Mobilis in mobili: личность в эпоху перемен
460 136 10MB
Russian Pages 547
Polecaj historie
- Author / Uploaded
- Асмолов А. Г.
- Айламазьян А. М.
- Асмолов А. Г.
- Белинская Е. П.
- Волкова Н. Н.
- Commentary
- decrypted from 9F85074F50D336539F140F195F33A4C6 source file
Citation preview
MOBILIS IN MOBILI
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психоистория способна предсказать крах Империи… она же делает вывод и о наступающих тысячелетиях хаоса… Мы не в силах предотвратить падение Империи… Но мы можем сократить надвигающийся период варварства… Айзек Азимов Я иду против течения, но направление потока изменится. Эрвин Шрёдингер
MOBILIS IN MOBILI ЛИЧНОСТЬ В Э П ОХ У П Е Р Е М Е Н Междисциплинарный проект А л е кс а ндр а Ас мол о в а
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
MOBILIS IN MOBILI ЛИЧНОСТЬ В Э П ОХ У П Е Р Е М Е Н
Междисциплинарный проект А лекс ан др а Асмол ов а
И здатель ский Дом Я С К Мо скв а 2018
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
УДК 159.9 ББК 88.37 M 78 Электронная версия данного издания является собственностью издательства, и ее распространение без согласия издательства запрещается.
Идея проекта и общая редакция: заведующий кафедрой психологии личности, доктор психологических наук, профессор, академик РАО Александр Асмолов
M 78
Mobilis in mobili: личность в эпоху перемен / Под общ. ред. Александра Асмолова. — М.: Издательский Дом ЯСК, 2018. — 546 c., вклейка в конце книги. ISBN 978-5-907117-24-2 В XXI веке представители самых разных наук об эволюции человека, природы и общества все более убеждаются в том, что древнее предостережение о рисках и опасностях жизни в эпоху перемен становится сбывшимся пророчеством. Трансформация эпохи перемен в повседневную реальность нашего текучего времени послужила толчком для разработки таких зарождающихся в пограничных областях психологии направлений исследования как психология неопределенности и разнообразия, психология сложности, психология изменяющейся личности, интегрированных в рамках проекта «Mobilis in mobili: личность в эпоху перемен». Книга, объединяющая поиски исследователей факультета психологии МГУ имени М. В. Ломоносова и других ведущих центров психологической науки, адресована читателям, которых волнует психология человека, принимающего решения и совершающего поступки в условиях вызовов неопределенности, сложности и разнообразия стремительно эволюционирующего мира. УДК 159.9 ББК 88.37
В оформлении переплета использована работа «Mobilis in mobili» художницы Татьяны Плаховой
© Авторы, 2018 © Издательский Дом ЯСК, 2018 © Междисциплинарный проект Александра Асмолова
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
СОДЕРЖАНИЕ
Подвижный в подвижном: психология изменений Асмолов А. Г. Методология психологии перемен: ремесло и искусство сомнения [I Приглашение к диалогу].......................... 9 Асмолов А. Г. Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия [II Приглашение к диалогу].............................................................................. 13 Вызовы неопределенности и разнообразия Леонтьев Д. А. Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба................. Леонтьев Д. А. Неопределенность как центральная проблема психологии личности........................................................................................ Корнилова Т. В. Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений, выбора и риска.... Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем: маршруты эволюции.............................. Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции............................................................................. Сергиенко Е. А. Психология сознания в координатах эволюции........................ Фаликман М. В. Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке................................................ Марцинковская Т. Д. Транзитивное общество как психологический феномен.............................................................................................................. Хорошилов Д. А., Машков Д. С. Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений.................................................... Гусельцева М. С. Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей в транзитивном обществе...................................
29 40 54 76 101 119 137 150 166 181
Вызовы сложности Фаликман М. В. Методология конструктивизма в психологии познания.......... 199 Нестик Т. А. Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности ......................................................................... 213
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
4
Содержание
Нестик Т. А., Журавлев А. Л. Психологические проблемы управления совместной деятельностью в условиях неопределенности........................... 226 Поддьяков А. Н. Исследовательские и контрисследовательские объекты: дизайн предоставляемых возможностей......................................................... 245 Поддьяков А. Н. Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности.............................................................................................. 261 Вызовы ответственности: «как изменяться, не изменяя себе» Солдатова Г. У., Шайгерова Л. А. Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций................................................ 279 Леонтьев Д. А. Экзистенциальный подход в современной психологии личности............................................................................................................. 293 Белинская Е. П. Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней?............................................ 308 Соколова Е. Т. Трансформации самоидентичности в условиях социокультурной неопределенности............................................................... 319 Петровский В. А. Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия..................................................................... 331 Иванников В. А. Волевое действие: победа над собой в ситуации борьбы мотивов............................................... 362 Леонтьева А. А. Бикультурная идентичность через призму разных метафор...... 378 Гусев А. Н., Садовская Е. А. Влияние установок личности на выраженность феномена «слепота к изменению»................................................................... 393 Волкова Н. Н., Гусев А. Н. Перспективы когнитивно-стилевого подхода в психологии...................................................................................................... 409 Львова Е. Н., Шлягина Е. И., Митина О. В. Предикторы совладающего поведения............................................................ 425 Львова Е. Н., Шлягина Е. И., Гусев А. Н. Тест рисуночной фрустрации С. Розенцвейга в исследовании особенностей совладания личности.......... 442 Собкин В. С., Лыкова Т. А. Личностные особенности и профессиональная успешность в обучении актерскому мастерству............................................. 455 Кривцова С. В. Взросление как становление внутренних опор личности......... 469 Айламазьян А. М. Культурные практики: от свободного танца к свободному действию................................................. 485 Патяева Е. Ю. Мастерская саморазвития личности............................................ 501 Об авторах................................................................................................................. 530
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Contents
Mobilis in mobili: The psychology of changes Asmolov A. G. Methodology of the Psychology of Changes: The Mastery and Art of Doubt [A First Invitation to Dialogue]......................... 9 Asmolov A. G. Psychology of Changes: The Challenges of Uncertainty, Complexity, and Diversity [A Second Invitation to Dialogue]........................... 13 Challenges of uncertainty and diversity Leontiev D. A. Life on a Wave of Chaos: The Lessons of Prigogine and Taleb........ Leontiev D. A. Uncertainty as the Key Issue of the Psychology of Personality........ Kornilova T. V. Psychology of Uncertainty: Cognitive and Personality Regulation of Anticipations, Choices and Risks........ Asmolov A. G., Shekhter E. D., Chernorizov A. M. Preadaptation to Uncertainty as a Strategy of Navigation for Developing Systems: Evolutionary Paths......... Asmolov A. G., Shekhter E. D., Chernorizov A. M. A History of “Life Together”: Again on Leaps of Evolution............................................................................... Sergienko E. A. Psychology of Consciousness and its Evolutionary Perspectives.... Falikman M. V. Mind as an Unfinished Project: a New Vygotskian Wave in Cognitive Science.................................................... Martsinkovskaya T. D. Transitive Society as a Psychological Phenomenon............. Horoshilov D. A., Mashkov D. S. Everyday Life Psychology as an Optics for Social Changes Analysis................................................................................ Guselceva M. S. Psychological Signs of Change: Transformation of Values in a Transitive Society.........................................................................................
29 40 54 76 101 119 137 150 166 181
Challenges of complexity Falikman M. V. Methodology of Constructivism in the Psychology of Cognition.... Nestik T. A. Creating a Collective Image of the Future Under Uncertainty............... Nestik T. A., Zhuravlev A. L. Psychological Problems of Joint Activity Regulation under Uncertainty............................................................................. Poddiakov A. N. Exploratory and Counter-Exploratory Objects: Design of Meta-Affordances............................................................................... Poddiakov A. N. Psychology of Teaching/Learning under Novelty, Complexity and Uncertainty...................................................................................................
199 213 226 245 261
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
6
Contents
Challenges of responsibility: “How to change without changing who you are” Soldatova G. U., Shaigerova L. A. Reflection upon Multiplicity of Choice in Psychology of Intercultural Communications................................................. Leontiev D. A. Existential Approach in Contemporary Personality Psychology....... Belinskaya E. P. The Variability of Self: an Identity Crisis or a Crisis of Knowledge about it?......................................... Sokolova E. T. Transformation of Self-Identity Under Social Cultural Uncertainty..... Petrovsky V. A. Implicative Model of Goal Setting: The Constants of an Adaptive Action.................................................................. Ivannikov V. A. Voluntary Action: The Victory over Oneself under Motivational Conflict....................................... Leontieva A. A. Bicultural Identity through the Optics of Different Metaphors........ Gusev A. N., Sadovskaya E. A. The Impact of Personality Sets on the “Change Blindness” Phenomenon............................................................ Volkova N. N., Gusev A. N. Perspectives of the Cognitive Styles Approach in Psychology...................................................................................................... Lvova E. N., Shlyagina E. I., Mitina O. V. Predictors of Coping Behavior............... Lvova E. N., Shlyagina E. I., Gusev A. N. Rosenzweig Picture Frustration Test in the Study of Personality Coping Styles........................................................... Sobkin V. S. Lykova T. A. Personality Traits and Professional Success in Theatrical Pedagogics..................................................................................... Krivtsova S. V. Maturation as Formation of Personality Inner Strengths.................. Ajlamazyan A. M. Cultural Practices: from a Free Dance towards a Free Action..... Patyaeva E. Y. Working on Personal Self-Development...........................................
279 293 308 319 331 362 378 393 409 425 442 455 469 485 501
About the authors....................................................................................................... 530
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
подвижный в подвижном: психология изменений
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
А. Г. Асмолов МЕТОДОЛОГИЯ ПСИХОЛОГИИ ПЕРЕМЕН: РЕМЕСЛО И ИСКУССТВО СОМНЕНИЯ [I Приглашение к диалогу]
Метафора Л. Н. Толстого «все смешалось в доме Облонских» с равной степенью может быть отнесена и к атмосфере, царящей в нашем обществе, и к хаосу научных школ, парадигм, исследовательских программ, видящих и не желающих видеть друг друга различных направлений методологии науки, в том числе методологии психологии. Но стоит ли по этому поводу впадать в депрессию и, уподобившись рачительной домохозяйке, спешить навести порядок в причудливом здании методологии психологии? Не является ли ситуация хаоса в науке, мы уже не говорим о перманентных кризисах мышления, преадаптацией методологии к порождению иных не общих правил игры, зарождение иных интеллектуальных, ментальных и социокультурных формаций разума? Не становится ли формула критического мышления «я сомневаюсь, следовательно, я существую», если воспользоваться мифопоэтическим языком, оберегом от перевоплощения различных идеалов методологии науки в те или иные идолы? Неслучайно название книги Э. В. Ильенкова «Идолы и идеалы» (1968) звучит более, чем современно. И как только мы слышим в методологии науки, особенно, в нашей отечественной методологии, вопрос, чьих холопов будете, из какой интеллектуальной волости прибыли — рефлексологии, бихевиоризма, психоанализа, гештальтпсихологии, гуманистической и экзистенциальной психологии, персонологии, позитивной психологии или культурно-исторической психологии — не впадаем ли мы в грех интеллектуальной ксенофобии, и ее неизменного спутника — сектантства, в любых ее формах, разделяющего миры на «своих» и «чужих», верных и неверных, правых и неправых? При этом мы нередко «дух времени», множественность модерностей, вольно или невольно подменяем очередной модой. Об этой черте познавательной ситуации в методологии социологии с меткой иронией упоминает в своем трактате «Абортивная модернизация» Л. Д. Гудков: «Особой «популярностью» (т. е. входят в дежурный набор ссылок) в настоящее время пользуется А. Гидденс и Н. Смелзер…, П. Бурдье, У. Бек, З. Бауман, М. Кастельс, реже — Г. Беккер, или К. Поланьи и др., легко соединяемые с французским постмодернизмом (Ж. Бодрийяром,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
10
А. Г. Асмолов
Ж. Делезом, М. Фуко) и другими авторами, не имеющими прямого отношения к социологии» [Гудков 2011: 31]. В методологии психологии, исследующей неопределенность, подобной модой уже стало упоминание о переходе от SPOD-мира, устойчивого, предсказуемого, простого и определенного мира, к миру VUCA, нестабильному, неопределенному, сложному и неоднозначному миру, при этом у исследователей, в том числе и у авторов настоящего сборника становится хорошим тоном пренепременно упомянуть в исследованиях И. Пригожина, З. Баумана, М. Кастельса, Н. Бора и других идеологов понимания неопределенной релятивисткой реальности. И это нормальная ситуация. Стоит ли упоминать, что мы всегда стоим на плечах гигантов. Но именно это мешает нам увидеть впечатляющую множественность повседневности. Аналогичная ситуация складывается порой и в психологии. Она вызывает грусть тогда, когда дежурный список имен выстраивается по имплицитному табелю о рангах, приседаний, как в фильме Георгия Данелия «Кин-дза-дза», перед теми или иными модными «авторитетами». Иными словами, в методологии отечественной психологии иногда так и хочется произнести слова С. Довлатова: «Модерн крепчает» [Довлатов 2010: 223]. Нелепость переноса табеля о рангах, нормах приседаний, лайков, особенно явно проступает, когда методологическая мысль оказывается под властью «рейтингового гипноза», различных индексов цитирования. Сложившаяся ситуация все более ассоциируется с анекдотом советских времен «— Сынок, а кем был Маркс? — Экономистом. — Только-то? А вот наша тетя — главный экономист!». Титул главного методолога в науке — столь же нелеп, как поиск главного блоггера в интернете в период политических обострений, своего рода магистра ливонского или тевтонского ордена. М. Фуко и Ю. М. Лотман, Л. С. Выготский и К. Левин, М. М. Бахтин и В. Франкл обладали в науке властью авторитета и не стремились эксплуатировать авторитет власти. Властителями умов не назначаются. Ими становятся и живут в том времени, которое М. М. Бахтин называл «большим временем культуры». В методологии может вестись диалог о нравственном императиве, но сама постановка вопроса об интеллектуальном императиве противоречит сути методологии как ремесла и искусства сомнения. Идеал может быть переработан, переосмыслен, но не разрушен до основания, не обнулен. Идеалы переосмысливаются, идолы же — низвергаются. Поэтому стратегемой при обращении к ремеслу и искусству методологии сомнений может служить неустаревающий афоризм Е. Леца: «Канонизация убивает в моих глазах человека, которого я мог бы считать святым». Методология как ремесло и искусство сомнения — это неустанная работа по выработке технологий, «мыслительных инструментов» преодоления познавательного эгоцентризма, принимающая порой формы такой культурной патологии, как нарциссизм. Ремесло сомнения начинается не с обнуления «прошлого, которое трактует нас» (Э. Соловьев) и выступает как материал строительства разных мыслительных формаций, а, следуя совету Э. Мандельштама, с «понимающего
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология психологии перемен: ремесло и искусство сомнения
11
исполнения». Именно «понимающее исполнение» помогает отличить «границы» от «крайностей». Методология как ремесло сомнения всегда начинается с проблематизации мыслительных пространств и выход за пределы существующих схематизмов мышления, надсознательных установок, парадигм, дискурсов и мемов. Для того чтобы это увидеть, назовем ряд классических работ, ставших символами ремесла и искусства сомнения, выхода за пределы границ, или же, точнее, работы в межграничном пространстве: Ф. Ницше «По ту сторону добра и зла», З. Фрейд «По ту сторону принципа удовольствия», Б. Скиннер «По ту сторону свободы и достоинства», Дж. Брунер «Психология познания: за пределами информации»… Этот же прием выхода за границы, метаперехода блестяще используется Л. Кэрролом в «Алисе в Зазеркалье» и К. Льюисом в «Хрониках Нарнии». Методолог, владеющий ремеслом сомнения, так или иначе, чтобы по-иному увидеть мир, проваливается в «кроличью нору» или открывает портал в иные миры. При этом он использует ту или иную мысленную технику, приводящую к изменению «масштаба видения» и открытия «неочевидных очевидностей». Наиболее явно эта техника, или интеллектуальный прием, была использована Вольтером в его произведении «Микромегас» и Дж. Свифтом в «Путешествиях Гулливера». Фантастические сюжеты служили культурными орудиями для того, чтобы изменить масштаб видения, увидеть мир другими глазами. В техно-научном мире мы подобны Гулливеру: то слишком велики, то слишком малы — всегда не того масштаба. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, то требование простоты сегодня покажется вообще-то предвестьем варварства. Разбирая этот же пункт, следовало бы подробнее разработать вопрос о разделении человечества на две части: одна принимает этот вызов сложности, другая — тот древний и грозный вызов, что связан с выживанием рода человеческого. Вот, может быть, главная причина провала проекта современности, который, …в принципе относился к человечеству в его совокупности [Лиотар 1994].
В качестве культурных практик «исполняющего понимания» и преодоления познавательного эгоцентризма, используемых в методологии как ремесле сомнения, мы с достаточной степенью огрубления перечислим следующие: проблематизация, идентификация, деконструкция, децентрация, очуждение, остранение, феноменологическая редукция, обнелепивание, оксюморонизация, абсурдизация и т. п. Мы могли бы назвать эти техники своего рода инструментами парадоксологии, культурными практиками эмерджентности, а в ряде случаев — жесткой методологической хирургией, символом которой является «бритва Оккама». Подобного рода культурными практиками эмерджентности, в том числе техниками «выбивания из седла», пользовались такие методологи, как, например, Г. П. Щедровицкий. И не случайно Александр Зинченко именует его «бродячим философом», подчеркивая тем самым отстраненность владеющего ремеслом сомнения методолога от той или иной «цивилизации статуса», той или иной
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
12
А. Г. Асмолов
го сподствующей идеологии, той или иной власти. «Бродячий философ», как вагант, является кочевником в пространстве и времени. Методолог, использующий культурные практики изменения фиксированных установок сознания, методологическую хирургию, мог бы произнести: В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея. О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, На Адриатику широкое окно.
Проповедуя методологию психологии перемен как мастерство и искусство сомнения, мне бы хотелось, используя образ О. Э. Мандельштама, распахнуть широкие окна возможностей познания изменяющегося человека в изменяющемся мире и пригласить читателей к плаванию в мире неопределенности, сложности и разнообразия без спасательного круга. Ключевые идеи этой коллективной монографии рождались в диалогах сотрудников кафедры психологии личности факультета психологии МГУ, используя термин Дж. Г. Мида, со Значимыми Другими, со всеми теми, кто стремится построить преадаптивную психологию перемен, отвечающую на эволюционные вызовы нашего времени.
Литература Гудков 2011 — Гудков Л. Д. Абортивная модернизация. М.: РОССПЭН, 2011. Довлатов 2010 — Довлатов С. Уроки чтения: Филологическая проза. СПб.: Издат. группа «Азбука-классика», 2010. Лиотар 1994 — Лиотар Ж. Ф. Заметки о смыслах ‘пост’ // Иностранная литература. 1994. № 1.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
А. Г. Асмолов Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия* [II Приглашение к диалогу]
«Мы живем, под собою не чуя страны…» Осип Мандельштам «— Психоистория способна предсказать крах Империи… она же делает вывод и о наступающих тысячелетиях хаоса… Мы не в силах предотвратить падение Империи… Но мы можем сократить надвигающийся период варварства…» Айзек Азимов
Введение. Изменения изменений как дискурс современности Перед вами коллективная монография, освещающая первый вариант проекта различных исследователей, объединяющихся в интеллектуальную сеть вокруг кафедры психологии личности факультета психологии МГУ. Имя новорожденного проекта — «Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия». Данный проект представляет собой попытку рефлексии различных измерений современности. Перефразируя вопрос Курта Коффки: «Почему вещи выглядят такими, какими они выглядят?», спросим: «Почему современность выглядит такой, какой она выглядит?» Почему при описании современности через призму разных методологических оптик мы все чаще отмечаем такие ее свойства, как полифоничность, релятивистскую природу, ускорение изменений, мобильность, текучесть, разнообразие, сложность, гетерогенность, нелинейность, многомерность и неопределенность? Без поиска ответов на эти вопросы в психологии, как и в других науках, мы будем жить, не чуя под собой современности и оставаясь «рабами зрительного поля». Все эти вопросы возникли не на пустом месте. 1 Впервые опубликовано: Асмолов А. Г. Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 1. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
14
А. Г. Асмолов
Интерес к парадоксам познания современности имеет свою автобиографическую историю, которая позволяет приоткрыть мотивы рождения данного проекта. По традиции психоанализа поищем некоторые из этих мотивов в своем «профессиональном детстве». Первый эпизод из профессионального детства — встреча с небольшой, выполненной в русле направления психологии познания по имени «New Look» экспериментальной работой Дж. Брунера и Л. Постмана «Восприятие несоответствия» [Bruner, Postman 1949], в которой анализируются стратегии порождения образа у человека, сталкивающегося с необычными ситуациями. Анализ материалов этого исследования подтолкнул к выделению стратегии «страуса» при встрече со странностями зрительного мира («перцептивная защита») и стратегии бдительности («vigilance», особой сверхчувствительности к несоответствиям и изменениям) как разных индивидуальных стилей восприятия; постановке проблем устойчивости поведения личности в неопределенных ситуациях и выдвижению гипотезы об установках как механизмах, обеспечивающих стабильность поведения в мобильном мире; а затем и к определению проблемного поля исследований личности как психологии изменяющейся личности в изменяющемся мире [Асмолов 1979; 2002; 2010]. Именно тогда родилась прошедшая впоследствии через все мои разработки по неклассической культурно-исторической психологии развития человека ассоциация с девизом Жюля Верна «mobilis in mobili», выгравированном на знаменитой подводной лодке «Наутилус». Этот девиз в наши дни стал одной из формул описания современности [Урри 2012]. Второй эпизод — это знакомство с исследованием: «Какие вероятности “работают” в психологии?», написанной двумя авторами, один из которых, И. И. Гуревич, известный специалист в области квантовой физики, а другой — И. М. Фейгенберг, ученик создателя физиологии активности Н. А. Бернштейна, разработавший концепцию вероятностного прогнозирования в поведении целеустремленных живых систем [Гуревич, Фейгенберг 1977]. И. И. Гуревич и И. М. Фейгенберг попытались обосновать гипотезу, что в психологии, как и в неклассической физике, работает такое понятие, как «амплитуда вероятностей». Тем самым они поставили под сомнение саму идею об использовании дискретного аппарата математики, оправдавшего себя при изучении мира классической физики И. Ньютона, в квантовой механике и в психологии. Эти авторы также обратили внимание на необходимость обращения психологов к принципу дополнительности Нильса Бора и к принципу неопределенности Вернера Гейзенберга (см., например: [Бор 1970; Гейзенберг 1987; Фейгенберг 1986]). Третий эпизод. В 1970-х гг. вышла книга Д. Бома «Специальная теория относительности» [Бом 1967]. В этой книге, посвященной истокам возникновения релятивистского видения мира, Д. Бом, повествуя о ранних годах жизни Альберта Эйнштейна сквозь оптику исследований Ж. Пиаже, рождает следующий образ: мышление А. Эйнштейна не спешило войти в мир классической физики Исаака Ньютона и во многом благодаря этому оказалось открытым к релятивистскому восприятию мира. Описанная Д. Бомом ситуация рельефно показывает, как важно
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия
15
видеть реальность через разные оптики и прорываться поверх барьеров традиционного мышления в процессе познания стремительно меняющегося мира. Все три описанные выше эпизода обусловили интерес к поиску методологии познания сложности, играм разума, направленным на рефлексию многомерности мира в разных системах координат. Именно трансдисциплинарная методология прививает культуру мифопоэтического мышления, как «thinking in complexity» [Майнцер 2009], движущегося через парадоксы в форме лишь кажущихся простыми вопросов в стиле уже упомянутого выше вопроса Курта Коффки: «Почему вещи выглядят такими, какими они выглядят?». Обратимся далее к анализу современности через призму разных оптик, приводящему к «переструктурированиям» [Дункер 1965] проблемных познавательных ситуаций в науках текущего столетия. И, предваряя этот анализ уже не в далеком прошлом, а в самом что ни на есть настоящем, во-первых, обозначим смыслообразующий мотив, приведший к появлению амбициозного проекта «Психология современности: вызовы неопределенности, сложности, разнообразия», как мотив расширения границ познавательного поля психологической науки; во-вторых, особо обозначим авторский стиль передачи смыслов и идей данного проекта. Целью проекта, предлагаемого вниманию методологов, психологов, а также исследователей, работающих на границах разных наук, является разработка трансдисциплинарной программы исследований познания психологии современности, которая, как нить Ариадны, позволит собрать в «ствол» науки о развитии человека в природе и обществе и, тем самым, сделать шаг на пути превращения психологии не только «в действительную, но и действенную науку» [Леонтьев А. 1975]. Иными словами, цель создаваемой программы — предложить методологические рамки для изучения того, как трансформируются ментальные картины мира людей в условиях «изменения изменений», нарастания неопределенности, сложности и разнообразия и того, как люди реагируют на эти проявления современности: от адаптации к сложности — до архаичных практик упрощения и изоляции; от адаптации к среде — до адаптации среды [Моисеев 2000]. А теперь о стиле повествования. В связи с тем, что сама современность подается в проекте как плод общественного договора, особо изобретаемая реальность, то и стиль повествования в ней по духу близок к стилю мифопоэтического мышления, т. е. мышления — диалога, несущего собеседнику скорее смыслы, чем значения.
От полифонии современности — к полифонии форм жизни В последнее время методологи, философы, психологи, социологи и историки включились в необъявленный конкурс рефлексий современности, в котором и разворачиваются самые разные проекты и исследовательские программы. Уже стало традицией при описании изменяющегося мира ссылаться на работы
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
16
А. Г. Асмолов
И. Р. Пригожина «Порядок из хаоса» [Пригожин, Стенгерс 1986], «Философия нестабильности» [Пригожин 1991], «Конец определенности» [Пригожин 2001], «Определено ли будущее» [Пригожин 2005], Р. Харре «Правила беспорядка» [Harré, Marsh, Rosser 1978], З. Баумана «Текучая современность» [Бауман 2008], Э. Гидденса «Ускользающий мир» [Гидденс 2004] и «Последствия современности» [Гидденс 2011]; У. Бека «Общество риска: на пути к новому модерну» [Бек 2000]; «Управление в условиях неопределенности» [Управление… 2006. Серия «Классика Harvard Business Review»]. Совсем недавно этот список пополнился книгами Э. Морена «Метод. Природа Природы» [Морен 2013]; «Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика» [Неопределенность… 2013]; Н. Н. Талеба «Антихрупкость: Как извлечь выгоду из хаоса» [Талеб 2013] и «Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости» [Талеб 2015]. Наряду с этими трудами следует также упомянуть обострившийся в интеллектуальном сообществе интерес к таким трендам, эпистемологическим поворотам (turns), синергетическим и сетевым революциям познания странного мира, как эволюционная эпистемология, социальная эпистемология, историческая эпистемология, культурно-историческая эпистемология, неклассическая эпистемология, постнеклассическая культурно-аналитическая методология познания, постструктуралистский анализ познания закрытых и открытых систем, новая культурная антропология, этнометодология и методология трансдисциплинарности2 [Автономова 2008; 2009; Гарфинкель 2007; Гусельцева 2009; 2010; 2013; 2014; Лекторский 2001; Касавин 2013; Мегилл 2009; Мокий 2009; Прохорова 2009; Пружинин 2009; Эволюционная эпистемология 2012]. Среди всех этих направлений познания современности, которые имеют свои проекции на методологию конкретных наук, особо хочу обратить внимание на небольшую статью Ж. Ф. Лиотара «Заметки о смыслах “пост-“», опубликованную в специальном выпуске журнала «Иностранная литература» под названием: «После времени: французские философы постсовременности» [Лиотар 1994]. В этой статье Ж.-Ф. Лиотар производит особую психоаналитическую деконструкцию дискурса о современности. Он выделяет целый ряд особенностей современности, показывающих всю неоднозначность этого понятия. Во-первых, при описании современности обозначается риск распространения так называемой линейной хронологии, при которой каждому новому интеллектуальному, культурному или технократическому движению приписывается термин «пост-». В результате происходит неизбежное обнуление предшествующих практик мышления и традиций. Ж.-Ф. Лиотар показывает, что за подобным обнулением стоит не преодоление прошлого, проявляющегося в разрыве с традицией, а скорее эволюционный снобизм, забвение прошлого по психоаналитическому 2 Концепт «трансдисциплинарность» был предложен в 1970 г. Жаном Пиаже «в дискуссиях с Э. Янчем и А. Личнеровицем в рамках международной рабочей группы “Интердисциплинарность — обучение и исследовательские программы в университетах”». (URL: http://transstudy.ru/)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия
17
механизму подавления и вытеснения. В результате возникает интеллектуальная эквилибристика различными «-измами»: трансавангардизм, неоэкспрессионизм, постмодернизм. Во-вторых, Ж.-Ф. Лиотар предостерегает от игры с префиксом «пост-», увязывающей различные постмодернистские проекты с идеями технического прогресса как социальными проектами освобождения человечества. Он пишет: …Вопрос о причинах этого процесса усложнения (complexification), вопрос темный, весьма для меня важен. Можно предположить, что некое роковое предназначение помимо нашей воли увлекает нас ко все более сложным состояниям. Наши запросы — безопасность, идентичность, счастье — вытекающие из нашего непосредственного состояния живых или общественных существ, как будто никак не соотносятся с этим родом принуждения, толкающего нас сегодня к усложнению, опосредованию, исчислению и синтезированию все равно каких объектов, а также изменению их масштабов. В техно-научном мире мы подобны Гулливеру: то слишком велики, то слишком малы — всегда не того масштаба. Если смотреть на вещи с этой точки зрения, то требование простоты сегодня покажется вообще-то предвестьем варварства. Разбирая этот же пункт, следовало бы подробнее разработать вопрос о разделении человечества на две части: одна принимает этот вызов сложности, другая — тот древний и грозный вызов, что связан с выживанием рода человеческого. Вот, может быть, главная причина провала проекта современности, который, …в принципе относился к человечеству в его совокупности [Лиотар 1994].
Ж.-Ф. Лиотар показывает, что сам дискурс современности является конвенциональным проектом. И в современности как в проекте появляются свои оси координат в виде сложности / простоты, разнообразия / однообразия, неопределенности / определенности. Сходные идеи о современности как особом проекте в контексте социологии и политологии высказывает Энтони Гидденс [Гидденс 2011]. При освоении дискурса современности и анализе ценностных оснований различных измерений современности у психологов, как и у ансамбля представителей разных наук о развитии человека, природы и общества, вольно или невольно возникает соблазн нарушить предостережение Козьмы Пруткова «нельзя объять необъятное» и очередной раз в истории человеческого познания отправиться в зазеркалье, приступить к конструированию «теории всего» [Гейзенберг 1987; Веккер 1998; Уилбер 2013]; увязать в одном пространстве «собаку Павлова» и «кота Шредингера» [Harre 2009]; гомозиготные и гетерозиготные цивилизации [Любищев 2008]. Причина подобных искушений нашего разума, его стремления прорваться за любые границы, в том числе и за исторически очерченные каждой эпохой границы разумного, заключается в самой природе современности, ее перманентной безмерности. Необходимо осознать, что в восприятии современности в измерении «настоящее» всегда упаковываются «прошлое» и «будущее», сливаются в хронотопе «пространство и время» (М. М. Бахтин; Н. А. Бернштейн; А. А. Ухтомский),
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
18
А. Г. Асмолов
статика и динамика, устойчивость и вариативность, порядок и хаос (см.: [Пригожин, Стенгерс 1986]), культура и взрыв [Лотман 1992], распад и упадок цивилизаций [Любищев 2008], цивилизация и варварство [Мотрошилова 2010; Цивилизация. Восхождение и слом 2003]. Картина современности, как правило, оказывается травмированной историей, историческим прошлым человечества, Освенцимом и ГУЛАГом ([см., например: [Анкерсмит 2007; Арендт 1996]); наступлением «футуршока» (Э. Тоффлер), а также болезненным переживанием еще до ее наступления эпохи сингулярности (Рей Курцвейл). Рефлексия сложности современности позволяет констатировать, что происходит не только каскадное изменение темпов технического прогресса. Происходит нечто большее: изменение самих изменений. Для понимания динамики текучести и устойчивости современности представляется весьма заманчивым осознать эволюционный смысл роли религии и искусства в историко-эволюционном процессе развития человечества: искусство выступает как овладение и расширение человечеством границ современности и как наращивание культурных практик освоения неопределенности; а религия, упаковывающая хаос в «закрытые структуры» — как особая, испытанная веками культурная практика психотерапии неопределенности, ценностная герметизация инвариантных моделей мира, духовное производство нравственных установок и традиций как стабилизаторов социального поведения человека в разных культурах [Асмолов 2012]. В этом смысле весьма эвристична идея Ю. М. Лотмана, что саморазвитие культуры осуществляется через различные механизмы выработки неопределенности [Лотман 2010]. Поэтому не случайно картина современности, принципиальная недосказанность современности досказывается, приручается и изобретается посредством мифов, метафор, таких парадоксальных произведений, как поэтические зарисовки Д. Хармса, невозможные миры М. Эшера, сюрреалистические полотна С. Дали, графика и живопись М. Шагала, философская поэтика И. Бродского. Современность то и дело заселяется различными фантомами, напоминающими намного опередившие представления о виртуальной реальности явления «призраков» в романе С. Лема «Солярис». Ко всем этим произведениям как открытым структурам вполне приложима характеристика восприятия искусства, предложенная У. Эко: …произведение искусства, предстающее как форма, завершенная и замкнутая в своем строго выверенном совершенстве, также является открытым, предоставляя возможность толковать себя на тысячи ладов и не утрачивая при этом своего неповторимого своеобразия. Таким образом, всякое художественное восприятие произведения является его истолкованием и исполнением, так как во всяком таком восприятии оно оживает в своей неповторимой перспективе [Эко 2004: 28].
Замечу, что современность не столько воспринимают, сколько чуют, интерпретируют и толкуют. Поэтому для ее постижения необходимы герменевтические методы исследования в стиле «толкование современности». Прообразом подобного
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия
19
интеллектуального стиля постижения современности является классическая работа З. Фрейда «Толкование сновидений». Исследования многомерной природы современности, как правило, не вмещаются в прокрустово ложе идеала рациональности (М. К. Мамардашвили). Следование этому идеалу при восприятии и анализе современности зачастую приводит к тому, что современник оказывается не в ладу со временем. Личностный и когнитивный диссонанс при освоении современности состоит в том, что современник, как бы он ни пытался овладеть современностью, неизбежно не успевает за бегущим днем. «Синдром современника» — синдром диссонанса со временем, с нелинейностью и безмерностью настоящего — вызывает эффекты, которые по своему воздействию на человека и человечество не уступают страхам перед «нелинейным будущим» [Назаретян 2015]. Среди таких эффектов назову, прежде всего, классический феномен стресса — генерализованного адаптивного синдрома, — введенный не только в научный оборот, но и в лексикон обыденного сознания канадским психофизиологом Г. Селье; а также невроз современности, описанный в классическом труде К. Хорни «Невротическая личность нашего времени» [Хорни 2008]. К эффектам современности, позволяющим совладать с вызовами сложности, неопределенности и разнообразия, относятся, на мой взгляд, и такие преадаптивные формы жизни, как смеховые и карнавальные действия (М. М. Бахтин), «игра ради игры» (А. Н. Леонтьев), «риск ради риска» (В. А. Петровский). Со всеми этими формами жизни субъекта и социума в контексте современности происходят перевертыши, как в известных двоящихся изображениях Эдгара Рубина: то, что в историко-эволюционном процессе было фоном, становится фигурой; то, что было фигурой, становится фоном. Так преадаптивные процессы, на важность которых в эволюции разных систем указывали А. Н. Северцев и Н. И. Вавилов, приобретают всё более главенствующую роль в процессе соперничества между стабильностью и изменчивостью. Процессы же адаптации, выживания, достижения гомеостаза утрачивают свое господство на арене текучей современности [Асмолов и др. 2013; 2014]. Например, риск как форма жизни, который ранее в историко-эволюционном процессе был редкой экзотикой, становится глобальной и универсальной характеристикой форм жизни в современности и возводится в принцип поведения ряда организаций (см. об этом: [Гидденс 2011; Штомпка 1996]). В дискурсе современности также заслуживает особого внимания высказанная Лиотаром гипотеза о том, что человечество в ответ на рост неопределенности, сложности и разнообразия все более дифференцируется на людей, готовых воспринимать сложное, и людей, склонных к упрощению реальности [Лиотар 1994]. Тогда цивилизованность может трактоваться как освоение сложности и неопределенности современности, а архаика — как тенденция социальных систем к адаптации, равновесию и избеганию неопределенности, к жизни в более простом мире.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
20
А. Г. Асмолов
Итак, ценностная апперцепция осей современности позволяет связать, на первый взгляд, несвязуемое: абстрактные методологические схемы познания сложности, неопределенности и разнообразия с адаптацией и преадаптацией различных видов в историко-эволюционном процессе; увидеть преадаптацию индивида как цену за развитие разнообразия вида; рассмотреть прогресс и регресс как эволюцию и инволюцию разнообразия систем; обосновать неизбежность трендов к интеграции культурной антропологии и нейрокогнитивной науки; раскрыть связь феноменологии множественности идентичности и полифонии сознания с такими зарождающимися направлениями психологии XXI в., как психология неопределенности, психология сложности и психология разнообразия. Продолжая эту логику, с опорой на оптику историко-эволюционного подхода к развитию человека и человечества в биогенезе, антропогенезе, этногенезе, социогенезе и персоногенезе, еще раз подчеркну, что мы начинаем исследовать общность столь разнородных явлений, как полиморфизм — в генетике; полиэтничность и поликультурность — в антропологии и социологии; полифония сознания и множественность идентичностей — в гуманитарных науках и в психологии. В своем анализе мы устанавливаем мосты между методологией и практикой, между гуманитарными и естественными науками, расширяя познавательные поля психологии и смежных наук. Благодаря этой оптике современности рождаются направления трансдисциплинарных исследований, связывающие простоту — с примитивизацией, варварством, архаикой, фанатизмом и тоталитарным сознанием; элиминацию разнообразия — с ксенофобией и этнофобией; страх перед неопределенностью — с бегством от свободы, утратой Я [Соколова 2015], поиском идентичности [Белинская 2005] и авторитарным характером личности [Адорно 2001; Фромм 1990]; поддержку разнообразия — с толерантностью; сложность — с множественностью интеллекта, латеральным мышлением как эффективным способом решения нестандартных задач, взрывом одаренности и креативности [Гарднер 2007; Боно 2015; Sternberg et al. 2010]; неопределенность — с преадаптивностью и неадаптивностью [Асмолов 2010; Петровский 2010], выходом за рамки гомеостаза, взаимопомощью и кооперацией как факторами эволюции и общественного прогресса [Асмолов и др. 2013; 2014]. Для операционализации разных практик и исследовательских процедур диаг ностики неопределенности и сложности современности в психологической науке уже наработаны такие приемы, как диагностика толерантности / интолерантности к неопределенности (см.: [Корнилова и др. 2010]), диагностика когнитивной сложности [Келли 2000], психосемантика многомерного сознания [Петренко 2009]. Подобного рода исследования, наряду со ставшими уже классическими работами Д. Канемана и А. Тверски, приводят к выделению особых направлений психологии современности: психология неопределенности [Канеман и др. 2005; Корнилова и др. 2010; Фейгенберг 1986; Человек в ситуации неопределенности 2007], психология социальной нестабильности [Солдатова 1998], персонология неадаптивного поведения [Петровский 2010], психология самоорганизации
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия
21
психологических систем [Клочко 2005], психология сложности [Поддьяков 2006; 2009; 2014], психология информационной социализации [Марцинковская 2012] и др. Иногда новое выступает как хорошо забытое старое. Если на границе ХIХ и ХХ вв. уникальное чутье к современности, к ее текучести проявилось в представлениях В. Джеймса о «потоке сознания» и «многообразии религиозного опыта», то на границе ХХ и ХХI вв. подобное чутье приводит к выделению такого направления психологии, как «психология потока» [Чиксентмихайи 2011; Ле онтьев Д. 2011]. При анализе выделенного выше «синдрома современника» и различных форм жизни, являющихся ответами на вызовы современности, важно увидеть ценностные основания разных измерений и понять указанные выше направления психологии как различные «смешанные линии эволюции» (В. А. Вагнер, Л. С. Выготский) в ходе развития психологии современности и смежных наук. Еще раз перефразируем вопрос К. Коффки и спросим: почему современность изобретается такой, какой она изобретается? Как переживается современность? Посредством каких форм жизни — социальных действий (М. Вебер, Т. Парсонс), коммуникативных действий (Ю. Хабермас), личностных действий (А. Н. Леонтьев) конструируются социальные и жизненные миры (А. Шюц)? Все эти вопросы связаны с горизонтами познания современности, и было бы дерзостью считать, что на них уже найдены ответы. Когда имеешь дело с вызовами неопределенности, сложности и разнообразия, самому следует стараться избегать решений, примитивизирующих современность, механически извлекая из интеллектуального багажа истории такие культурные орудия познания, как принцип неопределенности и принцип дополнительности. О рисках манипулирования с помощью мыслительных техник со сложностью, неопределенностью и разнообразием еще в 1967 г. прозорливо предупреждал В. А. Лефевр. Он писал: «…Торжество кибернетического подхода — это не только выход на арену новых и продуктивных средств анализа сложных систем, но и колоссальное сужение “онтологического поля”, в рамках которого ставятся задачи научного анализа» [Лефевр 1967: 6]. И далее В. А. Лефевр отмечал: …Одной из главных методических задач исследования сложных объектов является выработка особых картин действительности, в которых между духовными и материальными феноменологиями устанавливались бы конструктивные отношения. От решений этой задачи зависит, будем ли мы иметь возможность рассматривать системы, «наделенные интеллектом», как единые системы, или нам придется довольствоваться двумя несвязанными планами изучения, оформив свою капитуляцию, принципом, напоминающим принцип дополнительности Бора» [Там же: 9].
Надеюсь, что представленный в данной коллективной монографии проект «Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия» учтет предостережения В. А. Лефевра и сумеет избежать наведения мнимых
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
22
А. Г. Асмолов
мостов над пустотами. В свое время О. Мандельштам метко заметил, что литературные школы развиваются не столько новыми идеями, сколько новыми вкусами. Именно благодаря новым взглядам и вкусам в науку приходят неизвестные ранее имена. И точно так же, как во многом благодаря культурно-исторической школе Л. С. Выготского в культурное пространство психологии пришли социологи (Э. Дюркгейм, Дж. Мид), этнографы и антропологи (Л. Леви-Брюль, Ф. Боас), лингвисты (А. А. Потебня, Ф. де Сосюр, Р. О. Якобсон), так и благодаря проекту «Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия» в пространство психологии со временем, быть может, придут новые имена мастеров познания сложности современности, в том числе и упомянутые в этой статье. Кроме того, то, что не связывалось, начнет связываться в общую интеллектуальную сеть. То, что десятилетиями казалось недозволенным грехом исследователя, станет нормой интеллектуального труда. Так, если ранее обвинения в эклектике носило характер упрека, а порой и обличения, сегодня имеет шанс обрести статус позитивно санкционированного интеллектуальным сообществом методологического стиля, приобретя имя «конструктивной эклектики» [Олпорт 2002]. В чести могут оказаться и «профессиональный дилетантизм», и жанры научно-популярной публицистики, «публицистики без границ» в стиле, например, «этюдов оптимизма» И. Мечникова, «жизни животных» А. Э. Брэма, «неизбежности странного мира» Д. Данина [Данин 1962], книг Н. Копосова «Хватит убивать кошек» [Копосов 2005], М. Эпштейна «Знак пробела: о будущем гуманитарных наук» [Эпштейн 2004], А. Маркова «Рождение сложности. Эволюционная биология сегодня: неожиданные открытия и новые вопросы» [Марков 2010] и др. В цене вновь окажутся и дерзкие популярные журналы, такие как появившийся в 2014 г. журнал «Кот Шредингера» с его рубрикой «Диктатура будущего», приручающей наше сознание к обыденности перемен. «Конструктивный эклектизм» и «профессиональный дилетантизм» станут мыслительными техниками трансдисциплинарности. Метафора о развитии науки не только «в куст», но и «в ствол» поможет осознать стремительную гибридизацию разных линий мышления: неклассической физики Нильса Бора с физиологией активности Николая Бернштейна; «уликовой» парадигмы историков (К. Гинзбург) с распознаванием «по оговоркам» глубинных мотивов поведения личности в психоанализе; культурно-исторической психологии с когнитивной нейронаукой [Фаликман, Коул 2014; Harré Rom, Moghaddam 2012]. Все эти прогнозы связываются со стартом проекта «Психология современности», в том числе со статьями, собранными в предлагаемой вниманию читателя коллективной монографии «Mobilis in mobili: личность в эпоху перемен», которые позволят интегрировать в общее проблемное поле такие зарождающиеся на наших глазах направления исследований, как психология неопределенности, психология сложности и психология разнообразия. И хочется верить, что эта монография станет первым шагом на пути воплощения в жизнь проекта «Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия».
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия
23
Литература Автономова 2008 — Автономова Н. С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М.: РОССПЭН, 2008. Автономова 2009 — Автономова Н. С. Открытая структура: Якобсон — Бахтин — Лотман — Гаспаров. М.: РОССПЭН, 2009. Адорно 2001 — Адорно Т. [Adorno T.] Исследование авторитарной личности. М.: Сереб ряные нити, 2001. Анкерсмит 2007 — Анкерсмит Ф. [Ankersmit F.] Возвышенный исторический опыт. М.: Европа, 2007. Арендт 1996 — Арендт Х. [Arendt H.] Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996. Асмолов 1979 — Асмолов А. Г. Деятельность и установка. М.: МГУ, 1979. Асмолов 2012 — Асмолов А. Г. Оптика просвещения: социокультурные перспективы. М.: Просвещение, 2012. Асмолов 2002 — Асмолов А. Г. По ту сторону сознания. Методологические проблемы неклассической психологии. М.: Смысл. 2002. Асмолов 2010 — Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл, Academia, 2010. Асмолов и др. 2013 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Историкоэволюционный синтез: взаимная помощь как фактор эволюции // Вопросы психологии. 2013. № 6. С. 3–13. Асмолов и др. 2014 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. По ту сторону принципа гомеостаза: Историко-эволюционный подход к развитию сложных систем // Вопросы психологии. 2014. № 4. Бауман 2008 — Бауман З. [Bauman Z.] Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. Бек 2000 — Бек У. [Beck U.] Общество риска: на пути к новому модерну. М.: Прогресстрадиция, 2000. Белинская 2005 — Белинская Е. П. Человек в изменяющемся мире — социальнопсихологическая перспектива. М.: Прометей, 2005. Бом 1967 — Бом Д. [Bohm D.] Специальная теория относительности. М.: Мир, 1967. Боно 2015 — Боно де Э. [de Bono E.] Искусство думать: Латеральное мышление как способ решения сложных задач. М.: Альпина Паблишер, 2015. Бор 1970 — Бор Н. [Bohr N.] Избранные научные труды: В 2 т. М.: Наука, 1970. Веккер 1998 — Веккер Л. М. Психика и реальность: единая теория психических процессов. М.: Смысл, 1998. Гарднер 2007 — Гарднер Г. [Hardner H.] Структура разума. Теория множественного интеллекта. М.: ООО «И. Д. Вильямс», 2007. Гарфинкель 2007 — Гарфинкель Г. [Garfinkel H.] Исследования по этнометодологии. СПб.: Питер, 2007. Гейзенберг 1987 — Гейзенберг В. [Heisenberg W.] Шаги за горизонт. М.: Прогресс, 1987. Гидденс 2004 — Гидденс Э. [Giddens A.] Ускользающий мир. Как глобализация меняет нашу жизнь. М.: Весь мир, 2004. Гидденс 2011 — Гидденс Э. [Giddens A.] Последствия современности. М.: Праксис, 2011.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
24
А. Г. Асмолов
Гуревич, Фейгенберг 1977 — Гуревич И. И., Фейгенберг И. М. Какие вероятности «работают» в психологии // Вероятностное прогнозирование в деятельности человека / Под ред. И. М. Фейгенберга, Г. Е. Журавлева. М.: Наука, 1977. Гусельцева 2009 — Гусельцева М. С. Культурно-аналитический подход в психологии и методологии гуманитарных исследований // Вопросы психологии. 2009. № 5. С. 16–26. Гусельцева 2010 — Гусельцева М. С. Культурно-аналитический подход к феномену информационной социализации. // Мир психологии. 2010. № 3 (63). С. 26–34. Гусельцева 2013 — Гусельцева М. С. Эволюция психологического знания в смене типов рациональности (историко-методологическое исследование): монография. М.: Акрополь, 2013. Гусельцева 2014 — Гусельцева М. С. Интеллектуальные традиции российской психологии (культурно-аналитический подход): монография. М.: Акрополь, 2014. Данин 1962 — Данин Д. С. Неизбежность странного мира. М.: Молодая гвардия, 1962. Дункер 1965 — Дункер К. [Duncker K.] Психология продуктивного (творческого) мышления // Психология мышления. М.: Прогресс, 1965. С. 86–234. Канеман и др. 2005 — Канеман Д., Словик П., Тверски А. [Kahneman D., Slovic P., Tversky A.] Принятие решений в неопределенности: Правила и предубеждения. Харьков: Гуманитарный центр, 2005. Касавин 2013 — Касавин И. Т. Социальная эпистемология: фундаментальные и прикладные проблемы. М.: Альфа-М, 2013. Келли 2000 — Келли Дж. [Kelly G.] Теория личности. Психология личных конструктов. СПб.: Речь, 2000. Клочко 2005 — Клочко В. Е. Самоорганизация в психологических системах: проблемы становления ментального пространства личности (введение в трансспективный анализ). Томск: Томский гос. ун-т, 2005. Копосов 2005 — Копосов Н. Е. Хватит убивать кошек. М.: Новое литературное обозрение, 2005. Корнилова и др. 2010 — Корнилова Т. В., Чумакова М. А., Корнилов С. А., Новикова М. А. Психология неопределенности: единство интеллектуально-личностного потенциала человека. М.: Смысл, 2010. Лекторский 2001 — Лекторский В. А. Эпистемология классическая и неклассическая. М.: Эдиториал УРСС, 2001. Леонтьев А. 1975 — Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975. Леонтьев Д. 2011 — Леонтьев Д. А. К антропологии счастья: состояние благополучия и путь радости // Человек. 2011. № 5. С. 34–46. Лефевр 1967 — Лефевр В. А. [Lefebvre V.] Конфликтующие структуры. М.: Советское радио, 1967. Лиотар 1994 — Лиотар Ж.-Ф. [Lyotard J.-F.] Заметка о смыслах «пост» // Иностранная литература. 1994. № 1. (URL: http://lib.ru/CULTURE/LIOTAR/s_post.txt) Лотман 1992 — Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992. Лотман 2010 — Лотман Ю. М. Непредсказуемые механизмы культуры. Таллинн: TLU Press, 2010.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия
25
Любищев 2008 — Любищев А. А. Расцвет и упадок цивилизации. СПб.: Алетейя, 2008. Майнцер 2009 — Майнцер К. [Mainzer K.] Сложносистемное мышление. М.: URSS, 2009. Марков 2010 — Марков А. Рождение сложности. Эволюционная биология сегодня: неожиданные открытия и новые вопросы. М.: Астрель, 2010. Марцинковская 2012 — Марцинковская Т. Д. Информационная социализация в изменяющемся информационном пространстве // Психологические исследования. 2012. Т. 5. № 26. С. 7. (URL: http://psystudy.ru) Мегилл 2009 — Мегилл А. [Megill A.] Историческая эпистемология. М.: Канон, 2009. Моисеев 2000 — Моисеев Н. Н. Судьба цивилизации: путь разума. М.: Языки русской культуры, 2000. Мокий 2009 — Мокий В. С. Основы трансдисциплинарности. Нальчик: Эльфа, 2009. Морен 2013 — Морен Э. [Morin E.] Метод. Природа Природы. М.: Канон+, 2013. Мотрошилова 2010 — Мотрошилова Н. В. Цивилизация и варварство в эпоху глобальных кризисов. М.: Канон+, 2010. Назаретян 2015 — Назаретян А. П. Нелинейное будущее. Мегаистория, синергетика, культурная антропология и психология в глобальном прогнозировании. М.: АргамакМедиа, 2015. Неопределенность… 2013 — Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика / Под ред. К. Вульфа, В. Савчука. СПб.: Философский факультет, 2013. Олпорт 2002 — Олпорт Г. [Allport G.] Становление личности. М.: Смысл, 2002. Петренко 2009 — Петренко В. Ф. Многомерное сознание: психосемантическая парадигма. М.: Новый хронограф, 2009. Петровский 2010 — Петровский В. А. Человек над ситуацией. М.: Смысл, 2010. Поддьяков 2006 — Поддьяков А. Н. Исследовательское поведение: стратегии познания, помощь, противодействие, конфликт. М.: Эребус, 2006. Поддьяков 2014 — Поддьяков А. Н. Компликология. Создание развивающих, диагностирующих и деструктивных трудностей. М.: Высшая школа экономики (Гос. университет), 2014. Поддьяков 2009 — Поддьяков А. Н. Типы соотношений интеграции и дифференциации в развивающихся системах // Теория развития: дифференционно-интеграционная парадигма / Сост. Н. И. Чуприкова. М.: Языки славянских культур, 2009. С. 91–102. Пригожин 1991 — Пригожин И. [Prigogine I.] Философия нестабильности // Вопросы философии. 1991. № 6. С. 46–52. Пригожин 2001 — Пригожин И. [Prigogine I.] Конец определенности. Ижевск: РХД, 2001. Пригожин 2005 — Пригожин И. [Prigogine I.] Определено ли будущее. Ижевск: ИКИ, 2005. Пригожин, Стенгерс 1986 — Пригожин И., Стенгерс И. [Prigogine I., Stengers I.] Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986. Прохорова 2009 — Прохорова И. Д. Новая антропология культуры. Вступление на правах манифеста // Новое литературное обозрение. 2009. № 6. С. 9–16. Пружинин 2009 — Пружинин Б. И. Ratio serviens? Контуры культурно-исторической эпистемологии. М.: РОССПЭН, 2009. Соколова 2015 — Соколова Е. Т. Клиническая психология утраты Я. М.: Смысл, 2015.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
26
А. Г. Асмолов
Солдатова 1998 — Солдатова Г. У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998. Талеб 2013 — Талеб Н. Н. [Taleb N. N.] Антихрупность: Как извлечь выгоду из хаоса. М.: КоЛибри, 2013. Талеб 2015 — Талеб Н. Н. [Taleb N. N.] Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри, 2015. Уилбер 2013 — Уилбер К. [Wilber K.] Теория всего. М.: Постум, 2013. Управление… 2006 — Управление в условиях неопределенности. Классика Harvard Business Review. Альпина Бизнес Букс, 2006. Урри 2012 — Урри Дж. [Urry J.] Мобильности. М.: Праксис, 2012. Фаликман, Коул 2014 — Фаликман М. В., Коул М. [Cole M.] «Культурная революция» в когнитивной науке: от нейронной пластичности до генетических механизмов приобретения культурного опыта // Культурно-историческая психология. 2014. № 3. С. 4–18. Фейгенберг 1986 — Фейгенберг И. М. Видеть-предвидеть-действовать М.: Знание, 1986. Фромм 1990 — Фромм Э. [Fromm E.] Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1990. Хорни 2008 — Хорни К. [Horney K.] Невротическая личность нашего времени. М.: Академический проект, 2008. Цивилизация. Восхождение и слом 2003 — Цивилизация. Восхождение и слом: Структурообразующие факторы и субъекты цивилизационного процесса / Под ред. Э. В. Сайко. М.: Наука, 2003. Человек в ситуации неопределенности 2007 — Человек в ситуации неопределенности. Под ред. А. К. Болотовой, В. П. Зинченко, А. Н. Поддъякова. М.: Высшая школа экономики, 2007. Чиксентмихайи 2011 — Чиксентмихайи М. [Csikszentmihalyi M.] Поток. Психология оп тимального переживания. М.: Смысл, 2011. Штомпка 1996 — Штомпка П. [Sztompka P.] Социология социальных изменений. М.: Аспект-Пресс, 1996. Эволюционная эпистемология 2012 — Эволюционная эпистемология: проблемы, перспективы. М.: Российская политическая энциклопедия, 2012. Эко 2004 — Эко У. [Eco U.] Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике. СПб.: Академический проект, 2004. Эпштейн 2004 — Эпштейн М. Н. Знак пробела О будущем гуманитар. наук. М.: Новое лит. обозрение, 2004. Bruner, Postman 1949 — Bruner J. S., Postman L. On the perception of incongruity: a paradigm // Journal of Personality. 1949. Vol. 18. P. 206–223. Harre 2009 — Harre R. Pavlov’s Dogs and Schrödinger’s Cat. Oxford: OUP, 2009. Harré Rom, Moghaddam 2012 — Harré H. Rom, Moghaddam F. M. Psychology for the Third Millennium. London; Los Angeles: Sage, 2012. Harré, Marsh, Rosser 1978 — Harré R., Marsh P., Rosser E. The rules of disorder. London, UK: Routledge and Kegan Paul, 1978. Sternberg et al. 2010 — Sternberg R. J., Jarvin L., Grigorenko E. Explorations in Giftedness. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
вызовы неопределенности и разнообразия
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Д. А. Леонтьев Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба*
Ты хочешь постоянства, ты хочешь безопасности, ты хочешь поддерживать иллюзию контроля. Этого трудно достичь, когда всё непрерывно меняется. Приходится постоянно быть настороже. Но перемены неизбежны, это признак времени, это — часть существования. Спроси физика: без перемен вселенная схлопнется. Рам Цзы спрашивает тебя. Почему ты плюешь против ветра? Рам Цзы. Нет пути.
Большинство людей боятся хаоса, видя в этом слове синоним всего ужасного, что только может быть. Когда мы сталкиваемся с чем-то страшным, ужасным, мы говорим: «Боже, какой хаос», подразумевая, что это явный негатив. Как правило, однако, люди обычно боятся не того, чего следовало бы. Людям часто бывает плохо из-за того, что они привыкли считать, что то, что с ними происходит, плохо. Они считают, что должно быть иначе и хотят, чтобы было иначе, поэтому то, что есть, оказывается заведомо плохо. Часто решение заключается в коррекции ожиданий: если то, что есть, будет понято как естественное, нормальное, объяснимое и закономерное, люди перестают чувствовать себя очень плохо. Вопрос в том, какую реальность и почему считать нормой. Поэтому важный вопрос — где мы устанавливаем планку нормы, откуда она у нас берется, насколько она жесткая, насколько мы сами ее осознаем, и насколько она поддается коррекции. Идея предопределенности (и вытекающая из нее боязнь хаоса, эквивалентного ее отсутствию) — это любимая отговорка 86 % человечества, которая позволяет им снять с себя ответственность за все, что с ними происходит: все предопределенно, а я тут ни при чем. Это на самом деле самоосуществляющееся пророчество: если * Работа выполнена при поддержке Российского научного фонда, проект № 16-18-10439 «Системно-динамический анализ регуляции деятельности».
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
30
Д. А. Леонтьев
считать, что все предопределено, то тогда оно и будет для человека предопределено, потому что он закрывает для себя возможности увидеть что-то за пределами этой предопределенности, и только человек, не верящий в предопределенность, может делать что-то непредопределенное. Основной тезис данной статьи заключается в важности конструктивного отношения к хаосу как важной составляющей развития и в необходимости различать два положения: в волнах и на волнах. Можно по-разному относиться к одним и тем же волнам, в данном случае к волнам хаоса, и в зависимости от этого очень поразному себя ощущать.
Пригожин, Талеб и новая картина мира Принципиальные для психологии уроки отношения к хаосу дают два мыслителя. Илья Романович Пригожин родился в Москве в 1917 г. В 10-летнем возрасте уехал с родителями в Европу и дальше жил, творил и получил Нобелевскую премию по химии под флагом Бельгии. Он стал одним из людей, которые в конце ХХ в. заложили основы нового понимания природы и естественных наук, которое сильно отличается от того классического понимания естественных наук, которое служило эталоном для К. Левина (см.: [Левин 2001]) и было связано со всеобщей законосо образностью, предсказуемостью, детерминизмом и т. д. Илья Пригожин внес решающий вклад в новое видение природы, Вселенной, создав науку о сложных системах, необратимости времени и разрывах детерминации в таких системах. Он создал новую методологию естественных наук, которая гораздо меньше отличается от методологии гуманитарных наук, чем классическая (подробнее см.: [Леонтьев 2018]). Нассим Талеб — американский бизнес-консультант ливанского происхождения, наш современник, книги которого переведены на десятки языков. Имя и широкую популярность сделала ему книга «Черный лебедь», которая посвящена тому, насколько мы глупы, когда пытаемся предвидеть будущее на основании экстраполяции настоящего и прошлого. «Миром движет аномальное, неизвестное и маловероятное (маловероятное с нашей нынешней, непросвещенной точки зрения); а мы при этом проводим время в светских беседах, сосредоточившись на известном и повторяющемся» [Талеб 2012: 26]. Существует два рода событий: события, связанные с законом больших чисел, с нормальным распределением, с линейными закономерностями и с предсказуемостью будущего на основании текущих трендов; и события, которые не выводимы из предшествовавших состояний и процессов и которые поэтому в принципе невозможно предвидеть. Талеб показал, что люди, включая политиков, политологов и бизнес-аналитиков, склонны опираться в прогнозе будущего исключительно на первые процессы, а определяющее влияние на то, что будет, оказывают, напротив, процессы второго рода, которые в принципе невозможно предвидеть. «Наш разум — превосходная объяснительная машина, которая способна найти смысл почти в чем угодно, истолковать любой феномен, но совершенно не в состоянии принять мысль о непредсказуемости» [Там же: 41].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба
31
Пригожин и Талеб сообщают нам, что мир сложен. В сложном мире все время случается что-то, что никак нельзя было предвидеть. Другой любимый пример, которым Талеб иллюстрирует ограниченность нашего знания — это пример с рождественской индюшкой, которую откармливают на протяжении всего года. Индюшка абсолютна уверена, экстраполируя ход событий, что так будет и дальше, так будет всегда. И когда индюшку режут к рождественскому столу, это оказывается неприятным сюрпризом, который никак нельзя было вывести из того, как шли дела до сих пор [Талеб 2012: 84; 2014: 150–151]. Талеб призывает нас не быть такими индюшками и не полагаться исключительно на экстраполяцию того, что было до сих пор, учитывая возможность того, что случается помимо всех закономерностей, находится за горизонтом нашего познания и оказывает наибольшее влияние на то, что с нами происходит. Сложность и непредсказуемость ключевых событий, влияющих на наши действия в мире, коренятся в объективных закономерностях мироустройства. «Чем реже событие, тем сложнее им управлять, и тем меньше мы знаем о том, как часто оно случается» [Там же: 26]. Хаос, которому в физике соответствует более строгое понятие энтропии, выражает неупорядоченную динамику. По сути дела, энтропия — это увеличение степени неопределенности, степени распада, степени непредсказуемости. Второе начало термодинамики говорит об увеличении энтропии в мире как необратимом процессе. Этой тенденции противостоит живое. Все живые существа снабжены специфическими механизмами, которые повышают упорядоченность в противовес всему неодушевленному. Если в мире в целом энтропия нарастает, то живое, наоборот, творит из набора рассеянных веществ сложные структуры. Жизнь начинается именно тогда, когда возникает автономный обмен веществ с окружающей средой, включающий питание, выделение и дыхание, который и позволяет строить такие упорядоченные негэнтропийные структуры. Смерть — это та точка, в которой прекращаются процессы обмена веществ. Гниение, распад — это уже процессы энтропии, абсолютно однонаправленные, никакого дополнительного усложнения не происходит, просто постепенное растворение в окружающей среде того, что было прежде организмом. Итак, главное, чем характеризуется живое, — это процессы усложнения, процессы развития. И. Пригожин показал необратимость времени, в противовес тому, что имплицитно полагалось классической физикой и вытекало из ее уравнений. Необратимые процессы обнаруживаются и в неорганической природе, но в наибольшей степени они характерны для живого, для систем, в которых идет наращивание сложности [Пригожин 2005]. Сложность — это не просто хаос. Когда у меня в кабинете на протяжении нескольких месяцев постепенно накапливается все большее и большее количество разных книг и бумаг, которые лежат повсюду, это не означает рост сложности. Сложность увеличивается, когда я делаю генеральную уборку, раскладываю все по своим местам и все эти элементы встраиваются в структуру, которая отчасти меняется. Увеличение количества
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
32
Д. А. Леонтьев
элементов сопровождается в этом случае ростом организации этих элементов в упорядоченную структуру. В процессе развития, говорит Пригожин, возникают флуктуации, отклонения от некоторого предсказуемого хода событий. Эти флуктуации находятся поначалу в контролируемых и предвидимых пределах, но в какой-то момент могут начать нарастать. Даже в сравнительно простых, неорганических процессах, в определенных их точках процесс может свернуть либо на одну, либо на другую траекторию и определяется это случайными микроскопическими флуктуациями, которые непредсказуемы. Все пути дальнейшего развития процесса оказываются возможными, но ни один из них не является необходимым. Пригожин использовал для обозначения этого термин «бифуркация» (раздвоение), введенный А. Пуанкаре. Ранее ученые считали, что жесткая детерминированность всех процессов во Вселенной неопровержима: есть причины, есть следствия и есть законы природы, их связывающие. Представители естественных наук свысока смотрели на гуманитариев, пытающихся говорить о свободе, выборе, и так далее: в природе все так устроено, что для свободы не остается места. Пригожин показал, что это не так. Новая неклассическая наука говорит нам о том, что в сложных процессах каждая закономерность имеет некоторый «срок действия», и в какой-то точке (точке бифуркации) эта закономерность перестает действовать и процесс должен свернуть на новую траекторию. На какую — это может определяться довольно малыми воздействиями. Альтернативой детерминизму выступает самоорганизация — «выбор одного из решений, возникающих в точке бифуркации, определяемый вероятностными законами» ([Пригожин 2006: 181]; см. также: [Пригожин 1999]). В жизни развивающихся систем, связанных с наращиванием сложности, оказывается много таких точек: после бифуркации в другой точке возникает новая бифуркация, в третьей точке еще одна… Каждый человек может окинуть свою жизнь ретроспективным взглядом и вспомнить какие-то отрезки жизни, когда все неслось по рельсам, было понятно и однозначно, без вариантов, и чтобы свернуть с этой колеи, требуются нечеловеческие усилия, причем без гарантии, что получится. Эта колея может восприниматься как что-то хорошее, может как что-то плохое, но есть ощущение абсолютной безальтернативности. А бывает наоборот, стоишь на перекрестке и не понимаешь, куда свернуть, и хоть бы что-то подтолкнуло, но нет, ничто не детерминирует решения и приходится самому мучиться, внося свои соображения в эти общие процессы усложнения живых систем. Бифуркация оказывается зоной порождения нового, непредопределенного. Именно в этой зоне вырастает значение флуктуаций, то есть проявлений случайного разброса стохастически распределенных значений вокруг ожидаемой средней тенденции. Развитие любого общества осуществляется через цепь бифуркаций. Приметой и предпосылкой бифуркаций выступает кризис, поэтому кризис оказывается необходимой предпосылкой развития. «Бифуркации являются одновременно показателем нестабильности и показателем жизненности какого-либо рассматриваемого общества» [Пригожин 2013: 79]. То же можно сказать и применительно к личности.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба
33
Вызов сложности и пути совладания с ним По мере того, как нарастает неопределенность, нарастают различного рода отклонения, непредсказуемые флуктуации, система может переходить в режим, в котором есть риск, что она пойдет вразнос, начнет утрачивать свою сложность и в какой-то момент перестанет быть самодвижущейся, саморазвивающейся, самодетерминирующейся. Если сложность того мира, в котором мы живем, растет, мир оказывается сложнее, чем мы в состоянии воспринять и упорядочить, переварить, и как-то с ним справиться, есть по меньшей мере три возможных способа реагирования на этот вызов сложности, который мир нам предъявляет. Первый способ — я не выдерживаю эту сложность, перестаю даже пытаться что-то контролировать и сваливаюсь в режим механического реагирования на все, что происходит, отказываюсь от чего-либо похожего на адаптацию, попросту «схожу с ума». Это явно патологический паттерн. Второй, наиболее распространенный вариант, не патологический в клиническом понимании, но, пожалуй, «метапатологический» в понимании А. Маслоу [1999] — это вариант упрощения мира: я не справляюсь с таким сложным миром, поэтому я его упрощу. Этот мир для меня будет прост, я его сведу к двум-трем базовым измерениям, я буду реагировать самым простым, элементарным образом: я буду слушать старших, буду следовать тому, что говорит мамочка, старший по званию или священные книги, я не буду морочиться, все слишком сложно, отстаньте, я хочу жить проще. «То же самое обстоятельство, которое понуждает нас к упрощению, заставляет нас думать, что мир менее хаотичен, чем он есть на самом деле» [Талеб 2012: 128]. Третий способ — пытаться самому усложняться, то есть повышать внутреннюю организацию, развивать новое понимание, выстраивать новую структуру: структуру мира, структуру объяснения собственного поведения, структуру управления собой и своей жизнью, пытаясь угнаться за сложностью мира. Этот путь безнадежен, мы никогда не сможем угнаться за усложнением мира, но только он ведет нас по продуктивной траектории развития. Сложность пугает, если воспринимать ее как нечто патологическое и ненормальное, но понимание того, что сложность — это продуктивная вещь и ценный ресурс, позволяет пересмотреть отношение к ней. Как-то в одном немецком университете я увидел на стене табличку-объявление: «Если бы мозг человека был настолько простым, чтобы его можно было познать, мы были бы такими тупыми, что не могли бы это сделать». Замкнутый круг, однако, ему можно радоваться, а можно печалиться. Печалиться тому, что человеческий мозг так сложен, что его не познаешь, а радоваться тому, что мы сами настолько сложны, что это дает нам какие-то шансы. Наше время, не только в нашей стране, но и в масштабе всего человечества, характеризуется глобальным вызовом сложности и глобальной конфронтацией простоты и сложности. К этому можно, слегка утрируя, свести многие конфликты современного мира, вплоть до того, что обозначается как конфликт цивилизаций —
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
34
Д. А. Леонтьев
они предстают как конфликты между стремлением к сложности и стремлением к упрощению. Личностные, психологические конфликты тоже нередко к этому сводятся: одна альтернатива, от которой человек стремится уйти, связана с культивированием сложности через усилия, через культуру, через несение бремени выбора и расширение пространства возможностей, а другая альтернатива связана наоборот с трансформацией этой сложности в простоту, в максимально простые, элементарные и традиционные схемы. Фактически, механизмы моды, механизмы конформизма, механизмы трансформации того, что когда-то было культурой в массовую культуру, в то, что сейчас называется словом формат, — это всё разные проявления редукции сложности. Отказ от сложности в пользу простоты, которая нередко сейчас в условиях тех вызовов, которые стоят перед человечеством, хуже воровства, как говорит пословица. Собственно говоря, вся массовая культура — это форма жизни, которая направлена на поддержание исключительно низших, непроизвольных психических функций, по Л. С. Выготскому, в ущерб высшим, произвольным, осознанным (cм.: [Леонтьев 2010]). Сложность, безусловно, имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Она идет рука об руку с непредсказуемостью, неопределенностью, неизвестностью, вместе с тем она идет одновременно рука об руку с эволюцией, расширением возможностей, креативностью. М. Чиксентмихайи [2017] в своей книге «Эволюция личности» писал про эволюционную роль вызова сложности и про наращивание сложности как главный механизм развития личности. Еще раньше, в книге «Поток» [Чиксентмихайи 2011] он, по сути дела, дал объяснение того, зачем нужно развиваться, в чем состоит механизм, обуславливающий необходимость человеческого развития. Оказывается, что решение задач на грани наших возможностей дает ни с чем не сопоставимое переживание потока, оптимальное переживание, как характеризует его Чиксентмихайи, которое представляет собой особую разновидность счастья, которую другими способами получить нельзя. Повторное решение той же задачи уже не даст переживания потока, необходимо усложнить задачу, тогда ее решение принесет чувство потока, но чтобы справиться с более сложной задачей, необходимо усложниться самому. Если альпинист залез на вершину и испытал экстаз, он не испытает его еще раз, вторично покорив эту вершину, нужна уже другая. Получается, что развитие и усложнение являются условиями получения снова и снова уникальных переживаний потока, чувства радости и это дает убедительное объяснение того, какова мотивация вложения усилий в собственное развитие. Поэтому бегство от сложности, уход от сложности — это путь, который с одной стороны лишает нас переживаний потока, с другой стороны, он увеличивает риск при дальнейшем усложнении пойти вразнос, утратить контроль над собой и психологическую целостность. Эволюция всегда заключается в движении от простого к сложному: более высоко эволюционно продвинутый организм сложнее, чем менее высоко эволюционно продвинутый организм. И здесь большую роль играют вариации, отклонения. Изменчивость в эволюционном процессе играет примерно
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба
35
такую же роль, как и изменчивость в психологическом, социальном развитии. Об этом говорит историко-эволюционная теория А. Г. Асмолова [2007], который показал, что именно через позитивные отклонения в развитии личности происходит развитие общества в целом. Это недетерминированный, самоорганизующийся процесс. Сначала возникает множество индивидуальных вариаций, потом эти вариации подвергаются отбору. Историческая эволюция сходна с биологической эволюцией по Дарвину, причем источником вариативности и изменчивости выступает личность, а социум, любая социальная структура играют консервативную роль, направлены всегда на сохранение статус-кво. И вот этот вариативный фактор в лице индивидуальности борется всегда с консервативным фактором в лице общества, сообщества, социума, и в каких-то случаях полезные флуктуации пробивают себе дорогу, что приводит к изменению целого. Источником любых инноваций является личность. Вариации задают новые потенциальные перспективы развития, а социальная среда может поддерживать инновации либо пресекать их.
Порядок из хаоса Книга Н. Талеба «Антихрупкость» с подзаголовком «Как извлечь выгоду из хаоса» [Талеб 2014] представляет собой развитие его предыдущих идей и раскрывает правильную и неправильную стратегии взаимодействия с окружающим хаосом. Правильную стратегию Талеб называет «антихрупкость» — это то, что позволяет обратить на пользу стрессы, отклонения, трудности, вариации. Талеб, с присущими ему многочисленными повторениями, показывает, что в нашей жизни сталкиваются две стратегии: стратегии «хрупкоделов», пытающихся все предусмотреть, предсказать, детерминировать, контролировать и избегать любых стрессов, всего непредсказуемого, и вторая — стратегия антихрупкости. Критерии различения механизмов антихрупкости и хрупкости, по Талебу, довольно просты: Все то, что от случайных событий (или каких-то потрясений) скорее улучшается, чем ухудшается, антихрупко; обратное свидетельствует о хрупкости [Там же: 22]; Если почти все то, что навязывается нам сверху, делает нас хрупкими и блокирует антихрупкость и развитие, все то, что идет снизу, наоборот, процветает от правильной дозы стресса и беспорядка [там же: 23].
Хрупкость не любит переменчивости, а также всего другого, что вносит дополнительную сложность в картину мира. Хрупкоделы верят в то, что события имеют причины, которые поддаются познанию и управлению. Антихрупкость примиряется с их отсутствием или непознаваемостью. Антихрупкое, пройдя сквозь испытания, становится лучше прежнего. Этим свойством, — говорит Талеб, — обладает все, что изменяется со временем: эволюция, идеи, революции, политические системы, технические инновации, процветающая
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
36
Д. А. Леонтьев культура и экономика, выжившая фирма, хорошие кулинарные рецепты… Даже человечество, как вид на этой планете. Уникальность антихрупкости состоит в том, что она позволяет нам работать с неизвестностью, делать что-то в условиях, когда мы не понимаем, что мы именно делаем, — и добиваться успеха [Талеб 2014: 20].
По большому счету нам лучше удается делать что-то именно благодаря антихрупкости. «Стремясь к порядку, вы обретете псевдопорядок; мерило порядка и контроля вы получите, только если раскроете объятия для случайности» [там же: 25]. В качестве прототипа этой идеи можно рассматривать введенный Э. Фроммом [1992] конструкт биофилии-некрофилии. Некрофилия, по Фромму, — это, по сути, отказ от всего, что не может быть сведено в какую-то жесткую систему, в порядок. Идеал некрофила — это идеал порядка, а как известно, идеал порядка — это кладбище. Они холодны, держатся на дистанции и привержены закону и порядку. Не живое, а мертвое возбуждает и удовлетворяет. Для некрофила характерна установка на силу. И в конечном итоге всякая сила покоится на власти убивать, сила есть способность превратить человека в труп. Они готовы убивать и умирать за то, что они называют справедливостью. И именно на некрофильных тенденциях в людях основывается влияние и популярность людей типа Гитлера и Сталина. Некрофил движим потребностью превращать органическое в неорганическое, он воспринимает жизнь механически, будто все живые люди являются вещами. И для него существенно обладание, а не бытие. Живое, напротив, не поддается контролю, не поддается управлению. Установка на жизнь биофила функциональна, а не механистична, биофильная этика основана на том, что добро есть все, что служит жизни, а зло есть все, что служит смерти, радость есть добродетель, а печаль есть грех. Живой ребенок всегда является источником тревог и неожиданностей. Если мать требует, чтобы он существовал в очень жестких рамках, которые она ему задает и не проявлял ничего, сверх того, что она от него ожидает и требует, она, говорит Фромм, может задушить его радость жизни, веру в рост и заразить его, в конце концов, собственной некрофильной ориентацией. Не только Фромм, но и целый ряд других авторов подчеркивают, что мертвое является частью нашей жизни, главный вызов которой — борьба с мертвым в самой себе, и что мертвое тождественно линейности, однозначности, предсказуемости. «Если бы я умел предсказывать все то, что случается со мной за день, я ощущал бы себя едва ли не трупом» [Талеб 2014: 106]. По большому счету, оптимальная стратегия, которой может пользоваться человек в жизни — не пытаться все запланировать. Это не значит, что ничего не надо планировать, это значит только, что надо спокойно относиться к своим собственным планам, возможностям, тому, что что-то будет не так. Р. Бах [2008] говорил, что наша жизнь — это то, что начинается, когда наши планы терпят крах. Эта идея для психологии совершенно не новая, уже неоднократно высказывавшаяся. Я хочу только подчеркнуть: попытка сделать жизнь детерминируемой, полностью
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба
37
определенной и предсказуемой означает отрицание чего-то самого важного в ней. Идея о том, что все главное рождается здесь и теперь и в большой степени зависит от нас, что всегда есть варианты и возможности на что-то повлиять, которую давно продвигает, прежде всего, экзистенциальная философия и экзистенциальная психология, оказывается сейчас не чем-то маргинальным и экзотическим на фоне строгой науки, как это было раньше. Напротив, она находит очень серьезную поддержку в методологии современного естествознания и находится в полном соответствии как с современными основополагающими представлениями в области естественных наук, так и с представлениями в плане социальной теории, если то, что делает Талеб, обозначить как социальную теорию и практику (он всегда подчеркивает, что то, что он говорит, апробировано его собственной практикой и для него не существует такой теории, которая оторвана от практики). Хаос как неуправляемая стихия перестает восприниматься как источник одних страхов. Взаимодействие с хаосом, как и с любой стихией, предполагает определенные навыки и компетенции, владея этими навыками и компетенциями, можно испытывать от этого взаимодействия не страх, а нечто противоположное. Так, человек, который не умеет плавать или плохо плавает, испытывает ужас перед такой стихией, как большая вода, но человек, который умеет хорошо плавать, испытывает наслаждение в той же самой большой воде: он на волнах, а не в волнах. И самое важное — это осознавать, что непредсказуемость, хаос и сложность, с которой часто не знают, что делать, это нормально, а если кажется, что все понятно, ясно и предсказуемо, это чаще всего иллюзия. Развитие и рост внутренней сложности помогает нам избавиться от иллюзий предвидимости и управляемости и быть готовыми к различным неожиданностям и к различным возможностям. А это и есть наиболее продуктивная стратегия в сложном, часто хаотическом мире в условиях хаоса. Неопределенность, предельным выражением которой является хаос — это свойство жизни, по отношению к которому большинство людей испытывают широкий спектр отрицательных эмоций от дискомфорта до паники и стараются ее в своей жизни минимизировать (см. подробнее: [Леонтьев 2015]). Это нормально, это правильно, потому что любая деятельность связана с ограничением неопределенности; любая цель, любой выбор — это превращение неопределенности в час тичную определенность, превращение. Однако жизнь сама постоянно порождает неопределенность (энтропию). Мир порождает энтропию, а живые системы, в особенности самодетерминируемые субъекты, преобразуют энтропию во что-то более упорядоченное, способны вырабатывать из этой неопределенности частичную определенность, порядок из хаоса, понимая при этом, что неопределенности все равно будет оставаться много. Неопределенность и определенность таким образом не противоречат друг другу, а дополняют друг друга, как Инь и Ян. И то и другое присутствует в жизни, ни то ни другое нельзя абсолютизировать, однако по влиянию на нашу жизнь они асимметричны: «Живущий иллюзией стабильности хрупок; живущий иллюзией переменчивости неуязвим и даже антихрупок».
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
38
Д. А. Леонтьев
Философ А. Бадью [2013] назвал это «готовность к событию»: готовность к тому, что может быть все, что угодно, есть тот главный инструмент, та главная способность, которую нам важно поддерживать в себе и в тех, с кем мы работаем, одновременно учась этому у них. Другой термин для обозначения этой способности — преадаптация [Асмолов и др. 2017] — не адаптация к тому, что есть, а преадаптация к тому, чего еще нет, но что может быть. Это и есть то, что позволяет нам держаться на волнах в этой жизни. Парадоксальным образом, именно изменчивость обеспечивает максимальную устойчивость. Современные подходы к феномену постравматического роста — парадоксальных позитивных изменений, наступающих как следствие психической травмы, — объясняют эти эффекты тем, что травма разрушает те закостеневшие бывшие когда-то адаптивными стереотипы реагирования, которые мешают нам меняться и развиваться дальше, и возвращает нам способность меняться, развиваться и приспосабливаться к новому ([Ford et al. 2008]; см. также: [Леонтьев 2016]). «Одно из посланий жизни: без перемен нет стабильности» [Талеб 2014: 172]. «Принято говорить: “Мудр тот, кто умеет провидеть будущее”. Нет, тот поистине мудр, кто знает, что далекое будущее неведомо никому» [Талеб 2012: 268].
Литература Асмолов 2007 — Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл: Академия, 2007. Асмолов и др. 2017 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Преадаптация к не определенности как стратегия навигации развивающихся систем: маршруты эволюции // Вопросы психологии. 2017. № 4. С. 1–23. Бадью 2013 — Бадью А. Философия и событие. М.: ИОИ, 2013. Бах 2008 — Бах Р. Карманный справочник Мессии. М.: София, 2008. Левин 2001 — Левин К. Динамическая психология. М.: Смысл, 2001. Леонтьев 2010 — Леонтьев Д. А. Культурное потребление в антропологическом и психологическом контексте // Культурология: фундаментальные основания прикладных исследований / Под ред. И. М. Быховской. М.: Смысл, 2010. С. 217–241. Леонтьев 2015 — Леонтьев Д. А. Вызов неопределенности как центральная проблема психологии личности // Психологические исследования. 2015. Т. 8 (40). (URL: http:// psystudy.ru/index.php/num/2015v8n40/1110-leontiev40.html) Леонтьев 2016 — Леонтьев Д. А. Удары судьбы как стимулы личностного развития: феномен посттравматического роста // Жизнеспособность человека: индивидуальные, профессиональные и социальные аспекты / Под ред. А. В. Махнач, Л. Г. Дикая. М.: Институт психологии РАН, 2016. С. 144–158. Леонтьев 2018 — Леонтьев Д. А. Илья Пригожин и психология XXI века // Психологический журнал. 2018. Т. 39. № 3. С. 5–14. Маслоу 1999 — Маслоу А. Новые рубежи человеческой природы. М.: Смысл, 1999.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Жизнь на волнах хаоса: уроки Пригожина и Талеба
39
Пригожин 1999 — Пригожин И. Конец определенности. Время, хаос и новые законы природы. Ижевск: журнал «Регулярная и хаотическая динамика», 1999. Пригожин 2005 — Пригожин И. Определено ли будущее? 2-е изд., испр. М.; Ижевск: Институт компьютерных исследований, 2005. Пригожин 2006 — Пригожин И. От существующего к возникающему. Время и сложность в физических науках. М.: КомКнига : URSS, 2006. Пригожин 2013 — Пригожин И. Кость еще не брошена // Синергетика. Антология / Науч. ред., сост., автор пер. и вступит. статьи Е. Н. Князева. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. C. 76–82. Талеб 2012 — Талеб Н. Н. Черный лебедь: под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри: Азбука-Аттикус, 2012. Талеб 2014 — Талеб Н. Н. Антихрупкость: как извлечь выгоду из хаоса. М.: КоЛибри, 2014. Фромм 1992 — Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992. Чиксентмихайи 2011 — Чиксентмихайи М. Поток: психология оптимального переживания. М.: Смысл: Альпина Нон-фикшн, 2011. Чиксентмихайи 2017 — Чиксентмихайи М. Эволюция личности. М.: Альпина нонфикшн, 2017. Ford et al. 2008 — Ford J. D., Tennen H., Albert D. A contrarian view of growth following adversity // Trauma, recovery, and growth: Positive psychological perspectives on posttraumatic stress / Ed. by S. Joseph, P. A. Linley. Hoboken, NJ: John Wiley & Sons, 2008. P. 297–324.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Д. А. Леонтьев Неопределенность как центральная проблема психологии личности*
Но только тот, кто готов ко всему, даже самому загадочному, сможет утвердить живое отношение к другому человеку и исчерпать все возможности своего существования. Р. М. Рильке
Говоря о специфических особенностях нашего времени, а также о прогнозируемой специфике XXI в. в целом, все чаще называют растущую и расширяющуюся неопределенность, затрагивающую все аспекты сегодняшней жизни «изменяющейся личности в изменяющемся мире» [Асмолов 2001]. Это относится не только к психологии, но и к наукам о человеке вообще, и связывается, в первую очередь, с ускорением развития человечества. «Неопределенность является определяющим элементом культуры. Условием для создания человеком какого-либо продукта деятельности, в том числе и творческой… Неопределенность является неотъемлемым условием свободной, продуктивной и счастливой жизни человека» [Вульф 2013: 6]. К российской цивилизации это относится, возможно, больше, чем к любой другой (см.: [Осипов 2013]). Целью данной статьи является рассмотрение тех следствий, которые вытекают из этого для сегодняшней психологии, прежде всего для психологии личности. В. П. Зинченко [2007] и Т. В. Корнилова [2010; Корнилова и др. 2010] не без оснований говорят о принципе неопределенности, который стал в нашем столетии не менее значимым, чем принцип детерминизма. «Неопределенность при этом выступает тем “полем” взаимодействий, на котором разворачивается активность человека, отвечающего вызовам как конкретной ситуации, так и, в более широком контексте, собственной судьбы» [Там же: 9]. Менее очевидна необходимость выделения психологии неопределенности в отдельную область психологии [Там же: 8], как раз потому, что эта проблема настолько значима, что пронизывает собой всю психологию. В психологии личности она выступает, в частности, как вызов * Исследование выполнено при поддержке Российского научного фонда, проект № 14-18-03401. Впервые опубликовано: Леонтьев Д. А. Вызов неопределенности как центральная проблема психологии личности // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 2. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
41
неопределенности — объективная характеристика человеческой жизни, к которой возможно разное отношение. В данном параграфе мы рассмотрим проблему не определенности именно под этим углом зрения — каковы психологические предпосылки и следствия различного отношения к проблеме неопределенности.
Вызов неопределенности в современном мире На протяжении XX в. мы наблюдаем в науках о человеке разные проявления движения в направлении от понимания мира как прочного, стойкого, предсказуемого, управляемого и детерминированного к пониманию его как в большей своей части неуправляемого, недетерминированного, непредсказуемого, неоднозначного. Это проявляется по меньшей мере в трех ключевых областях: изменение образа человека, изменение образа науки и изменение статуса ценностей (см.: [Леонтьев 2007]). Во-первых, XX в. дискредитировал все ранее существовавшие образы человека. Хорош человек по своей природе или плох (своекорыстен, эгоцентричен и не заслуживает доверия)? Эти два образа человека конфликтовали в культуре последние 500 лет, но ХХ в. показал, что ни тот, ни другой образ не выдерживает проверку реальностью. Как начали понимать наиболее глубокие мыслители, природа человека заключается в том, что у него нет никакой фиксированной природы [Фромм 1992; Фромм, Хирау 1990], сущность его — возможность развиваться в любом выбранном направлении. Проблема оказалась перевернута. Единственное, что можно сказать про человека: он очень разный, он не равен самому себе и тем более не равен своему ближнему, он выходит за пределы заданного, и суть его — в трансценденции [Giorgi 1992], с той оговоркой, что и эту возможность конкретный человек может не осуществлять. Во-вторых, как показывает выдающийся методолог естествознания Илья Пригожин [1991], на протяжении ХХ в. в корне изменился образ науки. Раньше считалось, что наука описывает стабильные, детерминированные процессы. Однако чем больше наука познавала природу, тем дальше от реальности оказывалась эта картина. Пригожин получил Нобелевскую премию за открытие в неорганической природе особого рода процессов, которые он назвал «бифуркационные процессы» (см.: [Пригожин, Стенгерс 1986]). Это процессы не детерминированные полностью, в них возникают точки разрыва детерминации, где процесс может принять разные направления, и конкретное направление, которое процесс примет, ничем не определено. Всеобщая и полная детерминированность материального мира и человеческого поведения оказывается иллюзией. Более того, только в неравнове сных системах, описываемых нелинейными уравнениями, имеющих более одного решения, могут возникнуть уникальные, индивидуальные события, с чем имеет место любой психотерапевт и клинический психолог. И именно в таких неравновесных системах, как писал Пригожин, возможно и расширение масштабов самой этой системы, т. е. изменение её отношения к внешнему миру, к внешней среде
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
42
Д. А. Леонтьев
системы. Другими словами, только в таких системах может происходить подлинное развитие. Наконец, в-третьих, картину мира, существовавшую тысячелетия и выводившую все вопросы этики и практической философии из исторически сложившихся в данной культуре незыблемых ценностных оснований, которые предстают как самоочевидные, сменила постмодернистская картина мира. Постмодернизм, возникший в ХХ в., философски корректно доказал, что объективных оснований у всех этих ценностных систем нет, если не считать истории их принятия на определенной территории. Однако постмодернизм не предложил никакой содержательной альтернативы утверждению полной относительности всех ценностных критериев, следствием чего выступает нарушение регуляции социальной жизни согласно известной формуле: если Бога нет, то все дозволено. Единственный выход из этого тупика обнаруживается через создание личностью внутренней структуры и принятие ответственности за основания своего поведения, самостоятельную выработку субъективных критериев в отсутствие каких-либо объективных внешних оснований для этого [Тульчинский 2002]. Это экзистенциальный путь, который нелегок, но безальтернативен. С проблемой неопределенности в полной мере столкнулись те поколения россиян, чье формирование пришлось на советские времена, ведь главной их характеристикой была полная определенность, «уверенность в завтрашнем дне». Когда Советский Союз распался, стали возникать разнообразные социально-психологические явления, связанные с нарушением определенности и отсутствием привычки к непредсказуемости жизни. Например, в 1990-е годы нарушился естественный механизм передачи опыта от поколения к поколению, от старших к младшим, потому что опыт старшего поколения внезапно оказался неработающим в резко изменившихся условиях, а дети-подростки гораздо быстрее усваивали новые «правила игры» в неопределенности, в которой ничего не было гарантировано, быстрее и успешнее адаптировались к изменившейся и усложнившейся реальности и стали учить старших, как жить, помогать им адаптироваться и понимать, что происходит. Еще одно проявление того же стремления к определенности заключалось в том, что 17 млн. членов КПСС, насчитывавшихся в последние годы Советского Союза, внезапно куда-то подевались, однако обнаружилось еще большее число православных. Социологи видят в этом переключение на другую систему идеологических ориентиров: они могут быть заменены, главное, чтобы люди чувствовали себя спокойно, уверенно. Потребность людей в определенности картины мира сильнее, чем потребность в истинности этой картины или хотя бы в ее правдоподобии. Известно, что во времена социальных катаклизмов, смут и неопределенности резко вырастают обороты индустрии гадалок, астрологов, эзотериков и прочих торговцев определенностью, однозначностью и знанием будущего. Таким образом, неопределенность является главной, неотъемлемой характеристикой жизни в нашем мире. В нем очень много неопределенности, и она абсолютна, а отрезки определенности — относительны. Это, конечно, напрягает,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
43
настораживает, беспокоит и вызывает к жизни стремление защититься от неопределенности. Гераклиту приписывают фразу: «Берегись, чтобы не стало сомненное несомненным». Из этого стремления вытекает много важных психологических следствий, влияющих на деятельность выбора.
Проблема взаимодействия с неопределенностью Прежде всего необходимо понять природу неопределенности: она объективна или субъективна, характеризует саму жизнь или наше сознание? В. А. Кувакин и В. П. Ковалева [2006], анализируя природу неизвестности, называют ее третьей действительностью, наряду с бытием и ничто. Думается, что таким третьим онтологическим состоянием скорее может выступать именно неопределенность, потому что неизвестность — это не онтологическая, а гносеологическая характеристика, нечто может быть вполне определенным в своих законах и следствиях, но по тем или иным причинам неизвестным субъекту. Более того, одно и то же явление может быть известно одному субъекту и неизвестно другому, тогда как характеристика явления как определенного или неопределенного не допускает вариаций, зависящих от ракурса рассмотрения. Поэтому важно не смешивать неизвестность и неопределенность. Говоря про неопределенность, мы тем самым имеем ввиду нечто объективно неопределенное, связанное с мироустройством, а не с ограниченностью нашего познания. Говоря об объективном, мы имеем ввиду только то, что речь идет об устройстве мира вне зависимости от того, насколько мы хорошо в этом устройстве разбираемся. Развитие в онтогенезе закономерно начинается с того, что необходимо усвоить достаточно ясную картину мира. Мы должны научиться реальности, понять, в каком мире мы живем, и для этого ребенку нужна как можно более четкая определенность: что на самом деле есть. Это четко видно в структуре сказок, а именно на них и вырастают дети. В сказках все однозначно. В сказках добро и зло четко разведены. Одни свои — другие чужие, добро побеждает, зло отступает — в фольклоре и в детских книгах эта картина максимально однозначна. Литература для более старших читателей начинает включать в себя полутона и неоднозначность. Во взрослой литературе все максимально неоднозначно, зыбко, все основано на игре смыслов, на переливах, на неясности. Правда, существует еще (и в последнее время выдвигается на передний план) особая детская литература для взрослых, у которых сохраняется детская, простая, однозначная картина мира и потребность в схематизмах: справа наши, слева не наши, все остальное — от лукавого; справа хорошее, слева плохое. Массовая культура полностью поддерживает эту упрощенную, однозначную картину мира, и огромное количество художественной продукции представляет собой варианты такой «сказочной» литературы: боевики для больших мальчиков, любовные романы для больших девочек. По структуре они воспроизводят детскую литературу: никакой неопределенности и неоднозначности, никакой непредсказуемости, сделать все максимально узнаваемым, для того чтобы люди продолжали верить в свою простую и надежную картину мира.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
44
Д. А. Леонтьев
Здесь речь идет о проблеме, которую М. Чиксентмихайи назвал «вызов сложности» современного мира [Csikszentmihalyi 2006]. Он связан с тем, что мир становится все сложнее и сложнее с каждым годом, что ставит перед индивидом проблему, как с такой сложностью справляться, что с этим делать. Вызов сложности можно принять, а можно отвергнуть, уйти от него. Принимая вызов сложности, человек сам старается усложниться, продолжая развиваться всю свою жизнь. В современном мире есть много возможностей развиваться до глубокой старости и смерти, не останавливаясь в этом процессе, но также много возможностей НЕ развиваться, остановиться максимум после достижения совершеннолетия и забыть про дальнейшее усложнение и развитие под лозунгом «не грузиться, не париться», навсегда замереть в состоянии блаженного покоя. Это два противоположных способа реагирования на вызов сложности современного мира, который содержит достаточно возможностей и для одной, и для другой стратегии. Поэтому личностное развитие после достижения совершеннолетия — процесс необязательный, факультативный [Леонтьев 2013]. Усложнение современного мира действительно вызывает большое напряжение, неприятные, беспокоящие чувства. Философ и культуролог Михаил Эпштейн, анализируя данную проблему в статье «Информационный взрыв и травма постмодерна», писал, что мир не просто усложняется; усложнение мира настолько ускоряется, что отдельно взятый человек уже не в состоянии за ним угнаться, усвоить общечеловеческий опыт, который растет все быстрее. Разрыв между совокупным опытом всего человечества и индивидуальным опытом каждого отдельного человека, писал Эпштейн, увеличивается по экспоненте. Это часто вызывает у современных людей переживания, напоминающие симптоматику посттравматического стрессового расстройства; Эпштейн называет подобное расстройство «травма постмодерна» [Эпштейн 2005: 45–51]. Не случайно в образовании на передний план выступают идеи вариативного образования [Асмолов 2012] и вероятностного образования [Лобок 2001]. Мы не можем учить детей тому, как мир точно, однозначно устроен, за пределами естественных наук. Важнее готовить их к тому, чтобы жить в мире, где возможно разное. Человек, который готов к неопределенности, неизвестности, будет действовать иначе, чем человек, сориентированный на известность, определенность, ожидаемость. Психологическая проблема отношения к неопределенности во многом коренится в том, что само понятие неопределенности трудно вписывается в картину мира большинства людей. Д. Канеман в своих исследованиях, удостоенных Нобелевской премии по экономике [Канеман и др. 2005], и Н. Талеб [2012] в своей книге «Черный лебедь», получившей всемирное признание, раскрыли многие механизмы упрощения нами картины реальности, в частности, сведения неопределенности к определенности, сомненного к несомненному, по Гераклиту. «Наш разум — превосходная объяснительная машина, которая способна найти смысл почти в чем угодно, истолковать любой феномен, но совершенно не в состоянии принять мысль о непредсказуемости» [Там же: 41]. В другой своей книге он обосновывает
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
45
значимость в современном мире психологической характеристики, которую он, за неимением более подходящего термина, называет «антихрупкость». Суть антихрупкости, ее уникальность «состоит в том, что она позволяет нам работать с неизвестностью, делать что-то в условиях, когда мы не понимаем, что именно делаем — и добиваться успеха» [Талеб 2014: 20].
Виды неопределенности и психологические реакции на нее В психологических исследованиях последних 2–3 десятилетий проблема неопределенности обсуждается достаточно регулярно и в разных контекстах, облекаясь в несколько схожие, но не совпадающие между собой термины, связанные с неоднозначностью, сложностью, неопределенностью, непредсказуемостью и так далее, в частности, «uncertainty», «ambiguity» и «indeterminacy». Эти понятия выражают разные аспекты неопределенности; были попытки соотносить их друг с другом (см., например: [Корнилова и др. 2010]). Все более важной переменной в исследованиях личности становится толерантность к неопределенности, для диагностики которой предложена не одна методика (см. обзоры: [Гусев 2011; Корнилова и др. 2010; Осин 2010]). Понятие «ambiguity» характеризует амбивалентность, двусмысленность, нарушение стереотипов. Возвращаясь к развитию литературных предпочтений от абсолютно определенных сказок к содержащей немало неопределенности взрослой литературе, можно продолжить этот вектор к абсурдистской литературе, с ее минимумом определенности и максимумом неопределенности. В недавнем исследовании, на основании модели сохранения смысла Т. Прул и К. Вос, которая предсказывает, что при угрозе смыслу включаются компенсаторные механизмы утверждения смысла в других сферах, было показано, что при столкновении с абсурдистскими произведениями, нарушающими обычную смысловую логику, возникает повышенная потребность — что проявляется на последующих этапах эксперимента — утверждать смысл какими-то другими способами. Этого не происходит при воздействии реалистических или абстракционистских произведений [Proulx et al. 2010]. Таким образом, амбивалентность ощущается как фрустрация стремления к смыслу. Следующее понятие — «uncertainty» — неопределенность в строгом смысле слова. За понятиями «intolerance to uncertainty» и «intolerance to ambiguity», то есть интолерантность к неопределенности и интолерантность к двусмысленности, стоит много схожих проявлений, однако между ними есть и важные различия. В контексте познавательной активности вторая рассматривается как «толерантность к неясности, двусмысленности, многозначности стимулов, сложности их интерпретации», а первая — как «толерантность к неуверенности при недостаточной информированности» [Корнилова и др. 2010: 39]. Иное основание для их различения выделяют канадские психологи, сопоставлявшие их в основном в клиническом аспекте [Grenier et al. 2005]. Было показано, что о двусмысленности говорят,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
46
Д. А. Леонтьев
имея ввиду восприятие того, что существует сейчас, в настоящем, а неопределенность характеризует будущее. В анализе проблемы неопределенности на передний план выступают разные аспекты отношения к будущему. Будущее — это то, чего пока еще нет и не было, и мы не можем знать точно, будет ли, однако постоянно чего-то ожидаем, обычно с высокой степенью субъективной определенности. Тем не менее всегда есть шанс, что наши ожидания нарушатся, они не обязаны оправдаться. Одним из главных компонентов многих невротических проблем являются излишне жесткие ожидания, чрезмерная степень субъективной определенности, которая превышает объективную предсказуемость. Будущее вообще непредсказуемо, способность знать будущее — атрибут Бога, но никак не смертного человека. Конечно, с той или иной степенью уверенности можно что-то прогнозировать, ожидать, планировать, однако предсказуемость будущего, в том числе наших собственных действий, всегда, мягко говоря, неполная. Это вызывает у нас, смертных, большие проблемы, потому что мы не хотим примириться с непредсказуемостью будущего, закономерно порождает специфическую форму психологической защиты: уверенное «знание» того, что будет. Признание, что будущее не определено, порождает тревогу, чувство неприятное, которое иметь не хочется, и лучше бы, чтобы его не было. Однако тревога — очень важное приобретение человека, это инструмент взаимодействия с будущим. Тревога показывает нам, что перед нами что-то, чего мы не можем предвидеть. Если мы не станем обращать внимание на сигналы тревоги, будем бороться с обычной, нормальной тревогой, пытаться вытеснять ее из жизни, то она все равно вернется, только еще в более разросшемся виде, и превратится в клиническую, патологическую тревогу [Мэй 2001; Леонтьев 2003]. В русле экзистенциальной философии и психологии тревога, вытекающая из непредсказуемости будущего, давно описана как неотъемлемый атрибут человеческого существования. Все люди смертны, мы не знаем, что будет дальше, знаем только, что непременно умрем, но не знаем, когда, где и при каких обстоятельствах. В результате непредсказуемости будущего возникает естественное человеческое переживание тревоги, которое из жизни не устранить. С тревогой не надо бороться, с ней надо примириться, вести диалог, включать ее в жизнь, потому что тревога помогает нам различать определенность и неопределенность, реальность и иллюзии. Само определение экзистенциального мировоззрения наиболее точно было бы сформулировать, опираясь на идею неустранимой неопределенности. Суть экзистенциального мировоззрения состоит в отношении к жизни как к тотальной неопределенности, единственным источником внесения в которую определенности выступает сам субъект, при условии, что он не считает свою картину мира априори истинной и вступает в диалог с миром и другими людьми для верификации этой картины. Различение неопределенного и определенного очень важно для языка. М. Н. Эпштейн [2004] в работе, посвященной анализу картины мира на основе частотных
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
47
словарей, обратил внимание на то, что самым частотным словом в английском языке является — c большим отрывом — определенный артикль the, и во всех языках, в которых есть артикли, определенный артикль — самое частотное слово. Главным измерением картины мира в этих языках выступает, таким образом, различение определенного и неопределенного. Можно предположить, что это различение служит главным измерением человеческого существования. В русском языке, однако, артиклей нет. И не случайно тем, кто мыслит и говорит на русском языке, присуща проблема размытости границ между тем, что ясно, достоверно и определенно, и тем, что неясно, недостоверно и неопределенно. Многие изгибы и виражи нашей истории связаны с неразличением реальности и сказки, идеала, иллюзии, которые ощущались как более достоверные, чем реальность. Третье упомянутое понятие — «indeterminacy», дословно — «непредопределенность» — связано с дихотомией фактичности и возможности, с проблемой детерминизма. Все в жизни предопределено — или предопределенность неполная. На заре человечества в основном исходили из того, что все в руках богов, все предначертано и все, что будет, уже заранее известно. Но уже даже в Древней Греции появились «герои». В основном, это отпрыски богов по боковой линии (то есть в них течет кровь олимпийских богов), они обладают свободой, и боги не предсказывают им путей; наоборот, герои могут проявить свой норов по отношению даже к богам. К ХIХ в. эстафету утверждать полную предсказуемость и предначертанность от религии приняли естественные науки, оперировавшие понятием материального единства мира, в котором все по определению детерминировано. Однако в науках о человеческом мозге и поведении в последнее время иллюзия тотальной определенности уступает место признанию принципиальной неопределенности и важности становления механизмов взаимодействия с ней [Glimcher 2005]. Поведение и психические процессы человека не полностью подчиняются жестким причинно-следственным закономерностям. В них имеется не только необходимое, причинно-обусловленное, но еще и многое, что относится к категории возможного. Необходимое — это то, чего не может не быть, а возможное — это то, что может быть, а может и не быть. Возможность возникает в разрыве детерминации. Понятие возможности связано с понятием неопределенности, неопределенность означает наличие альтернативных возможностей. И наоборот, возможность может появиться только там, где неполная определенность. Мы говорим про возможность, когда что-то в будущем реализуется через наши собственные действия и другим способом реализоваться не может. Когда что-то случается либо не случается вне зависимости от наших собственных действий, мы говорим про вероятность (см. подробнее: [Леонтьев 2014]). Задача заключается в том, чтобы мы сами доопределили то, что недоопределено до конца. Самодетерминация означает, что мы сами участвуем в этом процессе определения, детерминизма реального мира. М. К. Мамардашвили метафорически говорил, что мир еще не создан до конца к нашему появлению в нем, не все задано заранее, и каждый человек соучаствует в этом, досоздавая мир [Мамардашвили 1997].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
48
Д. А. Леонтьев
Современный французский политический философ Ален Бадью вводит очень важное понятие «готовность к событию» как особенность стратегии человека, который готов к ситуации неопределенности. «Быть готовым к событию» — значит быть в субъективном расположении, позволяющем признать новую возможность. …Готовить событие — значит быть расположенным его принять… Быть готовым к событию — значит быть в таком состоянии духа, в котором порядок мира, господствующие силы не обладают абсолютным контролем над возможностями [Бадью 2013: 20–21].
Отсюда вытекает, что неопределенность, помимо неприятных эмоций, содержит в себе важный, позитивный потенциал для человека, который может, выработав в себе адекватную позицию по отношению к неопределенности, ощутить присущие ей позитивные возможности. Готовность к событию представляет собой, по сути, готовность к неопределенности, или готовность к выбору (последний термин кажется нам наиболее точным) (см.: [Леонтьев и др. 2011]). В. П. Зинченко [2007: 22] называет готовностью к выбору нефиксированную установку, по Д. Н. Узнадзе, отмечая, что В. А. Лефевр считает такую готовность атрибутом всего живого. Еще раз уточним: речь идет о готовности к разным возможностям, готовности делать и реализовывать здесь и теперь выбор, не предопределенный заранее. Большинство людей к неопределенности относятся скорее негативно. Клинический анализ проблемы субъективной неопределенности позволил описать пять типов ее переживания, из которых четыре носят негативный характер [Соколова 2015: 45–46]. Первый тип — всепоглощающий негативный аффект, содержание которого составляет непереносимая тревога. Второй тип — тоже отрицательные эмоциональные состояния, но доминирует более легкая феноменология: двусмысленность, амбивалентность, многозначность, непредсказуемость, противоречивость, запутанность, сложность. Третий тип характеризуется полной непереносимостью неопределенности как ситуации отсутствия доступа к внутренним ресурсам Я. Результат — крайняя зависимость от социального окружения, конформизм, отказ от собственной системы эталонов, подчинение авторитету, режиму, власти, нивелирование собственного Я. Четвертый тип — маниакальная проекция, опьянение, трансгрессия и хаос, отсутствие всех и всяческих границ, любых сдерживающих нормативов и правил по нарциссически-перфекционистскому типу. И последний тип — это переживания, окрашенные позитивным эмоциональным тоном: любопытство, поисковая надситуативная активность, игра фантазии, порождение новых смыслов, радость, азарт, связанные с удовольствием исследования, и инсайты, приводящие к творческому и осмысленному преобразованию ситуации неопределенности. Е. Т. Соколова пишет, что «известная толерантность к неопределенности и переносимость амбивалентности могут свидетельствовать о достижении индивидуальной зрелости, константности и целостности Я, способного справляться с …тревогами» [Там же: 47]. «Лучшим способом преодоления неопределенности является признание ее существования» [Зинченко 2007: 30].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
49
Отношение к неопределенности как объект эмпирических исследований В целом ряде исследований убедительно показано, что отношение к неопределенности очень важно для характеристики личности в целом. С. Мадди [2005] описывает готовность действовать в условиях неопределенности, готовность идти на риск без гарантий успеха как один из главных предикторов устойчивости к стрессам. С его точки зрения, перед каждым человеком в повседневных выборах встает «экзистенциальная дилемма»: выбирается либо неизменность, воспроизведение прошлого, статус-кво, чреватое чувством вины за упущенные возможности, либо неизвестность, новое будущее, несущее в себе риск и чреватое чувством тревоги непредсказуемого. Эти альтернативы не эквивалентны: выбор неизвестности расширяет возможности найти смысл, а выбор неизменности их ограничивает. В специальном исследовании [Леонтьев, Мандрикова 2005; Мандрикова, Леонтьев 2005; Мандрикова 2006] нам удалось продемонстрировать релевантность этой дилеммы обыденным ситуациям. На первом этапе исследования студентам, находящимся в общей аудитории, предлагалось перейти в одну из двух других аудиторий, причем то, чем предстоит заниматься в одной из них, сообщалось сразу (заполнение опросников — знакомое испытуемым занятие), а что будет в другой аудитории, было обещано рассказать уже там. На втором этапе участники, разойдясь по в аудиториям, формулировали аргументацию своего выбора и заполняли батарею личностных опросников. На основании качественного анализа аргументации участники были гипотетически разделены нами на три группы. В группу П вошли те, кто сделал «истинный» выбор неизменности, в группу Б — те, кто сделал ситуативный, «безличный» выбор, а в группу Н — те, кто сделал «истинный» выбор неизвестности. По целому ряду личностных переменных: осмысленность жизни, оптимизм, жизнестойкость, каузальные ориентации и толерантность к неопределенности, — зафиксированы значимые различия между группой Б и двумя другими группами, между которыми, в свою очередь, значимых различий практически не было (см. подробнее: [Леонтьев, Мандрикова 2005]). В исследовании на 40 участниках одной из всероссийских конференций по экзистенциальной психологии [Леонтьев, Осин 2007] была сделана попытка выяснить, отличаются ли чем-то экзистенциальные психологи от обычных людей, в том числе психологов других. Практически единственной переменной (из большого их числа), по которой было зафиксировано резкое отличие экзистенциальных психологов от других выборок, оказалась значимо более высокая толерантность к не определенности. Индивидуальные различия самоопределения в ситуации неопределенности исследовались в эксперименте левиновского типа [Леонтьев, Смирнов 2010]. Людей, пришедших на эксперимент, просили подождать в небольшой комнатке, которая была заставлена разными вещами: стояла задача посмотреть, как по-разному могут
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
50
Д. А. Леонтьев
вести себя люди в ситуации такого неструктурированного ожидания. Обнаружилось несколько различных типов поведения, были связаны с личностными характеристиками. Одним из продуктивных типов, который был положительно связан с осмысленностью жизни и с отношением к будущему, было ориентировочноисследовательское поведение: человек игнорировал телевизор и начинал просто изучать среду. Еще одним из продвинутых типов было поленезависимое поведение: человек вообще ни на что не обращал внимания, доставал свои вещи и начинал заниматься своими делами. Большинство, однако, оказывались в зависимости от включенного телевизора. У тех, кто его механически смотрел, нередко весь период ожидания, была низкая осмысленность жизни, ориентация на состояние при саморегуляции, высокая степень отчуждения по типу бессилия. Эти результаты говорят о том, что ситуация неопределенности представляет собой вызов, на который разные люди реагируют по-разному, проявляя в самом способе реагирования особенности своей личности. Они также свидетельствуют в пользу предположения, что главным «инструментом» преодоления неопределенности является смысл [Зинченко 2007: 26–27].
Заключение Завершая приведенный анализ, мы приходим к выводу о том, что позитивное отношение к неопределенности возможно, и именно оно оказывается наиболее продуктивным для личностного развития и сопротивляемости стрессам. Суть такого отношения в том, чтобы отказаться от детской иллюзии стабильности и однозначности картины мира и вырабатывать более взрослую позицию принятия неопределенности, другой стороной которой выступает обнаружение новых возможностей. Рост толерантности к неопределенности оказался одним из наиболее универсальных следствий работы в экзистенциальных жизнетворческих мастерских, проводившихся автором данной статьи [Леонтьев, Миюзова 2013]. В результате изменения отношения к неопределенности она перестает быть каким-то жупелом, чем-то, чего надо бояться и от чего надо бежать, а начинает приносить людям удовольствие, они становятся способны испытывать от этого положительные эмоции. По сути дела, отношение к неопределенности — такое же, как и к любой другой стихии. Для человека, который плохо плавает, большая вода — ужас, что-то страшное, смертельное. А для человека, который хорошо плавает, это сплошное удовольствие. То же самое обнаруживается и с отношением к высоте: когда М. Чиксентмихайи [2011] проводил свои исследования феномена потока на скалолазах, его испытуемые говорили, что на скале все просто, все понятно, все предсказуемо, все зависит от тебя. Никакого страха, ты просто понимаешь, что и как ты должен делать. Переходить улицу на Манхеттене в час пик гораздо опаснее, чем на скале, потому что там могут быть всякие неожиданности. Неопределенность — это свойство жизни, хотя большинство людей испытывают по отношению к ней широкий спектр отрицательных эмоций — от дискомфорта
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
51
до паники — и стараются ее в своей жизни минимизировать. Это нормально, это правильно, потому что любая деятельность связана с ограничением неопределенности; любая цель, любой выбор — это превращение неопределенности в частичную определенность. Однако жизнь сама постоянно порождает неопределенность (энтропию). Энтропия — это свойство всего сущего, рост неопределенности, хаоса, а свойство живого — это, наоборот, преобразование энтропии во что-то более упорядоченное, структурированное, т. е. обратный процесс. Принцип жизни самодетерминируемых субъектов — вырабатывать из этой неопределенности частичную определенность, превращать энтропию в негэнтропию, понимая при этом, что неопределенности все равно будет оставаться много. Неопределенность и определенность не противоречат друг другу, а дополняют друг друга, как Инь и Ян. Если мы хотим иметь контакт с реальностью и понимать, что происходит на самом деле, мы должны принимать неопределенность там, где она есть. Такова диалектика нашей жизни, и в ней содержится немалый потенциал для того, чтобы от этого процесса получать удовольствие.
Литература Асмолов 2001 — Асмолов А. Г. Психология личности: принципы общепсихологического анализа. М.: Смысл, 2001. Асмолов 2012 — Асмолов А. Г. Оптика просвещения. М.: Просвещение, 2012. Бадью 2013 — Бадью А. Философия и событие. М.: ИОИ, 2013. Вульф 2013 — Вульф К. Вместо предисловия: неопределенность как условие человеческой жизни // Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика / Под ред. К. Вульфа, В. Савчука. СПб.: РХГА, 2013. С. 5–6. Гусев 2011 — Гусев А. И. Толерантность к неопределенности как составляющая личностного потенциала // Личностный потенциал: структура и диагностика / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2011. С. 300–329. Зинченко 2007 — Зинченко В. П. Толерантность к неопределенности: новость или психологическая традиция? // Человек в ситуации неопределенности / Под ред. А. К. Болотовой. М.: ТЕИС, 2007. С. 9–33. Канеман и др. 2005 — Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности: Правила и предубеждения. Харьков: Гуманитарный центр, 2005. Корнилова 2010 — Корнилова Т. В. Принцип неопределенности в психологии: основания и проблемы // Психологические исследования. 2010. 3 (11). (URL: http://psystudy.ru/ index.php/num/2010n3-11/320-kornilova11.html) Корнилова и др. 2010 — Корнилова Т. В., Чумакова М. А., Корнилов С. А., Новикова М. А. Психология неопределенности: Единство интеллектуально-личностного потенциала человека. М.: Смысл, 2010. Кувакин, Ковалева 2006 — Кувакин В. А., Ковалева В. П. Неизвестность. М.; Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 2006. Леонтьев 2003 — Леонтьев Д. А. Экзистенциальная тревога и как с ней не бороться // Московский психотерапевтический журнал. 2003. № 2. С. 107–119.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
52
Д. А. Леонтьев
Леонтьев 2007 — Леонтьев Д. А. Восхождение к экзистенциальному миропониманию // Третья Всероссийская науч.-практич. Конф. по экзистенциальной психологии: материалы сообщений / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2007. С. 3–12. Леонтьев 2013 — Леонтьев Д. А. Личностное измерение человеческого развития // Вопросы психологии. 2013. № 3. C. 67–80. Леонтьев 2014 — Леонтьев Д. А. Конец имманентности и перспектива возможного // Место и роль гуманизма в будущей цивилизации / Под ред. Г. Л. Белкина. М.: ЛЕНАНД, 2014. С. 174–185. Леонтьев, Мандрикова 2005 — Леонтьев Д. А., Мандрикова Е. Ю. Моделирование «экзистенциальной дилеммы»: эмпирическое исследование личностного выбора // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. 2005. № 4. С. 37–42. Леонтьев и др. 2011 — Леонтьев Д. А., Мандрикова Е. Ю., Рассказова Е. И., Фам А. Х. Личностный потенциал в ситуации неопределенности и выбора // Личностный потенциал: структура и диагностика / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2011. С. 511–546. Леонтьев, Миюзова 2013 — Леонтьев Д. А., Миюзова А. Е. Методический подход к фиксации изменений личности в результате экзистенциальной работы // Пятая Всероссийская науч.-практич. конф. по экзистенциальной психологии (Москва, 6–8 мая 2013 г.). Материалы сообщений / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2013. С. 138–141. Леонтьев, Осин 2007 — Леонтьев Д. А., Осин Е. Н. Печать экзистенциализма: эмпирические корреляты экзистенциального мировоззрения // Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия. 2007. № 1 (10). С. 121–130. Леонтьев, Смирнов 2010 — Леонтьев Д. А., Смирнов А. Г. Смысл и отчуждение как предикторы поведения в неструктурированной ситуации // Экспериментальная психология в России: традиции и перспективы / Под ред. В. А. Барабанщикова. М.: Институт психологии РАН, 2010. С. 680–685. Лобок 2001 — Лобок А. М. Вероятностный мир. Екатеринбург: АМБ, 2001. Мадди 2005 — Мадди С. Смыслообразование в процессах принятия решения // Психологический журнал. 2005. Т. 26. № 6. С. 87–101. Мамардашвили 1997 — Мамардашвили М. К. Психологическая топология пути. СПб.: РХГИ, 1997. Мандрикова 2006 — Мандрикова Е. Ю. Виды личностного выбора и их индивидуальнопсихологические предпосылки: Автореф. дис. … канд. психол. наук. М.: МГУ, 2006. Мандрикова, Леонтьев 2005 — Мандрикова Е. Ю., Леонтьев Д. А. Смысловые основания выбора и их альтернативы: фактичность прошлого или возможность будущего // Проблема смысла в науках о человеке (к 100-летию Виктора Франкла): материалы междунар. конф. / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2005. С. 151–157. Мэй 2001 — Мэй Р. Смысл тревоги. М.: НФ «Класс», 2001. Осин 2010 — Осин Е. Н. Факторная структура русскоязычной версии шкалы общей толерантности к неопределенности Д. Маклейна // Психологическая диагностика. 2010. № 2. С. 65–86. Осипов 2013 — Осипов И. Д. Неопределенность как онтологическая проблема российской цивилизации // Неопределенность как вызов. Медиа. Антропология. Эстетика / Под ред. К. Вульфа, В. Савчука. СПб.: РХГА, 2013. С. 33–41.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Неопределенность как центральная проблема психологии личности
53
Пригожин 1991 — Пригожин И. Философия нестабильности // Вопросы философии. 1991. № 6. С. 46–52. Пригожин, Стенгерс 1986 — Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М.: Прогресс, 1986. Соколова 2015 — Соколова Е. Т. Клиническая психология утраты Я. М.: Смысл, 2015. Талеб 2012 — Талеб Н. Н. Черный лебедь: под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри: Азбука-Аттикус, 2012. Талеб 2014 — Талеб Н. Н. Антихрупкость: как извлечь выгоду из хаоса. М.: КоЛибри, 2014. Тульчинский 2002 — Тульчинский Г. Л. Постчеловеческая персонология. Новые перспективы свободы и рациональности. СПб.: Алетейя, 2002. Фромм 1992 — Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992. Фромм, Хирау 1990 — Фромм Э., Хирау Р. Предисловие к антологии «Природа человека» // Глобальные проблемы и общечеловеческие ценности. М.: Прогресс, 1990. С. 146–168. Чиксентмихайи 2011 — Чиксентмихайи М. Поток: психология оптимального переживания. М.: Смысл: Альпина нон-фикшн, 2011. Эпштейн 2004 — Эпштейн М. Н. Знак пробела: о будущем гуманитарных наук. М.: НЛО, 2004. Эпштейн 2005 — Эпштейн М. Н. Постмодерн в русской литературе. М.а: Высшая школа, 2005. Csikszentmihalyi 2006 — Csikszentmihalyi M. Introduction // A Life Worth Living: Contributions to Positive Psychology / Ed. by M. Csikzentmihalyi, I. S. Csikzentmihalyi. N. Y.: Oxford University Press, 2006. P. 3–14. Giorgi 1992 — Giorgi A. Whither Humanistic Psychology? // The Humanistic Psychologist. 1992. Vol. 20. No. 2–3. P. 422–438. Glimcher 2005 — Glimcher P. W. Indeterminacy in brain and behavior // Annual Review of Psychology. 2005. Vol. 56. P. 25–56. Grenier et al. 2005 — Grenier S., Barrette A.-M., Ladouceur R. Intolerance of uncertainty and intolerance of ambiguity: similarities and differences // Personality and Individual Differences. 2005. Vol. 39 (3). P. 593–600. Proulx et al. 2010 — Proulх T., Heine S. J., Vohs K. D. When is the unfamiliar the uncanny? Measuring affirmation after exposure to absurdist literature, humor and art // Personality and Social Psychology Bulletin. 2010. Vol. 36 (6). P. 817–829.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Т. В. Корнилова Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений, выбора и риска*
Конструкт неопределенности по-разному представлен в философских, междисциплинарных и психологических исследованиях. В психологии он соотносится с понятиями выбора и принятия решений как процессами принятия и преодоления неопределенности, с понятиями риска и личностного самоопределения. В принятии неопределенности как условий своих действий, решений и выборов развести процессы когнитивной и личностной регуляции невозможно. Но их можно выделять в качестве специальных предметов изучения, что имело следствием онтологизацию понятий рациональный и иррациональный, интеллектуальный и личностный выбор и прочие ложные дихотомии [Корнилова 2016б]. Процессы предвосхищений, антиципации, целеобразования изначально во шли в понимание регуляции мышления. Вместе с тем изучение процессов прогнозирования изучалось параллельно на материале более простых ситуаций, предполагавших вероятностную ориентировку для вынесения суждений. Мы подошли к пониманию предвосхищений как новообразований, снижающих неопределенность ситуации при решении прогностических задач [Корнилова 2016а]. Обоснование их связи с интуитивными процессами и эмоциональным переживанием принятия вызовов со стороны неопределенного будущего, с одной стороны, и процессами дискурсивными, включающими интеллектуальную ориентировку в ситуациях неопределенности, с другой, приводит к постановке проблемы соотнесения эмоционально-личностных и когнитивных компонентов в прогностической активности человека. И в ее рассмотрении невозможно не учитывать общенаучные подходы к пониманию принципа неопределенности. По мере разработки принципа неопределенности в науке и философии стало утверждаться положение, что неопределенность — не мера хаоса, и обращение к конструкту неопределенности становится необходимой предпосылкой переосмысления как бытия мира, так и психологической регуляции бытия человека. Применительно к конструктам принятия решений и выборов человека так или иначе интерпретируемые условия неопределенности стали связующим звеном при * Впервые опубликовано: Корнилова Т. В. Принцип неопределенности в психологии выбора и риска // Психологические исследования. 2015. Т. 8. № 40. С. 3. (URL: http:// psystudy.ru) Расширенный вариант публикации.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
55
анализе психологических теорий и феноменов. Появление новых представлений о неопределенности, связанных с непредсказуемыми событиями и динамической парадигмой ее контроля, обусловливает актуальность обсуждения подходов к пониманию этого конструкта, сложившихся в психологии. Целью статьи стало раскрытие общенаучных предпосылок наметившихся изменений и функционирования понятия неопределенности в психологических моделях, в первую очередь осваивавших его применительно к регуляции выбора, как осознанного решения мыслящей личности. Анализ конкурирующих концепций регуляции выборов, как этапов решений прогностических задач, предполагает также подкрепление их доводами со стороны эмпирической верификации гипотез о составляющих регуляции выборов в условиях неопределенности. Соответственно мы должны были обратиться и к изучению прогностической активности человека в экспериментальных моделях условий неопределенности. Представление одного из этих направлений исследований завершит статью.
Общенаучные предпосылки изменений в понимании неопределенности. Неопределенность и знания. Прогнозирование и неопределенность Проблемы регуляции познания и деятельности отражены в психологических теориях (в аспекте движения субъекта к неопределенному будущему) в понятиях антиципации, предвосхищения, прогнозирования и целеобразования. Неопределенность изначально связывалась с возможностью в аспектах как неполноты знания, так и процессов, включаемых в актуалгенез психологической регуляции решений и действий. При этом в психологию привносились складывающиеся общенаучные взгляды на неопределенность; в истории развития представлений о неизвестной возможности наступления событий были сформулированы вероятностные трактовки неопределенности и поляризация качественной и количественной неопределенности, понятия «общество риска» и т. д. [Корнилова 2016а]. Представление о познавательной активности человека как направляемой выдвижением гипотез вывело понимание процессов прогнозирования в более широкую плоскость (чем собственно вероятностное прогнозирование) понимания познания. Прогнозирование в психологии рассматривается как предвосхищение или оценка человеком возможных событий (в том числе при исчисляемой оценке вероятностей их наступления), как базирующееся на интуиции и анализе, суждениях и продуктивных решениях, характеризуемых новообразованиями не только в результатах, но и в процессуальных характеристиках становления предвосхищений. Психологическая реальность предвосхищений и прогнозов стала изучаться многосторонне: как прогностическая деятельность, как аспекты становления мышления и совершения поступка, как целеобразование и целедостижение, где субъективная неопределенность выступила уже в качестве составляющей смысловой и когнитивной регуляции выборов.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
56
Т. В. Корнилова
Прогнозирование, в первую очередь, заключается в оценках человеком возможного как еще не знаемого, но уже учитываемого «квази-знания» при регуляции действий и вынесении суждений. Люди с разным интеллектуальным развитием и различным отношением к неопределенности будут принимать решения неодинаково, следуя вызовам неопределенности или отказываясь от действий на основе неполной ориентировки. Если же речь идет об ориентировке в собственных возможностях, целях и смыслах, то ведущими становятся самосознание и личностное самоопределение как составляющие психологической регуляции выбора. Сама ограниченность знаний (или недостаточная информированность человека) может иметь разные основания: во-первых, субъективное незнание при принципиальной возможности получения необходимых сведений (например, ограниченное знание из-за нехватки времени на его пополнение, в силу недостаточности усилий, прилагаемых для анализа ситуации, или др.). Во-вторых, незнание «объективное» — при принципиальном отсутствии необходимых сведений в накопленном человечеством общественно-историческом надындивидуальном опыте (надындивидуальных знаниях, усваиваемых или присваиваемых отдельными людьми). Если в первом случае можно оценивать индивидуальные различия между людьми — в степени владения необходимыми знаниями или в прогностических способностях, то во втором — движение всего человечества по пути к объективному знанию. Проблема соотношения субъективного и объективного знания выступает одной из важнейших в методологии науки [Корнилова, Смирнов 2013]. Путаница начинается, когда наряду с дихотомией субъективного–объективного знания появляется дихотомия полного–частного знания для психологических оснований выбора субъекта. Причина не только в том, что трудно оценить необходимую степень полноты знания для осуществления человеком осмысленного выбора. Дело в том, что с появлением теории вероятности были сформулированы разные трактовки того, как связано знание о мыслимом пространстве событий и ожидание события (даже если не предполагается выбор человеком альтернатив). Приведу только одну позицию — Дж. Буля: «Вероятность — это ожидание, основанное на частном знании. Полное же знакомство со всеми обстоятельствами события изменило бы ожидание на определенность (certainty), и не оставило бы ни места, ни необходимости в теории вероятностей» [Boole 1854: 244].
Принцип неопределенности, мышление возможного и риск В прошедшем веке в философии науки изменилось понимание самой возможности Наблюдателя (с большой буквы), который мог бы иметь критерии оценивания полноты и истинности знания. Принцип неопределенности, включивший необходимость предположения о «лямбде» Наблюдателя, был освоен как физиками, так и впоследствии психологами [Зинченко, Мамардашвили 1977].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
57
Принцип неопределенности в методологии психологической науки стал рассматриваться в контексте разработки представлений о применимости к психологии идеи стадиальности развития наук (В. С. Степин) и в связи с изменением критериев рациональности (М. Мамардашвили, Г. Саймон, Г. Гигеренцер и др.), с формулированием проблемы полипарадигмальности психологии [Смирнов 2005; Юревич 2005] и открытости человека, с новым пониманием активности и сознания личности [Асмолов 2002; Корнилова 2010]). Множественность теорий и множественность принципов в построении психологического объяснения, т. е. гносеологический контекст принципа неопределенности, — это то, что сегодня можно противопоставить идеям «монизма» и редукционизма в психологии. Обращение к категории неопределенности выступает в роли мостика, проложенного между проблематикой картины мира на стадиях неклассической и постнеклассической науки и основными проблемами методологии психологии: онтологической и феноменологической данности психического, субъективного и объективного в психологическом познании, объективности неопределенности и субъективности детерминизма, соотнесения категорий деятельности и творчества, соотношения чувства и разума в преодолении человеком не определенности. Представим только один аспект изменений в подходах к неопределенности — понимание преодоления ее как актов выбора и как этапов интеллектуальных стратегий человека, или возможного риска в мышлении. Обычно риск связывается с опасностью потерь или выигрышем в прагматических контекстах (здоровья, ресурсов, репутации и др.). Психологическое понятие риска задается в разных аспектах: риск как объективно заданная возможность и опасность потерь–приобретений или как характеристика импульсивности решений и действий (праксиологический аспект), риск как следствие неполноты ориентировки в ситуации или как возможность ошибки из-за недостаточности приложенных при обдумывании усилий (познавательный аспект), как ситуационно заданный фактор или как личностное принятие вызова со стороны условий неопределенности и др. «Наиболее характерная черта рискованных задач — наличие неопределенности, то есть того, что исходы, которые будут получены лицом, принимающим решение, зависят от событий, которые невозможно предвидеть с полной определенностью» [Козелецкий 1979: 52]. Обдуманный риск означает осознанную готовность человека осуществлять выбор в условиях неопределенности. Мышление необходимо опосредствует стратегии выбора. Поэтому по аналогии со страхованием рисков как «колонизацией будущего» мышление можно рассматривать как психологический процесс построения своего будущего. Направленность выбора в условиях неопределенности требует и личностного самоопределения, поскольку предполагает процессы смыслообразования и ориентировки в личностных ценностях. Рассмотрим такой аспект риска в мышлении как возможность помыслить немыслимое.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
58
Т. В. Корнилова
Возможное в мышлении — это не только характеристика временной перспективы обдумывания чего-то, но и основа креативных решений, как отражающих создание до того неизвестного нового. Традиционно было принято говорить о риске незнания, а сегодня возникла такая проблема, как риск знания. Речь идет не только о том, что знание может стать опасным (особенно если попадет в ненадлежащие руки), и даже не о старой проблеме «многие знания — многие печали». Риск сопряжен с самой идеей конструирования человеком образа мира и полагания себя в нем. Слово конструирование здесь означает не столько учет конструктивистской парадигмы (в философии познания и психологии), сколько ту идею саморазвития человека, которая в большей степени связывается с личностным самоопределением. Помыслить о чем-то и пожелать этого — вот линия взаимодействия познавательной и личностной сфер; помыслить и ужаснуться — другой вариант. Но не помыслить о чем-то может означать и недореализоваться, а не просто ошибиться в ситуации выбора. Другой поворот темы — «самосбывающиеся пророчества» (когда наступает событие, предсказание которого как бы уготовано самой возможностью человека помыслить о нем). Человек в процессе мышления расширяет и умножает сферу мыслимого и немыслимого; так, создавая символический образ кентавра, человек изменяется сам, сополагая возможное и невозможное. Таким образом, возможное в мышлении — это и проблема становления личностного самосознания. Риск узнать самого себя — один из аспектов психологической тематики риска [Петровский 1992; Корнилова и др. 2010].
Риск и эвристики Источником риска при его психологическом изучении могут выступать не только опасности, но и эвристики. Это понятие фиксирует возможную селективность выбора, что означает неполноту анализа ситуации и — как следствие — получаемой информации, неразвернутость оснований выбора (пропущенные звенья) и любые стратегии, где критериями ограничения анализа могут выступать разно образные психологические механизмы (эмоции, ограничения памяти, предубеждения личности и т. д.). Когнитивные упрощения могут уменьшать усилия человека при решениях, включая неопределенность результата как условие селективности поиска. Психологи Д. Канеман и А. Тверски, описывая несоответствия реальных выборов предполагаемым, согласно их «проспективной теории», стали использовать понятие эвристик как «ловушек ума», которые приводят человека к неверным решениям и суждениям. В анализ стратегий принятия решений ими было включено важное понятие усилия. Использование эвристик позволяет субъекту уменьшать прилагаемые усилия, что может привести к ошибкам в решениях. Исследователями описаны эвристики доступности, репрезентативности и ряд других [Канеман 2014].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
59
Г. Гигеренцер обосновал, что эвристики выполняют в жизни человека не только и не столько роль «ловушек ума», сколько иную функцию — приспособи тельную [Gigerenzer 1998]. Он описывает иные эвристики, а целесообразность их использования связывает с рядом показателей, в первую очередь, со степенью прогностической неопределенности задачи [Kurz-Milcke, Gigerenzer 2007]. Как в теории Тверски–Канемана, так и в экологической теории Гигеренцера прогнозирование и суждения человека о возможном базируются на его опыте. При существенных различиях этих теорий в отношении роли формата представления условий неопределенности (в виде вероятностей или частот), обе они предполагают связь прогнозирования и выбора (решения или суждения) с осмыслением и оцениванием событий, наступление которых имело место ранее. Они не охватывают процессы предвосхищений и оценивания тех событий, которые не только еще не наступали, но и не мыслились человеком (или человечеством). Именно к таким событиям обратился Н. Талеб, введя в своих книгах представления о «черном лебеде» как непредсказуемом событии и «антихрупкости» как основы совладания с неопределенностью [Талеб 2014].
Антихрупкость Именно наиболее разработанная когнитивная теория принятия решений Д. Канемана и А. Тверски стала критически оцениваться с иной позиции, с которой выступил финансист, математик и экономист Нассим Талеб. Он задал принципиально иной взгляд на вероятностную структуру мира человека, показав, что человек и мир наиболее уязвимы со стороны непредсказуемых опасностей, связанных с вероятностями событий, которые невозможно помыслить и, значит, невозможно предугадать. Книги Талеба, с одной стороны, включали популярное изложение множества отдельных психологических экспериментов и воззрений авторов проспективной теории, а с другой стороны, были нацелены на то, чтобы показать: риск нужно связывать с неопределенностью иного типа, нежели та, на которую ориентировались до сих пор. У Канемана закономерности восприятия вероятностей и принятия решений в условиях неопределенности действуют на территории Среднестана (метафора Талеба) — там, где выявляются статистические закономерности, где представлены привычные и значит предсказуемые события, с которыми человек знаком по опыту (индивидуальному или надындивидуальному). Ставшая бестселлером книга Талеба «Черный лебедь» имеет подзаголовок «Под знаком непредсказуемости». Речь в ней идет об опасностях или возможностях, которые дает человеку мир неопределенности на его крайних границах — в Крайнестане, где не действуют статистические закономерности, возникают немыслимые события и прогноз невозможно строить на основе опыта [Талеб 2013]. Именно немыслимые, чрезвычайно редкие и экстремальные события имеют наиболее существенное значение в жизни человека и общества. Предсказать их
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
60
Т. В. Корнилова
трудно, поскольку они не вытекают из предшествующих. Более того, накапливаемый опыт, казалось бы, свидетельствует в пользу того, что, как говорится словами нашей популярной песни, «завтра будет так же, как вчера». Вот как Н. Талеб популяризовал основное противоречие между индивидуальным опытом и немыслимостью событий. В книге «Черный лебедь» есть пример про индюшку, которую ежедневно кормит мясник. Каждый день уверенность индюшки статистически увеличивается и подтверждает индюшке, или метафорическому «индюшачьему статистическому департаменту», что мясник любит индюшек. И это продолжается долгое время. Но в ноябре есть один день, когда очень невыгодно быть индюшкой, это День благодарения минус два дня. Происходит то, что будет большим сюрпризом для индюшки, «черным лебедем» для нее, но не для мясника [Талеб 2013]. Выход новой книги Н. Талеба «Антихрупкость: вещи, которые извлекают пользу из беспорядочности» [Талеб 2014] стал поводом для дискуссии с Д. Канеманом в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Эти встречи известны как программы «LIVE из Нью-Йоркской публичной библиотеки» (http://www.nypl.org/audiovideo/ live-nypl-nassim-taleb-daniel-kahneman/LIVEIrving_1.29Transcript). Я воспользуюсь переводом встречи, которая состоялась 5 февраля 2013 г. Она интересна тем, что там утверждается представленная в «Антихрупкости» идея динамического контроля над неопределенностью. Вот как сам Талеб вначале говорит о своем переходе к методологическому осмыслению мира неопределенности: «Я был трейдером до того, как познакомился с Дэнни (Д. Канеманом). Мы встретились в 2002–2003 г., и эта встреча многое для меня изменила. Я решил стать ученым…». Далее он апеллировал к своему опыту трейдера: они …классифицируют все в две группы: то, для чего непостоянство хорошо, и то, для чего непостоянство плохо. Есть сделки, которым подходит непостоянство, а есть такие, для которых непостоянство и вариативность просто противопоказаны… Когда я вступил в мир ученых, то понял, что в нем нет названия для тех вещей (понятий), для которых непостоянство — это хорошо. Прочный — это не то… это не является противопоставлением хрупкости, не эквивалент для тех явлений, для которых непостоянство — это хорошо. …я пришел к выводу, что хрупкость — это категория объекта и это не противопоставление понятию прочный. Противоположность хрупкости — это совсем другая категория. Если я отправляю посылку по почте с надписью «хрупкое», вы переводите на русский или другой язык, что c посылкой надо обращаться осторожно. Противоположным нельзя назвать случай с посылкой, на которой ничего не написано. Противоположным будет то, на чем вы напишите: обращаться неосторожно. Для этой категории нет названия, поэтому я назвал ее антихрупкость. Антихрупкость — это то, что получает выгоду из непостоянства (волатильности), вещи, которые извлекают пользу из беспорядочности. Многие не понимают этого… Я решил сделать классификацию понятий по трем категориям: хрупкий, прочный, антихрупкий.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
61
Талеб развил идею, что неопределенность вредит хрупкости, но она только на руку антихрупкости. Пример — готовность к неопределенности предпринимателей. Неопределенность любят авантюристы: она открывает им новые возможности. И есть системы, которые получают выгоду от беспорядочности, что определено какими-то их свойствами. Канеман возражал: «Люди в большинстве своем предпочитают устойчивость, нежели антихрупкость». Талеб же утверждал, что увеличение сложности или величины увеличивает хрупкость объекта. Децентрализация делает «объект» или систему менее хрупкими, менее подверженными опасностям (ошибок, уничтожения и т. д.). Вот один из его примеров. Децентрализованное правительство делает много маленьких ошибок. Похоже на беспорядок (путаницу), потому что видно много ошибок. Они на первой странице New York Times каждый день; согласен, и это пугает людей. Большое централизованное правительство не делает такого количества ошибок, его работа более ровная, но вы знаете, каков масштаб последствий, когда они совершают ошибки; последствия двух из них в нашей стране длятся уже 10 лет. Был один человек, который пошел в Ирак, нам это уже стоило три триллиона долларов и число это будет расти… Когда есть децентрализация, умноженная на ошибки, то они меньше, почти как камешки. Они будут беспокоить, но они не разрушат.
Канеман не соглашался с критикой Талебом людей, которые пытаются строить прогнозы в экономической сфере, но не могут предсказать большие события (кризисы). Талеб отвечал, что для того, чтобы быть защищенным от опасных случайностей (например, крушение самолета), нужно иметь возможность предсказывать не отдельное событие, а их серию. В социальном плане это приводит к выводу о необходимости строить общество, которому не смогут навредить отдельные ошибки прогнозов. Автор «Антихрупкости» соединил методологический и психологический аспекты понимания риска, раскрывая идею возможного в мышлении. Необходимо расширять горизонты мышления и мыслить немыслимое, непредсказуемое. Если это получится, то увеличится способность ориентироваться в возможных изменениях ситуации и, значит, возрастет ее «антихрупкость». Другую психологическую проблему Талеб видит в добросовестности: ведь никто не знает о возможном риске лучше, чем человек, который создал ситуацию риска. Поэтому так велика роль добросовестности — необходимости предотвращать риски, если есть знание о них. С другой стороны, нельзя предотвращать стрессоры, возникающие в связи с факторами риска. Без них человек окажется в стерильных условиях и потому не будет готов к осмысленному прогностическому развертыванию угрожающей ему ситуации, окажется беспомощным. Итак, контроль неопределенности означает не ее уничтожение, снижение или замалчивание, а готовность принимать вызовы неопределенности, мыслить не мыслимое, предполагать децентрализацию как возрастание антихрупкости.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
62
Т. В. Корнилова
Неопределенность в психологических подходах к изучению выбора и принятия решений. К трактовке понятия неопределенности. Неопределенность и выбор человека Неопределенность (uncertainty или ambiguity) условий выбора не является только их внешней характеристикой. Как в построении образа целостной ситуации, так и в оценивании отдельных альтернатив человек полагается на имеющиеся у него знания (пополняет их) и предвосхищает, прогнозирует возможные изменения ситуации (в том числе и своим выбором). Для психологической трактовки важно, что: 1) эта неопределенность человеком воспринимается, хотя не все составляющие ситуации или своих критериев им осознаются; 2) он может ее изменять — преодолевать своими оценками и решениями; 3) выбор как разрешение ситуации неопределенности предполагает авторство и ответственность (не бывает безличных решений, хотя бывают «организационные» и проч.). Подходы к пониманию активности человека, принимающего решения, могут быть различными, но большинство из них в психологии так или иначе ориентируются на стадии, описанные Ю. Козелецким как этапы деятельности человека при принятии решений, что включает: 1) создание субъективного представления о задаче; 2) оценку последствий выбора каждой альтернативы; 3) прогнозирование условий, определяющих последствия; 4) собственно выбор из альтернатив [Козелецкий 1979]. Оценка последствий альтернатив включает и когнитивную составляющую, и эмоционально-ценностные отношения (принятие или непринятие возможных последствий выборов). Три первых этапа автор концепции называет предрешениями. Собственно выбор будет означать, что ситуация неопределенности получила разрешение, завершена выбором, т. е. человек определился в выборе. Вопросом остается, как об этом узнать (внешнему наблюдателю или самому субъекту решения). Иногда психологами подчеркивается различие понятий выбора и принятия решения. Указанные классические описания этапов принятия решения демонстрируют, что выбор и означает окончательное решение. Анализ психологического опосредствования выборов показывает их обусловленность активностью субъекта по доопределению как альтернатив, так и критериев выбора; причем и образ ситуации, и образ Я (на уровне самосознания личности), и внутренние усилия (воспринимаемые как «бремя выбора») репрезентированы человеку. В этом смысле выбор человека всегда осознан, хотя от него могут оставаться скрытыми как смысловые, так и другие регуляторы направленности субъективных предпочтений. В зарубежных психологических исследованиях понятия принятия решений и выбора функционируют как синонимы: Decision making и Choice [Hasti, Dawes 2010; Weber, Johnson 2009]. В экспериментальных работах важным аспектом выступает понимание ситуации выбора как закрытой задачи — в противовес
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
63
открытым проблемам (более известным в психологии мышления). В праксиологическом направлении (в отличие от познавательного и мотивационного, названных Ю. Козелецким основными в изучении принятия решений) предполагается включенность в понятие выбора этапа его реализации; тогда принятие решения — лишь предваряющий его этап. Но реализация выбора — это уже предмет иных исследований — психологии воли. В исследованиях же интеллектуальных решений, как и моральных (на материале моральных дилемм), этап реализации не входит в этапы выбора [Корнилова, Тихомиров 1990; Чигринова 2013 и др.]. В непсихологических подходах (моделирующих, экономических, социологических и проч.) совсем не обязательно присутствует предположение о том, что выбор осуществляется именно человеком (а не безличным ЛПР — «лицом, принимающим решение», механизмом, обществом или какими-то системами). Как только человек исключается из «составляющих» ситуации выбора, можно строить (моделировать) идеальные стратегии выбора, но при этом теряется как отличие субъективной неопределенности, в которой находится человек в ситуации выбора, так и понимание, что при выборе он полагается на весь свой интеллектуальноличностный потенциал.
Интеллектуально-личностный потенциал человека Интеллектуально-личностный потенциал (ИЛП) — это интерпретационное понятие, предполагающее единство интеллектуальных и личностных составляющих в регуляции решений и выборов человека, что реализуется посредством этапов (или звеньев) принятия и преодоления неопределенности на основе множественных процессов. Прогностическая активность человека и его личностное самоопределение в ситуации выбора отражается в формировании новообразований как показателей приложенных при выборе усилий. В нашей модели множественной регуляции решений и действий предполагается динамическое взаимодействие составляющих ИЛП и выход на ведущий уровень разных процессов — как когнитивных, так и личностно-мотивационных [Корнилова 2016а]. В актуалгенезе становления динамических иерархий опосредствующих выбор процессов верхним уровнем регуляции выступает самосознание личности. То есть сами по себе интеллектуальные и личностные составляющие ИЛП не определяют выбор, а выступают его диспозициональными условиями и реализованными характеристиками. Разрабатывая принцип неопределенности по отношению к построению психологической теории выбора, мы подошли к пониманию неопределенности как незаданности иерархий процессов, фокусируемых динамическими регулятивными системами [Корнилова 2005; 2016а]. Переход к динамической парадигме в понимании контроля неопределенности позволил также по-новому задать конструкт саморегуляции, который стал необходимым при изучении готовности (предпосылок) и умения человека использовать свой интеллектуально-личностный потенциал
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
64
Т. В. Корнилова
в решении жизненных и профессиональных задач, предполагающих преодоление неопределенности. Усилия, прилагаемые человеком при выборе, представлены в степени выраженности новообразований как третьей шкале оценивания психологического опосредствования выбора (наряду с когнитивной и личностной). И усилия эти не могут быть сведены к энергетическим затратам. Даже если заданы альтернативы и критерии выбора, неизвестным остается, какое решение примет конкретный человек, какой процесс окажется ведущим в иерархии возможных оснований выбора. Многообразие путей целеобразования и смыслообразования означает полагание множественности, многоуровневости и гетерархической регуляции выборов человека.
Субъективная неопределенность Неопределенность в психологии связывалась с вариативностью и неповторяемостью как условий, так и самих актов выбора, действия, мышления [Зинченко 2007]. М. К. Мамардашвили настаивал, что живое — в акте, в акте мышления или свершения (остальное — «мертвечина») [Мамардашвили 1984]. Субъективная неопределенность может быть задана как внешними факторами, так и внутренними (неполнотой знания и проч.). Применительно к внутренним источникам неопределенности можно различать ее ситуационные факторы, когда человек в силу искаженных когнитивных репрезентаций или ситуационных ограничений (например, закрытость для него необходимой информации) вынужден принимать решения при заведомой неполноте ориентировки, а также диспозициональные (например, это трудности работы с собственной системой переживаний, что измеряется в шкалах доступности внутреннего опыта, эмоционального интеллекта и проч.). Факторы субъективной неопределенности влияют как на субъективный образ ситуации, так и на актуалгенез решений. Человек должен не только принять ситуацию неопределенности, но и определиться в целях выбора, в стоящих за возможными предпочтениями ценностных аспектах, что отражается в переживании личностной цены решения. Осмысленность выбора при этом связана и с реализацией опоры на свои интеллектуальные возможности («додумывание мысли», по Мамардашвили).
Отношение к неопределенности и контроль неопределенности. Толерантность к неопределенности и личностная готовность к риску Ключевым диспозициональным отношением к неопределенности выступает толерантность к неопределенности (ТН). Понятия толерантности и интолерантности к неопределенности обосновывались в исследованиях Э. Френкель-Брунсвик и как связанные с фиксацией эмоционального тона для перцептивного феномена,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
65
и как реципрокные личностные свойства [Frenkel-Brunswick 1949]. Толерантность к неопределенности стала означать готовность субъекта принимать решения в условиях неопределенности, противоречивости, новизны ситуации, неполноты информации, неизвестности последствий выбора. Принимать вызовы неопределенности и осуществлять продуктивные решения в условиях неопределенности — таковы личностные предпосылки регуляции выбора со стороны толерантности к неопределенности. При этом бóльшую роль стал играть термин «intolerance», который обозначил индивидуальную тенденцию воспринимать и интерпретировать ситуацию неопределенности как угрозу, источник дискомфорта, что выступило одной из характеристик авторитарной личности. Среди личностных свойств в регуляции выборов совсем не все они оказываются одинаково важными. При анализе глубинной мотивации по опроснику А. Эдвардса только шкалы автономии и агрессии значимо связаны с характеристиками выбора как рискованного [Козелецкий 1979]. При диагностике мотивационных профилей [Корнилова 1997] и в исследованиях выбора на основе использования профессиональных знаний ([Чумакова 2010] и др.) личностная готовность к риску и рациональность (как стремление к максимальной информированности) выступили центрами разных кластеров мотивационных тенденций в профилях личностной регуляции. Эмпирически устанавливаемые связи толерантности к неопределенности с составляющими интеллектуально-личностного потенциала (интеллектом и мотивацией, свойствами Большой пятерки и Темной триады и т. д.) подробно представлены нами в монографии [Корнилова 2016а]. Среди них особое место занимают переменные личностного риска и когнитивного риска, как наиболее тесно связанные с продуктивным принятием неопределенности.
Когнитивный риск Впервые понятие познавательного риска использовал Дж. Брунер в своей работе 1954 г., выполненной как анализ стратегий образования искусственных понятий. Риск при этом заключался в том, что полученной информации могло быть недостаточно для отвержения человеком конкурирующих гипотез (о возможном, «задуманном» экспериментатором понятии), и он вполне мог ошибиться, но называл правильный ответ. Исчисление энтропии как показателя необходимой информированности человека, изменяющейся на каждом этапе [Брунер 1977], было продолжено, но в ином аспекте, О. К. Тихомировым, который показал, что исчисляемая неопределенность и субъективная неопределенность в ситуации не совпадают [Тихомиров 1969]. Одним из современных направлений развития представлений о когнитивном риске стало подчеркивание в нем именно интеллектуальной ориентировки на вероятностные характеристики ситуаций. Это выразилось в обосновании понятия «интеллектуального риска» — Risk Intelligence [Evans 2012]. «В сердце» интеллектуального риска лежит возможность оценить пределы своих знаний, а значит,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
66
Т. В. Корнилова
проявлять осторожность, когда человек многого не знает, и быть уверенным, когда он знает много. В формулировании этого понятия и основном посыле его введения прослеживается стремление к расширению видов интеллекта (по аналогии с эмоциональным, личностным и т. п.). Не станем останавливаться на гораздо более разработанной проблематике личностного риска. Подчеркнем только следующее: как показывают исследования, в любом случае в психологическом плане риск выступает не самостоятельным — когнитивным или личностным — фактором, а входит при выборе в функционально образуемые связи интеллектуальных и личностных переменных.
Контроль неопределенности в подходах к решению сложных динамических проблем Важным направлением переориентации в исследованиях решений и выборов становится развитие представлений о возможностях контроля неопределенности и риска. Бернстайн ввел следующее понятие управления риском: «сущность управления риском состоит в максимизации набора обстоятельств, которые мы можем контролировать, и минимизации набора обстоятельств, контролировать которые нам не удастся и в рамках которых связь причины и следствия от нас скрыта» [Бернстайн 2008: 215]. В психологических исследованиях стратегий в условиях неопределенности особое внимание стало уделяться поиску закономерностей решения задач на динамический контроль. Одной из основных характеристик таких задач стала их плохая структурированность, т.е. заданная неопределенность. Их применение привело ко множеству открытий в различных областях (моторного контроля, имплицитного научения и т. д.). Автор обзорной статьи на эту тему выделил три подхода к пониманию механизмов решения комплексных динамических проблем [Osman 2010].
Теории «Пример–Случай–Научение» (Exemplar–Instance–Learning) Согласно этому подходу, «Случай» образуется единым комплексом процессов, опосредствующих целенаправленное решение в условиях неопределенности. Если решение проблемы оказалось продуктивным (привело к цели), то такой модуль поведения закрепляется в памяти. Сопоставление свойств новых ситуаций с такими модулями ведет к «подсказкам» со стороны среды, какое решение нужно принимать.
Теории проверки гипотез Принимая решение, человек руководствуется какой-то целью и соотносит с нею прогнозы эффективности и целедостижение. Соотношение целей–средств– результатов нагружает рабочую память. Прогнозирование или проверка гипотез
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
67
поощряется тем, что фокус внимания направлен не на случай, а на поиск релевантного правила; вместе с чем углубляется понимание проблемы (ее структуры); нужный выход из ситуации актуализируется соответственно правильно понятой структуре. Снижение определенности целей ведет к тому, что человек образует знание, не привязанное к специфичному контексту ситуации, что расширяет рамки переноса на другие ситуации. Обе теории предусматривают ограниченность когнитивных ресурсов и не предполагают новообразований за рамками правил и случаев.
Теории, связанные с саморегуляцией В этой группе исследований постановка целей, мотивация, оценочные процессы и самоэффективность рассматриваются как включенные в обучение контролю решений и действий в неопределенных ситуациях. В теории Бандуры, Ванкувера-Путки и других акцент ставится на оценочных суждениях человека об успешности продуцируемых им действий, что связывается с воспринимаемой самоэффективностью. При так понятой саморегуляции контроль означает включение регуляционных процессов на ранних стадиях приобретения знаний и навыков, а цели самокоррекции релевантны на следующих стадиях, поскольку они служат интеграции и расширению поля возможных целей человека. В отечественной психологии сложились другие подходы к саморегуляции [Моросанова 2011], где иным образом решаются вопросы о связях самоконтроля с процессами целеобразования и интеллектуально-личностными свойствами. Не только в рамках «познавательной» (когнитивной) и «поведенческой» («праксиологической» или «саморегуляционной») парадигм представлены теоретические подходы к пониманию предвосхищений при принятии решений и реализации выборов в действии. Мотивационно-личностная регуляция выбора в не меньшей степени изучена. Однако нам хочется обратить внимание на происходящее теоретическое «укрупнение» обобщений о психологической регуляции выборов в условиях неопределенности.
Эмпирические исследования предвосхищений и выборов в когнитивных стратегиях и их роль в соотнесении теоретических подходов. Образ мира vs. гипотезы «соматических маркеров» в регуляции прогностической активности и стратегий выборов В исследованиях предвосхищений в ситуациях неопределенности традиционно дань первенства отдавалась интуиции и вероятностному прогнозированию. Последнее могло рассматриваться как в контекстах работы т. н. когнитивной Системы 1 [Канеман 2014], так и в более широком контексте рассмотрения интеллектуально-личностных различий в опережающей активности со стороны
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
68
Т. В. Корнилова
образа мира [Смирнов 2016]. В последние десятилетия было показано, что в ситуациях неопределенности при принятии решений большей эффективностью характеризуются стратегии, сочетающие рациональный анализ и интуицию [Степаносова, Корнилова 2006]. Соответствующие конструкты могут быть операционализированы через предпочитаемые стилевые характеристики принятия решений [Корнилова, Разваляева 2017; Epstein et al. 1996]. В целом же принятие решений стало той ведущей областью исследований, в которой утвердилось представление о необходимом взаимодействии когнитивной и эмоциональной, рациональной и интуитивной подготовки прогнозов и выборов в условиях неопределенности ([Корнилова 2016a; Hastie, Dawes 2010] и др.). Важной характеристикой при изучении прогнозирования является фактор задач, поскольку включение в построение прогнозов предметного содержания существенно для становления профилей регуляции предвосхищений и решений в условиях неопределенности. Изучение вклада когнитивных способностей в процессы прогнозирования в последние десятилетия стало уходить на второй план, а учет эмоциональной сферы стал чаще попадать в фокус внимания исследователей после того, как А. Дамасио выдвинул гипотезу «соматических маркеров» [Damasio 1996]. Маркеры при этом понимаются как возникающие при определенных сигналах висцеральные реакции, построенные на основе предыдущего индивидуального опыта и субъективно переживаемые как «подозрения», «внутри что-то екнуло» и проч. [Медведева и др. 2013]. Популяризации этой концепции во многом способствовало то, что она служит теоретической поддержкой выявления механизмов нарушения обратной связи для разных клинических групп на основе единой экспериментальной модели при использовании набора заданий, получивших название Айова-теста — Iowa Gambling Task (IGT) [Bechara et al. 2005]. Концепция образа мира фокусирует иной, чем только обратная связь от чувственного индивидуального опыта, аспект прогнозирования: опережающую прогностическую активность субъекта, направляемую амодальными — и значит не обязательно переживаемыми чувственно — глубинными структурами (включающими индивидуальную представленность значений). Вместе с тем психология принятия решений выделяет и универсальные закономерности ориентировки человека в ситуации неопределенности и риска, предполагая в качестве диагностической проблемы анализ того, какие процессы выходят на ведущий уровень в динамических регулятивных системах, обеспечивающих становление прогнозов, оценок и выборов человека. Обращение прогнозов человека в будущее включает как принятие неопределенности этого будущего, так и регуляцию со стороны «образа мира», предполагающего не только разноуровневость «мира образов» (от перцептивных до умственных), но и определяемость ядерных структур образа мира реальными условиями жизнедеятельности. Представление о функционировании образа мира сегодня может выступить опорой в изучении как прогнозирования, если обозначать этим словом решение разных типов прогностических задач, так и функциональной
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
69
регуляции становления прогнозов со стороны динамических регулятивных систем — ДРС, включающих когнитивные и эмоционально-личностные составляющие ориентировки в мире. Если предполагать, что эти системы всегда парциальны (в силу целевой регуляции действий, решений и выборов человека) и складываются как динамические иерархии разных процессов, то образ мира (или представление о мире, или картина мира) можно рассматривать в качестве их «стабилизатора», направляющего прогностическую активность и задающего целостность когнитивно-личностной регуляции целеобразования и целедостижения [Смирнов и др. 2016]. В качестве динамического контроль неопределенности следует понимать в том смысле, что сам образ мира постоянно обогащается. Благодаря такому контролю со стороны образа мира неопределенность для субъекта не становится хаосом, а субъект деятельности и познания выступает автором своих действий и решений, с характеризующими его интеллектуальными и личностными возможностями [Смирнов 2016]. Рассмотрение особенностей регулятивных процессов принятия и преодоления человеком условий неопределенности позволило развивать положение об открытости ДРС; причем в эти ДРС, направляющие актуалгенез предвосхищений (прогнозов, гипотез, целей) могут включаться любые процессы из спектра познавательной деятельности (памяти, внимания, научения, построения умозаключений) и многомерного личностного потенциала субъекта.
Предвосхищения в ситуации выбора В понимание образа мира как системы разноуровневых и когерентных гипотез, непрерывно генерируемых субъектом навстречу стимульным воздействиям и апробируемых ими (встречное уподобление по А. Н. Леонтьеву) заложено представление о механизме влияния когнитивных и личностных факторов, радикально уменьшающих неопределенность бесконечного числа возможных интерпретаций воздействующих стимулов. Таким образом задается более или менее широкий или узкий диапазон потенциальных интерпретаций внешних ситуаций; и ширина этого коридора определяется прежде всего субъективной вероятностью ожидаемых на входе стимулов. Метафорически можно сказать, что система таких «коридоров» субъективных предвосхищений (в том числе и вероятностей), как ожидаемых событий, и суть образ мира [Смирнов 2016]. Рассмотрение образа мира как основы функциональной регуляции прогностической активности человека позволяет сделать следующее обобщение. Как исследования прогностической активности человека, так и возможного в его мышлении подводят к тому, что фактически мы имеем дело с прогностической моделью мира, и степень определенности или неопределенности этого прогноза прямо сказывается на адекватности образа мира и его способности ориентировать наше поведение, нашу деятельность. Функциональная роль образа мира не предполагает, что ей в соответствие необходимо ставить выделение какого-то особого процесса. Образ
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
70
Т. В. Корнилова
мира как бы задает «оси контроля» становления динамических регулятивных систем, открытых с точки зрения их состава и процессуальных иерархий. Но такое теоретическое понимание принятия и преодоления неопределенности человеком предполагает решение исследовательских задач для обсуждения эмпирических доводов, поддерживающих ту или иную концепцию. Доводом в пользу концепции образа мира стало бы выявление регулятивной функции интеллекта (в разных его измерениях как академического, общего и т. д.) в решении прогностической задачи, что противоречит идее «соматических маркеров» А. Дамасио [Damasio 1996]. Как мы уже сказали, основной экспериментальной моделью для А. Дамасио и А. Бехара стала Игровая задача Айова — Iowa Gambling Task (IGT). Задача участника игры в Айова-тесте — получить своими выборами как можно больше условных «денег» в конце игры. При каждом выборе карточка может привести к получению или потере условной денежной суммы. От участника игры в IGT требуется выбирать карты из 4 колод, различающихся по вероятностной структуре выигрышей и проигрышей, которую испытуемый выявляет в процессе эксперимента (колоды предъявляются «рубашкой вверх» и испытуемый узнает на каждом ходу, сколько игровых денег он выиграл или проиграл). Нами применялась процедура компьютеризированного стандарта условий Iowa Gambling Task (Игровой задачи Айова), разработанного Грасманом и Вэгенмекерсом [Grasman, Wagenmakers 2005] и адаптированного С. А. Корниловым. Изменение образа ситуации в последовательности многократных выборов в условиях неопределенности, моделируемых IGT, выражается в изменении направленности этих выборов. Учет этого позволил поставить исследовательские вопросы о том, как связаны показатели интеллекта с когнитивной ориентировкой в ситуации игры и каким образом в регуляцию стратегий выборов включаются личностные свойства.
Предикторы выборов в Игровой задаче Айова Мы обратились к эмпирической проверке гипотез о роли интеллекта, эмоционального интеллекта и ряда личностных свойств — в первую очередь толерантности к неопределенности — с использованием этой модели решения прогностических задач, чтобы соотнести вклады указанных переменных в качестве предикторов успешности прогнозов (и тем самым стратегий выборов). Если полагать за образом мира предвосхищающую активность, направляемую системами индивидуально представленных значений, то это основание полагать ведущую роль когнитивной ориентировки в регуляции выборов. В нашем исследовании, проведенном на выборке 116 взрослых испытуемых группы нормы [Корнилова и др. 2018] на материале Игровой задачи Айова было установлено, что более высокий академический интеллект позволяет испытуемым строить более корректные репрезентации задачи, отдавать предпочтение правильным колодам и выигрывать больше условных денег в заданной ситуации,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
71
требующей прогностической активности от участника для осуществления выборов. Проведенный регрессионный анализ показал, что общий интеллект (определяемый суммой баллов кристаллизованного и флюидного интеллектов) является ключевым фактором успешности принятия решений, требующих выявления скрытых закономерностей. Вербальный (кристаллизованный) интеллект и общий академический интеллект выступали предикторами разных компонентов стратегий на разных этапах стратегий выборов, но не на первом этапе — максимальной неопределенности образа ситуации Ранее нами было показано, что с уровнем интеллекта свойство толерантности к неопределенности не связано, а интолерантность связана отрицательно [Корнилова 2016a]. На материале стратегий в Игровой ситуации Айова-теста было установлено, что толерантность регулировала начальный уровень принятия риска в условиях неопределенности, а интолерантность к неопределенности была связана с более низкой исследовательской активностью после проигрышей (в частности, с более редкой сменой колод). В отдельной работе — на выборках руководителей среднего и нижнего звена — были выявлены связи выраженности свойств Темной триады (нарциссизма, макиавеллизма, психопатии) со стратегиями в IGT [Красавцева, Корнилова 2016]. В целом было установлено, что предполагаемые влияния со стороны эмоционально-личностной сферы превалируют именно в начале игровой ситуации, когда прогностическая активность еще не оформлена в когнитивные ориентиры. При становлении же игровых стратегий на большом числе проб неопределенность ситуации уменьшается, и на первый план выходят когнитивные компоненты ориентировки в вероятностной среде. Далее нами проверялись гипотезы о том, что решения при наиболее высоком уровне неопределенности регулируются в большей степени личностными особенностями. Смысловая регуляция выборов означает включенность именно эмоциональных компонентов; и трудно предполагать полную отделенность систем индивидуально представленных значений и личностных смыслов (согласно концепции А. Н. Леонтьева и идеи единства интеллекта и аффекта — в ее развитии в отечественной психологии после работ Л. С. Выготского). Обращение же к изучению личностной регуляции выборов закономерно приводит к переориентации исследований в дифференциально-психологическое русло. Закономерным при этом стало обращение к сопоставлению роли академического и эмоционального интеллекта. поскольку последний напрямую связан с использованием эмоциональной информации (что предполагается концепцией «соматических маркеров»). Удивительным оказалось то, что при многочисленности использования клинических выборок (лиц с нарушениями эмоциональной сферы) исследований с измерением компонентов эмоционального интеллекта почти не было. На неклинических выборках предикторы индивидуальных различий в успешности выполнения IGT исследовались редко [Buelow, Suhr 2009]. Хотя имеются работы о связях стратегий в IGT с эмоциональной сферой (что неудивительно в виду популяризации методики в связи с разработкой идей соматических маркеров), связи
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
72
Т. В. Корнилова
с интеллектом изучались реже. В 2014 г. К. Вебб с соавторами [Webb et al. 2014] отмечали, что известно только одно исследование с одновременным фиксированием свойств академического и эмоционального интеллекта на неклинической выборке. Указанное исследование обнаружило, что IQ оказывается лучшим предиктором успешности выполнения Айова-теста, а значит выполнение IGT задействует в большей степени когнитивные факторы, чем эмоциональные (по крайней мере больше, чем эмоциональный интеллект). В указанном исследовании Х. Демари [Demaree et al. 2010] для оценки когнитивных способностей на студенческой выборке применялась вербальная шкала Милла-Хилла, как и в нашей работе [Корнилова и др. 2018], а не традиционные «золотые стандарты» тестов интеллекта (шкалы Векслера и Стэнфорд-Бине). В совместном исследовании с Ю. В. Красавцевой нами на выборке руководителей среднего звена была верифицирована гипотеза о включенности интеллекта в регуляцию ими стратегий принятия решений. Вербальный интеллект у руководителей выступил положительным предиктором таких показателей успешности стратегий в Игровой задаче Айова как предпочтение выборов выигрышных колод и увеличение накоплений. Впервые установлена позитивная роль флюидного интеллекта в эффективности стратегий выборов у руководителей (выражающейся в предпочтении выигрышных колод). Полученные результаты позволили также принять и гипотезу о включенности эмоционального интеллекта в регуляцию принятия решений. Причем в динамике стратегий в IGT роль вербального и эмоционального интеллекта у руководителей была реципрокной (что отразилось в различиях направленности их как предикторов для показателей смены колод). Общий внутриличностный эмоциональный интеллект выступал предиктором выборов в условиях максимальной неопределенности ситуации, снижая предпочтения выигрышных колод у руководителей. Полученные данные не позволяют акцентировать понимание эмоционального интеллекта в качестве способности или личностного свойства, но демонстрируют необходимость установления его регулятивной роли дифференцированно для разных выборок и на разных этапах ориентировки в ситуациях принятия решений.
Заключение Освоение в психологии принципа неопределенности, учет сдвигов и междисциплинарных подходов к пониманию возможного в мышлении, переход к динамической парадигме в трактовке регуляции выборов и контроля неопределенности отражают складывающиеся варианты функционирования конструкта неопределенности в психологии. В понимании психологического опосредствования актов принятия и преодоления неопределенности думающей личностью представлено взаимодействие познавательных (мыслительных, когнитивных) и личностных (субъективных, смысловых) «регуляторов». Человек прогнозирует не только развитие ситуации, но
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
73
и личностную цену принимаемого решения, включая оценку, «кем я становлюсь в результате такого моего выбора». В зарубежных исследованиях теории динамического контроля неопределенности до сих пор в основном обозначали когнитивные процессы в стратегиях человека. Переход к идее единства интеллекта и аффекта, реализуемый в понимании функционирования единого интеллектуально-личностного потенциала человека, означает развитие модели множественной гетерархической регуляции выбора, предполагающей в качестве верхнего уровня самосознание личности. При сопоставлении концепции образа мира (в теории деятельности А. Н. Леонтьева) и гипотезы А. Дамасио связующим звеном выступает обращение к анализу стратегий решения прогностических задач, на материале которых строилось обоснование гипотезы «соматических маркеров». Исследования показывают, что и интеллект, и личностные свойства выступают предикторами регуляции решения прогностической задачи, но на разных этапах становления стратегий. Таким образом, преодоление неопределенности следует понимать в становлении динамических иерархий разноуровневых процессов, где когнитивные и эмоционально-личностные составляющие регуляции выборов взаимосвязаны и не исключают друг друга.
Литература Асмолов 2002 — Асмолов А. Г. По ту сторону сознания. Методологические проблемы неклассической психологии. М.: Смысл, 2002. Бернстайн 2008 — Бернстайн П. Против богов. Укрощение риска. М.: Олимп-Бизнес, 2008. Брунер 1977 — Брунер Дж. Психология познания. М.: Прогресс, 1977. Зинченко 2007 — Зинченко В. П. Толерантность к неопределенности: новость или психологическая традиция? // Человек в ситуации неопределенности / Под ред. А.К. Болотова. М.: ТЕИС, 2007. С. 9–33. Зинченко, Мамардашвили 1977 — Зинченко В. П., Мамардашвили М. К. Проблема объективного метода в психологии // Вопросы философии. 1977. № 7. С. 109–125. Канеман 2014 — Канеман Д. Думай медленно… решай быстро. М.: АСР, 2014. Козелецкий 1979 — Козелецкий Ю. Психологическая теория решений. М.: Прогресс, 1979. Корнилова 1997 — Корнилова Т. В. Диагностика мотивации и готовности к риску. М.: Институт психологии РАН, 1997. Корнилова 2005 — Корнилова Т. В. Методологические проблемы психологии принятия решений // Психологический журнал. 2005. Т. 26. № 1. С. 7–17. Корнилова 2010 — Корнилова Т. В. Принцип неопределенности: основания и проблемы // Психологические исследования. 2010. № 3 (11). (URL: http://psystudy.ru) Корнилова 2016a — Корнилова Т. В. Интеллектуально-личностный потенциал человека в условиях неопределенности и риска. М.: Нестор-История, 2016. Корнилова 2016б — Корнилова Т. В. Психология выбора как мыслительное и личностное опосредствование преодоления неопределенности // Психологический журнал. 2016. Т. 37. № 3. С. 113–124.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
74
Т. В. Корнилова
Корнилова, Смирнов 2013 — Корнилова Т. В., Смирнов С. Д. Методологические основы психологии. Учебник. М.: Юрайт, 2013. Корнилова, Тихомиров 1990 — Корнилова Т. В., Тихомиров О. К. Принятие интеллектуальных решений в диалоге с компьютером. М.: МГУ, 1990. Корнилова и др. 2018 — Корнилова Т. В., Чумакова М. А., Корнилов С. А. Интеллект и успешность стратегий прогнозирования при выполнении Айова-теста (IGT) // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2018. № 1. С. 4–11. Корнилова и др. 2010 — Корнилова Т. В., Чумакова М. А., Корнилов С. А., Новикова М. А. Психология неопределенности: единство интеллектуально-личностного потенциала человека. М.: Смысл, 2010. Корнилова, Разваляева 2017 — Корнилова Т. В., Разваляева А. Ю. Апробация русскоязычного варианта полного опросника С. Эпстайна «Рациональный-Опытный» (RationalExperiental Inventory) // Психологический журнал. 2017. Т. 38. № 3. С. 92–107. Красавцева, Корнилова 2016 — Красавцева Ю. В., Корнилова Т. В. Свойства Темной триады в регуляции стратегий принятия решений (на материале игровой задачи Айова — IGT) // Вестник МГОУ. Сер. «Психологические науки». 2016. № 2. С. 22–33. Мамардашвили 1984 — Мамардашвили М. К. Классический и неклассический идеалы рациональности. Тбилиси: Мецниереба, 1984. Медведева и др. 2013 — Медведева Т. И., Ениколопова Е. В., Ениколопов С. Н. Гипотеза соматических маркеров Дамасио и игровая задача (IGT): обзор // Психологические исследования. 2013. Т. 6. № 32 (10). Моросанова 2011 — Саморегуляция и выбор в преодолении субъективной неопределенности. Психология саморегуляции в XXI веке / Под ред. В. И. Моросановой. М.: Нестор-История, 2011. Петровский 1992 — Петровский В. А. Психология неадаптивной активности. М.: Горбунок, 1992. Смирнов 2005 — Смирнов С. Д. Методологический плюрализм и предмет психологии // Вопросы психологии. 2005. № 4. С. 3−8. Смирнов 2016 — Смирнов С. Д. Прогностическая активность как способ существования и развития образа мира / Разработка и реализация принципа развития в современной психологии / Под ред. А. Л. Журавлева, Е. А. Сергиенко. М.: Институт психологии РАН, 2016. С. 215–234. Смирнов и др. 2016 — Смирнов С. Д., Чумакова М. А., Корнилова Т. В. Образ мира в динамическом контроле неопределенности // Вопросы психологии. 2016. № 4. С. 3–13. Степаносова, Корнилова 2006 — Степаносова О. В., Корнилова Т. В. Мотивация и интуиция в регуляции вербальных прогнозов при принятии решений // Психологический журнал. 2006. Т. 27. № 2. С. 60–68. Талеб 2013 — Талеб Н. Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри, 2013. Талеб 2014 — Талеб Н. Н. Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса. М.: КоЛибри, 2014. Тихомиров 1969 — Тихомиров О. К. Структура мыслительной деятельности человека. М.: МГУ, 1969.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология неопределенности: когнитивная и личностная регуляция предвосхищений...
75
Чигринова, 2013 — Чигринова И. А. Две основные парадигмы понимания морального выбора в современной когнитивной психологии // Вопросы психологии. 2013. № 6. С. 115–124. Чумакова 2010 — Чумакова М. А. Интеллектуально-личностная регуляция в решении задач на конструирование // Вопросы психологии. 2010. № 4. С. 83–93. Юревич 2005 — Юревич А. В. Естественнонаучная и гуманитарная парадигмы в психологии, или раскачанный маятник // Вопросы психологии. 2005. № 2. С. 147−151. Bechara et al. 2005 — Bechara A., Damasio U., Tranel D., Damasio A. R. The Iowa Gambling Task and the somatic marker hypothesis: some questions and answers // Trends in cognitive sciences. 2005. Vol. 9 (4). P. 159–162. Boole 1854 — Boole G. An Investigation of the Laws of Thought. N. Y.: Dover Publications, 1854. Buelow, Suhr 2009 — Buelow M. T., Suhr J. A. Construct validity of The Iowa Gambling Task // Neuropsychology review. 2009. Vol. 19. No. 1. P. 102–114. Damasio 1996 — Damasio A. R. The somatic marker hypothesis and the possible functions of the prefrontal cortex [and discussion] // Philosophical transactions: Biological sciences. 1996. Vol. 351. No. 1346. P 1413–1420. Demaree et al. 2010 — Demaree H. A., Burns K. J., DeDonno M. A. Intelligence, but not emotional intelligence, predicts Iowa Gambling Task performance // Intelligence. 2010. Vol. 38. No. 2. P. 249–254. Epstein et al. 1996 — Epstein S., Pacini R., Denes-Raj V., Heier H. Individual differences in intuitive–experiential and analytical–rational thinking styles // Journal of personality and social psychology. 1996. Vol. 71. No. 2. P. 390. Evans 2012 — Evans D. Risk Intelligence. How to live with Uncertainty. London: Free press, 2012. Frenkel-Brunswick 1949 — Frenkel-Brunswick E. Intolerance of ambiguity as an emotional and perceptual personality variable // Journal of Personality. 1949. Vol. 11. No. 1. P. 108–143. Gigerenzer 1998 — Gigerenzer G. Ecological intelligence: an adaptation for frequencies // The evolution of mind / Ed. by D. D. Cummus, C. Allen. Oxford: Oxford University Press, 1998. P. 9–29. Grasman, Wagenmakers 2005 — Grasman R., Wagenmakers E. A DHTML implementation of the Iowa Gambling Task. 2005. (URL: http://purl.oclc.org/NET/rgrasman/jscript/ IowaGamblingTask) Hasti, Dawes 2010 — Hastie R. K., Dawes R. M. Rational choice in an uncertain world: The psychology of judgment and decision making. London: Sage, 2010. Kurz-Milcke, Gigerenzer 2007 — Kurz-Milcke E., Gigerenzer G. Heuristic decision making // Marketing. 2007. Vol. 1. P. 4–60. Osman 2010 — Osman M. Controlling uncertainty: A review of human behavior in complex dynamic environments // Psychological Bulletin. 2010. Vol. 136. No. 1. P. 65–86. Webb et al. 2014 — Webb C. A., DelDonno S., Killgore W. D. S. The role of cognitive versus emotional intelligence in Iowa Gambling Task performance: What’s emotion got to do with it? // Intelligence, 2014. Vol. 44. P. 112−119. Weber, Johnson 2009 — Weber E. U., Johnson E. J. Mindful judgment and decision making // Annual Review of Psychology. 2009. Vol. 60. P. 53−85.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов ПРЕАДАПТАЦИЯ К НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ КАК СТРАТЕГИЯ НАВИГАЦИИ РАЗВИВАЮЩИХСЯ СИСТЕМ: МАРШРУТЫ ЭВОЛЮЦИИ*
Так век за веком — скоро ли, Господь? — Под скальпелем природы и искусства Кричит наш дух, изнемогает плоть, Рождая орган для шестого чувства. Н. Гумилев. Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня. Н. Гумилев.
Введение В этом году исполнилось сто лет со дня рождения бельгийского ученого Ильи Романовича Пригожина (1917–2003) — лауреата Нобелевской премии (1977 г.), основателя термодинамики необратимых процессов. С именем И. Р. Пригожина неразрывно связаны разработки фундаментальной теории неравновесных открытых систем, принципы возникновения порядка из хаоса, идей самоорганизации сложных диссипативных (рассеивающих) структур, философии нестабильности и концепции переоткрытия времени [Пригожин 1991; 1998; 2005]. В данной статье мы попытаемся показать, что идеи философии нестабильности и переоткрытие времени во многом обусловили переворот в современном мировоззрении, сопоставимый с изменением картины мира, произошедшим при переходе познания от классической физики Ньютона — к неклассической физике и теории относительности. В известном смысле, как будет показано далее, именно исследо* Столетию со дня рождения лауреата Нобелевской премии Ильи Романовича Пригожина посвящается настоящая статья. Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, грант № 16-06-00764. Впервые опубликовано: Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем: маршруты эволюции // Вопросы психологии. 2017. № 4. С. 3–26.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
77
вания И. Р. Пригожина в значительной степени привели не только к переоткрытию времени, но и к переоткрытию эволюции. В контексте теории неравновесных открытых систем представляется целесо образным обратить внимание на постановку следующих вопросов: Возможно ли через оптику философии нестабильности осуществить конструктивное совмещение детерминистских, стохастических и телеологических картин эволюции, а тем самым, историко-эволюционный синтез разных логик — детерминизма, случайности и целесообразности при поиске закономерностей развития человека, природы и общества? Окажется ли теория неравновесных открытых систем той искомой эвристикой, которая поможет «объять необъятное», заключить мир, или хотя бы перемирие, между номотетическими и идиографическими науками, исследованиями стабильной предсказуемой исторической динамики и исследованиями нестабильной «событийной, гадательной» исторической динамики [Пригожин 1998]? Не потеряем ли мы в погоне за адекватным общим языком понимания смыслов закономерностей целеустремленных развивающихся систем специфики разных уровней их организации и самоорганизации, о чем недавно предупреждали искателей универсальных «теорий всего» И. М. Гельфанд и М. Л. Латаш [Gelfand, Latash 1998]? Позволит ли универсальный язык понимания эволюции целенаправленных развивающихся систем расширить границы познания в психологии и войти психологии полноправным членом в семью наук о жизни? Принесет ли гибридизация наук, сами продукты которой воспринимаются порой как причудливые оксюмороны — нейроархеология, нейроэкономика, нейрокогнитивистика, психобиология и т. п. — обогащение для породивших эти гибриды материнских наук? Опора на философию нестабильности И. Р. Пригожина по существу дала основание некоторым представителям когнитивной эволюционной психологии прибегнуть к метафоре о втором законе термодинамики как о первом законе эволюционной психологии [Tooby et al. 2003] и приступить к обоснованию переоткрытия эволюционной парадигмы как объяснительного принципа современной психологической науки [Buss 1995]. Отметим также, что именно анализ парадоксальных феноменов преадаптации — феноменов «опережения непредсказуемых изменений» — позволил одному из критиков адаптивных моделей эволюции Стивену Гулду утверждать, что преадаптация, выступающая в форме экзаптации, является ключевым инструментом эволюции [Gould 1991]. Все эти свидетельства переоткрытия эволюции позволяют нам предположить, что ярмарка различных проектов о будущем человечества, разрабатываемых в прокрустовом ложе адаптивных моделей эволюции, может привести к деструктивным последствиям социально-экономического развития различных стран [Асмолов 2016]. В настоящей работе, опираясь на идеологию И. Р. Пригожина о нестабильности и непредсказуемости будущего, мы постараемся показать, что исследования роли преадаптации как стратегии навигации в океане неопределенности позволяют раскрыть необходимость такого направления психологии, как эволюционная психодинамика, и перейти к синтезу исследований эволюции, порождающей разум, с исследованиями эволюции, порождаемой разумом.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
78
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
1. Гипотеза о необходимости историко-эволюционного синтеза адаптивных и преадаптивных направлений эволюции Такие ключевые вызовы современности как вызовы неопределенности, сложности и разнообразия свидетельствуют о том, что странный мир, мир взрыва непредсказуемости уже наступил. И среди конкурирующих символов XXI в. — мозг, искусственный интеллект, сознание − метафора Д. Данина «неизбежность странного мира» наиболее емко передает направление происходящих в мире перемен. Стремительно возросло количество футурологических проектов, пытающихся с помощью различных прогнозов (пессимистических или оптимистических) примирить человечество с вызывающими тревоги «странностями» современности. Ко всем этим проектам вполне применима спасительная ирония, передаваемая высказыванием «предсказывать трудно, особенно предсказывать будущее» [Диксит 2017: 95]. Подобная психотерапия вполне уместна, поскольку почти во всех современных «историях завтра» преобладают апокалипсические интонации, касающиеся перспектив человека и человечества. Так, будущее образования, сулящего успешную адаптацию к меняющемуся миру, связывается с оснащением «человека будущего» набором ключевых навыков и компетенций XXI в. [Фрейдл и др. 2015]. Будущее разума в эпоху технологической сингулярности1 — с адаптивной эволюцией моделей искусственного разума [Курцвейл 2016]; при этом не исключается, что грядущие новые технологии (гибкие алгоритмы, платформы) потеснят человека, превратив его в представителя «бесполезного класса», уходящую натуру эволюции [Харари 2016]. Вглядываясь в эти образы будущего, невольно хочется сказать следующее: сон разума рождает чудовищ; бессонница рождает проекты будущего и инновационные технологии. При всем разноцветии картин будущего и «повестках действий» государств и правительств как «культурных орудий» (Л. С. Выготский) овладения будущим с горизонтом от 5 до 100 лет, их объединяет ряд общих особенностей. Во-первых, за разноликими моделями будущего проступает мотивирующий эти разработки синдром диссонанса современника, который перманентно не успевает за бегущим днем, находится не в ладу со временем и самим собой, оказывается заложником акселерации бытия [Асмолов 2015; 2016; Люббе 2016; Леонтьев 2016]. Во-вторых, вызовы «странного» мира — вызовы неопределенности, сложности, разнообразия — чаще всего интерпретируются как деструктивные вызовы беспорядка, хаоса, «шока будущего» (Э. Тоффлер), препятствующие адаптации 1 Сингулярностью теоретические физики называют точку в центре черной дыры, место, где гравитация увеличивается до бесконечности. Технологическая сингулярность — гипотетический момент в истории, после которого технологический прогресс достигнет таких скоростей, что окажется за гранью понимания человеком. Ее часто связывают с появлением искусственного интеллекта, развитием биотехнологий или симбиозом человека и вычислительных машин.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
79
человека и человечества в текучих мирах экологических, техногенных, социальных и психологических трансформаций. В результате спровоцированный потоками деятельностей и сознания рост темпов эволюции нередко оборачивается, как показывает ХХI в., усилением тенденций регресса, архаики, варварства, «бегством от свободы» (Э. Фромм), страхами перед неопределенностью и непредсказуемостью настоящего и будущего. В-третьих, за рамками многих футурологических проектов эпохи информа ционно-технологического бума оказываются фундаментальные модели эволю ции разнообразия в философии нестабильности [Пригожин 1991], философии различий [(Делез 1998; Деланда 2017], эволюционной биологии (см., например: [Александров 2009; Анохин 2015; Коротаев 2003; Кунин 2014; Марков 2010; Чайковский 2004; Черниговская 2013]), теории развивающихся систем [Griffiths, Hochman 2015; Cycle of Contingency… 2001], эволюционной когитологии и экономике развития организаций (см., например: [Дёрнер 1997; Князева 2014; Лалу 2016; Остром 2016; Старк 2001; Космидес, Туби 2011]), эволюционной социологии дифференциаций и социологии социальных изменений [Луман 2005; Штомпка 1996], эволюционной антропологии (см., например: [Клейн 2014]), нейроархеологии [Malafouris 2010; 2016], эволюционной психологии разума [Пинкер 2017; Фаликман 2017; Clark 2016; Hohway 2013] и психологии развития [Gottlieb 2001; Сергиенко 2012; Принцип развития… 2016]. Без понимания закономерностей эволюции, на наш взгляд, вряд ли возможно адекватно разрабатывать те или иные футурологические проекты (см. об этом: [Назаретян 2015]). Поэтому особенно грустно, что в тени этих проектов остаются классические концепции творческой эволюции А. Бергсона, идеи В. И. Вернадского о психическом как двигателе жизни в психозойскую эру, исследования по неклассической биологии целенаправленной активности Н. А. Бернштейна, труды о «потенциальной психике» как катализаторе направлений эволюционного процесса А. Н. Северцова, представления о прямых и смешанных линиях эволюции в биопсихологии В. А. Вагнера и культурно-исторической психологии Л. С. Выготского, фундаментальные работы о первобытном менталитете Л. ЛевиБрюля и психологической эволюции личности П. Жане, а также теоретические обобщения Ю. М. Лотмана о непредсказуемых механизмах культуры. При всем различии этих исследований, за ними, если взглянуть на них с позиций Жиля Делеза, проступает эволюционное мышление об индивидуальных различиях: …великим нововведением Дарвина было учреждение мышления об индивидуальных различиях. Лейтмотив Происхождения видов таков: вы еще не знаете, на что способно индивидуальное различие! Вы еще не знаете, куда оно может привести в сочетании с естественным отбором… Индивидуальное различие, …сырье отбора, еще не имеет у Дарвина определенного статуса; свободное, плавающее… оно сливается с неопределенной изменчивостью [Делез 1998: 302].
Подчеркнем, что все эти исследования загадок взаимопереходов между порядком и хаосом, стабильностью и нестабильностью, взрывами культур ведутся,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
80
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
повторим вслед за классиком эволюционной биологии И. И. Шмальгаузеном, в координатах исторического и индивидуального развития поведения организмов, разума, сознания, личности, популяций и социальных систем. Для понимания исторической и индивидуальной эволюции систем — от организма до личности, общества и культуры — особенно важны линии интеллектуальных поисков, связанных с изучением роли истории поведения в эволюционной динамике. Вектор этих полных противоречий поисков в науках о поведении емко передают названия следующих классических работ: Л. С. Выготского, А. Р. Лурии «Этюды по истории поведения: обезьяна, примитив, ребенок» (1930), П. К. Анохина «От Декарта до Павлова» (1945), Н. А. Бернштейна «Очерки по физиологии активности» (1965), И. М. Фейгенберга «Николай Бернштейн: от рефлекса к модели будущего» (2004), А. Н. Леонтьева «Эволюция, движение, деятельность» (2012). Кредо этих исследований может быть передано афоризмом Ж.-П. Сартра гласящим, что существование человека предшествует его сущности; формулой Н. А. Бернштейна «задача рождает орган»; правилом Дэвида Марра «предназначение определяет структуру». В упомянутых выше трудах по истории поведения строится картина эволюции целенаправленных развивающихся систем в биогенезе, социогенезе и персоногенезе как историй существований, порождающих сущность; истории деятельностей, генерирующих разнообразие. Отметим, что в монографии «Культурно-историческая психология и конструирование миров» [Асмолов 1996] раскрывалось, что истории поведения — это истории трансформаций и взаимопереходов образов жизни в образы мира. Первую скрипку в оркестре эволюционных изменений, как это показано в когнитивной концепции генезиса сложных динамических систем А. Н. Поддьякова, играет исследовательское поведение. В потоках исследовательского поведения разворачивается процесс решения алгоритмизируемых и не алгоритмизируемых задач (см., например: [Поддьяков 2006]). Мосты между различными историями эволюции — историей неопределенности, историей разнообразия, историями поведений — до сих пор не простроены. Между тем именно опора на концепции истории поведения в эволюционной динамике, философии разнообразия и философии нестабильности позволяет нам предположить, что для построения разных образов будущего необходимо преодолеть ограничения адаптивных моделей эволюции и обратиться к феноменам преадаптации, воспринимаемым через призму идеала рациональности (М. К. Мамардашвили) как излишества, ошибки и артефакты эволюции. В связи с вызовами «странного мира», условно обозначаемыми нами символом «нежданно-негаданно», мы попытаемся, во-первых, обосновать выделение такого направления психологии как эволюционная психодинамика, раскрывающего роль психического в трансформациях целенаправленных развивающихся систем и, во-вторых, показать, что во главу угла психодинамики должна быть поставлена проблема преадаптации к неопределенности, рассмотрение которой может стать ключом к пониманию стратегии навигации эволюции.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
81
В ходе разработки проблемы преадаптации к неопределенности с позиций историко-эволюционного подхода к анализу поведения целенаправленных развивающихся систем [Гельфанд, Цетлин 1966; Асмолов 2007; 2015; Асмолов и др. 2014] нами ставятся следующие вопросы. • Какие феномены и концепции при изучении развития человека, природы и общества позволяют утверждать, что происходит сдвиг установки познания от анализа адаптивных к преадаптивным моделям эволюции, который необходимо учитывать при построении современных картин эволюции и футурологических проектов? • На каких основаниях неопределенность может быть интерпретирована как онтологическая характеристика реальности и своего рода генератор задач на неопределенность, решаемых в процессе эволюции («задача рождает орган» Н. А. Бернштейн)? • Можно ли рассматривать преадаптацию в качестве конструктивного фактора, позволяющего эволюционирующей системе при встрече с неопределенностью осуществлять переход от «режима трендов» (предвосхищения изменений на основе прошлого опыта) — к инновационному «режиму конструирования иных миров»? Ответ на эти вопросы может помочь раскрытию эволюционного смысла преадаптации к неопределенности как стратегии навигации целеустремленных развивающихся систем.
2. Феноменология преадаптации: эволюционная логика «неудач» и излишеств В обыденной жизни человека, истории культуры, эволюции биологических и социальных систем существует круг странных феноменов, обозначенных нами символом «нежданно-негаданно». Порой они означиваются даже анекдотически: «никогда не было и вот опять». Эти феномены воспринимаются через призму идеала рациональности как парадоксы, заблуждения разума, «горе от ума» или непонятные зигзаги эволюции. Образ неадаптивных феноменов удачно передает метафора Умберто Эко об «университете сравнительных ненужностей», в котором на кафедре оксюмористики изучаются «новаторские традиции», «народные олигархи» и прочие сочетания несочетаемого. Обычно феномены неадаптивности проявляются при встречах с непредсказуемыми ситуациями, ситуациями «небылиц и небывальщины» и вызывают к жизни стратегию поведения, в которой между «пан, или пропал» выбор жизненного маршрута осуществляется в пользу «пропал». И порой, вопреки всему, именно такой выбор приводит к достижению успеха. Заметим также, что индивидуальность, осуществляющая выбор, зачастую непредсказуема сама для себя. Психологическую особенность непредсказуемого поведения наглядно демонстрирует высказывание: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын». Встает вопрос: что объединяет такие, казалось бы, не связанные между собой проявления, как феномен «мусорной» (информационно
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
82
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
бесполезной) ДНК, «вакуумные» и как бы бесполезные игры животных, странные поступки трикстеров, плутов, пассионариев и «лишних людей», Обсуждение широкого спектра подобных феноменов, которые В. А. Петровский [2010] объединяет под общим названием «феноменология неадаптивности», в последнее время стало интеллектуальной модой. Например, анализу феноменологии непредсказуемости посвящены ставшие бестселлерами публицистические книги НассимаТалеба [2012; 2014]. В психологии активности и эволюционной биологии феномены, дестабилизирующие биологическую, социальную и психологическую устойчивость, ряд исследователей независимо друг от друга характеризуют как избыточные, неадаптивные явления [Петровский 1975; Асмолов, Петровский 1978; Асмолов 1979; Кунин 2014]. При этом в психологии активности и в эволюционной биологии к анализу неадаптивных явлений прибегают прежде всего при интерпретации скачков системы от устойчивости к трансформации; например, скачков от целенаправленной деятельности субъекта, устойчивость которой определяется установками как стабилизаторами деятельности, через взрыв этих установок посредством неадаптивной «надситуативной активности» к порождению качественно иных форм деятельности личности или социальной группы [Петровский 1992; 2010; Асмолов, Петровский 1978]. В постмодернистских концепциях биологической эволюции феномены, связанные с непредсказуемостью, случайностью, избыточностью и сложностью как созидательными «двигателями» эволюции наиболее детально обсуждены в полемическом исследовании Е. В. Кунина «Логика случая. О природе и происхождении биологической эволюции», опубликованном в США в 2012 г. (русский перевод 2014 г.). Эта работа развивает теорию конструктивной роли неадаптивной эволюции, представленную в исследованиях известных биологов Стивена Гулда и Ричарда Левонтина [Gould, Levontin 1979] и концепцию неадаптивной эволюции Мартина Линча (cм об этом: [Кузин 2015]). В отечественной литературе специальное внимание созидающей роли случайности в эволюции, странным «зигзагам эволюции» уделено, например, в работах Ю. В. Чайковского (см., например: [Чайковский 2004]). Отмечая рост интереса исследователей в области психологии активности и современной конструктивной теории эволюции к феноменологии неадаптивности, мы еще раз убеждаемся в том, что в развитии науки сосуществуют так называемые магистральные и латентные линии [Гусельцева 2014]. Далее будет показано, что такой латентной линией исследований эволюции оказались разработки проблемы преадаптации фактически забытые в наши дни, но широко обсуждавшиеся в начале ХХ в. Именно тогда родилась классификация приспособлений к условиям окружающей среды, которая делит такие приспособления на две категории: адаптации и преадаптации. Если адаптации отвечают требованиям уже сложившейся среды, постепенно изменяющейся в пределах некоторой устоявшейся нормы, то преадаптации возникают до появления в них необходимости и потенциально могут использоваться только в будущем при пока неизвестных, но значительно отличающихся от прежних условиях существования [Huxley 1942]. Приведенные
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
83
описания, оставляя в стороне взаимосвязь и тонкое соотношение рассматриваемых феноменов, сфокусированы на их базовом расхождении: адаптации выступают как приспособления, основанные на уже приобретенном опыте, а преадаптации нацелены на новизну и непредсказуемость будущего. В отличие от адаптаций, которые являются предметом анализа и консенсуса широкого круга наук о существовании и развитии сложных систем, понимание происхождения, смысла и средств реализации преадаптаций не столь однозначно. Явление преадаптации следует отличать от явлений, именуемых «потенциальная функция» и обозначающих запрограммированную готовность органа к осуществлению конкретной функции, реализация которой предопределена, но отсрочена до определенного периода онтогенеза. К числу потенциальных функций относятся, в частности, организменные системы, которые начинают формироваться в эмбриогенезе, а совершенствуются и находят применение в ходе постнатального развития (перцептивные органы, органы питания, размножения и др.). В отличие от таких «полуфабрикатов» преадаптации оформляются в настоящем, но ориентированы на неизвестное будущее, и поэтому условия их использования не могут быть определены заранее. В какой форме существуют преадаптации, и какова роль этих «проспективных заготовок» в эволюционном процессе? Начало обсуждения этих вопросов можно соотнести с первой публикацией (1859) классического труда Ч. Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора» и полемикой вокруг этой теории. Одно из серьезных возражений Дарвину состояло в следующем. Если основной движущей силой эволюции является естественный отбор наиболее приспособленных, то как объяснить бесспорное существование бесполезных (а часто и «слабовредных») биологических признаков? Сходную озадаченность, заостренную до шокирующей формы, высказал Гёте в беседах со своим секретарем: «Есть среди людей и полноценные дураки, спорить не буду, но ведь это тоже что-то значит и кое-что весит на весах природы» (цит. по: [Эккерман 1986: 561]). Первое объяснение устойчивого присутствия бесполезных биологических признаков дает сам Ч. Дарвин: коррелятивная изменчивость может сохранять их как «довесок» к безусловно выгодным адаптивным свойствам, выдержавшим конкуренцию и определившим направление эволюции. Объяснив существование бесполезных (или нейтральных) признаков коррелятивной изменчивостью, Дарвин не исключил того, что в случае подходящего изменения внешней среды в будущем они могут приобретать адаптивный вес и только тогда подчиняться действию естественного отбора. Согласно этой логике, бесполезные формы, оцениваемые через методологическую оптику полезности, т. е. утилитарной целесообразности «здесь и теперь», не имеют самоценного эволюционного значения. В противовес классической теории естественного отбора в начале ХХ в. французский биолог эволюционист Люсьен Кено высказал мысль, парадоксальную для наук, ориентированных на идеал рациональности: эволюция поддерживает
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
84
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
не только «очевидную полезность», а жизнь во всех ее проявлениях. Для объяснения эволюционного значения нейтральных признаков Л. Кено вводит понятие «преадаптация». По его мнению, именно наличие вариантов, не адаптированных к условиям настоящего, стимулирует активность живой системы к поискам своих новых выигрышных проявлений. Я назвал предварительно приспособленными — пишет Л. Кено, — …имеющиеся у вида бесполезные или полуполезные особенности, способные превращаться в явные приспособления при изменении образа жизни — изменении, ставшем возможным лишь благодаря существованию этих предварительных приспособлений ([Кено 1914, см.: Интернет-ресурс 2013: 32]; курсив наш. — А. А., Е. Ш., А. Ч.).
Далее он продолжает: «…благодаря присутствию этих предварительных приспособлений данные виды могут покинуть привычные условия местообитания и перейти в новые, еще никем не занятые» [Там же: 34]. Таким образом, согласно Л. Кено, смысл преадаптаций (в виде не востребованных в настоящем качеств) состоит в том, что они дают возможность организмам не пассивно следовать за средой, а самим искать ее новые формы, и именно этот творческий поиск является источником развития живого. Анализируя взгляды Л. Кено на связь преадаптаций и собственной активности организмов, необходимо отметить, что сама по себе мысль о примате поведения над структурой (а по существу о кредо деятельностного подхода в психологии «в начале было Дело»), высказана задолго до него Ж. Б. Ламарком в «Философии зоологии», впервые изданной в 1909 г. Краеугольным камнем учения Ламарка является идея о присущем всему живому внутреннем стремлении к усложнению и совершенствованию; именно это внутреннее стремление определяет эволюцию как неуклонное повышение сложности живых существ. Эта идея согласуется с общим законом биологии, утверждающим, что активность является обязательным условием жизни: живые системы никогда не находятся в равновесии и функционируют за счет своей свободной энергии, постоянно производя работу («дело») против навязываемого внешними условиями равновесия. Образно говоря, «все мертвое плывет по течению, против течения может плыть только живое» [Честертон 2008, 5: 196]. Обсуждение феноменов преадаптации, подпитываемое всё возрастающим числом фактов из различных областей науки, продолжалось почти на протяжении всего ХХ в. (см. подробнее: [Георгиевский 1974]). Кошмар преадаптации, по меткому замечанию Стивена Гулда, стал травмой классического эволюционизма, вынуждающей его непрерывно лавировать между субъективной телеологией и различными формами редукционизма, например, генетическим, и нейронным детерминизмом. Может быть именно эта травма приводит к тому, что в классических исследованиях преадаптации В. Бока и С. Гульда имя Люсьена Кено фактически вытеснено из исторической памяти [Bock 1959; Gould 1991]. Между тем именно Бок, продолжая линию Симпсона, связывает преадаптацию с представлениями о множественных путях эволюции (1959). В отличие от Бока, Стивен Гульд, для того, чтобы избежать
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
85
ассоциаций преадаптации с телеологизмом, опираясь на принцип эволюции органов путем смены функций, сформулированный Дорном, взамен понятию преадаптация вводит термин экзаптация, за которым стоит смена функции, ее кооптация [Gould, Vrba 1982]. Подобным решением проблемы преадаптации, по большому счету, Гулд пытается избежать ассоциаций преадаптации с финалистскими интерпретациями развития в стиле преформизма и предетерминизма (каковы гены, таково и поведение; каковы нейроны, такова и функция). Об остроте полемики, связанной с пониманием феноменов преадаптации, говорит, в частности, и то, что среди крупнейших теоретиков-эволюционистов были как энтузиасты, так и скептики преадаптационизма (сравни, в частности: [Завадский 1971; Шмальгаузен 1966]). Значительной вехой на этом пути стала теория нейтральности, созданная благодаря успехам молекулярной биологии Мотоо Кимурой [1985]. Согласно выявленной им эмпирической закономерности, адаптивный характер носит лишь незначительная часть эволюционных изменений первичной ДНК, тогда как громадное большинство остальных трансформаций нейтральны, т. е. не имеют никакого адаптивного значения и фиксируются не отбором, а действием стохастических процессов. Таким образом, теория нейтральности означала существенное ограничение применимости постулата об исключительно адаптивной природе генетического разнообразия. Однако природу преадаптации трудно понять, не возвращаясь к вопросу, который, критикуя преадаптационизм, задает И. И. Шмальгаузен: как преадаптации, нацеленные на непредсказуемое будущее, формируются и сохраняются в той среде, в которой организмы жили прежде и живут сейчас? Разрешение этого противоречия возможно, если мы, опираясь на принцип «задача рождает орган», сформулированный основателем неклассической физиологии активности Н. А. Бернштейном [1966], докажем следующее: задача, которой порождена функция преадаптации, универсальна, т. е. актуальна не только в будущем, но в прошлом и настоящем. В качестве гипотетической версии рассмотрим задачи, порождаемые неопределенностью — вневременным атрибутом, присущим всем уровням организации материи. Иначе говоря, логика такова: если неопределенность является вневременной категорией, то, приспосабливаясь к ней в прошлом и настоящем, организмы приспосабливаются и к будущему.
3. Неопределенность как генератор задач на адаптацию и преадаптацию развивающихся систем Неопределенность, являясь сущностной характеристикой природы, рассматривается в методологии науки в двух планах — онтологическом и эпистемологическом. Независимо от ракурса анализа, когда употребляют термин «неопределенность», имеют в виду нечто неоднозначное, содержащее элементы случайности и неизвестности (см., например: [Лотман 2010]). Противоположностью неопределенности является детерминизм, которому соответствуют процессы предсказуемые
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
86
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
и воспроизводимые, поскольку, как отмечал еще Дэвид Юм, «одна и та же причина всегда производит одно и то же действие» и «одно и то же действие всегда вызывается одной и той же причиной» [Юм 1966: 282–283]. По существу именно эта формула детерминизма Д. Юма лежит в основе постулата непосредственности, нашедшего свое предельное выражение в известной схеме бихевиоризма «S → R» и подвергнутого критическому осмыслению Д. Н. Узнадзе и А. Н. Леонтьевым. Философия детерминизма оставляет без внимания тот факт, что неопределенность выступает в качестве обязательного атрибута функционирования и развития сложных систем любой природы [Гуд, Макол 1962]. Именно поэтому неопределенность является предметом анализа самых разных отраслей знания — от физики до гуманитарных наук. В современной отечественной психологии проблема неопределенности является одной из центральных, а вызов неопределенности интерпретируется как неотъемлемое условие человеческого существования (см., например: [Асмолов 2016; Зинченко 2007; Корнилова 2010; Леонтьев 2015; Марцинковская 2015; Поддьяков 2006; Смирнов и др. 2016; Соколова 2015]). В современных нейрокогнитивных исследованиях особое внимание проблеме неопределенности уделено в работах Энди Кларка, обобщенных в его монографии образно названной «Surfing un certainty: prediction, action and the embodied mind» [Clark 2016], монографии Якова Хонви «The predictive mind» [Hohway 2013] и статье М. В. Фаликман «Новая волна Выготского в когнитивной науке: разум как незавершенный проект» [Фаликман 2017]. В рамках данной работы мы рассматриваем онтологический статус неопределенности, т. е. неопределенность, обусловленную неподвластными человеку законами природы и присущую той данности, в которую «вписано» все живое, в том числе и человек. Напомним, что именно в физике оформились направления исследований, где не только допускаются вероятность и случайность — им отводится главенствующая роль. Согласно принципу дополнительности, сформулированному Нильсом Бором, физические характеристики объектов микромира можно разделить на ряд дополняющих друг друга, но противоречивых свойств. Из соотношения неопределенностей Вернера Гейзенберга3 следует, что чем меньше неопределенность нашего знания в отношении одной дополнительной переменной, тем более неопределенной становится другая соответствующая переменная. Принцип неопределенности носит фундаментальный характер, и миновать накладываемые им ограничения невозможно: объект не может предъявлять свои дополнительные характеристики сразу, поскольку они проявляются при взаимоисключающих обстоятельствах [Гейзенберг 2010]. Из этого следует, что неопределенность познания задана свойством физического мира, которое объективно не позволяет воспринимать его одновременно во всех ипостасях. 3 Математическое выражение Δx Δv > h/m, где Δx — неопределенность наших знаний о пространственной координате микрочастицы, Δv — неопределенность скорости частицы, m — масса частицы, а h — постоянная Планка, называется соотношением неопределенностей Гейзенберга.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
87
Принцип неопределенности Гейзенберга, ограничивающий возможности изучения реальности во всей ее полноте, справедлив в отношении познания физической действительности уже фиксированной наблюдателем. Однако неотъемлемыми свойствами материи являются ее изменение и развитие, невозможные без однонаправленно текущего времени, в единстве с которым существует эволюционирующий мир [Вернадский 1988]. Какова роль неопределенности в сложной динамике мира? Почему нельзя однозначно предсказать то, что произойдет в будущем? Ответы на эти вопросы требуют рассмотрения времени как сущностной переменной, включенной в процессы эволюции материи. Проблема необратимости времени является, как известно, предметом специального анализа в естествознании и философии (см., в частности: [Вернадский 1988; Пригожин 1998; Бергсон 2016; Уайтхед 2009; На пути к пониманию… 2009]). Необходимость обоснования асимметрии времени продиктована прежде всего тем, что основополагающие законы классической физики инвариантны относительно знака времени, т. е. остаются неизменными при замене знака времени на противоположный. Не учитывает направления времени и фундаментальный закон, описывающий движение в квантовой механике (уравнение Шредингера). Таким образом, для классической физики различия между «до» и «после» не существует, и значит, прошлое и будущее со всей полнотой могут быть описаны на основании данных о настоящем. Это теоретическое положение на практике может быть «извращено порочным предположением, что каждое поколение по существу живет в тех же условиях, что жили отцы, и передаст эти условия в качестве образца, имеющего непреходящую значимость, своим детям» [Уайтхед 2009: 136]. Подобная установка вступает в противоречие с биологическим принципом необратимости эволюции, согласно которому организм, популяция, вид не могут вернуться к прежнему состоянию, уже осуществленному в ряду его предков, даже вернувшись в среду их обитания. Сформулированный еще в 1893 г. бельгийским палеонтологом-эволюционистом Луи Долло, принцип необратимости считается одним из универсальных и наиболее строгих законов биологической эволюции [Северцов 1981]. Обоснование конструктивной роли необратимости времени, нестабильности и случайности в общей динамике мира неразрывно связано с именем Ильи Пригожина. Именно он доказал, что поведением систем, приближенных к равновесию, и систем, находящихся на закритическом уровне неравновесия, управляют разные законы. Вдали от равновесия проявляется новое свойство материи: увеличение хаотичности, а значит неопределенности системы, становится источником ее самоорганизации на новом уровне и, следовательно, ее развития. В процессе последовательных трансформаций каждое новое состояние системы индетерминированно, так как удаленность от равновесия характеризуется нелинейными эффектами и чувствительностью к небольшим изменениям начальных условий. Неопределенность будущего достигает максимума в критических точках бифуркаций — «развилках» множества альтернатив, где случайность приобретает особое значение
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
88
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
и начинает выступать в качестве важного механизма запуска одного из множества возможных вариантов развития [Пригожин 1991; Пригожин, Стенгерс 2005]. Неопределенность характеризует и прошлое, так как вследствие необратимости времени мы всегда имеем дело с «усеченными» потенциями, и postfactum, задерживая внимание на уже воплощенном варианте, оставляем в тени не реализованные и зачастую скрытые латентные шансы развития. Именно эту избыточность возможного подчеркивает Анри Бергсон, утверждая, что «в возможности каждого из последовательных состояний содержится больше, а не меньше, чем в их реальности» [Бергсон 2016: 158−159]. Постоянное присутствие неопределенности как сущностного свойства мира служит источником веера задач, перед которыми объективно поставлена любая живая система. Конструктивная функция задач на неопределенность состоит, прежде всего, в том, что их решение является условием развития системы, поскольку предполагает как ее изменение при ошибочных «сбоях» уже утвердившихся на основе прошлого опыта адаптивных специализаций, так и реорганизацию при участии преадаптаций, нацеленных на непредсказуемое будущее [Асмолов и др. 2014; Асмолов 2016]. В чем же заключается принципиальная разница между адаптивными и преадаптивными путями развития? Адаптация, если ее рассматривать в контексте теории направлений эволюционного процесса А. С. Северцова, сопоставима с таким направлением эволюции, как идиоадаптация: частными изменениями при сохранении в целом прежнего уровня организации. Преадаптационный путь развития сопоставим с ароморфозом: кардинальным преобразованием, приводящим к изменению уровня сложности организмов. Из сказанного следует, что адаптация связана с постепенной трансформацией того, что уже есть; преадаптация же относится к скачкообразной качественной реорганизации системы, освобождающейся от «диктатуры прошлого опыта». Если взглянуть на преадаптацию с позиций теории продуктивного мышления Карла Дункера, то ее можно интерпретировать как инсайты эволюции, коренным образом меняющие маршрут развития сложных систем. Таким образом, адаптация и преадаптация сопряжены с разными направлениями эволюции и решением разных классов задач на неопределенность. Принципиальное отличие этих классов задач, на наш взгляд, сопоставимо с разделением на «мягкие» и «жесткие» математические модели разрешения проблемных ситуаций, предложенным В. И. Арнольдом [2013] в его теории катастроф.
4. Эволюционная психодинамика: реконструкция возможного и конструкция вне-возможного В процессе решения разных задач на неопределенность эволюция осуществляет проспективную функцию, которая обеспечивается двумя режимами: режимом «реконструкции возможного» и режимом «конструкции вне-возможного».
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
89
Первый из этих режимов может быть более лаконично назван «режимом трендов», второй — «режимом новаций». Эти режимы соотносятся с адаптацией и преадаптацией. В адаптивной эволюции трендов, «память жизнь ведет как под уздцы коня» (Н. Гумилев); ведет туда, куда подсказывают антиципация, вероятностное прогнозирование, становящиеся всё более точными благодаря научению и памяти. Второй режим — режим конструирования вне-возможного — осуществляется благодаря преадаптации, как органу «шестого чувства» (Н. Гумилев). Смысл различия режимов эволюции, соотносимых с адаптацией и преадаптацией, передает яркая метафора Максимилиана Волошина: «эволюция как приспособление» и «эволюция как бунт». Сложная система для того, чтобы освободиться от описанного в экономике «эффекта колеи» (см., например: [Аузан 2015]) в процессе эволюции переходит от режима трендов к режиму расширенного воспроизводства действий — порождению новаций. В эволюции «конструирования вне-возможного» решение задач на неопределенность осуществляется скорее не благодаря вероятностному прогнозу, а вопреки ему (см., например: [Нечаев, Подольский 1977]). Отстройка от вероятности проявляется, как это показано в классических исследованиях А. Тверского и Д. Канемана, в эффекте, иногда называемом «слепота к вероятности» [Канеман и др. 2014]. Широкий цикл исследований показывает, что в эволюции новаций именно ориентация на овладение случайностью как «средством» организации поведения, а не ориентация на случайность как «сигнал» позволяет осуществить выбор. Именно поэтому в эволюции конструирования новаций в непредсказуемой ситуации события становятся не «сигналом», а «знаком». Режим конструирования новаций связан с эволюционным переходом от сигнализации к «сигнификации», овладению через знак поведением для построения «потребного будущего» [Выготский 1983; Бернштейн 1966]. В качестве примера напомним вслед за Л. С. Выготским, что бросание жребия в ситуации «буриданова осла» — в ситуации преодоления равновесия — представляет собой «снятую форму воли». Переход от сигнализации в ходе эволюции к сигнификации, использованию биологических смыслов [Uexküll 1982; Леонтьев 1983а] и знаков [Выготский 1983; Лотман 2010] становится движением эволюции к свободе. Ассоциация процессов адаптации с режимом трендов, «эффектами колеи» в истории разных организаций станет еще более очевидной, если мы обратимся к пониманию адаптации, предложенному У. Р. Эшби. Согласно ему, форма поведения адаптивна, если она удерживает существенные переменные системы в заданных пределах [Эшби 1962]. Наглядным проявлением адаптации является гомеостаз — механизм, который сохраняет значения жизненно важных физиологических параметров организма в некоторой определенной области. «Канонизированные рамки» характеризуют не только биологическое состояние организма. Их роль могут выполнять обычаи, ритуалы, традиции, установки и т. п., регламентирующие фиксированное адаптивное поведение (такое, например, как инстинкты, навыки, этнические и социальные стереотипы), т. е. поведение, обеспечивающее стабильность
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
90
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
[Асмолов и др. 2014; Залевский 2007]. Таким образом, понятие «адаптация» эквивалентно понятию «стабильность» [Эшби 1962]. Стабильность несовместима с унификацией, поскольку важным условием устойчивости сложной системы является необходимое разнообразие ее единиц. Представления о связи устойчивости системы и ее вариативности эмпирически подтверждены и стали классическими (см., в частности: [Заварзин 1979]). Разно образие единиц обусловливает устойчивость не только энергетической, но и любой сложной целостности. Так, неоднородность внутреннего строения свойственна и разным проявлениям культуры как самонастраивающейся системе [Лотман 2010; Старк 2001; Лалу 2016]. Однако между стабильностью системы и ее консервацией существует принципиальная разница, поскольку при «самоповторении… живой элемент более или менее быстро приходит в состояние неподвижности» [Тейяр де Шарден 2002: 212]. Стагнация же, в конечном счете, обречена стать летальной, даже если сопутствующее ей жесткое закрепление специализаций может быть успешным в течение длительного времени [Поппер 2002; Уайтхед 2009]. Неизбежность такого финала связана, в первую очередь, с тем, что при стагнации игнорируется подвижность окружающей среды, в силу которой прежний опыт всегда реализуется в новом контексте. Поэтому, хотя поведению стационарной системы свойственна повторяемость, её жизнеспособность в условиях динамичного окружения определяется не только организационной устойчивостью, но и гибкостью, т. е. способностью изменяться при «повторении без повторения» [Бернштейн 1966]. Что трансформирует адаптирующуюся систему? Любой организм строит свое настоящее исходя из прошлого и «заглядывания» в будущее. Акцентируя в свое время мысль о том, что субъект приходит в настоящее не прямо из прошлого, а строит свое настоящее как реализацию образа будущего, мы выделили принцип предвосхищения как один из ключевых принципов системнодеятельностного подхода к организации памяти [Асмолов 1985]. Для описания феноменов, связанных с предвосхищением будущего, в психологии чаще всего используются термины «экстраполяция», «антиципация», «вероятностное прогнозирование», «опережающее отражение», «ожидание» и «установка» (см. об этом: [Anticipation: Learning from the Past 2015; Асмолов 2017]). Все перечисленные явления объединяет следующее: построение образа будущего опирается на вероятность повторения прошлого опыта и логику развития предшествующих событий. Именно такая вероятностная оценка перспективы характеризует адаптирующуюся систему, поскольку, прогнозируя будущее, она всегда отталкивается от уже обретенного и апробированного «багажа» знаний, навыков и компетенций. При оценке будущего на основании вероятности точный прогноз является скорее исключением, чем правилом — предвидимый образец корректирует поправка на неизбежные ошибки с помощью обратной связи — обратной афферентации, и сенсорной коррекции [Анохин 1975; Бернштейн 1966]. Ошибки, внося неопределенность, являются существенным условием оптимизации системы, если опыт
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
91
их преодоления включается в содержание памяти, меняя качество и набор стереотипов. Вывод о том, что безошибочное воспроизводство исключает самосовершенствование, напрашивается, если учесть, что система не только не устраняет ошибки, а «поощряет» и провоцирует их. Механизмом такого поощрения является неустранимый «внутренний шум» живой системы, который с необходимостью приводит к ошибкам копирования [Эбелинг и др. 2001]. Шум, присутствующий на всех уровнях передачи биологической информации и провоцирующий ошибки, является конструктивным фактором развития, поскольку системы с низким уровнем шума обладают и наименьшим эволюционным потенциалом [Кунин 2014]. Как сказал Томас Уотсон (один из создателей JBM): «если вы хотите преуспеть, удвойте частоту своих неудач». В переломные моменты при встрече с непредсказуемостью прошлый опыт может не только оказаться бесполезным, но и привести к деструктивным последствиям. Поэтому успех в данном случае зависит от того, насколько радикально «отбрасываются» адаптивные стереотипы и срабатывают культурнопсихологические механизмы забывания, избавляющие систему от груза прошлого опыта [Леонтьев 1975; Старк 2001]. Тогда на смену адаптивным стереотипам приходят прежде бесполезные неспециализированные модификации, составляющие преадаптивный потенциал системы. Отсутствие их специализации принципиально для эволюции в режиме инноваций, поскольку каждый преадаптивный элемент изначально соответствует любому входному сигналу и заранее готов к любым будущим трасформациям [Эдельмен, Маунткасл 1981; Сергиенко 2012; Александров 2006]. Итак, в отличие от необходимого разнообразия при адаптации, преадаптивным ответом живой системы на неопределенность будущих вызовов является избыток разнообразия как условия «конструирования «вне-возможного». Этот избыток составляют нейтральные, не специализированные формы. По мере усложнения жизни избыточность, которая выступает как условие конструирования качественно новых возможностей, снабжается специальными механизмами, которые могут быть названы «механизмами выработки вариативности». Независимо от вариантов конкретного воплощения их суть состоит в сохранении и пополнении «резерва» функционально нивелированных заготовок на будущее [Швырков 1995], или готовности к их созданию [Соколов, Незлина 2003]. Функциональное задействование этих заготовок позволяет создавать неограниченное количество не существовавших прежде специализированных структур. Такая стратегия отвечает функции преадаптации и обеспечивает приспособление живой системы к неопределенному будущему. Поскольку невозможно заранее предугадать, что в перспективе окажется «правильным», а что «ошибочным», долгосрочный и пластичный резерв заготовок гарантирует приобретение нужной функции «по требованию». Примером избыточности является мегапластичность мозга, т. е. его беспрецедентная способность изменять свою структуру, химию, физиологию и выходные реакции в зависимости от обстоятельств [Сахаров 1990; Анохин 2004].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
92
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Наличие подобных «предспециализаций» (термин Дж. Эдельмана), являющихся сырьем для будущих «функциональных органов» (А. А. Ухтомский), характеризует разные уровни организации жизни в биогенезе, социогенезе и персоногенезе. Действительно, преадаптация к неопределенности, реализующаяся за счет избыточности предспециализаций, казалось бы, ненужных системе в стабильном состоянии, является универсальным феноменом, вполне сопоставимым с адаптивностью, характеризующей сложные системы [Пучковский 1998], в том числе социальные и когнитивные системы. Избыточность, изобилие и, перефразируя Милана Кундеру «невыносимая рос кошь разнообразия», создают предпосылки для вне-возможного, т. е. перехода через надситуативную активность (В. А. Петровский) на режим новаций в развитии биологических, социальных и когнитивных систем. Вопрос о роли преадаптации в прогрессиной эволюции впервые был поставлен Дж. Симпсоном [1948], утверждавшим, что без преадаптации в виде нейтральных признаков видоизменение организмов в резко изменяющихся условиях и их дальнейшее выживание невозможны. Это касается не только отдельных организмов, но и социальных систем. В современных исследованиях выдвигается эвристичная гипотеза о социальном ароморфозе как инновации в развитии социальных организмов и их систем, которая повышает сложность, приспособленность, интегрированность и взаимное влияние обществ [Гринин и др. 2009]. В эпоху массовых коммуникаций избыточное разнообразие превращается в уникальный потенциал развития социальных систем: это подчеркивает известный специалист в области Интернета Клэй Ширки, говоря об эволюционном смысле когнитивного избытка, который появляется благодаря свободному времени: «Мировой когнитивный излишек столь велик, что скромные индивидуальные изменения могут иметь огромные последствия агрегированного характера» [Ширки 2012: 38–39]. Историко-эволюционный подход к психодинамике в качестве универсального обосновывает следующий принцип: в любой эволюционирующей системе функционируют избыточные преадаптивные элементы, относительно независимые от регулирующего влияния различных форм контроля и обеспечивающие саморазвитие системы при непредвиденных изменениях условий существования [Асмолов 2007]. В психодинамике адаптация и преадаптация существуют не изолированно, а одновременно «здесь и сейчас» в ситуации онтологической неопределенности. Поэтому вариативность, характеризующая и адаптацию, и преадаптацию, образует единое многомерное пространство разнообразия, в котором «отшлифованные» опытом формы совмещаются с нейтральными заготовками, нацеленными на будущее. Для того, чтобы навести мост между историей различий и историей поведения, представляется целесообразным предположить, что за адаптацией и преадаптацией стоят разные виды отбора. Стабилизирующий отбор (Шмальгаузен) направлен на сохранение преимуществ уже устоявшегося и связан с усовершенствованием способности системы сохранять себя в изменяющихся условиях. Дизруптивный отбор (Мазер) благоприятствует отклонениям от средней нормы, при этом направ-
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
93
ление отклонения не имеет значения. Балансирующий (Добжанский), и рассеивающий (Алексеев) отбор поддерживает разнообразие как таковое. Поскольку отбор идет в одно и то же время, но по разным и часто противоречивым критериям, оба вариативных множества — необходимое и избыточное — связанных соответственно с адаптацией и преадаптацией, присутствуют одновременно. Еще раз подчеркнем, что именно благодаря «эволюции бунта» решение задач на неопределенность приводит к преодолению «функциональной фиксированности» (К. Дункер) в эволюции — колоссальным пере-приспособлениям при трансформации среды обитания. В эволюции вне-возможного, вопреки утверждению «рожденный ползать летать не может», происходит достраивание реальности таким образом, что рожденный ползать конструирует возможность летать. Вне-возможное, вследствие избыточности и метапластичности развивающихся познавательных систем [Malafouris 2010], достраивает через предспециализации, преодолевая диктатуру памяти, репродуктивные стратегии решения типовых задач вида и индивида. Хотя адаптивный и преадаптивный потенциал системы сосуществуют, их сильные стороны проявляются поочередно в стабильные и нестабильные периоды жизни соответственно. Этот дискретный сдвиг подобен смене установок восприятия неоднозначных картин: при встрече с непредсказуемостью преадаптация превращается из «фона» — в «фигуру», а адаптация и создаваемые на ее основе гомеостатические модели эволюции становятся «фоном». Таким образом, при одновременном присутствии адаптации и преададаптации в настоящем, их востребованность попеременна, поскольку соотносима с периодами относительного спокойствия и кардинальных перемен. Это допущение соответствует теории прерывистого развития, разработанной Нильсом Элдриджем и Стивеном Гулдом в [Eldredge, Gould 1972], согласно которой большая часть радикальных эволюционных изменений происходит за небольшие промежутки времени по сравнению с более длительными периодами относительной эволюционной стабильности.
Эволюция будущего: ставка на творческий потенциал неопределенности. (вместо заключения) В данной работе мы попытались показать, что конструирование «вне-возмож ного» возможно. Оно возможно потому, что исследования странного мира привели к выделению особой феноменологии преадаптивности, а тем самым к изменению картины эволюции в современной науке. Этот сдвиг подобен смене установок при восприятии неоднозначных картин Эдгара Рубина: преадаптация к неопределенности превращается из полузабытого исторического «фона» в «фигуру» — катализатор изменений эволюции разнообразия в нестабильном мире. Адаптация же и определяемое ею развитие в режиме прогнозируемых «трендов», вследствие
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
94
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
ориентации на которые мы то и дело оказываемся жертвами «эффекта колеи», все более из «фигуры» превращается в «фон». Говоря о таком сдвиге установок познания, мы стремились показать, что перспективы понимания эволюции связаны с наведением мостов между ранее мало связанными историями развития человека, природы и общества: «историей» неопределенности, «историей» происхождения и смысла разнообразия и, наконец, «историями» поведения. Преадаптация к неопределенности выступает как школа эволюции, в которой выпускники, решая не алгоритмизируемые задачи, готовятся к встрече со случайностями странного мира, наращивают зоркость преадаптации, как «функционального органа шестого чувства». Говоря об отношениях адаптации и преадаптации к неопределенности мы хотим напомнить, что в свое время Иммануил Кант одним мазком кисти своего критического разума снял антиномию между случайностью и закономерностью, а тем самым, между номотетическими и идиографическими науками. Именно Канту принадлежит высказывание, что целесообразность в природе являет собой закономерность случайностей. И не только кирпич никогда никому на голову случайно не падает, как поучал Воланд в «Мастере и Маргарите», но и яблоко Ньютона падает на голову, а точнее только на подготовленный разум, порожденный бесконечным трудом поиска, исследовательского поведения. Эволюция — это проспективная история целесообразности случайностей. И как любое «открытое произведение» (У. Эко), она производит и сочетает в себе три пересекающиеся линии полифонического романа жизни: историю неопределенности, историю различий и историю поведения. В этом романе новации, новизна ведут нескончаемый диалог с «рутиной», обычаями и традицией. Но новации и традиции не могут жить друг без друга, позволяя сложным динамическим системам одновременно меняться и сохранять свою идентичность, оставаясь самими собой. Альберт Эйнштейн прав: Бог не играет в кости. За него в кости играет комбинаторика эволюции. Играет, изобретая в исследовательском поведении, коммуникации и игре «шестое чувство» преадаптации к неопределенности. Играет, развивается, самоорганизуется в конструктивной эволюции природы и общества, где победы одерживает то стабилизирующий отбор, оберегающий устоявшиеся, канонические формы жизни, то дизруптивный отбор, сохраняющий избыточные и кажущиеся бесполезными в настоящий момент формы, которые завтра будут использованы для конструкции вне-возможного. Мастерская эволюции представляет собой в психозойскую эру мастерскую «производства разума» (А. Р. Лурия). В этой мастерской бесперебойно работают механизмы «выработки вариативности» и рассеивающего отбора [Алексеев 1985]; механизмы выработки неопределенности и непредсказуемости культуры [Лотман 2010]; механизмы аутопоэзиса [Матурана 1996]; механизмы порождения биосмысловых образов мира у разных биологических видов [Uexküll 1982]; механизмы конструирования мнимых и воображаемых ситуаций развития в жизни ребенка
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
95
[Выготский 1983; Леонтьев 1983б]; механизмы конструирования смысловых миров [Щютц 2003]; механизмы порождения виртуальных миров и виртуальных идентичностей. Эти механизмы производства разума расширяют вселенную, в которой сосуществуют и конкурируют разные формы и варианты жизни. Обрисованная нами оптимистическая динамика эволюции внушает надежду, что будущие варианты жизни — это варианты, в которых ставка делается на творческий потенциал преадаптации к неопределенности, а не на схлопывание разно образия, архаизацию и регресс.
Литература Александров 2006 — Александров Ю. И. От эмоций к сознанию // Психология творчества: школа Я. А. Пономарева / Под ред. Д. В. Ушакова. М.: Институт психологии РАН, 2006. Александров 2009 — Александров Ю. И. От теории функциональных систем к системной психофизиологии // Психология сегодня: теория, образование, практика. М.: Институт психологии РАН, 2009. С. 13–56. Алексеев 1985 — Алексеев В. П. Человек: эволюция и таксономия. М.: Наука, 1985. Анохин 1975 — Анохин П. К. Очерки по физиологии функциональных систем. М.: Медицина, 1975. Анохин 2004 — Анохин К. В. Псхофизиология и молекулярная генетика мозга. Психофизиология: Учебник для вузов / Под ред. Ю. И. Александрова. СПб.: Питер, 2004. Анохин 2015 — Анохин К. В. Когитом — гиперсетевая модель мозга. Отдел нейронаук НИЦ «Курчатовский институт», 2015. Арнольд 2013 — Арнольд В. И. «Жесткие» и «мягкие» математические модели. М.: МЦНМО, 2013. Асмолов 1979 — Асмолов А. Г. Деятельность и установка. М.: МГУ, 1979. Асмолов 1985 — Асмолов А. Г. Принципы организации памяти человека. Системнодеятельностный подход к изучению познавательных процессов. М.: МГУ, 1985. Асмолов 1996 — Асмолов А. Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.: Институт практической психологии; Воронеж: НПО «МОДЭК», 1996. Асмолов 2007 — Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл: Издат. центр «Академия», 2007. Асмолов 2015 — Асмолов А. Г. Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия // Психол. исслед. 2015. Т. 8. № 40. С. 1. URL: http://www. psystudy.ru/index.php/num2017n54-2 Асмолов 2016 — Асмолов А. Г. Гонки за будущим: …и вот наступило потом // Образовательная политика. 2016. № 4. С. 2–6. Асмолов 2017 — Асмолов А. Г. Установочные эффекты как предвидение будущего: историко-эволюционный анализ // Российский журнал когнитивной науки. 2017. Т. 4. № 1. С. 26–32. Асмолов, Петровский 1978 — Асмолов А. Г., Петровский В. А. О динамическом подходе к психологическому анализу деятельности // Вопросы психологии. 1978. № 1. С. 70–80.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
96
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Асмолов и др. 2014 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. По ту сторону гомеостаза: историко-эволюционный подход к развитию сложных систем // Вопросы психологии. 2014. № 4. С. 3–15. Аузан 2015 — Аузан А. А. «Эффект колеи». Проблема зависимости от траектории предшествующего развития — эволюция гипотез // Вестник МГУ. Сер. 6. Экономика. 2015. № 1. С. 3–17. Бергсон 2016 — Бергсон А. Избранное: Сознание и жизнь. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. Бернштейн 1966 — Бернштейн Н. А. Очерки по физиологии движений и физиологии активности. М.: Медицина, 1966. Вернадский 1988 — Вернадский В. И. Философские мысли натуралиста. Пространство и время в живой и неживой природе. М.: Наука, 1988. Выготский 1983 — Выготский Л. С. История развития высших психических функций // Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М.: Педагогика, 1983. С. 153–166. Гейзенберг 2010 — Гейзенберг В. Часть и целое: Беседы вокруг атомной физики. М.: Едиториал УРСС, 2010. Гельфанд, Цетлин 1966 — Гельфанд И. М., Цетлин М. Л. О математическом моделировании механизмов центральной нервной системы // Модели структурно-функциональной организации некоторых биологических систем / Под ред. И. М. Гельфанда. М.: Наука, 1966. С. 9–27. Георгиевский 1974 — Георгиевский А. Б. Проблема преадаптации. Историко-критическое исследование. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1974. Гринин и др. 2009 — Гринин Л. Е., Марков А. А., Коротаев А. В. Ароморфозы в живой природе и обществе: опыт сравнения биологической и социальной форм макроэволюции // Эволюция: космическая, биологическая, социальная / Под ред. Л. Е. Гринина, А. В. Маркова, А. В. Коротаева. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2009. Вып. 1. С. 176–225. Гуд, Макол 1962 — Гуд Г. Х., Макол Р. Э. Системотехника. Введение в проектирование больших систем. М.: Совет. Радио, 1962. Гусельцева 2014 — Гусельцева М. С. Интеллектуальные традиции российской психологии (культурно-аналитический подход). М.: Акрополь, 2014. Деланда 2017 — Деланда М. Новая онтология для социальных наук // ЛОГОС. философсколитературн. журн. 2017. Т. 27. № 3. С. 35–56. Делез 1998 — Делез Ж. Различие и повторение. М.: ТОО ТК «Петрополис», 1998. Дёрнер 1997 — Дёрнер Д. Логика неудачи. Стратегическое мышление в сложных ситуациях. М.: Смысл, 1997. Диксит 2017 — Диксит А. К. Конус неопределенности для экономического урагана XXI века // Через 100 лет: ведущие экономисты предсказывают будущее / Под ред. И. Паласиос-Уэрта. М.: Изд-во Института Гайдара, 2017. С. 95–108. Завадский 1971 — Завадский К. М. Синтетическая теория эволюции и диалектический материализм // Философские проблемы эволюционной теории / Под ред. К. М. Завадского. М.: Гл. ред. вост. лит-ры, 1971. С. 4–30. Заварзин 1979 — Заварзин Г. А. Пространство логических возможностей в многообразии бактерий и их филогения // Природа. 1979. № 6. С. 9–19.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
97
Залевский 2007 — Залевский Г. В. Личность и фиксированные формы поведения. М.: Институт психологии РАН, 2007. Зинченко 2007 — Зинченко В. П. Толерантность к неопределенности: новость или психологическая традиция? // Вопросы психологии. 2007. № 6. С. 3–20. Канеман и др. 2014 — Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности. Правила и предубеждения. М.: Гуманитарный центр, 2014. Кено 1914 — Кено Л. Теория предварительной приспособленности // Природа. 1914. C. 1297–1304. (URL: www.paleobot.ru/pdf/4-6_2013_8.pdf — дата обращения 15.10.2016). Кимура 1985 — Кимура М. Молекулярная эволюция: теория нейтральности. М.: Мир, 1985. Клейн 2014 — Клейн Л. С. История антропологических учений. СПб.: СПбГУ, 2014. Князева 2014 — Князева Е. Энактивизм: новая форма конструктивизма в эпистемологии. М.; СПб.: Цент гуманитарных инициатив Университетская книга, 2014. Корнилова 2010 — Корнилова Т. В. Принцип неопределенности в психологии: основания и проблемы [Электронный ресурс] // Психол. исслед. 2010. № 3. (URL: http://www.psystudy. ru/index.php/num/2010n3-11/320-kornilova11.html — дата обращения: 14.09.2015) Коротаев 2003 — Коротаев А. В. Социальная эволюция: факторы, закономерности, тенденции. М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 2003. Космидес, Туби 2011 — Космидес Л., Туби Д. К эволюционно ориентированной когнитивной науке // Когнитивная психология: история и современность. Хрестоматия / Ред.-составитель М. Фаликман. М.: Ломоносовъ, 2011. Кузин 2015 — Кузин И. А. «Spandrels…» Гулда и Левонтина и критика адаптационизма // Вестник МГУ. Сер. 7. Философия. 2015. № 3. С. 3–18. Кунин 2014 — Кунин Е. Логика случая. О природе и происхождении биологической эволюции. М.: Центр-полиграф, 2014. Курцвейл 2016 — Курцвейл Р. Эволюция разума. М.: Э, 2016. Лалу 2016 — Лалу Ф. Открывая организации будущего. М.: Манн, Иванов и Фербер, 2016. Леонтьев 1975 — Леонтьев А. Н.Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975. Леонтьев 1983а — Леонтьев А. Н. Образ мира // Избр. психол. произв.: В 2 т. Т. 2. М.: Педагогика, 1983. Леонтьев 1983б — Леонтьев А. Н. Психологические основы дошкольной игры // Избр. психол. произв.: В 2 т. Т. 1. М.: Педагогика, 1983. Леонтьев 2015 — Леонтьев Д. А. Вызов неопределенности как центральная проблема психологии личности [Электронный ресурс] // Психол. исслед. 2015. Т. 8. № 40. С. 2. (URL: http://www.psystudy.ru/index.php/num/2015v8n40/1110-leontiev40.html — (дата обращения: 14.09.2015) Леонтьев 2016 — Леонтьев Д. А. Экзистенциальный подход к современной психологии личности // Вопросы психологии. 2016. № 3. С. 3–15. Лотман 2010 — Лотман Ю. М. Непредсказуемые механизмы культуры. Таллинн: TLU Press, 2010. Луман 2005 — Луман Н. Эволюция. М.: Логос, 2005. Люббе 2016 — Люббе Г. В ногу со временем. Сокращенное пребывание в настоящем М.: Издат. дом Высшей школы экономики, 2016.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
98
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Марков 2010 — Марков А. В. Рождение сложности. Эволюционная биология сегодня: неожиданные открытия и новые вопросы. М.: Corpus, 2010. Марцинковская 2015 — Марцинковская Т. Д. Современная психология — вызовы транзитивности // Психол. исслед. 2015. № 8. С. 1. (URL: http://www.psystudy.ru/index.php/ num/2015v8n42/1168-martsinkovskaya-42..html — дата обращения: 14.02.2016) Матурана 1996 — Матурана У. Биология познания // Язык и интеллект. М.: Прогресс, 1996. На пути к пониманию… 2009 — На пути к пониманию феномена времени: конструкции времени в естествознании. Ч. 3: Методология. Физика. Биология. Математика. Теория систем / Под ред. А. П. Левича. М.: Прогресс-Традиция, 2009. Назаретян 2015 — Назаретян А. П. Нелинейное будущее. Мегаистория, синергетика, культурная антропология и психология в глобальном прогнозировании. М.: АргамакМедиа, 2015. Нечаев, Подольский 1977 — Нечаев Н. Н., Подольский А. И. О возможном механизме отстройки от вероятностных параметров опознавательной задачи // Вероятностное прогнозирование деятельности человека / Под ред. И. М. Фейгенберга, Г. Е. Журавлева. М.: Наука, 1977. Остром 2016 — Остром Э. Управляя общим: эволюция институтов коллективной деятельности. М.; Челябинск: ИРИСЕН: Социум, 2016. Петровский 1975 — Петровский В. А. К психологии активности личности // Вопросы психологии. 1975. № 3. С. 26−38. Петровский 1992 — Петровский В. А. Психология неадаптивной активности. М.: Горбунок, 1992. Петровский 2010 — Петровский В. А. Человек над ситуацией. М.: Смысл, 2010. Пинкер 2017 — Пинкер С. Как работает мозг. М.: Кучково поле, 2017. Поддьяков 2006 — Поддьяков А. Н. Исследовательское поведение: стратегии познания, помощь, противодействие, конфликт. М.: ПЕР СЭ, 2006. Поппер 2002 — Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М.: Эдиториал УРСС, 2002. Пригожин 1991 — Пригожин И. Философия нестабильности // Вопр. филос. 1991. № 6. С. 46–57. Пригожин 1998 — Пригожин И. Переоткрытие времени // Вопр. филос. 1998. № 8. С. 319–349. Пригожин 2005 — Пригожин И. [Prigogine I.] Определено ли будущее. Ижевск: ИКИ, 2005. Пригожин, Стенгерс 2005 — Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: КомКнига, 2005. Принцип развития… 2016 — Принцип развития в современной психологии / Отв. ред. А. Л. Журавлев, Е. А. Сергиенко. М.: Институт психологии РАН, 2016. Пучковский 1998 — Пучковский С. В. Избыточность жизни. Ижевск: Удм. ун-т, 1998. Сахаров 1990 — Сахаров Д. А. Множественность нейротрансмиттеров: функциональное значение // Журн. эволюц. биохим. и физиол. 1990. Т. 26. № 5. С. 733–741. Северцов 1981 — Северцов А. С. Введение в теорию эволюции. М.: МГУ, 1981. Сергиенко 2012 — Сергиенко Е. А. Принципы психологии развития: современный взгляд. // Психол. исслед. 2012. Т. 5. № 24. С. 1. (URL: http: // psystudy.ru — дата обращения 15.03.2016)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем...
99
Симпсон 1948 — Симпсон Дж. Г. Темпы и формы эволюции. М.: Гос. изд-во иностр. литры, 1948. Смирнов и др. 2016 — Смирнов С. Д., Чумакова М. А., Корнилова Т. В. Образ мира в динамическом контроле неопределенности // Вопросы психологии. 2016. № 4. С. 3–13. Соколов, Незлина 2003 — Соколов Е. Н., Незлина Н. И. Долговременная память, нейрогенез и сигнал новизны // Журн. высш. нервн. деят. 2003. Т. 53. № 4. С. 451–463. Соколова 2015 — Соколова Е. Т. Клиническая психология утраты Я. М.: Смысл, 2015. Старк 2001 — Старк Д. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия в постсоциалистических странах // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 115–132. Талеб 2012 — Талеб Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.: АзбукаАттикус, 2012. Талеб 2014 — Талеб Н. Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса. М.: Азбука-Аттикус, 2014. Тейяр де Шарден 2002 — Тейяр де Шарден П. Феномен человека: Сб. очерков и эссе. М.: ООО «Изд-во АСТ», 2002. Уайтхед 2009 — Уайтхед А. Н. Приключения идей. М.: Ин-т философии РАН, 2009. Фаликман 2017 — Фаликман М. В. Новая волна Выготского в когнитивной науке: разум как незавершенный проект // Психол. иссл. 2017. Т. 10. № 54. С. 2. URL: http:// www. psystudy.ru/index.php/num/2017n54-2 Фейгенберг 2004 — Фейгенберг И. М. Николай Бернштейн — от рефлекса к модели будущего. М.: Смысл, 2004. Фрейдл и др. 2015 — Фрейдл Ч., Бялик М., Триллинг Б. Четырехмерное образование. М.: Сколково, 2015. Харари 2016 — Харари Ю. Sapiеns. Краткая история человечества. М.: Синдбад, 2016. Чайковский 2004 — Чайковский Ю. В. О природе случайности. М.: Центр системных исследований, 2004. Черниговская 2013 — Черниговская Т. В. Чеширская улыбка кота Шредингера: язык и сознание. М.: Языки славянской культуры, 2013. Честертон 2008 — Честертон Г. К. Вечный человек // Честертон Г. К. Собр. сочинений: В 5 т. Т. 5. СПб.: Амфора, 2008. Швырков 1995 — Швырков В. Б. Введение в объективную психологию: нейронные основы психики. М.: ИП РАН, 1995. Ширки 2012 — Ширки К. Включи мозги. Свободное время в эпоху Интернета. М.: Карьера Пресс, 2012. Шмальгаузен 1966 — Шмальгаузен И. И. Проблема приспособления у Дарвина и у антидарвинистов. // Философские проблемы современной биологии. Л.: Наука, 1966. С. 14–28. Штомпка 1996 — Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект Пресс, 1996. Щютц 2003 — Шютц А. Смысловые структуры повседневного мира. М.: Ин-т фонда «Общественное мнение», 2003. Эбелинг и др. 2001 — Эбелинг В., Энгель А., Файстель Р. Физика процессов эволюции. М.: Эдиториал УРСС, 2001. Эдельмен, Маунткасл 1981 — Эдельмен Дж., Маунткасл В. Разумный мозг. М.: Мир, 1981.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
100
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Эккерман 1986 — Эккерман И. П. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни. М.: Худ. лит-ра, 1986. Эшби 1962 — Эшби У. Р. Конструкция мозга. Происхождение адаптивного поведения. М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1962. Юм 1966 — Юм Д. Трактат о человеческой природе // Соч.: В 2 т. Т. I. М.: Мысль, 1966. Anticipation: Learning from the Past 2015 — Anticipation: Learning from the past / Ed. Mihai Nadi. USA: Springer, 2015. Bock 1959 — Bock W. J. Preadaptation and multiple evolutionary pathways // Evolution. 1959. Vol. 13. P. 194–211. Buss 1995 — Buss D. M. Evolutionary psychology: A new paradigm for psychological science // Psychological Inquiry. 1995. Vol. 6. P. 1–30. Clark 2016 — Clark A. Surfing Uncertainty: prediction, action and the embodied mind. Oxford: University Press, 2016. Cycle of Contingency… 2001 — Cycle of contingency: Developmental systems and evolution / Ed. S. Oyama, P. E. Griffiths, R. D. Gray. Cambridge, MA: MIT Press, 2001. Eldredge, Gould 1972 — Eldredge N., Gould S. J. Punctuated equilibria: an alternative to phyletic gradualism // Models in Paleobiology / Ed. by T. J. M. Schopf. San Francisco: Freeman, Cooper and Company, 1972. P. 82–115. Gelfand, Latash 1998 — Gelfand I. M., Latash M. L. On the problem of adequate language in motor control // Motor Control. 1998. Vol. 2. P. 306–313. Gottlieb 2001 — Gottlieb G. A developmental psychobiological systems view: early formulation and current status // Cycle of Contingency: Developmental systems and evolution / Ed. by S. Oyama, P. E. Griffiths, R. D. Gray. Cambridge, MA: MIT Press, 2001. P. 41–54. Gould 1991 — Gould S. J. Exaptation: A crucial tool for evolutionary psychology // Journal of Social Issues. 1991. Vol. 47. P. 43–65. Gould, Levontin 1979 — Gould S. J., Lewontin R. C. The spandrels of San Marco and the Panglossian paradigm: A critique of the adaptationismt programme // Proceedings of the Royal Society of London B. 1979. Vol. 205. P. 581–598. Gould, Vrba 1982 — Gould S. J., Vrba E. S. Exaptation-A missing termin the science of form // Paleobiology. 1982. Vol. 8. No. 1. P. 4–15. Griffiths, Hochman 2015 — Griffiths P. L., Hochman A. Developmental systems theory // eLS. Chichester UK: John Wiley & Sons, Ltd, 2015. Hohway 2013 — Hohwy J. The predictive mind. Oxford: University Press, 2013. Huxley 1942 — Huxley J. Evolution. Modern synthesis. London, 1942. Malafouris 2010 — Malafouris L. Metaplasticity and the human becoming: principles of neuroarchaeology // Journal of anthropological Sciances. 2010. Vol. 88. P. 49–72. Malafouris 2016 — Malafouris L. How thing shape the mind: A theory of material engagement. London; Cambridge, MA: The MIT Press, 2016. Tooby et al. 2003 — Tooby J., Cosmides L., Barrett H. C. The second law of thermodynamics is the first law of psychology: evolutionary developmental psychology and the theory of tandem, coordinated inheritances: comment of Lickliter and Honeycutt // Psychological Bulletin. 2003. Vol. 129 (6). P. 858–865. Uexküll 1982 — Uexküll J. von. The theory of meaning // Semiotica. 1982. Vol. 42. No. 1. P. 25–82.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов РОДОСЛОВНАЯ «ЖИЗНИ СООБЩА»: ЕЩЕ РАЗ О СКАЧКÁХ ЭВОЛЮЦИИ*
Только соучастие в бытии других живых существ обнаруживает смысл и основание собственного бытия. Мартин Бубер Общество, в сущности, жизнеспособно лишь до тех пор, пока… сложено не из масс или безликих единиц, а из личностей. Томас Мертон
В современной социальной и познавательной ситуации в науках, заинтересованных в наведении мостов между исследованиями эволюции человека, природы и общества, стремительно разворачивается каскад мировоззренческих революций. Их можно называть по-разному — четвертая промышленная революция, технологическая революция, наступление эпохи сингулярности, когнитивная революция, эпоха методологических поворотов, текучего общества, ускользающего мира, транзитивной современности и т. д. (см. об этом, например: [Асмолов 2015]). При таком положении дел с особой остротой рефлексируешь, что некоторые кажущиеся неразрешимыми проблемы приобретают статус «вечных» прежде всего потому, что «базовые очевидности» [Болтански, Тевено 2013] изначально ограничивают мышление исследователя оковами принятых парадигм. К числу таких проблем относятся и те, которые в самой своей постановке несут мнимые альтернативы — биологическое или социальное, физическое или психическое, индивидуальное или коллективное, естественное или искусственное. По большому счету подобные оппозиции, на наш взгляд, вызывают сомнения и возникают тогда, когда из поля зрения исследователей выпадает изучение преобразований сложных систем в историко-эволюционном процессе и, в первую очередь, вопросы разгадки механизмов скачкообразного перехода таких систем в качественно иное состояние. * Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, грант № 16-06-00764. Впервые опубликовано: Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачках эволюции // Вопросы психологии. 2018. № 4. С. 3‒19.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
102
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Точкой отсчета для понимания природы скачков и выходу за рамки взаимо исключающих оппозиций (биологическое или социальное, социальное или индивидуальное) нам служит кредо классика эволюционной генетики Феодосия Добржанского — «ничто в биологии не имеет смысла, кроме как в свете эволюции» ([Dobzhansky 1973], цит. по: [Кунин 2014: 12]). Поиск смысла «инсайтов» эволюции проступает за такими разными исследованиями, как исследования В. П. Эфроимсона «Родословная альтруизма» [1988], Л. Тевено «Наука вместе жить в этом мире» [2004], Б. Латура «Пересборка социального» [2014], Е. Н. Панова «Эволюция диалога» [2014], R. Diogo «Evolution Driven by Organismal Behavior» [2018], А. Damasio «The strange order of things» [2018], О. Oliveira «The digital mind» [2017], Р. Инглхарта «Культурная эволюция» [2018] и М. Деланда «Новая философия общества: Теория ассамбляжей и социальная сложность» [2018]. Все эти авторы на самом разном фактологическом материале аргументируют методологический поворот, исходно рассматривая проблему социальности в эволюционном контексте. Именно такой подход, как мы постараемся показать далее, позволит, во-первых, доказать эвристичность постановки проблемы социальности в ином, более широком масштабе — как проблему зарождения и преобразования «жизни сообща». Во-вторых, эволюционная методология дает возможность нащупать взаимосвязь «жизни сообща» со скачками эволюции, или, пользуясь языком А. С. Северцова, различными ароморфозами развивающихся систем, подхватывающими неадаптивные феномены. Напомним, что дискуссия о возможности скачков, т. е. резких переходов к новой форме существования, восходит к Лейбницу, которому принадлежит изречение «Natura non facit saltum» («Природа не делает скачков»). Это категоричное утверждение великого философа безоговорочно разделял Чарльз Дарвин, признававший только плавную эволюцию. Однако такая точка зрения оспаривалась уже при жизни Ч. Дарвина [Дарвин 1950]. В этом контексте становится еще более обоснованным наш интерес к преадаптивным моделям эволюции [Асмолов 2007; Асмолов и др. 2017] и стремление к пониманию того, по каким причинам «преадаптации биологической эволюции, …оказались востребованными при переходе в эволюцию социальную» [Гринин и др. 2008: 138]. Анализ эволюции «жизни сообща» необходим еще и потому, что «хотя существует определенное представление о том, чтó есть индивид и личность, и о том, чтó есть общество, эти представления никогда не соединяются в одно целое, хотя ясно, что они неразрывны» ([Элиас 2001: 110]; курсив наш. — А. А., Е. Ш., А. Ч.). Связать биологическое, социальное и индивидуальное может помочь историкоэволюционная методология, которая на первый план выдвигает вопросы парадоксального развития одной целостности внутри другой, т. е. «подвижного в подвижном» [Асмолов 2007]. Такая позиция отвечает взгляду на эволюцию как на развивающуюся иерархию вложенных друг в друга систем [Поппер 2002]. Принцип иерархического устройства не раз декларировался и эмпирически обосновывался как в философии, так в психологии и естествознании (см., например: [Гартман 1988]). Данный принцип, согласно которому восхождение на каждый следующий
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
103
эволюционный уровень влечет за собой появление новых законов при сохранении предыдущих, характеризует все формы упорядоченных взаимодействий — от физических, биологических и психологических [Шредингер 1947; Гробстайн 1968; Асмолов 2007; Асмолов и др. 2016], до отношений в человеческом социуме [Harre 1979]. Но именно социум является тем «фокусом», в котором эффект наслоения этих явлений проявляется со всей полнотой. Анализ изменений социальности, определяемой как система отношений, складывающихся в процессе совместной жизни и деятельности людей, обычно ограничивается человеческим миром [Ритцер 2002]. Однако, на наш взгляд, и появление самого феномена социальности, и историческая динамика его развития являются продуктами возрастания сложности более широкого явления, получившего название «жизнь сообща» [Тевено 2004]. Исследование эволюции «жизни сообща» расширяет проблемную область социального, поскольку помимо отношений людей охватывает групповое поведение животных, изучаемое социобиологией и этологией (см., например: [Уилсон 2015; Тинберген 1993]), а также связи, в которые вовлечены не только индивиды, но и опосредствующее их отношения «оснащение» [Латур 2014]. Надеемся, что предпринятое здесь обсуждение этого явления поможет соединить в единое целое биологическое, индивидуальное и социальное, не отождествляя эти сущности и в то же время не рассматривая их как взаимоисключающие реальности. Анализируя родословную «жизни сообща», мы заостряем внимание, прежде всего на следующем. 1. Особое значение имеют те трансформации, которые изменили качество совместного существования в целом, а не судьбу отдельных сообществ. Такого рода преобразования получили название «социальных ароморфозов» [Гринин и др. 2008] по аналогии с классическим термином «ароморфоз», впервые использованным А. С. Северцовым для обозначения приспособлений, которые повышают уровень организации живых существ и расширяют условия их существования [Северцов 1967]. Согласно теории прерывистого развития такие радикальные изменения чередуются с относительно стабильными периодами плавного развития и, в отличие от последних, характеризуются тем, что происходят скачкообразно, а не путем постепенной аккумуляции мелких изменений [Гулд 1986; Симпсон 1948]. 2. Кардинальное преобразование «жизни сообща» (как и любой системы) становится необходимостью в том случае, когда возникают проблемы, не поддающиеся решению в рамках уже достигнутого. «Системы способны к эволюции, если способны разрешать неразрешимое» [Луман 2007: 18]. В этой связи первостепенное значение приобретают феномены неопределенности, многообразия и преадаптации, обусловливающие способность развиваться [Асмолов 2007; Асмолов и др. 2017]. 3. Используемая в названии данной работы метафора родословной призвана подчеркнуть, что, рассматривая эволюцию, имеет смысл говорить не об одной определенной ее линии, а о некотором многомерном «эволюционном поле»,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
104
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
образованном комплексом взаимосвязанных факторов [Коротаев 2003]. Согласно идее К. М. Завадского об «эволюции эволюции» [(Завадский, Колчинский 1977], одновременно с поступательным движением «жизни сообща» должна совершенствоваться и сама способность эволюционировать, условиями которой являются неопределенность, разнообразие и преадаптация сложных систем. Поэтому эволюционным сдвигам именно этих переменных здесь будет уделено специальное внимание.
1. Истоки «жизни сообща»: разнообразие и симбиоз как условия существования сложных систем Еще в 1877 г. Альфред Эспинас, французский философ и социолог, сформулировал аксиому, согласно которой совместная жизнь живых существ это вовсе не привилегия нескольких отдельно стоящих видов — она постоянна и повсеместна. На этом основании он приходит к следующему выводу: существование в сообществах — имманентное свойство всего живого, которое возникает одновременно с возникновением жизни [Эспинас 2016]. В самом деле, объединение с другими как неотъемлемое свойство жизни закономерно, если принять во внимание теории В. И. Вернадского [1994], П. Тейяра де Шардена [2002] и представления Э. Шредингера [1947] о тесной взаимосвязи живой и неживой природы, поскольку, чтобы существовать, организмам необходимо подпитывать себя, активно извлекая вещество и энергию извне. В силу этой зависимости фундаментальные свойства жизни неотделимы от свойств физического мира, в который она «вписывается» и который как поставщик вещества и энергии «навязывает» ей определенные формы существования. Так гетерогенность геосферы и конечность любого физического ресурса предопределили разнообразие живых систем и симбиоз их различных видов. Поясним это. Неоднородность геохимического базиса и тотальная неопределенность его перемен привели к тому, что уже первое появление жизни при создании биосферы должно было произойти не в виде одного типа организмов, а в виде множества специализированных разновидностей, отвечающих разнообразию физического окружения [Вернадский 1993]. Однако для сохранения запасов геохимической среды (а значит и самой жизни) только биоразнообразия специализированных, но «суверенных» видов недостаточно — узкая специализация ведет к интенсификации использования и истощению ресурса. Нужны дополнительные механизмы, позволяющие компенсировать неизбежные потери. Именно требования энергетического постоянства вынуждают первичную жизнь создавать сообщества разнородных организмов, где потоки синтеза и деструкции вещества сопряжены и устойчиво сбалансированы. Условием стабильности таких объединений является не только разнообразие единиц, но и энергетическая замкнутость, удовлетворяющая критериям гомеостаза и удерживающая систему на эталонном уровне с помощью отрицательных обратных связей. «Только сообщество, состоящее
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
105
из функционально разнородных организмов, может осуществлять циклические процессы, необходимые для того, чтобы не исчерпать существующие ресурсы… и оставаться стабильными в биохимическом смысле» [Заварзин 1995: 53]. Таким образом, под давлением требований материальной и энергетической устойчивости связи между живой и неживой природой обогащаются новым единством — кооперативной системой разнородных филогенетически удаленных организмов, сосуществующих на основе взаимодополнения [Pfening 1989]. Объединяясь по этому принципу в экосистемы, разные виды организмов достигают удивительной согласованности ценой ограничения и модификации деятельности друг друга. Значит, формирование новой целостности сопровождается увеличением упорядоченности 1 и поднимает живое на более высокий по сравнению с единичным организмом системный уровень. Устойчивость экосистемы (т. е. начальной формы «жизни сообща») может быть нарушена по двум причинам: (1) падение степени разнообразия членов сложившейся кооперации при монополизации ресурса; (2) изменение внешних условий, которые непредсказуемы в силу объективно присутствующей во Вселенной неопределенности [Моисеев 1993]. Согласно принципу Ле Шателье–Брауна, при возмущении, выводящем экосистему из состояния устойчивого равновесия, это равновесие смещается в направлении, при котором эффект разрушительного воздействия уменьшается. Реализация этого принципа требует совокупного функционирования филогенетически удаленных живых организмов и служит главным регулятором земных процессов [Воронков 1999]. Принцип Ле Шателье–Брауна имеет важное следствие: если экосистема не может компенсировать прессинг, то она либо разрушается, либо переходит в новое устойчивое состояние, которое требует новых приспособлений. Таким образом, непредсказуемые дестабилизирующие возмущения могут играть определенную роль в саморазвитии жизни, поскольку стимулируют выход за рамки уже приобретенных адаптаций в новые эксплуатационные ниши. Лакуны для этого, как правило, есть, так как крайне неоднородная геохимическая среда гораздо более разнообразна, чем это нужно организмам для выживания в настоящем [Симпсон 1948; Waddington 1959]. Условием овладения новой эксплуатационной нишей является присутствие преадаптивных структур, поскольку речь идет не об отборе среди уже приспособленных систем (прежние адаптации в новых условиях теряют свое доминирующее значение), а о выборе среди еще не специализированных (т. е. преадаптивных) целостностей [Заварзин 2000]. Это согласуется с одним из эволюционных постулатов, согласно которому для создания нового порядка необходимы случайность и изобилие не резервированных для какой-либо конкретной цели альтернатив [Бейтсон 2007]. 1 По определению упорядочение состоит в предписанности поведения, ограничении свободы взаимодействий и перемещений, иными словами, в установлении функционального соответствия между элементами системы [Галимов 2001].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
106
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Применима ли эта логика к сообществам? В этой связи обратимся к палеонтологической летописи. Она свидетельствует, что всегда (как и теперь) одновременно сосуществуют и специализированные сообщества взаимно приспособленных (коадаптированных) членов, и группировки случайного состава, взаимодействия в которых существенно стохастичны. Последние по определению не могут быть безупречными в условиях настоящего, но именно этим они и хороши, поскольку являются предварительными заготовками, потенциально готовыми приобрести нужную форму по запросу непредсказуемого будущего [Любарский 2004]. Теоретически возможен континуум от полностью коадаптированных сообществ, узко специализированные члены которых устойчиво взаимосвязаны друг с другом и с окружением, до абсолютно случайных группировок [Раутиан, Жерихин 1997]2. При кризисах адаптированные к прежней экологической нише сообщества либо погибают, либо утрачивают свое значение и превращаются в реликты. Вследствие этого баланс смещается в сторону групп, уязвимых в настоящем, но зато обладающих значительным потенциалом в виде поля пока неопределенных возможностей. Именно эти «полуфабрикаты» и могут использоваться для приобретения необходимой специализации в будущем. Попав в новые условия, они быстро меняются в соответствии с новой обстановкой и формируют новый набор функционально специализированных коопераций [Расницын 1987]. Эта схема подтверждена палеонтологически [Каландадзе, Раутиан 1993]. Таким образом, расширение разнообразия узкоспециализированных сообществ за счет не адаптированных к настоящему объединений создает запас прочности, открывая перспективу освоения новых энергетических ресурсов. Это позволяет рассматривать латентные потенции функционально незначимых группировок как преадаптации к будущим непредсказуемым изменениям окружающей среды. Ко гда эти изменения наступают, актуальным становится выбор из ассортимента альтернативных объединений. Энергетически сбалансированная гомеостатичная система разнородных организмов, связанных местообитанием и взаимовыгодным распределением материального ресурса — это самое примитивное общественное образование, названное «жизненной сферой»3 [Гильдебранд 2000]. Однако уже на этом уровне Интересно в этом отношении сопоставление сосуществования коадаптированных сообществ и случайных группировок с организацией другой системы — генетической. В геноме соседствуют информационные и «бессмысленные» участки ДНК. В такой «рыхлости» заключен эволюционный потенциал геномов — возможность образования новых информационных нуклеотидных последовательностей (см., например: [Gilbert et al. 1997]). 3 В чистом виде трофические кооперативные связи присутствуют в бактериальном сообществе. Однако в контексте происхождения социальности простейшие важны потому, что задают «коридор необходимости»: все сложные организмы «вписываются» в бактериальную биосферу как среду своего обитания и именно на этой основе развивается вся остальная жизнь [Заварзин 1995]. 2
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
107
(т. е. на уровне энергетических взаимодействий) свойства организмов и их коопераций тесно сопряжены. Это выражается в следующем. Расширение жизненного пространства за счет конструирования новых экологических ниш не могло начинаться иначе, как только через радикальное преобразование отдельных особей. «Именно организм и состояние, в котором он оказался, …отбирают, какого рода изменения окружающей среды могут быть для него значимыми» [Поппер 2000: 63]. В этом свете по-новому оценивается еретическая гипотеза американского цитолога и генетика Рихарда Гольдшмита о макроэволюционном значении «обнадеживающих уродов», порождаемых особой категорией мутаций — системными мутациями [Goldschmidt 1940]. Системными мутациями принято называть структурные перестройки хромосом, связанные с радикальными изменениями во всей системе клеточных реакций [Стегний 1993]. Такой «моментальный» скачок с системным эффектом, резко меняя весь организм, сохраняет целостность генома и, следовательно, жизнеспособность и дееспособность обновленной особи4. Таким образом, радикально новая форма организма возникает скачком и оказывается отделенной от исходной родительской формы непроходимым разрывом без каких бы то ни было переходных состояний. Жизнеспособные «обнадеживающие уроды» потому и обнадеживают, что наделены потенциальной возможностью занять новую экологическую нишу. В свою очередь, экологическая экспансия и влияния нового окружения индуцируют микроэволюционные изменения организмов, которые совершенствуются постепенно, но также могут превращаться в стойкие наследственные признаки уже в ходе естественного отбора [Шишкин 1988]5. Важно отметить, что в эволюционирующем тандеме «организм–экосистема» не все особи равнозначны. В наибольшей степени исследовательская активность и чувствительность к новизне окружения характеризует особей, потенциал которых не реализован в настоящем, а нацелен на будущее6. Представление о системных мутациях (у Р. Гольдшмита умозрительное) стало одной из ведущих современных эволюционно-генетических идей, подтвержденных фактологически. Доказано, что предрасположенность генома к системной мутации определяется его лабильной организацией (см., например: [Корочкин 2002]). 5 Строго говоря, признаки делятся не на «наследственные» и «приобретенные», а на резистентные к внешним воздействиям и зависимые от них. [Давиденков 1947]. И те, и другие генетически детерминированы, поскольку гены имеют двойную функцию — матричную, которая передается, но не регулируется, и транскрипционную, регулируемую под влиянием средовых факторов [Kandel 1998]. 6 Это обобщение (может быть рискованное) сделано на основании следующего факта. Исследовательская активность свойственна разным особям популяции в разной мере. Молодым особям она свойственна заметно больше, чем старым, низкоранговым — в большей степени, чем высокоранговым; доминантам и самым старым особям она почти не свойственна вообще [Бутовская, Файнберг 1993]. 4
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
108
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Для того чтобы еще раз обратить внимание на универсальный смысл преадаптивного феномена «обнадеживающих уродов» прибегнем к аналогиям «обнадеживающих уродов» с «выродками» в социально-фантастических утопиях А. и Б. Стругацких и трикстерами в карнавальной культуре, поведение которых отличается от адаптивного, конформистского поведения большинства и символизирует зарождение новых, необщих путей развития.
2. Сообщество как самореферентная коммуникативная система Одно из направлений макроэволюционного процесса связано с возрастающей автономизацией живых систем от непосредственных влияний среды обитания [Грант 1991]. В приложении к отдельным организмам эта идея, аргументированная И. И. Шмальгаузеном [1982], была развита в рамках конструктивизма — междисциплинарного направления, сложившегося на стыке естествознания, кибернетики и гуманитарных наук. Термином «конструктивизм» подчеркивается основное положение этого направления: любое представление о действительности не соответствует реальному миру, а является конструкцией того, кто эту действительность открывает и исследует. Согласно этой позиции все живые существа изначально являются самовоспроизводящимися аутопоэтическими системами. Будучи открытыми и существуя только при условии постоянного притока вещества и энергии из окружающей среды, они сами регулируют этот энергообмен и активно удерживают собственную упорядоченность в заданных границах гомеостаза. На новый уровень независимости особи поднимаются благодаря способности к познанию, которое не отменяет энергетического обеспечения, а переводит его в ранг «обслуживания». Подчиняясь главным образом собственным законам, когнитивная система не ограничена определенными рамками гомеостаза [Асмолов и др. 2014]. Она может обретать бесчисленное количество состояний, создавая не только представления о физических объектах, но и представления о смыслах, значениях и ценностях, т. е. о том, чему нет аналогов во внешнем мире и что может быть отражено только в символьной форме7. По утверждению Герхарда Рота — нейробиолога и конструктивиста, …когнитивность конституирует совершенно новую область бытия тем, что генерирует процессы, а именно — процессы самоописания, которые принципиально не встречаются в физико-химическом мире аутопоэза. Это становится причиной того, 7 Еще в первой половине прошлого века великий физиолог-эволюционист Леон Абгарович Орбели утверждал, что эволюция высшей нервной деятельности связана с нарастанием пластичности, совершенствованием представлений об объектах и развитием символизации [Орбели 1961].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
109
что то, что мы называем «законами природы», не имеет силы в отношении восприятия и мышления ([Roth 1996], цит. по: [Цоколов 2000: 267]).
Уточним: «законы природы» не отменяются, а дополняются и преобразуются не редуцируемыми до энергетического уровня закономерностями, которые становятся главенствующими. Существует ли в эволюции «жизни сообща» подобный ароморфоз, делающий ее относительно независимой от физической среды и тем самым поднимающий на качественно иной уровень? Таким социальным ароморфозом, по-видимому, следует считать переход от коопераций, фундированных внешней средой, к собственно социальным взаимодействиям. Говоря словами Умберто Матураны, «к социальным феноменам мы причисляем феномены, имеющие отношения к построению организмами целостностей посредством рекурсивных взаимодействий — таких взаимодействий, которые сами себя замыкают, устанавливая функциональные ограничения» (цит. по: [Цоколов 2000: 207–208]). Это свойство приписывается коммуникациям [Луман 2007]. Однако почему именно коммуникации можно считать сущностной характеристикой социальной общности, приводящей к ее обособлению? Обратимся к истории вопроса. Определение и объяснение функционирования любого социума является предметом теоретической социологии. Определить, что такое социальная система, значит найти отличительную черту всех социальных систем, независимо от их разновидности. Взгляд на это с течением времени менялся. Согласно учению Макса Вебера, элементарной единицей социальной жизни, ее «атомом» является социальное действие, т. е. действие, которое по смыслу соотносится с действиями Других и ориентируется на них [Вебер 1990]. Позже Толкотт Парсонс, классик теории социальных действий, продолжая линию М. Вебера, стал рассматривать в качестве элемента, упорядочивающего социальные отношения, только нормативные социальные действия. Поэтому в его определении социальная система это устойчивые комплексы норм, регулирующие поведение и преобразующие его в систему ролей и статусов [Парсонс 1996]. Учеником (но не последователем) Толкотта Парсонса является Никлас Луман. Его теория социальных систем развивает направление, заданное общей теорией систем Л. Берталанфи (1969). Теория Н. Лумана создана на основе междисциплинарного подхода: ее стимулировали прежде всего термодинамика, биология целостного организма, нейрофизиология, теория информации и кибернетика. В отличие от своих предшественников, Н. Луман полагает, что «связующим паттерном» любой социальной системы являются не действия отдельных индивидов, а их коммуникации, которые, в отличие от действий, не разлагаются на отдельные компоненты, а представляют собой неразрывное единство информации, сообщения и понимания. Он пишет: «Нет информации вне коммуникации, нет сообщения вне
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
110
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
коммуникации, нет понимания вне коммуникации — и это не в том причинном смысле, по которому информация должна быть причиной сообщения, а сообщение — понимания, а в циркулярном смысле взаимного обусловливания» [Луман 1995: 116–117]. Из этого им делается вывод, что коммуникации это эмерджентное свойство социальной системы, не сводимое к действиям ее частей и присущее только системе в целом. Термином «эмерджентность» (от анл. emergent — ‘неожиданно появляющийся’) подчеркивается скачкообразное возникновение новой целостности, свойства которой отсутствуют у ее составляющих [Jantsch 1980]. Автономность социума определяется тем, что порядок собственных коммуникаций устанавливается самим социумом и поддерживается путем их саморепродукции, т. е. посредством того, что коммуникация запускает коммуникацию. Рассматривая социальные взаимодействия как самовоспроизводящуюся систему, Н. Луман двигается в фарватере теории У. Матураны и Ф. Варелы, согласно которой аутопоэз, т. е. самовоспроизведение — это базовое свойство жизни [Матурана, Варела 2001]. Однако автономность не означает изолированность от внешней среды, поскольку, как и любая живая система, социальная система открыта для влияний извне [Берталанфи 1969]. Действительно, изменения естественной среды обитания ведут к ощутимым изменениям некоторых социологических характеристик [Штомпка 1996; Сорокин 1994]. И, хотя …для коммуникации не может быть какого-либо соответствующего коррелята в окружающем мире, …всякая социальная система остается зависимой от окружающего мира… и… может коммуницировать не только о самой себе, но также свободно, даже, может быть, еще лучше, о другом. Но, в отличие от жизни, она не связана с пространственным существованием [Луман 2007: 201–202],
а отделена от окружения исключительно смысловыми границами. Таким образом, с переходом к социальности «жизнь сообща» обогащается новым содержанием, добавляя к энергетическому обмену взаимодействия смыслов. Что является необходимым условием коммуникаций и какова роль социума в развитии знания? Согласно классической социобиологии [Уилсон 2015] и эволюционной психологии [Басс 2017; Tooby, Cosmides 2005], основой социальной организации являются репродуктивные отношения, а семья — ее базовым структурным компонентом и элементарной ячейкой. Однако переломным моментом в эволюции «жизни сообща», по-видимому, следует считать не связь партнеров по репродукции, а половое размножение как таковое. Основанием для такого вывода служит следующее: сама возможность общения двух или более существ, обладающих когнитивными способностями, требует сочетания их различий и сходств [Делез 1998; Лотман 2010; Луман 2007]. Между тем не что иное, как половое размножение подобно двуликому Янусу действует одновременно в этих противоположных направлениях [Бейтсон 2007]. С одной стороны, оно выполняет функцию регулярного производства устойчивых индивидуальных различий [Делез 1998]. Достигается это
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
111
с помощью запрограммированной рекомбинации генетического материала двух особей противоположного пола8, создающей случайные (а потому неповторимые) сочетания генов у потомков. Именно с появлением полового размножения эпизодические стохастические влияния, порождающие индивидуальные различия, дополняются встроенным в организм «генератором случайности», который расширяет разнообразие индивидов, доводя его до степени генетической неповторимости каждого9. Однако порождение индивидуальной уникальности не единственная сильная сторона полового размножения. Действующее исключительно в рамках вида, оно формирует внутривидовые барьеры и создает систему табу, постоянно сохраняя инвариантной часть генома, ответственную за внутривидовое сходство и тем самым подчеркивая его [Чадов и др. 2004]. Таким образом, хотя категории «внутривидовые отличия» и «внутривидовые сходства» противоположны, они не исключают, а дополняют друг друга, характеризуя облик вида в целом. Однако при том, что сочетание сходств и различий является необходимым условием коммуникаций, их роль в этом процессе различна. Начнем со сходств. Взаимодействие с Другим возможно только тогда, когда в отношении определенного предмета коммуникаций с ним (Другим) существует частичная область согласования, т. е. область, в которой одним и тем же сигналам приписываются одни и те же смыслы. «Сообщения перестают быть сообщениями, если их никто не может прочитать. Чтобы иметь смысл, чтобы даже опознаваться как паттерн, любая упорядоченность должна встретиться с комплементарными упорядоченностями» [Бейтсон 2007: 59]. Некоторую область согласования мы разделяем с представителями разных билогических видов, поскольку ряд витальных потребностей имеет одинаковое значение и вызывает однотипные реакции практически у всех организмов [Тинберген 1993; Резникова 2005]. Однако подлинный коммуникативный базис создает принадлежность живых существ к одному виду, так как в этом случае они исходно обладают набором видоспецифичных свойств. У подавляющего большинства видов животных главной задачей коммуникаций являются адекватные контакты, связанные с репродукцией и направленные на выживание вида. Двусторонние отношения «сигнал ↔ смысл» в этом случае биологически детерминированны и однозначны; их в принципе невозможно отделить от устойчивых особенностей биологической конституции [Панов 2014]. В отличие от объединений животных, социум людей, обладающих избытком неадаптивных возможностей [Петровский 2013] и такой формой презентации 8 Принцип дуальной организации и создания множества композиций из бинарных структур, используемый при половом размножении, относится к числу коренных универсалий жизни [Ивáнов 2008] и прослеживается на разных ее уровнях — в частности, от нейрофизиологии восприятия [Izmailov, Sokolov 1991; Измайлов, Черноризов 2006] до мышления [Выготский 1999] и культуры [Лотман 2010]. 9 Исключением являются однояйцовые близнецы.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
112
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
реальности как сознание, необычайно расширяет область неопределенного. В основе этого лежит неоднозначность отношений «сигнал ↔ смысл» в пределах внутреннего мира каждого отдельного человека [Соколов 2010]10. Но главный источник нарастания неопределенности при социальных взаимодействиях — априорная неочевидность и несовпадение уникальных семантических пространств взаимодействующих индивидуумов и, как следствие, возможность множества интерпретаций как себя, так и партнеров по общению [Андреева 2000]. При этом ключевая способность, которая отличает людей от нечеловеческих приматов — это социальный интеллект, т. е. способность понимать, что ментальная жизнь Другого отлична от нашей собственной [Томаселло 2011; Ушаков 2004]. Тем не менее трудность взаимопонимания людей объективно не предотвратима, поскольку нам не дано непосредственное знание о диапазонах области согласования. И хотя уточнение происходит в результате проб и ошибок, никакая окончательная достоверность, при которой закончились бы все вопросы, невозможна [Рот 2000; Эко 2004]. Однако ошибки и сомнения — непременный атрибут творчества; в этой связи трудно удержаться от соблазна и не привести слова Карла Поппера: «Разница между амебой и Эйнштейном состоит в том, что, хотя оба используют метод проб и устранения ошибок, амеба не любит ошибок, а Эйнштейна они интересуют…» [Поппер 2012: 138]. Иначе говоря, именно сомнения, а не догматизм являются одним из обязательных условий эволюции познания; следовательно, они могут расцениваться как преадаптации. Вернемся к вопросу о значении композиции индивидуальных сходств и различий: почему их сочетание является обязательным условием коммуникативного процесса? Обоснование роли индивидуальных сходств и различий в коммуникационном процессе мы находим в семиотической теории культуры Юрия Лотмана. «Определенное соответствие необходимо для первичного элементарного понимания»… однако… «не только понимание, но и непонимание является необходимым и полезным условием коммуникации, поскольку абсолютно понятный и понимающий собеседник был бы удобен, но не нужен, так как являлся бы механической копией моего “Я”» [Лотман 2014: 125]. «Польза партнера по коммуникации заключается в том, что он другой. Коллективная выгода участников коммуникативного акта заключается в том, чтобы развивать не тождественность тех моделей, в форме которых отображается внешний мир в их сознании…» [Там же: 54; разрядка автора]. Идеи Ю. Лотмана перекликаются во многом с диалогической теорией сознания М. Я. Бахтина. Обострение различий в диалоге с Другими предзадано тем, что взаимодействующие индивиды, которые генетически не тождественны изначально, обретают знание не пассивно, а активно конструируют его в диалоге с другими, привнося в этот процесс конкретную смысловую установку личности [Бахтин 1963]. 10 Экспериментально показано, что перцептивные и семантические характеристики сигналов связаны с работой разных нейрональных ансамблей, объединенных множественными и двусторонними конвергентно-дивергентными взаимодействиями.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
113
Ценность уникальности каждого участника коммуникативного процесса состоит в подчеркивании границы, поскольку именно на «стыках» порождаются новые смыслы и «обязательным условием любой интеллектуальной структуры является ее внутренняя семиотическая неоднородность… Это обнаруживается на всех уровнях мыслящего механизма — от двуполушарной структуры человеческого мозга до культуры на любом из ее уровней организации» [Лотман 2010: 39]. И последнее. Если каждый конструирует свое собственное представление о реальности и преимущество индивидуальных когнитивных сфер состоит в их неповторимости и разделенности, то как возникает общее знание? Согласно центральной идее социального конструктивизма, для человека реальность не определяется физическим миром и не порождается индивидуальным умом, а строится коллективно данным обществом и культурой [Герген 2016]. Совместное знание о реальности может быть достигнуто только при отказе от моновидения, поскольку ни Я, ни кто-то Другой не могут являться «центром вселенной», а представляют собой разные аспекты существования. Как и в случае гелиоцентрической системы, в качестве центра должно существовать нечто третье. Этим третьим являются социальные взаимоотношения, социальные действия. Подобное представление укладывается в лаконичную формулу основателя кибернетического направления конструктивизма Хайнца фон Фёрстера [2000]: реальность = социум.
Откуда родом социальность (вместо заключения) Для авторов этой статьи дразнящие задачи, вводящие в искушение представителей самых разных наук и поставленные в стиле вечных проблем о соотношении биологического и социального в эволюции человека, природы и общества, либо о происхождении психического или появлении сознания — вовсе не относятся к интеллектуальной эквилибристике и играм заскучавшего разума. Движимые установкой «я сомневаюсь — значит я существую», мы в очередной раз хотим обратить внимание, что за многими вечными проблемами проступает особое «методологическое проклятие». Назовем его «проклятием дуальности». Именно дуальность, будь то дуальность «неорганическое — органическое», «биологическое — социальное», «психологическое — физическое (физиологическое)», явно или неявно заложенная в интеллектуальной истории при постановке данных проблем, загоняет в ловушки самые пытливые умы. Сказанное полностью относится как к проблеме происхождения социальности, так и к весьма редко ассоциируемой с генезом социальности проблеме скачков в историко-эволюционном процессе, т. е. эмерджентных переходов с одного уровня организации жизни к качественно другим ее уровням. Отсюда логика обсуждения вопросов о том, например, откуда родом альтруизм или эгоизм, когда в истории человечества вспыхнуло сознание, или же на какой ступени эволюции культуры миру явилась личность, изначально выстраивается нами выходя как за пределы
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
114
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
дуальности («биологическое или социальное», «организм или среда», «общество или личность», «система или элемент», «морфология или функция»), так и за рамки линейной причинности гены (мозг) — поведение (мысль). Вслед за классиком биологии целенаправленной активности Н. А. Берштейном мы приглашаем перейти к осмыслению проблемы социальности в иной системе координат, и, не страшась упрека в телеологизме, поставить вопросы: в чем эволюционный смысл «жизни сообща» в живой природе и обществе и для чего возникает социальность? И тогда в пёстром многообразии подходов, пытающихся противопоставить синтетическую и аналитическую оптики целостного и атомарного видения мира — либо как системы («сети», «гештальты», «контексты», «симбиозы» и «диалоги»), либо как элементы («атомы», «гены», «нейроны», индивиды) — перед нами приоткрываются иные пространства возможностей для решения проблем трансформации неорганического, органического, когнитивного и социального уровней организации жизни во всепроникающем свете эволюции. В многомерном эволюционном поле на основе предпринятых столь разными исследователями попыток «пересборки социального» (Б. Латур, Ж. Делез, М. Деланда, Н. Луман, и, особо выделим, Л. Тевено) мы за исходную точку отсчёта происхождения социальности выбираем такой конструкт и феномен, как «жизнь сообща». В биогенезе, социогенезе и персоногенезе «жизнь сообща» описывается в самых разных проекциях и феноменах: симбиоз и ассамбляж (Ж. Делез, М. Деланда), кооперация (П. Кропоткин; [Axelrod, Hamilton 1981]), коммуникация (Н. Луман), диалог (М. М. Бахтин), соучастие (М. Бубер), содействие как исходная единица развития личности ребенка (А. Запорожец) и др. Но в каких бы проекциях и феноменах «жизнь сообща» не описывалась разными исследователями, именно эволюция «жизни сообща», как мы старались показать выше, увеличивает возможности, или степени свободы, развивающихся систем в виде наращивания их преадаптивного потенциала. Это способствует постижению смыслов скачков эволюции как эмерджентных механизмов перехода к качественно иным уровням сложностей в потоке жизни.
Литература Андреева 2000 — Андреева Г. М. Психология социального познания. М.: Аспект Пресс, 2000. Асмолов 2007 — Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл: Издат. центр «Академия», 2007. Асмолов 2015 — Асмолов А. Г. Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия // Психологические исследования. 2015. Т. 8. № 40. С. 1. (URL: http://psystuby.ru) Асмолов и др. 2014 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. По ту сторону гомеостаза: историко-эволюционный подход к развитию сложных систем // Вопросы психологии. 2014. № 4. С. 3–15.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
115
Асмолов и др. 2016 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Что такое жизнь с точки зрения психологии: историко-эволюционный подход // Вопросы психологии. 2016. № 2. С. 3–23. Асмолов и др. 2017 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем // Вопросы психологии. 2017. № 4. С. 3–26. Басс 2017 — Басс Д. Эволюция сексуальных влечений. Стратегия поиска партнера. М.: Альпина Паблишер, 2017. Бахтин 1963 — Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. М.: Худ. лит., 1963. Бейтсон 2007 — Бейтсон Г. Разум и природа: Неизбежное единство. М.: КомКнига, 2007. Берталанфи 1969 — Берталанфи Л. Общая теория систем — обзор проблем и результатов // Системные исследования: Ежегодник. М.: Наука, 1969. С. 30–54. Болтански, Тевено 2013 — Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: Очерки социологии градов. М.: Нов. литературн. обозр., 2013. Бутовская, Файнберг 1993 — Бутовская М. Л., Файнберг Л. А. У истоков человеческого общества. Поведенческие аспекты эволюции человека. М.: Наука, 1993. Вебер 1990 — Вебер М. Избр. произв. М.: Прогресс, 1990. Вернадский 1993 — Вернадский В. И. Жизнеописание. Избранные труды. Воспоминания современников. Суждения потомков. М.: Современник, 1993. Вернадский 1994 — Вернадский В. И. Живое вещество и биосфера // Библ. трудов акад. В. И. Вернадского / Отв. ред. акад. А. Л. Яншин. М.: Наука, 1994. Воронков 1999 — Воронков Н. А. Основы общей экологии. М.: Агар, 1999. Выготский 1999 — Выготский Л. С. Мышление и речь. М.: Лабиринт, 1999. Галимов 2001 — Галимов Э. М. Феномен жизни: между равновесием и нелинейностью. Происхождение и принципы эволюции. М.: Едиториал УРСС, 2001. Гартман 1988 — Гартман Н. Старая и новая онтология // Историко-философский ежегодник. 1988. М.: Наука, 1988. С. 320–324. Герген 2016 — Герген К. Дж. Социальная конструкция в контексте. Харьков: Гуманитарный центр, 2016. Гильдебранд 2000 — Гильдебранд Д. Метафизика коммуникаций. СПб.: Алетейя, 2000. Грант 1991 — Грант В. Эволюционный процесс. М.: Мир, 1991. Гринин и др. 2008 — Гринин Л. Е., Марков А. В., Коротаев А. В. Макроэволюция в живой природе и обществе. М.: ЛКИ, 2008. Гробстайн 1968 — Гробстайн К. Стратегия жизни. М.: Мир, 1968. Гулд 1986 — Гулд С. Дж. В защиту концепции прерывистого изменения // Катастрофы и история Земли: новый униформизм. М.: Мир, 1986. С. 13–41. Давиденков 1947 — Давиденков С. Н. Эволюционно-генетические проблемы в невропатологии. Л.: Ин-т усоверш. врачей, 1947. Дарвин 1950 — Дарвин Ч. Избранные письма. М.: Гос. изд-во иностр. лит-ры, 1950. Деланда 2018 — Деланда М. Новая философия общества. Теория ассамбляжей и социальная сложность. Пермь: Гиле Пресс, 2018. Делез 1998 — Делез Ж. Различие и повторение. СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1998. Завадский, Колчинский 1977 — Завадский К. М., Колчинский Э. И. Эволюция эволюции. Историко-критические очерки проблемы. Л.: Наука, 1977.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
116
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Заварзин 2000 — Заварзин Г. А. Недарвиновская область эволюции // Вестник РАН. 2000. № 5. С. 403–411. Заварзин 1995 — Заварзин Г. А. Анти-Рынок в природе // Природа. 1995. № 3. С. 46–60. Ивáнов 2008 — Ивáнов В. В. Дуальные структуры в антропологии: Курс лекций. М.: РГГУ, 2008. Измайлов, Черноризов 2006 — Измайлов Ч. А., Черноризов А. М. Язык восприятия и мозг // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2006. Т. 2. № 4. С. 22–52. Инглхарт 2018 — Инглхарт Р. Культурная эволюция: как изменяется человеческая мотивация и как это меняет мир. М.: Мысль, 2018. Каландадзе, Раутиан 1993 — Каландадзе Н. Н., Раутиан А. С. Симптоматика экологических кризисов // Стратиграфия. Геол. корреляция. 1993. Т. 1. № 5. С. 3–8. Коротаев 2003 — Коротаев А. В. Социальная эволюция: факторы, закономерности, тенденции. М.: Издат. фирма «Восточная литература» РАН, 2003. Корочкин 2002 — Корочкин Л. И. Биология индивидуального развития. М.: МГУ, 2002. Кунин 2014 — Кунин Е. В. Логика случая. О природе и происхождении биологической эволюции. М.: ЗАО «Издательство Центр-полиграф», 2014. Латур 2014 —Латур Б. Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию. М.: Издат. дом Высшей школы экономики, 2014. Лотман 2014 — Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. СПб.: Азбука, 2014. Лотман 2010 — Лотман Ю. М. Чему учатся люди. Статьи и заметки. М.: Центр книги ВГБИЛ им. М. И. Рудомино, 2010. Луман 2007 — Луман Н. Социальные системы. Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007. Луман 1995 — Луман Н. Что такое коммуникация? // Социол. журн. 1995. № 3. С. 114–124. Любарский 2004 — Любарский Г. Ю. Теория динамики сложной социальной системы // Полис. 2004. № 2. С. 41–50. Матурана, Варела 2001 — Матурана У., Варела Ф. Древо познания. М.: ПрогрессТрадиция, 2001. Моисеев 1993 — Моисеев Н. Н. Восхождение к разуму. Лекции по универсальному эволюционизму и его приложениям. М.: ИздАТ, 1993. Орбели 1961 — Орбели Л. А. Вопросы эволюционной физиологии // Орбели Л. А. Избр. труды: в 5 т. Т. 1. Л.: Наука, 1961. Панов 2014 — Панов Е. Н. Эволюция диалога. Коммуникация в развитии: от микроорганизмов до человека. М.: Языки славянской культуры, 2014. Парсонс 1996 — Парсонс Т. Система координат действия и общая теория систем действия. Функциональная теория изменения. Понятие общества // Американская социологическая мысль. М.: Изд-во Международного ун-та бизнеса и управления, 1996. С. 462–525. Петровский 2013 — Петровский В. А. «Я» в персонологической перспективе. М.: Издат. дом Высшей школы экономики, 2013. Поппер 2002 — Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М.: УРСС, 2002. Поппер 2012 — Поппер К. Эволюционная эпистемология // Эволюционная эпистемология. Антология / Науч. ред., сост. Е. Н. Князева. М.: Центр гуманитарных инициатив, 2012. С. 110–138.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Родословная «жизни сообща»: еще раз о скачкáх эволюции
117
Поппер 2000 — Поппер К. Эволюционная эпистемология // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук: Карл Поппер и его критики. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 57–74. Расницын 1987 — Расницын А. П. Темпы эволюции и эволюционная теория (гипотеза адаптивного компромисса) // Эволюция и биоценотические кризисы. М.: Наука, 1987. С. 46–64. Раутиан, Жерихин 1997 — Раутиан А. С., Жерихин В. В. Модели филоценогенеза и уроки экологических кризисов геологического прошлого // Журн. общ. биол. 1997. Т. 58. № 4. С. 20–47. Резникова 2005 — Резникова Ж. И. Интеллект и язык животных и человека. Основы когнитивной этологии. М.: ИКЦ «Академкнига», 2005. Ритцер 2002 — Ритцер Дж. Современные социологические теории. СПб.: Питер, 2002. Рот 2000 — Рот Г. Реальность и действительность // Цоколов С. А. Дискурс радикального конструктивизма. Мюнхен: Phren, 2000. С. 289–312. Северцов 1967 — Северцов А. С. Главные направления эволюционного процесса. М.: МГУ, 1967. Симпсон 1948 — Симпсон Дж. Г. Темпы и формы эволюции. М.: Гос. изд-во иностр. лит ры, 1948. Соколов 2010 — Соколов Е. Н. Очерки по психофизиологии сознания. М.: МГУ, 2010. Сорокин 1994 — Сорокин П. А. Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет. М.: Наука, 1994. Стегний 1993 — Стегний В. Н. Архитектоника генома, системные мутации и эволюция. Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1993. Тевено 2004 — Тевено Л. Наука вместе жить в этом мире // Неприкосновенный запас. 2004. № 3 (35). С. 1–8. Тейяр де Шарден 2002 — Тейяр де Шарден П. Феномен человека: Сб. очерков и эссе. М.: ООО «Изд-во АСТ», 2002. Тинберген 1993 — Тинберген Н. Социальное поведение животных. М.: Мир, 1993. Томаселло 2011 — Томаселло М. Истоки человеческого общения. М.: Языки славянских культур, 2011. Уилсон 2015 — Уилсон Э. О природе человека. М.: Издат. дом «Кучково поле», 2015. Ушаков 2004 — Ушаков Д. В. Социальный интеллект как вид интеллекта // Социальный интеллект: теория, измерения, исследования / Под ред. Д. В. Люсина, Д. В. Ушакова. М.: Институт психологии РАН, 2004. Фёрстер 2000 — Фёрстер Х. фон О конструировании реальности // Цоколов С.А. Дискурс радикального конструктивизма. Мюнхен: Phren, 2000. С. 164–183. Цоколов 2000 — Цоколов С. Дискурс радикального конструктивизма. München: PHRENVerlag, 2000. (URL: www.twirpx.com/file/358355/) Чадов и др. 2004 — Чадов Б. Ф. Чадова Е. В., Копыл С. А., Артемова Е. В., Хоцкина Е. А., Федорова Н.Б. От генетики внутривидовых отличий к генетике внутривидового сходства // Генетика. 2004. Т. 40. № 9. С. 1157–1172. Шишкин 1988 — Шишкин М. А. Закономерности эволюции онтогенеза // Современная палеонтология. М.: Недра, 1988. С. 142–169.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
118
А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер, А. М. Черноризов
Шмальгаузен 1982 — Шмальгаузен И. И. Организм как целое в индивидуальном и историческом развитии. М.: Наука, 1982. Шредингер 1947 — Шредингер Э. Что такое жизнь с точки зрения физики? М.: Гос. издво иностр. лит-ры, 1947. Штомпка 1996 — Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект Пресс, 1996. Эко 2004 — Эко У. Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике. СПб.: Академический проект, 2004. Элиас 2001 — Элиас Н. Общество индивидов. М.: Праксис, 2001. Эспинас 2016 — Эспинас А. Социальная жизнь животных: Опыт сравнительной психологии. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2016. Эфроимсон 1988 — Эфроимсон В. П. Гениальность и генетика. М.: Русский мир, 1988. Axelrod, Hamilton 1981 — Axelrod R., Hamilton W. D. The evolution of cooperation // Science. 1981. Vol. 211. P. 390–1396. Damasio 2018 — Damasio A. The strange order of things: Life, feeling and the making of cultures. N. Y.: Pantheon Books, 2018. Diogo 2018 — Diogo R. Evolution driven by organismal behavior // A unifying vien of life, function, form, mismatches and trends. Springer, 2018. Dobzhansky 1973 — Dobzhansky T. Nothing in biology makes sense except in the light of evolution // The Amer. Biology Teacher. 1973. Vol. 35. P. 125–129. Gilbert et al. 1997 — Gilbert W., De Souza S. J., Long M. Origin of genes // Proc. Natl. Acad. Sci. USA. 1997. Vol. 94. No. 15. P. 7698–7703. Goldschmidt 1940 — Goldschmidt R. The material basis of evolution. N. Y.; London: Yale Univ. Press, 1940. Harre 1979 — Harre R. Social being. Oxford: Blackwell, 1979. Izmailov, Sokolov 1991 — Izmailov Ch. A., Sokolov E. N. Spherical model of color and brightness discrimination. Psychological Science. 1991. Vol. 2. P. 249–259. Jantsch 1980 — Jantsch E. The self-organizing universe: scientific and human implication of emerging paradigm of evolution. N. Y.: Oxf., 1980. Kandel 1998 — Kandel E. R. A new intellectual framework for psychiatry // Amer. J. of Psychiatry. 1998. Vol. 155. P. 457–469. Oliveira 2017 — Oliveira A. The digital mind: How science is redefining humanity. Cambridge, MA: MIT Press, 2017. Pfening 1989 — Pfennig N. Ecology of phototropic purple and green sulfur bacteria // Autotrophic Bacteria. Springer, 1989. Р. 97–116. Roth 1996 — Roth G. Autopoiese und kognition: Die Theorie H. R. Maturanas und die Notwendigkeit ihrer Weiterentwicklung // Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus / Hrsg. von S. Schmidt. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1996. Tooby, Cosmides 2005 — Tooby J., Cosmides L. Evolutionary psychology: Conceptual foundations // Handbook of Evolutionary Psychology / Ed. by D. M. Buss. N. Y.: Wiley, 2005. Waddington 1959 — Waddington C. H. Evolutionary systems: Animal and human // Nature. 1959. Vol. 183. Р. 1634–1638.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Е. А. Сергиенко ПСИХОЛОГИЯ СОЗНАНИЯ В КООРДИНАТАХ ЭВОЛЮЦИИ*
В начале проиллюстрируем факт, что сознание остается величайшей загадкой, удивительным случаем, описанным С. Пинкером в журнале Time [Time 2007]. Молодая женщина попала в тяжелую автомобильную катастрофу и в течение 5 месяцев находилась в коме. После этого периода она открыла глаза, но не отвечала на стимуляцию. На обыденном языке она была на растительном уровне. Проведенное магнитно-резонанское исследование выявило удивительные факты. Когда исследователи делали высказывания, у нее активизировались области мозга, связанные с речью. Когда они просили ее представить гостей в комнатах ее дома, то наблюдали нейрональную активность в областях, связанных c пространственной навигацией и распознаванием местоположения. А когда они попросили представить ее играющей в теннис, регионы мозга, связанные с движением были активны. Однако картина мозговой активации отличалась от здоровых испытуемых. Активность мозга можно было назвать мерцающим сознанием. Этот случай взрывает все научные представления о сознании. Сознание остается загадкой. На современном этапе развития психологии наблюдается всплеск интереса к проблеме сознания, поискам его детерминант и критериев. На этом пути можно отметить резкое возрастание роли нейронаук, которые ищут объяснение в мозге, а с другой стороны, усиление гуманитарной парадигмы изучения сознания. Ситуация может быть описана по аналогии с оценкой Л. Виттгенштейна, который назвал «несоединимыми берегами» мозг (нейрональное описание) и сознание (описание содержания). По мнению С. Пинкера [2004], проблема сознания состоит из двух проблем: легкой и трудной. Легкая проблема — это разделение между сознательным и неосознаваемым. В этой проблеме мозговые механизмы и поведенческие проявления маркируются и успешно изучаются. Трудная проблема — это возникновение субъективного опыта, его содержания и его связи с нейрональной активностью. Аналогично понимал данную проблему Е. Н. Соколов: «Величайшей загадкой науки остается проблема соотношения протекающих в нейронных сетях процессов с их проявлениями в форме субъективных переживаний и поведенческих актов» [Соколов 2010: 235]. * Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ, грант № 17-06-00069. Впервые опубликовано: Сергиенко Е. А. Становление сознания: эволюционные и онтогенетические перспективы // Мир психологии. 2018. № 2. С. 89–103. Публикуется с изменениями и дополнениями.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
120
Е. А. Сергиенко
Известный социобиолог Э. Уилсон высказывает уверенный оптимизм в связи с возможностью изучения сознания путем нейронального изучения мозга. Так, в США запущен проект «Карта активности головного мозга» (Brain Activity Map — BAM), инициированный правительственными организациями, совместно с национальным институтом здравоохранения и Национальным научным фондом, а также совместно с Алленовским институтом исследований головного мозга, который Б. Обама включил в число задач государственной важности. Цель проекта — картировать активность каждого нейрона в реальном времени, для привязки всех мыслительных процессов — рациональных, эмоциональных, сознательных, предсознательных и бессознательных в статике и временной динамике [Уилсон 2016]. По значению данный проект сравним только с уже осуществленным проектом расшифровки генома человека. Уилсон пишет: Допустим, что Карта активности головного мозга и другие подобные проекта увенчаются успехом. Как они позволяют разгадать тайны сознания и свободы воли? Полагаю, что в программе функционального картирования мозга эти проблемы будут решены на одном из ранних этапов, а отнюдь не станут грандиозным финалом исследований [Там же: 168].
Он считает, что …путь в царство сознания и свободной воли пролегает через идентификацию эмергентных феноменов — сущностей и процессов, которые возникают лишь при объединении уже имевшихся сущностей и процессов… эмергентные феномены будут найдены в области связи синхронной активности различных систем мозга, с одной стороны, и органов чувств — с другой [Там же: 170].
Но далее автор полагает, что наши способности объяснить сознание всегда будут оставаться ограниченными. «Предположим, ученым удалось досконально изучить все процессы, протекающие в мозге отдельного человека. Можно ли будет в таком случае объяснить мышление этого человека? Нет, нисколько» [Там же: 174], поскольку бесконечным разнообразием отличаются варианты сценариев, разворачивающихся в мозге, ежесекундно меняющихся как в силу протекающего события, так и в контексте уникального опыта и личности. При этом центром сознания Уилсон считает: «Я», как интеграционный центр всей активности мозга, «рождает иллюзию независимости», рождает сценарии и интерпретации, необходим, как и свобода воли, для адаптивного преимущества порождения сценариев реальности. Эти предположения скорее иллюстрируют невозможность переноса данных нейронаук на феномен субъективного опыта. Большие успехи нейронаук нельзя считать возможным ответом на загадку сознания. В психологии существует множество теорий сознания, его возникновения. Доминирующей концепцией в отечественной психологии остается понимание сознания как присвоение культурных форм и средств психической организации [Выготский 2000]. Но такое присвоение оставляет пассивным субъекта развивающего
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
121
сознания. Представление о культурной специфичности мозга как механизма сознания [Александров 2007] указывает лишь на общее положение о генетико-средовой коактивации. Колин МакГинн [McGinn 1999] считает, что неудачи в решении проблемы сознания лежат в нас самих: мы не обладаем достаточно развитым инструментом (мозгом), который бы справился с решением загадки сознания. Наш инструмент позволяет нам ориентироваться в мире, достигать все новых успехов, порождать теории о мире, но он терпит неудачу, пытаясь понять нашу сущность, понять, как продуцируется сознание. Утешением является то, что мы всегда будем пытаться познать себя, даже понимая, что многие теории обречены на неудачу. Анализируя проблему сознания А. Г. Асмолов, Е. Д. Шехтер и А. М. Черноризов указывают, что решение этой сложной проблемы зачастую ведет к редукционизму, в том числе и за счет диктатуры метода. Они пишут: В результате диктатура нового метода регистрации энергетической активности мозга во многом способствовала консолидации ряда исследователей нейробиологии познания с уже известным тезисом о тождестве физической, нейробиологической и когнитивной реальности (Анохин, 2015; Ключарев, Шмидса, Шестакова, 2011). В подобной ситуации нейрокогнитивная революция, претендующая на разгадку природы и механизмов сознания, рискует оказаться в плену диктатуры метода и стать революцией обманутых надежд [Асмолов и др. 2016: 4].
Более того, авторы усиливают свое мнение выводами известного ученого в области философии сознания Томаса Нагеля, который подвергает критике отож дествление сознания с мозгом в своей знаменитой работе «Каково быть летучей мышью?»: «…даже самые полные сведения о нейрофизиологии летучей мыши не позволяют нам понять ее субъективный мир. Этот вывод он распространяет и на человеческую психику» [Там же: 14–15]. На основе проведенного анализа авторы приходят к выводу, что [Именно] сознание как эволюционный механизм «выработки неопределенности» обеспечивает преадаптивный потенциал саморазвития системы, чувствительность к «изменению изменений» образа жизни еще до того, как наступят эти изменения. [При этом] сознание интерпретируется как «функциональный орган» смыслоразличения и смыслопорождения изменений образа жизни [Там же: 17].
Сходство аргументов автора данной статьи и авторов приведенной работы очевидно по вопросам соотношения физиологического и психического, системности организации психического, его антиципирующего характера. Особенное значение для понимания природы сознания и его механизмов, на мой взгляд, имеет изучение генеза сознания. Сознание не возникает вдруг как включение света в темной комнате. Здесь скорее уместна метафора светового реостата — постепенного все более ясного освещения внутреннего мира, репрезентирующего субъекта в реальности. Развитие сознания — это непрерывный процесс становления психической организации, понимания Себя, Другого и Мира. Сознание
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
122
Е. А. Сергиенко
является атрибутом субъекта. Раскрывая непрерывность становления субъектности, мы можем продвинуться в понимании природы сознания. Осознание осуществляется субъектом, центром которого выступает структура Я. Познание Себя и Другого занимает определяющее место, но может существовать и в недифференцированной (интуитивной) форме. Раскрывая суть данных представлений, необходимо обсудить проблемы эволюции сознания, развития его в онтогенезе и уровневой структуры сознания. В последние десятилетия одним из направлений изучения становления сознания стал подход Theory of Mind [Flavell 1999]. Способность атрибутировать ментальные состояния себя и Других предполагает концептуализацию знаний, т. к. ментальные состояния большей частью не наблюдаемы непосредственно и аналогичны теоретическим допущениям в науке. Данное направление, бурно развивающееся в зарубежной психологии уже более 30 лет, анализирует эволюционные и онтогенетические корни развития понимания мира людей и вещей. Сознание — это то, что отличает человека от даже высокоразвитых человекообразных обезьян. Но как велика эта пропасть?
Эволюционные предпосылки развития сознания Суть различий между человеческим познанием и возможностями познания других видов состоит, по гипотезе М. Томаселло [Tomasselo 1998], в том, что только люди способны участвовать в общей кооперативной активности, объединенной общей целью и интенциями, т. е. общей интенциональностью. Участие в такой активности требует не только зрелых форм понимания интенций и культурного научения, но также уникальной мотивации достижения общих психических состояний с другими, что означает необходимость уникальных форм когнитивной репрезентации. Понимание намерений включает в себя понимание цели действия и плана ее достижения [Томаселло 2011]. Собственно, способность представлять внутренний мир Других ведет к значимому расширению собственного внутреннего мира. Эта способность добавляет в эволюции совершенно другой уровень развития психического. Это ведет к возможности научения знаниям Других. Подобная возможность перенять знания Других дает не только бесспорный выигрыш в кооперации, развитии сообщества и собственного внутреннего мира, но и возможность к манипулированию Другими. Обман, как показатель развития модели психического, становится возможен только на уровне понимания модели психического Другого. Внешнее поведение обмана демонстрируют и высшие животные. Существуют ли какие-то другие показатели когнитивного приобретения в эволюции, которые связаны с возможностью развития некоторых уровней модели психического? Одна из характеристик сознания состоит в различение субъекта от объекта, способность дифференцировать то, что относится к Я, а что к не-Я. Долгое время эта способность считалась уникально человеческой. Однако эволюционно данный
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
123
феномен также подготовлен. Удивительно, но именно животные, у которых обнаружены элементы самосознания, демонстрируют и элементарные способности в развитии модели психического. Демаркационную линию развития субъективного мира животных и человека разные авторы проводят различно. Наиболее частый ответ о различиях между людьми и даже самыми близкими к нам видами обезьян состоит в том, что только люди имеют символический язык и речь. Существует безусловное эволюционное преимущество в развитии речи у человека. Однако развитию речи предшествуют важнейшие когнитивные изменения, обуславливающие «речевой взрыв» [Сергиенко 2008]. Речевая способность предполагает развитие символических коммуникаций. Она основана на принципиальном различии в возможностях репрезентации животных и человека. Репрезентации можно разделить на два вида: обобщенные, ситуативно-зависимые, и независимые от ситуации, более детальные. Многие животные обладают способностью к репрезентациям, т. е. имеют внутренний мир. Но в их ментальной организации преобладают ситуативно-зависимые, обобщенные репрезентации, тогда как независимые, специфичные представлены в самой незначительной степени. Одно из главных эволюционных преимуществ внутреннего мира — предвидение. Мы предположили и обосновали положение, что антиципация является критерием репрезентации, свидетельством наличия внутреннего мира, посредством которого происходит взаимодействие с окружением: физическим и социальным. Мы показали, что антиципация общеэволюционный феномен [Сергиенко 1992; 2006]. Однако существует огромное различие между внутренней организацией ментального мира людей и животных. В чем состоит это принципиальное различие и каковы ментальные особенности, лежащие за этими различиями? Наиболее частый ответ о различиях между людьми и даже самыми близкими к нам видами обезьян состоит в том, что только люди имеют символический язык и речь. Существует безусловное эволюционное преимущество в развитии речи у человека. Многие ученые пытались объяснить возникновение речи. Это и идея, что речь возникает как средство передачи информации об опасности или пище, или общая коллективная деятельность, требующая взаимодействия между людьми и совершенствования средств общения [Леонтьев А. Н. 1972]. Излагается даже идея, что речь у людей — это перемещение груминга, который выполняет у обезьян социальную функцию по объединению в коалиции [Dunbar 1996]. Однако ни одна из концепций не объясняет, почему речь не возникает среди других обезьян, не дает представления о сущностных изменениях. В своих работах и книге «Как человек стал разумным: эволюция мышления» (How Homo became sapiens: on evolution of thinking) Питер Гарденфорс [Gardenfors 2002; 2003] предлагает и аргументирует гипотезу, что только планирование будущих целей, приводит к развитию речи как средству коммуникации между людьми. Эта способность предполагает развитие символических коммуникаций. Она основана на принципиальном различии в возможностях репрезентации животных и человека.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
124
Е. А. Сергиенко
Одно из главных эволюционных преимуществ внутреннего мира — предвидение. М. Дженеро [Jeannerod 1994] пишет, что действия направляются внутренней репрезентированной целью скорее, чем внешним миром. Способность предвидеть действия и их последствия с необходимостью требует планирования. Животные тоже обладают способностью планирования. Это предполагает репрезентацию цели, ситуации, последовательности действий и их результатов. Однако такое планирование у животных касается в большей степени текущих потребностей. Они начинают планировать, когда голодны или находятся в опасности. Даже у шимпанзе ментальные возможности ограничены настоящей ситуацией и концепцией ближайшего будущего и прошлого. Так знаменитый Султан В. Келлера был способен к планированию действий только в условиях, когда средство достижения цели (орудие) было представлено перцептивно (находилось в зрительном поле). Орудийные двухфазные действия были, но никогда им не демонстрировались без такой ситуативной представленности. Только люди способны планировать будущие потребности никак не представленные в текущей ситуации. Мы предвидим, что проголодаемся завтра, что зимой будет холодно и нужны теплый дом и теплая одежда. Даже шимпанзе строит ночной лагерь только при наступлении ночи. Агнета Гультц [Gultz 1991] назвала эту способность ситуативным планированием. В отличие от животных люди способны к антиципирующему планированию. Почему когнитивно труднее планировать будущее, чем настоящее? Ответ на этот вопрос может лежать в представлениях о двух видах репрезентаций, которые необходимы для планирования. Когда происходит планирование для текущих целей и потребностей, то необходимо репрезентировать действия и их последствия, представить последствия по отношению к потребностям в данный момент. Это предполагает ситуативные репрезентации и не требует перцептивно независимых, детальных репрезентаций. Двум видам репрезентаций соответствует и уровень коммуникации. Ситуативные, обобщенные репрезентации дают возможность коммуницировать при помощи сигналов, а независимые детальные репрезентации — символами. Сигнал отражает то, что есть во внешнем мире, тогда как символ — во внутреннем. Следовательно, когнитивное преимущество — независимые, внеситуативные репрезентации дают возможность прогнозировать отдаленные во времени и пространстве цели и потребности. Антиципирующее планирование предполагает и возможность кооперации индивидуумов в отношении этих будущих целей и потребностей, что означает координацию внутреннего мира индивидов. Такая координация возможно только на уровне символической коммуникации, т. е. человеческого языка. В своей теории происхождения сознания А. Н. Леонтьев описывает совместную деятельность как типичный пример, предполагающий распределение действий между членами человеческого сообщества для достижения единой будущей цели (загнать в ловушку животное и обеспечить себя пищей) [Леонтьев А. Н. 1972]. Здесь можно увидеть общность гипотез П. Гарденфорса и А. Н. Леонтьева.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
125
Однако необходимо указать и принципиальное различие. Если в теории Леонтьева внешняя деятельность является источником и причиной возникновения и усложнения внутреннего мира человека, то у Гарденфорса [Gardenfors 2002; 2003], напротив, именно когнитивное усложнение обуславливает становление более сложных видов деятельности. Планирование у животных касается в большей степени текущих потребностей. Только люди способны планировать будущие потребности никак не представленные в текущей ситуации. Когнитивные отличия животных от человека могут быть суммированы следующим образом: 1. у животных нет способности к общей интенциональности, но понимание простейших интенций есть; 2. бедность триадических отношений Я-объект-Другой; 3. ограничение развития самосознания на уровне опознания себя (мое); 4. ситуативно-зависимые ментальные репрезентации; 5. ситуативное прогнозирование ближайшего будущего. Следовательно, даже высшие животные достигают только уровня 2-летнего ребенка в развитии модели психического (ментальных моделей психического своего и другого) [Сергиенко 2006]. Таким образом, для возникновения сознания необходимо когнитивное преимущество, переводящее систему на уровне человека на иной уровень развития. В психологии существует множество теорий сознания, его возникновения. Доминирующей концепцией в отечественной психологии остается понимание сознания как присвоение культурных форм и средств психической организации Л. С. Выготского [2000]. В том же духе развивает концепцию природы сознания В. П. Зинченко [2010]. Он полагает, что с рождения ребенок имеет интегральное сохраняющее начало, что становится условием усвоения языка, опыта и культуры в целом. Условием же развития его внутреннего мира является слово, передаваемое взрослым как носителем культуры. Трудно не согласиться с аргументами В. М. Аллахвердова [2009], указывающего на то, что для передачи из внешнего плана во внутренний (сознание), этот внутренний план как минимум должен существовать. Хотелось обратить внимание на то, что предпочтение человеческой речи всем другим звукам обнаружено еще у 6-месячного плода, а для построения внутреннего мира словом первоначально необходим целый арсенал когнитивных изменений, который постепенно накапливается у ребенка с момента рождения, тогда и только тогда слово будет играть огромное значение в построении внутреннего мира. Более того, человеческую речь предпочитают и животные, даже такие, как овцы и козы, не говоря уже о приматах. Но слово в этом случае не формирует сознание. В. М. Аллахвердов указывает, что «все же не социальное порождает сознание, а наоборот: именно сознание делает возможным возникновение языка и социальных взаимодействий» [Аллахвердов 2009: 141]. Однако представляется, что такое жесткое заключение все же требует указания на то, что без взаимодействия и активности ребенка
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
126
Е. А. Сергиенко
с социумом невозможно ни общее когнитивное развитие, ни возникновение сознания, ни понимание социальных воздействий и взаимодействий. Вопрос о становлении сознания — это вопрос о критериях и уровнях его становления. Если мы возьмем сознание разных людей, и детей и взрослых, то вынуждены согласиться, что уровень осознания, понимания, сознания и самосознания будет различен. То гда вопрос усложняется многократно — это вопрос об уровнях сознания. Если для становления сознания есть только один путь — усвоение культурноисторических средств, слова, то тогда сколько слов или их сочетаний необходимо усвоить и интериоризировать для развития сознания и понимания своего внутреннего мира и мира вокруг? В этом случае необходимо хотя бы кратко коснуться вопроса о развитии и роли речи в развитии сознания.
Развитие речи, мышления и сознания Развитие речи невозможно без когнитивного развития и ранних форм довербальной коммуникации. Некоторые ученые полагают, что человеческое мышление не может существовать без языка [Выготский 2000; Деннетт 2004]. Л. С. Выготский полагал, что высшие психические функции невозможны без использования культурно-исторического средства — речи, поэтому становление человеческого мышления невозможно без опосредования речью. Д. Деннетт также считает, что мышление не может существовать без языка, который объединяет все существующие функционально разрозненные, независимые мозговые системы мозга, обеспечивающие отдельные психические способности человека, порождая сознание. Говорящий во внешнем и внутреннем монологе создает связи меду разными субсистемами, конструируя себя. Маленькие дети часто говорят сами с собой, используя различные лингвистические выражения в соответствующем контексте, пишет Деннетт. Таким образом, Деннетт отрывает речь от всей эволюции сознания, хотя именно эволюционный подход и декларирует. Но речь — это поздний феномен в онтогенезе. Более того, речевому общению предшествуют довербальные формы общения, более эволюционно ранние. Речевое развитие также тесно связано и зависит от общего ментального развития, в том числе и мышления. Согласно Деннетту, монолог является первичной формой лингвистического развития, тогда как и в эволюции, и в онтогенезе диалог предшествует монологу. В работе Е. А. Сергиенко [2008], посвященной когнитивному развитию как основе «речевого взрыва» (этапу начала бурного речевого развития ребенка), доказывается непрерывность и взаимообусловленность невербального и вербального развития младенцев, аргументами которого служат многочисленные экспериментальные факты, полученные на младенцах и детях 2–2,5, лет таких важнейших способностей как отсроченная имитация, категоризация, развитие представлений о себе и речь. Для появления слова как конвенционального знака, возможности его употребления необходима способность к репрезентации, т. е. возможность иметь представление об отсутствующем в перцептивном плане объекте, который
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
127
может быть заменен символом (словом, игровым действием, рисунком). Отсроченные имитации означают способность репродуцировать действие или серию действий в отсутствии перцептивной поддержки. Для отсроченной имитации необходимо репрезентативное мышление, способность кодировать событие символически для дальнейшего воспроизведения, что предполагает внимание и моторное выполнение. Постепенное развитие данной способности приводит к переходу от врожденных имитаций, которые является основой к возможности воспроизводить отсроченно действия с объектами в 18–24 мес. Исследование становления представлений о Я разными авторами привели к согласованному мнению, что при рождении младенцы не осознают свою отделенность от окружения. Это осознание — постепенный процесс индивидуации, который начинается от рождения [Bahrick et al. 1996; Butterworth 1995; Meltzoff, Moore 1998; Neisser 1988; 1993]. В конструкте Я выделяют две составляющие: Я как познающий субъект (I) и Я как объект познания (Me-Мое), что составляет единую Самость (Self). Опознание себя в зеркале, как собственного отражения, происходит около 18 мес., когда ребенок трогает себя, а не зеркальный образ, увидев кружок нарисованный на носу. В 22–24 мес. дети улыбаются, указывают, трогают себя перед зеркалом. Это поведение показывает, что дети распознают зеркальный образ, а также фото и видео изображения, как принадлежащие им (Мое). Все авторы, изучающие развитие конструкта Я, подчеркивают значение узнавания себя в зеркале на втором году жизни как критический шаг в развитии: ребенок способен репрезентировать себя как объект знаний и представлений. Это достижение отражает больше, чем самоузнавание само по себе, и является показателем более существенного перехода в когнитивном развитии, которое сихронизировано с развитием представлений о постоянстве физического мира, возможностью альтруизма, эмпатии, самооценки, синхронной имитации, игры понарошку и речи. Познание окружающего мира вещей и людей, опыт взаимодействия с ним позволяют ребенку выделить себя из физического и социального мира. Это непрерывный процесс становления самосознания, где распознание себя в зеркале — важная веха, невозможная без непрерывных изменений во внутренней психической системе ребенка. Самопознание — это часть большого числа когнитивных изменений: в символической игре, планировании, знании физического мира, языке, что позволяет ребенку постепенно связывать их в ментальные единые модели. В возрасте 18 мес. достигается критическая масса изменений знаний о мире и себе, что становится основанием принципиальной реорганизации системы представлений. Это и проявляется в поведении как резкий скачок, взрыв, кризис. Но он подготовлен непрерывными и малозаметными изменениями, происходящими в развитии ребенка. От рождения младенцы очень сензитивны к речи, они различают фонемы, просодику речи, устанавливают соответствие между фонемами и артикуляцией
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
128
Е. А. Сергиенко
губ говорящего. Постепенно расширяется репертуар произносимых фонем, происходит их специализация к культурным особенностям родного языка. На первом году жизни происходит много изменений в невербальных способах коммуникации, которые неразрывно связаны со становлением вербального общения [Сергиенко 2008; Смит 2000; Шеффер 2003]. А. Гопник и Э. Мелтзофф [Gopnik, Meltzoff 1992] полагают, что речевой взрыв следует за открытием, что все вещи объединены в категории. (Сравните с известным утверждением Л. С. Выготcкого, что дети делают открытие, что вещь имеет название.) Они оценивали взрыв наименований и достижений детьми способности к спонтанной категоризации на втором году жизни и нашли строгое доказательство взаимосвязи между двумя областями. Взрыв наименования следует за категоризацией, эти способности появляются в одном и том же возрасте. Взрыв наименования отражает открытие, что не каждый объект имеет свое имя, а принадлежит к категории, следовательно, одних лингвистических способностей недостаточно. В течение второго года большинство детей демонстрируют переход к быстрому накоплению словаря даже при единичном предъявлении слова. Это отличается существенно от возникновения первых слов, которые появляются медленно при многократном сравнении и повторении. Принципиально, что быстрые изменения в накоплении словаря происходят на основе отношений слово-объект. Видимый дискретный сдвиг в речевой функции может быть генерирован в соответствии с представлениями о динамических нелинейных системах, согласно которым, увеличение размера словаря приводит к нелинейным изменениям грамматической сложности ребенка. Следовательно, речевой взрыв — это результат многих непрерывных изменений (когнитивных, лингвистических, социальных), которые приводят к изменению возможностей системы, что эксплицируется как неожиданный, дискретный взрыв. Около 18 мес. младенцы демонстрируют сдвиг в категоризации объектов, тесно взаимосвязанный с речевым взрывом: они начинают спонтанно сортировать и ранжировать объекты двух видов, помещенные перед ними. До этого возраста, младенцы спонтанно группируют только один класс, трогая и схватывая объекты одного вида. Только после 18 мес. они группируют все объекты каждого вида в пространственно разделенной локализации [Gopnik, Meltzoff 1992]. Это демонстрирует новый уровень понимания категории, как разнесенных в пространстве подобных объектов. Рассматривая становление процесса категоризации, необходимо уточнить представления об иерархической организации категорий, которые традиционно выделяются в современной когнитивной психологии. Выделяют три уровня в иерархии категорий: глобальный или суперординарный (например, мебель), средний уровень или базовый (например, разные виды мебели — стулья, столы) и детализированный или субординарный (например, виды стульев — кресло, табурет). Перцептивные признаки могут быть важным источником информации о различных иерархических уровнях. Особое значение приобретает перцепция для базового уровня, поскольку
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
129
может прямо указывать на функцию и форму вещи и классифицировать ее на прототипическом уровне. Анализ многочисленных исследований показал, что младенцы репрезентируют объекты и события на основе базовых принципов организации воспринимаемой информации. Младенцы быстро развивают свои знания о физическом мире, демонстрируя высокую готовность извлекать перцептивную информацию. При этом категоризация событий и категоризация объектов происходит неравномерно. Так, младенцы в 2,5 мес. «понимают», что статический объект будет смещен при столкновении с движущимся объектом, однако до 5–6 мес. им безразлично с маленьким или большим объектом произошло столкновение. Категоризация событий и категоризация объектных характеристик может быть неодновременной. Воспринимаются только те признаки объекта, которые событийно специфичны и доступны для данного уровня развития. В процессе развития процессы таксономии и партономии все более дополняются и уточняются, что обусловлено опытом ребенка. Перцептивный опыт активно действующего субъекта является принципиально важным для повышения абстрактности, стабильности и дифференцированности репрезентативной системы [Сергиенко 2006; 2008; Смит 2000; Шеффер 2003]. Доказательство становления категорий от глобальных к базовым было получено в сравнительном исследовании младенцев шимпанзе и человека [Mandler 2000; Murai et al. 2005; Vonk, MacDonald 2002]. Сравнивали способность формировать категориальные репрезентации младенцами шимпанзе и человека, используя три глобальных категории: млекопитающие, мебель, движущиеся средства. Главный результат исследования состоит в том, что младенцы и шимпанзе и человека формируют глобальные категориальные репрезентации (на примере трех категорий). Важно подчеркнуть, что шимпанзе формировали категории спонтанно без всякой предварительной тренировки, что обычно используется при работе с животными. При этом следует напомнить, что уровень глобальных категориальных репрезентаций означает абстрагирование свойств объектов, тогда как базовый уровень возможен на основе перцептивного подобия объектов. Исследования позволяют выделить некоторые различия в когнитивной способности категоризации в раннем развитии шимпанзе и человека. Младенцы человека извлекают не только более общие, глобальные характеристики, но и локальные характеристики, что позволяет им легче и точнее как интегрировать объекты, так и опознавать их. Детеныши шимпанзе способны к объектной классификации на основе простой обработки идентичных характеристик объектов. Важные различия были обнаружены в способах манипулирования объектами. Человеческие младенцы манипулируют объектами функционально (в соответствии с их характеристиками, например, крутят колесико). Подобное функциональное манипулирование развивается на основе знаний об объектных свойствах, которые могут извлекаться на основе перцепции — это может двигаться). Такое прогнозирование может играть важную роль в формировании концептуальных категорий (например, животные). Напротив, младенцы шимпанзе не манипулируют объектами
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
130
Е. А. Сергиенко
функционально. Они не связывают определенные объекты с определенными видами движения. Младенцы шимпанзе исследуют объекты преимущественно орально, чем зрительно или мануально. Подобное исследовательское поведение характерно для очень ранней стадии онтогенеза человека. Но, несмотря на значительные различия, данное исследование указывает на эволюционную природу способности к категоризации. Многие авторы подчеркивают наличие данной способности у разных видов обезьян (макаки, гориллы, шимпанзе, бабуинов) [Зорина, Полетаева 2001; Murai et al. 2005; Tanaka 2001; Vonk, MacDonald 2002]. Категоризация как необходимая способность в развитии речи имеет также эволюционные корни, но не достигает того специфического уровня, как в человеческом развитии. Основная мысль, которую хотелось бы обосновать и показать возможности ее реализации, — это непрерывность и взаимообусловленность когнитивного и речевого развития, постепенное накопление возможностей и достижений ребенком для перехода от довербального уровня к вербальному. Континуальность и непрерывность развития в эволюции и онтогенезе человека позволяет представить мир взаимосвязанным и единым. В этом мире человек говорящий — продукт и эволюции, и собственного развития на довербальном уровне. Обоснование взаимосвязи речи и когнитивного развития, постепенность, закономерность и взаимообусловленность в развитии дают основание говорить, что для усвоения символических конвенциональных средств (речи), порождающих высшие психические функции, т. е. сознание, необходима система изменений, порождающая переход ребенка на новый уровень взаимодействия с миром.
Развитие сознания Развитие сознания — это непрерывный процесс становления психической организации, понимания Себя, Другого и Мира. Сознание является атрибутом субъекта. Раскрывая непрерывность становления субъектности, мы можем продвинуться в понимании природы сознания. Осознание осуществляется субъектом, центром которого выступает структура Я. Познание Себя и Другого занимает определяющее место, но может существовать и в недифференцированной (интуитивной) форме. С. Л. Рубинштейн указывал, что «Вопрос о существовании “другого я” — это вопрос о существовании другого действующего лица: вопрос о существовании чужой психики, сознания дан не обособлено, а имплицитно в вопросе о другом действующем лице (его существование генетически для ребенка первично)» [Рубинштейн 1998: 66]. Рассмотрим, каким образом происходит дифференциация Я и не-Я, Я и Другой. Можно предположить, что первым представлением о себе является Экологическое Я — это Я воспринимаемое относительно физического окружения. В самом начале жизни человек способен получать информацию (например, через оптический поток), которая прямо специфицирует его непосредственное положение и его изменения в среде. Экологическое Я образуется спонтанно с самого
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
131
рождения и активно функционирует как составная часть Я-концепции на протяжении всей жизни, изменяясь и развиваясь [Сергиенко 2006; Сергиенко и др. 2009; Neisser 1988]. Второй начальной важнейшей задачей в развитии Я-концепции является установление эквивалентности Я — Другой. Этот тип представлений о себе может быть обозначен как Я-интерперсональное. Я-интерперсональное появляется также у самых маленьких младенцев и специфицируется видоспецифическими сигналами о взаимоотношениях: Я-индивид, который участвует в человеческих обменах. В эту праформу Я-интерперсонального не входят культурные установки и тонкие аспекты интерперсональных отношений. Такой тип представлений также складывается непосредственно. В человеческой жизни люди часто взаимодействуют прямо лицом к лицу, средствами, присущими человеческому виду. Эти взаимодействия встречаются на разных уровнях человеческой интимности, включая телесные контакты или без них. Характерные средства взаимодействия включают обмен взглядами, жестами или ответными вокализациями. Все эти виды взаимодействия воспринимаются непосредственно и не требуют специальной осознанной интерпретации. Это арсенал невербальной коммуникации, на которой строятся интерсубъективные циклы взаимодействия. Интерперсональное восприятие функционирует от рождения. Два типа ранних форм структуры Я: экологическое (Я и не-Я) и интерперсональное (Я и Другой) являются двумя аспектами взаимодействия с миром. Я-экологическое специфицирует описание системы Я-физический мир, Я-интерперсональное — системы Я-социальный мир. Эти два ядра личности на первом году жизни могут развиваться относительно независимо, что дает возможность только выделить себя из окружения (физической и социальной среды). Это протоуровень становления «первичной субъектности». Это уровень неосознаваемого Я, но на котором складывается система отсчета: Я-не Я-Другой. Однако, взаимодействие Я-экологического и Я-интерперсонального необходимо для возникновения следующего уровня протосубъектности «вторичной интерсубъектности», который предполагает «треугольные отношения» — Я-Объект-Другой. Дети начинают испытывать общие психические состояния со взрослым по отношению к объекту или событию. Это путь к пониманию дифференцированной интенциональности. Я обладаю интенцией и Другой обладает интенцией. Интенции могут совпадать или нет. Наличие триадических отношений означает также путь к пониманию и сравнению психических состояний Себя и Другого. Я внимателен к данному объекту и Другой тоже внимателен к нему, (тождество психических состояний) или Другой невнимателен (различия в психических состояниях). Я испытываю интерес и радость по отношению к объекту и Другой испытывает то же (тождественность переживаний или их различие). Наличие интерсубъективных отношений позволяет установить тождество: Я — Другой. Образующими становления биполярной шкалы Я-Другой служит репрезентационная система, возможная благодаря врожденным механизмам амодального восприятия и интерсенсорного взаимодействия [Сергиенко и др. 2009]. Таким образом, базовая концепция физи-
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
132
Е. А. Сергиенко
ческого и социального мира строится на уровнях досознательного «понимания» относительно первичного выделения себя из мира вещей и людей, первичной дифференциации отличия законов физического мира от человеческого, наделенного интенциями. Это уровень становления сознания можно обозначить как предсознание. В последние десятилетия одним из направлений изучения становления сознания стал подход Theory of Mind [Flavell 1999] или в нашем переводе — модель психического. Модель психического — это способность к построению ментальных моделей о мнениях, желаниях, намерениях, переживаниях, эмоциях — т. е. внутренних психических состояниях Своих и Других людей [Сергиенко и др. 2009; Смит 2000]. В центре этого подхода — проблема становления понимания Собственного психического и психического Другого. Данный уровень развития сознания предполагает развитие рефлексивных процессов. С. Л. Рубинштейн полагал, что Первая, объективная форма существования психического выражается в жизни и деятельности: это первичная форма его существования. Вторая, субъективная, форма существования психического — это рефлексия, интроспекция, самосознание, отражение психического в самом себе: это вторичная, генетически более поздняя форма, появляющаяся у человека [Рубинштейн 1998: 17].
На основе системно-субъектного подхода [Сергиенко 2011] мы поставили в центр изучение субъекта. Понимание рассматривается нами как когнитивная функция субъекта. Понимание психического Своего и Другого определяется уровнем развития субъектности с характерной для данного уровня ментальной структурой. Активное становление модели психического происходит в дошкольном возрасте, хотя также существуют многочисленные изменения в понимании мира и до этого критического периода (см.: [Сергиенко и др. 2009]). Широкий цикл исследований был направлен на изучение разных аспектов понимания: мнений Своих и Другого, понимания неверных мнений, обмана, понимания эмоций, понимания физического и психического мира типично развивающимися детьми и детьми с расстройствами аутистического спектра [Там же]. Так, маленькие дети 3 лет не разделяют Свое психическое и психическое Других людей при обмане и не используют средства для обмана. В этом случае при взаимодействии с Другими они скорее выступают не как социальные субъекты, а как протоагенты, что ограничивает возможности передачи социальных норм и правил детям данного возраста. Маленькие дети прежде всего плохо дифференцируют положительные и отрицательные эмоции, лучше всего понимают эмоцию радости. Это означает трудности интерпретации поведения других людей, «чтения» их эмоций в процессе взаимодействия. Знание и понимание ситуации облегчает эту дифференциацию, за исключением гнева, что делает понятным растерянность 3-летних детей в ситуациях агрессии. В 4 года начинает дифференцироваться представление, что собственное психическое отлично от психического Других людей, формируется предсказание
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
133
поведения Других на основе представлений о последствиях собственного поведения. Это уровень агента. Существенные изменения в уровне развития модели психического происходят в 5-летнем и особенно в 6-летнем возрасте. Способность сопоставить разные аспекты ситуаций и их значения для Себя и Других людей позволяет детям на новом уровне анализировать человеческие контакты и их смысл. Они начинают не только понимать обман, но и сами обманывать, что требует сопоставления своей модели понимания ситуации с моделью понимания ситуации другим человеком. Подобное сопоставление и позволяет воздействовать на понимание и представление о событии другим человеком, что приводит к возможности его обмана. Как когнитивный феномен, появление способности к обману указывает, прежде всего, на внутренний рост ребенка, его способность понимать Себя и Других. Только после этого дети могут понять запреты обмана, моральную сторону обмана Других людей, манипуляций их мнениями, убеждениями, желаниями. Только после этой стадии возможно появление макиавеллизма — социальной способности манипуляции Другими людьми. Это уровень на ивного субъекта. Способность к макиавеллизму требует развития не только уровня модели психического Другого и развития уровня самосознания. Попытки обмана, предполагающие, что обманщик имеет модель психического обманываемого, при развитии самосознания наталкиваются на понимание, что кто-то пытается его обмануть, и он будет предпринимать соответствующие действия. Тогда важным становиться совмещение понимания намерений обмануть, репрезентации собственного внутреннего мира и внутреннего мира обманщика с внешними реалиями. В основе подобного совмещения лежит развитие самосознания. Критический шаг в эволюции самосознания — осознание себя не только как телесного агента, а как агента, имеющего внутренние репрезентации. Эти репрезентации внутреннего мира никогда не развиваются без развития репрезентации внутреннего мира Других людей. Однако понимание собственных психических состояний лежит в основе понимания психических состояний Другого, но осуществляется только в континууме Я-Другой. «Опыт-Я» должен предшествовать «Опыту-Другого».
Заключение Приведенное обсуждение некоторых проблем сознания ставило своей целью показать непрерывность и антиципирующий характер взаимосвязанных и принципиальных этапов в развитии разных уровней сознания в эволюционной и онтогенетической перспективе. Затрагивая такие важные аспекты в развитии сознания как критериальные границы мира людей и животных, сделана попытка не разорвать эволюцию данного феномена, а показать нарастание и качественный скачок в его порождении. Рассматривая роль речи в сознании, автор также пыталась показать необходимость множественности психических изменений для становления
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
134
Е. А. Сергиенко
и важнейшего принципиального значения речи для становления сознания. Рассмотрение данного аспекта в эволюционной перспективе также указывает на антиципирующий характер становления речи, порождаемого множественными изменениями, приводящими к качественному сдвигу. Одним из подходов анализа сознания становится его изучение в развитии. Модель психического можно представить как непрерывный эволюционный процесс, имеющий свои закономерные предшествующие уровни развития и ограничения в филогенезе, закономерности в онтогенезе. Данное рассмотрение уровней развития модели психического показывает возможный переход от становления уровня обладания внутренним миром, к пониманию эмоций, интенций, агента действий к субъекту действий и, наконец, самосознающему субъекту. Представляется, что данная эволюционная последовательность чрезвычайно полезна для дифференциации многих феноменов развития модели психического. К сожалению, ни одна концепция или модель в настоящее время не в состоянии представить системную картину становления модели психического как основы осознания, понимания, самопонимания. Но изучение понимания как когнитивной функции субъекта, может проложить тропинку к постижению трудной проблемы сознания — порождению субъективного опыта.
Литература Александров 2007 — Александров Ю. И. Субъективный опыт и культура. Структура и динамика // Психология. Журнал высшей школы экономики. 2007. Т. 4. № 1. С. 3–47. Аллахвердов 2009 — Аллахвердов В. М. Сознание — кажущееся и реальное // Методология и история психологии. 2009. Т. 4. № 1. С. 137–151. Асмолов и др. 2016 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Что такое жизнь с точки зрения психологии: историко-эволюционный подход к психофизической проблеме // Вопросы психологии. 2016. № 2. С. 3–23. Выготский 2000 — Выготский Л. С. История развития высших психических функций // Психология. М.: Апрель-Пресс: Эксмо-Пресс, 2000. С. 512–756. Деннетт 2004 — Деннетт Д. Виды психики: на пути к пониманию сознания. М.: ИдеяПресс, 2004. Зинченко 2010 — Зинченко В. П. Сознание и творческий акт. М.: Языки славянских культур, 2010. Зорина, Полетаева 2001 — Зорина З. А., Полетаева И. И. Элементарное мышление животных. М.: Аспект-Пресс, 2001. Леонтьев А. Н. 1972 — Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. М.: МГУ, 1972. Пинкер 2004 — Пинкер С. Язык как инстинкт. М.: Едиториал УРСС, 2004. Рубинштейн 1998 — Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. СПб.: Питер, 1998. Сергиенко 1992 — Сергиенко Е. А. Антиципация в раннем онтогенезе человека. М.: Наука, 1992. Сергиенко 2006 — Сергиенко Е. А. Раннее когнитивное развитие: новый взгляд. М.: Институт психологии РАН, 2006.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология сознания в координатах эволюции
135
Сергиенко 2008 — Сергиенко Е. А. Когнитивная основа речевого «взрыва» // Психологические исследования. 2008. № 1. (URL: http://www.psystudy.ru/numpsystudy/12008. html) Сергиенко 2011 — Сергиенко Е. А. Системно-субъектный подход: обоснование и перспектива // Психол. журн. 2011. Т. 32. № 1. С. 120–132. Сергиенко и др. 2009 — Сергиенко Е. А., Лебедева Е. И., Прусакова О. А. Модель психического в онтогенезе человека. М.: Институт психологии РАН, 2009. Смит 2000 — Смит Л. Обладают ли младенцы врожденными структурами знания? Другая сторона вопроса // Иностранная психология. 2000. № 12. С. 35–49. Соколов 2010 — Соколов Е. Н. Очерки по психофизиологии сознания. М.: МГУ, 2010. Томаселло 2011 — Томаселло М. Истоки человеческого общения. М.: Языки славянских культур, 2011. Уилсон 2016 — Уилсон Э. Смысл существования человека. М.: Альпина нон-фикшн, 2016. Шеффер 2003 — Шеффер Д. Дети и подростки. Психология развития. Гл. 10: Развитие речи и коммуникативных навыков. СПб.: Питер, 2003. C. 503–551. Bahrick et al. 1996 — Bahrick L. E., Moss L., Fadil C. The development of visual self-recognition in infancy // Ecological Psychology. 1996. Vol. 8. P. 189–208. Butterworth 1995 — Butterworth G. H. The self as an object of consciousness in infancy // The self in infancy: theory and research / Ed. by Ph. Pochat. Amsterdam: Elsevier, 1995. P. 35–51. Dunbar 1996 — Dunbar R. I. M. Groups, gossip, and the evolution of language // New aspects of human ethology. Boston, MA: Springer, 1996. P. 77–89. Flavell 1999 — Flavell J. H. Cognitive development: children knowledge about the Mind // Annual Review of Psychology. 1999. Vol. 50. P. 21–45. Gardenfors 2002 — Gardenfors P. Cooperation and the evolution of symbolic communication // Lund University cognitive studies. 2002. Vol. 91. P. 1–11. Gardenfors 2003 — Gardenfors P. How Homo became sapiens: on the evolution of thinking. Oxford: Oxford university press, 2003. Gopnik, Meltzoff 1992 — Gopnik A., Meltzoff A. N. Categorization and naming: basic level sorting in eighteen-month-olds and its relation to language // Child Development. 1992. Vol. 6. P. 1091–1103. Gultz 1991 — Gultz A. The planning of actions as a cognitive and biological phenomenon // Lund university Cognitive Studies 2. Lund, 1991. Jeannerod 1994 — Jeannerod M. The representing brain, neural correlates of motor intention and imagery // Behavioral and brain sciences. 1994. Vol. 17. No. 1. P. 187–202. Mandler 2000 — Mandler J. M. What global before basic trend? Commentary on perceptual based approach to early categorization // Infancy. 2000. Vol. 1. No. 1. P. 99–110. McGinn 1999 — McGinn C. The musterious flame: Conscious minds in a material world. Oxford: Oxford University Press, Basic Books, 1999. Meltzoff, Moore 1998 — Meltzoff A., Moore M. K. Object representation, identity and the paradox of early permanence // Infant behavior and Development. 1998. Vol. 21. P. 201–237. Murai et al. 2005 — Murai C., Kosugi D., Tomonaga M., Tanaka M., Matsuzawa T., Itakura S. Can chimpanzee infants (Pan troglodytes) form categorical representations in the same
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
136
Е. А. Сергиенко
manner as human infants (Homo sapiens)? // Developmental science. 2005. Vol. 8. No. 3. P. 240–254. Neisser 1988 — Neisser U. Five kinds of self-knowledge // Philosophical psychology. 1988. Vol. 1. No. 1. P. 35–59. Neisser 1993 — Neisser U. The perceived self. N. Y.: Cambridge University Press, 1993. Tanaka 2001 — Tanaka M. Discrimination and catigorization of photographs of natural objects by chimpanzees (Pan troglodytes) // Animal Cognition. 2001. Vol. 41. No. 1. P. 100–115. Time 2007 — Time. 2007. February. No. 12. P. 38–62. Tomasselo 1998 — Tomasello M. Reference: intending that other jointly attend // Pragmatics and cognition. 1998. Vol. 6. P. 229–244. Vonk, MacDonald 2002 — Vonk J., MacDonald S. E. Natural concepts in a juvenile gorilla at three levels of abstraction // Journal of experimental analysis of behavior. 2002. Vol. 78. P. 315–332.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
М. В. Фаликман Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке*
В современной когнитивной науке можно наблюдать две встречные тенденции. С одной стороны, это доминирующее влияние нейронаук, которые в связи с бурным развитием методов изучения мозга и появлением все новых групп данных о его строении, функционировании и развитии определяют к настоящему времени структуру всего поля когнитивных исследований. Сейчас большинство междисциплинарных исследований познания разворачиваются на стыке самых разных дисциплин, от экспериментальной психологии до литературоведения, именно с нейронауками (обсуждение см.: [Фаликман 2015]). С другой стороны, это возрастающий интерес к тем аспектам познания, которые отличают психику человека от работы технического устройства, «системы переработки информации», как трактовалась система познавательных процессов человека на первых этапах развития когнитивной психологии [Линдсей, Норман 1974] и когнитивной науки в целом [Gardner 1987]. К этим аспектам относятся, прежде всего, телесная обусловленность или «воплощенность» познания (embodied cognition), его средовая укорененность (embedded / situated cognition), эмоциональная и мотивационная регуляция наряду с обработкой «эмоциональной информации» (emotional cognition), распределенный («диалогический») характер познания (distributed cognition), его эволюционные корни и, наконец, социальная и культурная детерминация. Одним из проявлений этой тенденции можно считать и наметившиеся сближения с культурно-деятельностной парадигмой, количество исследований в логике которой в западной науке постоянно возрастает (см. анализ в работе: [Engestrom 2009]). Далее, если для когнитивной психологии на первых этапах ее развития центральным понятием было понятие «ментальной репрезентации», а исследования строились во многом вокруг вопросов о формате и содержании этих внутренних репрезентаций (см.: [Гершкович, Фаликман 2012; Gardner 1987]), то новые направления подчеркивают недостаточность этого понятия в качестве объяснительного и по сути занимают антирепрезентационистскую позицию, в свое время * Впервые опубликовано: Фаликман М. В. Новая волна Выготского в когнитивной науке: разум как незавершенный проект // Психологические исследования. 2017. 10 (54). 2. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
138
М. В. Фаликман
заявленную создателем экологической оптики Дж. Дж. Гибсоном [Гибсон 1988] и переформулированную одним из его коллег следующим образом: «Не спрашивай, что в твоей голове, а спрашивай, в чём твоя голова» [Mace 1977]. Допуская роль внутренней репрезентации в регуляции поведения, представители этих направлений настаивают, что объяснение должно строиться с опорой на непосредственное взаимодействие субъекта со средой, для человека — прежде всего с социокультурной средой, которая тем самым начинает рассматриваться как неотъемлемая часть когнитивной системы. Это «размыкание» когнитивной науки в окружающую среду началось уже во втором десятилетии после «когнитивной революции». В 1969 г. один из «отцовоснователей» когнитивной науки и будущий нобелевский лауреат Герберт Саймон опубликовал книгу «Науки о рукотворном» [Simon 1969], где в качестве центрального понятия использовал понятие «артефакта» как культурного предмета, подчеркивая инструментальный характер человеческого познания наряду с тем фактом, что познающий субъект и среда, в которой он действует, включая образующие ее артефакты, составляют единую систему. Эти идеи впоследствии нашли развитие в современном когнитивном дизайне, прежде всего — в работах Д. Нормана [Норман 2006], который в качестве основополагающих принципов создания новых артефактов выделял принцип их упомостижимости (возможности построения «ментальной модели», отражающей функционирование культурного предмета), что, в свою очередь, облегчается соответствием между целями пользователя и предлагаемыми вещью способами их достижения. Здесь Д. Норман, пытаясь сочетать репрезентационистскую и антирепрезентационистскую точки зрения, опирается на понятие «возможности» (affordance) из экологической оптики Дж. Дж. Гибсона [Гибсон 1988], ставшее в настоящее время центральным понятием для концепций «воплощенного познания» (см. обзор: [Логинов, Спиридонов 2017]). Большинство основополагающих работ, знаменующих интерес к человеку как субъекту активности и к эволюции познания, вышло в 1980–1990-х гг. (напр., [Maturana, Varela 1987; Damasio 1994; Cosmides, Tooby 1994] и др.). Но их влияние оказалось несколько отсроченным, и наиболее ярко все заложенные в них тенденции прослеживаются в последние годы [Falikman 2014], причем также в неразрывной связи с развитием методов регистрации активности мозга, со смещением интереса к мозговому субстрату телесной, социальной и культурной обусловленности познания. Социокультурная детерминация познания изначально находилась в центре внимания культурно-исторического подхода Л. С. Выготского, не без влияния работ французских психологов и прежде всего П. Жане. В свою очередь, в когнитивной психологии этот интерес может быть частично обусловлен рецепцией американскими когнитивными психологами положений культурно-исторической психологии Л. С. Выготского. Еще в эпоху «когнитивной революции» [Miller 2003], когда в американской психологии центр интереса сместился с внешне наблюдаемого поведения к его внутренней детерминации, на английском языке
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке
139
вышла книга «Мышление и речь» с предисловием Дж. Брунера и спецвыпуск журнала «Soviet Psychology» с переводами работ круга Выготского. Но эти работы не были в должной мере замечены, и Дж. Брунер даже сетовал, что «хотя исходно когнитивная психология ставила своей целью преодоление бихевиористского редукционизма и раздробленности психологии как позитивной науки, пренебрежение культурой привело к тому, что цели когнитивной революции не были достигнуты» [Bruner 1990]. Хотя именно развитием линии Выготского можно считать первые работы самого Дж. Брунера с М. Скейфом по проблеме «совместного внимания» [Scaife, Bruner 1975]. И в те же годы появляется книга М. Коула, наследующего линию Выготского через А. Р. Лурию, под руководством которого ему довелось работать, и С. Скрибнер «Культура и мышление», где ставится проблема культурной обусловленности познания и обсуждается многообразие теоретических и эмпирических подходов к этой проблеме с особым акцентом на культурно-исторический подход [Cole, Scribner 1974]. Но только в конце 1970-х гг. выходит в свет сборник ранее не публиковавшихся на английском языке работ Л. С. Выготского «Разум в обществе» (Mind in Society) под редакцией М. Коула с коллегами, публикация которой сопровождается известной статьей философа С. Тулмина «Моцарт психологии». Тулмин видит особое значение подхода Выготского в том, что «он с самого начала отказался изолировать “испытуемого” от всех контекстных подсказок […] и, напротив, рассматривал поведение испытуемых исключительно в отношении к их специфической “культурно-исторической” ситуации» [Toulmin 1978]. Видимо, к этому времени восходит (как и большинство других «культурно-деятельностных» трендов в когнитивистике, не связанных с рецепцией работ отечественных исследователей) отсроченное начало «выготскианской волны» в когнитивной психологии. В 1990-х гг. интерес к работам Л. С. Выготского в свете проблемы социальных корней познания уже отмечался исследователями как несомненный факт (напр., [Wertch, Tulviste 1992]), а сейчас даже оценивается как одно из препятствий на пути к признанию эвристического потенциала другого отечественного подхода — психологической теории деятельности, несмотря на неразрывную связь между этими подходами, в том числе через представление об опосредствовании деятельности (обсуждение см.: [Kaptelinin, Nardi 2009]), позволяющую говорить о едином культурно-деятельностном подходе (например: [Cole 1996; Engestrom 2009]). Закономерным продолжением выготскианской «волны» и развитием представлений об опосредствовании можно считать и монографию Л. Малафуриса «Как вещи конфигурируют разум: теория материального вовлечения» [Malafouris 2013]. В отличие от многих представителей современной «культурной нейронауки» (см. обзор: [Фаликман, Коул 2014]), Малафурис в явном виде опирается и ссылается на работы Выготского и даже избирает в качестве эпиграфа к главе, где излагает основоположения своей теории материального вовлечения, цитату о методе, который А. А. Пузырей, анализируя культурно-историческую психологию Л. С. Выготского, обозначает как «метод “артефактов”» [Пузырей 1995]. Вместе с тем Л. Малафурису, с именем которого связано такое относительно новое направление
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
140
М. В. Фаликман
исследований когнитивного цикла, как «нейроархеология» [Malafouris 2008; 2010], принадлежит новая постановка проблемы опосредствования, связанная с трактовкой мозга как «биоартефакта», создающего культуру и формируемого ею. Особую значимость археологических данных, отражающих историческое развитие человечества, одновременно с их скудностью подчеркивал еще сам Л. С. Выготский, отдельно выделяя данный план анализа человеческого поведения наряду с изучением биологической эволюции психики и детского развития. В «Этюдах по истории поведения» Л. С. Выготский и А. Р. Лурия отмечают, что …процесс исторического изменения человеческой психологии поставлен в значительно худшие условия изучения. Исчезнувшие исторические эпохи оставили документы и следы относительно своего прошлого. […] Психологические механизмы поведения не отразились при этом сколько-нибудь объективным и полным образом. Поэтому историческая психология располагает значительно меньшим материалом [Выготский, Лурия 1993: 66–67; курсив авторов].
В свете этого Выготский видел выход в изучении так называемых «примитивных народов», по уровню развития материальной культуры не достигших современной цивилизации (отметим, что аналогичный заход при рассмотрении эволюции памяти делает, используя метод мысленного эксперимента, П. Жане — см.: [Жане 1928/1979]). На протяжении двадцатого и начала двадцать первого столетия количество археологических находок существенно возросло, однако более важно само допущение, которое делает Л. Малафурис вопреки позиции Выготского: с его точки зрения, «психологические механизмы поведения» именно воплотились в объектах материальной культуры, с которыми имеют дело археологи, будь то каменные рубила или глиняные шарики для счёта. Поэтому он ставит перед «нейроархеологией» как направлением на стыке между теорией эволюции, археологией, палеопсихологией и нейронауками амбициозную задачу — реконструировать особенности психики и человеческого мозга как «биоартефакта» на разных этапах исторического развития по ископаемым артефактам — археологическим находкам, которые соответствуют культурным практикам различных этапов развития человека. Эта задача возможна при условии допущения телесной и средовой укоренненности познания и психики, что находит воплощение в материальной культуре. Тем самым «нейроархеология» — один из вариантов реализации основного принципа культурно-деятельностной психологии по М. Коулу: изучение развивающегося человека в развивающейся культуре [Cole 1996; Cole, Packer 2015]. Когда в начале двадцать первого столетия М. Коул заявил о том, что в когнитивных исследованиях должна выйти на передний план именно культурная антропология [Cole 2003], он видел основную зону междисциплинарного взаимодействия на пересечении между теорией связи (коммуникации) и культурной антропологией, однако в действительности и здесь лидирующие позиции заняли исследования на стыке с нейронаукой, проводящиеся с использованием современных структурных
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке
141
и функциональных методов картирования мозга (см. обзор: [Фаликман, Коул 2014]). Интеграцию заходов со стороны культуры и нейронаук рассматривает в качестве основы психологии третьего тысячелетия Р. Харре [Harre, Moghaddam (eds) 2012]. Именно эту междисциплинарную область видит в качестве стартовой площадки и Л. Малафурис. Широко используя нейрофизиологические и нейроанатомические данные других авторов, он подчеркивает, что помимо многократно продемонстрированной и хорошо изученной к настоящему времени пластичности головного мозга человека и животных, обеспечивающей саму возможность многообразия поведения и психики, в контексте социально-исторического развития особую роль начинает играть так называемая «метапластичность» [Malafouris 2010; 2013]. Это одно из центральных понятий «теории материального вовлечения», необходимое для соотнесения масштаба индивидуального развития со шкалой развития материальной среды, отраженной в археологических находках. Под «метапластичностью» Л. Малафурис понимает пластичность тех психических и мозговых механизмов, которые обеспечивают пластичность при приобретении нового культурного опыта и освоении культурных практик. Иными словами, мозг как «биоартефакт», перестраиваясь, создает новые возможности приспособления. Например, в известном исследовании лондонских таксистов, которое стало прототипом множества современных исследований структурных перестроек мозга при освоении культурных практик, Э. Магуайр с коллегами [Maguire et al. 2000; 2006] показали увеличение размера задних отделов гиппокампа у профессиональных таксистов, сдавших экзамен по навигации в Лондоне, по сравнению с другими людьми, включая водителей автобусов с аналогичным стажем вождения. Что это означает с точки зрения «метапластичности»? Что возможности гиппокампа, который задействован в обеспечении решения любым человеком задачи навигации, оказались недостаточными для решения сложных задач навигации в городе, что привело к его перестройке прямо в ходе обучения, и задача стала решаться более эффективно. Л. Малафурис предполагает, что аналогичным образом устроено формирование мозга и психики не только на уровне индивидуального развития человека, но и в исторической перспективе, на уровне социокультурного развития человечества в целом. Таким образом, точно так же, как современные представители «культурной нейронауки» основываются на идее о коэволюции генов и культуры (например: [Kim, Sasaki 2014; Kitayama, Huff 2015]), которая была заявлена, в частности, в теории «двойного наследования» П. Ричерсона и Р. Бойда [Richerson, Boyd 1985; 2005], Л. Малафурис по сути предлагает говорить о «коэволюции» психики и материальной среды, создаваемой человеком в ходе антропогенеза. Развитие психики определяет возможность создания определенного рода орудий, культурных практик и т. п., но и сами эти орудия придают определенную «форму» психическим процессам человека, «конфигурируют» их, постепенно становясь полноценной частью его «расширенной психики». Культурные предметы опосредуют и тем самым определяют взаимодействие человека не только со средой, но и с другими людьми.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
142
М. В. Фаликман
В свою очередь, эта позиция прямо перекликается с представлением о «триадических взаимодействиях» (субъект-объект-субъект) у М. Томаселло, еще одного продолжателя линии Л. С. Выготского в контексте современной когнитивной науки, исследователя эволюционных корней человеческого общения и, в частности, информационного обмена и «совместной намеренности» [Томаселло 2011]. Л. Малафурис в этой связи, анализируя семиотическое измерение культуры, вводит понятие «материального знака» (material sign), или «действенного знака» (enactive sign). Однако ему кажется в корне неверным проведение параллели между речевым знаком, который замещает (репрезентирует) объект, выполняя коммуникативную функцию, и вещным знаком («артефактом», или культурным предметом), который непосредственно воплощает определенную возможность, транслируемую посредством такого знака (обратим внимание, что здесь теория материального вовлечения задействует понятийный аппарат энактивизма, заимствованный, как отмечалось выше, у Дж. Гибсона). В истории человеческой культуры такой знак должен быть первичен по отношению к речевому, поскольку непосредственно побуждает к действию, хотя в современной культуре они соседствуют и взаимно дополняют друг друга. Например, важное деловое письмо с содержательной точки зрения может быть написано и на высококачественной тонированной бумаге, и на листочке для заметок, но в действительности для этого используется только первый тип объектов современной материальной культуры, передающий определенное дополнительное сообщение. Это своего рода «когнитивная проекция» субъекта во внешний мир, при непосредственном участии которого он решает как познавательные, так и коммуникативные задачи. В свою очередь, эта материальная сигнификация оказывает формирующее влияние на мозг, что в своё время в явном виде сформулировал Л. С. Выготский (хотя эти его положения остаются за пределами анализа Л. Малафуриса): …Человек вводит искусственные стимулы, сигнифицирует поведение и при помощи знаков создает, воздействуя извне, новые связи в мозгу. Вместе с допущением этого мы предположительно вводим в наше исследование… новое представление об определяемости реакций человека — принцип сигнификации, который состоит в том, что человек извне создает связи в мозгу, управляет мозгом и через него — собственным телом [Выготский 1983: 91].
Вклад Л. Малафуриса заключается в подчеркивании ведущей роли материальной сигнификации на ранних этапах развития человечества. Все рассмотренные выше положения отчетливо перекликаются с активно обсуждаемой и цитируемой в настоящее время гипотезой «расширенного познания» современного американского философа Э. Кларка [Clark 2008]. Его подход, в свою очередь, представляет собой закономерное, хотя и критически ориентированное развитие линии «воплощенного познания» и во многом перекликается с так называемым «энактивизмом» (например: [Ноэ 2014]; см. также обзор: [Логинов, Спиридонов 2017]), выводящим все богатство человеческой психики и феноменального
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке
143
опыта человека из доступного ему опыта сенсомоторных взаимодействий. Энактивизм как философское и психологическое направление восходит к радикальному конструктивизму и теории аутопоэзиса У. Матураны и Ф. Варелы, которые, прослеживая биологические корни познания и отталкиваясь от положения о том, что «наш опыт теснейшим образом связан с нашей биологической структурой», по сути ставят знак тождества между познанием и действием [Maturana, Varela 1987]. Согласно позиции Э. Кларка, реализующей фундаментальные положения концепций «воплощенного познания» (см., например: [Wilson 2002]), когнитивная система человека не ограничивается «содержимым черепной коробки» и принципиально разомкнута в материальный мир, который является ее неотъемлемой частью во всем своем многообразии. Под определение «расширенного познания», тем самым, подходит и внешнее опосредствование по Л. С. Выготскому (например, использование узелка на платке или просто записи в блокноте для запоминания действия, которое необходимо совершить некоторое время спустя), и применение любых культурных предметов, берущих на себя «когнитивные» функции, включая новейшие изобретения человеческой цивилизации. Если вернуться к той точке на оси культурно-исторического развития, где, по Л. С. Выготскому, расходятся память как внутренне опосредствованная высшая психическая функция и письмен ность как форма внешнего опосредствования, линию развития письменности можно представить как одну из магистральных линий становления «расширенного познания» по Э. Кларку. Л. Малафурис обращает взгляд к еще более далекому прошлому, подчеркивая, что «человеческий разум — всегда незавершенный проект» [Malafouris 2013: 244], и в этом плане анализ его архаических форм ни в чем не уступает изучению психики современного человека. Анализируя культурное развитие человека и, в частности, этап, на котором появляются каменные орудия, сейчас благодаря археологическим изысканиям доступные для всестороннего анализа и компьютерного моделирования1, он подчеркивает, что когда первобытный человек изготавливал орудие, каждое выполненное им материальное движение, каждый скол становился основой для образа следующего движения. Иными словами, любой двигательный акт в отношении материального объекта выполняет «предсказывающую» функцию для последующего акта в отношении этого объекта. Это предположение, как отмечает Л. Малафурис, согласуется с данными ПЭТ-исследования активности мозга современных неопытных испытуемых в ходе изготовления олдувайских 1 Отметим, что еще одним из новых интересных направлений изучения того, как возникали и передавались культурные практики, стали исследования изготовления и передачи способа изготовления каменных орудий (например, типичных для олдувайской или ашельской культуры) в цепочках современных испытуемых с наложением тех или иных ограничений: допустим, изготовление орудия по образцу, обучение посредством внешнего наблюдения, обучение с жестовым сопровождением, с речевым сопровождением и т. п. (например: [Putt et al. 2014]).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
144
М. В. Фаликман
каменных орудий: при этом не наблюдается активации префронтальной коры, что предполагалось бы, если бы в решении данной задачи были задействованы функции программирования и контроля деятельности, но активируются межтеменная и теменно-лобная кора, задействованные в обработке пространственной информации и регуляции направления движения к объекту — так называемый «где-путь» в зрительной системе человека, который функционирует преимущественно неосознаваемо, о чем свидетельствует сохранность двигательных актов в отношении предметов различной формы при зрительной предметной агнозии [Goodale et al. 1994]. Отсюда следует, что в основе предвосхищения лежит именно текущее (ситуативное) состояние изготавливаемого орудия и диктуемые им, или предвосхищаемые, возможности 2. Сходные предвосхищающие механизмы усматривает американская исследовательница Д. Ойзерман в индивидуальном социокультурном развитии современного человека. Она именует свой подход теорией «культуры как познания, укорененного в среде» (Culture as situated cognition, CSC). Сама по себе культура в этой теории предстает как многослойное явление, которое можно анализировать на трех уровнях: как инструмент решения универсальных человеческих проблем (ср.: [Петухов 1996]), как определенный склад ума или «ментальность» (mindset), типичную для той или иной культуры, и, наконец, как набор специфических культурных практик, характерных для определенного общества в определенный момент времени и в определенном месте. Однако, в отличие от подходов, анализирующих кросскультурные различия в познании как проявления «ментальности», предлагаемая Д. Ойзерман теория «фокусирует внимание на (зачастую неосознаваемом) влиянии социальных контекстов, рукотворных объектов, физических пространств, задач и языка на то, как и что думают люди» [Oyserman 2015: 9]. Иными словами, предполагается, что сама текущая ситуация, в которой человек решает определенную задачу, может актуализировать те или иные формы поведения, которые принято рассматривать как «культурно-специфические»: например, если обратиться к наиболее популярному контексту дискуссий в социальной когнитивной психологии 1990-х и в современной культурной нейронауке — особенности восприятия и мышления, типичные для «западной» (индивидуалистской) или «восточной» (коллективистской) культуры (например: [Nisbett et al. 2001; Nisbett, Miyamoto 2005; Kitayama, Huff 2015]). Если исходить из того, что культура решает общие эволюционные задачи выживания общества (группы) и индивида (что, отметим, согласуется с эволюционным подходом к культуре П. Ричерсона и Р. Бойда), то различия между культурами, 2 Нейровизуализационные исследования опытных испытуемых, изготавливавших олдувайские и ашельские орудия, показывают, что с усложнением орудий и формированием навыков их изготовления функциональная система, обеспечивающая этот процесс, становится более сложной и включает переднелобную кору и правополушарные отделы коры — в частности, вентролатеральную префронтальную кору, активация которой считается коррелятом стратегического планирования и принятия решения [Stout et al. 2008].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке
145
в том числе индивидуалистскими и коллективистскими, оказываются инструментальными, иными словами, относятся к тому, как решаются эти задачи [Oyserman 2011: 171–172]. Экспериментальные данные показывают, что и «индивидуалистские», и «коллективистские» особенности познания потенциально доступны представителю любой культуры и могут быть вызваны к жизни с помощью специальных процедур преднастройки [Oyserman, Lee 2008], но в разных культурах эволюционные задачи сохранения группы и индивида решаются по-разному. Общий же механизм становления культурно-специфических особенностей познания видится Д. Ойзерман в том, что любая ситуация и любая среда формируют определенные ожидания (предсказания) относительно того, как должны дальше развиваться события, и если они развиваются иначе, испытываемые человеком «культурные затруднения» ведут к формированию устойчивых установок в поведении (cultural mindsets), которые дальше начинают описываться исследователями как «культурноспецифические». Иначе говоря, культура сама осуществляет «отбор» сообразных ей форм поведения и познания, задействуя метакогнитивный механизм регуляции на основе обратной связи, позволяющий в дальнейшем выбрать движение по пути наименьшего сопротивления. Получается, что ведущую роль в индивидуальном социокультурном развитии играет метакогнитивный опыт относительно того, как те или иные установки и способы поведения легче и эффективнее реализуются в культуре, при том что изначально представителю любой культуры присущ полный («избыточный») набор особенностей познания. Таким образом, помимо интереса к метапроцессам, ключевое (и общее) понятие для «нейроархеологии» Л. Малафуриса и «теории культуры как укорененного в среде познания» — предсказание, или прогнозирование. И в этом с ними вновь солидарен Э. Кларк, который в настоящее время развивает конструктивистский принцип «предсказывающего кодирования», близкий к отечественным представлениям о вероятностном прогнозировании [Фейгенберг 2008], как универсальный принцип работы мозга и психики (обсуждение на русском языке см.: [Фаликман 2016; Фаликман, Печенкова 2016]). По мнению Э. Кларка, рассматривающего мозг как «иерархическую предсказывающую машину», именно принцип предсказывающего кодирования, который восходит, в частности, к работам У. Найссера [Найссер 1981], хотя к настоящему времени дискутируется преимущественно в нейрофизиологических исследованиях, позволяет приблизиться к объяснению неразрывной связи между восприятием и действием, к чему стремится энактивизм. Восприятие уменьшает неожиданность, сопоставляя входящую информацию со сформированными ранее ожиданиями. Действие уменьшает неожиданность, изменяя мир (включая телесные движения) таким образом, что входящая информация начинает соответствовать ожиданиям. Работая вместе, восприятие и действие избирательно формируют и активно конструируют стимульный массив. Эти непосредственные выходы на активное конструирование и избирательное формирование предполагают глубинную связь между принципом иерархической предсказывающей
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
146
М. В. Фаликман обработки и работами в области телесно обусловленного и укорененного в среде познания [Clark 2013: 14].
Этот подход, в свою очередь, тесно смыкается с основными положениями конструктивистской физиологии активности Н. А. Бернштейна [Бернштейн 1966], нашедшими закономерное развитие в работах И. М. Фейгенберга. Его Homo sapiens perimplens (Человек Достроенный), наследующий фундаментальные идеи Л. С. Выготского и Н. А. Бернштейна [Фейгенберг 2005; 2011], во многом предвосхитил и положения «нейроархеологии», и представления о «расширенном познании» (которое может быть трактовано как «достройка» сенсорных систем, системы памяти и системы прогнозирования по Фейгенбергу). Это движение в сходном направлении с принципиально разных стартовых позиций указывает, что научный потенциал принципа предвосхищения, занимающего особое место в отечественной психологии и нейробиологии (см., например: [Асмолов 2002; 2017; Nadin (ed.) 2015]), далеко не исчерпан, а сам этот принцип может стать основной для новых областей продуктивного междисциплинарного взаимодействия.
Выражение признательности Автор признателен А. Г. Асмолову за ценные комментарии по тексту статьи.
Литература Асмолов 2002 — Асмолов А. Г. По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии. М.: Смысл, 2002. Асмолов 2017 — Асмолов А. Г. Установочные эффекты как предвидение будущего // Российский журнал когнитивной науки. 2017. № 1. С. 45–51. (URL: http://cogjournal.org/) Бернштейн 1966 — Бернштейн Н. А. Очерки о физиологии движений и физиологии активности. М.: Медицина, 1966. Выготский 1983 — Выготский Л. С. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 3. Проблемы развития психики. М.: Педагогика, 1983. Выготский, Лурия 1993 — Выготский Л. С., Лурия А. Р. Этюды по истории поведения. М.: Педагогика-Пресс, 1993. Гершкович, Фаликман 2012 — Гершкович В. А., Фаликман М. В. История, основные направления и тенденции современной когнитивной психологии // Методология и история психологии. 2012. № 4. С. 7–34. Гибсон 1988 — Гибсон Дж. [Gibson J.] Экологический подход к зрительному восприятию. М.: Прогресс, 1988. Жане 1928/1979 — Жане П. [Janet P.] Эволюция памяти и понятия времени // Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти / Под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Романова. М.: МГУ, 1979. С. 85–92. Линдсей, Норманн 1974 — Линдсей П. [Lindsay P.], Норманн Д. [Norman D.] Переработка информации у человека. М.: Мир, 1974.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке
147
Логинов, Спиридонов 2017 — Логинов Н. И., Спиридонов В. Ф. Воплощенное познание как современный тренд развития когнитивной психологии // Вестник СПбГУ. Сер. 16. Психология и педагогика. 2017. № 1. С. 25–42. Найссер 1981 — Найссер У. [Neisser U.] Познание и реальность. М.: Прогресс, 1981. Норман 2006 — Норман Д. [Norman D.] Дизайн привычных вещей. М.: Вильямс, 2006. Ноэ 2014 — Ноэ А. [Nöe A.] Является ли видимый мир великой иллюзией? // Логос. 2014. № 1. С. 61–78. Петухов 1996 — Петухов В. В. Природа и культура. М.: Тривола, 1996. Пузырей 1995 — Пузырей А. А. Проблема метода в культурно-исторической психологии // Метод: вчера и сегодня. Материалы I Методологического конгресса / Под ред. М. С. Хромченко. М.: Изд-во Школы культурной политики, 1995. Томаселло 2011 — Томаселло М. [Tomasello M.] Истоки человеческого общения. М.: Языки славянской культуры, 2011. Фаликман 2015 — Фаликман М. В. Когнитивная парадигма: есть ли в ней место психологии? // Психологические исследования. 2015. № 42. 3. (URL: http://psystudy.ru) Фаликман 2016 — Фаликман М. В. Методология конструктивизма в психологии познания // Психологические исследования. 2016. № 48. 3. (URL: http://psystudy.ru) Фаликман, Коул 2014 — Фаликман М. В., Коул М. [Cole M.] «Культурная революция» в когнитивной науке: от нейронной пластичности до генетических механизмов приобретения культурного опыта // Культурно-историческая психология. 2014. № 3. С. 4–18. Фаликман, Печенкова 2016 — Фаликман М. В., Печенкова Е. В. Принципы физиологии активности Н. А. Бернштейна в психологии восприятия и внимания: проблемы и перспективы // Культурно-историческая психология. 2016. № 4. С. 48–66. Фейгенберг 2005 — Фейгенберг И. М. Человек Достроенный и биосфера // Электронный научный семинар. 2005. Ст. 0037. (URL: http://www.elektron2000.com/node/120 — дата обращения: 03.04.2017) Фейгенберг 2008 — Фейгенберг И. М. Вероятностное прогнозирование в деятельности человека и поведении животных. М.: Ньюдиамед, 2008. Фейгенберг 2011 — Фейгенберг И. М. Человек Достроенный и этика. Цивилизация как этап развития жизни Земли. М.: Медицинское информационное агентство, 2011. Bruner 1990 — Bruner J. S. Acts of Meaning. Cambridge, MA, 1990. Clark 2008 — Clark A. Supersizing the Mind: Embodiment, Action, and Cognitive Extension. Oxford University Press, 2008. Clark 2013 — Clark A. Whatever next? Predictive brains, situated agents, and the future of cognitive science // Behavioral and Brain Sciences. 2013. 36 (3). P. 181–204. Cole 1996 — Cole M. Cultural psychology. A once and future discipline. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996. Cole 2003 — Cole M. Culture and cognitive science // Outlines. Critical Social Studies. 2003. 5 (3). P. 3–15. Cole, Packer 2015 — Cole M., Packer M. A bio-cultural-historical approach to the study of development // Handbook of advances in culture and psychology / Ed. by M. J. Gelfand, C. Chiu, Y. Hong. Oxford, England: Oxford University Press, 2015. Vol. 6. P. 1–76.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
148
М. В. Фаликман
Cole, Scribner 1974 — Cole M., Scribner S. Culture and thought. A psychological introduction. Wiley, 1974. Cosmides, Tooby 1994 — Cosmides L., Tooby J. Beyond intuition and instinct blindness: Toward an evolutionarily rigorous cognitive science // Cognition. 1994. 50. P. 41–77. Damasio 1994 — Damasio A. Descartes’ Error. Putnam, 1994. Engestrom 2009 — Engestrom Y. The future of activity theory: a rough draft // Learning and Expanding with Activity Theory / Ed. by A. Sannino, H. Daniels, K. D. Gutierrez. Cambridge University Press, 2009. P. 303–328. Falikman 2014 — Falikman M. Cognition and its master: New challenges to cognitive science // Cambridge Handbook of Cultural-Historical Psychology / Ed. by A. Yasnitsky, M. Ferrari, R. van der Veer. 2014. P. 474—487. Gardner 1987 — Gardner H. The mind’s new science. The history of cognitive revolution. USA: Harper Collins Publishers, Basic Books, 1987. Goodale et al. 1994 — Goodale M. A., Meenan J. P., Bulthoff H. H., Nicolle D. A., Murphy K. J., Racicot C. I. Separate neural pathways for the visual analysis of object shape in perception and prehension // Current Biology. 1994. 4 (7). P. 604–610. Harre, Moghaddam (eds) 2012 — Psychology for the Third Millenium. Integrating cultural and neuroscience perspectives / Ed. by R. Harre, F. M. Moghaddam. Sage Publ., 2012. Kaptelinin, Nardi 2009 — Kaptelinin V., Nardi B. A. Acting with technology. MIT Press, 2009. Kim, Sasaki 2014 — Kim H. S., Sasaki J. Y. Cultural neuroscience: Biology of the mind in cultural contexts // Annual Review of Psychology. 2014. 65. P. 487–514. Kitayama, Huff 2015 — Kitayama S., Huff S. Cultural neuroscience: Connecting culture, brain, and genes // Emerging Trends in the Social and Behavioral Sciences. John Wiley & Sons, 2015. P. 1–16. Mace 1977 — Mace W. M. James J. Gibson’s strategy for perceiving: Ask not what’s inside your head, but what your head’s inside of // Perceiving, acting, and knowing / Ed. by R. E. Shaw, J. Bransford. Hillsdale, NJ: Erlbaum, 1977. Maguire et al. 2000 — Maguire E. A., Gadian D. G., Johnsrude I. S., Good C. D., Ashburner J., Frackowiak R. S. J., Frith C. D. Navigation-related structural change in the hippocampi of taxi drivers // Proceedings of the National Academy of Sciences USA. 2000. 97 (8). P. 4398–4403. Maguire et al. 2006 — Maguire E. A., Woollett K., Spiers H. J. London taxi drivers and bus drivers: A structural MRI and neuropsychological analysis // Hippocampus. 2006. 16 (12). P. 1091–1101. Malafouris 2008 — Malafouris L. Between brains, bodies and things: tectonoetic awareness and the extended self // Philosophical Transactions of the Royal Society of London. B. Biological Sciences. 2008. 363. P. 1993—2002. Malafouris 2010 — Malafouris L. Metaplasticity and the human becoming: Principles of neuroarchaeology // Journal of Anthropological Sciences. 2010. 88. P. 49–72. Malafouris 2013 — Malafouris L. How things shape the mind: A theory of material engagement. Cambridge, MA: MIT Press, 2013. Maturana, Varela 1987 — Maturana H., Varela F. The tree of knowledge. A new look at the biological basis of human understanding. Boston: Shambhala / New Science Library, 1987.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Разум как незавершенный проект: новая волна Выготского в когнитивной науке
149
Miller 2003 — Miller G. A. The cognitive revolution: a historical perspective // Trends in Cognitive Sciences. 2003. 7 (3). P. 141–144. Nadin (ed.) 2015 — Anticipation: Learning from the past / Ed. by M. Nadin. Springer International Publ., 2015. Nisbett, Miyamoto 2005 — Nisbett R. E., Miyamoto Y. The influence of culture: holistic versus analytic perception // Trends in Cognitive Sciences. 2005. 9 (10). P. 467–473. Nisbett et al. 2001 — Nisbett R. E., Peng K., Choi I., Norenzayan A. Culture and systems of thought: holistic versus analytic cognition // Psychological Review. 2001. 108 (2). P. 291–310. Oyserman 2011 — Oyserman D. Culture as situated cognition: Cultural mindsets, cultural fluency, and meaning making // European Review of Social Psychology. 2011. 22 (1). P. 164–214. Oyserman 2015 — Oyserman D. Culture as situated cognition. Emerging trends in the social and behavioral sciences // Emerging trends in the social and behavioral sciences / Ed. by R. Scott, S. Kosslyn. John Wiley & Sons, 2015. P. 1–20. Oyserman, Lee 2008 — Oyserman D., Lee S. W. S. A situated cognition perspective on culture: Effects of priming cultural syndromes on cognition and motivation // Handbook of motivation and cognition across cultures / Ed. by R. Sorrentino, S. Yamaguchi. San Diego, CA: Academic Press. 2008. P. 237–265. Putt et al. 2014 — Putt S. S., Woods A. D., Franciscus R. G. The role of verbal interaction during experimental bifacial stone tool manufacture // Lithic Technology. 2014. 39. P. 96–112. Richerson, Boyd 1985 — Richerson P., Boyd R. Culture and the evolutionary process. Chicago: University Of Chicago Press, 1985. Richerson, Boyd 2005 — Richerson P., Boyd R. Not by genes alone: How culture transforms human evolution. Chicago, IL: University of Chicago Press, 2005. Scaife, Bruner 1975 — Scaife M., Bruner J. S. The capacity for joint visual attention in the infant // Nature. 1975. 253 (5489). P. 265–266. Simon 1969 — Simon H. The Sciences of Artificial. Cambridge, MA: MIT Press, 1969. Stout et al. 2008 — Stout D., Toth N., Schick K., Chaminade T. Neural correlates of Early Stone Age toolmaking: technology, language and cognition in human evolution // Philosophical Transactions of the Royal Society of London. B. Biological Sciences. 2008. 363 (1499). P. 1939–1949. Toulmin 1978 — Toulmin S. The Mozart of psychology // The New York Review of Books. 1978. Vol. 25. № 14. P. 51–57. Wertch, Tulviste 1992 — Wertsch J. V., Tulviste P. L. S. Vygotsky and contemporary developmental psychology // Developmental Psychology. 1992. 28 (4). P. 548–557. Wilson 2002 — Wilson M. Six views of embodied cognition // Psychonomic Bulletin and Review. 2002. 9 (4). P. 625–636.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Т. Д. Марцинковская Транзитивное общество как психологический феномен
Вызовы транзитивности Говоря о вызовах времени, представляется необходимым выделить один, основной вызов современности и связанные с ним проблемы, встающие перед психологией. Представляется, что основным вызовом и основной проблемой, встающей перед нами, является транзитивность [Марцинковская 2015б]. Основными характеристиками транзитивности являются множественность макро и микро социокультурных контекстов, постоянная изменчивость окружающего мира и его неопределенность [Асмолов 2015]. При этом неопределенность во многом фундируется изменчивостью, так как связана с тем, что происходит многоаспектность изменений, имеющая веерный характер. Множественность в данном случае связана, в первую очередь, с расширением мультикультурного пространства социализации. Глобализация и массовые миграционные процессы увеличивают культурную, лингвистическую, социальную множественность, которая еще больше усиливает изменчивость, казалось бы, привычного окружения [Асмолов и др. 2014]. Сложность в определении психологических характеристик транзитивности связана с тем, что транзитивное общество по определению является междисциплинарным понятием. Междисциплинарность понятия «транзитивное общество» отражается в различиях его понимания и интерпретации в исследовательских подходах социологов, философов, культурологов и т. д. В то же время, говоря об особенностях социализации и идентичности в современном транзитивном мире, необходимо обратиться именно к психологической составляющей понятия «транзитивное общество», которая включает в себя не только социальные трансформации, но и их влияние на изменения социальных ценностей и представлений, размытость норм и установок. Можно констатировать, что разные аспекты транзитивности связаны с разными трудностями для человека. Так, изменчивость и неопределенность связаны с нарушением целостности идентичности, как ее отдельных составляющих, так и временной перспективы. Множественность затрудняет выбор группы идентификации и направления, пространства социализации. Новая ситуация транзитивности характерна для всех поколений, хотя, конечно, наиболее значимой она становится для молодежи и подростков. При этом молодыми людьми, детьми, транзитивность осознается как естественная ситуация, в которой происходит процесс их взросления и вхождения в окружающий мир. Это
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
151
осознание не отрицает рефлексию происходящих трансформаций, нестабильность и неопределенность ценностей, эталонов и норм. Вызовы транзитивности для психологии многоаспектны — это и проблема уходящего времени-пространства, и связанная с ней проблема «уходящей натуры» в самом широком понимании этого термина. Людям всегда было сложно примириться с новыми временами и социальными трансформациями, однако, никогда этот разрыв между новым и старым не был так глубок, и никогда еще будущее не казалось таким неопределенным. При этом необходимо помнить, что транзитивность является не только социальной, внешней, но и психологической, духовной. Поэтому большой разрыв возникает между субъективными и объективными пространствами и временами, отношением и к ним, и к изменениям, в них происходящим. Психологический анализ понятия «транзитивное общество» позволяет выделить основные черты, определяющие его собственно психологическое содержание [Марцинковская 2015а].
Основные характеристики транзитивности Ситуация транзитивности связана с несколькими причинами: Сменой веков; Изменением картины мира; Появлением нового технологического и информационного пространства. Смена веков. Рубежи веков, начиная еще с Нового времени, рефлексировались и учеными, и художниками как перелом. Распад связи времен проявляется не только в нарушенной целостности жизни отдельного человека, но, не менее важно, целостности общества, в котором изменились ценности и стереотипы, изменились даже этнические и географические образы родных мест. Именно это и делает время в восприятии людей «неестественным, вывихнутым», стимулирует ностальгию по стабильному прошлому и неприятие (иногда даже агрессивное отторжение) настоящего. Эта эмоциональная нестабильность зрелого поколения настолько глубока, что заражает и молодых, особенно тех, кто по разным причинам трудно адаптируется в ситуации постоянной неопределенности. Изменение картины мира. Изменение картины мира проявляется, прежде всего, в новых представлениях о пространстве и времени, то есть возможностях человека попасть в разные точки земного шара и продолжительности (вечности) его жизненного пути. Скорость перемещения сделала безграничное пространство прошлого воспоминанием. С другой стороны, понимание того, что жизнь оканчивается сегодня и жить надо «здесь и сейчас» сделало время ограниченным, по сравнению с пониманием вечной жизни прошлого. Новые средства передвижения и общения, а также новые представления о жизни и смерти детерминируют существенные трансформации в этих представлениях. Это придает другую ценность жизни, а также создает необходимость принятия факта существования других
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
152
Т. Д. Марцинковская
людей и других культур, что приводит для психологии к междисциплинарности в построении научных концепций. Изменение картины мира имеет амбивалентный характер, оказывая как позитивное, так и негативное влияние на становление личности современных людей. Расширение межгрупповых и межличностных контактов приводит к тому, что люди узнают о новых культурах, усваивают новые языки и обретают новые ценности. Это, безусловно, расширяет представления о мире и помогает социализации в транзитивном мультикультурном пространстве. Одновременно происходит и некоторое размывание прежде четких норм поведения и ценностных ориентаций. Появляются и новые мотивы и новые смыслы, что может как помогать, так и усложнять (изменять) смысл собственной жизни. При этом может нарушать целостность идентичности и жизненного пути людей, приводя к личностному кризису. В то же время обретение новых возможностей для саморазвития, новых вариантов и новых контекстов индивидуализации и социализации в других группах с другой культурой и другими ценностями становится более рельефной именно в ситуации транзитивности. Появление нового технологического и информационного пространства. В настоящее время можно констатировать цивилизационные, а не только социальные изменения, что связано с появлением не просто новой техники, но новой технологии, нового технологического пространства [Кастельс 2000]. Новые технологии стали неотъемлемой частью жизни современных людей, причем влияние становится все более масштабным и всеобъемлющим. Мы входим в другую эпоху, возможно, в новую цивилизационную эру, когда технологическое общество уже перешло в следующую стадию, на которой техника не является чем-то внешним для человека. Человек воспринимает машины уже не столько как механизмы, но как часть нашей среды, часто как продолжение наших психических способностей, а не только как орудия труда. Можно, видимо, говорить о том, что технические средства интериоризуются людьми, определяя специфику их восприятия мира, взаимодействия с предметами, общения с окружающими. Современные средства связи и передвижения трансформировали и сам пространственно-временной континуум, и наше представление о нем. Нам, действительно, уже не дано предугадать результаты воздействия нашего слова, так как оно отзывается часто совершенно в другом измерении, другой части света, на другом языке.
Феноменология психологической транзитивности Как уже говорилось, анализ понятия «транзитивное общество» показывает, что такое общество характеризуется следующими феноменами: • Кардинальными социальными трансформациями, • Глобализацией, которая ведет к расширению пространства, в том числе и пространства межличностных контактов,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
153
• Усилением социальной неопределенности, связанной, прежде всего, с постоянными трансформациями ценностей, норм, эталонов в современном, изменяющемся мире, • Увеличением продолжительности временного периода процесса социализации, активизацией ресоциализации и текучей социализации, • Расширением информационного пространства и усилением его роли, частично заменяющей межпоколенные связи, • Расширением области трудных жизненных ситуаций. Глобализация является для психологии одной из наиболее важных характеристик, так как ее следствием становится взаимодействие между людьми разных культур, что приводит к необходимости формирования у людей толерантности к мультикультурному окружению. Проявления глобализации сказываются не только на экономике и политике, но затрагивают все стороны взаимодействия разных культур — от обмена технологиями и совместных научных разработок, до смешанных браков. Существенное влияние оказывают эти процессы и на восприятие людьми окружающего пространства, которое начинает восприниматься как свернутое, а сама Земля — как небольшая планета, расстояния между разными точками на которой совсем не так велики, как прежде казалось. Естественно, это не может не проявиться в представлениях об окружающем мире. Если в прежние века время и пространство казались людям бесконечными, ведь жизнь вечна, а земля — огромна и обойти ее невозможно, сегодня люди понимают быстротечность и ограниченность жизни и легкость перемещения в пространстве. Это придает другую ценность жизни, а также необходимость принятия факта существования других людей и других культур. Увеличение миграции также приводит к необходимости межличностного взаимодействия людей, принадлежащих к разным культурам, поэтому огромное значение приобретает анализ причин дезадаптации людей к новым условиям жизни, неприятие или пассивное отторжение той культуры, тех традиций, которые являются значимыми для нового социального окружения. В то же время взаимодействие людей, имеющих разную ментальность, разные языки, разные ценности приводит к необходимости осознания и на бытовом, и на научном уровне относительности наших представлений об истине, о том, «что такое хорошо, а что такое плохо». Важным становится оценка одной и той же позиции с разных точек зрения, в разных подходах и разных науках. Текучесть и изменчивость ценностей и норм во многом является причиной нарастания тревожности и напряженности людей, которым становится сложнее адаптироваться к постоянно меняющимся «правилам игры». Следствием этого становится и тот факт, что процесс социализации происходит на протяжении всего жизненного пути. Поэтому в настоящее время говорится о принципиальной непрерывности процесса социализации. В контексте идеи о непрерывности процесса социализации является и появление термина ресоциализация. При этом современная многомерная культура предполагает текучую социализацию, в которой возможно
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
154
Т. Д. Марцинковская
многоаспектное и ненаправленное воздействие, а результат может быть отсроченным, латентным. Эти изменения приводят к необходимости пересмотра понятий идентичность и социализация и к разработке новой методологии и нового инструментария для исследования их содержания. Применяя понятие неопределенности к психологии, можно говорить о том, что в современном мире причинно-следственные отношения не всегда уже могут стать основой понимания событий, происходящих даже в настоящее время, тем более они не могут помочь предсказать, как будет вести себя человек в будущем, как отреагирует даже на знакомые раздражители. Все это делает даже стабильную ситуацию не совсем ясной, тем более неопределенной является новая или постоянно меняющаяся ситуация. В такой ситуации сам человек, его мысли, состояние, поведение тоже становятся в большей, чем обычно, степени, неопределенными. То есть человек одновременно является как бы и стабильным образованием с ясной устойчивой структурой мотивов, и постоянно меняющейся величиной в системе меняющихся отношений. Поэтому объективация мотивов поведения человека в ситуации транзитивности не может уже соотноситься с поступком, как феноменом личности. Это приводит к необходимости поиска новой детерминации, прежде всего, культурной детерминации [Шпет 2000; 2007]. Эстетическая парадигма вводит в современную эпистемологию категорию культуры, которая определяет важнейшие тенденции в развитии научного знания [Марцинковская 2015в]. Именно в контексте определенной культуры можно судить и о причинах, и о смысле того или иного поступка человека, и о его значении для окружающего [Асмолов 2007]. Говоря об особенностях идентичности в транзитивном, постоянно изменяющемся мире, необходимо подчеркнуть, что проблема идентичности всегда актуализировалась в сознании и ученых, и общества в периоды слома, кризиса, неопределенности, когда вставали вопросы о том, какие нормы, ценности, эталоны будут востребованы завтра, как будут трансформироваться нормы и правила поведения. Эти проблемы, переходя в личностный, трансцендентальный план, ставят во главу угла основной вопрос — что же будет с человеком, сохранит ли он себя как целостную личность в новых условиях [Гришина 2011]. Трансформации процесса социализации, разведение процесса и результата (социализированности) приводит к изменению соотношения персональной и социальной идентичности. Это связано, прежде всего с тем, что в транзитивном обществе баланс идентичностей является неустойчивой характеристикой, постоянно смещающейся то в одну, то в другую сторону [Белинская 2013]. Поэтому часто, особенно при широком веере возможностей выбора группы идентичности, доминирует именно личностная, персональная, а не социальная составляющая. Человек получает возможность сформировать (создать), исходя из своих представлений о значимой и соответствующей его индивидуальности группу, в которой социальная идентичность почти тождественна персональной. Интернет-общение и сетевые сообщества также стимулируют создание новых соотношений между
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
155
персональной и социальной идентичностями, которые связаны уже не только с реальными, но и вириальными группами. Рассматривая идентичность с этой точки зрения, можно констатировать, что с расширением интернет-общения происходит увеличение области мнимой и виртуальной идентичности. Существенно возрастает и роль самомониторинга, который дает человеку возможность не только для самокатегоризации, но и для самопредъявления, демонстрации как реальных, так и мнимых качеств, существование которых доказывается не в реальном взаимодействии, но в рассказе о себе. Поэтому в современной ситуации общения развивается феномен нарративной идентичности, проявляющийся в том, что в межличностных контактах увеличивается процент рассказов о себе, а не предъявления себя в действии, в том числе и групповом [Андреева 2012]. Этот факт непосредственно отражается и в игре идентичностей — возможности попробовать себя в разных масках, разных ролях, что часто повышает осознанность ролей и себя в них. При этом сетевые сообщества с одной стороны, дают возможность гибкой и позитивной социализации, с другой — помогают найти разные варианты «игры» со своей идентичностью. При нахождении-создании группы идентичности (как реальной, так и, особенно, виртуальной) происходит самоподтверждение выдуманных (или появившихся в «игре») личностных характеристик, а традиционная связка категоризация — самокатегоризация, трансформируется в самомониторинг — самоподтверждение. Важным моментом является тот факт, что в ситуации изменений и неопределенности целостность идентичности связывается с культурой, а не с преемственностью жизненных циклов. Это актуализирует понятия лингвистической и социокультурной идентичности. Инкультурация, принятие и присвоение культуры являются одним из важных факторов, определяющих успешность социализации в новых условиях. Родная культура, язык остаются неизменными в изменяющемся мире. Поэтому инкультурация дает укорененность и устойчивость, необходимые в сегодняшней жизни, которая многими воспринимается как разломанная, не определенная. Именно культура, эмоционально воспринимаемая как единое целое, позволяет найти точки опоры в изменяющейся действительности и восстановить утраченную целостность восприятия мира и себя. Соединение двух линий развития — социализации и индивидуализации, приводит в современной ситуации к появлению разных вариантов устойчивых субкультур, в которых реализуется и формируется новый баланс персональной и социальной идентичностей. Говоря о межпоколенных связях в ситуации транзитивности необходимо констатировать, что в связи с серьезными трансформациями и текучестью норм возрастной разрыв между поколениями уменьшается. При этом социальные, экологические, культурные и этнические факторы оказывают все большее влияние на процесс образования новых поколений и временные границы между возрастными когортами. Представляется, что можно использовать в качестве рабочего определение поколения как одной из форм неструктурированной большой группы,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
156
Т. Д. Марцинковская
объединяющей людей с общими социальными представлениями, ценностными ориентациями и отношением к миру [Марцинковская, Полева 2017]. С точки зрения и теории, и практики основной проблемой является изучение межпоколенной трансмиссии. Особенно важным этот вопрос представляется в связи с тем, что известные варианты трансмиссии, описанные М. Мид [Мид 1998], в настоящее время не полностью отражают специфику взаимодействия и обмена информацией представителей разных поколений. Прежде всего, процесс передачи опыта проходит сложными, зигзагообразными путями — не только вниз или вверх (постфигуративные и префигуративные) или по горизонтали (конфигуративные). Трансформации межпоколенных взаимодействий в настоящее время происходят и по вертикали, и по горизонтали, и по глубине, и по времени. Контакты становятся все более беглыми и поверхностными. Эти изменения уже более десяти лет назад отмечал в своих работах З. Бауман [Бауман 2008], говоря о том, что наше время — это время слабых связей между людьми даже в одной семье. При этом в мегаполисах и на периферии (например, в малых городах и поселках) межпоколенная трансмиссия существенно отличается как по содержанию, так и по формам. Можно говорить о том, что в больших городах процессы обмена опытом, перехода от одной формы трансмиссии к другой существенно ускорены по сравнению с более традиционными малыми городами, особенно в этнически гомогенных областях. Огромное значение для межпоколенных связей и обмена опытом имеет и информационное пространство, в которое погружены разные члены семьи. Например, полученные в наших исследованиях данные показывают [Марцинковская 2010], что подростки не доверяют телевизионной информации и многим сообщениям и советам старших, не совпадающим с содержанием информации из интернета. При этом, чем моложе люди, чем больше влияния на их поступки оказывает интернет, а чем старше — тем большее воздействие оказывает TV. Поэтому нарушение межпоколенной трансмиссии происходит и из-за несовпадения информационных предпочтений. Проблема межпоколенных взаимодействий заключается и в неадекватности как жесткой, так и слишком мягкой трансляции, а также особенно доминирующей в большинстве культур форме трансляции норм и ценностей, при которой передаются в основном отрицательные эталоны (так нельзя, это плохо), а не положительные. Можно констатировать, что ситуация транзитивности может рассматриваться для большинства людей как сложная жизненная ситуация, которая требует включения различных копинг-стратегий [Марцинковская, Юрченко 2016]. Сравнительный анализ детерминант, влияющих на выбор стратегии совладания в стабильном и транзитивном обществе, дает возможность выявить некоторые важные отличия. Коротко остановимся на них. В стабильной ситуации выбор копинг-стратегии зависит, главным образом, от индивидуальных и личностных особенностей и социальной ситуации развития
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
157
человека. При этом ценности, нормы и способы поведения, в том числе и в сложных ситуациях, передаются в процессе социализации от старших к младшим. В транзитивном обществе процесс передачи знаний происходит очень гибко, в соответствии с закономерностями текучей социализации и зависит не только от микропространства, но и от макропространства, например пространств большого и малого городов. В стабильном обществе уровень сложности ситуации оценивается исходя из степени гетерохронности и дисбаланса социальных и персональных параметров хронотопа. В транзитивном мире эта гетерохронность присутствует всегда, поэтому сложность ситуации оценивается в зависимости от соотношения внутри персонального пространства и времени в целом. Если говорить преимущественно о личностных детерминантах, то в стабильном обществе выбор вариантов стратегий совладания зависит от таких качеств, как эмотивность, локус контроля, интенциональность и, частично, общего интеллекта. В транзитивной ситуации выбор стратегий совладания зависит от соотношения персональной и социокультурной идентичности, от толерантности к неопределенности, когнитивной сложности и гибкости. В стабильном обществе большое значение имеет эмоционально окрашенный и личностно отнесенный опыт, в информационном и транзитивном обществе наряду с собственным опытом все большую роль начинает играть безличная и обобщенная информация.
Методология: новые парадигмы Разработка категориального строя психологии транзитивности включает в себя методологические основания как теоретической, так и исследовательской и прикладной методологии, и соотнесения новых категорий с эпистемологическими и социальными парадигмами [Марцинковская 2014]. При этом важным моментом становится не только методологическая рефлексия ситуации, но и возможность найти какие-то устойчивые связи в этой текучей современности и сконструировать как теоретическую, так и исследовательскую парадигму и инструментарий для изучения транзитивного общества. Сегодня можно говорить о том, что гибкая и сложно сконструированная парадигма вбирает в себя несколько гармонично связанных между собой (что очень важно для ее работоспособности) подходов к пониманию, интерпретации материала, полученного при изучении, анализе разных сторон окружающей действительности и в разных условиях. Они могут дополнять и частично перекрывать друг друга, как бы поворачиваясь к окружающему разными сторонами. При этом эпистемологическая парадигма сочетается с социальной, но не детерминируется ею. Исследовательская парадигма определяет набор методов, задающих образец исследования, точнее, создания дизайна исследования. В настоящее время нужно говорить скорее не о гибкости этих парадигм, но о необходимости преодолеть
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
158
Т. Д. Марцинковская
их частичную размытость и связи несочетаемых элементов / методов. В отличие от теоретических эти парадигмы не зависят от социальных, точнее, зависят только в той мере, в которой социальный контекст фундирует выбор объекта исследования, но не его дизайна. Прикладные парадигмы очень близки к исследовательским с точки зрения объекта изучения, однако в этом случае социальный контекст исследования намного важнее, так как важно оценить значимость исследования для конкретной ситуации. При этом важно не столько грамотно сочетать разные методы, сколько грамотно использовать конкретный образец, набор методов в определенной ситуации и к определенному объекту. Конкретизируя содержание эпистемологической и социальной парадигм, можно отметить, что именно в транзитивности в эпистемологии важно не только содержание предлагаемого образца (знаний и методов), но и обоснование интерпретации полученных знаний об окружающей действительности. В социальной парадигме все более важным становится обоснование научным сообществом адекватности именно этой парадигмы в совокупности с умением быстро переходить от одной парадигмы к другой или сочетать их. Для решения этой проблемы, прежде всего, нужно осознать, что современные парадигмы — это не жесткие конструкты, но скорее, гибкие и изменчивые гештальты. Поэтому можно говорить, что изменение социального контекста сегодня подразумевает и гибкость эпистемологического аспекта парадигмы (то есть множественность вариантов содержания образца и, особенно, представлений о предмете и методах исследования). Таким образом, можно говорить о том, что в современной методологии парадигма представляет собой не замкнутый эталон, но открытый гештальт с проницаемыми границами и возможностью переструктурирования. При этом изменяется теоретическая парадигма, которая включает в себя разные дисциплины и разные аспекты психологического знания, и, особенно, исследовательская, которая может совмещать в себе разные подходы. Поэтому в настоящее время главной особенностью современной методологии становятся разнообразные исследовательские конструкты, которые меняются, модифицируются, вбирая в себя новые факты и новые аспекты действительности. Ценность этих конструктов определяется гармоничным сочетанием в их содержании постоянства и изменчивости. Их важной характеристикой является гибкость и соотнесенность и с транзитивной действительностью, и друг с другом. То есть можно говорить скорее не о разных, отдельных конструктах, но о гибком гештальте с разными полями: когнитивным, социальным, эстетическим. Методологические проблемы при изучении транзитивного мира связаны не только с необходимостью постоянной оценки и переоценки теоретических и исследовательских парадигм, но и с необходимостью постоянной переоценки и ре-интерпретации полученных материалов. С этой точки зрения, можно говорить о том, что транзитивность общества может рассматриваться по аналогии с микромиром в точных науках [Марцинковская 2015а].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
159
Как и в физике, где к законам И. Ньютона с необходимостью добавляются и законы А. Эйнштейна, Н. Бора, В. Гейзенберга [Гейзенберг 1977] и других ученых, в транзитивном обществе другая ситуация диктует появление других закономерностей функционирования и развития психики, а также ее феноменологии, которая и фиксируется в исследованиях. Аналогию дополняет и тот факт, что в транзитивном обществе усиливается неопределенность и вариативность, в то время как в стабильном обществе доминируют достаточно жесткие причинно-следственные отношения. Хотелось подчеркнуть, что особенно ясно необходимость новой методологии и нового исследовательского инструментария видна при изучении виртуальной идентичности и информационной социализации. Это связано с тем, что информационное пространство интернета является не только новым полем поиска информации и общения, но и новой моделью формирования идентичности и ее изучения.
Психология транзитивности и психология повседневности При формировании методологии транзитивности целесообразным представляется обращение к психологии повседневности. Это связано с психологической сущностью транзитивного общества, точнее, с двумя его параметрами — изменчивость и множественность. Здесь важно понять, что сегодня можно говорить о текучей транзитивности, для которой характерно медленное, но постоянное изменение многих аспектов повседневного уклада — от способов общения до еды, от возможностей передвижения по миру до одежды и интерьера. Таким образом, можно констатировать, что период кардинальных трансформаций 1990-х годов сменился периодом текучих и медленных изменений. В результате трансформации становятся менее кардинальными, но остаются такими же неотвратимыми, как и 20 лет назад. В ситуации кардинальных изменений, кратковременное ощущение бури и упоения в бою может даже усилить психологическую устойчивость людей и импонировать как любое желание нового. Но постоянное изменение приводит к актуализации стремления к покою, стабильности. Поэтому можно говорить о том, что люди устали от неопределенности, транзитивности, хотят спрятаться от нее в повседневности, в обычной жизни, найти устойчивость в том, что нравилось или не нравилось раньше. Таким образом, психологически повседневность может рассматриваться как своеобразная стратегия совладания с ситуацией транзитивности. Интерес к повседневности может в данном аспекте рассматриваться по аналогии со стремлением идентифицироваться с семьей, с любой малой группой, в которой комфортно человеку независимо от возраста. Вторым фактором, актуализирующим интерес к повседневности, является то, что она дает возможность восстановить целостность жизненного пути и идентичности. Однако и в этом случае текучая транзитивность меняет мотивацию и интересы людей. Например, по сравнению с периодом конца прошлого века можно
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
160
Т. Д. Марцинковская
отметить смещение интереса к истории в ее более частном, камерном варианте. То есть это не интерес к хроникам, истории страны в целом, как в 1990-е гг., когда люди зачитывались работами В. О. Ключевского, С. М. Соловьева, Н. М. Карамзина. Теперь людям интересен быт прошлого, мода, привычки, одежда. Поэтому большой популярностью пользуются различные мемуары, описания уклада разных слоев общества в XVIII–XX вв., в советский период середины прошлого века. Представляется, что в данном случае мы можем констатировать стремление восстановить некоторую жизненную повседневную идентичность — не я был и буду — но я видел, носил, ел, смотрел… Мои родители, дедушки и бабушки тоже это видели, носили, смотрели. Отсюда и явно наблюдающаяся у многих, даже молодых людей ностальгия по прошлому, советскому времени и идеализация очень, в реальности, некомфортного быта и повседневности того времени. Третьим моментом является то, что повседневность дает возможность построения некоторой защитной личностной области, личной повседневности, отгороженной барьером от общего хаоса окружающего. Ведь повседневность даже близких людей в значительной мере различается и по распорядку дня (не укладу, который у членов одной семьи схож), и по пристрастиям в еде, одежде, досугу. И здесь важно подчеркнуть, что такое отношение к повседневности уже само по себе индивидуально, и это показывает нелогичность противопоставления повседневности и индивидуальности, что раскрывается в анализе внутренней формы психологического хронотопа [Марцинковская 2017].
Психологический хронотоп в психологии личности Характеризуя психологический хронотоп, целесообразно говорить не об отдельном пространстве или времени, но о целостном хронотопе как пространственновременном континууме, который включает социальное и индивидуальное пространство-время. Основной характеристикой, отличающей психологический хронотоп от биологического [Ухтомский 2008] или литературного [Бахтин 1997], является то, что ведущей здесь становится эмоциональная составляющая. Таким образом, основным элементом психологического хронотопа становится переживание своего места в объективном пространстве и времени и отношение-переживание отдельных составляющих этого хронотопа в единицу времени жизни, на определенном этапе жизненного пути. Это сложная конструкция в стабильные периоды относительно устойчива и для человека его время и пространство корреспондируют с социальным — «егосоциальным» временем и пространством. В транзитивном обществе по сравнению со стабильным существует большая гетерохронность между личностными и социальными составляющими хронотопа. При этом объективное и субъективное время и пространство могут значительно не совпадать и даже с трудом связываться друг с другом. Более того, может происходить субъективный разрыв времени и пространства — то есть я в этом пространстве, но не в этом времени; я в этом
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
транзитивное общеСтво как пСихолоГичеСкий Феномен
161
времени, но не в этом пространстве; я и не в этом пространстве, и не в этом времени. Таким образом, гетерохронность может происходить по всем четырем изменениям хронотопа. Отделение-разделение времени от пространства создает эмоциональный дискомфорт — людям неуютно, неопределенно в этом пространстве и этом времени, они уходят в другое, что усиливает дискомфорт и разрыв времени-пространства. Когнитивный компонент этот разрыв между личностным и социальным пространством и временем не компенсирует, так как в этом случае в оценке ситуации ведущую роль начинают играть эмоции, а не разум. Часто даже когнитивно сложным людям трудно оценить все варианты возможного развития событий. Можно даже говорить о том, что когнитивная составляющая даже увеличивает гетерохронность, так как позволяет увидеть разные варианты развития социальной и личностной переменных и усиливает сложность и неопределенность оценки событий и себя в них. Если для исследователя эта сложность есть положительный момент, то для самого человека, его оценки жизни и ее целостности, также как для прогнозирования своего будущего — отрицательный. Можно говорить о четырех вариантах развития человека в ситуации транзитивности, причем для простоты представим этот процесс только в плоскости двух континуумов социального пространства. В этом случае одна ось показывает отношение к социуму, способность индивида противостоять/зависеть от давления среды. Вторая ось отображает степень интенциональности и структурированности мотивов человека. Высокая интенциональность
Независимость
Конформность
Пассивность Варианты развития человека в ситуации транзитивности
В первом случае основанием для формирования представлений о себе и оценки себя становится стремление к сохранению консервативных, проверенных ценностей и эталонов, несмотря на внешние трансформации. Во втором случае
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
162
Т. Д. Марцинковская
фундаментом представления о себе становятся устойчивые к внешним трансформациям ценности культуры, науки, искусства, которые, однако, могут быть не очень востребованы актуальной ситуацией. Третий вариант развития связан со стремлением к осознанию своей индивидуальности, смысла и целей своей жизни. Четвертый вариант связан со стремлением сконструировать (переконструировать) окружающее пространство с тем, чтобы оно гармонично соотносилось с внутренним миром человека. Во всех этих вариантах развития наиболее важным моментом является возможность поддержания конгруэнтности образа Я с образом мира, и, соответственно, адекватности этого образа мира реальности. Можно говорить о предпочтениях с этой точки зрения второго пути, так как мир культуры (эстетическая парадигма) относительно стабилен даже в эпоху кардинальных трансформаций. В то же время с точки зрения личностной активности или целостности осознания своего жизненного пути, видимо, должен быть отдан приоритет третьему и четвертому выборам. То есть стремлению к построению «миропроекта», выбора такого пути, который был бы созвучен и адекватен собственной индивидуальности, однако с необходимостью поддержания консенсуса с внешним миром, с обществом. Либо активному варианту построения того же «миропроекта», но уже не во внутреннем плане, не в экзистенциальной сфере, но во внешнем окружающем мире. При этом традиционное для российской психологии разделение понятий личность и субъект может рассматриваться именно в континууме первой оси, в то время как по второй оси (интенциональности и структурированности мотивов) они начинают сближаться друг с другом. По-видимому, именно в точке совпадения этих понятий можно говорить о важности термина индивидуальность, так как именно индивидуализация процесса духовного и социального развития приводит и к высокой интенциональности, и к вариативности в выборе направления реализации этой интенциональности. Эмпирические исследования роли переживаний в структурировании психологического хронотопа показывают, что изменение (расширение) социального пространства приводит и к изменению рамок личностного пространства, представлений о себе и временных границах жизненного пути [Марцинковская 2009]. Эти данные подтверждаются и материалами, показывающими различия в восприятии социального пространства и времени у подростков, проживающих в разных городах и/или меняющих свое место проживания. Как показывают полученные материалы, у подростков из малых поселений по сравнению с проживающими в мегаполисах, социальное пространство в большей степени определяет содержание личностного, которое не так индивидуализировано [Хузеева 2013]. При этом у подростков мегаполиса хронотопы не только более индивидуализированы, но и более амбивалентны по своему эмоциональному содержанию. Возможно, что это одно из проявлений гетерохронности, отражающееся, в частности, на большей структурированности социальных установок и представлений о себе именно у подростков из больших городов.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
163
Важный вопрос связан с анализом того, как на социальные и персональные хронотопы влияют транзитивность и неопределенность. С одной стороны — они дают большую свободу, вариативность в изменении всех составляющих пространства — язык, статус, материальное положение, место, культура. С другой стороны — вносят тревогу и беспокойство, так как лишают человека устойчивости к кардинальным изменениям. Так как объективные составляющие пространства и времени преломляются в образ мира и образ Я в зависимости от индивидуальных условий жизни и личностных качеств человека, можно говорить не только об индивидуализации личностного пространства-времени, но и об индивидуальном соотношении объективного и субъективного аспектов хронотопа. Поэтому актуальной задачей является выявление закономерностей такого преломления/соотношения объективных и субъективных аспектов в целостном психологическом конструкте психологического хронотопа. Важно то, что хронотоп дает возможность целостного подхода к анализу человека в изменяющейся действительности пространства-времени. Поэтому значение психологического хронотопа для исследования процессов социализации и становления идентичности человека серьезно возрастает в транзитивной действительности. Это связано с тем, что сложная структура психологического хронотопа дает возможность соотнести отдельные моменты совпадения / несовпадения социального и персонального пространства и времени с общим направлением индивидуализации хронотопа и степенью его гетерохронности. В некоторой степени можно соотнести отдельные моменты хронотопа человека с малыми хронотопами М. М. Бахтина, в то время как большой хронотоп жизненного пути в большей степени соотносится с представлением о целостности поведения людей в биосфере и ноосфере А. А. Ухтомского и В. И. Вернадского. Можно сказать, что отдельные отрезки жизненного пути соединяются в целостный хронотоп жизни, ее локализации во времени и пространстве. Переживания маркируют не только разные линии хронотопа, но и его гетерохронность, показывая несоответствие личностного и социального пространства-времени Крайне важной для методологии является введение понятия внутренней формы психологического хронотопа. Внутренняя форма психологического хронотопа отражает степень гармонии / дисгармонии его разных частей, и, таким образом, является собственно психологической сущностью его. Внутреннюю форму психологического хронотопа можно представить как субъективный образ (или цепочку образов) моего развития в пространстве и времени. Эти образы, несущие эмоциональный отпечаток места и времени сами по себе могут быть связаны с потерями и страхами, но главное свойство этих хронотопов в том, что они будят фантазию, заставляют работать ум и сердце и, таким образом, помогают творчеству. Эмоциональные озарения, связанные с этими образами, можно рассматривать как реперные точки жизни, которые стимулируют процессы активной деятельности, саморазвития, творчества.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
164
Т. Д. Марцинковская
Поэтому здесь четко можно увидеть точки слома — гетерохронности, которая гармонизируется либо не гармонизируется и приводит к личностному или/и социальному конфликту. И эта ситуация естественно, вызывает определенные (позитивные или негативные) переживания. Таким образом, можно говорить о том, что психологический хронотоп отражает соотношение между 6 параметрами пространства и времени в общем (объективном) и персональном (субъективном) пространствах и временах. А его внутренняя форма связана с переживанием определенного момента в этом соотношении, то есть это эмоциональный отклик (эмоциональный опыт) на связь между конкурентными малыми хронотопами — моментами жизненного пути в пространстве и времени. Таким образом, для психологии, рассматривающей развитие человека в современном транзитивном обществе, психологический хронотоп может использоваться в качестве конструкта, соединяющего разные подходы и линии развития в современном меняющемся социуме. Нарушение согласованности структур в большом пространственно-временном континууме ведет к его нарушению в малом, а гармонизация / нарушение баланса социальных / персональных хронотопов и разных видов идентичности во многом совпадают. При этом устойчивые интересы, мотивация и ценности могут выступать как фактор, структурирующий все аспекты социального пространства / времени. В то же время расширение персонального пространства практически не совпадает с расширением временного континуума, который в большей степени соотносится с расширением социального пространства. Понятие внутренней формы психологического хронотопа может помочь в изучении уровней детерминации и направлений становления личности, стабилизации картины мира, формирования целостной идентичности. Гармонизация хронотопа может рассматриваться и как гармонизация идентичности, жизненного пути человека, и как обретение целостной идентичности и появления стабильно позитивного отношения к окружающему. В то же время необходимо подчеркнуть и тот факт, что гетерохронность психологического хронотопа, как любое нарушение гомеостаза, повышает интенциональность, задает направление развития. Поэтому необходим анализ отклонений и индивидуальных вариантов развития психологического хронотопа, помогающих социализации и самореализации человека.
Литература Андреева 2012 — Андреева Г. М. Презентации идентичности в контексте взаимодействия // Психологические исследования. 2012. 5 (26). С. 1. (URL: http:// psystudy.ru) Асмолов 2007 — Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл, 2007. Асмолов 2015 — Асмолов А. Г. Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия // Психологические исследования. 2015. 8 (40). С. 1.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Транзитивное общество как психологический феномен
165
Асмолов и др. 2014 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. По ту сторону гомеостаза: историко-эволюционный подход к развитию сложных систем // Вопросы психологии. 2014. № 4. С. 3–15. Бауман 2008 — Бауман З. Текучая современность. СПб.: Питер, 2008. Бахтин 1997 — Бахтин М. М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 5. Работы 1940-х — начала 1960-х годов. М.: Русские словари: Языки славянских культур, 1997. Белинская 2013 — Белинская Е. П. Информационная социализация подростков: опыт пользования социальными сетями и психологическое благополучие // Психологические исследования. 2013. 6 (30). Гейзенберг 1977 — Гейзенберг В. Природа элементарных частиц // УФН. 1977. Т. 121. Вып. 4. С. 657–677. Гришина 2011 — Гришина Н. В. Экзистенциальные проблемы человека как жизненный вызов. // Вестник СПбГУ. Сер. 12. Психология. Социология. 2011. Вып. 4. С. 109–116. Кастельс 2000 — Кастельс М. [Castells M.] Информационная эпоха: экономика, общество, культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000. Марцинковская 2009 — Марцинковская Т. Д. Переживание как механизм социализации и формирования идентичности в современном меняющемся мире [Электронный ресурс] // Психологические исследования: электрон. науч. журн. 2009. № 3 (5). Марцинковская 2010 — Марцинковская Т. Д. Информационное пространство как фактор социализации современных подростков // Мир психологии. 2010. № 3. С. 90–102. Марцинковская 2014 — Марцинковская Т. Д. Методология современной психологии: смена парадигм?! // Психологические исследования. 2014. 7 (36). С. 1. Марцинковская 2015а — Марцинковская Т. Д. Проблема социализации в историкогенетической парадигме. М.: Смысл, 2015. Марцинковская 2015б — Марцинковская Т. Д. Современная психология — вызовы транзитивности // Психологические исследования. 2015. 8 (42). 1. Марцинковская 2015в — Марцинковская Т. Д. Эстетическая парадигма в современной психологии: гармонизация переживаний времени и пространства // Вопросы психологии. 2015. № 6. С. 1–11. Марцинковская 2017 — Марцинковская Т. Д. Внутренняя форма психологического хронотопа: подходы к проблеме // Психологические исследования. 2017. 10 (54). С. 1. Марцинковская, Полева 2017 — Марцинковская Т. Д., Полева Н. С. Поколения эпохи транзитивности: ценности, идентичность, общение // Мир психологии. 2017. № 1. С. 24–37. Марцинковская, Юрченко 2016 — Марцинковская Т. Д., Юрченко Н. И. Проблема совладания в транзитивном обществе // Психологические исследования. 2016. 9 (49). С. 9. Мид 1998 — Мид М. Культура и мир детства. М.: Наука, 1998. Ухтомский 2008 — Ухтомский А. А. Лицо другого человека. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008. Хузеева 2013 — Хузеева Г. Р. Характер информационного пространства и особенности социализации современных подростков // Психология обучения. 2013. № 4. С. 88–98. Шпет 2000 — Шпет Г. Г. Архивные материалы. Воспоминания. Статьи. М.: Смысл, 2000. Шпет 2007 — Шпет Г. Г. Философия и психология культуры. М.: Наука, 2007.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений*
«Люди еще не знают о том, что они претерпели глубинные исторические сдвиги сознания, вероятно, не сразу узнают, а пока что спешат найти потерянное место» [Гинзбург 2002: 152], — эти слова Л. Я. Гинзбург, произнесенные в прошлом веке, воспринимаются сегодня как пророческие. Казалось бы, кровавое царствие ХХ столетия кануло в лету, но, тем не менее, продолжает волновать нас своей иррациональностью и непредсказуемостью отсроченных последствий уже в настоящем времени. Осмысление радикальных исторических трансформаций общества и культуры с точки зрения современной психологии предполагает формирование трансдисциплинарных областей и новых исследовательских подходов [Асмолов 2015; Марцинковская 2016]. Одной из таких инновационных областей следует считать, по-видимому, психологию повседневности. Именно в ритмах привычного быта наиболее четко «кристаллизуются» социальные изменения и проблемы, с которыми сталкивается человек в исторической стихии. Настоящие рассуждения представляют собой опыт концептуализации психологии повседневности как методологической оптики исследования социальной транзитивности и неопределенности. Исходный теоретический пункт анализа проблемы — психология социального познания в отечественной традиции Г. М. Андреевой [Андреева 2009]. В наших работах демонстрируется эвристичность концепции Андреевой, согласно которой социальное познание — это дискурсивный процесс конструирования образа социального мира [Хорошилов 2016a]. Поскольку одним из важнейших языков социального познания является язык искусства [Хорошилов 2016б; 2017б], мы будем обращаться не только к результатам конкретных эмпирических исследований, но и к данным литературы, театра, живописи. L’âme s’est transformée en fiction. Madame de Staël
* Исследование выполнено при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, проект № 17-06-00980 «Историко-политические факторы трансформации коллективной памяти и идентичности российского общества». Впервые опубликовано: Хорошилов Д. А., Машков Д. С. «Социальное воображаемое» в психологической структуре повседневности // Психологические исследования. 2017. 10 (56). 6. (URL: http://psystudy.ru). Публикуется с небольшими изменениями и дополнениями.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
167
Психология повседневности: метафоры, сомнения и перспективы Великая русская актриса Алла Демидова упоминает в частной переписке, будто в Индии жил чудесный факир, который на глазах у толпы поднимался по веревке в небо. Но когда предприимчивые англичане сняли этот сюжет на пленку и стали смотреть на экране, то с удивлением обнаружили, что «факир сидит в спокойной йоговской позе, рядом с ним виток веревки, а вся толпа смотрит в небо» [Демидова 2010: 135]. Загадочная притча — указание на общепринятый тезис о культурной детерминации познавательных процессов и иллюзий восприятия? Или же Демидова ставит более серьезный и радикальный для всей современной психологии вопрос об изменении социального (и физического) пространства повседневности воображением, именуемым в ее концепции актерской игры «психической энергией»? (См. мастер-класс на театральном фестивале «Территория» в 2008 г.). Оставляя в стороне экстравагантные рассуждения (метафорика прояснится чуть позже), перейдем к более серьезным изысканиям. Психология повседневности, чьи научные контуры намечаются в последние годы, претендует на культурно-исторический анализ жизненного мира человека, потерянного «за изучением отдельных психических процессов, функций и ведущих деятельностей», как иронично пишет М. С. Гусельцева [Гусельцева 2017б]. Интеллектуальные источники психологии повседневности необычайно многообразны: историческая школа «Анналов», феноменологическая социология, интеракционизм, этнометодология, а также критическая теория и социальный конструкционизм. Повседневность рассматривается во взаимосвязи с обществом потребления, стремительным взлетом масс-медиа, современным искусством, культивацией телесности, изменениями структуры интимности и т. д. [Шапинская 2017]. Символической датой рождения психологии повседневности считается 1901 г., когда увидела свет хрестоматийная книга З. Фрейда «Психопатология обыденной жизни», а сегодня старинные психоаналитические идеи о бессознательной детерминации познания переосмысляются в исследовании обыденных представлений как социальных мифологий, опосредующих внутренние картины здоровья и болезни [Тхостов, Нелюбина 2007]. Как самостоятельное исследовательское направление психология повседневности возникает, по всей видимости, в работах немецких ученых (К. Хольцкамп, Х. Томэ, У. Лер), которые рассматривали проявления психики человека в реальных жизненных ситуациях в качестве главного источника научных обобщений и знаний [Нартова-Бочавер (ред.) 2016]. Надо сказать, что Alltagspsychologie оказалась недостаточно оценена в мировом мейнстриме. Не оправдывают надежд и англо-американские авторы — вряд ли практические приложения социально-психологического знания к повседневности [Argyle 1992; Myers 2009] при всей манифестной привлекательности можно считать самоценным научным направлением. Говоря об отечественной психологии, следует констатировать, что проводимые в ее рамках теоретические и эмпирические исследования касались скорее
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
168
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
феноменологии и закономерностей обыденного (житейского) сознания в противоположность рационально-научному [Улыбина 2001], а не конкретных повседневных ситуаций, моделей поведения и жизненных сценариев, задаваемых обществом и культурой [Гришина 2012]. Разумеется, интерес вызывает одна из разновидностей обыденного сознания — магическое мышление, неустранимое и в реалиях мира высоких медиатехнологий [Субботский 2015]. Отдельного внимания заслуживает интерпретация повседневности в современной социологии, давно ушедшей от классических идей У. Джеймса, А. Шюца, И. Гоффмана к анализу того, как материальные объекты изменяют смысловые порядки. Едва социология повседневности подвергла радикальной ревизии столь любимые психологами категории значения и смысла, она тут же превратилась в социологию материальности, отвечающую на вопрос о том, не как люди, а как сами вещи «конституируют, “сцепляют”, поддерживают и преобразуют события социального взаимодействия» [Вахштайн 2015: 133]. И диалог с этим набирающим силу направлением психологии еще предстоит выстроить [Хорошилов 2017a]. Несмотря на привлекательность построения такой области знания, как психология повседневности, возникает легкое сомнение — что может нового предложить психология в изучении повседневной жизни другим дисциплинам, занимающимся ее исследованием на протяжении всей интеллектуальной истории XX века? На факультете психологии МГУ одноименный курс некогда читала Л. А. Петровская; в последние годы она была увлечена аутопсихологией, разрабатывающей стратегии совладания с повседневными проблемами через практики чтения, прослушивания музыки и т .д. [Белинская 2016]. Развитие этого уникального теоретического замысла предполагает обсуждение двух вопросов. 1. Следует раскрыть способы психологической концептуализации повседневности, которые были бы адекватны ситуации радикальных социальных изменений и культурных трансформаций, маркируемых сегодня понятием транзитивного общества. Думается, что традиционное определение повседневности через социальные представления (групповые формы познания здравым смыслом, конструируемые интерсубъективно в коммуникациях) отчасти исчерпало себя. Так, исследования Л. Д. Гудкова [2016], Т. П. Емельяновой [2016], Е. Т. Соколовой [2014] демонстрируют, что социальные представления, характеризующие массовое сознание современного российского общества, фрагментарны и противоречивы, не складываются в единый образ социального мира и, следовательно, не справляются со своей основной психологической функцией — преодолением аффективного и ментального диссонанса как следствия социальной нестабильности. На наш взгляд, концептуализация повседневности возможна через альтернативное понятие «социального воображаемого». 2. Очевидно, психологический анализ повседневности в современных контекстах предполагает изменение методологической оптики: в мире масс-медиа о тайнах душевной жизни (если таковые все еще возможны в эпоху тотальной публичности и прозрачности) вероятнее расскажут комментарии и фотографии в социальных
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
169
сетях, нежели опросники и проективные тесты [Гришина, Костромина 2010]. Ска занное означает, что формирование дисциплинарного проекта психологии повседневности требует разработки методологии, объединяющей различные исследовательские стратегии. Важный момент — включенность психолога в будничное окружение на равных с его участниками, что является реализацией классической идеи К. Левина об исследовании действием, которая сегодня дополняется сложными дизайнами качественно-количественных (смешанных) исследований, широким использованием визуальных материалов (фото и видео), этнографическими и полевыми методами включенного наблюдения за сообществами и субкультурами в виртуальном и реальном пространствах, свободно переходящих одно в другое.
«Социальное воображаемое» в психологической структуре повседневности Ключевая тема «поздних» размышлений Г. М. Андреевой — проблема соотношения образа социального мира и условно «реального» мира. Именно через образ социального мира «субъективность входит в реальность» (если воспользоваться знаменитой формулой В. П. Зинченко и М. К. Мамардашвили): в языковом общении и практической деятельности индивиды постепенно создают целостный образ общества и культуры, который начинает функционировать на равных с «объективными» историческими факторами. В ситуации радикальных социальных изменений и проблем происходит расхождение между реальным и воображаемым (сконструированным) мирами, крушение образа социальной реальности оборачивается распадом самой этой реальности [Андреева 2013]. Г. М. Андреева неоднократно проводит параллель между двумя понятиями: образа мира (А. Н. Леонтьев) и социальных представлений (С. Московиси). Одноименные теории, вне сомнения, исходят из различных эпистемологических допущений (хотя задумывались они в чем-то сходных идейных контекстах — короткой «Оттепели» в СССР и студенческой революции во Франции 1960-х гг.) и при этом артикулируют общую тенденцию, «которая характеризует развитие психологического исследования познавательных процессов и проявляет себя в необходимости включать в анализ познания социальные факторы», — так выглядит резюме сравнительного анализа двух концепций [Андреева 2009: 158]. Пункт сходства — аффективно-смысловая «пристрастность отражения» общества в образе мира / социальных представлениях, изменяющих повседневность в воображении людей; отчасти воображаемая, «отраженная» действительность образует контекст их взаимодействий. Социальное представление — это воображаемый объект, который конструируется интерсубъективно (в диалоге Я — Другой). По мнению ученицы Московиси И. Марковой, с помощью социальных представлений человек не только воспроизводит реальность, но и изменяет ее через мышление и деятельность [Маркова 2011]. Социальное представление не является восприятием независимого объекта,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
170
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
это — сам объект, который не существует вне взаимодействующих субъектов (акторов), поэтому его нельзя оценивать как истинный или ложный; объект — есть результат «видения» социального окружения как привычного умственного ландшафта, онтологически реального для группы [Емельянова 2016]. Таким образом, социальные представления выступают полноправными объектами-«участниками» современной жизни, маркирующими ее подвижность и текучесть. Однако важно учитывать, что они — не абстрактные схемы, которые применяются «по желанию» отдельных индивидов или групп, а автономный и конституирующий фактор социальной реальности, что подчеркивается в Женевской школе У. Дуаза. Знание, полученное в ходе коммуникаций между людьми, применяется к конкретным событиям, онтологизируется и воспринимается как их неотъемлемая составляющая. Теория социальных представлений проблематизирует установление различия реального / воображаемого в познании — и этот тезис перебрасывает мост к философской традиции изучения «социального воображения» или «воображаемого» [Arruda 2015] — мы используем эти понятия синонимично. Концепция социологии воображения была введена Ч. Миллсом. Социологическое воображение — способ осмысления повседневности, который «дает возможность постичь историю и обстоятельства отдельной человеческой жизни, а также понять их взаимосвязь внутри общества» [Миллс 2001: 14]. Э. Гидденс, рассмат ривая разные интерпретации кофепития (как символического ритуала, инструмента контроля наркотических девиаций или торгового обмена, охватившего весь мир после колониальной экспансии европейцев), определяет суть социологического воображения как метода отстранения от автоматизма повседневной жизни и ее преобразования в будущем [Гидденс 2005]. В советской психологии предлагалось понятие не социологического, а социального воображения, определяемое как механизм адаптации человека к социальным изменениям, — «способность понимать свой опыт и определять свою судьбу, мысленно помещая себя в реальные рамки данного периода развития общества» (Бобнева (1978), цит. по: [Дружинин (ред.) 2009: 123]). Воображение — «отлет от прошлого опыта» [Рубинштейн 2005: 296] — это мысленное преобразование действительности в образной форме. Благодаря способности воображения человек строит новые способы репрезентации реальности, необходимые для планирования деятельности в ситуации неопределенности, и в этом смысле воображение выступает предварительным условием любого познания [Петухов 2013]. Социальное воображаемое — это неструктурированное понимание происходящего в обществе и культуре, имплицитное схватывание социального пространства «обычным и простым» человеком, делающее возможными совместные практики и чувство морального порядка и легитимности в отношениях [Тейлор 2010]. В социальном воображаемом, по-видимому, трансформируются и раздвигаются координаты исторического пространства и времени [Конева 2016]. Перечисляются конституирующие его черты: разнопорядковость, свобода, целостность, форма, игра, интенсивность и бесконечность [Дубин 2017].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
171
Социальное воображаемое открывает новый путь для поиска собственного места в изменчивых пространствах общества, культуры и науки, т. е. субъективации личности как обретения внутренней формы переживания и принятия неопределенности исторического времени, служащей в конечном счете ответом на экзистенциальный вопрос Л. Я. Гинзбург о том, «как человек определенного исторического склада подсчитывает свое достояние перед лицом небытия»? [Гинзбург 2002: 267]. Однако социальное воображение следует рассматривать не только как психологическую способность локализовать себя в истории, но и как непрерывный процесс порождения образов и символов, раздвигающих границы опыта человека фактически до бесконечности (в мифологии, искусстве, сновидениях как символических формах социального познания). «Схватывание реального в качестве мира подразумевает скрытую возможность превзойти его в направлении к воображаемому», — отмечает Ж.-П. Сартр в феноменологическом анализе воображения [Сартр 2001: 308]. Наиболее последовательно трактовка социального воображаемого как культурного производства форм социального познания артикулирована во французской философии XX столетия (а точнее — 1950–70-х гг.). Остановимся на характерных примерах эксплуатации этой категории — психоанализе Ж. Лакана, исторической школе «Анналов» и философии общества К. Касториадиса, все они осмысляются и в современной психологии (в отличие от стоящей особняком немецкой традиции, представленной работами Д. Кампера). В психоанализе Ж. Лакана воображаемое, противопоставленное символическому, но при этом тесно переплетенное с ним, — это набросок, иллюзия собственного Я, которое впервые узнает себя и отождествляет с образом себе подобного на доэдипальной «стадии зеркала»; зеркальным отражением воображаемого становится кинематограф [Метц 2013]. Если символическое относится к психическим феноменам, структурированным как язык (семиотически означенным), то воображаемое вбирает образы и фантазмы, которые пока не получили наименования в системе социальных категорий, а «реальное же по существу остается за рамками исследования» [Маньковская 2009: 65]. В критической психологии идеи Лакана объединяются с идеями Ж. Деррида и М. Фуко для анализа дискурсивного конструирования субъективности в разных идеологических обрамлениях [Паркер 2009]. Несколько иная трактовка социального воображаемого обнаруживается в работах К. Касториадиса. Для него воображаемое — не сам образ, а непрерывное, необусловленное ничем общественно-историческое и психическое творчество, дающее лишь основание для образа, который и представляет собой то, что называем реальностью [Касториадис 2003]. Он вводит понятие радикального воображения — стремления не просто найти адекватные символические формы выражения воображаемого, а представить то, чего не существует и не имеет соответствия в окружающем мире. Лучше говорить не об образах, порождаемых внешними и внутренними состояниями индивида, а о фантазмах, которые не соотносятся
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
172
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
ни с какими означаемыми, для них нет общепринятых способов культурной символизации [Орлова 2016]. Сходное расшатывание отношений означающего и означаемого совершает О. Мандельштам в рассуждениях о природе поэтического языка [Золян, Лотман 2012]. Отчасти под влиянием интеллектуальной моды на психоанализ получает одобрение предложение историков «школы Анналов» Р. Мандру и Ж. Дюби изучать ментальность, «ментальное оснащение» эпохи — совокупность полубессознательных, не имеющих ясных очертаний, изменчивых во времени представлений человека о мире и своем месте в этом мире, которые определяют поступки и поведение людей [Дюби 1991]. Следует отметить, что ментальность нередко трактовалась историками этой классической школы как отчасти замкнутое и независимое пространство воображения, «затемняющее» фон социального мира [Трубникова 2016]. В отечественной социальной психологии понятие ментальности используется для характеристики системы социальных представлений и коллективных переживаний, через призму которых происходит восприятие основных сторон социальной реальности большими устойчивыми группами [Емельянова, Дробышева 2017]. Самостоятельный сюжет исследования социального воображаемого — уже покидая пределы Франции — это анализ наций как «воображаемых сообществ», члены которых не могут знать большинства своих собратьев, «в то время как в умах каждого из них живет образ их общности» [Андерсон 2016: 47]. Иными словами, образ группы воображается или конструируется индивидами, разделяющими одинаковые вещи (символы), связывает их друг с другом, даже если они разделены во времени и пространстве [Як 2017]. Идея воображаемого сообщества реализуется в исследованиях категоризаций групп как реально действующих на сцене социальной жизни «коллективных акторов» [Обыденное и научное знание об обществе… 2015]. В настоящее время национализм исследуется с точки зрения ситуационной обусловленности его дискурсивного формирования в повседневной жизни и медиа [Миллер 2016] «Воображаемое» в теории наций — своего рода психологическое установление координат межгрупповых отношений, подтверждающее тесную взаимосвязь психологических и социальных причин конфликтов. Таким образом, многообразие концептуализаций «социального воображаемого» в философии, социальной теории и психологии позволяет говорить о том, что это понятие обозначает некий докатегориальный механизм познания повседневности, а именно того ее фантазийного пласта, который как бы сопротивляется символическому означиванию, для которого пока не нашлось адекватного языка выражения в обществе и культуре (ср. также с мрачной идеей «бесформенного» Ж. Батая как работы по разрушению классификаций и «деклассирования» языка, метафорически выражаясь, «низвержения его на землю»; этот принцип реализован, к примеру, в скульптурах и живописи А. Джакометти). Социальное воображаемое предоставляет нам возможность бросить взгляд на «те загадочные области
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
173
субъективности, которые освобождены от любых форм структурной определенности и находятся в состоянии абсолютного становления» [Бусыгина 2017: 87]. Способность воображения становится стратегией понимания ситуации социальной нестабильности и неопределенности, когда происходит символический распад общества и культуры, традиционных моделей мышления и поведения, ими когда-то поддерживаемых. По словам Ю. Кристевой, «воображаемое — калейдоскоп моих образов, исходя из которых формируется субъект высказывания» [Кристева 2000: 297]. То, что сначала не получает символического признания в обществе, воплощается отдельными индивидами (чаще всего — художниками, писателями, поэтами) в дискретных образах, которые приходят словно из «ниоткуда» (к примеру, внимательное чтение дневниковых записей З. Гиппиус, А. Белого, А. Блока обнаруживает визионерские упоминания «света», «огня», «музыки» или «шума», ставшие предчувствиями революционных событий в повседневной жизни «Серебряного века»). Странные образы — предусловие перехода к систематике языка — воплощаются в «священном мусоре» (выражение принадлежит Л. Улицкой): фрагментах повседневности, запечатленных в снах, телефонных сплетнях, граффити на заборах или инстаграме...
Эстетико-психологическое отступление: интуиция шума в поэтике Серебряного века В «Поэме без героя» А. Ахматовой загадочный гул — знак настоящего, а не календарного ХХ столетия: И всегда в темноте морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Жил какой-то будущий гул, Но тогда он был слышен глуше, Он почти не тревожил души И в сугробах невских тонул. Словно в зеркале страшной ночи И беснуется и не хочет Узнавать себя человек, А по набережной легендарной Приближался не календарный — Настоящий Двадцатый Век.
Тот же шум, очевидно, слышал Блок — современники утверждают, что смертельная болезнь поэта стала следствием его внезапной внутренней «глухоты» к звукам революции: «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его — призывы к порядку семейному и православию). Штейнер его “регулирует”?» (из дневника от 29-го января 1918 г.). Блок, как и многие интеллектуалы того времени, интересовался мистическими
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
174
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
и оккультными практиками — отсюда его мимолетное указание на фигуру основателя антропософии. Однако даже знаменитые русские поклонники Р. Штейнера — А. Белый и его спутница А. Тургенева — не были способны регулировать шум, только — ретроспективно улавливать. Тургенева вспоминает: Сидя ночами на террасе всей семьей, в том числе с убежденным марксистом, не допускавшим необъяснимого, мы прислушивались к невнятному гулу с большой дороги, проходившей из Луцка за версту от нашего дома. Гул, похожий на этот, стоял по ночам над Москвой в 1904 году, многие слышали его тогда. Теперь чудилось в нем движение по большаку тысячных толп, крики, грохот колес и глухие, как бы подземные удары — грома или пушек? Войной четырнадцатого года Луцк был наполовину разрушен.
Не был ли этот странный — страшный — шум, и ныне слетающий с пыльных страниц мемуаров, предвестником революции и кровавого террора, масштабы которого никто не мог представить в самых смелых и фантастических предсказаниях? «Столкновение различных миров» оказалось, увы, не симфонией или музыкой сфер, как мечтал В. Кандинский в своих визионерских трактатах, а указанием на грохот военных машин убийства и смерти? Можно ли считать «шум» до-дискурсивным способом воображения и прогностики радикальных сломов российского общества и культуры рубежа XIX–XX столетий?.. В социально-психологической перспективе «социальное воображаемое» фиксирует именно все эти неотчетливые интуиции (фантазмы) социального познания как исходный визуально-образный «материал» для последующего означивания в четких символических структурах социальных представлений и коллективных переживаний. Тем самым задается психологический фокус микроанализа повседневности — экспликация «неочевидности», «спрятанной» в будничных ритмах и не артикулированной в публичном дискурсе, что, по сути своей, является реализацией методологии латентных изменений [Гусельцева 2017a]. Предполагается, что эти латентные образы содержат альтернативные идентификационные модели, стратегии понимания и совладания с эпохой перемен, по тем или иным причинам «выпадающие» из доминирующих дискурсов. Задача исследователя заключается в том, чтобы пунктировать воображаемое языковыми знаками и сделать всеобщим достоянием.
Этнография повседневности как методология латентности Этнография — это метод включенного наблюдения за культурами и субкультурами, предполагающий длительное осуществление полевой работы в контексте их повседневной жизни; традиционно используется антропологами. Ф. Боас, Б. Малиновский, Э. Эванс-Причард, М. Мид, Р. Бенедикт фокусировались на сравнительном анализе культур с точки зрения ценностей, нравов и обычаев. В первой
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
175
половине XX в. этнографический метод заимствуется социологами для изучения экологии городского пространства (исследования Чикагской школы). Такой тип этнографии получил название урбанистической, где в роли «аборигенов», метафорически выражаясь, выступают жители мегаполисов. Этнография переопределяет предметное поле — теперь нет нужды совершать длительные путешествия, чтобы встретиться с иной культурой, достаточно перейти в соседний район. Ученик Ф. Боаса А. Гольденвейзер рассматривал «психологичность» как один из трех «краеугольных камней» этнографии (вместе с «критичностью» и «историчностью») [Токарев 1978]. Вслед за антропологами и социологами — со значительным опозданием — психологи стали стремиться вывести свои исследования из «вакуумных лабораторий» в реальные жизненные ситуации. Поэтому эксперименты Э. Мэйо, К. Левина, Ф. Зимбардо, Д. Розенхана ретроспективно прочитываются как реализации этнографического дизайна, хотя этнографические методы, развиваемые сегодня в рамках качественного подхода, все еще остаются недостаточно востребованными и разработанными психологией [Бусыгина 2015; Мельникова и др. 2013; Griffin, Bengry-Howell 2017]. В фокусе внимания современной антропологии — не наблюдаемое поведение как таковое, а аффективно-когнитивные механизмы, помогающие людям координировать и выстраивать социальные отношения; этнография «уже давно перестала быть средством коллекционирования экзотических обычаев и раритетов, поставщиком развлекательной информации» [Орлова 2010: 572]. Этнографические методы развиваются благодаря познавательным возможностям качественной методологии и включают в себя собственно наблюдение, анализ текстов, кино- и фотоматериалов [Ярская-Смирнова, Романов 2012]. Основная характеристика этнографических методов — включенность исследователя в естественный контекст повседневности на равных с его участниками в течение довольно продолжительного времени, что подчеркивает значение рефлексивности и субъективности как средства интерпретации и репрезентации изучаемой группы [Барнард 2009]. Степень включенности и выбор позиции обусловлены поставленными целями и задачами, а также социальным контекстом, его участниками и возможностями самого этнографа. Репертуар ролей можно представить как континуум от полной вовлеченности в социальный контекст до отстраненности, гибко меняющийся по ходу исследования. Выйдя за дисциплинарные пределы классической антропологии, этнографические исследования приобретают несколько иное звучание (при сохранении направленности на понимание смысловой реальности Другого, репрезентированной в локальных практиках и различных социокультурных средах): отныне они призваны зафиксировать подвижность повседневной жизни в современном мире, что оборачивается такими методологическими проблемами, как фрагментация и деконтекстуализация полевого материала. В скоростных ритмах нашего времени возрастает риск, того «что информанты предпочтут пойти домой и побыть в одиночестве, или исчезнут посередине полевого исследования, или не придут
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
176
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
на встречу, — и нет никакой уверенности, что антрополог получит доступ к их социальным сетям» [Эриксен 2014: 73]. Отсюда предсказуемо развитие инновационных методов, к которым относятся: 1) видеография [Кноблаух 2009], 2) нетнография [Kozinets 2010] и 3) автоэтнография [Рогозин 2015]. Описание процедуры — по указанным ссылкам, а пока приведем пример этнографического анализа «латентного» социального познания. Так, в проведенном нами пилотажном этнографическом исследовании одного из эзотерических центров г. Москвы, предлагающего услуги гадания на картах и астрологии, которые позиционируются как психологические консультации (и «специалисты», как мы убедились, имеют соответствующие дипломы, в том числе — ведущих учебных заведений), были использованы все обозначенные методы вкупе с более традиционными — в том числе полуструктурированное наблюдение и глубинное интервью. Мы наблюдали за реальными ситуациями «консультирования», сами приходили в качестве «клиентов» (и впоследствии составляли автоэтнографические отчеты о полученном опыте), искали отзывы в интернет-сетях и принимали непосредственное участие в виртуальных дискуссиях. Предварительные результаты этого сложного по дизайну исследования позволяют сделать вывод о том, что увлечение, а затем «профессиональное» изучение эзотерических практик является одним из культурных средств субъективации в изменяющейся структуре пост-советского общества. При том что эзотерический дискурс занимает видное место в медиа-коммуникациях, позиция включенного в него человека остается все же достаточно маргинальной. «Специалист», якобы владеющий «даром предвидения» и символическим инструментарием, ввиду этой позиции легко создает пространство конфиденциальности и исполняет «психотерапевтические функции» в отношении личных и социальных проблем, табуированных в культуре. Тем самым означиваются фантазмы, предчувствия и страхи, которые не могут быть доверены никому другому, кроме как постороннему человеку из совершенно иного жизненного мира. Эмпирическая апробация этнографического метода подтверждает теоретический тезис о том, что в неочевидных контекстах повседневности обнаруживается нетривиальный материал для дальнейшего анализа массового сознания. В междисциплинарной перспективе получает научное обрамление романтический тезис Э. Т. А. Гофмана о том, что противоположность между воображаемым и реальным мирами — это необходимая иллюзия, установленная культурой, на самом деле оба мира тесно взаимосвязаны друг с другом и переходят один в другой, а иной раз, в ситуации транзитивного общества, эти переходы имеют драматические оттенки [Марцинковская 2016]. Повседневная жизнь представляет собой пространство слияния воображаемого и реального, в котором осуществляется непрерывное творчество новых форм социального познания; по истине, «память и воображение живут тем, что общество поместило в них» (А. Бергсон). На наш взгляд, инструментами реконструкции социального воображаемого в повседневности, т. е. всего того спонтанного фантазийного-образного материала, что не символизирован
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
177
в дискурсе, социальных представлениях и коллективных переживаниях, являются, прежде всего, этнографические методы включенного наблюдения и полевой работы, адаптируемые к современным условиям и ритмам. Этнография повседневности — это качественная методология анализа латентности, которая в «суете и прахе» отведенных нам дней пытается найти психологические средства преодоления растерянности человека перед лицом истории в черной маске неопределенности. Удастся ли психологии отделить символические зерна от плевел воображаемого?..
Литература Андерсон 2016 — Андерсон Б. [Anderson B.] Воображаемые сообщества: размышления об истоках и распространении национализма. М.: Кучково поле, 2016. Андреева 2009 — Андреева Г. М. Социальная психология сегодня: поиски и размышления. М.: НОУ ВПО МПСИ, 2009. Андреева 2013 — Андреева Г. М. Образ мира и/или реальный мир? // Вопросы психологии. 2013. 3. С. 33–43. Асмолов 2015 — Асмолов А. Г. Психология современности: вызовы неопределенности, сложности и разнообразия // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 1. (URL: http://psystudy.ru) Барнард 2009 — Барнард А. [Barnard A.] Социальная антропология: исследуя социальную жизнь людей. М.: ИЭА РАН, 2009. Белинская 2016 — Белинская Е. П. Лариса Андреевна Петровская. Человек вне рамок: психология как образ жизни (1937–2006) // Выдающиеся психологи Москвы. М.: МГППУ, 2016. С. 635–639. Бусыгина 2015 — Бусыгина Н. П. Качественные и количественные методы исследований в психологии. М.: Юрайт, 2015. Бусыгина 2017 — Бусыгина Н. П. Женская субъективность: дискурсы и телесный опыт // Философия и existential. 2017. 10. С. 69–89. Вахштайн 2015 — Вахштайн В. С. Дело о повседневности. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015. Гидденс 2005 — Гидденс Э. [Giddens A.] Социология. М.: Едиториал УРСС, 2005. Гинзбург 2002 — Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: ИскусствоСПб., 2002. Гришина 2012 — Гришина Н. В. Ситуационный подход: практические возможности // Психологические исследования. 2014. 7 (37). 1. (URL: http://psystudy.ru) Гришина, Костромина 2010 — Гришина Н. В., Костромина С. Н. Психология личности: переосмысление традиционных подходов в контексте вызовов современности // Психологические исследования. 2017. 10 (52). 1. (URL: http://psystudy.ru) Гудков 2016 — Гудков Л. Д. Кризис понимания «реальности» // Вестник общественного мнения: данные, анализ, дискуссии. 2016. 3–4 (122). С. 29–51. Гусельцева 2017a — Гусельцева М. С. Идентичность в транзитивном обществе: трансформация ценностей // Психологические исследования. 2017. 10 (54). 5. (URL: http:// psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
178
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
Гусельцева 2017б — Гусельцева М. С. Психология повседневности: методология, история, перспективы // Психологические исследования. 2017. 10 (51). 12. (URL: http:// psystudy.ru) Демидова 2010 — Демидова А. Письма к Тому. М.: АСТ, 2010. Дружинин (ред.) 2009 — Психология / Под. ред. В. Н. Дружинина. СПб.: Питер, 2009. Дубин 2017 — Дубин Б. Очерки по социологии культуры: избранное. М.: Новое литературное обозрение, 2017. Дюби 1991 — Дюби Ж. [Duby G.] Развитие исторических исследований во Франции после 1950 г. Одиссей: человек в истории. 1991. С. 48–59. Емельянова 2016 — Емельянова Т. П. Социальные представления: история, теория и эмпирические исследования. М.: ИП РАН, 2016. Емельянова, Дробышева 2017 — Емельянова Т. П., Дробышева Т. В. Коллективные чувства в отношении значимых социальных явлений: сравнительный анализ групп студентов православных и светских вузов // Психологические исследования. 2017. 10 (53). 1. (URL: http://psystudy.ru) Золян, Лотман 2012 — Золян С., Лотман М. Исследования в области семантической поэтики акмеизма. Таллинн: Таллиннский ун-т, 2012. Касториадис 2003 — Касториадис К. [Castoriadis C.] Воображаемое установление общества. М.: Гнозис: Логос, 2003. Кноблаух 2009 — Кноблаух Х. [Knoblauch H.] Видеография: фокусированная этнография и видеоанализ // Визуальная антропология: настройка оптики. М.: Вариант: ЦСПГИ, 2009. С. 19–36. Конева 2016 — Конева А. В. Понятие и структура социального воображения // Вопросы философии. 2016. 5. (URL: http://vphil.ru) Кристева 2000 — Кристева Ю. [Kristeva J.] Ребенок с невысказанным смыслом // Философская мысль Франции XX века. Томск: Водолей, 1998. С. 297–305. Маньковская 2009 — Маньковская Н. Б. Эстетика постмодернизма: художественноэстетический ракурс. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив: Университетская книга, 2009. Маркова 2011 — Маркова И. [Marková I.] Представление как субъект-объектные отношения // Философско-психологическое наследие С. Л. Рубинштейна. М.: ИП РАН, 2011. С. 399–404. Марцинковская 2016 — Марцинковская Т. Д. Культура и субкультура в пространстве психологического хронотопа. М.: Смысл, 2016. Мельникова и др. 2013 — Мельникова О. Т., Кричевец А. Н., Хорошилов Д. А. Историкоэпистемологический контекст развития качественных исследований в психологии. Ч. 1 // Психологические исследования. 2013. 6 (32). 1. (URL: http://psystudy.ru) Метц 2013 — Метц К. [Metz C.] Воображаемое означающее: психоанализ и кино. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2013. Миллер 2016 — Миллер А. И. Нация, или могущество мифа. СПб.: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2016. Миллс 2001 — Миллс Ч. Р. [Mills C.] Социологическое воображение. М.: NOTA BENE, 2001.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология повседневности как оптика анализа социальных изменений
179
Нартова-Бочавер (ред.) 2016 — Дом как жизненная среда человека: психологическое исследование / Под ред. С. К. Нартовой-Бочавер. М.: Памятники исторической мысли, 2016. Обыденное и научное знание об обществе… 2015 — Обыденное и научное знание об обществе: взаимовлияния и реконфигурации / По ред. И. Ф. Девятко, Р. Н. Абрамова, И. В. Катерного. М.: Прогресс-традиция, 2015. Орлова 2010 — Орлова Э. А. История антропологических учений. М.: Академический проект : Альма Матер, 2010. Орлова 2016 — Орлова Э. А. Социальная и культурная антропология. М.: Юрайт, 2016. Паркер 2009 — Паркер Я. [Parker I.] Психоаналитическая теория и психология: условия возможности клинической и культурной практики // Ежегодник истории и теории психоанализа. 2009. 3. С. 9–22. Петухов 2013 — Петухов В. В. Определение творческого воображения и основные характеристки его продукта // Общая психология. Тексты. Т. 3: Субъект познания. Кн. 4. М.: Когито-центр, 2013. С. 522–541. Рогозин 2015 — Рогозин Д. М. Как работает автоэтнография? // Социологическое обозрение. 2015. 1 (74). С. 224–273. Рубинштейн 2005 — Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. СПб.: Питер, 2005. Сартр 2001 — Сартр Ж.-П. [Sartre J.-P.] Воображаемое: феноменологическая психология воображения. СПб.: Наука, 2001. Соколова 2014 — Соколова Е. Т. Утрата Я: клиника или новая культурная норма? // Эпистемология и философия науки. 2014. 3. С. 190−210. Субботский 2015 — Субботский Е. В. Неуничтожимость волшебного: как магия и наука дополняют друг друга в современной жизни. М.; Берлин: Директ-Медиа, 2015. Тейлор 2010 — Тейлор Ч. [Taylor C.] Что такое социальное воображаемое? // Неприкосновенный запас. 2010. 1 (69). С. 19–26. Токарев 1978 — Токарев С. А. История зарубежной этнографии. М.: Высшая школа, 1978. Трубникова 2016 — Трубникова Н. В. Французская историческая школа «Анналов». М.: Квадрига, 2016. Тхостов, Нелюбина 2007 — Тхостов А. Ш., Нелюбина А. С. Роль обыденных представлений в генезисе ВКБ // Психосоматика: телесность и культура. М.: Академический проект, 2009. С. 124–139. Улыбина 2001 — Улыбина Е. В. Психология обыденного сознания. М.: Смысл, 2001. Хорошилов 2016a — Хорошилов Д. А. От социального познания — к эпистемологии общества (памяти Г. М. Андреевой) // Национальный психологический журнал. 2016. 3. С. 75–84. Хорошилов 2016б — Хорошилов Д. А. Язык и эстетика в социальном познании // Психологические исследования. 2016. Т. 9. № 48. С. 8. (URL: http://psystudy.ru — дата обращения: 5.10.2017) Хорошилов 2017a — Хорошилов Д. А. Археология повседневности и социальное познание // Психологические исследования. 2017. Т. 10. № 54. С. 6. (URL: http://psystudy. ru — дата обращения: 5.10.2017)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
180
Д. А. Хорошилов, Д. С. Машков
Хорошилов 2017б — Хорошилов Д. А. Психология социального познания в зеркалах «когнитивных революций» // Социальная психология и общество. 2017. Т. 8. № 4. С. 55–71. Шапинская 2017 — Шапинская Е. Н. Массовая культура: теории и практики. М.: Согласие, 2017. Эриксен 2014 — Эриксен Т. Х. [Eriksen T. H.] Что такое антропология? М.: ВШЭ, 2014. Як 2017 — Як Б. [Yack B.] Национализм и моральная психология сообщества. М.: Изд-во Института Гайдара, 2017. Ярская-Смирнова, Романов 2012 — Ярская-Смирнова Е. Р., Романов П. В. Методы полевых исследований в культурной (социальной) антропологии // Социокультурная антропология. История, теория и методология: энциклопедический словарь. М.: Академический проект, Культура; Киров: Константа, 2012. С. 405–428. Argyle 1992 — Argyle M. The social psychology of everyday life. L.: Routledge, 1992. Arruda 2015 — Arruda A. Image, social imaginary and social representations. The Cambridge handbook of social representations. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. Р. 128–142. Griffin, Bengry-Howell 2017 — Griffin C., Bengry-Howell A. Ethnography // The Sage handbook of qualitative research in psychology. L.: Sage, 2017. P. 38–54. Kozinets 2010 — Kozinets R. V. Netnography: doing ethnographic research online. L.: Sage, 2010. Myers 2009 — Myers D. G. Psychology in everyday life. N. Y.: Worth Publishers, 2009.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
М. С. Гусельцева Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей в транзитивном обществе*
Особенностями современности являются транзитивность социальной реальности [Марцинковская, Турушева 2017], ее гетерогенность и гетерохронность: ускорение ритмов жизни; слоистость времени; проявляющаяся в разнообразии жизненных стилей ценностная неоднородность; проницаемость как пространственных, так и дисциплинарных границ. В этой ситуации психологическая наука, обращающаяся к изучению идентичности человека, вынуждена принимать во внимание текучие, изменяющиеся социокультурные контексты его жизни, вступая в коммуникации и концептуальный обмен со смежными областями знания. Одной из ведущих характеристик социокультурного контекста, определяющего трансформацию ценностей в современном мире, является антиномия глобализации и культурного разнообразия (содержащая внутри себя сложную динамику универсального и уникального, культуры и индивидуальности). Согласно российскому философу культуры В. М. Межуеву, планетарная идентичность в наши дни обретает «вполне зримые очертания», и человек, желающий достигнуть в своей жизни успеха, вынужден «изучать языки, осваивать понятия и нормы, общие для всего мирового сообщества, быть… на уровне мировых достижений в разных областях деятельности» [Межуев 2009]. Мировая глобализация, начинавшаяся с возникновения транснациональной экономики, содержит более глубинный и недостаточно отрефлексированный тренд — становление универсальной цивилизации, транснациональной культуры. «Любая изоляция от новой реальности, попытка отгородиться от нее чревата личным и общественным поражением. Рождающаяся универсальная цивилизация диктует индивиду новые правила жизни и поведения, ставит перед ним задачу и универсализации им своего сознания, своего способа общения с другими людьми» [Там же]. Наряду с этим именно культура выступает основой устойчивого развития идентичности человека в транзитивном обществе и предпосылкой его позитивной индивидуализации.
* Впервые опубликовано: Гусельцева М. С. Идентичность в транзитивном обществе: трансформация ценностей // Психологические исследования. 2017. Т. 10. № 54. С. 5. (URL: http://psystudy.ru)
Исследование выполнено при поддержке РФФИ, проект 17-06-00077 «Проблема лингвистической идентичности в мультикультурном пространстве».
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
182
М. С. Гусельцева
Особенности позитивной индивидуализации раскрывает концептуальная модель становления идентичности в современном мире, согласно которой, чем глубже человек осваивает универсальные ценности, тем более он обретает собственное творческое своеобразие. В свою очередь, чем ярче индивидуальность человека, тем успешнее он социализирован в современности, если понимать здесь под социализированностью не социальную адаптацию и конформизм, а активное и гармоничное вхождение в социокультурную среду с имеющимся багажом своеобразия, выстраивание такого стиля жизни, который отвечает склонностям и раскрывает таланты [Гусельцева, Изотова 2016]. Таким образом, изменившийся ландшафт современности создает новые идеалы культурного развития человека, где на передний план выходят проблемы качества жизни, коммуникативной компетентности, информационной социализации, сетевой грамотности, самовыражения [Инглхарт 2018; Инглхарт, Вельцель 2011; Йоас 2013; McPherson (ed.) 2008], а психологическая наука вынуждена учитывать перспективу текущих, локальных и глобальных социокультурных трансформаций, а также ведущие общенаучные концептуализации: «информационная эпоха», «множественные модерности», «текучая современность», «метамодернизм» и т. п. [Современные тенденции… 2014; Rudrum, Stavris (eds) 2015]. В этой изменившейся реальности также возрастает роль смешанных и трансдисциплинарных исследовательских стратегий, делающих видение реальности более тонким, многомерным и точным. Для проблематизации представлений о неоднородности и транзитивности современности обратим внимание на следующий факт. В свое время в диссертации О. А. Тихомандрицкой было показано, что для российских старшеклассников конца ХХ в. наиболее значимыми являются общечеловеческие и экзистенциальные ценности (свобода, здоровье, любовь, успех), а наименее значимыми — ценности власти, послушания, религиозности, традиции. «В качестве основных жизненных ориентиров старшеклассники в большей степени выбирают ценности “изменения” и “индивидуалистические” ценности» [Тихомандрицкая 2000: 18–19]. Опора на эти данные позволяла экстраполировать в российском обществе цивилизационный (транснациональный) тренд: от ценностей сохранения к ценностям самовыражения, отмеченный также другими исследованиями (см.: [Зубова 2010])2. Однако дальнейшее развитие этого тренда не подтверждается ни на основании анализа По данным Л. В. Зубовой с 1990 по 1997 гг. среди россиян увеличились предпочтения ценностей современного общества: свободы (с 46 до 56 %), независимости (с 40 до 50 %), инициативности (с 36 до 44 %); на второй план ушли ценности традиционного общества: самопожертвование, подчинение традициям и авторитету, вольность (свобода от ограничений); наблюдалось также движение от мифологизации (сакральности) ценностей к их рационализации [Зубова 2010]. Эта картина полностью вписывалась в прогрессивный цивилизационный тренд, который в наши дни, судя по социологическими опросам, сменился трендом консервативным. 2
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
183
культурных карт WVS, ни исходя из изучения социологами социокультурной динамики первых десятилетий XXI в. Напротив, в общественных дискуссиях и научных конференциях широко обсуждаются проблемы архаизации и ремодернизации российского общества [Банников 2013; Время — назад… 2017; Время реакции… 2017]. Подобного рода противоречия и нестыковки являются довольно информативными для исследователя. Обозначенная ситуация порождает следующие вопросы: что произошло с прогрессивным цивилизационным вектором развития? Являлся ли выбор старшеклассниками ценностей изменения и самовыражения значимой для экстраполяции тенденцией? Действительно ли в российском обществе произошла смена ценностных предпочтений: от общечеловеческих ценностей и выбора транснациональной интеграции к изоляционизму и национализму? Что является источником устойчивости и реставрации консервативного тренда в российском обществе? Таким образом, мы наталкиваемся на коллизию: либо исследования, показавшие динамику ценностей изменения и самовыражения, поймали поверхностные пласты декларируемых ценностей, которые были распространены в общественном дискурсе на тот момент времени; либо текущая архаизация общества не является однозначным трендом. В пользу второго предположения свидетельствуют выкладки политолога Е. М. Шульман, показывающие, что российская архаизация, во-первых, отчасти имитационна, во-вторых, отражает радикальную позицию консервативного меньшинства, непропорционально завладевшего полем общественного дискурса, а не реальные ценностные выборы более прогрессивного, нежели управленческая элита, но затаенно молчащего большинства [Шульман 2015]. Наконец, дополнительного изучения требуют периодические вспышки спонтанной активности общества (декабрь 2011, март 2017), в глубинах которого идут не осмысленные психологической наукой процессы трансформации ценностей. Наша интерпретация обозначенных выше противоречий базируется на представлении о гетерогенности социокультурной динамики, где наблюдаемые и преувеличенные доминирующими дискурсами тренды сосуществуют с менее заметными, локальными и латентными тенденциями, что в целом создает неочевидное разнообразие и характерную для транзитивного общества неоднородность, лабильность ценностной системы. Проблема же заключается в отсутствии инструментария, позволяющего зафиксировать неявные трансформации, а потому «текучая современность» чревата разного рода неожиданностями. Для повышения прогностической точности изучение трансформации ценностей с позиции психологии необходимо соотносить со сходными штудиями социогуманитарных наук, — в частности, базами данных Всемирного исследования ценностей (World Values Survey), — с тем чтобы обнаруженные зазоры между уровнями макро- и микроанализа, социологической и психологической перспективами, способствовали выявлению «слабых» (weak signals) и неочевидных тенденций.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
184
М. С. Гусельцева
Глобальные тренды, отраженные в культурных картах WVS Базы данных Всемирного исследования ценностей (WVS) находятся в открытом доступе и активно используются в социогуманитарных науках (см.: http:// www.worldvaluessurvey.org/WVSContents.jsp). Напомним, что WVS как социологический проект стартовало в 1980-е гг. (в России — с 1989 г.) и представляет наиболее полный источник эмпирических данных о мировоззрении и ценностных ориентациях людей, собранных практически со всей планеты. С 1990 г. руководителем проекта WVS является Р. Инглхарт (создатель теории постматериализма, убежденный, что изменение ценностей от поколения к поколению требует новых подходов [Inglehart 1977]). На сегодняшний день проведено шесть волн исследований ценностей (седьмая волна стартовала в 2017 г.). Трансформации ценностей с 1981 по 2015 гг. отражены в серии культурных карт (см., например: Live cultural map over time 1981 to 2015, https://www.youtube.com/watch?v=ABWYOcru7js; Cultural map — WVS wave 6 (2010–2014), http://www.worldvaluessurvey.org/images/Culture_Map_2017_ conclusive.png), которые демонстрируют обобщенное распределение выбора ценностей среди разных стран мира. Ось ординат — вертикальный вектор на такой карте — показывает переход от традиционных ценностей к секулярно-рациональным. Традиционные ценности здесь отражают значимость религии, почтение к власти и авторитету, высокую роль в социализации семьи, жесткие общественные стандарты, социальный конформизм и т. п. Люди, выбирающие эти ценности, склонны негативно относиться к разводам, абортам и эвтаназии. В таких обществах отмечается высокий уровень национальной гордости и распространено националистическое мировоззрение. На противоположном полюсе расположены секулярно-рациональные ценности. Поддерживающие их люди придают меньше значения религии, традиционным семейным ценностям и авторитету. Они ориентированы на достижение успеха, рациональное поведение, предпочитают светское государство, склонны к толерантности, социализируются в духе научной и правовой рациональности [Findings, Insights 2015]. Ось абсцисс — горизонтальный вектор — показывает движение от ценностей выживания к ценностям развития (самовыражения). Ценности выживания сосредоточены на экономической и физической безопасности. В таких обществах отмечаются низкий уровень социального доверия, готовность принимать авторитаризм, ксенофобия, нетерпимость к инакомыслию, вера во всемогущество науки и техники. Для людей, разделяющих ценности самовыражения, высокую значимость имеют идеи личности, свободы, прав человека, они отдают приоритеты охране окружающей среды и гендерному равенству, терпимы к инакомыслящим, гомосексуалистам и лесбиянкам, социально активны и требовательны к участию в принятии решений в экономической и политической жизни [Инглхарт, Вельцель 2011].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
185
Эмпирические исследования ценностей, происходящие каждые пять лет, демонстрируют, что страны Азии и Африки и посткоммунистические восточноевропейские страны выбирают ценности выживания, тогда как западноевропейские и англоязычные страны — ценности самовыражения. Помимо этого, выявлена устойчивая корреляция между ценностями самовыражения и уровнем благосостояния общества [Инглхарт, Вельцель 2011]. Специфика России в WVS проявляется в том, что относительно ценностей безопасности российское общество консервативно, тогда как в предпочтении светских ценностей (а также значимости науки) оно обгоняет США, Ирландию, Индию и практически все страны Латинской Америки, которые поддерживают традиционные ценности. В анализе этой ситуации также важно обратить внимание на характерный для российского общества разрыв между риторикой и практикой (например, на 80 % риторической поддержки православных ценностей приходится лишь 4 % соответствующей культурной практики). Таким образом, с одной стороны, Россия демонстрирует близость к полюсу выживания (как конфуцианские и исламистские страны), с другой — она весьма рационалистична (подобно Германии, Норвегии, Дании). К этому парадоксу в своих оптимистических прогнозах общественного развития постоянно привлекает внимание Е. М. Шульман [Шульман 2015]. Из обозначенного парадокса следует, что Россия — ментально более современная страна, нежели о ней принято думать. В ней существует сильный и устойчивый запрос на современность, особенно среди молодежи [Архангельский 2017]. Однако во многом это латентный запрос: он не отрефлексирован, хотя и находит отражение в повседневных практиках. Таким образом, как современники мы наблюдаем регрессивный тренд, тогда как исследователи должны понимать, что имеем дело с осцилляциями долгосрочного прогрессивного тренда. Более наглядно противоречивая динамика глобальных и локальных трендов представлена в историческом анализе, нежели в современности, поскольку там в поле видимости исследователя оказывается общая картина. Так, например, изучая генезис ценностей, Х. Йоас показывает, что стартовавший в Европе в XVIII в. процесс секуляризации не был прогрессивно линейным трендом, а имел три волны, после каждой из которых происходило обратное движение. Эти волны являлись транснациональным европейским феноменом, осуществившимся в относительно короткие по меркам исторического времени периоды (первая волна 1791–1799 гг. и третья волна 1968–1975 гг.) [Йоас 2013]. Точно так же в перспективе открывающихся десятилетий авторитарные страны, где молодежь выбирает ценности самовыражения, имеют высокие шансы продвинуться в сторону демократии, и здесь прогнозы Е. М. Шульман [Шульман 2015] совпадают с выводами исследования Р. Инглхарта [Инглхарт 2018; Инглхарт, Вельцель 2011], а также с теоретическими выкладками Д. Е. Фурмана [Фурман 2010]). Исследования Р. Инглхарта выявили во всех современных постиндустриальных обществах «культурный сдвиг», свершившийся с приходом на историческую
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
186
М. С. Гусельцева
сцену новых поколений, которые социализировались в условиях стабильных и благополучных режимов, а именно: движение от ценностей выживания к ценностям самовыражения [Инглхарт 2002]. В научный оборот также вошел конструкт постматериалистические ценности — ценности доверия, терпимости, творческой самореализации, гуманизма и солидарности. Эти ценности присущи развитым постиндустриальным обществам. «Эмпирические социологические исследования не оставляют сомнений в том, что за последние десятилетия в высокоразвитых западных странах получили широкое распространение “постматериалистические” ценности» [Йоас 2013: 10–11]. Трансформация ценностей не только диагностируется социологическими исследованиями, но и подтверждается данными социогуманитарных наук. Так, Ж. Липовецки показывает, что при переходе от индустриального к информационному типу культуры изменяется внутренняя картина успешности: на смену материальным ценностям обладания вещами приходит ценность качества жизни. Он также обнаруживает тенденцию вытеснения философии гедонизма (искусства наслаждения жизнью) философией развития (личностного роста, профессионального совершенствования посредством поиска и усвоения новой информации) [Липовецки 2001]. Согласно П. Друкеру, экономическая мотивация, свойственная человеку индустриальной эпохи, сменяется в современности постматериалистической и постэкономической мотивацией [Drucker 1995]. Помимо триангуляции данных, то есть подтверждения количественных исследований качественными, повышению надежности выводов способствует сопоставление психологических аналитических стратегий с социологическими, историческими, антропологическими и т. п. Мы соприкасаемся с тем, что вот-вот может обрести статус традиции, но с равным успехом и исчезнуть, оставив лишь легкий (иногда досадный) след в памяти очевидца. Мы смотрим как бы в калейдоскоп, в котором узоры вечно меняются, но при должном терпении и внимании можно уловить определенную связь между их, казалось, независимыми и замысловатыми последовательностями [Современные тенденции… 2014: 13].
Эти зарождающиеся тенденции посредством анализа «невидимых» (то есть не попадающих в исследовательскую оптику) феноменов культуры позволяет нам прослеживать методология латентных изменений, в фокусе которой оказываются, казалось бы, незначительные, но весьма информативные для вдумчивого ума детали повседневной жизни. Так, американская исследовательница А. Баркер, обсуждая книгу С. Бойм «Commonplaces: Mythologies of Everyday Life in Russia», отмечает, что если бы исследователи уделяли больше внимание «повседневным реалиям советской жизни» и изучению неформальных пластов культуры, то имели бы возможность заметить «те небольшие трещинки, которые стали предвестниками крушения советского общества» [Там же: 15].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
187
Методология латентных изменений С вопросами о том, как изучать скрытое, неочевидное, неустойчивое и лабильное, психологическая наука столкнулась, начиная с той поры, когда в ее контексте стали осмысливаться непоследовательность человеческого поведения и неосознаваемые психические феномены. Заслуга З. Фрейда состояла в том, что одним из первых он показал значимость не только очевидного психического содержания, но и того, что скрыто за психикой (а это наряду с влечениями человека, прошлым опытом и иррациональными свойствами его природы, также — что менее очевидно — трансформации социокультурного контекста). Чем больше психология признавала роль культуры в развитии человека, тем информативнее становился анализ ее текущих изменений. При изучении идентичности в транзитивном обществе поле психологического анализа необходимо включает как психические феномены разной степени осознанности, так и латентные интеллектуальные и социокультурные движения. Тем не менее наиболее значимые тенденции нередко оказываются за фокусом исследовательского внимания. Эпистемология латентности — трансдисциплинарное пространство знания, охватывающее социологию неочевидного, психологию бессознательных явлений, латентные движения в истории культуры, феноменологию невидимых реальностей в антропологии, «ошибки» и «аномалии» в методологии и истории науки — стремится изучать игнорируемые и скрытые тенденции. Она фокусирует, что как в повседневных коммуникациях, так и в анализе перспектив развития науки важны не столько ведущие дискурсы, сколько лакуны, то есть то, о чем умалчивается. Сферой ее анализа являются также проблемы методологической оптики, интерпретации реальности в перспективе ограничивающих парадигм, недостаточности терминологии и аналитического инструментария [Гусельцева 2016]. В 2006 г. в контексте обсуждения вопросов искусствознания безвременно ушедший на момент выхода публикации Л. С. Мусаханов ввел термин «латентная художественная культура», поделив сферу социального функционирования искусства на активную, т. е. непосредственно влияющую на окружающую действительность, и латентную, незаметно воздействующую как на художественное сознание, так и на смежные виды искусства. Несмотря на то, что предложенный термин являлся условным, объединяя «множество разнообразных, разнохарактерных и несходных феноменов» [Мусаханов 2006: 215], он позволил зафиксировать весьма значимый общий признак: «При особо неблагоприятных социальных условиях латентная художественная культура может способствовать сохранению важнейших функций искусства, и подчас даже элементарному выживанию творческих личностей — история искусства, и особенно наше ХХ столетие, дают тому множество примеров» [Там же]. В более же широком методологическом контексте данный термин открывает направление для изучения периферийных, косвенных и неочевидных процессов социокультурной динамики общества, являющихся подспудными предпосылками и источниками грядущих изменений.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
188
М. С. Гусельцева
Если эпистемология латентности обращена в сторону философского и теоретического осмысления возможностей изучения трансформаций, неочевидного опыта, скрытых процессов и тенденций в современном мире, то методология латентных изменений имеет более прикладную направленность. Это обобщающее название для широкого диапазона аналитических стратегий — от классического психоанализа до новых поворотов в сфере социогуманитарного знания (см.: [Современные методологические стратегии… 2014; Современные тенденции… 2014; Rudrum, Stavris (eds) 2015]). Методология латентных изменений разрабатывается нами в концептуальных рамках культурно-аналитического подхода, интегрируя представления об «уликовой парадигме» (К. Гинзбург)3, «проблематизации» (М. Фуко)4, «латенциях» (Э. Блох)5 [Гусельцева 2016]. К методологическим трудностям изучения неочевидных феноменов и латентных изменений обращено также открытие «спирали молчания» [Ноэль-Нойман 1996], суть которого в том, что если в социологических опросах респондент ориентируется на мнение большинства, на уже проартикулированные и социально желательные представления, то анализ его ответов малоинформативен относительно того, что он действительно думает, и, главное, не позволяет прогнозировать реальные поступки. Одним из проявлений этого феномена является уже упомянутое расхождение риторики и повседневной практики, чему немало примеров в отечественной реальности, где люди говорят одно, думают другое, а делают третье. В психологии каждому из этих трех модусов соответствует представление о декларируемых, реальных и неосознаваемых ценностях. Общий же рисунок поведения складывается в результате их стихийной интеграции, где в расчет принимаются также В статье «Приметы» К. Гинзбург показал, что к началу ХХ в. в социогуманитарном знании возникла эпистемологическая модель, которую он назвал «уликовой парадигмой»: 3
Нити, составляющие это исследование, можно сравнить с нитями ковра. Этот ковер и есть парадигма, которую мы называли попеременно, в зависимости от контекстов, следопытной, дивинационной, уликовой или семейотической. Очевидно, что все эти прилагательные не синонимичны друг другу; однако все они отсылают к общей эпистемологической модели, артикулированной в различных дисциплинах, между которыми часто обнаруживается связь в виде заимствования методов или ключевых понятий [Гинзбург 2004: 217]. Проблематизация в трактовке М. Фуко предназначена «заново вопрошать очевидности и постулаты, сотрясать привычки и способы действия и мысли, рассеивать то, что принято в качестве известного, заново переоценивать правила и установления…» [Фуко 1996: 323]. 5 Термин «латенции» — скрытые тенденции — возник в контексте концепции неодновременности современности немецкого философа Э. Блоха, показавшего гетерохронность всякой современности, наличие сложных и антиномичных взаимоотношений между разными культурными слоями и социальными группами внутри одной эпохи [Гусельцева 2016]. 4
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
189
множественные ситуативные контексты. В этой связи Д. Б. Дондурей обратил внимание на когнитивную сложность социализации российских детей как предпосылку национального характера: «Российская культура сразу ребенку объясняет между тремя и шестью годами, что он должен отличать тот факт, что говорить можно одно, думать другое, подразумевать третье, и наряду с этим третьим еще есть двадцать контекстов, которые он может иметь в виду…» (см.: http://www.medvedmagazine.ru/articles/Predvaritelnoe_zakluchenie_Daniil_Dondurey.2422.html). Подмеченную особенность Д. Б. Дондурей передал словом «ум» за неимением готового конструкта. Также ее можно назвать адаптивностью, пластичностью, но обозначение не будет точным. Суть данного феномена — в повышенной чувствительности россиян к контекстам, своего рода контекстуальная сложность. Если посмотреть на это качество через оптику принципа антиномий (то есть удерживая в конструктивном напряжении мысли полярные позиции), то в своем негативном проявлении такая особенность обусловливает «гибкий позвоночник», угодливость, «самоцензуру», угадывание невысказанных пожеланий начальства, ожидание «знаков» и значимость символов, готовность интерпретировать идущие «сверху» сигналы и т. п., тогда как в позитивных проявлениях становится предпосылкой креативности, мобильности и характеризует ту потенциальную затаенность, лакунность, которая выступает источником готовности к модернизации, к самоорганизации и новаторству. Это качество нашло отражение в поговорке о русских, которые «долго запрягают, но быстро ездят», и неоднократно отмечалось исследователями российской культуры. «Опыт постсоветского существования показывает, что российское общество необыкновенно креативно и адаптивно отвечает на вызовы модернизации; в тяжелейших условиях развала экономики и государственности в начале 1990-х гг. оно сумело самоорганизоваться и не просто выжить, но и заложить основы нового социального устройства. Но как только государство встает с колен, оно сжимает общество в своих медвежьих объятьях, снова навязывая ему архаичную систему управления и социальных отношений» [Прохорова 2014]. Наконец, именно это качество разъясняет отмеченную в начале статьи коллизию: исчезновение и неожиданное появление тех или иных трендов, когда прогрессистские и консервативные ценности, магистральные и маргинальные движения с удивительной легкостью сменяют друг друга в видимом поле анализа. В этой связи повышенного исследовательского внимания требуют латентные, происходящие как в глубинах, так и в разнообразии локальных культуральных слоев процессы, а также расхождения деклараций и культурных практик, аналитических ожиданий и вторгающейся реальности. В опыте повседневной жизни мы постоянно имеем дело со смешанными трендами и недифференцированными уровнями ценностей: с одной стороны, декларируемые, которые прежде всего фиксируются в опросах и анкетах, с другой — реальные, выступающие предпосылками действий и поступков, которые, в свою очередь, могут быть как отрефлексированными в качестве личных позиций и убеждений человека, так и неосознаваемыми. Таким образом, ведущими
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
190
М. С. Гусельцева
факторами методологического риска при интерпретации проблем идентичности в транзитивном обществе становятся смещение (лабильность) и смешение (антиномичность) системы ценностей, а также тот факт, что более выраженные движения, четкие тренды и доминирующие дискурсы перекрывают и затмевают в глазах наблюдателя латентные и неоднозначные тенденции. Опора на методологию латентных изменений позволяет обнаружить антиномичные тренды и смешанные культурно-психологические феномены (в том числе — ценностную неоднородность), выражающиеся в том, что с равной долей вероятности могут быть экстраполированы векторы развития полярных тенденций, а обобщения, работающие в одной области, неэффективны в другой. Так, человек на риторическом уровне поддерживающий консервативные ценности в учреждениях, не готов практиковать их в собственном семейном кругу; напротив, лицо, развивающее в публичном пространстве либеральный дискурс, в повседневности реализует авторитарные практики. Наряду с этим весомую роль играют факторы неочевидного разнообразия в обществе (множественность и изменчивость социокультурных контекстов, высокая поведенческая дифференциация социальных, культурных, этнических и возрастных групп; ситуативные конфигурации смешанных слоев архаичной, индустриальной и информационной культуры). Так, например, подростки как в разных регионах, так и в близких возрастных когортах могут разительно отличаться друг от друга [Гусельцева, Изотова 2016]. Латентная сложность выражается в том, что происходящее на уровне повседневности усложнение жизненных практик нередко обгоняет процессы их рефлексии. Уже лет пятнадцать назад чисто внешне подростки России, особенно в крупных городах, перестали отличаться от западных сверстников. Однако внутренне они еще долго сохраняли российское своеобразие. Но в эпоху интернета, соцсетей, открытого культурного обмена с заграницей соответствующий менталитет быстро распространялся и в нашей стране, нравы смягчились [Артемьев 2017].
В диссертации Т. И. Шнуренко изучалась структура ценностей трех поколений [Шнуренко 2009]. Младшее поколение продемонстрировало гедонистические устремления, семейные ценности, мотивацию на индивидуализацию, а также страх перед будущим и нежелание его прогнозировать. Среднее поколение отличала низкая социальная активность, ориентация на профессиональные и семейные ценности. При изучении же старшего поколения не подтвердилась его приверженность традиционным ценностям, был выявлен приоритет семейных ценностей. Как уже отмечалось, с позиций эпистемологии латентности, прогностическую значимость играют именно неподтвержденные гипотезы и нестыковки. Данное изучение ценностных ориентаций молодежи также показало, что во всех социальных группах имело место расхождение между риторикой (провозглашаемыми нормами) и жизненной практикой (поведением) [Там же]. Также значимыми ценностями россиян оказались приятное времяпровождение и материальное благополучие, тогда как социальная активность — малозначимая ценность [Там же].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
191
Из вышесказанного проистекает предостережение от поспешности выводов: когда социологи, историки и политологи сообщают о консерватизме россиян, их склонности к традиционализму в ущерб прогресса, мы снова должны обратить внимание на разрыв риторики и культурных практик. Например, обсуждая запрос на демократию, важно различать непопулярность этого термина в обществе и востребованность демократических практик в повседневности, в быту. Также следует отнестись более дифференцированно к тому, что понимать под демократией, поскольку демократия как справедливость отвечает чаяниям россиян гораздо больше, чем демократия как свобода (см.: [Поляков 2010]).
Глобальный тренд универсальной цивилизации и локальные смешанные тренды В эпохи трансформаций, как правило, наблюдаются размывание и повышенная лабильность ценностной системы. При этом разнонаправленность тенденций в ситуации транзитивности является скорее нормой в современном мире, где мы наблюдаем сложность и антиномичность трендов6. Наряду с глобализацией и изменениями здесь имеют место стабильность и консерватизм традиционных ценностей. Однако эволюционно устойчивые общемировые тенденции, так или иначе, характерны и для российской молодежи (особенно охваченной интернетом). Молодой человек ищет себя среди смешанных и переплетающихся слоев идентичности: планетарная (житель планеты Земля), цивилизационная (единое эволюционирующее человечество), национальная и гражданская (принадлежность к стране), социокультурная (самоопределение в локальном пространстве, в ближних кругах культуры), социальная и профессиональная (самоопределение среди тех или иных социальных групп), этническая, персональная (личность, самость, индивидуальность). Следует отметить, что не все слои идентичности отрефлексированы субъектом, некоторые остаются для него латентными. С позиции развития цивилизационного (транснационального) тренда триада развития личности молодого человека включает социальную активность, возможности / доступность когнитивного развития, ценности самовыражения. В результате происходящей в условиях глобализирующегося мира смены поколений транснациональные ценности все шире распространяются по планете, при этом та или иная идентичность как осознанный выбор является маркером смены парадигмы. 6 Следует отметить, что в анализе сложной реальности гораздо продуктивнее принцип «и то, и это», нежели логика «или/или». Так, Р. Мартин, развивая представления об интеграционном мышлении, позволяющем удерживать в конструктивном напряжении две конфликтующие идеи, делает эпиграфом своей книги высказывание Ф. С. Фицджеральда: «Наилучшей проверкой выдающегося разума является способность одновременно держать в уме две противоположные идеи и сохранять при этом способность к функционированию» [Мартин 2016: 12].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
192
М. С. Гусельцева
В этой связи обратимся к концепции морально-нравственного развития Л. Коль берга, которая была нами проинтерпретирована в рамках культурно-аналитического подхода [Гусельцева 2015], помещена в общий контекст эволюции культуры и соотнесена с динамикой WVS (см. табл. 1). Таблица 1
Интерпретация стадий морально-нравственного развития, по Л. Кольбергу, в контексте культурно-аналитического подхода Уровни и стадии Доконвенциональный уровень. Стадия 1 Доконвенциональный уровень. Стадия 2 Конвенциональный уровень. Стадия 3
Конвенциональный уровень. Стадия 4
Постконценциональный уровень. Стадия 5
Постконценциональный уровень. Стадия 6
Интернализация моральнонравственных принципов Этика реактивного послушания: необходимость подчиняться требованиям во избежание наказаний Этика наивного (инструментального) гедонизма: необходимость подчиняться правилам ради личной выгоды и поощрений Этика опоры на авторитеты: необходимость подчиняться правилам во избежание осуждения окружающих людей, ради социального одобрения и хороших межличностных отношений Этика следования предписаниям власти и законам: необходимость подчиняться правилам во избежание репрессий со стороны носителей власти и чувства вины за неблаговидный поступок Этика инструментальных моральных принципов и убеждений: необходимость соблюдать законы ради достижения общего блага Этика свободы совести: самоценность следования универсальным моральным принципам
Особенности и факторы социализации Практики внешнего контроля и наказаний («кнут») Практики внешнего контроля и поощрений социально желательного поведения («пряник») Практики социального конформизма («власть авторитета»). Формирование «культуры стыда»
Практики социального конформизма («авторитет власти»). Формирование «культуры вины»
Практики общественного договора, поддержки прав личности и демократически принимаемых законов Практики создания индивидуального стиля морально-нравственного поведения
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
193
Поместив модель аксиологической социализации Л. Кольберга в контекст глобального цивилизационного тренда (от жестких догм и консервативных ценностей — к личной автономии и творчеству ценностей в индивидуальном стиле жизни), мы видим, что в традиционных (архаичных) и тоталитарных обществах доминируют стадии доконвенционального и конвенционального моральнонравственного развития, что выражается во внешней регуляции социально желательного поведения посредством системы запретов, наказаний и поощрений (пресловутые «сакральность власти» и «культ начальника»). Векторы же цивилизационного развития простираются от приоритета государства к ценности личности. Транснациональный тренд — это движение от ценностей безопасности к ценностям развития; от ценностей выживания к ценностям самореализации; в том числе приоритет личности человека перед государством (индивидуализация); научная и правовая рациональность (секуляризация); гуманизм и толерантность, критическое мышление и ценности свободы, приватности и солидарности (гуманизация и глобализация). В критике европоцентризма (во многом справедливой) важно с водой не выплеснуть ребенка, поскольку именно в западном сообществе к концу ХХ в. возникла критическая масса субъектов постконвенционального уровня развития, то есть способных «действовать как автономные, свободные люди, руководствующиеся высшими ценностями — уважением к жизни человека и его достоинству» [Анцыферова 2004: 269]. Здесь следует отметить, что «европейскость»7 — отнюдь не особое свойство жителей Европы, а «способность инициации определенных процедур смыслопорождения и жизненной организации», так или иначе распространяющаяся по всему миру, где «подлинными европейцами и …хранителями европейской культуры» в наши становятся, например, Китай, Бразилия и Япония (поскольку «уже сегодня одними из лучших исполнителей европейской музыки являются японцы и китайцы, не говоря уж о японских достижениях в области науки и техники») [Павлов-Пинус 2015: 147]. Локальные исследования ценностных предпочтений российской молодежи (например: [30 фактов… 2016]) вписываются в цивилизационный тренд от ценностей выживания к ценностям самореализации. Парадоксальным образом российская молодежь, риторически упрекаемая за отсутствие ценностей, имплицитно вырабатывает ценностные позиции и высказывает высокий запрос на современность, социальную справедливость и нравственные нормы в обществе. Это довольно устойчивый тренд, который, на наш взгляд, продолжит набирать силу, несмотря на осцилляции (колебания — возвращение от модернизма к архаике, 7 «“Европейскость” — это способность инициировать определенные культурные возможности, фундированные в национальных сообществах (правда, возможность, чреватая вступлением новообращенной культуры на путь дальнейших культурных революций, отторжением и страхом перед которыми питаются фундаменталистские интуиции и консервативные формы национального самосознания)» [Павлов-Пинус 2015: 146].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
194
М. С. Гусельцева
смешивание с консервативными трендами). Его устойчивость базируется на двух факторах: прогрессивном векторе цивилизационного развития (где так или иначе все остальные страны подтягиваются за мировыми лидерами, вступая в волны постиндустриальных модернизаций, в наши дни — информационной культуры); поколенческом факторе, где запрос на обновление реализуют накатывающие волны новых поколений.
Заключение Несмотря на рисуемую СМИ ужасающую картину падения нравов, невежества и безграмотности подростков, в культуре имеет место устойчивый гуманистический тренд, отражающий запрос на человечность, ценности приватной сферы, семейных отношений, личной свободы (нерегламентированности), сензитивность к государственному насилию и т. п. [Архангельский 2017; Шульман 2015; Петрановская 2016]. Трансформации ценностей чаще всего протекают незаметно для наблюдателя, тогда как произошедшие изменения (вершина айсберга) неожиданно проявляются в критических ситуациях. На пути изучения этих изменений лежат методологические трудности, связанные с тем, что феномены, представляющиеся структурно устойчивыми с позиции классической психологии, в современном мире антиномичны и лабильны, а доминирующие и глобальные тренды нередко подавляют возможность увидеть значимые для надежных прогнозов микроизменения. Здесь обнаруживается поле потенциальной сшибки формативного тренда, несущего доминирующие дискурсы о важности воспитания и государственной идеологии, с историческим цивилизационным вектором (конструктивизм, транзитивность, множественность социокультурных контекстов социализации и т. п.), что создает объективные предпосылки для прогнозирования каскадных молодежных протестов.
Литература 30 фактов… 2016 — 30 фактов о современной молодежи. [Совместный проект Сбербанка с исследовательским агентством Validata.] 2016. (URL: www.sberbank.ru/common/img/ uploaded/files/pdf/youth_presentation.pdf) Анцыферова 2004 — Анцыферова Л. И. Связь морального сознания с нравственным поведением человека (по материалам исследований Лоуренса Кольберга и его школы) // Развитие личности и проблемы геронтопсихологии / Под ред. Л. И. Анцыферовой. М.: Институт психологии РАН, 2004. С. 260–285. Артемьев 2017 — Артемьев М. Снова массовые протесты: смена поколений или бег на месте? Forbes, 2017. (URL: http://www.forbes.ru/biznes/341663-snova-17-y-smenapokoleniy-ili-beg-na-meste) Архангельский 2017 — Архангельский А. Звонок прозвенел для учителя. Inliberty, 2017. (URL: http://www.inliberty.ru/blog/2539-Zvonok-prozvenel-dlya-uchitelya)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические маркеры перемен: трансформация ценностей...
195
Банников 2013 — Банников К. Архаический синдром. О современности вневременного // Отечественные записки. 2013. № 1. (URL: http://www.intelros.ru/readroom/otechestvennye-zapiski/o1-2013/19611-arhaicheskiy-sindrom-o-sovremennosti-vnevremennogo.html) Время — назад… 2017 — Время — назад! Реинтерпретация прошлого и кризис воображения будущего: материалы XIII Больших Банных чтений, 2017. (URL: http://www. nlobooks.ru/node/8128) Время реакции… 2017 — Время реакции. Траектории исторического движения: материалы XIII Малых Банных чтений, 2017. (URL: http://www.nlobooks.ru/node/8304) Гинзбург 2004 — Гинзбург К. [Ginzburg K.] Мифы — эмблемы — приметы. Морфология и история. М.: Новое издательство, 2004. Гусельцева 2015 — Гусельцева М. С. Образы достойного будущего как фактор позитивной социализации детей и подростков: ценности гуманизма // Образовательная политика. 2015. 4 (70). С. 12–32. Гусельцева 2016 — Гусельцева М. С. Разработка проблемы бессознательного в подходе Э. Блоха // Мир психологии. 2016. № 2. С. 137–149. Гусельцева, Изотова 2016 — Гусельцева М. С., Изотова Е. И. Позитивная социализация детей и подростков: методология и эмпирика. М.: Смысл, 2016. Зубова 2010 — Зубова Л. В. Ценности трансформирующегося общества как фактор самореализации личности // Аксиология и инноватика образования. 2010. № 1. С. 91–99. (URL: http://www.orenport.ru/axiology/docs/8/11.pdf) Инглхарт 2002 — Инглхарт Р. [Inglehart R.] Культура и демократия // Культура имеет значение. Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу / Под ред. Л. Харрисон, С. Хантингтон. М.: Московская школа политических исследований, 2002. С. 106–128. Инглхарт 2018 — Инглхарт Р. [Inglehart R.] Культурная эволюция: как изменяются человеческие мотивации и как это меняет мир. М.: Мысль, 2018. Инглхарт, Вельцель 2011 — Инглхарт Р., Вельцель К. [Inglehart R., Welzel Ch.] Модернизация, культурные изменения и демократия. Последовательность человеческого развития. М.: Новое издательство, 2011. Йоас 2013 — Йоас Х. [Joas H.] Возникновение ценностей. СПб.: Алетейя, 2013. Липовецки 2001 — Липовецки Ж. [Lipovetsky G.] Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. М.: Владимир Даль, 2001. Мартин 2016 — Мартин Р. [Martin R.] Мышление в стиле «И». Как мыслят успешные лидеры. М.: Юрайт, 2016. Марцинковская, Турушева 2017 — Марцинковская Т. Д., Турушева Ю. Б. Нарратив как методология исследования личности в ситуации транзитивности // Психологические исследования. 2017. 10 (52). 2. (URL: http://psystudy.ru) Межуев 2009 — Межуев В. М. Уроки свободы еще не выучены // Знание — сила. 2009. № 11. С. 43–51. (URL: http://polit.ru/article/2009/12/25/mezhuev/) Мусаханов 2006 — Мусаханов Л. Р. Латентная художественная культура и театр // Объект исследования — искусство. (По страницам «Культурологических записок».) М.: Индрик, 2006. С. 214–236. Ноэль-Нойман 1996 — Ноэль-Нойман Э. [Noelle-Neumann E.] Общественное мнение. Открытие спирали молчания. М.: Прогресс-Академия, 1996.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
196
М. С. Гусельцева
Павлов-Пинус 2015 — Павлов-Пинус К. А. Кросс-культурная жизнь философии и ее национальная самобытность // Философский журнал. 2015. 8 (4). С. 135–149. Петрановская 2016 — Петрановская Л. В. Тайная опора. Привязанность в жизни ребенка. М.: АСТ, 2016. Поляков 2010 — Поляков Л. В. Демократия: перезагрузка смыслов. М.: Праксис, 2010. Прохорова 2014 — Прохорова И. Д. Светское общество и традиционалистское сознание // «Сноб», декабрь 2014. (URL: https://snob.ru/selected/entry/84749) Современные методологические стратегии… 2014 — Современные методологические стратегии: Интерпретация. Конвенция. Перевод // Под ред. Б. И. Пружинина, Т. Г. Щедриной. М.: Политическая энциклопедия, 2014. Современные тенденции… 2014 — Современные тенденции в антропологических исследованиях // Антропологический форум. 2014. № 1. С. 6–101. Тихомандрицкая 2000 — Тихомандрицкая О. А. Ценности и самоотношение на этапе юношеской социализации: Автореф. дис. … канд. психол. наук. М.: МГУ, 2000. (URL: http://nauka-pedagogika.com/viewer/170888/a#?page=20) Фуко 1996 — Фуко М. [Foucault M.] Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности: работы разных лет, 1969–1984. М.: Касталь, 1996. Фурман 2010 — Фурман Д. Е. Движение по спирали: Политическая система России в ряду других систем. М.: Весь мир, 2010. Шнуренко 2009 — Шнуренко Т. И. Ценностные ориентации студенческой молодежи как результат межпоколенной преемственности: Дис. … канд. психол. наук. Воронеж, 2009. Шульман 2015 — Шульман Е. М. Практическая политология: пособие по контакту с реальностью. М.: Издательские решения, 2015. (URL: http://coollib.com/b/329651) Drucker 1995 — Drucker P. F. Post-Capitalist Society. N. Y., NY: Harper-Collins Publishers, 1995. Findings, Insights 2015 — Findings and Insights. World Values Survey, 2015. (URL: http:// www.worldvaluessurvey.org/WVSContents.jsp) Inglehart 1977 — Inglehart R. The Silent Revolution. Princeton: Princeton University Press, 1977. McPherson (ed.) 2008 — Digital youth, innovation, and the unexpected / Ed. by T. McPherson. Cambridge, MA: The MIT Press, 2008. (URL: https://mitpress.mit.edu/sites/default/ files/9780262134958.pdf) Rudrum, Stavris (eds) 2015 — Supplanting the Postmodern: An Anthology of Writings on the Arts and Culture of the Early 21st Century / Ed. by D. Rudrum, N. Stavris. N. Y., NY.: Bloomsbury Academic, 2015.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
вызовы сложности
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
М. В. Фаликман МЕТОДОЛОГИЯ КОНСТРУКТИВИЗМА В ПСИХОЛОГИИ ПОЗНАНИЯ*
В философии науки и эпистемологии конструктивизм — направление, основанное на идее активности познающего субъекта в построении представления об окружающем мире, или «подход, согласно которому всякая познавательная деятельность является конструированием» [Касавин 2009: 373], вне зависимости от того, идет ли речь о построении образа восприятия или выстраивании рассуждения. Одним из основоположников конструктивизма как в эпистемологии, так и в психологии считается Ж. Пиаже. Рассматривая развитие интеллекта ребенка, он постулировал, что когнитивное развитие представляет собой постоянную реорганизацию, перестройку психических процессов, которая обусловлена как биологическим созреванием, так и опытом, который ребенок получает при взаимодействии со средой. По сути, на каждом этапе развития ребенок конструирует определенное понимание окружающего мира и в результате может столкнуться с рассогласованием между тем опытом, который у него есть, и тем, что обнаруживается в среде при активном взаимодействии с ней. Это рассогласование становится двигателем дальнейшего развития, представляющего собой нахождение равновесия между процессами ассимиляции и аккомодации. В книге «Конструирование реальности ребенком» Ж. Пиаже последовательно прослеживает переход от конструирования представления мира в действии (сенсомоторный интеллект) к конструированию его в мышлении [Piaget 1954]. На любой из стадий, как емко резюмировал эту позицию Дж. Брунер, «знание мира создается, а не открывается» [Брунер 2001]. В дальнейшем психологическая методология конструктивизма так или иначе строится вокруг положений Ж. Пиаже, хотя в разных подходах прослеживается влияние разных аспектов его теории. Сейчас в психологии принято говорить не о «конструктивистском подходе», а о «конструктивистских подходах», поскольку на данный момент конструктивизм «не сложился как единая, последовательная, теоретически согласованная ориентация» [Raskin 2002: 1], а представляет собой «широкий спектр позиций, среди которых есть и взаимоисключающие» [Anderson et al. 1998: 229]. В некоторых случаях * Исследование выполнено при частичной поддержке Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ 2016 г. Впервые опубликовано: Фаликман М. В. Методология конструктивизма в психологии познания // Психологические исследования. 2016. 9 (48). 3. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
200
М. В. Фаликман
они могут даже сочетать несочетаемые (на первый взгляд) теоретические посылки, как, например, «конструктивный эмпиризм» А. Пайвио [Paivio 1986]. По мнению американских методологов, теории, условно относимые к конструктивистским, могут быть сгруппированы по меньшей мере в три подхода [Raskin 2002]: это радикальный конструктивизм, социальный конструктивизм и теория личных конструктов, или «конструктивный альтернативизм». А. М. Улановский, также обособляя социальный конструкционизм и радикальный конструктивизм, в качестве третьего подхода предлагает рассматривать «конструктивизм в узком смысле слова», куда попадают все те направления, которые не вписываются в два первых подхода, включая и теорию личных конструктов Дж. Келли [Улановский 2009]. Дж. Келли постулирует, что личность организует и упорядочивает свой субъективный опыт с опорой на индивидуальную систему биполярных шкал — «конструктов», которые складываются и уточняются на протяжении всей жизни и выполняют функцию предвосхищения [Келли 2000]. Чем больше таких шкал, тем «когнитивно сложнее» личность и тем больше вариантов осмысления реальности она может предложить. Термин «конструктивный альтернативизм» подчеркивает, что возможно бесконечно много альтернативных вариантов трактовки событий в окружающем мире как разными людьми, так и одним и тем же человеком. Каждый человек, согласно метафоре Келли, по сути выступает как ученый, выстраивающий (конструирующий) свое собственное понимание этих событий. Радикальный конструктивизм, представленный, в частности, теориями Э. фон Глазерсфельда и У. Матураны, утверждает, что абсолютно любое знание не просто приобретается или усваивается, но активно конструируется познающим субъектом, причем конечная цель конструирования, как подчеркивал еще Ж. Пиаже — адаптация к среде в ходе взаимодействия с ней. Знание при этом не может и не должно полностью соответствовать реальности [Глазерсфельд 2001], оно должно быть сообразно задаче адаптации. И хотя нет смысла говорить о соответствии воспринимаемого мира реальному, те «операции, при помощи которых мы выстраиваем наш опытный мир, могут быть в значительной степени определены, и… знание этих операций… может помочь в более эффективном осуществлении этого конструирования» [Там же: 60]. У. Матурана и Ф. Варела разрабатывают идею самоорганизации знания как системы в концепции «автопоэза», описывающей самовоспроизводящиеся живые системы на разных уровнях, начиная с клеточного [Матурана, Варела 2001]. Авторы стремятся проследить биологические корни познания, исходя из того, что «наш опыт теснейшим образом связан с нашей биологической структурой», иными словами, познавательные процессы укоренены в организме, который, в свою очередь, является продуктом биологической эволюции. Именно в силу этой укорененности, как афористично формулируют свою позицию сами У. Матурана и Ф. Варела, «всякое действие есть познание, всякое познание есть действие» — пожалуй, именно в этой точке данная концепция наиболее тесно смыкается с положениями
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология конструктивизма в психологии познания
201
психологической теории деятельности А. Н. Леонтьева [1975], что закономерно в свете эволюционной ориентированности обеих, и с представлениями А. В. Запорожца о природе «перцептивных действий» [Запорожец 1966]. В работах А. Н. Леонтьева в явном виде присутствует мысль о том, что психическая деятельность укоренена во внешней (практической), и об общности их строения: «Внутренняя психическая деятельность, происходя из внешней практической деятельности, не отделяется от нее и не становится над ней, а сохраняет принципиальную и притом двустороннюю связь с ней» [Леонтьев 1975]. Идея «воплощенного познания» Ф. Варелы и У. Матураны вышла впоследствии за пределы концепции автопоэза и стала одним из наиболее широко обсуждаемых вопросов в современной когнитивной науке [Varela et al. 1991; Wilson 2002]. Наконец, в социальном конструкционизме [Бергер, Лукман 1995; Джерджен 2003], в рамках которого к настоящему времени тоже сложилось несколько подходов (см.: [Hruby 2001]), предполагается, что сама личность, конструирующая свое понимание мира, в свою очередь конструируется обществом, в котором она развивается, языком и культурным контекстом развития. Одной из ключевых фигур в этом направлении считается американский социальный психолог, автор психологической концепции отношений К. Герген (Джерджен), опирающийся на идеи диалогичности и социального взаимообмена в качестве основных критериев истинности и полезности [Джерджен 2003]. Часто социальный конструкционизм возводится к культурно-исторической психологии Л. С. Выготского, самим понятием «социальная ситуация развития» подчеркнувшего необходимость рассматривать становление психики ребенка только в контексте взаимодействия со взрослым и с социокультурной средой. Впрочем, к работам Л. С. Выготского иногда возводится и радикальный конструктивизм, особенно предлагаемые на его основе образовательные практики [Anderson et al. 1998]. В отечественной психологии в качестве особого подхода может быть рассмотрен культурно-деятельностный конструктивизм, который, в свою очередь, связан «с разными вариантами методологии конструктивизма (Ж. Пиаже) и социального конструкционизма (К. Герген)» [Асмолов 2014: 29]. Идеи пристрастности психического отражения, его активного характера нашли наиболее полное воплощение в понятии образа мира, который индивид активно строит в собственном сознании [Леонтьев 1983], что в конечном итоге противостоит принятой в отечественной психологии трактовке психики в целом и познания в частности как «отражения» (см.: [Петренко 2002]), не отрицая, однако, при этом реальности самого окружающего мира (обсуждение см.: [Аллахвердов, Морошкина 2010]), поскольку конечной целью построения образа мира является регуляция активности субъекта в нем. Всестороннее исследование проблемы образа мира было осуществлено С. Д. Смирновым, который на разнообразном эмпирическом материале показал, каким образом можно «изучать влияние, идущее от образа мира, предшествующее воздействию релевантного стимула, несущего информацию об объекте, процесс познания которого мы хотим изучить» [Смирнов 1985: 210]. Основная цель этих
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
202
М. В. Фаликман
исследований заключалась в том, чтобы продемонстрировать, что принцип активности может и должен быть последовательно реализован не только в теории построения движения, что было сделано в работах Н. А. Бернштейна, но и в теории построения образа. Можно утверждать, что позиция С. Д. Смирнова в этих работах носит выраженный конструктивистский характер: «Построение образа внешней реальности есть прежде всего и главным образом актуализация той или иной части уже имеющегося образа мира и лишь во-вторых это есть процесс уточнения, исправления, обогащения или даже радикальной перестройки актуализированной части картины мира или образа мира в целом» [Смирнов 1981: 25]. Положения социального конструкционизма в русле культурно-деятельностного подхода развивает А. Г. Асмолов. Предлагаемый им историко-эволюционный подход воплощается в идее «конструирования миров» на стыке психологии личности, психологии образования и психоистории [Асмолов 1996; 2002]. Еще один яркий пример конструктивистского направления в отечественной психологии — психосемантика сознания, разрабатываемая исследовательской группой В. Ф. Петренко и занимающаяся проблематикой реконструкции субъективной системы значений, через призму которой человек воспринимает окружающий мир и себя самого [Петренко 2002; 2010]. Когнитивная психология с момента возникновения воплощала основные особенности конструктивного подхода, поскольку изначально интересовалась вкладом не столько воздействия, сколько «промежуточных переменных», прежде всего опыта познающего субъекта, в его внешне наблюдаемое поведение. При этом в целом когнитивная психология скорее занимает позицию умеренного конструктивизма и сдержанно относится к радикальному конструктивизму, особенно в вопросах обучения и образования [Anderson et al. 1998]. К идеям радикального конструктивизма, несмотря на декларируемый эмпиризм, ближе теоретики, работающие в русле коннекционизма, или нейронных сетей, настаивающие на том, что сам процесс обучения структурирует осваиваемую область знания [McClelland 1994]. В современной когнитивной науке одним из перспективных направлений считается «нейроконструктивизм» [Mareschal et al. 2007; Westermann et al. 2007] — направление, которое тоже основывается на конструктивистском подходе Ж. Пиаже, но при этом, опираясь на методологию искусственных нейронных сетей, рассматривает психическое развитие в неразрывной связи с развитием мозга (трактуемым как выстраивание или «конструирование» нейронных систем, обеспечивающих активное взаимодействие субъекта с физической и социальной средой и складывающихся в ходе этого взаимодействия). В основе подхода лежит представление о формировании соответствующих систем в процессе индивидуального развития, в ходе решения текущих задач. В настоящее время в фокусе внимания нейроконструктивизма, который перекликается здесь с постановкой проблем дефектологии в трудах Л. С. Выготского, находятся нарушения психического развития, моделируемые посредством выделения и реализации в нейросетевой компьютерной модели «первичного дефекта» (исход ного минимального набора ограничений, налагаемых на «нормальное» состояние
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология конструктивизма в психологии познания
203
нейронной сети, которая по результатам обучения демонстрирует решение задач, соответствующее группе нормы), вокруг которого выстраиваются по каскадному принципу остальные «симптомы», задавая определенную траекторию развития и представляя собой вариант приспособления организма с данным набором ограничений к физической и социальной среде [Thomas, Karmiloff-Smith 2002]. Несмотря на осторожное отношение ортодоксальных когнитивных психологов к положениям радикального конструктивизма, уже в первых работах середины двадцатого столетия по проблемам восприятия и памяти в явном виде сформулирована мысль о том, что образы / репрезентации не запечатлеваются (извлекаются), а выстраиваются, причем активность субъекта играет здесь не меньшую роль, нежели особенности воздействия. Эти идеи были заложены в работах сэра Ф. Ч. Бартлетта, автора знаменитых исследований памяти как конструктивного процесса [Bartlett 1932]. Он по праву считается одним из основоположников конструктивного подхода в психологии познания и одновременно, наряду с Ж. Пиаже и А. Р. Лурия, одной из трех ключевых фигур в становлении когнитивной психологии и когнитивной науки в целом [Gardner 1987]. Отказавшись от изучения механической памяти в традиции работ Г. Эббингауза, Бартлетт выбрал в качестве объекта исследования припоминание историй — форму бытования памяти, более характерную для человека в повседневной жизни и в обществе себе подобных. Бартлетт предположил, что относительно познающего субъекта любая история существует трижды: сама по себе (как объективный факт или продукт психики другого субъекта), в момент прослушивания (интерпретации) и в момент припоминания (конструирования), и эти три истории принципиально различаются. Для объяснения результатов своих исследований Бартлетт использовал понятие схемы как «активной организации прошлых реакций и прошлого опыта» [Bartlett 1932: 201], которое стало одним из основополагающих понятий когнитивной психологии и постепенно проникло в разные её области, от психологии восприятия до психологии мышления, а также заметно повлияло на разработки в области искусственного интеллекта. Понятие схемы использовал и основоположник конструктивизма в психологии Ж. Пиаже, однако в его работах основная функция схемы заключается в координации действий субъекта. Сам Пиаже избегает однозначного определения схемы, но Дж. Флейвелл выводит из его работ следующее обобщенное определение: это «познавательная структура, относящаяся к классу сходных действий, имеющих определенную последовательность; указанная последовательность обязательно представляет собой прочное взаимосвязанное целое, в котором составляющие его акты поведения тесно взаимодействуют друг с другом» [Флейвелл 1967: 77]. Схема у Пиаже, как подчеркивает Дж. Флейвелл, это не просто цепочка действий, но единое целое, внутренне связанная структура, которую можно понять как категорию или «стратегию» сходных последовательных действий. По мере развития человека любая схема поэтапно приходит к равновесию между процессами ассимиляции и аккомодации, которое лежит в основе успешной адаптации к среде.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
204
М. В. Фаликман
В психологии внимания понятие схемы появилось еще в начале 1920-х гг. в работах Г. Рево д’Аллона. Развивая положения философа А. Бергсона о «динамической схеме», Г. Рево д’Аллон предложил и первую классификацию «схем внимания», где описал целый ряд разновидностей таких схем, начиная от сенсорных и заканчивая мыслительными, которые «почти полностью редуцируются к своему словесному ярлычку» [Рево д’Аллон 1923/2001: 464]. Работами Г. Рево д’Аллона заинтересовался в свое время Л. С. Выготский, усмотрев в них трактовку внимания как «инструментальной операции», которая «выдвигает между объектом внимания и субъектом вспомогательное средство» [Выготский 1983: 254]. В качестве этого средства, которое, по Рево д’Аллону, может быть только внутренним, выступают «преимущественно схемы, при помощи которых мы направляем наше внимание на тот или иной предмет» [Там же]. В исследованиях восприятия основы конструктивного подхода, активная разработка которого относится к начальным этапам становления когнитивной психологии, заложил еще в XIX в. Герман фон Гельмгольц [Гельмгольц 2011]. Он первым в явном виде подчеркнул двойственную природу перцептивного образа, его, с одной стороны, внешне детерминированный и навязчивый, а с другой стороны — активный и субъективный характер. Обращение к опыту двойственных и невозможных изображений и иллюзий восприятия показывает, что при одном и том же воздействии содержание образа даже у одного и того же человека может быть принципиально различным. А. Н. Леонтьев зафиксировал эту двойственность в терминах «чувственная ткань сознания» и «предметные значения» [Леонтьев 1975]. В обычных условиях восприятия чувственная ткань и предметное значение слиты в образе, и лишь в клинических случаях или с помощью специальных экспериментальных процедур (например: [Stratton 1986; Столин 1972]) можно обнаружить их несовпадение. Г. Гельмгольц рассматривал представления, формирующиеся в ходе восприятия, как «акты нашей психической деятельности». Он предположил, что образ восприятия строится по модели «бессознательного умозаключения» на основе текущего внешнего воздействия («малая посылка») и накопленного субъектом опыта («большая посылка»). Итоговый образ, представленный в сознании — «вывод» на основе этих посылок, по сути — «решение задачи», каковой является нерешенный силлогизм. В нормальных, неискаженных условиях восприятия ошибок в нем, вероятнее всего, не будет. Если же между воздействием и опытом наблюдается рассогласование, то вызванные внешним воздействием ощущения интерпретируются так, как если бы условия восприятия были для нас привычными. В результате возникают иллюзии восприятия, ставшие впоследствии основным исследовательским инструментом представителей конструктивного подхода к восприятию (например: [Gregory 1997]), в частности, в поисках ответа на вопросы о его эволюции [Anstis 2015]. Далее эту линию развивал целый ряд когнитивных психологов, по-разному обозначивших вклад познающего субъекта в конструируемый образ восприятия.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология конструктивизма в психологии познания
205
У Р. Грегори это «гипотезы», сходные с теми гипотезами, которые выдвигает ученый при проведении исследований: отметим, что здесь взгляд Р. Грегори на природу человеческого познания сближается с позициями Дж. Келли [2000] и В. М. Аллахвердова [2006]. Дж. Брунер описывает вклад субъекта через «перцептивные категории», подверженность которых потребностям и установкам субъекта он продемонстрировал экспериментально [Брунер 1977], У. Найссер вновь использует понятие схемы [Найссер 1981]. И хотя представления этих авторов о конкретных механизмах восприятия различаются, содержание субъективно переживаемого образа определяется в конечном итоге этими внутренними структурами. Например, У. Найссер рассматривает восприятие как циклический процесс, с одной стороны, направляемый схемой, а с другой стороны, уточняющий и дополняющий ее с тем, чтобы она дальше направляла перцептивную активность с учетом уже полученной информации. Схема определяется как «часть перцептивного цикла, которая является внутренней по отношению к воспринимающему, модифицируется опытом и тем или иным образом специфична в отношении того, что воспринимается» [Там же: 73]. Из определения прямо следуют основные функции схемы: во-первых, предвосхищение того, что нужно для действия, а во-вторых, фиксация индивидуального опыта, его координация и организация. Это представление о процессе восприятия наиболее приближено к конструктивистским представлениям об интеллекте Ж. Пиаже, для которого интеллект — установление равновесия между процессами ассимиляции (встраивания, интеграции внешних воздействий во внутренние психические структуры, также обозначаемые термином «схемы») и аккомодации (изменения этих структур под влиянием внешних воздействий, приспособления схем к тем специфическим условиям, в которых разворачивается текущий сенсомоторный или познавательный акт). Р. Грегори, выделяя в качестве центрального звена процесса восприятия проверку гипотез относительно текущего воздействия на органы чувств [Gregory 1997], исходит из того, что сетчаточное изображение по определению неоднозначно, а кроме того, не содержит сведений о множестве жизненно важных свойств предмета. В силу этого требуется предсказание (в терминологии У. Найссера — предвосхищение) этих свойств, чтобы обеспечить как можно более быстрый ответ на воздействие. Именно для этого и нужны перцептивные гипотезы. Если знания субъекта соответствуют ситуации, в которой применяются, гипотезы обычно верны. Иначе возникают систематические ошибки восприятия, или «когнитивные иллюзии» (обозначаемые так Р. Грегори в противовес иллюзиям, вызываемым физическими причинами — искажением оптической информации еще до воздействия на сетчатку глаза и искажениями при передаче сенсорных сигналов, обусловленными анатомией и физиологией зрительной системы). Самый знаменитый пример чисто «когнитивных» иллюзий — иллюзии восприятия человеческого лица: например, восприятие вогнутой гипсовой маски как выпуклой. В современной когнитивной психологии к числу «когнитивных иллюзий» относят и ошибки восприятия, связанные с отвлечением внимания наблюдателя [Kuhn 2010].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
206
М. В. Фаликман
Согласно модели Р. Грегори [Gregory 1997], в случае когнитивных иллюзий восходящая обработка зрительного сигнала модулируется петлей нисходящей обратной связи от перцептивной гипотезы, обусловленной прошлым опытом субъекта — как специфическим (например, о лицах), так и общим (таким как закон перспективы). Поэтому итоговый образ (ошибочный в случае несоответствия между знанием и ситуацией его применения) оказывается продуктом активности познающего субъекта по выдвижению и проверке гипотез, которые обеспечили бы его внутреннюю непротиворечивость, вне зависимости от соответствия реальному воздействию, как это предполагается даже не в умеренном, а в радикальном конструктивизме. Не вставая открыто на позиции конструктивизма, сходную точку зрения высказывает в своем «радикальном когнитивизме» В. М. Аллахвердов. Согласно его подходу, человеческое познание представляет собой построение «конструктов», или «догадок» относительно текущих воздействий, причем «мозг всегда готовит к осознанию несколько конструктов» [Аллахвердов 2006: 25], а функция окончательного выбора между этими «догадками», например, при восприятии неоднозначных изображений, и проверки сделанного выбора на непротиворечивость отводится сознанию. Таким образом, представление о порождении образа объекта как конструктивном процессе к настоящему времени можно считать позицией, по которой сходятся представители разных научных школ. Однако в современной психологии восприятия и нейронауке разрабатывается конструктивный подход и к другим явлениям восприятия, трактуемого как «непрямой, интерпретирующий нисходящий процесс», представляющий собой «динамичный, активный поиск наилучшей интерпретации доступных сенсорных данных» [Anstis 2015]. В частности, именно с методологических позиций конструктивизма накапливаются данные в поддержку того, что конструируется не только образ объекта, но и его воспринимаемое положение в пространстве. Например, когда объект движется, в том числе иллюзорно, его конструируемое (предсказываемое) положение основывается на предыдущих оценках наблюдателя и, что показательно, значительно расходится с перенаправлением взора при перемещении объекта [Lisi, Cavanagh 2015]. Такое «предсказывающее кодирование» в восприятии движения объекта, выражающееся, к примеру, в недавно описанных зрительных иллюзиях — феноменах субъективного смещения зрительно воспринимаемых объектов: «захвата вспышки» [Cavanagh, Anstis 2013] и «сдвига вспышки» [Whitney, Cavanagh 2000], свидетельствует о конструктивном характере восприятия пространственной позиции объекта и о вкладе процессов зрительного внимания в ее конструирование. В исследованиях внимания в качестве своего рода аналога иллюзий восприятия могут быть рассмотрены ошибки внимания, связанные с неспособностью обнаружить и/или верно опознать то или иное воздействие в условиях повышенной умственной загрузки или в случае внешних манипуляций вниманием, широко применяемых фокусниками [Kuhn 2010]. В отличие от ошибок по рассеянности, или
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология конструктивизма в психологии познания
207
пропуска информации в силу отвлечения или «рассеяния» внимания, эти ошибки обусловлены организацией процесса переработки информации и тем самым, по всей вероятности, имеют определенный эволюционный смысл. Обычно они наблюдаются либо в затрудненных условиях восприятия (кратковременное или зашумленное предъявление), либо в ситуациях, когда человек не готов к появлению тех или иных объектов или событий в поле восприятия — иными словами, их возникновение не предусмотрено ни задачей, ни прошлым опытом наблюдателя [Simons, Chabris 1999]. Изучение таких ошибок позволяет понять, как организована перцептивная система и как познающий субъект способен сам активно перестраивать эту систему, выбирая средства и стратегию решения задачи [Печенкова, Фаликман 2001]. На наш взгляд, понятие задачи как «цели, поставленной в данных условиях» [Леонтьев 1975: 107] должно стать одним из центральных в разработке деятельностной методологии конструктивизма в исследованиях познания. В психологии понятие задачи впервые появляется в работах представителей Вюрцбургской школы психологии мышления, необходимость же его была обусловлена тем, что оно было положено в основу описания целенаправленности процесса поиска решения. Считается, что понятие задачи ввел Дж. Уатт в диссертации 1904 г. Но если постановка задачи считалась актом сознания, то дальнейшее ее влияние, согласно Уатту, могло распространяться и на неосознаваемые процессы. Современные исследователи подчеркивают, что понятие «задача» по Уатту относилось в большей степени к полученной извне инструкции и «не относилось к внутренней репрезентации испытуемым инструкции» [Elliot, Fryer 2008: 240], в то время как акцент именно на внутренней, субъективной репрезентации делал в понятии «детерминирующая тенденция» Н. Ах, который использовал также понятие «образ цели», трактуя его как субъективное представление будущего результата, требуемого внешне заданной инструкцией. В отечественной психологии за пределами психологии мышления, где понятие задачи является одним из основополагающих [Тихомиров 1984], оно было успешно применено в сенсорной психофизике [Асмолов, Михалевская 1974], в исследованиях зрительного восприятия и глазодвигательной активности человека в ходе решения различных перцептивных задач [Гиппенрейтер 1978], а до того — в сенсорной психофизике. Эти исследования опирались на трактовку понятия задачи в физиологии активности Н. А. Бернштейна, который, рассматривая встающие перед организмом двигательные задачи, понимает их по сути как «интеллектуальную составляющую» двигательного акта [Сироткина 1991]. Смысл двигательной задачи заключается в построении движения с определенными характеристиками, причем требования к движению должны быть достигнуты в определенных условиях, которые постоянно меняются и столь же постоянно учитываются в процессе решения задачи. Согласно трактовке Н. А. Бернштейна, «задача действия есть закодированное так или иначе в мозгу отображение или модель потребного будущего» [Бернштейн 1966]. Именно задача определяет и направляет выстраивание
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
208
М. В. Фаликман
многоуровневой функциональной системы, обеспечивающей ее решение, а в случае перцептивных задач определяет, что именно будет воспринято субъектом. Это убедительно показано в классических исследованиях А. Л. Ярбуса с рассматриванием изображений в ходе выполнения различных задач [Ярбус 1965]. Современная когнитивная психология внимания все чаще обращается к понятию задачи как к объяснительному. Необходимость опоры на это понятие обос новывается описанием феноменов — например, задержек и ошибок внимания в условиях быстрого и краткого предъявления стимулов, при попытках объяснения которых в строго контролируемых экспериментах были последовательно исключены все возможные объяснения помимо «реконфигурации системы» [Di Lollo et al. 2005], или «переключения задачи» [Kawahara et al. 2003]. В данный момент психологами и нейрофизиологами широко дискутируется понятие и эффекты «подготовки к задаче» (например: [De Baene, Brass 2014]) как выстраивания или «настройки» функциональной системы, обеспечивающей достижение поставленной цели. Английский методолог Р. Харре, следующий в своих работах принципам культурно-исторической психологии Л. С. Выготского, обобщая опыт исследований и построения теорий восприятия на протяжении двадцатого столетия, предлагает метафору «Задача — Инструмент» [Harre 2012], перекликающуюся с положениями физиологии активности Н. А. Бернштейна, которые А. Г. Асмолов резюмирует в формуле: «Задача рождает орган» [Асмолов 2002]. Именно анализ задач, решаемых зрительной системой, Харре считает основой для изучения механизмов восприятия, которые выступают в качестве инструментов психики, эволюционировавших для решения этих задач. Однако, на его взгляд, этот подход был в недостаточной степени реализован современной когнитивной психологией и когнитивной наукой, несмотря на целый ряд существенных шагов, предпринятых в этом направлении. Например, подобная инструментальная логика прослеживается в работах по эволюционной психологии в контексте модульного подхода к познанию, в котором оно предстает как мозаика узкоспециализированных систем — «информационно закрытых» модулей, формирующихся в эволюции под решение определенных классов познавательных задач, имеющих собственную историю развития как в филогенезе, так и в онтогенезе и оснащенных собственным мозговым субстратом [Fodor 1983]. Как отмечают Л. Космидес и Дж. Туби, идеологи этого подхода, основанного, как и концепция Ф. Варелы и У. Матураны, на положениях эволюционной биологии, «чтобы понять, как работает мысль, ученый-когнитивист должен знать, для решения каких задач предназначены наши познавательные и нейронные механизмы» [Cosmides, Tooby 1994: 47]. Познавательные «инструменты» складываются в эволюции для решения определенных задач адаптации, а следовательно, для объяснения строения некоторого «инструмента» необходимо установить, вопервых, для решения какой задачи он предназначен, а во-вторых, почему он предназначен для решения именно этой, а не какой-нибудь другой задачи. Вместе с тем, несмотря на идеи задачной детерминации и эволюционной обусловленности закономерностей когнитивной системы, модульный подход
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология конструктивизма в психологии познания
209
к познанию как таковой не во всём сходится с фундаментальными положениями конструктивизма: становление индивидуального познания рассматривается как последовательное разворачивание генетически детерминированной системы модулей, не предполагающий ни взаимодействия между ними, ни перестроек в системе под влиянием полученного опыта. Само понятие задачи в данном подходе ограничивается задачами приспособления субъекта как представителя биологического вида. От изучения активности субъекта модульный подход по сути отказывается: его теоретик Дж. Фодор настаивает, что в качестве предмета исследования должны выступать узко специализированные «модули», складывающиеся в соответствии с конкретными задачами адаптации и выдающие на выходе «готовый продукт», который «информационно непроницаем» и недоступен управлению со стороны субъекта. «Центральные системы», обеспечивающие планирование и принятие решений, согласно модульной концепции психики, в принципе не могут изучаться в силу слишком широкого контекста и спектра данных, на основе которых реализуются данные функции [Fodor 1983]. В то же время именно функции планирования и регуляции познавательной деятельности оказываются в центре внимания отечественных исследователей. Конструктивистский подход к познанию предполагает, что субъект не просто использует продукты сложившихся в его мозге или в когнитивной системе механизмов, а выстраивает представление о среде, в которой ему предстоит действовать, прямо в ходе решения встающих перед ним задач. В этом плане суть конструктивизма точно схватывает отраженная в названии англоязычной публикации научной автобиографии А. Р. Лурия под редакцией М. Коула метафора «созидания / производства разума» (Making of Mind), в качестве проекций которой можно рассмотреть и «реконструкцию воспоминаний» [Bartlett 1932], и «построение движения» при решении двигательной задачи [Бернштейн 1966], и «порождение образа» [Леонтьев 1975], под влиянием работ Бернштейна эволюционировавшее в исследованиях отечественных психологов в «построение образа». Содержание этих конструктивных процессов и становится сейчас одним из наиболее многообещающих направлений исследований.
Литература Аллахвердов 2006 — Аллахвердов В. М. Экспериментальная психология познания: когнитивная логика сознательного и бессознательного. СПб.: СПбГУ, 2006. Аллахвердов, Морошкина 2010 — Аллахвердов В. М., Морошкина Н. В. Методологическое своеобразие отечественной психологии // Вестник СПбГУ. Сер. 12. Психология. Социология. Педагогика. 2010. 2. С. 116–126. Асмолов 1996 — Асмолов А. Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.: МПСИ, 1996. Асмолов 2002 — Асмолов А. Г. По ту сторону сознания: методологические проблемы неклассической психологии. М.: Смысл, 2002.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
210
М. В. Фаликман
Асмолов 2014 — Асмолов А. Г. Исторический смысл кризиса культурно-деятельностной психологии // Мир психологии. 2014. 3 (79). С. 17–33. Асмолов, Михалевская 1974 — Асмолов А. Г., Михалевская М. Б. От психофизики чистых ощущений к психофизике сенсорных задач // Проблемы и методы психофизики / Под ред. А. Г. Асмолова, М. Б. Михалевской. М.: МГУ, 1974. С. 5–12. Бергер, Лукман 1995 — Бергер П. [Berger P.], Лукман Т. [Luckmann T.] Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Медиум, 1995. Бернштейн 1966 — Бернштейн Н. А. Очерки о физиологии движений и физиологии активности. М.: Медицина, 1966. Брунер 1977 — Брунер Дж. [Bruner J.] Психология познания. М.: Прогресс, 1977. Брунер 2001 — Брунер Дж. [Bruner J.] Торжество разнообразия: Пиаже и Выготский // Вопросы психологии. 2001. 4. С. 3–13. Выготский 1983 — Выготский Л. С. Собр. сочинений: В 6 т. М.: Педагогика, 1982–1984. Гельмгольц 2011 — Гельмгольц Г. [Helmholtz H.] О зрении человека. Новейшие успехи в теории зрения. М.: Либроком, 2011. Гиппенрейтер 1978 — Гиппенрейтер Ю. Б. Движения человеческого глаза. М.: МГУ, 1978. Глазерсфельд 2001 — Глазерсфельд Э. фон [Glasersfeld E., von] Введение в радикальный конструктивизм // Вестник МГУ. Сер. 7. Философия. 2001. 4. С. 59–81. Джерджен 2003 — Джерджен К. Дж. [Gergen K. J.] Социальный конструкционизм: знание и практика. Минск: БГУ, 2003. Запорожец 1966 — Запорожец А. В. Развитие восприятия и деятельность // Восприятие и действие. Материалы 30-го симпозиума XVIII Междунар. психологического конгресса. М., 1966. С. 35–44. Касавин 2009 — Касавин И. Т. Конструктивизм // Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: Канон+, РООИ «Реабилитация», 2009. С. 373–377. Келли 2000 — Келли Дж. [Kelly G.] Психология личности. Теория личных конструктов. СПб.: Речь, 2000. Леонтьев 1975 — Леонтьев А. Н. Деятельность, сознание, личность. М.: Политиздат, 1975. Леонтьев 1983 — Леонтьев А. Н. Образ мира // Леонтьев А. Н. Избранные психологические произведения. М.: Педагогика, 1983. С. 251–261. Матурана, Варела 2001 — Матурана У. [Maturana U.], Варела Ф. [Varela F.] Древо познания. Биологические корни человеческого понимания М.: Прогресс-Традиция, 2001. Найссер 1981 — Найссер У. [Neisser U.] Познание и реальность. М.: Прогресс, 1981. Петренко 2002 — Петренко В. Ф. Конструктивистская парадигма в психологической науке // Психологический журнал. 2002. 23 (3). С. 113–121. Петренко 2010 — Петренко В. Ф. Психосемантика как направление конструктивизма в когнитивной психологии // Петренко В. Ф. Многомерное сознание. М.: Канон, 2010. С. 161–199. Печенкова, Фаликман 2001 — Печенкова Е. В., Фаликман М. В. Модель решения перцептивной задачи в условиях быстрого последовательного предъявления зрительных стимулов // Психологический журнал. 2001. 6. С. 99–103.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Методология конструктивизма в психологии познания
211
Рево д’Аллон 1923/2001 — Рево д’Аллон Г. [Revault d’Allonnes G.] Внимание: схемы // Психология внимания / Под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Романова. М.: ЧеРо, 2000. С. 460–466. Сироткина 1991 — Сироткина И. Е. Н. А. Бернштейн: годы до и после «Павловской сессии». Репрессированная наука. Л., 1991. С. 319–326. Смирнов 1981 — Смирнов С. Д. Мир образов и образ мира // Вестник МГУ. Сер. 14: Психология. 1981. 2. С. 15–29. Смирнов 1985 — Смирнов С. Д. Психология образа: проблема активности психического отражения. М.: МГУ, 1985. Столин 1972 — Столин В. В. Построение зрительного образа при псевдоскопическом восприятии // Вопросы психологии. 1972. 6. С. 103–116. Тихомиров 1984 — Тихомиров О. К. Психология мышления. М.: МГУ, 1984. Улановский 200 — Улановский А. М. Конструктивизм, радикальный конструктивизм, социальный конструкционизм: мир как интерпретация // Вопросы психологии. 2009. 2. С. 35–45. Флейвелл 1967 — Флейвелл Дж. [Flavell J.] Генетическая психология Жана Пиаже. М.: Просвещение, 1967. Ярбус 1965 — Ярбус А. Л. Роль движений глаз в процессе зрения. М.: Наука, 1965. Anderson et al. 1998 — Anderson J. R., Reder L. M., Simon H. Radical constructivism and cognitive psychology // Brookings Papers on Education Policy / Ed. by D. Ravitch. Washington, DC: Brookings Institute Press, 1998. P. 227–255. Anstis 2015 — Anstis S. Seeing isn’t believing: How motion illusions trick the visual system, and what they can teach us about how our eyes and brains evolved // Scientist. 2015. 29 (6). Art. 43036. Bartlett 1932 — Bartlett F. C. Remembering: A Study in Experimental and Social Psychology. Cambridge University Press. 1932. Cavanagh, Anstis 2013 — Cavanagh P., Anstis S. The flash grab effect // Vision Research. 2013. 91. P. 8–20. Cosmides, Tooby 1994 — Cosmides L., Tooby J. Beyond intuition and instinct blindness: toward an evolutionarily rigorous cognitive science // Cognition. 1994. 50. P. 41–77. De Baene, Brass 2014 — De Baene W., Brass M. Dissociating strategy-dependent and independent components in task preparation // Neuropsychologia. 2014. 62. P. 331–340. Di Lollo et al. 2005 — Di Lollo V., Smilek D., Kawahara J., Ghorashi S. M. System reconfiguration, not resource depletion, determines the efficiency of visual search // Perception and Psychophysics. 2005. 67 (6). P. 1080–1087. Elliot, Fryer 2008 — Elliot A. J., Fryer J. The goal construct in psychology // Handbook of Motivation Science / Ed. by J. Shah, W. Gardner. N. Y.: Guilford Press, 2008. P. 235–250. Fodor 1983 — Fodor J. A. Modularity of Mind. Cambridge, MA: MIT Press, 1983. Gardner 1987 — Gardner H. The mind’s new science. The history of cognitive revolution. Harper Collins Publ., 1987. Gregory 1997 — Gregory R. L. Knowledge in perception and illusion // Philosophical Transactions of the Royal Society B. 1997. 352 (1358). P. 1121–1127. Harre 2012 — Harre R. Perception // Psychology for the Third Millenium. Integrating cultural and neuroscience perspectives / Ed. by R. Harre, F. M. Moghaddam. Sage Publ., 2012. P. 56–76.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
212
М. В. Фаликман
Hruby 2001 — Hruby G. Sociological, postmodern, and new realism perspectives in social constructionism: Implications for literacy research // Reading Research Quarterly. 2001. 36. P. 48–62. Kawahara et al. 2003 — Kawahara J., Enns J. T., Di Lollo V. Task switching mediates the attentional blink even without backward masking // Perception and Psychophysics. 2003. 65 (3). P. 339–351. Kuhn 2010 — Kuhn G. Cognitive illusions: From magic to science // New Horizons in the Neuroscience of Consciousness / Ed. by E. Perry, D. Collerton, F. LeBeau, H. Ashton. Amsterdam: John Benjamin Publ., 2010. P. 139–148. Lisi, Cavanagh 2015 — Lisi M., Cavanagh P. Dissociation between the perceptual and saccadic localization of moving objects // Current Biology. 2015. 25 (19). P. 2535–2540. Mareschal et al. 2007 — Mareschal D., Johnson M. H., Sirois S., Spratling M., Thomas M., Westermann G. Neuroconstructivism. Oxford, UK: Oxford University Press, 2007. Vol. I: How the brain constructs cognition. McClelland 1994 — McClelland S. B. Training Needs Assessment Data-gathering Methods: Part 1, Survey Questionnaires // Journal of European Industrial Training. 1994. Vol. 18. Issue 1. P. 22–26. Paivio 1986 — Paivio A. Mental representations: A dual-coding approach. N. Y.: Oxford University Press, 1986. Piaget 1954 — Piaget J. The Construction of Reality in the Child. N. Y.: Basic Books, 1954. Raskin 2002 — Raskin J. D. Constructivism in psychology: Personal construct psychology, radical constructivism, and social constructionism // Studies in Meaning: Exploring Constructivist Psychology / Ed. by J. D. Raskin, S. K. Bridges. N. Y.: Pace University Press, 2002. P. 1–25. Simons, Chabris 1999 — Simons D. J., Chabris C. F. Gorillas in our midst: Sustained inattentional blindness for dynamic events // Perception. 1999. 28 (9). P. 1059–1074. Stratton 1986 — Stratton G. M. Some preliminary experiments on vision without inversion of the retinal image // Psychological Review. 1896. 3 (6). P. 611–617. Thomas, Karmiloff-Smith 2002 — Thomas M. S. C., Karmiloff-Smith A. Modelling typical and atypical cognitive development // Handbook of Childhood Development / Ed. by U. Goswami. Blackwells Publ., 2002. P. 575–599. Varela et al. 1991 — Varela F. J., Thompson E., Rosch E. The embodied mind: Cognitive science and human experience. Cambridge, MA: MIT Press, 1991. Westermann et al. 2007 — Westermann G., Mareschal D., Johnson Mark H. et al. Neuro constructivism // Developmental Science. Vol. 10. Issue 1. P. 75–83. Whitney, Cavanagh 2000 — Whitney D. V. Cavanagh P. Motion distorts visual space: Shifting the perceived position of remote stationary objects // Nature Neuroscience. 2000. 3. P. 954–959. Wilson 2002 — Wilson M. Six views of embodied cognition // Psychonomic Bulletin and Review. 2002. 9 (4). P. 625–636.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Т. А. Нестик Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности* 1
Как наши исследования, так и работы других авторов свидетельствуют о том, что российское общество характеризуется краткосрочным планированием жизни и неопределенностью образа коллективного будущего. Треть участников наших исследований задумываются о будущем России, отдаленном на 1–5 лет, четверть опрошенных заглядывает в будущее страны на 6–10 лет. Менее 10 % участников наших исследований задумываются о будущем России, которое наступит более чем через 20 лет [Нестик 2016в]. Согласно регулярным общероссийским опросам «Левада-центра», будущее представляется россиянам как «смутное», «призрачное», «туманное», «неопределенное». Почти половина россиян «не знают, что будет даже в ближайшие месяцы», треть могут планировать лишь «на 1–2 года вперед», каждый десятый — «на 5–6 лет» и лишь 5 % россиян планируют свою собственную жизнь «на много лет вперед» [Волков 2016]. Коллективный образ будущего, то есть представления о будущих процессах и явлениях, разделяемые представителями социальной группы и конструируемые ими в межличностном общении, отражает степень жизнеспособности общества, готовность к совместной деятельности, направленной на защиту от коллективных угроз и использование возможностей для развития. Коллективный образ будущего выполняет несколько важных психологических функций. В условиях относительной стабильности и прогнозируемости условий общественной жизни он обеспечивает групповую идентификацию, регуляцию совместной деятельности, поддерживает адаптацию к изменениями и преемственность в развитии группы, легитимацию сложившихся групповых норм и планируемых изменений, а также историзацию повседневности — через включение личного бытия человека в групповой нарратив, метафору пути, эсхатологический контекст. В условиях неопределенности особое значение приобретают функции целеполагания, поддержки социального доверия, защиты позитивной оценки группы, а также преадаптации. Во-первых, коллективный образ будущего выполняет целеполагающую функцию: образ желаемого будущего становится более важным для управления социальной системой, чем прогнозы и сценарии, так как позволяет влиять на будущее, сделать вероятным тот вариант развития событий, о котором договорились * Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ № 18-18-00439 «Психология человека в условиях глобальных рисков».
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
214
Т. А. Нестик
заинтересованные стороны. В условиях неопределенности прогнозирование уступает место запуску самосбывающихся пророчеств, когда публично сделанные предсказания ситуации становятся частью этой ситуации и влияют на дальнейшие события. Этот механизм, хорошо описанный в социологии (У. Томас, Р. Мертон и др.), многократно усилен сегодня социальными сетями: наблюдая за словами и действиями друг друга через Instagram и Facebook, мы все больше убеждаемся в вероятности совместно выработанного или публично обсуждавшегося сценария развития событий. Во-вторых, он облегчает доверие сторон друг другу в постоянно меняющейся среде. Исследования в области эволюционной биологии и культурной антропологии показывают, что кооперация и альтруизм являются выигрышными стратегиями именно в долгосрочной перспективе [Axelrod 1990; Боулз 2011]. Долгосрочная ориентация способствует формированию человеческого и социального капитала. При длинном плановом горизонте в обществе повышается роль репутации, происходит интериоризация норм честности [Полтерович 2015]. Готовность жертвовать краткосрочной выгодой ради достижения долгосрочных целей повышает конкурентоспособность государства в мировой экономике. Анализ больших данных (поисковые запросы в Google) показывает, что интерес к будущему прямо коррелирует с уровнем ВВП на душу населения [Preis et al. 2012]. Историко-культурные исследования указывают на то, что формирование краткосрочного и негативного образа будущего является признаком низкой жизнеспособности крупных социальных систем [Polak 1973]. В-третьих, в условиях неопределенности коллективный образ будущего защищает позитивную самооценку членов группы. Утрата веры в будущее является одной из причин кризиса коллективной идентичности [Хёсле 1994]. Полученные нами данные указывают на то, что при социально-экономической нестабильности оптимизм поддерживается представлениями о среднесрочном и долгосрочном будущем. Коллективный образ ближайшего будущего выполняет прежде всего функции регуляции совместной жизнедеятельности, прогнозирования и целеполагания. Он является ориентиром для оценки достижимости личных целей, планирования россиянами своей жизни, горизонт которого составляет в среднем от 1 до 3 лет. Ближайшее будущее в наибольшей степени зависит от текущей экономической и политической ситуации в стране. Напротив, образы среднесрочного (через 5 лет) и долгосрочного (через 20 лет) будущего выполняют прежде всего защитную функцию, поддерживая позитивную групповую идентичность. Они более устойчивы к изменениям в текущей ситуации, так как поддерживают веру в осмысленность и доброжелательность окружающего человека мира. При этом негативная оценка среднесрочного будущего компенсируется позитивной оценкой долгосрочного — и наоборот. Негативная оценка ближайшего или среднесрочного будущего при позитивной оценке долгосрочного будущего является одной из форм так называемого «защитного пессимизма», когда мы занижаем собственные ожидания, стремясь избежать разочарования от несбывшихся надежд [Norem 2001]. Защитный пессимизм
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности
215
в условиях неопределенности — не менее эффективная стратегия, чем стратегический оптимизм, так как может быть сопряжен с высокой результативностью и многовариантностью планирования. Вместе с тем, защитный пессимизм в условиях низкого институционального доверия может запускать разрушительные самосбывающиеся пророчества: как известно, готовясь к худшему и поддерживая радикальные решения, правительства приближают мир к войне. Наконец, как и постоянно реконструируемая коллективная память, образ будущего в условиях неопределенности выполняет функцию преадаптации [Асмолов и др. 2017], так как в большей или меньшей степени поддерживает многовариантность сценариев развития событий, служит запасом исторических альтернатив. На вариативность и сложность представлений о будущем влияют степень социальной дифференциации (наличие различных институтов, социальных ролей, независимых и конкурирующих элит, предлагающих обществу разные сценарии будущего), уровень институционального доверия, а также степень «жесткости» социальных норм, то есть допустимость «игры», вариативность жизненных сценариев в различных социальных группах и социальная мобильность [Дубин 2011]. Иными словами, избыточная сложность общества как открытой динамической системы [Пригожин, Стенгерс 1986], многоукладность экономики, соседство разных культурных практик, порождая конкурирующие образы будущего, являются гарантией наличия альтернатив развития. Растущая на протяжении истории человечества связанность людей друг с другом, радикально увеличившаяся доступность культурного опыта в цифровую эпоху, — все это не только способствует созданию глобальной коллективной памяти и расширяет масштабы «фабрики» коллективных ожиданий, надежд и страхов, но и увеличивает «комбинаторику» сценариев развития сетевого общества. Воображаемое будущее начинает участвовать в рассеивающем отборе (В. П. Алексеев), влиять на эволюцию человечества. Данные нейронаук свидетельствуют о том, что за воспоминания о прошлом и конструирование будущего в нашем воображении отвечают одни и те же структуры человеческого мозга, расположенные в теменной и височной долях мозга, ретроспленальной коре, а также коре задней части поясной извилины [Spreng et al. 2009]. Не только индивидуальный, но и коллективный образ будущего основан на работе, проделанной социальным воображением в прошлом. Общество накапливает своего рода «память о будущем»: различные экспертные прогнозы, сценарии возможного развития событий, художественные образы альтернативной истории, научно-фантастические версии ближайшего и отдаленного будущего. В сложных социальных системах диапазон альтернативных образов будущего определяет количество степеней свободы при реагировании на непредвиденные события. В сетевом обществе «память о будущем» функционирует как распределенная и транзакционная, то есть обеспечивается взаимодополнительностью образов прошлого и будущего различных социальных групп, представлениями о том, кто помнит и предвидит, возможностью откликнуться на эти версии прошлого и будущего при обсуждении настоящего. В связи с этим управление в условиях неопределенности
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
216
Т. А. Нестик
требует стратегического диалога и обеспечения взаимодополнительности между различными экспертными сообществами. При развитии системы в точках бифуркации могут быть реализованы не только скрипты социального поведения, закрепленные историческим опытом (гипотеза об «институциональных ловушках»), но и варианты взаимодействия, уже разыгранные в воображении, вошедшие в коллективную память о будущем через различные пророчества, фантастические фильмы, компьютерные игры и обсуждения в социальных сетях. Накопленные, преобразуемые и порождаемые в межличностном дискурсе представления о прошлом и будущем, — об уже или еще не существующем Мы, — поддерживают неравенство человека самому себе: не только отдельная личность, но и социальная группа не сводима к наблюдаемому настоящему. Число возможных состояний социальной системы в точках бифуркации определяется не только действиями социальных агентов, но и отношениями людей к прошлому и будущему друг друга. Коллективный образ будущего можно рассматривать как компонент групповой временной перспективы [Нестик 2011; 2014], то есть отношения группы к своему прошлому, настоящему и будущему. Оказалось, что социальные группы со сбалансированным типом групповой временной перспективы (позитивным отношением к коллективному прошлому, настоящему и будущему) отличаются наиболее высоким уровнем социальной интеграции и результативности, более высокой коллективной жизнеспособностью [Нестик 2016б]. Нами была обнаружена связь сбалансированной групповой временной перспективы с уверенностью членов группы в способности группы влиять на свое будущее, позитивной групповой идентичностью, просоциальными установками и доверием к социальным институтам. Наши данные указывают на то, что при запуске и реализации социальных изменений необходимо поддерживать позитивную оценку коллективного прошлого, а не обесценивать его [Нестик 2014a]. Иными словами, реконструирование коллективного прошлого в условиях неопределенности обеспечивает жизнеспособность группы, если изменения значимости и оценки отдельных исторических событий не затрагивают общей позитивной оценки своего прошлого как части образа Мы. В содержании коллективного образа будущего можно выделить пять основных феноменов: во-первых, это коллективные цели и планы, объединяющие и координирующие усилия группы в ходе совместной деятельности; во-вторых, групповые ожидания, то есть представления о значимых событиях ближайшего будущего, которые члены группы не могут контролировать, но стремятся учесть в своих планах, в-третьих, коллективные надежды, то есть представления членов группы о вероятном положительном для них исходе уже наблюдаемых или ожидаемых событий ближайшего и среднесрочного будущего; в-четвертых, коллективные страхи, то есть разделяемые членами группы представления об угрозах для индивидуального и коллективного благополучия или даже для самого существования группы и организации; в-пятых, групповые мечты, то есть представления о желательных для группы изменениях в обществе, которые не предполагают немедленной и полной
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности
217
реализации в действительности; наконец, в-шестых, коллективные идеалы, то есть представления о принципиально недостижимой, но желательной для группы ситуации. Близкими к коллективному образу будущего, но не тождественными ему, являются феномены оптимизма и пессимизма. В ситуации неопределенности формирование надежд затруднено отсутствием предмета — прогнозируемых конкретных событий, с которыми они могли бы быть связаны, поэтому место надежды занимает генерализованное чувство уверенности в благоприятном исходе, которое получило название диспозиционного или «большого» оптимизма [Peterson 2006]. В отличие от коллективного образа будущего, генерализованный оптимизм не связан с конкретными сценариями развития событий, не предполагает каких-либо картин будущего, может быть не опредмечен в виде надежд, но способствует их формированию. Общая позитивная установка в отношении будущего облегчает толерантность к неопределенности, позитивное переформулирование проблем, принятие ситуации и поиск ее положительных сторон. Оптимизм является одним из эволюционно обусловленных механизмов выживания человеческого сообщества в условиях изменений. В его основе лежат когнитивные искажения (позитивные иллюзии), поддерживаемые высокой самооценкой, позитивной групповой идентичностью, уверенностью в наличии выбора и возможности коллектива влиять на свою судьбу. По-видимому, коллективный оптимизм, — как и коллективная выученная беспомощность, — может быть результатом научения [Селигман 2013]. Он может формироваться и поддерживаться целенаправленно через интерпретацию коллективных достижений как закономерных и постоянных, а неудачных совместных действий — как случайных, через предоставление членам группы возможности делать выбор, контролировать ситуацию, договариваться о желаемом будущем. Оптимизм и пессимизм как групповые характеристики могут проявляться не только как мировоззренческие установки, но и как коллективные эмоциональные состояния. Так, наряду с различными надеждами на будущее, — которые, как правило, связаны с конкретными повседневными событиями и не сопровождаются глубокими переживаниями, — в группах людей можно наблюдать состояние первичной надежды, связанной с достижением коллективной цели. Такая надежда может быть выстраданной, личностно значимой для членов группы, какой была в нашей стране, например, надежда на победу в Великой отечественной войне. Она больше, чем чувство возможного, но при этом остается генерализованным переживанием, то есть может менять свой объект. Такая деятельная надежда придает смысл уже прожитым и переживаемым испытаниям, служит защитой от фатализма и беспомощности. Надежда позволяет воспринимать критические ситуации как вызовы, а не как угрозы [Муздыбаев 1999]. На первый взгляд, противоположным надежде феноменом, — а на самом деле часто сочетающимся с ней, — является коллективная генерализованная тревога по поводу будущего. В отличие от страхов, тревога не имеет конкретного объекта,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
218
Т. А. Нестик
при обсуждении происходящего в группах и сетевых сообществах она легко фокусируется на том или ином ожидаемом событии. В условиях неопределенности, когда не известно, какие именно новости рассматривать в качестве сигнала об опасности, тревога мобилизует внимание группы, сдвигает временную ориентацию на ближайшее будущее, подсказывает, что впереди — что-то важное [Леонтьев 2015]. Тревога создает в группе напряжение, которое может разрешиться через регрессию, когнитивное упрощение воспринимаемых изменений и рост конформности или через восхождение к сложности, повышение осознанности, рефлексию и выработку новых правил взаимодействия в нетипичной ситуации. При дефиците времени, низкой рефлексивности, низком внутригрупповом и межгрупповом доверии в группе возрастает приверженность ранее принятым решениям и готовность следовать за лидером, картина будущего упрощается, сокращается разноообразие источников информации, используемых для принятия решений. У каждого из компонентов коллективного образа будущего есть свои психологические особенности и функции. Наши исследования показывают, что по сравнению с надеждами по поводу будущего своей организации или страны в целом, коллективные страхи в три раза менее разнообразны по содержанию и включают в себя наименее желательные сценарии развития событий [Нестик 2014a]. Для страхов по поводу коллективного будущего характерна амбивалентность: одни и те же люди опасаются и застоя, и революции. Иными словами, массовое сознание избегает крайностей. Надежды, напротив, более разнообразны, но при этом прагматичны. Страхи выполняют функцию мобилизации коллективных ресурсов и адаптации к изменениям в условиях высокой неопределенности, тогда как надежды выполняют функцию сохранения позитивной идентичности и являются основой для планирования жизнедеятельности. Это положение подтверждается данными, полученными нами при исследовании представлений о будущем не только в больших группах, но и в трудовых коллективах: относимые к будущему организации позитивные события более разнообразны, чем негативные; а позитивная оценка будущего прямо связана с силой позитивной групповой идентичности [Нестик 2014a]. В целом, анализ представлений об угрозах будущего показывает, что они глубоко социальны, связаны в основном с политической и экономической ситуацией в стране. Коллективные страхи обладают большим потенциалом мобилизации и сплочения общества, что делает их привлекательным инструментом в руках корпоративных и политических лидеров, ориентированных на краткосрочные цели. В обществе риска политические элиты заинтересованы не столько в поддержке долгосрочно ориентированных национальных стратегических целей, сколько в формировании у граждан чувства безопасности, уверенности в защите при любом сценарии будущего. Управление тревогами по поводу ближайшего будущего и «штамповка» коллективных страхов выгоднее, чем трудоемкое выращивание коллективных мечтаний.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности
219
В коллективном образе будущего закрепляется временная проспектива группы — отношение членов группы к своему будущему, в структуру которого входят ценностно-мотивационный, когнитивный, аффективный и поведенческий компоненты. К ценностно-мотивационному компоненту можно отнести значимость коллективного будущего для членов группы. К аффективному компоненту можно отнести общую позитивную или негативную оценку будущего своей группы; оценку отдельных социальных процессов и явлений, влияющих на будущее группы; позитивную или негативную оценку усилий группы, направленных на достижение коллективных целей. Аффективный компонент может проявляться в форме коллективных эмоций, особенно сильно влияющих на поведение контактных групп. К когнитивному компоненту, на наш взгляд, относятся: содержание представлений о коллективном будущем; протяженность временной проспективы, то есть удаленность в будущее событий, связываемых со своей группой; представления о социальных процессах и явлениях, которые могут повлиять на будущее группы; представления о силе и характере влияния будущего группы на ее членов; представления о предсказуемости коллективного будущего; представления об управляемости будущего, способности группы повлиять на свое будущее. К поведенческому компоненту можно отнести готовность членов группы к конкретным действиям для осуществления образа предпочтительного коллективного будущего, реализации коллективных целей и надежд; готовность членов группы обсуждать коллективное будущее друг с другом и с представителями других групп; групповые предпочтения в отношении тех или иных способов прогнозирования коллективного будущего. Коллективный образ будущего формируется под влиянием различных групп факторов: внутриличностных, межличностных, групповых, межгрупповых и социетальных. К личностным факторам конструирования коллективного образа будущего относятся выраженность индивидуальной временнóй ориентации на будущее, протяженность временнóй перспективы, уровень тревожности, социальная идентичность, ценностные ориентации, а также ряд когнитивных эффектов прогнозирования — сверхоптимизм, стереотипизация отдаленных во времени событий, эвристики доступности и представленности, эффекты «черных лебедей», пренебрежение масштабом риска и др. Среди межличностных факторов следует выделить, прежде всего, содержательные и структурные характеристики социальных сетей, в которых осуществляется межличностная коммуникация по поводу будущего. К групповым факторам формирования коллективного образа будущего можно отнести целый ряд феноменов, связанных с механизмами внутригруппового социального влияния — в том числе эффекты самосбывающегося пророчества, сдвига к риску и группового мышления. К межгрупповым факторам формирования коллективных представлений о будущем относятся степень напряженности межгрупповых отношений и значимые группы сравнения: представляя будущее, мы конструируем отличия своей группы от других. Степень внимания членов группы
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
220
Т. А. Нестик
к долгосрочному совместному будущему подкрепляется социетальными факторами: уровнем социального доверия, сложившимися в культуре представлениями о предсказуемости и управляемости будущего. Полученные нами результаты позволяют сделать вывод о том, что на индивидуальном уровне социально-психологического анализа важнейшим фактором формирования образа коллективного будущего являются просоциальные, интегративные установки. Доброжелательность, толерантность, позитивное отношение к миру, убеждение в его неслучайности и осмысленности событий позволяют людям задумываться об отдаленном коллективном будущем и оптимистически его оценивать [Нестик 2014а]. Способность к долгосрочно ориентированному поведению, готовность жертвовать чем-либо в настоящем ради будущих благ является результатом длительной эволюции. Эксперименты, проведенные на обезьянах, свидетельствуют о том, что при выборе между немедленным получением пищи и получением в 3 раза большего ее количества позже наши ближайшие эволюционные «родственники» способны терпеть лишь около 8 секунд. В целом имеющиеся данные указывают на то, что временной горизонт у животных простирается от нескольких минут до одного дня [Stevens 2011]. Расширение временной перспективы у людей происходило за счет развития доверия и кооперации, постепенно подкрепляясь общей моралью и верой в единого бога [Baumeister 2016]. Включение себя в «ткань» замыслов других людей и социальных групп расширяет нашу временную перспективу. Принято выделять два типа «социального капитала», отношений с другими людьми, которые мы можем накапливать на протяжении жизни. Первый из них связывает нас с членами своей группы, сплачивая ее изнутри (bonding), а второй связывает (bridging) нас с представителями различных других групп [Putnam 2000]. Наши исследования показывают, что долгосрочная ориентация и позитивный образ будущего связаны со вторым типом капитала: личность и группы с разнородной сетью контактов, отождествляющие себя с более широкими социальными категориями, строят более долгосрочные планы, склонны думать о более отдаленном коллективном будущем. На групповом уровне формирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности происходит посредством трех психологических механизмов: групповой идентификации на основе формируемого лидерами позитивного образа совместного будущего (лидерского видения); групповой рефлексии по поводу совместного будущего; а также коллективных тревожных состояний и защитных механизмов, запускаемых воспринимаемой угрозой существованию группы [Нестик 2014а; 2014б]. Если групповая рефлексия повышает способность группы преобразовывать себя в меняющихся условиях (стратегическую гибкость, поисковую надситуативную активность), то групповая идентификация на основе лидерского видения будущего выполняет совсем другую функцию — повышает приверженность совместным целям, несмотря на меняющиеся условия совместной деятельности. Иными
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности
221
словами, сформированное лидерами видение мотивирует и сплачивает коллектив, одновременно ослепляя его, усиливая эффекты группового давления и сдвига к риску. Групповая рефлексивность, напротив, делает группу более чувствительной к информации, противоречащей коллективным базовым убеждениям. Несмотря на разнонаправленность этих процессов, они тесно связаны друг с другом: групповая рефлексия в отношении долгосрочного будущего возможна лишь при сохранении позитивной групповой идентичности [Журавлев, Нестик 2012; Нестик 2014a]. Рефлексия обеспечивает преадаптацию, помогает создать запас альтернативных путей развития, тогда как лидерское видение будущего — стабилизирует, задает границы, в которых будут осуществляться изменения. По существу, взаимодействие этих социально-психологических механизмов позволяет группе меняться, «не изменяя себе». Панические и тревожные коллективные состояния, возникающие при дефиците информации и воспринимаемой угрозе существованию коллектива, также способны повышать ориентацию членов группы на будущее. Это один из видов групповых эмоциональных состояний, возникающих под влиянием групповой идентификации, обмена переживаниями в межличностной коммуникации, сравнения членами группы своих переживаний друг с другом, а также эмоционального заражения. Тревожные состояния выполняют мобилизующую функцию, обостряя внимание коллектива к «слабым сигналам» приближающихся перемен. Однако при отсутствии групповой рефлексии и лидерского видения они запус кают защитные механизмы, призванные сохранить позитивную идентичность: идентификация смещается на совместное прошлое, тогда как будущее оценивается негативно. Тревога по поводу будущего сужает внимание группы при принятии решений, снижает групповую креативность, одновременно повышая критичность членов группы по отношению друг к другу. Таким образом, нагнетание тревоги по поводу будущего препятствует формулированию отчетливых и долгосрочных целей совместной деятельности и снижает устойчивость организации к изменениям. Наши исследования показывают, что фаталистическое и негативное отношение группы к совместному будущему приводит к росту ориентации группы на прошлое, снижению ценности времени как ресурса. Позитивные эмоциональные состояния (надежда, эмоциональный подъем) сильнее влияют на оценку коллективного будущего, тогда как негативные (паника, тревога, уныние) сильнее влияют на оценку прошлого. В целом вклад позитивных эмоциональных состояний в функционирование групповой временной перспективы значительно выше, чем негативных. Коллективы с высокой протяженностью групповой временной проспективы значимо реже переживают состояние паники, и значимо чаще — состояния надежды и подъема. Эти данные говорят о том, что в условиях неопределенности нагнетание тревоги по поводу будущего менее эффективны в управлении социальными системами, чем формирование позитивного образа совместного будущего.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
222
Т. А. Нестик
Проведенные нами исследования управленческих команд российских организаций, показывают, что позитивная оценка коллективного прошлого и будущего облегчает постановку более отдаленных целей, групповую рефлексию, а также веру членов команды в свою способность изменить ситуацию, тогда как нагнетание тревоги снижает рефлексивность и сужает временную перспективу команды [Нестик 2014б]. Алармизм оказывается неэффективным средством мобилизации коллективных усилий, когда требуется долгосрочно ориентированный подход к решению проблем. Например, многочисленные исследования, посвященные информированию о глобальных рисках, свидетельствуют о том, что запугивание менее эффективно, чем увязывание проактивных действий с повседневным опытом и возможностями улучшить свою жизнь [Нестик 2016a]. Стремление избежать негативного исхода снижает креативность и повышает аналитические способности, тогда как стремление к позитивным целям подстегивает способность находить нестандартные решения, активируя правополушарную префронтальную кору нашего мозга. В частности, студентам было предложено провести воображаемую мышь из центра бумажного лабиринта к выходу. Одна группа испытуемых делала это, ведя мышь к швейцарскому сыру, а вторая группа избегала негативного исхода, уводя мышь от совы. После эксперимента первая группа решала на 50 % больше задач на креативность [Friedman, Foerster 2005]. Альтернативой алармизму может служить групповая проспективная рефлексия — открытое обсуждение коллективного будущего, трансформирующее конкурирующие образы грядущего, позволяющее членам группы оспаривать и пересматривать базовые представления о прошлом и настоящем. Ключевой особенностью рефлексии является «отстранение», принятие точки зрения Другого. Групповая рефлексия, в отличие от индивидуальной, осуществляется через межличностное и внутригрупповое взаимодействие, участники которого оказываются по отношению друг к другу «зеркалами» самоанализа, выполняют роль «резонаторов», помогая друг другу увидеть себя с точки зрения своей роли в совместной жизнедеятельности. Содержанием групповой рефлексии оказывается образ Мы и коллективная судьба, то есть те характеристики группы и события, которые значимы для членов группы в силу их зависимости друг от друга в прошлом, настоящем или будущем [Журавлев, Нестик 2012]. Проспективная рефлексия является социальнопсихологическим механизмом преадаптации к изменениям, позволяет вырваться из диктата прошлого, экстраполированного в будущее. Происходящая сегодня технологическая революция сильно отличается от индустриализации образца XX в.: вместо вертикальных коммуникаций она требует прежде всего готовности строить горизонтальные связи; вместо утвержденных сверху рабочих групп с четкими границами «свой» — «чужой» приходится управлять множеством сетей и сообществ в глобальных масштабах. Необходимость централизованных решений и политической воли остается, но образ будущего уже невозможно формировать в одностороннем порядке. А значит, чтобы
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности
223
получить дерево целей и управлять рисками, нужно опираться на социальный интеллект, увязывая друг с другом множество заинтересованных сторон. На смену проектному подходу приходит диалогический, востребованной оказывается способность лидеров поддерживать проспективную рефлексию в организациях и сообществах, задействовать многообразие и конкуренцию альтернативных образов будущего. В условиях неопределенности социальные ожидания, формирующиеся в сетевых сообществах, воздействуют на настоящее, запуская и легитимируя технологические и социальные изменения [Adam 2011]. Одной из форм «стратегического диалога» в сетевом обществе является форсайт — система мероприятий, организационных процессов, структур, норм и ценностей, поддерживающих способность сообщества предвидеть и опережать изменения, преобразуя свою деятельность на основании совместно выработанных сценариев будущего. Безусловно, конструирование образа будущего в ходе мозговых штурмов не защищено от многочисленных когнитивно-мотивационных искажений: сверхуверенности экспертов, эвристики доступности, недооценки возможности событий, отсутствующих в личном опыте и др. [Канеман и др. 2014; Талеб 2015; Нестик и др. 2018]. Тем не менее, главным результатом такой рефлексии является не сам образ вероятного будущего, а символические орудия для его непрерывного конструирования, в том числе групповые технологии проектирования будущего, доверие заинтересованных сторон друг к другу, готовность договариваться о будущем в меняющихся условиях [Нестик 2018]. Так, наше исследование, проведенное среди трехсот участников «форсайт-навигации» Агентства стратегических инициатив, показало, что после участия в серии мозговых штурмов, по сравнению с контрольной группой, оценка прогнозируемости будущего не увеличивается, зато повышается протяженность индивидуальной перспективы, значимость для участников отдаленного будущего России, позитивная оценка краткосрочного и среднесрочного будущего, социальное доверие, готовность идентифицировать себя с человечеством. Чем выше социальное доверие, тем выше оценка участниками своей способности влиять на будущее, но ниже оценка его предсказуемости [Силинг, Нестик 2018]. Эти данные указывают на то, что обсуждение сценариев развития социальной системы ее участниками, — при условии наличия внутригруппового и межгруппового доверия, — повышает оптимизм и толерантность к неопределенности будущего. Не алармистский подход, не нагнетание тревоги повышают жизнеспособность человечества, а повышение коллективной рефлексивности, постановка долгосрочных совместных целей, развитие институционального доверия. Наибольшая вероятность преодолеть глобальные кризисы для человеческого общества связана не с избеганием апокалиптического будущего, а с постановкой совместных долгосрочных целей, по отношению к которым глобальные риски будут рассматриваться как вызов, а не угроза.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
224
Т. А. Нестик
Литература Асмолов и др. 2017 — Асмолов А. Г., Шехтер Е. Д., Черноризов А. М. Преадаптация к неопределенности как стратегия навигации развивающихся систем: маршруты эволюции // Вопросы психологии. 2017. № 4. С. 3–26. Боулз 2011 — Боулз С. Микроэкономика. Поведение, институты и эволюция. М.: Дело, 2011. Волков 2016 — Волков Д. Социология: Будущее темно // Ведомости. № 4134. 09.08.2016. Дубин 2011 — Дубин Б. Координата будущего в общественном мнении России // Пути России. Будущее как культура: Прогнозы, репрезентации, сценарии. Т. XVII. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 500–513. Журавлев, Нестик 2012 — Журавлев А. Л., Нестик Т. А. Групповая рефлексивность: основные подходы и перспективы исследований // Психологический журнал. 2012. Т. 33. № 4. С. 27–37. Канеман и др. 2014 — Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности. Правила и предубеждения. Харьков: Гуманитарный Центр, 2014. Леонтьев 2015 — Леонтьев Д. А. Вызов неопределенности как центральная проблема психологии личности // Психологические исследования. 2015. Т. 8. № 40. (URL: http:// www.psystudy.ru/index.php/num/2015v8n40/1110-leontiev40. html — дата обращения: 3.08.2017) Муздыбаев 1999 — Муздыбаев К. Феноменологии надежды (статья первая) // Психологический журнал. 1999. Т. 20. № 3. С. 18–27. Нестик 2011 — Нестик Т. А. Отношение к времени в малых группах и организациях. М.: Институт психологии РАН, 2011 Нестик 2014a — Нестик Т. А. Социальная психология времени. М.: Институт психологии РАН, 2014. Нестик 2014б — Нестик Т. А. Отношение к будущему в российских управленческих командах: лидерское видение и корпоративный форсайт // Экономические стратегии. 2014. № 2. С. 134–141. Нестик 2016a — Нестик Т. А. Глобальные риски как психологический феномен // Пути к миру и безопасности. 2016. № 1 (50). С. 24–38. Нестик 2016б — Нестик Т. А. Жизнеспособность группы как социально-психологический феномен // Жизнеспособность человека: индивидуальные, профессиональные и социальные аспекты / Под ред. А. В. Махнача, Л. Г. Дикой. М.: Институт психологии РАН, 2016. С. 176–192. Нестик 2016в — Нестик Т. А. Социально-психологические механизмы долгосрочной ориентации // Институт психологии Российской академии наук. Социальная и экономическая психология. 2016. Т. 1. № 4. С. 16–60. Нестик 2018 — Нестик Т. А. Психологические аспекты корпоративного форсайта // Форсайт. 2018. Т. 12. № 2. С. 78–90. Нестик и др. 2018 — Нестик Т. А., Юревич А. В., Журавлев А. Л. Глобальные вызовы и будущее психологии: развитие психологической науки и практики в цифровом обществе // Психологическое знание: Современное состояние и перспективы развития /
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Конструирование коллективного образа будущего в условиях неопределенности
225
Под ред. А. Л. Журавлева, А. В. Юревича. М.: Институт психологии РАН, 2018. С. 698–713. Полтерович 2015 — Полтерович В. М. От социального либерализма к философии сотрудничества // Общественные науки и современность. 2015. № 4. С. 41–64. Пригожин, Стенгерс 1986 — Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986. Селигман 2013 — Селигман М. Как научиться оптимизму: измените взгляд на мир и свою жизнь. М.: Альпина Паблишер, 2013. Силинг, Нестик 2018 — Силинг А. Л., Нестик Т. А. Отношение участников форсайтсессий к ближайшему, среднесрочному и отдаленному будущему // Институт психологии Российской академии наук. Организационна психология и психология труда. 2018. Т. 3. № 3. С. 67–86. Талеб 2015 — Талеб Н. Черный лебедь: под знаком непредсказуемости. М.: АзбукаАттикус: КоЛибри, 2015. Хёсле 1994 — Хёсле В. Кризис индивидуальной и коллективной идентичности // Вопросы философии. 1994. № 10. С. 112–123. Adam 2011 — Adam B. Towards a twenty-first-century sociological engagements with the future // Insights. 2011. Vol. 4. No. 11. P. 1–18. Axelrod 1990 — Axelrod R. The evolution of cooperation. N. Y.: Basic Books, 1990 [1984]. Baumeister 2016 — Baumeister R. Collective prospection: The social construction of the future // Seligman M., Railton P., Baumeister R., Sripada Ch. Homo prospectus. Oxford; N. Y.: Oxford University Press, 2016. P. 133–153. Friedman, Foerster 2005 — Friedman R. S., Foerster J. Effects of motivational cues on perceptual asymmetry: Implications for creativity and analytical problem solving // Journal of Personality and Social Psychology. 2005. Vol. 88. No. 2. P. 263–275. Norem 2001 — Norem J. K. The positive power of negative thinking: Using defensive pessimism to harness anxiety and perform at your peak. Cambridge, MA: Perseus Books Group, 2001. Peterson 2006 — Peterson C. A primer in positive psychology. N. Y.: Oxford University Press, 2006. Polak 1973 — Polak F. The image of the future. L.; N. Y.: Elsevier Publishing, 1973. Preis et al. 2012 — Preis T., Moat H. S., Stanley H. E., Bishop S. R. Quantifying the advantage of looking forward // Scientific reports. 2012. Vol. 2. P. 350. Putnam 2000 — Putnam R. Bowling Alone: The collapse and revival of American community. N. Y.: Simon & Schuster, 2000. Spreng et al. 2009 — Spreng R. N., Mar R. A., Kim A. S. N. The common neural basis of autobiographical memory, prospection, navigation, theory of mind, and the default mode: A quantitative meta-analysis // Journal of Cognitive Neuroscience. 2009. Vol. 21. Issue 3. P. 489–510. Stevens 2011 — Stevens J. R. Mechanisms for decisions about the future // Animal thinking: Contemporary issues in comparative cognition / Ed. by R. Menzel, J. Fischer. Cambridge, MA; London: The MIT Press, 2011. P. 93–104.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев Психологические проблемы управления совместной деятельностью в условиях неопределенности*
Введение Рост темпа изменений и неопределенности среды в современном обществе, в особенности в бизнесе, требует от групп способности эффективно работать над сложными задачами, в условиях кризиса, недостатка информации, постоянного дефицита времени и других ресурсов. В отечественной психологии труда такие ситуации принято называть трудными, напряженными, стрессовыми или экстремальными условиями деятельности. При этом основное внимание российских исследователей сосредоточено на проблемах надежности или стрессоустойчивости индивидуальной профессиональной деятельности (работы Б. Ф. Ломова, В. Д. Небылицына, В. А. Бодрова, Л. Г. Дикой, В. И. Лебедева, В. Я. Орлова, Г. С. Никифорова, В. А. Пономаренко и др.). Важное значение для данной проблематики имеют исследования, посвященные психологии принятия решений в условиях риска и неопределенности (работы Т. В. Корниловой, А. В. Карпова и др.). Надежность группы как социально-психологический феномен пока еще значительно менее изучена [Дьяченко и др. 1985; Сарычев, Чернышев 2000; Журавлев 2005; Сарычев 2008]. Необходимость гибко реагировать на требования конкурентной среды к организации привела к тому, что управление практически повсеместно стало основываться на использовании в качестве основной единицы управления не отдельных работников, а управленческих и проектных команд. Нарастание скорости изменений организационной среды привело к тому, что гибкость превратилась из качества организационной структуры в непрерывный организационный процесс: произошел переход от управления организациями к управлению организовыванием [Эйзенхарт, Браун 2006]. Сам менеджмент стал пониматься прежде всего как управление изменениями, а основные усилия руководителей перенесены с вертикальных на горизонтальные отношения. * Работа выполнена по Госзаданию ФАНО РФ 0159-2018-0003. Впервые опубликовано: Журавлев А. Л., Нестик Т. А. Управление совместной деятельностью в условиях не определенности // Социальная психология труда / Под ред. Л. Г. Дикой, А. Л. Журавлева. М.: ИП РАН, 2010. С. 91–114.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
227
Однако, в этих условиях сотрудникам организаций становится все труднее удерживать в поле своего внимания конечную, объединяющую их цель. Кроме того, возможности планирования деятельности все более ограниченны, группам и организациям приходится действовать интуитивно, спонтанно и творчески, импровизируя на ходу. Цель настоящей статьи — провести анализ ряда проблем управления совместной деятельностью в условиях неопределенности, которые все еще остаются недостаточно разработанными в социальной психологии, а также наметить наиболее перспективные направления дальнейших исследований в этой области. Особое внимание при этом будет уделено групповой работе в условиях дефицита времени, совместной импровизации и групповой креативности, управленческой интуиции, лидерскому видению будущего.
Совместная деятельность в условиях дефицита времени Из научной литературы, посвященной воздействию стресса на индивидуальную деятельность, известно, что при дефиците времени возрастают количественные показатели работы, тогда как качество снижается, внимание фокусируется на решении жизненно важных проблем, возрастает тенденция к упрощенным схемам принятия решений [Kaplan et al. 1993; Karau, Kelly 1992]. В такой ситуации может происходить «сползание» от сложных форм регуляции деятельности к более простым, а оперативные единицы деятельности могут укрупняться. От контролируемых, речемыслительных суждений индивид переходит к интуитивным, повышается его избирательность при использовании информации. Действия при этом запараллеливаются, возникает эффект полиактивности или «многоканальности» деятельности [Ошанин 1977; Завалишина 1977; Денисов 1991]. Практически все эти эффекты были обнаружены и на групповом уровне. При дефиците времени активность группы сдвигается с поддержания отношений на выполнение задачи, возрастает количество сделанного, тогда как качество снижается. Цейтнот может улучшить качество и скорость решения при верном изначальном подходе или ухудшить их — при изначально ошибочном подходе. Группа все больше внимания уделяет информации, подтверждающей или не подтверждающей изначально принятую позицию, тогда как нейтральная информация все меньше принимается к рассмотрению. При этом нормативная конформность в группе возрастает, группа легче приходит к соглашению [Kelly, Karau 1999]. Как и личность, группа может приспособиться к деятельности при высоком уровне стресса, однако ее эффективность снижается, если уровень стресса продолжает расти. Были предприняты попытки выявить, каким образом группа распределяет время в условиях его дефицита, а также выявить оптимальные стратегии внутригруппового взаимодействия в условиях цейтнота. Оказалось, что одним из факторов успешности работы команды в условиях цейтнота является уверенность ее
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
228
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
членов в своих силах — вера в то, что команда способна справиться с задачей в более короткие сроки без потери качества [Gevers et al. 2001]. Дженис Келли и ее коллегам удалось установить, что скорость и качество групповой работы подвержены эффекту «втягивания», то есть зависят от первоначальных временных условий решения задачи. Если в начале совместной деятельности дефицит времени отсутствует, ее участники могут «настроиться» на медленную и творческую работу, так что при росте дефицита времени, в условиях стресса, они будут работать медленнее, но более качественно, чем те группы, которые с самого начала испытывали нехватку времени. Описанный эффект «втягивания» группы зависит от восприятия сложности задачи участниками совместной деятельности в начале работы [Kelly, Karau 1993]. Как известно, дефицит времени может негативно влиять на надежность группы и качество групповых решений [Дьяченко и др. 1985; Kruglanski, Webster 1996]. В экстремальных ситуациях становится вероятной как очень высокая результативность совместной деятельности, так и очень низкая [Сарычев 2008]. Стресс повышает потребность членов группы в определенности, простых и окончательных решениях. Возрастает стремление к единству мнений и предпочтений, групповое давление и конформность. Если члены группы уже выработали очень устойчивые предпочтения, то стресс приводит к их еще большему «замораживанию», и тем самым — к снижению готовности соглашаться с другими мнениями. В противном случае стресс побуждает группу к установлению единогласия за счет более сильного давления на меньшинство или за счет роста конформности меньшинства. Оба этих процесса приводят к сосредоточению власти в руках нескольких наиболее влиятельных членов группы, что проявляется в асимметрии процессов общения внутри группы [De Grada et al. 1999]. Возрастает и влияние лидеров на установление правил коммуникации. В целом, стресс приводит к «зашориванию группового разума», то есть отторжению непопулярных в группе точек зрения, ориентации на авторитарное лидерство и сложившиеся групповые нормы [Kerr, Tindale 2004]. Как показывает исследование Л. Перлоу, включавшее в себя 6-месячное включенное наблюдение за разработчиками программного обеспечения, коллективные нормы организации времени могут поддерживать постоянную нехватку времени и «авральный менталитет» [Perlow 1999]. Постоянно отвлекаемые друг другом, программисты то и дело прерывали свою работу и не могли закончить ее в срок. Между тем, такое неэффективное, спонтанное взаимодействие только учащалось в связи с нарастающей в отделе психологической атмосферой кризиса. Система индивидуальной оценки и стимулирования деятельности, поощряющая индивидуальный героизм работников, закрепляла неэффективные социальные нормы организации времени. Введение новых групповых правил организации времени позволило повысить эффективность его использования и существенно снизило остроту авралов: программисты разделили свой рабочий день на «зоны времени», определив, в какие часы они открыты для коммуникаций, а в какие часы сосредоточены на работе, требующей уединения.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
229
Аналогичные результаты были получены Т. А. Нестиком в ходе исследования отношения сотрудников к времени в 64 российских коммерческих организациях (N = 614). Чем чаще сотрудники испытывают перегрузку и авралы, тем ниже для них ценность времени. Наоборот, чем более сотрудники уверены в способности своего коллектива соблюдать установленные сроки, тем выше для них ценность времени как ресурса. Возможно, эта взаимосвязь объясняется эффектом выученной беспомощности в условиях непрерывного дефицита времени. Высокая интенсивность авралов приучает сотрудников к бессмысленности экономии времени: время для них обесценивается [Нестик 2014]. Любопытно, что наиболее высокая частота авралов и перегрузки сотрудников наблюдается в культурах «рыночно-бюрократического» и «бюрократического» типов. При этом в «рыночно-бюрократических» культурах сотрудники менее всего уверены в способности своего коллектива соблюдать установленные сроки, и, тем не менее, не готовы поступиться качеством ради скорости. В «бюрократическом» типе культуры сотрудники значительно более уверены в способности своей организации соблюдать установленные сроки, но готовы жертвовать ради этого качеством. Возможно, эти различия объясняются критериями оценки деятельности персонала. Можно предположить, что в первом типе организаций оценка деятельности сотрудников ориентирована на результат для клиента, тогда как во втором типе она ориентирована в большей степени на сам процесс, соответствие плану. Исследования Л. Перлоу, а также данные, полученные Т. А. Нестиком, свидетельствуют о том, что дефицит времени является не только внешним фактором групповой динамики, независящим от участников совместной деятельности, но и социально конструируется, воспроизводится групповыми нормами и представлениями. Чрезвычайно перспективным в этой связи является построение психологической типологии восприятия, переживания и организации времени малыми группами, находящимися в напряженных условиях деятельности. Можно предположить, что основаниями такой типологии должны стать не только объективная производительность, устойчивость, надежность группы, но и представления участников совместной деятельности о роли времени в жизни группы, отношение к времени в организационных субкультурах.
Видение руководителями будущего организации Растущий дефицит времени и необходимость постоянно отвлекаться на решение сиюминутных задач существенно ограничивает способность руководителей и рядовых сотрудников удерживать в поле своего зрения отдаленные цели совместной деятельности, а также прогнозировать будущее. Поэтому в условиях роста неопределенности и ускорения изменений все более важным для управления совместной деятельностью становится умение руководителя формировать свое видение будущего и ярко нарисовать его для своих последователей, способность предвидеть развитие ситуации и действовать на опережение.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
230
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
Впервые термин «видение» как обозначение образа будущего появляется в конце 1960-х гг. XX в. в зарубежной литературе, посвященной теории управления и лидерству. В теориях харизматического и трансформационного лидерства (Р. Хаус, Б. Шамир, Дж. Конгер, Б. Басс и др.) формирование образа будущего в групповом сознании признается ключевой компетенцией руководителя в условиях изменений. Образ будущего играет важную роль в процессе самоотождествления последователей с харизматическим лидером, повышающего их самооценку и уверенность в силах своего коллектива [Shamir et al. 1993]. Видению отводится центральное место в большинстве современных теорий лидерства, и остается загадкой, почему этот феномен до сих пор так мало эмпирически изучен. Хотя интерес к видению непрерывно растет на протяжении последних 15 лет, можно говорить о том, что исследования в этой области только начинаются. По-видимому, феномен управленческого видения можно рассматривать как один из видов социального предвидения, форму антиципации в структуре индивидуальной и совместной деятельности [Ломов, Сурков 1980; Регуш 2003]. Лидерское видение можно рассматривать как опережающий образ воображения руководителя, включающий в себя представления о долгосрочной цели совместной деятельности, прогноз развития организации, а также характеристики его идеальных Я и Мы. Наиболее важную роль в формировании лидерского видения играют два психологических процесса: целеполагание и самоидентификация. По всей видимости, образ будущего организации является одним из компонентов управленческой концепции руководителя [Китов 1981]. Согласно П. Томс и Д. Гринбергеру, лидерское видение входит в число так называемых «темпоральных компетенций», связанных с управлением представлениями сотрудников о прошлом, настоящем и будущем [Thoms, Greenberger 1995]: 1) сжатие времени — способность приближать прошлое и будущее к субъективному настоящему команды и внешних заинтересованных сторон проекта; 2) формирование образа будущего — способность постоянно удерживать и кор ректировать в воображении картину конечного результата проекта, создавать будущее в воображении команды; 3) способность дробить будущее проекта на мелкие, связанные друг с другом, более управляемые части; 4) полихронность — способность одновременно думать о разных делах, отслеживать параллельно идущие процессы, увязывать друг с другом в разные по масштабу циклы, разные их стадии; 5) интуитивное предвидение будущего с опорой на отрефлексированный опыт прошлого; 6) подытоживание прошлого — способность резюмировать и оценивать сделанное командой, выхватывать из истории проекта или организации возможности для будущего.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
231
При управлении совместной деятельностью руководитель сталкивается с задачами, которые требуют различных темпоральных компетенций и различной настройки в восприятии, переживании и организации времени. Как показывают исследования, потребность в лидерском видении возрастает во время бурных изменений, неопределенности и коллективных рисков [Bligh et al. 2004]. Например, Э. Гордижн и Д. Степель в серии экспериментов обнаружили связь потребности в видении c наличием угрозы для жизни [Gordijn, Stapel 2008]. Полученные ими данные хорошо согласуются с теорией «управления ужасом», предложенной Дж. Гринбергом, Т. Пыжински и Ш. Соломоном: при обострении чувства конечности своего существования и переживании угрозы смерти растут стремление повысить самооценку, просоциальное поведение, конформность, поддержка культурных норм, ингрупповой фаворитизм и аутгрупповая дискриминация, поиск и подчеркивание личностью и группой своей позитивной идентичности [Greenberg et al. 1990]. При этом наблюдается смещение предпочтений от трансакционного к трансформационному, харизматическому лидерству. Позитивное видение будущего, формируемое харизматическим лидером, дает возможность последователям повысить свою самооценку и поддерживает их позитивную идентичность. Видение будущего лидером тесно связано с его способностью анализировать прошлое — свое собственное, своей команды и своей организации. Согласно Дж. Кузесу и Б. Познеру, отношение лидера к своему прошлому лежит в основании видения будущего [Kouzes, Posner 2009]. Косвенно эту точку зрения подтверждает эксперимент, проведенный О. Эль Сови среди исполнительных директоров компаний, работающих в сфере информационных технологий [El Sawy 1983]. Одним участникам эксперимента предлагалось сначала вспомнить события из прошлого, а затем представить события, относящиеся к предполагаемому будущему. Другим исполнительным директорам предлагалось, наоборот, сначала представить себе будущее, а затем прошлое. Каждый испытуемый должен был отнести названные им события к какому-то определенному времени в прошлом или будущем. Оказалось, что исполнительные директора, которые сначала думали о прошлом, были склонны описывать события в среднем на 4 года более отдаленного будущего, чем те директора, которые сначала думали о будущем, а затем о прошлом. Напротив, размышления о событиях будущего не сказывались на глубине ретроспективы. Анализ прошлого своей компании увеличивает протяженность временной перспективы, однако такой анализ большинство руководителей проводит крайне редко, ссылаясь на свою загруженность более важными задачами и отсутствие времени. Говоря об исследованиях лидерского видения в современной организационной психологии и теории менеджмента, можно отметить растущее число попыток перейти от качественных методов исследования (анализ кейсов, глубинные интервью, контент-анализ) к количественным (корреляционные исследования на основе анкетирования сотрудников и руководителей). Вместе с накоплением
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
232
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
эмпирических данных можно ожидать и теоретического переосмысления видения как социально-психологического феномена. В частности, большое теоретическое и прикладное значение имеет проблема соотношения индивидуально-личностных, групповых и организационных факторов формирования лидерского видения. Открытым вопросом оказывается и взаимосвязь между характеристиками видения и предпочитаемыми лидером стилями руководства, нуждается в дальнейшем изучении взаимосвязь временной перспективы лидера и представлений сотрудников о будущем своего коллектива. Наконец, эмпирически мало изучено влияние социально-психологических характеристик руководителя на содержание образа будущего организации (инновационность или консервативность, большая или меньшая представленность в образе будущего тех или иных элементов организации и т. п.). Также требуют своего исследования и ситуационные факторы эффективности видения: одни и те же характеристики лидерского видения могут быть по-разному востребованы на разных стадиях развития организации, в благоприятных и кризисных условиях.
Совместная импровизация Для успешности совместной деятельности в условиях высокой неопределенности и дефицита времени сегодня требуется не «замораживание» мышления и поведения группы, а прямая его противоположность — спонтанность и коллективное творчество. Поэтому начиная с середины 1990-х гг. темы импровизации, спонтанности, совместного творчества и коллективной интуиции, ранее считавшиеся прерогативой наук об искусстве, стали предметом горячих дискуссий в теории менеджмента и организационной психологии. Понятие импровизации используется сегодня при анализе широкого круга феноменов — от работы в команде до вывода на рынок новых товаров и управления организационными изменениями. Пристальное внимание менеджеров, консультантов и исследователей к теме импровизации в бизнесе вызвано, как минимум, двумя основными факторами. Во-первых, в эпоху экономики знаний конкурентные преимущества оказались связанными со способностью организаций постоянно вырабатывать нестандартные, творческие, инновационные решения. От «охоты за головами» бизнес переходит к формированию творческой среды, стимулирующей обмен знаниями и креативность команд. Во-вторых, возросла неопределенность организационной среды, поэтому менеджерам все чаще приходится действовать по ситуации и полагаясь на интуицию — при недостатке информации, без надежных прогнозов и даже без какого-либо предварительного планирования [Нестик 2006; Базаров, Нестик 2007]. При импровизации приходится иметь дело с неожиданным и неподготовленным заранее, на что указывает латинская этимология этого слова [im — ‘не’, proviso — ‘предвижу, обеспечиваю заранее’]. Вот несколько определений импровизации, которые можно встретить в научной литературе:
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
233
…спонтанное действие, опирающееся на интуицию [Crossan et al. 1996: 156]; …степень, в которой замысел и реализация совпадают по времени [Moorman, Miner 1998: 702]; …осознание, проверка и преобразование нашего интуитивного понимания ситуации на ходу, когда наши действия еще могут повлиять на ее развитие [Weick 1998: 547]; …замысел действия, рождающийся в ходе его выполнения и опирающийся на доступные когнитивные, материальные, аффективные и социальные ресурсы [Cunha et al. 1999: 302].
Согласно Карлу Вику, одному из наиболее влиятельных сегодня организационных психологов, импровизация представляет собой «just-in-time» стратегию поведения, ориентированную на здесь и сейчас. Использующий ее менеджер сосредотачивает усилия не столько на попытках спрогнозировать события и учесть все возможные сценарии, сколько на углублении своего понимания бизнеса, овладении широким репертуаром навыков и стилей поведения, развитии способности быстро оценивать ситуацию, доверии к своей интуиции и непрерывном поиске возможностей сократить издержки [Weick 2001]. Исследования импровизации в менеджменте показывают, что творческий характер импровизации, как правило, утрачивается в случае, если менеджер [или артист, музыкант, футбольный игрок] воспринимает ситуацию как угрожающую, экстремальную. Вместе с тем, исследования показывают, что успех лидера-импровизатора в значительной степени зависит от того, удастся ли ему сделать командную задачу исключительной, безотлагательной и значимой в глазах подчиненных [Pina e Cunha et al. 2003]. Можно сделать вывод о том, что, с одной стороны, для импровизации необходимо переживание важности настоящего момента и срочности, безотлагательности действия, но с другой стороны, сверхмотивация и острое переживание тревоги несовместимы с импровизацией, так как ведут к упрощению деятельности, ограничивают ее шаблонными, привычными действиями. Импровизация наиболее востребована в тех случаях, когда планирование невозможно, так как для этого нет ни времени, ни достаточной информации. Примером такой кризисной ситуации является пожар, разгоревшийся в национальном парке северно-американского штата Монтаны в августе 1949 г. [Matthews 2007]. Когда огонь подобрался к пожарной команде, ее капитан Вагнер Додж, вместо того, чтобы тушить его водой, разжег вокруг себя и своих людей собственный заградительный огонь и лег на землю. Быстро распространявшийся пожар «перепрыгнул» через импровизированный островок искусственного огня, оставив В. Доджа целым и невредимым, тогда как остальные члены команды, бросившиеся бежать, погибли. Такой нестандартный способ борьбы с огнем был известен индейцам, но В. Додж о нем ничего не знал, для него это было чистой импровизацией. В своей модели эффективной импровизации М. Кроссан, М. П. Куна, Д. Вера и Дж. Куна выделяют две основные группы факторов: организационные и групповые. Организационные включают в себя: 1) культуру экспериментирования, то есть
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
234
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
систему норм и ценностей, способствующую экспериментированию и совместному творчеству; 2) систему коммуникаций, позволяющую информированность всех участников команды о состоянии дел на данный момент, и предоставляющую возможность непосредственного и мгновенного обмена информацией между членами команды; и 3) доступ к «коллективной памяти» — знаниям и опыту, накопленным командой и организацией в целом. Среди групповых факторов ключевыми являются 1] высокий уровень мастерства всех участников команды и 2) высокий уровень развития навыков работы в команде [Crossan et al. 2005]. Импровизация может осуществляться на уровне отдельных сотрудников и руководителей, проектных команд, структурных подразделений и даже на уровне всей организации. Она играет существенную роль в организационном научении [Miner et al. 2001], внедрении новых технологий и организационных изменениях [Orlikowski, Hofman 1997; Brown, Eisenhardt 1998], разработке новых продуктов [Vera, Crossan 2005], переговорах [Balachandra et al. 2005], принятии стратегических решений [Eisenhardt 1997], организации помощи в чрезвычайных ситуациях [Mendonca, Al Wallace 2007; Somers, Svara 2009]. Среди наиболее перспективных направлений в области социально-психологи ческого исследования управленческой импровизации можно выделить несколько проблем. Во-первых, необходимо дальнейшее уточнение групповых факторов, влияющих на готовность группы к импровизации. В частности, мало исследованной остается роль сплоченности, групповых норм и ценностей, коммуникативной структуры группы, совместимости и т. п. Например, до сих пор не ясно как соотношение доверия и недоверия участников совместной деятельности друг к другу влияет на их способность к совместной импровизации. Во-вторых, необходимо расширение видов профессиональной деятельности, на примере которых исследуется импровизация. Особенно большой интерес представляет изучение совместной импровизации в коммерческих переговорах, а также в групповой дискуссии. В-третьих, эмпирически мало изученным остается влияние на успешность групповой импровизации стиля руководства и стиля исполнительской деятельности. В-четвертых, требует своего дальнейшего уточнения само определение импровизации, спонтанности и креативности как социально-психологических феноменов, их место в ряду таких понятий как надежность, зрелость и организованность группы. Наконец, до сих пор нерешенной задачей остается выделение эмпирических типов импровизационного взаимодействия в группе.
Управленческая интуиция Одним из важнейших условий способности руководителя и группы успешно действовать в условиях высокой неопределенности, является их доверие к собственной интуиции. Не случайно в последние пятнадцать лет роль интуиции в управленческой деятельности стала одной из наиболее популярных тем в современной организационной психологии. Несмотря на большое количество работ
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
235
в этой области, общепринятого определения понятия интуиции до сих пор не сложилось. Интуицию рассматривают как объединение воспринимаемых фактов и предшествующего опыта [Agor 1989]; спонтанное понимание ситуации, приходящее на основе ее сходства с предыдущим опытом [Dreyfus, Dreyfus 1986]; непосредственное знание, полученное без помощи рассудка [Rew 1996]; способность человеческого мозга к получению знания на телесном, эмоциональном и ментальном уровнях без осознанного, рационального анализа информации, которая обеспечивается в основном правым полушарием и опирается на подсознательные, бессознательные, сверхсознательные процессы [Lank, Lank 1995]. Согласно другому определению, интуиция — это процесс неосознаваемой, целостной переработки информации, в ходе которого суждения выносятся на основании правил и знания, которые остаются недоступными рассудку, и кажутся истинными, несмотря на то, что человек не может их обосновать [Shapiro, Spence 1997]. Одним из наиболее емких определений можно считать формулировку Э. Дейна и М. Прэтт: «эмоционально окрашенные суждения, формирующиеся посредством быстрой и неосознаваемой смены целостных ассоциативных образов» [Dane, Pratt 2004: 40]. Роль интуиции в современных организациях растет вместе с уровнем неопределенности и дефицитом времени. Так, например, 80 % компаний, прибыль которых удвоилась за последние 5 лет, возглавляются менеджерами с хорошо развитыми интуитивными способностями. Среди менеджеров высшего и среднего уровня 54 % опираются на интуицию при принятии решений [Parikh et al. 1994]. Не менее 25 % руководителей характеризуются интуитивным стилем принятия решений [Andersen 2000]. Ряд исследований показывает, что опора на интуицию при принятии решений прямо коррелирует с управленческим уровнем, то есть топ-менеджеры используют интуицию чаще, чем руководители низовых уровней и рядовые работники, а предприниматели — чаще, чем их наемные менеджеры [Allinson 2000]. Исследование, проведенное недавно А. Фернемом и его коллегами, выявило прямую корреляцию между ориентацией на интуитивное восприятие, невротизмом и управленческим уровнем [Moutafi et al. 2007]. Наиболее существенную роль интуитивное принятие решений играет в тех случаях, когда развитие ситуации труднопредсказуемо. Факторы эффективности интуитивного принятия решений можно объединить в две категории: одни из них связаны с объективными особенностями решаемой задачи, а другие — с особенностями представлений о ситуации, сложившихся у руководителя. Важным фактором эффективности интуитивного принятия решений является степень структурированности решаемой проблемы, то есть наличие заранее согласованных критериев истинности решения. Наименее структурированными являются проблемы, связанные с разработкой корпоративной стратегии, открытием нового направления в бизнесе, слияниями и поглощениями, приемом на работу или назначением на новую должность сотрудников [Shapiro, Spence 1997]. Другим фактором эффективности интуитивных суждений является наличие информации о проблеме, способность руководителя комплексно подойти к оценке
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
236
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
ситуации, учесть ее контекст, представить ее как когнитивно сложную [Dane, Pratt 2007]. То есть упрощение, абстрагирование и опора на эвристики повышают вероятность ошибочных интуитивных суждений, тогда как учет множества аспектов ситуации и различных заинтересованных сторон повышают ее эвристичность и снижают вероятность ошибки. Именно поэтому интуитивные суждения экспертов более эффективны, чем такие же суждения «новичков» [Klein 2003]. В современных исследованиях управленческой интуиции наметилась тенденция к учету групповых и организационных факторов ее использования, проясняются границы ее применимости и способы защиты от интуитивных ошибок [Канеман и др. 2005]. Некоторые авторы предпринимают попытки представить интуицию как групповую способность. Исследуется роль интуиции в работе проектных команд [Leybourne, Sadler-Smith 2006] и организационном научении [Crossan et al. 1999], выявляются внутриорганизационные политические механизмы, легитимирующие интуитивные решения, уточняются особенности организационной культуры и процессы вторичной социализации, способствующие доверию к интуитивным суждениям участников совместной деятельности [Chatterjee 2000]. Среди инструментов развития интуитивных способностей группы и организации можно выделить включение интуиции в корпоративную модель управленческих компетенций; распространение историй о ситуациях, в которых команде помогла интуиция; поддержку и развитие горизонтальных коммуникаций, позволяющих сотрудникам обмениваться интуитивными предположениями с коллегами из других подразделений и даже с клиентами; поддержание позитивного эмоционального климата в коллективе; стимулирование инноваций, поощрение совместного поиска будущего через совместную разработку командного видения. Наиболее перспективным направлением исследований интуиции в области социальной психологии труда является, на наш взгляд, изучение интуиции как группового феномена. Примерами могут быть коллективные озарения, а также предвосхищение членами команды действий друг друга. Нельзя исключать того, что в основе командной интуиции лежат те же механизмы, что и в основе группового давления, сдвига к риску и других негативных эффектов, получивших в свое время название «группового мышления» и «групповых защитных механизмов». Представляется эвристичным в этой связи обращение к таким понятиям как «коллективный разум» (К. Вик), «трансакционная память» (М. Вигнер, Р. Мореленд), «групповые когниции» (М. Хогг, Р. Тиндейл), «командные ментальные модели» (В. Хинсч, Л. Томсон), «предметно-ценностное единство группы» (А. И. Донцов), групповой «ментальный опыт» (М. А. Холодная). Заметим, что в конце 1980-х — начале 1990-х гг. групповой разум получил новую интерпретацию в социальной психологии — как позитивная характеристика группы, уровень развития которой влияет на способность членов команды действовать слаженно и адекватно ситуации [Нестик 2009]. Именно такой подход позволил бы выделить специфику групповых интуитивных процессов, которая не сводима к индивидуальному интуитивному принятию решений.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
237
Групповая креативность в организации На протяжении более чем четырех десятилетий изучения креативности в психологии, исследования в этой области были сосредоточены вокруг трех основных тем: когнитивные процессы, лежащие в основе творческого мышления; творческая личность и ее поведенческие характеристики; а также несколько позднее заявившая о себе проблема внешней среды, способствующей или препятствующей творческой деятельности [Любарт и др. 2009]. В центре всех трех тем был индивид — его когнитивные процессы, личностные черты и окружение. Тем не менее, даже в рамках интрапсихологического подхода к креативности получила всеобщее признание роль социального контекста как условия индивидуального творчества. Индивидуальное творчество всегда является продуктом взаимодействия с более широкой социальной средой. М. Чиксентмихайли утверждает, что творческая идея формируется под влиянием трех факторов: социального поля, сферы творчества и личности [Csikszentmihalyi 1988]. Поле творчества — это совокупность социальных институтов, которые сохраняют только те творческие идеи, которые признаются ими как значимые. Сфера творчества — это область знаний или культурных практик, которые через традицию доносят новые идеи и формы до последующих поколений. Наконец, личность — это творец, вносящий в ту или иную культурную сферу изменения, которые должны быть признаны творческими представителями данного социального поля. Креативность как групповая характеристика долгое время находилась за пределами внимания исследователей. Но ситуация изменилась в 1990-е гг.: интенсивные изменения и инновации, осуществлявшиеся при помощи команд, превратили управление совместной интеллектуальной деятельностью и групповой креативностью в одну из наиболее актуальных проблем социальной, оранизационной психологии и менеджмента [Kurtzberg, Amabile 2001; Воронин 2004; Журавлев, Нестик 2011]. Под креативностью в организационной психологии принято понимать внесение значимого вклада в работу над задачей, ведущего к разработке новых идей или к созданию новых процедур, товаров и услуг, которые решают проблему, соответствуют сложившейся ситуации или реализуют значимую для организации и общества цель. На продуктивность совместной интеллектуальной деятельности влияют индивидуально-личностные характеристики ее участников, величина группы, ее коммуникативная структура и распределение ролей, а также межличностные отношения, в том числе уровень внутригруппового доверия. В целом, разнообразие группового состава оказывает положительное воздействие на креативность, по крайней мере — на такой ее показатель, как гибкость [Воронин 2004]. Например, различия в образовании, функциональной принадлежности и стаже работы в организации могут положительно влиять на эффективность группового принятия решений. Однако, при определенном уровне межличностных различий и разно образия подходов к решению задачи совместное творчество может быть блокировано. Так, М. Киртон обнаружил различие между «инновативным» и «адаптивным»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
238
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
когнитивными стилями решения задач в группе. «Приспособленцы» испытывают чувство комфорта при работе в установленных рамках и решают проблемы, наращивая количество вариантов, постепенно подбирая «ключ». «Новаторы», напротив, часто переформулируют саму проблему, и только затем уже предлагают решения. Оказалось, что расхождение в когнитивных стилях между участниками совместного творчества способно снизить его продуктивность или даже сделать его невозможным, если в группе отсутствует посредник, сочетающий в себе разные стили, и играющий роль когнитивного «моста» или «переводчика» между членами группы [Kirton 1989]. Установлено также, что присутствие в группе экстравертов повышает продуктивность совместного творчества, но если они составляют подавляющее большинство, продуктивность может значительно снизиться. Ослабление социального контроля и расширение автономности работников приводит к «подкреплению» вербальных интеллектуальных и креативных способностей [Воронин 2004]. При этом большое значение имеет то, как участники группы понимают цель совместной деятельности, вовлекаются ли они в ее формулировку и уточнение. К групповым факторам, влияющим на индивидуальную креативность, можно отнести, во-первых, мотивацию группы, постановку труднодостижимых задач; во-вторых, эффективную координацию индивидуальных усилий и предоставление обратной связи; и, в-третьих, индивидуальный подход, то есть фиксацию и признание ценности различных идей, потребностей и точек зрения. Известно также, что конфликты по поводу методов решения задачи могут повысить групповую креативность. Наоборот, совместное творчество блокируют личные конфликты или споры по процессу, то есть конфликты по поводу личных черт и ценностей или же по поводу правил, сроков и распределения ролей при работе над задачей. Более того, уже само ожидание возможного конфликта снижает оригинальность выдвигаемых членами группы идей. Вместе с тем, как показывают эмпирические исследования, полное отсутствие конфликтов тоже приводит к снижению способности группы к выдвижению творческих, оригинальных решений. Из исследований мозговых штурмов также известно, что креативность, проявляющаяся в количестве и разнообразии новых идей, повышается, если участники совместного творчества сохраняют анонимность по отношению друг к другу. Использование электронных технологий позволяет преодолеть барьеры, сдерживающие совместное творчество в естественных условиях: во-первых, уверенность участников в том, что другие могут сделать работу лучше (эффект социальной лености); во-вторых, опасения негативной оценки выдвигаемых идей со стороны других членов группы; и, в-третьих, «производственный затор», связанный с тем, что, пока высказывается один участник, другие участники могут потерять свою собственную мысль [Томпсон 2006]. Исследования эффективности мозговых штурмов на искусственных и естественных группах показывают, что индивидуальное порождение идей в целом более продуктивно, чем коллективное. Однако, несмотря на объективные результаты, именно
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
239
совместные мозговые штурмы субъективно оцениваются участниками как более продуктивные. Участники таких штурмов склонны считать, что групповое творчество не только позволяет вырабатывать большее количество идей, но и обеспечивает их более высокое качество. Подводя итог исследованиям в области психологии совместного творчества в организациях, можно отметить, что дальнейшее ее развитие требует ответа на несколько ключевых вопросов: во-первых, как присутствие других членов команды и воздействие их идей влияют на индивидуальную креативность; во-вторых, как креативность лидера влияет на креативность остальных членов команды; в-третьих, как выдвинутые отдельными участниками идеи эволюционируют на групповом уровне, во взаимодействии между членами команды; в-четвертых, какие компоненты психологической атмосферы в группе и черты организационной культуры способствуют совместному творчеству; и, наконец, в-пятых, при каких условиях становится эффективной «спланированная» креативность, иными словами, как совместить друг с другом совместное творчество и авторитарный стиль руководства, креативность и организационный порядок.
Заключение Хотелось бы подчеркнуть, что все рассмотренные нами феномены играют важную роль в совладании группы с неопределенностью и стрессом. Так, уверенность команды в своих силах и совместные договоренности, защищающие от «аврального менталитета», позволяют команде оптимально использовать имеющиеся в ее распоряжении ресурсы. Наличие видения будущего, разделяемого участниками совместной деятельности, позволяет избегать риска перепланирования, гибко реагировать на изменения условий, ориентируясь на конечную цель, а не на устаревшие инструкции. Доверие членов группы к своей интуиции, групповая креативность и способность к совместной импровизации позволяют эффективно действовать в непредвиденных ситуациях. В заключение хотелось бы подчеркнуть несколько тенденций, которые характерны для психологии управления совместной деятельностью последних десятилетий. Все они связаны с изменениями в современных организациях и экономической жизни общества в целом: ростом неопределенности среды, переходом к экономике знаний, обострением конкуренции за скорость бизнес-процессов, развитием горизонтальных организационных структур и сетевых сообществ и др. Во-первых, управление становится все менее персонифицированным и все более надындивидуальным, групповым процессом. С развитием самоуправляемых и распределенных команд, социальных и деловых сетей, ростом инновационности задач и снижением возможностей прямого контроля за деятельностью исполнителей, в центре внимания оказывается не индивидуальное управленческое воздействие руководителя на группу, а процесс групповой самоорганизации, включающий в себя и действия руководителя как составляющие его элементы. С начала 1990-х гг.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
240
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
все большую популярность получают теории лидерства, в которых субъектами управления являются каждый участник совместной деятельности и группа в целом: теория самолидерства, теория демократического лидерства, теория дзенлидерства, теория транспрофессионального лидерства, теория распределенного лидерства, теория разделенного лидерства. Предполагается, что задача руководителя команды состоит в превращении своих подчиненных в лидеров, а само лидерство реально передается от одного члена команды к другому в зависимости от требований задачи или ситуации. Во-вторых, в экономике знаний предмет управления становится все менее объективным, осязаемым и зримым. Основным ресурсом становятся не финансовые или материальные активы, и даже не человеческие ресурсы, а интеллектуальный и социальный капиталы. Ключевым предметом управления становятся субъективные, психологические феномены: социальный и эмоциональный интеллект, видение будущего, креативность, знания, коллективный разум, доверие, время и т. п. Именно в этих направлениях наиболее бурно развиваются современные исследования в области психологии управления совместной деятельностью. В-третьих, рост неопределенности и динамичности условий совместной деятельности заставляет исследователей искать новые метафоры и модели, которые могут быть положены в основу теории современных организаций. В частности, широкую популярность в организационной психологии приобретает поиск аналогий между командами в организациях и спортивными командами, театральными труппами, джазовыми ансамблями. На этих образцах изучаются решения управленческих проблем, актуальность которых будет не только сохраняться, но и нарастать в ближайшее десятилетие: управление в условиях дефицита времени и других стрессогенных факторов, развитие совместного творчества в организациях, эффективная коллективная импровизация и др.
Литература Базаров, Нестик 2007 — Базаров Т. Ю., Нестик Т. А. Импровизация как основа совместного творчества в управлении // Базаров Т. Ю. Психологические грани меняющейся организации. М.: Аспект-Пресс, 2007. С. 112–118. Воронин 2004 — Воронин А. Н. Интеллект и креативность в межличностном взаимодействии. М.: ИП РАН, 2004. Денисов 1991 — Денисов В. А. Устойчивость регуляции операторской деятельности (на примере деятельности, связанной с управлением динамическим объектом): Автореф. дис. … докт. псих. наук. Л., 1991. Дьяченко и др. 1985 — Дьяченко М. И., Кандыбович Л. А., Пономаренко В. А. Готовность к деятельности в напряженных ситуациях. Психологический аспект. Минск, 1985. Журавлев 2005 — Журавлев А. Л. Психология совместной деятельности. М.: ИП РАН, 2005. Журавлев, Нестик 2011 — Журавлев А. Л., Нестик Т. А. Совместное творчество как групповой феномен: состояние и перспективы исследований // Психологический журнал. 2011. Т. 32. № 1. С. 3–21.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
241
Завалишина 1977 — Завалишина Д. Н. Активность операторов в условиях дефицита времени // Инженерная психология. Теория, методология, практическое применение. М., 1977. С. 190–218. Канеман и др. 2005 — Канеман Д., Словик П., Тверски А. Принятие решений в неопределенности. Правила и предубеждения. Харьков: Гуманитарный Центр, 2005. Китов 1981 — Китов А. И. Опыт построения психологической теории управления // Психологический журнал. 1981. Т. 2. № 4. С. 21–33. Ломов, Сурков 1980 — Ломов Б. Ф., Сурков Е. Н. Антиципация в структуре деятельности. М., 1980. Любарт и др. 2009 — Любарт Т., Муширу К., Торджман С., Зенасни Ф. Психология креативности. М.: Когито-Центр, 2009. Нестик 2006 — Нестик Т. А. Лидер-импровизатор // Методические и аналитические материалы комитета ТПП РФ по деловой этике. М.: ТПП РФ, 2006. С. 146–152. Нестик 2009 — Нестик Т. А. Социальный капитал организации: социально-психологический анализ (сообщения первое и второе) // Психологический журнал. 2009. Т. 30. № 1–2. Нестик 2014 — Нестик Т. А. Социальная психология времени. М.: Институт психологии РАН, 2014. Ошанин 1977 — Ошанин Д. А. Деятельность оператора в условиях дефицита времени // Инженерная психология. Теория, методология, практическое применение. М., 1977. С. 200–202. Регуш 2003 — Регуш Л. А. Психология прогнозирования: успехи в познании будущего. СПб., 2003. Сарычев 2008 — Сарычев С. В. Социально-психологические факторы надежности малых групп в различных социальных условиях: Автореф. дис. … докт. психол. наук. Курск, 2008. Сарычев, Чернышев 2000 — Сарычев С. В., Чернышев А. С. Социально-психологические аспекты надежности группы в напряженных ситуациях совместной деятельности. Курск: КГПУ, 2000. Томпсон 2006 — Томпсон Л. Создание команды. М.: Вершина, 2006. Эйзенхарт, Браун 2006 — Эйзенхарт К., Браун Ш. В ногу со временем: как конкурировать на постоянно меняющихся рынках // Управление в условиях неопределенности. М.: Альпина Бизнес Букс, 2006. С. 177–203. Agor 1989 — Agor W. H. The logic of intuition // Intuition in Organizations / Ed. by W. H. Agor. Newbury Park, CA: Sage Publications, 1989. P. 157–170. Allinson 2000 — Allinson Chr. W., Chell E., Hayes J. Intuition and entrepreneurial behaviour // European Journal of Work and Organizational Psychology. 2000. 9 (1). P. 31–43. Andersen 2000 — Andersen J. A. Intuition in managers // Journal of Managerial Psychology. 2000. Vol. 15. Issue 1/2. P. 46–67. Balachandra et al. 2005 — Balachandra L., Crossan M., Devin L., Leary K., Patton B. Improvisation and Teaching Negotiation: Developing Three Essential Skills // Negotiation Journal. 2005. Vol. 21. Issue 4. P. 435–441. Bligh et al. 2004 — Bligh M. C., Kohles J. C., Meindl J. R. Charisma under crisis: Presidential leadership, rhetoric, and media responses before and after the September 11th terrorist attacks // The Leadership Quarterly. 2004. 15. P. 211–239.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
242
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
Brown, Eisenhardt 1998 — Brown S. L., Eisenhardt K. M. Competing on the edge: Strategy as structured chaos. Boston: Harvard Business School Press, 1998. Chatterjee 2000 — Chatterjee C. Emotional ignorance // Psychology Today. November/ December, 2000. P. 12. Crossan et al. 1996 — Crossan M., Lane H., White R. E., Klus L. The improvising organization: Where planning meets opportunity // Organizational Dynamics. 1996. 24 (4). P. 20–35. Crossan et al. 1999 — Crossan M., Lane H., White R. An organizational learning framework: From intuition to institution // Academy of Management Review. 1999. 24. P. 522–537. Crossan et al. 2005 Crossan M., Pina e Cunha M., Vera D., Cunha J. Time and organizational improvisation // Academy of Management Review. 2005. Vol. 30. No. 1. P. 129–145. Csikszentmihalyi, Csikszentmihalyi (eds) 1988 — Csikszentmihalyi M., Csikszentmihalyi I. S. (eds). Optimal experience: Psychological studies of flow in consciousness. N. Y., NY, US: Cambridge University Press, 1988. Cunha et al. 1999 — Cunha M. P., Cunha J. V., Kamoche K. Organizational improvisation: What, when, how and why // International Journal of Management Reviews. 1999. 1. P. 299–341. Dane, Pratt 2004 — Dane E., Pratt M. G. Intuition: its boundaries and role in organizational decision-making // Academy of Management Proceedings. 2004. P. A1–A6. Dane, Pratt 2007 — Dane E., Pratt M. Exploring intuition and its role in managerial decision making // Academy of Management Review. 2007. Vol. 32. Issue 1. P. 33–54. De Grada et al. 1999 — De Grada E., Kruglanski A. W., Mannetti L., Pierro A. Motivated cognition and group interaction: Need for closure affects the contents and processes of collective negotiations // Journal of Experiential Social Psychology. 1999. 35 (4). P. 346–365. Dreyfus, Dreyfus 1986 — Dreyfus H. L., Dreyfus S. E. Man over Mashine. The Power of Human Intuitive Expertise in the Era of the Computer. N. Y.: Free Press, 1986. Eisenhardt 1997 — Eisenhardt K. M. Strategic decision making as improvisation // Strategic decisions / Ed. by V. Papadakis, P. Barwise. Norwell, MA: Kluwer, 1997. P. 251–257. El Sawy 1983 — El Sawy O. A. Temporal perspective and managerial attention: A study of chief executive strategic behavior. Doctoral dissertation. Stanford University, 1983 // Dissertation Abstracts International. 1983. 44 (05A). P. 1556–1557. Gevers et al. 2001 — Gevers J. M. P., van Eerde W., Rutte Chr. G. Time pressure, potency, and progress in project groups // European Journal of group and organizational psychology, 2001. Vol. 10 (2). P. 205–221. Gordijn, Stapel 2008 — Gordijn E. H., Stapel D. A. When controversial leaders with charisma are effective: the influence of terror on the need for vision and impact of mixed attitudinal messages // European Journal of Social Psychology. 2008. Vol. 38. No. 3. P. 389–411. Greenberg et al. 1990 — Greenberg J., Pyszczynski T., Solomon S., Rosenblatt A., Veeder M., Kirkland S., Lyon D. Evidence for terror management theory II: The effects of mortality salience on reactions to those who threaten or bolster the cultural worldview // Journal of Personality and Social Psychology. 1990. 58. P. 308–318. Kaplan et al. 1993 — Kaplan M. F., Wanshula L. T., Zanna M. P. Time pressure and information integration in social judgment: the effect of need for structure // Time Pressure and Stress in Human Judgement and Decision Making / Ed. by O. Svenson, J. Maule. N. Y.: Plenum, 1993. P. 255–267.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психологические проблемы управления совместной деятельностью
243
Karau, Kelly 1992 — Karau S. J., Kelly J. R. The effects of time scarcity and time abundance on group performance quality and interaction process // Journal of Experiential Social Psychology. 1992. 28 (6). P. 542–571. Kelly, Karau 1993 — Kelly J. R., Karau S. J. Entrainment of creativity in small groups // Small Group Research. 1993. 24 (2). P. 179–198. Kelly, Karau 1999 — Kelly J. R., Karau S. J. Group Decision Making: The Effect of Initial Preferences and Time Pressure // Personality & Social Psychology Bulletin. 1999. Vol. 25. No. 11. P. 1342–1354. Kerr, Tindale 2004 — Kerr N. L., Tindale R. S. Group performance and decision making // Annual Review of Psychology. 2004. Vol. 55. P. 623–655. Kirton 1989 — Kirton M. Adaptors and innovators: Styles of creativity an problem-solving. N. Y.: Routledge, 1989. Klein 2003 — Klein G. Intuition at work. N. Y.: Doubleday, 2003. Kouzes, Posner 2009 — Kouzes J. M., Posner B. Z. To Lead, Create a Shared Vision // Harvard Business Review. 2009. Vol. 87. Issue 1. P. 20–21. Kruglanski, Webster 1996 — Kruglanski A. W., Webster D. M. Motivated closing of the mind: «seizing» and «freezing» // Psychological Review. 1996. 103 (2). P. 263–283. Kurtzberg, Amabile 2001 — Kurtzberg T. R., Amabile T. M. From Guilford to Creative Synergy: Opening the Black Box of Team-Level Creativity // Creativity Research Journal. 2000–2001. Vol. 13. No. 3–4. P. 285–294. Lank, Lank 1995 — Lank A. G., Lank E. A. Legitimizing the gut feel: the role of intuition in business // Journal of Managerial Psychology. 1995. Vol. 10. No. 5. P. 18–23. Leybourne, Sadler-Smith 2006 — Leybourne S., Sadler-Smith E. The role of intuition and improvisation in project management // International Journal of Project Management. 2006. Vol. 24. Issue 6. P. 483–492. Matthews 2007 — Matthews M. A Great Day to Fight Fire: Mann Gulch, 1949. Chicago: University Of Chicago Press, 2007. Mendonca, Al Wallace 2007 — Mendonca D. J., Al Wallace W. A Cognitive Model of Improvisation in Emergency Management // IEEE Transactions on Systems, Man & Cybernetics: Part A. 2007. Vol. 37. Issue 4. P. 547–561. Miner et al. 2001 — Miner A. S., Bassoff P., Moorman C. Organizational improvisation and learning: A field study // Administrative Science Quarterly. 2001. 46. P. 304–337. Moorman, Miner 1998 — Moorman C., Miner A. The convergence between planning and execution: Improvisation in new product development // Journal of Marketing. 1998. 62. P. 1–20. Moutafi et al. 2007 — Moutafi J., Furnham A., Crump J. Is managerial level related to personality? // British Journal of Management. 2007. Vol. 18. No. 3. P. 272–280. Orlikowski, Hofman 1997 — Orlikowski W. J., Hofman J. D. An improvisational model for change management: The case of groupware technologies // Sloan Management Review. 1997. 38 (2). P. 11–21. Parikh et al. 1994 — Parikh J., Neubauer F., Lank A. G. Intuition: The new frontier of manage ment. Oxford, UK: Blackwell, 1994. Perlow 1999 — Perlow L. A. The time famine: Toward a sociology of work time // Administrative Science Quarterly. 1999. Vol. 44. No. 1. P. 57–81.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
244
Т. А. Нестик, А. Л. Журавлев
Pina e Cunha et al. 2003 — Pina e Cunha M., Kamoche K., Campos e Cunha R. Organizational Improvisation and Leadership // International Studies of Management & Organization. 2003. Vol. 33. Issue 1. P. 34–57. Rew 1996 — Rew L. Intuition: Concept analysis of a group phenomenon // Advances in nursing science. 1996. 8. P. 21–28. Shamir et al. 1993 — Shamir B., House R., Arthur M. The motivational effects of charismatic leadership: A self-concept theory // Organizational Science. 1993. 4 (4). P. 577–594. Shapiro, Spence 1997 — Shapiro S., Spence M. T. Managerial intuition: a conceptual and operational framework // Business Horizons (USA). 1997. 40/1. P. 63–68. Somers, Svara 2009 — Somers S., Svara J. H. Assessing and Managing Environmental Risk: Connecting Local Government Management with Emergency Management // Public Administration Review. 2009. Vol. 69. Issue 2. P. 181–193. Thoms, Greenberger 1995 — Thoms P., Greenberger D. B. The relationship between leadership and time orientation // Journal of Management Inquiry. 1995. Vol. 4. Issue 3. P. 272–292. Vera, Crossan 2005 — Vera D., Crossan M. Improvisation and Innovative Performance in Teams // Organization Science: A Journal of the Institute of Management Sciences. 2005. Vol. 16. Issue 3. P. 203–224. Weick 1998 — Weick K. E. Introductory essay: improvisation as a mindset for organizational analysis // Organization Science. 1998. Vol. 9. № 5. P. 543–555. Weick 2001 — Weick K. E. Making sense of the organization. Malden, MA: Blackwell, 2001.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
А. Н. Поддьяков Исследовательские и контрисследовательские объекты: дизайн предоставляемых возможностей*
Проблема управления исследовательской активностью Информация, являясь ценностью, прямо влияющей на жизнь и выживание, активно предлагается живыми существами партнерам по общению и взаимодействию, а также скрывается и целенаправленно искажается при взаимодействии с врагами (конкурентами и пр.). В природе такие примеры бесчисленны и многократно описаны биологами и этологами — это крики животных самых разных видов, сообщающие о пище или предупреждающие об опасности; демонстративное появление на тропе обычно скрытной птицы и имитация ею прихрамывания (подволакивания крыла), обещающая хищнику возможность легкой добычи, для отвлечения его от гнезда; и т. д. В человеческих обществах работа с передачей и сокрытием информации, знания, опыта переходит на качественно иной уровень [Поддьяков А. 2001]. Здесь создаются специальные культурные орудия и практики и готовятся люди, специализирующиеся в соответствующих областях. При этом ключевое конкурентное преимущество человека как вида и внутривидовое преимущество тех или иных человеческих сообществ, групп и индивидов — в том, чтобы лучше других адаптироваться к новизне и неопределенности и уметь создавать их. Основным средством освоения новизны и неопределенности и одним из основных условий их создания является исследовательская активность (исследовательское поведение). В значительной мере она поддерживается любознательностью. Поэтому многие проявления любознательности оцениваются очень положительно. Например, о лауреате нобелевской и игнобелевской («шнобелевской») премии, физике Андрее Гейме пишут, что он каждую неделю «тратит немного времени на то, чтобы поиграть с вещами, — просто чтобы посмотреть, что произойдет» (Абрахамс, цит по: [Козловский 2017]). Важной деталью биографии Грейс Хоппер (1906–1992), выдающейся исследовательницы и практика в области * Впервые опубликовано: Поддьяков А. Н. Исследовательские и контрисследовательские объекты: дизайн предоставляемых возможностей // Российский журнал когнитивной науки. 2017. Т. 4. № 2–3. С. 49–59. (URL: http://www.cogjournal.ru/4/3/pdf/PoddiakovRJCS2017. pdf)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
246
А. Н. Поддьяков
компьютерных наук, считается то, что в детстве она любила возиться с гаджетами (например, будильниками), разбираясь, как они работают [Bellis 2016]. При этом обследование реальных новых объектов, будучи условием освоения новизны, всегда таит опасность для исследующего их субъекта — из-за незнания потенциально опасных скрытых свойств. Поэтому любопытство, любознательность, исследовательское поведение часто эмоционально окрашены очень амбивалентно, а реакция на новизну всегда в той или иной степени сопряжена (и у животных, и у человека) с готовностью к оборонительной реакции или к бегству. И на каком-то этапе в человеческих сообществах (трудно точно сказать, на каком именно — тогда же, когда начинают изобретаться вербальные загадки и объектызагадки?) возникают идеи, постепенно формулируемые все более четко. К встречам с новизной и неопределенностью надо специально готовить, надо давать людям возможность потренироваться на чем-то новом и непонятном. В настоящее время целью становится массовая инструментальная подготовка детей к столкновению с новизной, неопределенностью, сложностью с помощью соответствующих культурных орудий и практик. В данной статье мы остановимся на трех типах объектов, специально разрабатываемых и изготавливаемых для управления любознательностью и исследовательским поведением других людей. 1. Объекты, стимулирующие любознательность и исследовательское поведение с целью их поддержки и развития. 2. Объекты, защищаемые от нежелательных проявлений любознательности и исследовательского поведения по отношению к ним (например, из соображений безопасности объекта или обследующего его субъекта), мягко «гасящие» направленное на них исследовательское поведение и (или) перенаправляющие его в более безопасное русло. 3. Объекты, стимулирующие любознательность и исследовательское поведение с целью нанесения ущерба субъекту этой активности.
Культура исследовательских объектов В современной культуре выглядит все более выраженным (и активно поддерживается технологиями разного уровня) интерес к исследованию нового, неизведанного. В фильмах на космическую тему персонажи часто вынуждены обследовать либо что-то принципиально новое, с чем раньше не сталкивалось человечество, либо устройства и ресурсы своего корабля для поиска возможностей решения возникшей нестандартной задачи. Среди компьютерных игр широко представлены квесты-головоломки (adventure games), в которых играющий должен обследовать виртуальный мир и раскрыть секреты его объектов, воздействуя на них теми или иными, часто неочевидными, способами. Аналогичные квесты стали модны в последние годы и «в реале»: люди платят деньги за то, чтобы их, например, заперли в помещении с зашифрованными сообщениями, непонятными объектами, секреты
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
247
которых надо раскрыть, и пр. Изобретатели и решатели головоломок особо ценят так называемые «шкатулки с секретами» (puzzle boxes, trick boxes) — путем практических исследовательских манипуляций надо раскрыть содержимое и секрет устройства. Среди игрушек растет доля так называемых исследовательских (exploratory toys, discovery toys), стимулирующих любознательность и провоцирующих на практические исследовательские действия, которые ведут к эффектам разной степени неожиданности и сложности. Это разнообразные привлекательного вида ящички с кнопками, окошками, световыми табло, скрытыми динамиками, подвижными элементами и т. д. Когда ребенок нажимает на кнопку, тянет за рычажок, прямо перед кнопкой (а может, и на другом конце ящичка) освещается окно, в котором показывается забавное изображение, при нажиме на другую кнопку раздается нестрашный гудочек или свисток, при нажиме на третью — открывается ниша с чем-то интересным внутри, чего раньше не было видно, и т. д. В терминах кибернетики такой объект — это «черный ящик» с неизвестным содержимым [Поддьяков А. 1990]. Интересно, что массовая разработка такого типа игрушек — достижение именно последних десятилетий. В единичных вариантах они делались и раньше, но массово — только сейчас 1. В инструкциях для родителей и педагогов к таким игрушкам стали писать то, что, пожалуй, практически никогда не писали ранее: что игрушка способствует развитию понимания причинно-следственных связей («действие-эффект»). Все это означает культурно признаваемую ценность исследовательского поведения, экспериментирования, а также ценность объектов, специально создаваемых для их развития. В целом имеет место создание все большого числа искусственных объектов различного типа, эксплицирующих исследовательское поведение для все большего числа людей. Взгляд на это как на общую тенденцию последнего времени позволяет развить положения экологического (а по сути — и культурно-психологического) подхода к познанию Дж. Гибсона. Примерно полвека назад он ввел представление об особых объектах восприятия — специально создаваемых людьми «объектах для показа». Это картины, фотографии, кино- и мультфильмы, письменные тексты и т. д. Будучи созданы специально для других людей, все эти объекты «обусловливают возможность особого рода знания» — «опосредствованного, непрямого, как бы из вторых рук» [Гибсон 1988: 80]. Они конструируются, воспринимаются и понимаются по особым правилам. Развивая эти положения, можно сказать, что объекты в квестах, исследовательские игрушки во все растущем количестве — это объекты не просто для показа (хотя и для него тоже). Они разрабатываются как «объекты для исследования» —
1 Посмотреть, как выглядят некоторые из этих игрушек, можно по ссылкам: https:// parade.com/wp-content/uploads/2010/12/slideshow-annbedextrous.jpg, https://assets.cdn.downsyndrome.org/img/a/photos/children/boy-playing-400w.jpg.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
248
А. Н. Поддьяков
такие, которые предоставляют возможность и стимулируют самое разнообразное исследование и самостоятельное научение исследованию. Можно сказать, что внешние характеристики и внутренняя «начинка» исследовательских игрушек для детей — это своего рода обучающие «тексты», созданные взрослым для ребенка и вступающие в диалог с ним на особом языке культурных орудий, разработанных для весьма специфической цели. Это обучение самостоятельной исследовательской деятельности в условиях отсутствия самого взрослого, четких инструкций и жестко заданных правил [Поддьяков А. 2001; Поддьяков Н. 1985]. Ребенок самостоятельно пробует прочесть и интерпретировать «текст» («программу»), заложенный в исследовательский объект, задавая ему «вопросы» на языке практических преобразований (нажимая кнопочки, сдвигая рычажки, поворачивая рукоятки и др.) и пытаясь понять его «ответы» (реакции на воздействия).
Фреймирование исследовательских объектов пользователями В связи с массовым выпуском исследовательских игрушек возникает интересный вопрос. По Гибсону, «любой ребенок начинает социализироваться лишь тогда, когда он начинает воспринимать значение предметов не только для него самого, но и для других» [Гибсон 1988: 210]. Сюда входит восприятие и такого значения некоторых предметов, как «возможность быть игрушкой» [там же]. Иначе говоря, с какого-то момента ребенок понимает: сейчас он имеет дело с объектом, специально созданным взрослым для особой, игровой, деятельности, в которой свои правила и возможности. Это понимание, связанное с фреймированием (включением в определенную смысловую рамку) игровых ситуаций и объектов, — важная часть познавательного и социального развития [Вахштайн 2013]. Но как происходит фреймирование исследовательских игрушек? Сразу скажем, что лишь ставим этот вопрос — ответа на него, в том числе в эмпирических исследованиях, пока нет. Оттолкнемся от противоположной ситуации. Сценарии действий с обычными игрушками, участвующими в ролевой игре (игрушечным пистолетом, пожарной машинкой, посудой и пр.), вполне однозначно предписывают, подсказывают, что и как с этими объектами делать и чего не делать [там же]. А исследовательские игрушки явно выпадают из этого ряда — что собой представляет конкретная игрушка, как она себя ведет и что с ней можно делать, становится яснее в ходе ее обследования, и сразу это вовсе не очевидно — в этом смысл исследовательского объекта. Но дети с разработанными для них исследовательскими игрушками все же в основном как-то справляются — и часто очень неплохо. Дело в том, что, несмотря на отсутствие явно заданных инструкций и объяснений, это все-таки не абсолютно непонятный объект, упавший, скажем, с неба, как в некоторых научнофантастических произведениях, где бросается вызов самим основаниям разума взрослых людей-исследователей (до имитации такого пока не дошли — хотя все
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
249
возможно). Типичный экспериментальный или игровой исследовательский объект обычно имеет видимые, специально созданные разработчиком «подсказки» и «обещания» двух типов: а) элементы, которые, судя по их виду, можно интерпретировать как то, с чем можно манипулировать (фигурные разноцветные кнопки, стилизованные рукоятки, рычаги и т. д.), хотя точный способ действия с ними не всегда очевиден — его нужно найти путем практических манипуляций, опробования; б) элементы, которые можно интерпретировать как потенциально отзывающиеся на воздействия (затемненные окошки; потенциально подвижные элементы, которые непонятно, как привести в движение; и пр.), и если они пока не «отозвались» — это признак того, что надо продолжать экспериментировать; если подобрать нужное действие, отклик будет. Ребенок, столкнувшийся с такого типа объектом впервые, обследует его, надо полагать, без отнесения данной игрушки к какому-то классу (при том, что он достаточно четко классифицирует и различает, скажем, конструктор и посуду и может сказать, что из этого ему подарить на день рождения). Можно предполагать (хотя таких исследований нет), что по мере роста опыта встреч со специально разработанными исследовательскими объектами растет вероятность и их идентификации ребенком именно в этом качестве. Гносеологическая проблема состоит здесь в следующем. Хотя даже своим видом такие объекты предоставляют некие «подсказки» и «обещания» (это элементы, которые интерпретируются как возможные органы управления и реагирующие устройства), каждый из данных объектов должен в достаточной мере отличаться от других, чтобы восприниматься как новый, ведь новизна объекта — основное условие развертывания исследовательского поведения по отношению к нему. Итак, существенно новый объект («объект-загадка») должен восприниматься как принадлежащий к уже известному типу — массово производимых «новых исследовательских объектов». Практически это достигается за счет опознаваемости объекта в целом как представителя определенного типа — но при очень высокой неясности конкретного скрытого содержимого, которая и представляет основной интерес для пользователя (как с ней разобраться и что при этом выяснится?).
Исследовательский объект как метааффорданс Для лучшего понимания психологической сущности «намеков», «подсказок» и «обещаний» разной степени неясности, «даваемых» исследовательскими объектами пользователю, целесообразно использовать понятие предоставляемых возможностей (аффордансов). Его ввел в своем экологическом подходе к познанию Гибсон [Гибсон 1988], и оно активно разрабатывается в настоящее время [Osiurak et al. 2017; Overhill 2012; Sloman 2011]. По Гибсону, «возможности окружающего мира — это то, что он предоставляет животному, чем он его обеспечивает и что предлагает — неважно, полезное или вредное» [Гибсон
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
250
А. Н. Поддьяков
1988: 188]. Часто приводимые примеры: натоптанная тропа предоставляет иные возможности для прохождения человека, чем болото; швейная игла предлагает иные возможности для манипуляций, чем кувалда, и т. д. При конструировании искусственного объекта (любого, не обязательно исследовательского) и продумывании дизайна предоставляемых этим объектом возможностей предлагается исходить из того, что эти возможности «не воспринимаются пассивно, а обследуются… Исследование действий, направляемых аффордансами, ведет к обнаружению скрытого в системе» [Gaver 1991: 82]. Д. Норман призывает создавать дружественные пользователю системы как «обследуемые» (explorable) — предоставляющие возможность и приглашающие пользователя экспериментировать с ними [Норман 2006: 277]. А какие возможности предоставляет, что обеспечивает и что предлагает особый класс искусственных объектов — исследовательские объекты? Фактически такой объект можно интерпретировать как большую материализованную возможность — предоставляемую другому человеку возможность удовлетворить свою познавательную мотивацию и мотивацию вызова при изучении неизвестных возможностей новой для него системы; как возможность исследования более конкретных возможностей, связанных со скрытыми свойствами и связями «объекта-загадки». Здесь выглядит эвристичным понятие «метааффорданс» (meta-affordance) — возможность более высокого порядка (ранга), предоставляющая более частные возможности [Gaisch 2014; Overhill 2012; Sloman 2011]. Однако ранее оно не применялось для анализа особенностей исследовательских объектов — призванных провоцировать любопытство и исследовательское поведение. Намеренно огрубляя анализ для простоты, можно сказать, что если исследовательский объект имеет X органов управления (кнопок, рукояток, переключателей, рычагов и пр.), Y реагирующих устройств (куда входят зажигающиеся индикаторы, появляющиеся изображения, перемещающиеся внутри корпуса транспортные устройства — например, машинки, динамики со звуковыми сигналами и пр.) и Z связей между ними, то данный объект как метааффорданс содержит как минимум X + Y + Z различных аффордансов. На самом деле аффордансов больше, поскольку каждый из элементов этих групп предоставляет свои аффордансы: орган управления может допускать возможность разных действий с ним (нажать, повернуть, сдвинуть), ведущих к разным эффектам, одна и та же машинка может ездить с разной скоростью по разным маршрутам, в окошке могут меняться изображения, и т. д. Если для пользователя специально разработан еще и блок перепрограммирования объекта, это расширяет возможности еще больше — многое в свойствах, связях и поведении объекта можно сделать по-своему, по-новому и изучать следствия. Все это подтверждает мысль, что исследовательский объект можно интерпретировать как метааффорданс особого типа — разработанный для освоения стратегий исследовательского поведения в условиях новизны, неясности, неопределенности.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
251
Исследовательские объекты и дизайн предоставляемых ими возможностей Необходимо отметить, что с большой вероятностью одним из источников разработки массово производимых исследовательских игрушек служат ведущиеся уже более полувека психологические и педагогические исследования исследовательского поведения детей и взрослых со специально разработанными экспериментальными объектами [Поддьяков А. 2001; 2016; Keller 1994]. Задача психологаразработчика — создать такой объект, который предоставляет участникам (детям или взрослым) возможность проявить в ходе экспериментирования с ним как можно более разнообразную исследовательскую активность и приобрести как можно больше информации в процессе самостоятельного поиска. Для этого исследовательские объекты должны обладать определенными психологическими характеристиками. Эти объекты должны вызывать интерес участника и содержать как можно более широкие возможности для выявления скрытой в них информации. По мере нарастания разнообразия исследовательских действий участника такой объект должен раскрывать все новые и новые, до этого не очевидные возможности, свои скрытые свойства и связи, их все более глубокие слои («принцип развивающейся интриги», по Н. Н. Поддьякову). В данной парадигме идеал экспериментального объекта, предлагаемого участнику для самостоятельной познавательной деятельности, — это система с бесконечно большим количеством разноуровневых скрытых элементов, свойств и связей: от элементарно обнаружимых, почти очевидных до крайне сложных в обнаружении и понимании (см. например, комплексные сценарии Д. Дернера [Дернер 1997], содержащие множество доступных для исследования участником переменных и связей и выглядящие предтечами стратегических компьютерных игр типа «Цивилизации»). В пределе моделируемая в таком эксперименте деятельность — это познание субъектом сложного, разнообразного мира, постепенно познаваемого на все новых уровнях — и при этом никогда не познаваемого полностью. Инструкция участнику в экспериментах с исследовательскими объектами часто крайне неопределенна: в ней предлагается поиграть с новым устройством, исследовать его — без постановки сколько-нибудь более конкретных целей и указания каких-либо способов действий. В случаях же большей определенности то, что обычно называется инструкцией участнику, может выглядеть парадоксально — инструкция начинается словами типа «У Вас нет инструкции к этому новому устройству, Вам предстоит разобраться в нем…». Экспериментатор может даже подчеркнуть, что он и сам не знает, как обращаться с этой новинкой (см., например: [Buchsbaum et al. 2011]). Явная или неявная посылка «у вас (и у меня) нет инструкции к новому» представляется философски нагруженной и ключевой методологической характеристикой данного направления, из которой вытекают операционализации замыслов разработчиков в тех или иных конкретных экспериментах.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
252
А. Н. Поддьяков
В качестве примера такой операционализации приведем серию наших исследований возможностей детей самостоятельно осуществлять упрощенный аналог многофакторного экспериментирования. Участникам предлагались для самостоятельного обследования специально сконструированные объекты, в которых были реализованы многофакторные зависимости между органами управления и реагирующими устройствами. Эти объекты требовали для своего познания: а) комбинирования воздействий на органы управления (разные комбинации вели не к сумме эффектов одиночных воздействий, а к качественно новым, «эмерджентным» эффектам) и б) осмысления результатов, наблюдаемых при комбинированных воздействиях. При сравнении разных исследовательских объектов было показано, что этот упрощенный аналог многофакторного экспериментирования разворачивается у детей более успешно, если предоставленный участнику для самостоятельного исследования объект имеет следующие особенности [Поддьяков А. 2001]. На одиночные воздействия объект отвечает такими реакциями, которые рассматриваются ребенком как неполные и малоудовлетворительные (например, при одиночных воздействиях никак не запускаются на рабочем поле пока пустые тележки с запорами, хотя можно предположить, что тележки могут ездить по проложенным рельсам, а хорошо заметные запоры — как-то и для чего-то открываться). Комбинированные воздействия вызывают «эмерджентные» реакции элементов, значительно отличающиеся от реакций на одиночные воздействия. А именно эффекты одиночных воздействий объединяются в те или иные системы наблюдаемого взаимодействия. Например, при воздействии на две рукоятки видно, как из двух башен на рабочем поле выдвигаются ранее не видимые стержни-толкатели в направлении шара, который может упасть в тележку и привести ее в движение. Нарастание разнообразия комбинированных воздействий ведет к демонстрации объектом таких скрытых элементов, свойств и связей, которые воспринимаются ребенком как интересные и проясняющие сущность этого объекта. Здесь часто наблюдается лавинообразный рост числа обнаруживаемых комбинированных воздействий и «ага-реакция» — понимание принципа работы объекта: «А-а, понял теперь!». С помощью комплекса таких объектов были выявлены и изучены четыре этапа развития комбинаторных способностей дошкольников при исследовании многофакторных зависимостей [там же]. Значительное число работ в области исследовательского поведения и любо знательности проводится для изучения того, сколько и какую часть информации об обследуемом объекте вычерпывают участники, используя предоставляемые этим объектом возможности [Гопник 2010; Поддьяков А. 1990; 2001; Buchsbaum et al. 2011; Cook et al. 2011]. Связанное с этим важное направление — оценка сравнительной эффективности, преимуществ и недостатков самообучения детей в ходе самостоятельного исследования специально разработанных новых объектов и обучения под руководством взрослого. Приведем один из показательных выводов из исследования Е. Бонавиц и коллег [Bonawitz et al. 2009; 2011].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
253
Детям 4–6 лет предлагался для самостоятельной игры специально разработанный исследовательский объект: конструкция из пластиковых труб, в которых, в свою очередь, были спрятаны разные более мелкие объекты. Изучалось, как влияет на последующую самостоятельную исследовательскую игру предварительный показ экспериментатором некоторых (лишь части) из скрытых свойств конструкции (это был издаваемый звук при вытягивании одной трубы из другой). В одной серии взрослый демонстрировал ребенку это неочевидное свойство как целевую функцию объекта («Я хочу показать тебе, как работает моя игрушка. Смотри…»). В другой серии то же действие взрослого, вскрывающее то же свойство, не было представлено как намеренный показ данному ребенку, а было произведено у него на виду как случайная манипуляция с новой игрушкой, и взрослый делал вид, что сам удивился получившемуся эффекту («Ого! Ты слышал?»). Результаты: дети, оставленные наедине с объектом и экспериментировавшие с ним после показа взрослым неочевидного свойства как целевой функции, концентрировались в ходе последующего самостоятельного обследования именно на нем. При этом они меньше замечали те скрытые аффордансы (спрятанные объекты и их свойства), которые взрослый не показывал. А дети, наблюдавшие «случайное» обнаружение взрослым неочевидного свойства, осуществляли затем значительно более широкое, чем дети из первой группы, обследование всей конструкции и раскрывали больше тех ее элементов и скрытых свойств, которые взрослый не демонстрировал. Зато они не так детально погружались в эффект, «случайно найденный» взрослым, и узнавали меньше подробностей о нем. Обе статьи, описывающие разные аспекты этого исследования, называются «Обоюдоострый меч педагогики»: авторы подчеркивают, что и направленное обучение под руководством взрослого, и свободное самостоятельное исследование имеют свои преимущества и недостатки с точки зрения того, что узнает, чему учится ребенок. Выбор соотношения между этими методами должен зависеть от поставленной педагогической цели. Ключевой вызов здесь: как найти баланс между педагогической задачей «стимулировать способности открывать новое» и задачей «научить тому, что освоено предшествующими поколениями» [Bonawitz et al. 2011: 329]. При этом в целом, несмотря на значительное количество весьма разнообразных исследовательских объектов, разработанных за последние 50–60 лет для изу чения различных аспектов любознательности и исследовательского поведения, пока не проводилось систематического анализа конструирования этих объектов (подходов к разработке, правил, приемов, интересных кейсов и пр.). Возможный источник данных здесь для будущего исследования — анализ публикаций по теме исследовательского поведения с позиции инженерного психолога (эргономиста, дизайнера), поиск форумов разработчиков квестов, где они ставят проблемы и делятся информацией, авторские описания опыта разработки квестов и исследовательских объектов (см., например: [Поддьяков А. 2017]).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
254
А. Н. Поддьяков
Деисследовательские объекты Под деисследовательскими мы понимаем объекты, защищаемые от нежелательных проявлений любознательности и исследовательского поведения по отношению к ним, мягко «гасящие» направленное на них исследовательское поведение и (или) перенаправляющие его в другое русло. Норман [2006] описывает классы ситуаций, когда возможности пользователя в отношении действий с объектом должны быть ограничены — например, из соображений безопасности. Чтобы ребенок не мог открыть контейнер с таблетками, дизайнеры специально проектируют крышку упаковки так, чтобы способ ее открывания был сложен и неочевиден для дошкольника, хотя она выглядит как просто отвинчивающаяся или снимающаяся. Другие случаи: «Секретные двери, ящики, сейфы. Вам абсолютно не нужно, чтобы посторонний знал об их местонахождении» [Норман 2006: 308]. И в военном деле, и в повседневной жизни, в быту используются различные приемы, обеспечивающие отвлечение и непривлечение внимания к чему-то, что должно быть скрыто и не должно стать объектом чужого исследовательского поведения. В этом контексте важна классификация У. Гавера, широко цитируемая в последние четверть века [Gaver 1991]. Он предлагает различать: а) объективно имеющуюся возможность; б) воспринимаемую (предоставляемую) информацию об этой возможности. Гавер вводит четыре типа ситуаций. 1. Есть и сама возможность, и предоставленная истинная информация о ней: например, в двери есть замочная скважина, и она видна, подчеркнута дизайном. 2. Нет ни самой возможности, ни информации о ней: нет замочной скважины (дверь отпирается по-другому или вообще не запирается) и нет имитации скважины (скажем, в виде муляжа). 3. Скрытая возможность (возможность есть, но информации о ней нет): замочная скважина есть, но она скрыта, замаскирована, ею может воспользоваться либо тот, кто изначально знает о ней, либо тот, кто сумеет обнаружить ее путем обследования. 4. Ложная возможность (самой объективной возможности нет, а есть ложная информация о ее наличии): замочной скважины нет (дверь отпирается по-другому), но есть ее имитация, с которой не знающий секрета может долго возиться, пытаясь отпереть несуществующий здесь замок (настоящий — в другом месте). С разоблачением этой ложной возможности опять-таки быстрее справится тот, кто возьмется ее исследовать, а не поверит в видимость. Можно видеть, что для предотвращения потенциально опасных действий ребенка с теми или иными объектами взрослые (родители и профессиональные дизайнеры) используют и прием «скрытая возможность» (ребенок вообще не должен о ней знать), и «ложную возможность» (перенаправление внимания на ложные признаки). Заметим, что здесь объект, разработанный как «недружественный»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
255
по отношению к его исследованию, является выражением дружественности более высокого порядка (сохраняет жизнь). Также при анализе деисследовательских объектов полезно понятие «дефорданс», противоположное понятию аффорданса. Оно без явного определения введено М. Гаиш в другом контексте — анализа учебной деятельности в группе. Как можно понять из текста, «дефорданс» обозначает не возможность, а ее ограничение; упоминается наряду с «блоком» [Gaisch 2014]. Как будет показано ниже, это понятие может быть использовано и для описания деисследовательских объектов. Частыми символами научных кружков и других форм поощряемой исследовательской активности и любознательности выступают изображения микроскопа, лупы, телескопа и т. п. (то есть безопасных объектов-помощников, которые можно и нужно поднести к глазам). Эти символические изображения можно считать «объектами для показа» — аффордансами исследовательской активности. А вот крупное изображение черепа с костями на запертой трансформаторной будке — это «объект для показа»-дефорданс, демотиватор, призванный пресечь несанкционированную исследовательскую активность по отношению к тому, что демонстративно помечено этим символом. Интересны также текстовые, вербальные дефордансы-«объекты для показа». Это такие распространенные вещи, как записки «Машина пустая» на лобовом стекле грузовиков, оставленных без присмотра (значение — потенциальным грабителям просьба не беспокоиться), неформальные записки-объявления для непрошенных гостей на оставленной на зиму даче о том, что где лежит, с просьбой ничего другого, помимо насущно необходимого, не искать и не рушить, и др. В целом в человеческой культуре создание дефордансов «деисследовательской» (снижающей исследовательскую мотивацию) направленности представлено весьма широко. Сравнение средств и практик влияния, направленных на повышение и на понижение исследовательской мотивации в различных областях, у различных групп (например, возрастных, половых, имеющих разный социальный статус и т. д.), в различных обществах и в различные исторические периоды, как представляется, могло бы дать интересные результаты. Некоторые заходы на такое сравнение представлены в [(Поддьяков А. 2001].
Деисследовательская составляющая исследовательских объектов Возвращаясь к исследовательским объектам, заметим, что у них, как ни странно, тоже есть «деисследовательская составляющая». Дело в том, что не всё в исследовательском объекте призвано провоцировать исследовательское поведение в равной мере. В таком объекте должны быть представлены основные элементы, которые явно намекают на то, что они что-то скрывают (это «выявляемая фигура», если использовать метафору «фигура — фон»), а также части, которые ясно и честно показывают, что ничего особо интересного в них нет (это «фон», внутри которого держится мотивирующая «фигура»). Так осуществляется управление
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
256
А. Н. Поддьяков
вниманием и познавательной активностью ребенка в нужном разработчику направлении — пусть и достаточно широком, не сформулированном для участника каким-либо явным образом. Такая специальная проработка не особой интересности заслуживает особого интереса. Она лишь формально попадает под пункт вышеприведенной классификации Гавера «нет ни самой возможности, ни информации о ней», куда входит, например, и голая и скучная задняя стенка обычного искусственного объекта — например, шкафа. Но эту стенку не старались специально сделать неинтересной, она получилась такой «сама собой» — как следствие нулевой ожидаемой активности пользователя по отношению к ней. Задача же создателя исследовательского объекта — разработать наряду с дизайном элементов, явно показывающих, что они что-то скрывают (!), также и дизайн тех частей объекта, которые явно показывают отсутствие аффордансов. На задней стенке исследовательского объекта, куда вполне может заглянуть и заглядывает ребенок в поисках подсказки и разгадки, может и не быть ничего интересного, а может и оказаться еще одна кнопка — но в любом случае это продуманное решение разработчика. Здесь возникает интересная проблема. Для наивного, не пытающегося проникнуть в замысел разработчика, исследователя, эти «скучные» части объекта — дефорданс. Вид ровной неяркой гладкой поверхности без привлекающих внимание особенностей текстуры («голая стенка») — один из таких дефордансов, особенно хорошо работающий как раз в сочетании с аффордансами противоположной нацеленности (на стимулирование внимания и интереса к себе). Однако для рефлексивного участника, имеющего опыт обследования подобных объектов и (или) пытающегося понять данный объект еще и как намеренно созданный вызов познавательной активности, это не дефорданс, а метааффорданс, особого рода — подсказка, что за скучным фасадом может быть что-то скрыто. Как модельный пример сравним две ситуации. Первая ситуация: человек покупает исследовательскую игрушку своему пятилетнему ребенку и проверяет ее возможности перед покупкой. Вторая ситуация: через час он принимает участие в конференции разработчиков головоломок, где ради профессиональной шутки представлена точно такая же по виду игрушка. Он будет обследовать ее элементы и оценивать их значение иначе, чем в магазине, — предполагая, что ее скрытая начинка кардинально изменена, а гладкие твердые поверхности, возможно, заслуживают особого внимания.
Контрисследовательские объекты Под контрисследовательскими мы понимаем объекты, стимулирующие любознательность и исследовательское поведение с целью нанесения ущерба субъекту этой активности. «Контрисследовательские объекты» обеспечивают обман заинтересовавшихся ими субъектов с помощью особых аффордансов.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
257
В торпеды и мины новых, пока неизвестных противнику моделей на случай попадания в его руки встраивают детали, которые выглядят элементами, позволяющими разобрать устройство (например, как головка болта, крепящего деталь), но манипуляции с ними ведут к взрыву. В ситуациях такого типа приобретает существенно иное значение понятие «ложный (фальшивый) аффорданс». Обычно оно обозначает ситуацию «информация о возможности есть — самой возможности нет» [Gaver 1991]. Но при взаимодействии с контрисследовательскими объектами речь уже идет не об отсутствии возможности (нельзя открыть дверь путем действий с имитацией замочной скважины), а как раз о наличии — но совсем другой, не предполагавшейся возможности. Вместо манящей возможности выхода (входа) куда-то и осмотра того, что там находится (положительная валентность, по Левину), человек сталкивается с реальной и искусно скрытой возможностью ущерба (скрытая отрицательная валентность) — манипуляции с подготовленным муляжом ведут к наказанию за них. Если же говорить о невинных жертвах контрисследовательских объектов, примером наибольшего цинизма являются заминированные устройства, выглядящие так, чтобы вызвать естественное любопытство детей или взрослых и побудить их совершить исследовательские действия: приблизиться, дотронуться и т. д. Все эти примеры хорошо согласуются с идеями Гибсона об истинной и намеренно ложной информации, транслируемой с помощью аффордансов. При этом в культуре разрабатываются и используются объекты, которые можно рассматривать и как средство игровой подготовки к встрече с контрисследовательскими объектами. Это некоторые игрушки-сюрпризы, в разной степени отличающиеся от древней, известной как минимум несколько веков («чертик из табакерки», jack-in-the-box). Общая идея — при манипуляциях с коробкой с неизвестным содержимым из нее выскакивает нечто неожиданное. Многие помнят эпизод, когда женщине-управдому из фильма «Бриллиантовая рука» дарят коробочку, она с нетерпеливым любопытством вертит ее в руках, нажимает на кнопку — и из коробочки выскакивает пугающий ее чертик. Другой пример массово производимой игрушки-сюрприза: открыв крышку маленького игрушечного унитаза, человек получает фонтанчик воды в лицо. Школьники, используя самоделки, устраивают друг другу небольшие шутливые провокации, играя на любопытстве жертвы. Например, человеку подкладывают закрытый пакет, при разворачивании которого происходит неожиданное и пугающее: скажем, начинает биться и трещать на закрученной резинке пуговица, вызывая ужас у того, кто ее вынул. И т. д. В человеческой культуре, видимо, есть достаточная выраженная потребность в придумывании и преподнесении данного рода сюрпризов. Такое отыгрывание, проигрывание ситуаций, когда новое выглядит опасным и может вызывать страх, представляется важным культурным орудием, практикой, включенной в управление освоением и созданием новизны — наряду с использованием исследовательских объектов.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
258
А. Н. Поддьяков
Заключение Данная статья — это попытка привлечь внимание исследователей к многовекторной системе культурных орудий и практик, создаваемых для управления чужим исследовательским поведением и освоением новизны, неясности и неопределенности. На настоящий момент развернутых систематизированных исследований данной темы, как представляется, нет. В рамках ее разработки в данной статье мы сосредоточились на том, что для управления чужой исследовательской активностью и ее использования в тех или иных целях применяются объекты трех типов — исследовательские, деисследовательские и контрисследовательские. Больше всего информации об исследовательских объектах и предоставляемых ими возможностях содержится в экспериментальных работах по исследовательскому поведению (ссылки см. выше в тексте). При этом систематизированный анализ особенностей этих объектов с психологической и эргономически-дизайнерской точек зрения пока не проведен. Также потенциально доступны, хотя и в меньшем объеме, данные об особенностях деисследовательских объектов, создаваемых и используемых с целью снижения исследовательской активности (например, по отношению к тому, что должно быть скрыто). Работ, в которых изучались бы объекты, разрабатываемые для нанесения ущерба путем провокации субъекта на исследовательское поведение, нам не удалось найти вообще, хотя соответствующие практики достаточно распространены. В целом здесь необходимо системное междисциплинарное исследование. Оно позволило бы лучше понять человеческие практики организации деятельности других субъектов (в том числе принципиально важной — исследовательской, направленной на освоение и создание новизны), орудия и практики неявного управления и манипулирования в данной области, используемые как с позитивными, благонамеренными целями, так и с целями нанесения ущерба.
Литература Вахштайн 2013 — Вахштайн В. К микросоциологии игрушек: сценарий, афорданс, транспозиция // Логос. 2013. Т. 92. № 2. С. 3–37. (URL: http://www.logosjournal.ru/ arch/59/art_58.pdf) Гибсон 1988 — Гибсон Д. Экологический подход к зрительному восприятию. М.: Прогресс, 1988. Гопник 2010 — Гопник А. Как думают дети // В мире науки. 2010. № 10. С. 55–61. Дернер 1997 — Дернер Д. Логика неудачи. М.: Смысл, 1997. Козловский 2017 — Козловский Б. Взять живую лягушку и развязать шнурки // Серия материалов интервью «Большая наука». 2017. № 15 мая. (URL: http://www.colta.ru/ articles/specials/14796?null) Норман 2006 — Норман Д. А. Дизайн привычных вещей. М.: Вильямс, 2006. Поддьяков А. 1990 — Поддьяков А. Н. Комбинаторное экспериментирование дошкольников с многосвязным объектом – «черным ящиком» // Вопросы психологии. 1990. № 5. С. 65–71. (URL: http://www.voppsy.ru/issues/1990/905/905065.htm)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Исследовательские и контрисследовательские объекты...
259
Поддьяков А. 2001 — Поддьяков А. Н. Развитие исследовательской инициативности в детском возрасте: Дис. ... докт. психол. наук. МГУ им. М. В. Ломоносова. М., 2001. (URL: http://www. aspirantura.spb.ru/dissers/poddiakov.zip) Поддьяков А. 2016 — Поддьяков А. Н. Практики тестирования чужого ума: от регламентированности к свободе // Образовательная политика. 2016. № 2. С. 71–94. (URL: http://www.firo.ru/wp-content/ uploads/2016/12/Poddjakov.pdf) Поддьяков А. 2017 — Поддьяков А. Н. Создание объектов для изучения исследовательского поведения и мышления: от замысла до психологического эксперимента // Актуальні проблеми психології: Збірник наукових праць Інституту психології імені Г. С. Костюка НАПН України. Т. ХІІ. Психологія творчості. Київ: Фенікс, 2017. С. 230–246. Поддьяков Н. 1985 — Поддьяков Н. Н. Некоторые общие вопросы развития мышления дошкольников // Развитие мышления и умственное воспитание дошкольника / Под ред. Н. Н. Поддьякова, А. Ф. Говорковой. М.: Педагогика, 1985. С. 5–28. (URL: https:// www.psyoffice.ru/8/psichology/book_o230_page_5.html) Bellis 2016 — Bellis M. The younger years of Grace Murray Hopper // ThoughtCo. Humanities. History & Culture. 2016. (URL: https://www.thoughtco.com/the-younger-years-of-gracemurray-hopper-4077488) Bonawitz et al. 2009 — Bonawitz E., Shafto P., Gweon H., Chang I., Katz S., Schulz L. The double-edged sword of pedagogy: Modeling the effect of pedagogical contexts on preschoolers’ exploratory play // Proceedings of the 31st annual meeting of the Cognitive Science Society, 2009. 29 July — 1 August 2009. Amsterdam, Netherlands: 2009. P. 1575–1581. (URL: http://shaftolab.com/assets/papers/ BonawitzShaftoetalRevised.pdf) Bonawitz et al. 2011 — Bonawitz E., Shafto P., Gweon H., Goodman N. D., Spelke E., Schulz L. The double-edged sword of pedagogy: Instruction limits spontaneous exploration and discovery // Cognition. 2011. Vol. 120. No. 3. P. 322–330. Buchsbaum et al. 2011 — Buchsbaum D., Gopnik A., Griffiths T. L., Shafto P. Children’s imitation of causal action sequences is influenced by statistical and pedagogical evidence // Cognition. 2011. Vol. 120. No. 3. P. 331–340. Cook et al. 2011 — Cook С., Goodman N. D., Schulz L. E. Where science starts: Spontaneous experiments in preschoolers’ exploratory play // Cognition. 2011. Vol. 120. No. 3. P. 341–349. Gaisch 2014 — Gaisch M. Affordances for teaching in an international classroom: A constructivist grounded theory. PhD dissertation. University of Vienna. Vienna, 2014. (URL: http:// othes.univie. ac.at/36432/1/2014-12-09_8860295.pdf) Gaver 1991 — Gaver W. W. Technology affordances // Proceedings of the ACM CHI 91 Human Factors in Computing Systems Conference / Ed. by S. P. Robertson, G. M. Olson, J. S. Olson. N. Y.: ACM Press, 1991. P. 79–84. Keller 1994 — Keller H. A developmental analysis of exploration styles // Curiosity and exploration / Ed. by H. Keller, K. Schneider, B. Henderson. Berlin: Springer-Verlag, 1994. P. 199–212. Osiurak et al. 2017 — Osiurak F., Rossetti Y., Badets A. What is an affordance? 40 years later // Neuroscience & Biobehavioral Reviews. 2017. Vol. 77. P. 403–417.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
260
А. Н. Поддьяков
Overhill 2012 — Overhill H. J. J. Gibson and Marshall McLuhan: A survey of terminology and a proposed extension of the theory of affordances // Proceedings of the American Society for Information Science and Technology. 2012. Vol. 49. No. 1. P. 1–4. Sloman 2011 — Sloman A. What’s information, for an organism or intelligent machine? How can a machine or organism mean? // Information and computation: Essays on scientific and philosophical foundations of information and computation / Ed. by G. Dodig-Crnkovic, M. Burgin. Singapore: World Scientific Publishing, 2011. P. 393–438.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
А. Н. Поддьяков Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности*
Развитие общества характеризуется все возрастающей динамичностью, проникновением на новые уровни познания природы, изменением социального устройства и возникновением качественно новых видов деятельности в ранее неизвестных областях. За время обучения профессиональные знания и умения, передаваемые преподавателями и осваиваемые учащимися, нередко успевают в значительной мере устареть. В этих условиях образование должно быть нацелено не столько на формирование конечного набора заранее известных компетенций, сколько на формирование компетенции обновления компетенций [Кузьминов 2004]. Огромное значение здесь приобретает стремление и способность личности активно исследовать новизну и сложность меняющегося мира, а также создавать, изобретать новые оригинальные стратегии поведения и деятельности. Одним из стратегических приоритетов образования становится создание «школы неопределенности» — школы жизни в неопределенных ситуациях как нестандартного, вариативного образования в изменяющемся мире. Необходимо формирование у учащихся смысловой ценности поиска, ценности создания и использования ситуаций неопределенности как динамического резерва разнообразных путей развития [Асмолов 1996; 2012]. При этом сами специалисты в области образования включены в «школу неопределенности» не только в качестве тех, кто учит, но и тех, кто учится.
Два типа учебных способностей и два типа педагогической одаренности Можно выделить два типа способностей учиться, существенно отличающихся друг от друга. Первый тип — это способности самостоятельно учиться в новых, только возникающих областях. * Работа выполнена при поддержке Российского научного фонда, проект № 14-18-03773. Впервые опубликовано: Поддьяков А. Н. Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 6. (URL: http:// psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
262
А. Н. Поддьяков
Второй тип — способности обучаться под чужим руководством, подчиняясь и следуя установленным извне требованиям и целям, перенимая и усваивая уже известные знания и способы деятельности. Конечно, эти два типа способностей взаимосвязаны — но не тождественны. Они находятся друг с другом в сложных, часто противоречивых отношениях. Человек может быть одарен академическими способностями в классическом понимании (отлично успевать по всем учебным предметам, соответствуя любым внешним требованиям практически любого преподавателя) и при этом быть не очень способен к самостоятельному освоению новых, еще «не препарированных» преподавателями областей и к самообучению в этих областях. Аналогично, другой человек может обладать противоположным профилем способностей. Если же обратиться не к стороне учащихся, а к стороне организаторов обучения и образования, то — в соответствии с двумя названными типами способностей учиться — можно говорить и о педагогической одаренности двух типов: а) одаренности педагога развивать у учащихся способности 1-го типа — способности самостоятельно учиться в новых областях; б) одаренности развивать у них способности 2-го типа — способности обучаться под чужим руководством в точном соответствии с предписанными нормативами, следуя установленным извне требованиям и целям. Остановимся на этих вопросах подробнее.
Подготовка обучаемых к типовым и уникальным трудностям В целом ряде ситуаций от человека требуется строго определенный, стандартный набор действий при столкновении с той или иной трудностью — будь то математическая операция при решении школьником задачи в классе или последовательность действий, которые надо предельно быстро осуществить оператору при сигнале тревоги. Эти стандартные последовательности действий отрабатываются в многократных упражнениях по решению однотипных задач. На противоположном конце оси находятся не менее (а часто более) важные ситуации, содержащие нестандартные, а в пределе — ранее вообще неизвестные проблемы и трудности, с которыми пока никому не приходилось сталкиваться. Такие ситуации закономерно возникают, например, при освоении новых сложных областей, но не только — в, казалось бы, хорошо известных областях они тоже периодически возникают. Г. А. Балл цитирует А. А. Столяра, писавшего, что: — для решения стандартных задач, общий метод решения которых уже известен учащимся, может использоваться обучение распознаванию принадлежности частных задач к классам задач, решаемых определенными, уже известными методами; — для решения стандартных задач, общий метод решения которых имеется, но еще неизвестен учащимся — стратегия ориентации на открытие учащимися (с помощью учителя) общего метода решения всех задач данного класса;
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
263
— для решения нестандартных задач — обучение методам поиска решений ([Каплан и др. 1991: 31]; цит. по: [Балл 1990: 61]).
Заметим, что для обучения решениям первых двух типов адекватно понятие полной ориентировочной основы деятельности, «обеспечивающей систематически безошибочное выполнение действия в заданном диапазоне ситуаций» [Карпенко 1998: 239]. Вначале преподаватель разбирается в изучаемой предметной области, строит полную систему ориентиров, на которую необходимо ориентироваться для безошибочного решения любой задачи определенного класса в этой области, а затем передает ее учащимся — например, с помощью метода поэтапного формирования понятий и умственных действий формирует у учеников алгоритм безошибочного решения любой задачи. Проблема, однако, состоит в том, что для множества классов даже строго сформулированных задач, допускающих применение алгоритмов, строго доказана невозможность построения общего метода (алгоритма), обеспечивающего безошибочное решение любой задачи данного класса. Речь идет о чрезвычайно важной проблеме алгоритмической неразрешимости: в ХХ веке было доказано, что не все, но многие корректно поставленные массовые задачи, относящиеся к одному и тому же классу, в принципе не имеют каких-либо алгоритмов решения. Однотипность этих задач означает лишь полную однотипность условий и требований — но не однотипность методов решения, которая здесь, как ни парадоксально, невозможна! [Пенроуз 2003; Плесневич 1974]. Возникает вопрос: как же люди решают конкретные задачи, относящиеся к классу алгоритмически неразрешимых? А ведь они их решают — и задачи на доказательства тождеств, и задачи на конструирование автоматов из имеющегося набора, и многие другие. Решения алгоритмически неразрешимых задач осуществляются очень часто. Но для каждого такого решения приходится каждый раз особым образом комбинировать различные элементы знания. С одной стороны, это элементы декларативного знания: аксиомы, постулаты, теоремы, описывающие некоторые свойства и связи изучаемой области. С другой стороны, это элементы процедурного знания: знания методов, стратегий, приемов. Сюда входят и общелогические, и предметноспецифические методы, стратегии, приемы, которые «привязаны» к особенностям конкретной области. Все эти элементы вполне надежны в качестве «кирпичиков», из которых конструируется «здание» решения. Их можно и необходимо использовать, без них поиск решения станет значительно менее эффективным или вообще невозможным. Но проблема алгоритмической неразрешимости состоит в том, что нет общих универсальных правил, точных предписаний, как выбрать «кирпичики», нужные для конкретной задачи, и как сложить из них решение этой задачи. Построение «здания» решения задачи, относящейся к классу алгоритмически неразрешимых, с неизбежностью требует эвристических приемов и творчества: способ решения не выводится из более общего известного типового метода, а изобретается. А. Н. Кричевец пишет, что эти эвристические приемы невозможно описать точно,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
264
А. Н. Поддьяков
а можно только сказать, что тот, кто владеет ими, каждый раз вновь или даже впервые самостоятельно конструирует новый прием, нужный для конкретной ситуации — «вспомним, что всякий прием когда-то был создан впервые» [Кричевец 1999: 39]. При этом достижимость решения не может быть гарантирована на 100 % никакими методами — в отличие от ситуации с алгоритмически разрешимыми задачами. Здесь неизбежно начинают играть роль индивидуальные творческие возможности личности решающего. Выше речь шла о четко сформулированных задачах. Но далеко не все задачи, требующие обучения своему решению, четко и корректно сформулированы. Часть сформулирована нечетко — например, в силу новизны и сложности той области, в которой и профессионалы, а не только обучаемые, еще не достаточно разобрались. В областях высокой неопределенности, новизны и динамики возникает целый ряд дополнительных степеней свободы для развертывания практической и познавательной деятельности, но также и ряд принципиальных ограничений [Поддьяков 2001; 2006]. В этих областях в принципе не могут быть построены на универсальной инвариантной (неизменной) теоретической основе, в виде обобщенных и одновременно точных общепонятных предписаний следующие важнейшие компоненты деятельности. Это: — постановка целей; — планирование; — установление критериев достижения цели; — оценка отклонения полученного результата от ранее выбранных критериев; — выявление причин рассогласования и их устранение. Эффективные правила могут быть выделены, но они будут с неизбежностью достаточно локальны и принципиально зависимы от контекста. Таким образом, деятельности, выполняемые в соответствии со строгими однозначными предписаниями на основе точных понятий, носят в описываемых областях самый частный и ограниченный характер. Более общее значение имеют эвристики разной степени неопределенности. Соответственно, на универсальной инвариантной основе не может быть построено и обучение всем вышеназванным компонентам — ведь такое обучение требовало бы передачи учащимся инвариантных, универсальных и эффективных методов, которых в этих областях нет. Но объективная невозможность универсальных точных предписаний, однозначно приводящих учащихся к заданному результату, означает свободу выбора и объективную необходимость творческого поиска. Эта необходимость в творчестве никогда не исчезнет и не уменьшится при любой степени продвинутости выводного знания и построенных на его основе точных предписаний и инструкций. Поскольку при изучении сложных систем в условиях неопределенности теоретические модели сколь угодно высокого уровня принципиально ограниченны,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
265
для эффективного исследования сложной изменяющейся реальности необходимы разнообразные поисковые, исследовательские пробы — реальные взаимодействия с изучаемым объектом. Результат этого поиска не может быть известен заранее. Следствием этой непредсказуемости результатов поисковых проб являются: — неожиданные открытия ранее неизвестного, не предполагавшегося и не выводимого из имевшихся теоретических моделей; — ошибки разной степени тяжести (в ряде случаев — фатальные). Соответственно, одними из основных эмоциональных состояний человека при исследовании сложных систем являются сомнение, готовность принять двоякие (прогнозировавшиеся и непрогнозировавшиеся) результаты действий, и т. п. Эти эмоциональные состояния отражают принципиальную невозможность нахождения единственного обоснованного, «самого правильного со всех точек зрения» выбора: выбора единственного общего подхода, единственной цели, единственной гипотезы, единственного метода, единственного критерия оценки результата и т. д. [Поддьяков 2001]. Для понимания того, как люди действуют именно в нестандартных и уникальных ситуациях, и что можно сделать, чтобы научить человека справляться со сложными проблемами, разработан целый ряд подходов. Один из исторически первых научных психологических подходов реализован Б. М. Тепловым в работе «Ум полководца» [Теплов 1985]. В настоящее время активно развивается созвучный идеям Б. М. Теплова подход, называемый «решение комплексных проблем» (complex problem solving) [Васильев 1998; Дёрнер 1997; Короткова 2005; Поддьяков 2006; Frensch, Funke (eds) 1995; Funke J. 2012; Goode, Beckman 2010; Güss et al. 2010; Osman 2010]. Комплексные проблемы требуют знания сразу многих научных и практических областей, учета намерений и действий других людей — партнеров, союзников и противников, способностей собирать разнообразную информацию из множества источников и принимать сразу много решений в условиях ограниченных ресурсов (временных, материальных и т. д.), управлять сразу множеством новых и разнообразных объектов и явлений, связанных между собой. Комплексные проблемы являются новыми для решающего и содержат множество нечетко сформулированных условий и целей. Объектом деятельности решающего являются динамически изменяющиеся системы и среды, содержащие большое число компонентов — часто разноуровневых и разнородных — с неизвестными и неочевидными, «непрозрачными» множественными связями. Эти связи организованы по принципу причинных сетей, а не отдельных цепей. Пример одной из самых трудных задач, относящихся к типу комплексных, — изучение психики человека [Журавлев, Ушаков 2012]. Специально организованное обучение решению таких комплексных проблем включает 3 основных направления [Поддьяков 2006]. а) Формирование у учащихся системного типа ориентировки в изучаемой области, при котором эксперт-преподаватель выделяет для учеников системо образующие свойства, связи и зависимости этой области. Это позволяет ученикам
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
266
А. Н. Поддьяков
анализировать конкретные задачи и строить их решения с точки зрения основных законов и правил в данной области (З. А. Решетова). б) Организация самостоятельного исследовательского учения, которое осуществляется через деятельность с новыми сложными объектами и системами без непосредственного участия преподавателя («учение без инструкций» — instructionless learning, learning-by-doing) [Funke U. 1995]. Преподаватель представлен в обучении неявно — через содержание отобранных или специально разработанных им учебных объектов, сред и ситуаций, в том числе смоделированных на компьютере. в) Комбинированные методы обучения, сочетающие этапы самостоятельного, без участия преподавателя, исследования новых неизвестных объектов и управления ими с этапами целенаправленного обучения под руководством экспертов [Ibid.]. Эксперты передают учащимся свои знания и стратегии как в явно сформулированном и четком виде, так и виде нечетких рекомендаций, интуиций и слабо осознаваемых приемов деятельности, воспринимаемых учащимся тоже как на осознаваемом уровне, так и на уровне интуиций (уровне неявного знания). В целом, формирование комплекса способностей к постановке и решению исследовательских и практических задач в условиях новизны, сложности, неопределенности включает: развитие способностей к самостоятельной постановке проблем и целеполаганию, к построению все более сложных иерархических структур собственной деятельности, способности к рассуждениям в терминах причинных сетей (а не отдельных цепей), способности прогнозирования нелинейной динамики, способности к построению оптимальных стратегий управления в режиме реального времени и др. Основной проблемой обучения решению комплексных задач является обеспечение переноса полученных знаний и усвоенных приемов на как можно более новые и более сложные задачи. Остается неясным — как можно научить решать новые, неизвестные экспертам задачи с помощью набора известных методов? Как вообще можно порождать новое на основе старого? Здесь проблема обучения решению комплексных задач наиболее тесно смыкается с одной из главных проблем психологии мышления вообще и особенно психологии творческого мышления — с проблемой новизны. Ее сложность определяет основную сложность формирования творческих способностей (способностей порождать существенно новое) [Брушлинский 1996]. Эта проблема принципиально не может иметь такого решения, которое бы гарантировало успех обучения на 100 %. Творчество нельзя сформировать «с заранее заданными свойствами» [Ушаков 2006]. Можно лишь создать условия для его самоактуализации и саморазвития, для самовоспитания творческой личности [Смирнов 2001]. Наибольшее внимание уникальности возникающих ситуаций и проблем уделено в парадигме «naturalistic decision making», рассматривающей принятие решений в реальных ситуациях экстремальной деятельности, в том числе экстремальной профессиональной деятельности [Klein 2008; Knauff, Wolf 2010].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
267
Эта парадигма отсчитывает свою официальную историю с конференции в Дайтоне (Огайо, США) в 1989 г. Конференция спонсировалась Институтом армейских исследований США (Army Research Institute), и одной из важнейших причин этой поддержки была необходимость изучения причин трагедии 3 июля 1988 г. Тогда американский крейсер «Винсеннес», находящийся у берегов Ирана, сбил ракетами иранский пассажирский самолет с 290 пассажирами и 16 членами экипажа, ошибочно приняв его, как было объявлено позднее, за иранский истребительбомбардировщик, готовящийся к маневру для атаки. Как нужно готовить военных и специалистов других экстремальных профессий, способных успешно действовать в критически сложных реальных ситуациях? Как пишет Г. Клейн [Klein 2008], при анализе проблем такого рода к концу 1980-х гг. благодаря работам, выполненным в рамках подхода Канемана, Словика и Тверски, стало вполне ясно, чего люди не делают, принимая решения в условиях реальной деятельности. Они: не генерируют альтернативы, не оценивают их вероятности, не взвешивают достоинства и недостатки альтернатив, чтобы сравнить их друг с другом, и не строят деревья решений — хотя именно такого рода стратегии полагаются наиболее рациональными с точки зрения классической теории принятия решений. Подчеркивается, что классический нормативный подход к принятию решений крайне мало дает для понимания того, как действуют эксперты-профессионалы при принятии экстренных решений в сложных ситуациях (например, командир воинского подразделения в ситуации боевого столкновения, группа хирургов при необходимости срочного оперирования нового больного со сложной картиной болезни, пожарные при тушении сложного пожара и т. д.). Для того чтобы понять, как они это делают, и предлагается подход, существенно отличающийся от классического, — naturalistic decision making. Его основные черты таковы: 1) Отказ от обобщенных формальных абстрактных моделей принятия решения в связи с тем, что решения эксперта критическим образом зависят от: а) области, в которой он специализируется; б) уникальных особенностей конкретной ситуации. Утверждается, что нет смысла пытаться сформулировать и перечислить все доступные решателю опции во всех ситуациях. Доступные решателю опции заранее неизвестны и открываются по мере решения — в этом принципиальное отличие анализируемых ситуаций от закрытых задач с заранее заданными, неизменными и перечислимыми условиями. 2) Отвергается постулат о том, что решающий взвешивает и сравнивает конкурирующие опции, выбирая оптимальную. Если решатель сразу обнаруживает опцию, ведущую к удовлетворительному решению проблемы, в условиях дефицита времени он использует именно ее, не тратя время на проверку того, есть ли конкурирующие и, может быть, более подходящие опции. (Поскольку за время этого раздумывания и взвешивания ситуация может необратимо и трагически измениться.)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
268
А. Н. Поддьяков
3) С точки зрения данного подхода, нет смысла в поиске расхождений между: а) нормативными формальными моделями, предписывающими, как принимать решения, и б) реальным поведением эксперта, и нет смысла в оценке этих отклонений реального поведения как ошибочных. В ситуациях высокой сложности само понятие ошибки становится неоднозначным, оно теряет содержательность и четкость критериев различения ошибок и не ошибок. Так, отклонение от принятых методов может быть ценной инновацией, а не ошибкой. В целом, в нестабильных условиях жесткая установка на безошибочную деятельность малоадаптивна. Отклонение результата от цели в нежелательном направлении должно рассматриваться субъектом как отправная точка для исследования и поиска способов избежать подобных результатов впоследствии. Подчеркнем: целью обучения при таком подходе является не формирование стереотипов действий, пригодных для стереотипных ситуаций, а воспитание личностных черт и мышления эксперта, способного эффективно решать уникальные каждый раз задачи. Особый интерес представляет обучение деятельностям, экстремальным по новизне условий, с которыми может столкнуться обучаемый. Необходимость решения экстремальных по сложности задач освоения все новых, малоизвестных сред (глубоководного мира, космоса и т. д.) вызвала к жизни такие наиболее сложные формы обучения, когда один субъект осуществляет деятельность по переводу другого субъекта не просто на более высокий уровень функционирования и развития, а на уровень, более высокий, чем тот, на котором находится сам субъект, организующий этот переход. Ведь сами обучающие знают про эти среды недостаточно, но должны сделать так, чтобы обучаемый был в них успешен и по ряду параметров превзошел учителей. Соответственно, возникает необходимость в целенаправленной разработке особых систем обучения, развивающих субъектов деятельности в новых, инновационных областях: например, при подготовке космонавтов — от упражнений, готовящих к уже достаточно хорошо известной невесомости и компенсирующих ее последствия, до подготовки к встрече с чем-то малоизвестным или даже совершенно неизвестным — здесь тоже нужны особые обучающие и развивающие ситуации и трудности. В целом, для обучения деятельностям, экстремальным по новизне и неопределенности условий, с которыми может столкнуться обучаемый, необходима имитация самых разных ситуаций, в том числе выглядящих малоправдоподобно. Парадоксальный смысл этого обучения обусловлен тем, что в ситуациях высокой новизны встреча с малоправдоподобным представляется вполне правдоподобной, а значит, ее надо пытаться хоть как-то имитировать в обучении (например, с помощью «сюрпризов» различного масштаба и сложности, в которых обучаемый должен разобраться). Представляется, что это соответствует парадигме «школы неопределенности», развиваемой А. Г. Асмоловым [1996].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
269
Помощь и противодействие обучению как факторы, влияющие на сложность и непредсказуемость развития В настоящее время в силу качественного изменения структуры общества и его резко возросшей дифференциации на разнообразные группы появилось значительное число индивидуальных и групповых субъектов, имеющих качественно различающиеся системы жизненных ценностей и свои интересы в сфере обучения и образования, причем эти интересы не просто разнообразны — в некоторых случаях они прямо противоположны. Дело осложняется тем, что в экономике, построенной на знаниях, «способность учиться быстрее своих конкурентов» рассматривается как «единственный надежный источник превосходства над ними» [De Geus 1988: 3]. Но понимание ключевой роли знаний и обучаемости может вести к двум существенно разным стратегиям социального поведения. А именно, конкурентные преимущества могут достигаться, с одной стороны, путем усиления своего собственного потенциала (соревновательная конкуренция), а с другой — путем целенаправленного ослабления другого субъекта, то есть путем хищнической конкуренции [Радаев 2003: 50–51]. Эти положения о типах конкуренции применимы и к сфере обучения и образования. Соревновательная конкуренция проявляется здесь в повышении своей собственной обученности и обучаемости, а хищническая — в ослаблении чужой. Ведь удар по способности учиться, по процессам обучения и овладения новыми видами деятельности является одним из наиболее эффективных, чтобы сделать конкурента несостоятельным в меняющемся мире. Темной стороной обучения — этой, по определению, «светлой», «просвещающей» деятельности — становится скрытое противодействие обучению другого субъекта, а также «троянское» обучение — обучение конкурента тому, что для него невыгодно, вредно, опасно, но соответствует интересам организатора обучения. Многочисленные примеры преднамеренного противодействия обучению других субъектов и их троянского обучения встречаются в самых разных социальных и профессиональных группах [Поддьяков 2006; 2014]. М. Клайн считает тот или иной обман при обучении (deceptive teaching) одной из социальных дилемм обучения и обсуждает различные условия, когда стратегии уклонения от обучения и обманного обучения эффективны [Kline 2015]. В целом, обучение и развитие, связанное с вольным и невольным подавлением и противодействием, — это не отдельные исключительные случаи, а фундаментальное психологическое и образовательное явление. Представляется, что именно вследствие осознания этой общественной ситуации В. Я. Ляудис [1998: 8] дала определение педагогической психологии как «науки о закономерностях становления, развития (и деструкции) психики и сознания в системе социальных институтов обучения и воспитания». Я. Вальсинер, один из ключевых зарубежных исследователей культурноисторической психологии, подчеркивает принципиальное обстоятельство, которое
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
270
А. Н. Поддьяков
систематически упускается большинством ее последователей в области обучения и образования: для социальных институтов важно поддерживать развитие в детях и компетентности, и невежества в одно и то же время [Valsiner 2000: 243]. Итак, речь идет не об отдельных казусах, а о заинтересованности социальных групп и институтов, и — добавим — применительно не только к детям. В целом, мы исходим из того, что развитие личностей, социальных групп и обществ находится под влиянием двух противоположных и взаимосвязанных направлений социальных взаимодействий: а) поддержки обучения, образования и развития; б) противодействия им [Поддьяков 2006; 2014]. Это противодействие может быть вызвано экономическими, идеологическими, политическими и иными причинами. Может запрещаться или ограничиваться неформальными средствами обучение атеизму, религии, генетике, кибернетике, языку соседнего государства и другим учебным предметам, которые были разрешены ранее или будут разрешены и приветствуемы впоследствии. Несмотря на эту относительность, надо учитывать, что противодействие обучению может являться орудием расизма, шовинизма, религиозного экстремизма и т. д. Так, в 2014 г. в Англии разразился скандал, названный «Троянский конь»: в ряде школ попечительские советы, в которых доминировали радикально настроенные сторонники ислама, противодействовали обучению в этих школах светским дисциплинам (биологии, искусству, музыке и др.), препятствовали обучению девочек на равных правах с мальчиками и т. д. [Налбандян 2014; http://en.wikipedia.org/wiki/Operation_Trojan_Horse]. Здесь целесообразно обратиться к понятиям ориентации и дезориентации, используемым в психолого-педагогической литературе. Ориентировка и ориентировочная основа деятельности — ключевые понятия теории П. Я. Гальперина, одной из основных в отечественной педагогической психологии. При этом, судя по опубликованным текстам П. Я. Гальперина, в тот относительно благополучный период, когда он разрабатывал свое учение об ориентировке, проблема преднамеренной дезориентации и, соответственно, «ориентации вопреки дезориентации» не казалась ему актуальной и сколько-нибудь существенно влияющей на понимание человеческого психического развития. Однако нынешняя ситуация показывает, что эти проблемы вполне (если не чрезвычайно) актуальны. Представления о преднамеренной дезориентации, о борьбе за душу и ум (а иногда и за тело), похоже, должны стать неотъемлемым элементом ориентировочной основы деятельности современного взрослого и ребенка. При проектировании целей обучения и воспитания надо учитывать, что обучаемому и воспитуемому придется столкнуться со значительными и даже кардинальными различиями целей разных субъектов (отдельных индивидов, неформальных групп, официальных институтов), каждый из которых захочет вести его за собой и претендовать на управление его развитием, используя при этом и средства дезориентации, в том числе средства формирования дезориентирующего образа мира. Это должны понимать не только педагоги, но и учащиеся, занимающие рефлексивную позицию по отношению к содержанию и процессу обучения.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
271
Интересно, что понятия ориентации и дезориентации являются ключевыми в культурно-психологической теории развития и формирования личности ирландского психолога К. Бенсона [Benson 2001]. В этой теории он, значительно позже П. Я. Гальперина и независимо от него, приходит к рассмотрению Я как активного целостного образования, целью которого является ориентация и «навигация» (orientation and navigation) — поиск путей в окружающих физическом и социальном мирах. К. Бенсон вводит фундаментальное противопоставление двух типов культурных орудий, служащих противоположным целям: добру или злу. Он акцентирует внимание на необходимости анализа тех относительно мало изученных образовательных и воспитательных орудий, которые служат дезориентации в самом широком смысле слова — начиная с высших уровней, с формирования мировоззрения человека, и кончая нижними уровнями, связанными с его физической, телесной дезориентацией. В соответствии с различением «борьбы за душу» (нравственное воспитание) и «борьбы за ум» (умственное воспитание), следует рассматривать, как минимум, две стороны дезориентации. Одна сторона — это дезориентация другого человека в пространстве нравственных и социальных норм, осуществляемая в тех или иных индивидуальных или групповых интересах. Вторая, когнитивная сторона — это формирование дезориентирующей основы деятельности в конкретных предметных областях, где развертываются конфликты на почве передачи и освоения ценных предметно-специфических знаний, умений, навыков, поскольку эти знания, умения и навыки представляют важный, а часто и ключевой ресурс, влияющий на исход соперничества. В разные периоды времени, в разных обществах и разных областях становятся актуальными и совершенствуются не только стратегии развивающего обучения, но и негативные образовательные стратегии: ограничения доступа к образованию, его разнообразия; противодействие обучению других субъектов, использование средств дезориентации в виде приемов «троянского обучения» и т. д. Соответственно, к типам способностей людей учиться, учить и развивать способности других надо добавить и способности противоположной направленности — способности подавлять способности, в том числе, подавлять способности учиться и учить. Основными средствами борьбы с этически неоправданным противодействием обучению и «троянским обучением» представляются следующие [Поддьяков 2006]: — активное самостоятельное исследовательское поведение субъектов учебной деятельности; — учет учащимися целей других участников образовательного процесса; — критическая и осмысленная работа учащегося с предлагаемым ему учебным содержанием. Изучение этой социальной детерминации обучения и развития — комплексная проблема, которая может эффективно решаться только на основе объединения подходов педагогической, социальной и экономической психологии, теории
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
272
А. Н. Поддьяков
управления знаниями, социологии и философии образования. При этом можно полагать, что исследовательская и практическая работа в области обучения и развития будет осуществляться, по крайней мере, в двух направлениях: в русле гуманистической традиции и в русле идей противостояния, неизбежности антагонистических конфликтов разных масштабов и необходимости завоевания господства в той или иной области любыми средствами. Результаты социальной динамики в данной сфере социальных взаимодействий характеризуются высокой неопределенностью — хотя бы потому, что та или иная сторона стремится найти действие, непредсказуемое для другой стороны. Но и добросовестная помощь в обучении может вести к не вполне предсказуемым — или совершенно непредсказуемым — результатам. С одной стороны, это последствия добросовестного, но не очень квалифицированного обучения по типу «медвежьей образовательной услуги», удивляющие самого преподавателя, который вовсе не стремился вызвать, например, дидактогению. С другой стороны, это непредсказуемая составляющая результатов добросовестного и качественного обучения. А. Н. Кричевец показывает, что в процессе передачи знания учитель всегда транслирует («выдает») нечто большее, чем сам осознает. А ученики как-то вычитывают эти неосознаваемые самим учителем знания и смыслы, что создает непредсказуемый контекст восприятия и понимания. В результате в ходе обучения передаются и порождаются новые, пока еще неявные, но «беспокоящие» имплицитные смыслы и знания, которым предстоит не известная заранее динамика развития [Кричевец 1998: 108–109]. В терминах Н. Н. Поддьякова, у участников формируются «горизонты неясных знаний». В целом, можно представить меру конструктивности-деструктивности последствий обучения для развития как разность между: — новизной и сложностью проблем, которые субъект мог ставить и решать до вхождения в процесс обучения; — новизной и сложностью проблем, которые субъект может ставить и решать после обучения. Если после обучения человек (организация и т. д.) может ставить и решать проблемы большей новизны и сложности, чем до этого, то обучение было конструктивно. Если же после обучения субъект может ставить и решать проблемы лишь меньшей новизны и сложности, чем до этого, то обучение было деструктивным. Constr = N’C’ – NC,
где: Constr — мера конструктивности обучения; N и C — соответственно, новизна и сложность проблем, которые субъект ставил и решал до обучения; N’ и C’ — соответственно, новизна и сложность проблем, которые субъект может ставить и решать после обучения. Причем способности ставить и способности решать проблемы могут расти или деградировать неравномерно: например, человек может научиться хорошо
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
273
решать поставленные кем-то задачи (стать хорошим исполнителем) и разучиться при этом сам видеть и ставить проблемы, деградировать как потенциальный постановщик задач. И при конфликтных, и при кооперативных взаимодействиях работает закономерность: чем более нова, сложна и динамична область, с которой придется иметь дело учащемуся, тем больший удельный вес в успехе обучения займут и талант преподавателя, и талант ученика. Талант же непредсказуем — это одна из его сущностных характеристик. Соответственно, результаты развития и способностей учить и учиться в новых областях, и способностей противодействовать чужому обучению и развитию всегда будут содержать в себе значительную долю неопределенности и непредсказуемости, внося свой вклад в новизну и сложность того, с чем придется сталкиваться людям.
Литература Асмолов 1996 — Асмолов А. Г. Культурно-историческая психология и конструирование миров. М.: Институт практической психологии, 1996. Асмолов 2012 — Асмолов А. Г. Оптика просвещения. М.: Просвещение, 2012. Балл 1990 — Балл Г. А. Теория учебных задач. М.: Педагогика, 1990. Брушлинский 1996 — Брушлинский А. В. Субъект: мышление, учение, воображение. М.: Институт практической психологии, 1996. Васильев 1998 — Васильев И. А. Мотивационно-эмоциональная регуляция мыслительной деятельности: Дис. ... докт. психол. наук. МГУ им. М. В. Ломоносова. М., 1998. Дёрнер 1997 — Дёрнер Д. [Dörner D.] Логика неудачи: стратегическое мышление в сложных ситуациях. М.: Смысл, 1997. Журавлев, Ушаков 2012 — Журавлев А. Л., Ушаков Д. В. Теория и практика: взгляды с разных сторон // Психологический журнал. 2012. 2 (33). С. 127–132. Каплан и др. 1991 — Каплан Б. С., Рузин Н. К., Столяр А. А. Методы обучения математике. Минск: Народная Асвета, 1981. Карпенко 1998 — Карпенко Л. А. Краткий психологический словарь. Ростов н/Д: Феникс, 1998. Короткова 2005 — Короткова А. В. Специфика ориентировочной основы в мыслительной деятельности при решении комплексных проблем: Дис. … канд. психол. наук. МГУ им. М. В. Ломоносова. М., 2005. Кричевец 1998 — Кричевец А. Н. Адаптивность и априорность. М.: РПО, 1998. Кричевец 1999 — Кричевец А. Н. О математических задачах и задачах обучения математике // Вопросы психологии. 1999. 1. С. 32–41. Кузьминов 2004 — Кузьминов Я. Образование в России. Что мы можем сделать? // Вопросы образования. 2004. 1. С. 5–30. Ляудис 1998 — Ляудис В. Я. Педагогическая психология // Педагогическая психология. Психолог-практик в сфере образования: Сборник программ учебных дисциплин / Под ред. И. И. Ильясова, Н. А. Рождественской. М.: РПО, Фак-т психологии МГУ, 1998. С. 7–17.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
274
А. Н. Поддьяков
Налбандян 2014 — Налбандян З. «Троянский конь» пробрался в школу // Англия. 24 апреля 2014. 418 (16). 2. (URL: http://angliya.com/2014/04/22/троянский-конь-пробрался-вшколу; http://en.wikipedia.org/wiki/Operation_Trojan_Horse) Пенроуз 2003 — Пенроуз Р. Новый ум короля: о компьютерах, мышлении и законах физики. М.: Едиториал УРСС, 2003. Плесневич 1974 — Плесневич Г. С. Неразрешимые алгоритмические проблемы // Энциклопедия кибернетики. Киев: Гл. редакция УСЭ, 1974. Т. 2. С. 87–89. Поддьяков 2001 — Поддьяков А. Н. Развитие исследовательской инициативности в детском возрасте: Дис. ... д-ра психол. наук. МГУ им. М. В. Ломоносова. М., 2001. (URL: http://www.aspirantura.spb.ru/dissers/poddiakov.zip) Поддьяков 2006 — Поддьяков А. Н. Психология конкуренции в обучении. М.: Издат. дом ГУ-ВШЭ, 2006. Поддьяков 2014 — Поддьяков А. Н. Компликология: создание развивающих, диагностирующих и деструктивных трудностей. М.: Издат. дом Высшей школы экономики, 2014. Радаев 2003 — Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: ГУ ВШЭ, 2003. Смирнов 2001 — Смирнов С. Д. Педагогика и психология высшего образования. М.: Академия, 2001. Теплов 1985 — Теплов Б. М. Ум полководца (опыт психологического исследования мышления полководца по военно-историческим материалам) // Теплов Б. М. Избранные труды. М.: Педагогика, 1985. Т. 1. С. 223–305. Ушаков 2006 — Ушаков Д. В. Языки психологии творчества: Я. А. Пономарев и его школа // Психология творчества: школа Я. А. Пономарева / Под ред. Д. В. Ушакова. М.: Институт психологии РАН, 2006. С. 19–143. Benson 2001 — Benson C. The cultural psychology of self: place, morality and art in human worlds. London; N. Y.: Routledge : Taylor and Francis Group, 2001. De Geus 1988 — De Geus A. P. Planning as learning // Harvard Business Review. 1988. 66 (2). P. 70–74. (URL: https://hbr.org/1988/03/planning-as-learning/ar/1) Frensch, Funke (eds) 1995 — Complex problem solving: The European perspective / Ed. by P. A. Frensch, J. Funke. Hillsdale, NJ: Erlbaum, 1995. Funke J. 2012 — Funke J. Complex problem solving // Encyclopedia of the sciences of learning / Ed. by N. M. Seel. Springer, 2012. P. 682–685. Funke U. 1995 — Funke U. Using complex problem solving tasks in personnel selection and training // Complex problem solving: The European perspective / Ed. by P. A. Frensch, J. Funke. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum Associates Publishers, 1995. P. 219–240. Goode, Beckman 2010 — Goode N., Beckmann J. F. You need to know: There is a causal relationship between structural knowledge and control performance in complex problem solving tasks // Intelligence. 2009. 38. P. 345–352. Güss et al. 2010 — Güss C. D., Tuason M. T., Gerhard C. Cross-national comparisons of complex problem-solving strategies in two microworlds // Cognitive Science. 2010. 34 (3). P. 489–520. Klein 2008 — Klein G. Naturalistic decision making // Human factors: The journal of the human factors and ergonomics society. 2008. 50 (3). P. 456–460.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Психология обучения в условиях новизны, сложности, неопределенности
275
Kline 2015 — Kline М. How to learn about teaching: An evolutionary framework for the study of teaching behavior in humans and other animals // Behavioral and brain sciences. 2015. Vol. 38. e 31. Knauff, Wolf 2010 — Knauff M., Wolf A. G. Complex cognition: the science of human reasoning, problem-solving, and decision-making // Cognitive Processesing. 2010. 11 (2). P. 99–102. Osman 2010 — Osman M. Controlling uncertainty: A review of human behavior in complex dynamic environments // Psychological Bulletin. 2010. 136 (1). P. 65–86. Valsiner 2000 — Valsiner J. Culture and human development. London: Sage, 2000.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
вызовы ответственности: «как изменяться, не изменяя себе»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций*
Для характеристики современного мира в англоязычной литературе все чаще используется аббревиатура VUСA («a VUCA world»: V-volatility, U-uncertainty, C-complexity, A-ambiguity) — изменчивость, непредсказуемость, сложность, неопределенность. Все эти параметры наглядно проявляются в ситуациях межкультурного взаимодействия. Культурная гетерогенность современного общества и межкультурная коммуникация, проникающая во все сферы жизни, не только делают ее сложнее и разнообразнее, но и усиливают степень неопределенности. Поликультурное общество ставит перед личностью новые вызовы, порождая множественность выбора способов поведения и реагирования в отсутствие четких критериев эффективности взаимодействия с представителями другой культуры. Социотипическое поведение, реализующее типовые программы собственной культуры и освобождающее личность от принятия решений в стандартных для этой культуры ситуациях [Асмолов 2001], теряет адекватность в условиях неопределенности ситуации межкультурного взаимодействия, где личность каждый раз вынуждена искать новые ориентиры на пути к взаимопониманию. Необходимость такого выхода за пределы привычного контекста и зоны комфорта может способствовать возникновению негативных последствий как на личностном уровне (тревожность, страх потери идентичности, неуверенность и т. д.), так и на групповом (этноцентризм, экстремизм, ксенофобия, расизм). В нашем цикле исследований в области психологии межэтнической напряженности в условиях социальной нестабильности мы делали попытку ответить на вызовы неопределенности, сложности и разнообразия поликультурного мира [Солдатова 1998; 2001]. К каким бы вопросам мы не обращались, изучая межкультурное взаимодействие, — межэтническим конфликтам, ситуации культурного шока, взаимной адаптации мигрантов и принимающего населения, толерантности как нормы поддержки разнообразия, разработке стратегий совладания с межкультурной неопределенностью как культурных практик, — мы шаг за шагом конструируем исследовательскую программу поведения личности в ситуации множественности выбора в поликультурном мире [Солдатова и др. 2002; 2005; 2009; Шайгерова 2002].
* Впервые опубликовано: Солдатова Г. У., Шайгерова Л. А. Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 10. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
280
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
На наш взгляд, это также одна из центральных задач, которую пытаются решить многочисленные теории межкультурной коммуникации. Результаты исследований и практический опыт свидетельствуют, что оптимизация межкультурного взаимодействия в поликультурном мире становится общественно значимой проблемой, требующей междисциплинарного рассмотрения и разработки адекватной методологической основы, на которой будут базироваться эмпирические исследования и практические программы.
Вызовы поликультурного общества В поликультурном обществе различные институты видят свою задачу в том, чтобы найти пути оптимизации взаимодействия культур как внутри отдельных обществ, так и на их границах (международные переговоры), и снизить возможные риски, к которым приводит неопределенность и сложность межкультурных контактов (проявления экстремизма, ксенофобии, мигрантофобии, расизма и др.). И если на государственном уровне решение проблемы видится в идеологии и провозглашении определенной политики, например, доктрины мультикультурализма в том или ином его воплощении [Солдатова и др. 2011], то задача науки состоит в том, чтобы выявить причины, факторы, условия и переменные, обеспечивающие успех межличностной и межгрупповой коммуникации между разными культурами. В качестве возможного способа уменьшения неопределенности и непредсказуемости межкультурного взаимодействия все чаще рассматривается развитие межкультурной компетентности, которую называют в числе ключевых компетентностей XXI века [Deardoff 2012] и которая выступает необходимой составляющей профессиональной квалификации в дипломатии, бизнесе, образовании, медицине, журналистике, психологическом консультировании, психотерапии и других областях социальных и профессиональных практик. Научный интерес к проблеме межкультурной коммуникации и компетентности проявился вскоре после второй мировой войны, главным образом в США. Он был во многом обусловлен глобальными переменами, связанными с адаптацией мигрантов, обучением иностранных студентов, привлечением зарубежных специалистов и деятельностью гуманитарных организаций, объединяющих сотрудников из разных стран. Во всех этих обстоятельствах проблемы культурных различий, межкультурной коммуникации и взаимной адаптации оказывались в центре внимания в силу их влияния как на отдельную личность, так и на межгрупповые отношения. Основателем направления изучения межкультурной коммуникации по праву считается Эдвард Т. Холл, в книге которого «Безмолвный язык» впервые был использован термин «межкультурная коммуникация» [Hall 1959]. Считается, что история межкультурной коммуникации началась в Институте дипломатической службы, основанном в 1947 г. Конгрессом США, где Холл и его коллеги обучали американских дипломатов [Leeds-Hurwitz 1990]. Специфика подхода Холла
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций
281
заключалась в фокусировании, в первую очередь, на взаимодействии людей из различных культур, а не на изучении конкретных культур и стран, особенностей их государственного устройства, религиозных верований и т. д., как это было принято ранее. До воплощения идей Холла в практической работе эффективность межкультурной коммуникации мало интересовала дипломатические службы США — американские послы зачастую не владели не только знаниями о других культурах, но даже языком таких стран, как Франция, Италия, Германия, не говоря уже о Японии, Корее, Тайланде и Вьетнаме [Rogers et al. 2002]. Для дальнейшего развития практики межкультурного взаимодействия потребность в обобщающих концепциях в данной области возрастала с каждым днем, и в 1970-х гг. в США начали появляться первые теории межкультурной коммуникации. На сегодняшний день существует не менее двадцати базовых теорий, которые периодически обновляются. Большинство из них в той или иной степени получили свое развитие в рамках парадигмы, заложенной Холлом, и до недавнего времени разрабатывались преимущественно учеными США и других англоязычных стран (Канада, Австралия). Лишь в последние два десятилетия, когда после нескольких лет затишья произошел очередной всплеск интереса к проблематике взаимодействия культур, ситуация стала изменяться, и ученые из разных регионов мира начали активно присоединяться к разработке теории в области межкультурной коммуникации. В данной статье будут рассмотрены основные западные теории межкультурной коммуникации с целью анализа методологических проблем, требующих решения в сфере теории и практики оптимизации межкультурного взаимодействия.
Западные теории межкультурной коммуникации Обилие существующих моделей и концепций межкультурной коммуникации порождает потребность в их упорядочивании и приводит к созданию классификаций [Gudykunst 2002; Wiseman 2002]. Опыт таких классификаций и собственный анализ порядка сорока подходов и концепций позволил нам выделить группы теорий, фокусирующихся на 1) идентичности; 2) адаптации; 3) результате взаимодействия; 4) процессе развития межкультурной компетентности и 5) интегральные теории.
Теории идентичности Во многих западных концепциях межкультурной коммуникации центральная роль отводится идентичности взаимодействующих субъектов. Авторы этих концепций в большинстве своем опираются на предложенное в 1955 г. Ирвингом Гофманом понятие face-work — создание и поддержание имиджа, или «лица»,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
282
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
«фасада», под которым подразумевается ряд средств, направленных на создание положительного впечатления о себе у других людей и корректировку неблагоприятного впечатления [Goffman 1955]. Широкое распространение получила теория соглашения об идентичности Стеллы Тинг-Туми, в которой межкультурная коммуникация определяется как процесс достижения «договоренности» об идентичности между вступающими во взаимодействие субъектами, а под компетентной коммуникацией понимается «оптимальное использование надлежащим и эффективным образом знаний, понимания и коммуникативных навыков в ходе управления спорными ситуациями, в центре которых находится идентичность» [Ting-Toomey 2005: 73]. Феномен «лица» считается универсальным, но его содержание варьирует от культуры к культуре: таким аспектам идентичности, как социальный статус, независимость, принадлежность к группе, компетентность, надежность придается различное значение. В каждой культуре как на личностном, так и на групповом уровнях идентичности существуют пять базовых потребностей: в защищенности, принадлежности, предсказуемости, зависимости и устойчивости, которые вместе с их противоположностями (уязвимостью, дифференциацией, непредсказуемостью, автономией, изменчивостью) образуют дихотомии идентичности. Дихотомия «защищенность-уязвимость» считается первичной для человеческого существования: если защищенность способствует открытости к взаимодействию с представителями других культур, то уязвимость вызывает тревожность, беспокойство и «истощение» Я. Способность управлять дихотомиями идентичности дает человеку возможность максимально использовать доступные ему коммуникативные ресурсы [Ting-Toomey 2005] и справляться с множественностью выбора. В теории управления идентичностью Уильяма Капача и Тода Имахори идентичность рассматривается как предопределенный конкретным обществом образ жизни, на основе которого индивид приобретает опыт, влияющий на поведение и мотивирующий его поступки [Imahori, Cupach 2005]. Как и Тинг-Туми, авторы делают акцент на необходимости изменений идентичности в процессе межкультурного взаимодействия, полагая, что большинство людей мало знакомы с другими культурами и в межкультурном общении устанавливают фасад, опираясь на стереотипы. Умение корректировать фасад является важным аспектом межкультурной компетентности. В теории культурной идентичности Мэри Джейн Колиер отстаивается идея о развитии общекультурной теории коммуникативной компетентности, которая представлена как взаимный путь постижения и признания вступающими во взаимодействие индивидами культурных идентичностей друг друга. Утверждается, что межкультурная компетентность индивида тем выше, чем больше соответствие между культурной идентичностью, приписываемой им другому человеку, и идентичностью, признаваемой этим человеком [Collier 2005]. Хотя все три теории центральное место в успехе межкультурной коммуникации отводят идентичности как важному фактору, определяющему выбор поведения
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций
283
в межкультурном взаимодействии, в первых двух акцент ставится на необходимости взаимных изменений в идентичности вступающих в коммуникацию индивидов, а в теории Колиер речь идет скорее о взаимной сензитивности партнеров по общению к идентичности друг друга.
Теории адаптации В связи с тем, что проблема межкультурного взаимодействия наиболее остро встает в ситуации миграции, целый ряд теорий межкультурной коммуникации закономерно сфокусирован на адаптации мигрантов. Интегративная теория коммуникации и кросс-культурной адаптации Йонг Ким основана на результатах исследований корейских иммигрантов в США, американцев японского и мексиканского происхождения и беженцев из Индокитая. Главная роль в теории отводится особенностям личности — от них зависит «межкультурное преобразование» человека, его адаптация, психическое здоровье и обретение мультикультурной идентичности [Kim 2005]. Утверждается, что в основе успешной адаптации лежит способность индивида общаться в соответствии с нормами и особенностями принимающей культуры, а сама адаптация к иной культуре рассматривается как процесс развития присущего человеку стремления к внутреннему равновесию в столкновении с окружающими условиями, часто враждебными. В результате аккультурации и декультурации (отвыкания от своей культуры) повышается уровень коммуникативной компетентности. Ким предлагает пять базовых измерений, определяющих процесс вхождения мигранта в новую культуру: 1) коммуникативная компетентность в принимающей культуре; 2) коммуникация с представителями принимающей культуры; 3) взаимодействие с членами собственной диаспоры; 4) мультикультурное окружение; 5) личностные установки. В более поздних работах Ким пытается преодолеть свойственное ей ранее гомеостатическое понимание аккультурации, обращая внимание на тот факт, что в процессе кросс-культурной адаптации человек вступает на путь личностного развития, выходя за пределы привычного ему мира и достигая более глубокого и широкого понимания условий человеческого существования [Kim 2013]. В теории культурного научения Колин Ворд ключевым индикатором социокультурной адаптации признается межкультурная компетентность — способность успешно справляться с повседневной деятельностью в новом культурном окружении и «вписываться» в него [Wilson et al. 2013]. Авторы проводят различие между социокультурной адаптацией (поведенческая сфера) и психологической адаптацией (эмоциональная сфера и общее психологическое благополучие в процессе перехода из одной культуры в другую). В качестве основных изучаемых переменных здесь выступают ситуативные параметры, связанные с процессами обучения, а именно, практика и опыт — длительность проживания за границей, предшествующее межкультурное взаимодействие и прохождение кросс-культурного тренинга. В соответствии с теорией на эффективность межкультурного взаимодействия
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
284
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
и успешность адаптации влияют также культурная дистанция, уровень владения языком и коммуникативными навыками. Согласно теории коммуникации Майкла МакГуайра и Стивена МакДермота иммигранты ассимилируются в инокультурное общество при положительном подкреплении в виде позитивного отношения принимающей культуры [McGuire, McDermott 1988]. Если иммигранты не избегают общения с представителями принимающей культуры, последние реагируют «ассимилирующей» коммуникацией. При игнорировании иммигрантами норм принимающей культуры ее представители реагируют «пренебрегающей» коммуникацией. В свою очередь, иммигранты отвечают на пренебрегающую коммуникацию отчуждением, социальной изоляцией, отказом говорить на языке принимающей стороны.
Теории, фокусирующиеся на результате межкультурной коммуникации Согласно теории культурной конвергенции Лоренса Кинкейда, базирующейся на общей конвергентной модели межличностной коммуникации, полное понимание при межкультурном взаимодействии недостижимо, но к нему можно приблизиться при помощи многократно повторяющегося общения [Kincaid 1988]. Утверждается, что относительно закрытая социальная система, где нет препятствий для коммуникации между членами, со временем стремится к конвергенции в направлении большего культурного единообразия, а ограничение коммуникации ведет к дивергенции системы. Таким образом, успех межкультурной коммуникации определяется единственным фактором — интенсивностью (частотой и длительностью) контактов между представителями разных культур. В теории контроля тревожности и неуверенности Уильяма Гудиканста центральной переменной выступает способность человека справляться с тревожностью (эмоциональное состояние) и неуверенностью (когнитивное состояние) [Gudykunst 2005]. Предполагается, что, настраиваясь на трудности общения в чужой культуре, человек испытывает тревожность и неуверенность, в результате чего эмоционально он переживает напряжение, беспокойство, смущение или опасение, а на когнитивном уровне сомневается в правильности своих знаний об установках, чувствах, убеждениях и ценностях принимающей культуры. Межкультурное общение наиболее эффективно при оптимальном уровне тревожности и неуверенности, так как высокий уровень тревожности и неуверенности приводит к интерпретированию поведения на основе ценностей собственной культуры, а низкий — к тому, что человек не задумывается о точности своих представлений о принимающей культуре. Помимо тревожности и неуверенности, как «глубинных» причин эффективности коммуникации, Гудиканст выделяет шесть категорий «поверхностных» причин: Я-концепция, мотивация на взаимодействие с представителями другой культуры, реакция на них, социальная категоризация, особенности ситуации и взаимоотношения с представителями другой культуры [Gudykunst, Nishida 2001].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций
285
Теории, фокусирующиеся на процессе развития межкультурной компетентности Базовый тезис модели развития межкультурной сензитивности Милтона Беннета заключается в том, что по мере того, как опыт человека в понимании культурных различий становится более комплексным и богатым, его компетентность в межкультурных отношениях возрастает [Bennett 1993]. Предполагается, что в основе правильного толкования культурных различий лежит более широкий взгляд на свою и другие культуры. Беннет выделил шесть стадий-ориентаций развития межкультурной компетентности, сопровождающихся изменениями в мировоззрении. Первые три стадии — отрицание, защита, минимизация — определяются как этноцентристские и предполагают восприятие собственной культуры как центральной и оценивание других культур сквозь призму собственной. Три следующие стадии — принятие, адаптация и интеграция — как этнорелятивистские — и предполагают рассмотрение собственной культуры в контексте других. Последняя стадия, интеграция, предполагает выход человека за пределы самого себя посредством проникновения в глубину различных культурных мировоззрений. В случае формирования идентичности на стыке двух или более культур индивид сталкивается с собственной «культурной маргинальностью», которая может проявляться либо в форме отчуждения от собственной культуры, либо в конструктивной форме, когда постижение других культур выступает необходимой и позитивной частью идентичности. Основными компонентами процессуальной модели межкультурной компетентности Кристофера Хайека и Ховарда Джайлза выступают типы коммуникаторов, культурная ориентация и когнитивная готовность [Hajek, Giles 2003]. Эти компоненты влияют на осознаваемые и неосознаваемые процессы образования и саморазвития индивида, готовность к овладению новым языком и к принятию культурных различий. Совместное действие всех переменных отражается как на психологическом состоянии индивида, так и на процессе коммуникации. Результатом межкультурной компетентности становится, например, умение справляться с психологическим стрессом, установление отношений с представителями принимающей культуры, отказ от обычаев собственной культуры, не вписывающихся в новую. Компетентное поведение также включает владение языком, способность к правильной трактовке невербальных сигналов, эмпатию и гибкое отношение к действительности.
Интегральная теория Согласно интегральной модели межкультурной компетентности Брайана Шпицберга, межкультурная компетентность предполагает учет двух критериев: во-первых, соответствия поведения человека конкретной ситуации и социальному контексту в целом и, во-вторых, эффективности − достижения в процессе коммуникации желаемых результатов [Spitzberg 2012]. Модель включает три иерархически
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
286
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
организованные системы, или уровня: 1) индивидуальная система; 2) эпизодическая система; 3) система отношений. Индивидуальная система включена в эпизодическую, которая, в свою очередь, включена в систему отношений. Уровень межкультурной компетентности в каждой из трех систем определяется мотивацией, знаниями и навыками. Так, на индивидуальном уровне мотивация связана с уверенностью в себе, с верой человека в то, что его поведение приводит к желаемому результату, с наличием готовности к сближению с другими и с относительной ценностью для него ситуации взаимодействия. Знания относятся к тому, как взаимодействовать в межкультурном контексте, овладевать стратегиями приобретения информации о новой культуре, связаны с разнообразием ролей, идентичностью и с личностными характеристиками, необходимыми для их приобретения. На межкультурную компетентность влияет общий навык, связанный с умением менять свое поведение в ответ на поведение партнера по общению, и 4 специфических: умение ориентироваться на «другого», умение направлять процесс коммуникации, уравновешенность и экспрессивность. В конкретном эпизоде взаимодействия результат определяется не только индивидуальными характеристиками человека, но и тем, как воспринимает его другая сторона. Это восприятие зависит от коммуникативного статуса индивида, его мотивации, знаний и навыков, соответствия поведения позитивным ожиданиям партнера и т. д. В рамках системы отношений подключаются такие факторы как взаимная автономия и привлекательность, потребность в тесных отношениях и доверие. [Spitzberg 2009]. Пытаясь учесть все возможные факторы и разнообразные ситуации межкультурного взаимодействия, Шпицберг признает, что его теория не свободна от противоречий. С одной стороны, утверждается, что чем более развиты мотивация, знания и навыки, тем выше межкультурная компетентность личности. С другой стороны, на коммуникации может негативно сказаться тот факт, что «кто-то может быть слишком мотивирован… или слишком спокоен», и, таким образом, рост мотивации, знаний и навыков после достижения определенного порога приводит к обратному результату [Ibid.: 390].
Ограничения западных теорий межкультурной коммуникации Обзор западных теорий межкультурной коммуникации свидетельствует о том, что за последние десятилетия изучено немало разнообразных явлений, процессов и факторов, влияющих на межкультурное взаимодействие. Учеными предложен солидный ряд объяснительных теорий множественности выбора в ситуации межкультурного взаимодействия, практически постулированного как необходимое условие существования поликультурного общества. Под влиянием господствующего в современной гуманитарной науке плюралистического подхода множество частных теорий сосуществуют и продолжают развиваться. Заложивший это направление Эдвард Холл также способствовал такому плюрализму взглядов, не обеспечив его прочной теоретико-методологической основой. Каждая теория вносит определенный вклад в понимание процесса и результатов межкультурных
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций
287
коммуникаций, но основная цель по-прежнему не достигнута: не существует единого мнения о том, что в конечном счете определяет их эффективность и возможность успешного выхода из ситуации высокой межкультурной неопределенности. Теоретические построения опираются на результаты эмпирических исследований, зачастую либо противоречащих друг другу, либо по-разному проинтерпретированных. Создатели некоторых моделей и сами признают необходимость построения ясной единой теоретической структуры, но для этого требуется осуществить переход на иной уровень анализа и переосмыслить принципы, приоритеты и цели. Для того чтобы попытаться раскрыть сложные механизмы коммуникации человека и группы в межкультурном контексте, важно опираться на системный междисциплинарный подход, одним из оснований которого должно стать психологическое знание. Поле изучения межкультурной коммуникации сформировалось и продолжило свое развитие, главным образом, на стыке культурной антропологии и лингвистики. За исключением применения ряда положений психоанализа, бихевиоризма и обращения к отдельным идеям психотерапии и психиатрии, возникшим, в частности, в рамках калифорнийской научной школы Пало Альто и принадлежавшим таким ее представителям, как Грегори Бейтсон (Gregory Bateson) и Поль Вацлавик (Paul Watzlawick), закономерности, выявленные в психологии личности, общей и социальной психологии, долгое время оставались практически без внимания при рассмотрении межкультурной коммуникации. Отметим, что в сфере изучения межкультурной коммуникации обращение к результатам психологических исследований стало более заметным лишь в 1980–1990 гг., но целостный подход, который опирался бы на методологию психологии и конкретные принципы психологического изучения человека, до сих пор отсутствует. Безусловно, западные теории межкультурной коммуникации не обходятся без использования психологических понятий и категорий — это было бы невозможно, так как данная сфера тесно связана с изучением межличностного и межгруппового взаимодействия. Однако такое обращение к методологии психологии трудно считать удовлетворительным, так как наполнение психологических понятий и конструктов и объяснение психологических механизмов существенно варьирует в зависимости от авторской позиции. Кроме того, межкультурное взаимодействие рассматривается авторами моделей на основе принципов классической науки, с точки зрения которой «поведение осуществляется помимо существенного соучастия субъекта» [Узнадзе 1966: 328], а психические процессы являются самодостаточными. Классическая психология, которая рассматривает человека как пассивное существо, а психику как застывшую, неразвивающуюся систему, оказывается неспособной адекватно поставить и решить проблемы психического отражения и целесообразной деятельности [Узнадзе 1966]. Тот факт, что личность продолжает формироваться и развиваться в процессе коммуникации, в диалоге с другим, а не является совокупностью раз и навсегда заданных, имеющих врожденную природу качеств, независимых от среды, ситуации и взаимодействия
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
288
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
с другим, редко учитывается. Принятие постулата непосредственности приводит к тому, что активность субъекта выпадает из поля зрения, межличностные различия объясняются вмешательством различных субъективных факторов, а человек рассматривается как изолированное от мира существо [Асмолов 2001]. С другой стороны, сама психология долгое время оставалась довольно безразличной к проблеме межкультурного взаимодействия. Она так и не смогла стать глобальной наукой, которая обеспечила бы общечеловеческое понимание поведения и соответствующую психологическую практику, и остается «культурно слепой», игнорируя влияние культуры на формирование личности и поведение человека [Berry 2013]. Необходимо отметить, что психологи достаточно давно начали интересоваться влиянием культуры на психику − вопросы этнопсихологии изучались еще в начале XX в. [Вундт 2010; Шпет 2010]. Однако позже культура была надолго выведена за пределы решаемых психологией вопросов. Интерес к влиянию культуры на человеческую природу вновь проявился в рамках психологической антропологии (особенно в направлении «культура-и-личность»), кросс-культурной психологии и более определенно в культурной психологии, заявившей о себе около двух десятилетий назад и пока еще не обладающей четкой организационной и методологической структурой, но пытающейся поставить культуру в центр внимания психологической науки [Cole 1996; Shweder 1991; Wertsch 1991]. Вклад этих направлений в изучение взаимосвязи культуры и психики трудно переоценить, но в том, что касается проблемы межкультурного взаимодействия, они характеризуются целым рядом ограничений. Во-первых, в рамках их исследований гораздо больше внимания уделяется изучению психики конкретных народов (главным образом, первобытных племен) и рас, а также кросскультурным сравнениям психики и поведения, чем проблеме взаимодействия культур. Во-вторых, долгое время центральной проблемой этих направлений считался поиск новых методов эмпирических исследований и проведение собственно эмпирических исследований, а не разработка общей теории и методологии. В результате сегодня в качестве главной проблемы в этой области выступает отсутствие прогресса в методологии. Например, необходимость разработки методологических основ культурной психологии осознается зарубежными авторами, и в настоящее время активно ведутся ее поиски [Valsiner 2014]. Известный специалист в области кросс-культурной психологии Дэвид Мацумото также призывает «меньше думать о получении все новых данных, подтверждающих культурные различия, и больше о путях коллективной интеграции их в согласованную, исчерпывающую теорию…» [Мацумото 2003: 402]. В-третьих, на всех уровнях подхода к проблеме межкультурного взаимодействия в западной науке — в теории, исследованиях и практическом применении — преобладают этноцентристские установки, выражающиеся в том, что на одном полюсе неизбежно рассматриваются индивид или группа, относящиеся к «другой культуре» (не имеет значения, к какой именно), в процессе приспособления,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций
289
аккультурации и адаптации к находящемуся на противоположном полюсе англоамериканскому окружению. В соответствии с такими установками исследователи заведомо исходят из социокультурного контекста, навыков, знаний, личностных качеств, значимых в западноевропейском и североамериканском обществах: индивидуализм, мотивация достижения, и т. д. В результате, научные взгляды отражают ценности, установки и мнения, свойственные членам отдельно взятого общества, и не могут претендовать на универсальность и безусловную применимость в другом культурном контексте. Если говорить о российских исследованиях, то здесь, в силу различных обстоятельств, еще несколько десятилетий назад проблема межкультурной коммуникации изучалась, главным образом, в лингвистике, и только вследствие значительных социокультурных изменений, потрясших в 1980–1990 гг. Россию и все постсоветское пространство, межкультурные отношения постепенно начали становиться предметом психологического исследования. И хотя психология межкультурной коммуникации как научное направление находится на этапе становления, проведенные исследования свидетельствуют от том, что опора на достижения отечественной психологии и гуманитарного знания в целом может предоставить широкие возможности для разработки методологической основы этого направления. Излишне говорить о том, что отдельные положения отечественной психологии и других гуманитарных наук уже давно известны зарубежным ученым и активно ими используются. В последнее время, например, на Западе наблюдается очередной всплеск интереса к идеям Выготского, к новым переводам его работ на разные языки, создание лабораторий и центров Выготского и целых направлений, опирающихся на культурно-исторический подход в различных областях психологии и гуманитарного знания в целом [Chaiguerova, Zinchenko 2012; Cole 1996; Esteban-Guitart, Moll 2014; Valsiner, van der Veer 2014; Yasnitsky et al. (eds) 2014]. Помимо культурно-исторической теории Выготского, существенный вклад в развитие психологии межкультурного взаимодействия могут внести положения теории установки Д. М. Узнадзе, теории деятельности А. Н. Леонтьева, историкоэволюционного подхода А. Г. Асмолова, концепции диалога М. М. Бахтина и целый ряд других достижений советских и российских ученых.
Заключение Анализ теоретических воззрений в области межкультурной коммуникации показывает, что, несмотря на неослабевающий в течение нескольких десятилетий научный интерес к данной проблематике и предпринимаемые западными учеными многочисленные попытки концептуализировать поведение личности в ситуации неопределенности и низкой предсказуемости межкультурной коммуникации, до сих пор не существует ясного понимания того, какие психологические процессы и механизмы лежат в основе эффективного межкультурного взаимодействия. Однако нельзя недооценивать результаты западных, особенно североамериканских,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
290
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
исследований в этой области. Оценка их достижений и ограничений с позиций методологии отечественной психологии представляется не только важным, но и необходимым шагом на пути создания общей теории межкультурной коммуникации, не ограниченной ее отдельными сферами и центристскими позициями и способной не только объяснить поведение личности в условиях высокой неопределенности и множественности выбора в поликультурном обществе, но и дать надежную основу для развития исследований и эффективной практики межкультурного взаимодействия.
Литература Асмолов 2001 — Асмолов А. Г. Психология личности. М.: Смысл, 2001. Вундт 2010 — Вундт В. [Wundt W.] Проблемы психологии народов. М.: Академический проект, 2010. Мацумото 2003 — Мацумото Д. [Matsumoto D.] Психология и культура. СПб.: Питер, 2003. Солдатова 1998 — Солдатова Г. У. Психология межэтнической напряженности. М.: Смысл, 1998. Солдатова 2001 — Солдатова Г. У. Психология межэтнической напряженности в ситуации социальной нестабильности: Дис. … докт. психол. наук. МГУ им. М. В. Ломоносова. М., 2001. Солдатова и др. 2002 — Солдатова Г. У., Шайгерова Л. А, Калиненко В. К., Кравцова О. А. Психологическая помощь мигрантам: Травма, смена культуры, кризис идентичности. М.: Смысл, 2002. Солдатова и др. 2005 — Солдатова Г. У., Шайгерова Л. А., Макарчук А. В. Тренинг повышения межкультурной компетентности. М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 2005. Солдатова и др. 2009 — Солдатова Г. У., Макарчук А. В., Шайгерова Л. А., Лютая Т. А. Искусство жить с непохожими людьми: Психотехники толерантности. М.: ГУ МО «Издательский дом Московия», 2009. Солдатова и др. 2011 — Солдатова Г. У., Лекторский В. А., Петренко В. Ф., Нестик Т. А., Хомяков М. Б., Шайгерова Л. А. Методология социального конструирования толерантности и управления рисками ксенофобии в многополярном мире // Толерантность как фактор противодействия ксенофобии: управление рисками ксенофобии в обществе риска. М., 2011. С. 15−124. Узнадзе 1966 — Узнадзе Д. Н. Психологические исследования. М.: Наука, 1966. Шайгерова 2002 — Шайгерова Л. А. Психология идентичности личности в ситуации вынужденной миграции: Дис. … канд. психол. наук. МГУ им. М. В. Ломоносова, М., 2002. Шпет 2010 — Шпет Г. Введение в этническую психологию. М.: ЛКИ, 2010. Bennett 1993 — Bennett M. J. Towards ethnorelativism: A developmental model of intercultural sensitivity // Education for the intercultural experience / Ed. by R. M. Paige. Yarmouth, ME: Intercultural Press, 1993. P. 21−71. Berry 2013 — Berry J. W. Global Psychology // South African Journal of Psyhology. 2013. 43 (4). P. 391−401.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Рефлексия множественности выбора в психологии межкультурных коммуникаций
291
Chaiguerova, Zinchenko 2012 — Chaiguerova L., Zinchenko Y. L’héritage vygotskien dans la psychologie du développement en Union soviétique // Vygotsky, une théorie du développement et de l’éducation / Ed. by F. Yvon, Y. Zinchenko. Moscow: MSU, 2012. P. 319−334. Cole 1996 — Cole M. Cultural psychology: A once and future discipline. Cambridge: Harvard University Press, 1996. Collier 2005 — Collier M. J. Theorizing cultural identifications: Critical updates and continuing evolution // Theorizing about intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst. Thousand Oaks, CA: Sage, 2005. P. 235−256. Deardoff 2012 — Deardoff D. K. Intercultural competence in the 21st century: Perspectives, issues, application // Creating Cultural Synergies / Ed. by Breninger’s. Cambridge: Cambridge Scholars, 2012. P. 7−23. Esteban-Guitart, Moll 2014 — Esteban-Guitart M., Moll L. C. Funds of identity. A new concept based on funds of knolwedge approach // Culture and Psychology. 2014. 20 (1). P. 31−48. Goffman 1955 — Goffman E. On face-work: An analysis of ritual elements of social interaction // Psychiatry: Journal for the Study of Interpersonal Processes. 1955. 18 (3). P. 213−231. Gudykunst 2002 — Gudykunst W. B. Intercultural communication theories // Handbook of international and intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst, B. Mody. 2nd ed. Thousand Oaks, CA: Sage, 2002. P. 183−206. Gudykunst 2005 — Gudykunst W. B. An anxiety / uncertainty management (AUM) theory of strangers’ intercultural adjustment // Theorizing about intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst. Thousand Oaks, CA: Sage, 2005. P. 419–57. Gudykunst, Nishida 2001 — Gudykunst W. B., Nishida T. Anxiety, uncertainty, and perceived effectiveness of communication across relationships and cultures // International Journal of Intercultural Relations. 2001. 25 (1). P. 55−71. Hajek, Giles 2003 — Hajek C., Giles H. New directions in intercultural communication competence // Handbook of communication and social interaction skills / Ed. by J. O. Greene, B. R. Burleson. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Associates Publishers, 2003. P. 935−957. Hall 1959 — Hall E. T. The silent language. N. Y.: Doubleday, 1959. Imahori, Cupach 2005 — Imahori T. T., Cupach W. R. Identity management theory // Theorizing about intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst. Thousand Oaks, CA: Sage, 2005. P. 195−210. Kim 2005 — Kim Y. Adapting to a new culture: An integrative communication theory // Theorizing about intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst. Thousand Oaks, CA: Sage, 2005. P. 375−400. Kim 2013 — Kim Y. The identity factor in intercultural conflict // The handbook of conflict communication: Integrating theory, research, and practice / Ed. by J. Oetzel, S. Ting-Toomey. 2nd ed. Thousand Oaks, CA: Sage, 2013. P. 639−660. Kincaid 1988 — Kincaid D. L. The convergence theory of communication: Its implications for intercultural communication // International and Intercultural Annual, 12. Theoretical Perspectives on International Communication / Ed. by Y. Y. Kim. Beverly Hills: Sage, 1988. P. 280−298.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
292
Г. У. Солдатова, Л. А. Шайгерова
Leeds-Hurwitz 1990 — Leeds-Hurwitz W. L. Notes in the history of intercultural communication: The foreign service institute and the mandate for intercultural training // Quarterly Journal of Speech. 1990. 76 (3). P. 262−281. McGuire, McDermott 1988 — McGuire M., McDermott S. Communication in assimilation, deviance and alienation states // Cross-cultural adaptation — current approaches / Ed. by W. B. Gudykuns, Y. Y. Kim. Newbury Park; Beverly Hills; London; New Delhi: Sage Publications, Inc, 1988. P. 90−105. Rogers et al. 2002 — Rogers E. M., Hart W. B., Miike Yo. Edward T. Hall and the history of intercultural communication: The United States and Japan // Keio Communication Review. 2002. 24. P. 3–26. Shweder 1991 — Shweder R. A. Thinking Through Cultures: Expeditions in cultural psycho logy. Cambridge, MA; London (England): Harvard University Press, 1991. Spitzberg 2009 — Spitzberg B. H. A model of intercultural communication competence // Intercultural communication: A Reader / Ed. by L. Samovar, R. Porter, E. R. McDaniel. 12nd ed. Boston, MA: Wadsworth, 2009. P. 381−392. Spitzberg 2012 — Spitzberg B. H. Axioms for a theory of intercultural communication competence // Intercultural communication: A Reader / Ed. by L. Samovar, R. Porter, E. R. McDaniel. 13nd ed. Boston, MA: Wadsworth, 2012. P. 424−434. Ting-Toomey 2005 — Ting-Toomey S. The matrix of face: An updated face-negotiation theory // Theorizing about intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst. Thousand Oaks, CA: Sage, 2005. P. 71−92. Valsiner 2014 — Valsiner J. An Invitation to Cultural Psychology. Sage Publications Ltd., 2014. Valsiner, van der Veer 2014 — Valsiner J., van der Veer R. Encountering the border: Vygotsky’s zona blizaishego razvitia and its implication for theories of development // Handbook of cultural-historical psychology / Ed. by A. Yasnitsky, R. van der Veer, M. Ferrari. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. P. 148−174. Wertsch 1991 — Wertsch J. V. Voices of the mind: A sociocultural approach to mediated action. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1991. Wilson et al. 2013 — Wilson J., Ward C., Fischer R. Beyond culture learning theory: What can personality tell us about cultural competence? // Journal of Cross-Сultural Psychology. 2013. 44 (6). P. 900−927. Wiseman 2002 — Wiseman R. L. Intercultural communication competence // Handbook of international and intercultural communication / Ed. by W. B. Gudykunst, B. Mody. Thousand Oaks, CA: Sage, 2002. P. 207−224. Yasnitsky et al. (eds) 2014 — Handbook of cultural-historical psychology / Ed. by A. Yasnitsky, R. van der Veer, M. Ferrari. Cambridge: Cambridge University Press, 2014.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Д. А. Леонтьев Экзистенциальный подход в современной психологии личности*
В последние два-три десятилетия проблемное поле психологии личности существенно расширилось. Наряду с изучением инвариантных механизмов причинно обусловливающих поведение и деятельность и обеспечивающих устойчивость и самотождественность личности, таких как диспозиции (черты), мотивы и механизмы глубинной психодинамики, психология личности оказалась перед целым полем новых проблем, в первую очередь касающихся механизмов личностных изменений, личностной автономии, субъектности и самодетерминации, а также отношений с неопределенностью. Анализируя общее состояние и тенденции развития психологии личности в 1980-е гг., С. Мадди [Maddi 1984] констатировал, что на первый план выходят, во-первых, теории, в фокусе которых находятся процессы взаимодействия личности с ситуационными переменными, во-вторых, теории, уделяющие главное внимание когнитивным процессам в личности, в том числе сознанию, планированию, принятию решений и т. п. Эти проблемы, новые для основной линии академической психологии, по сути, получили ранее достаточно подробное освещение в русле экзистенциальных подходов в психологии. Экзистенциальная психология как направление в психоло гии ХХ в. долгое время была маргинальным направлением, развивавшимся в стороне от основных тенденций психологической науки, хотя некоторые ученые (например, Г. Олпорт) относились к ней с большим вниманием и интересом. Экзистенциальная психология, которая хорошо согласуется с обеими указанными тенденциями, должна сыграть ведущую роль в грядущем, как говорит С. Мадди, ренессансе персонологии [Ibid.]. Это заставляет отнестись с особым вниманием к данному направлению, в частности, заново оценить тот вклад, который оно может внести и уже вносит в ключевые исследования в области психологии личности. Оценке этого вклада и анализу изменяющегося соотношения экзистенциальной психологии с основной линией академической психологии личности посвящена данная статья.
* Исследование выполнено при поддержке Российского научного фонда, проект № 14-18-03401 «Экзистенциальные проблемы в современной психологии личности: сближение парадигм». Впервые опубликовано: Леонтьев Д. А. Экзистенциальный подход в современной психологии личности // Вопросы психологии. 2016. № 3. С. 3–15.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
294
Д. А. Леонтьев
Психология личности и экзистенциальная психология: история взаимоотношений Психология личности оформилась как отдельная область психологических исследований к концу 1930-х гг. До этого понятие личности не было психологическим, оно прорабатывалось не столько в психологии, сколько в философии, в этике, в праве; философское понятие личности связано прежде всего с такими именами, как Иммануил Кант и Джон Локк. Решающую роль в оформлении этого поля сыграл Гордон Олпорт; не случайно его фундаментальная обобщающая книга, в которой он из разрозненных идей и исследований выстроил целостное здание психологии личности, называлась «Личность: психологическая интерпретация» [Allport 1937]. Центральной проблемой психологии личности Г. Олпорт считал проблему индивидуальности: откуда берутся и формируются индивидуальные различия между людьми (см.: [Олпорт 2002]). Проблема индивидуальных различий, устойчивости и самотождественности личности оставалась главной проблемой на протяжении всего прошлого века, и вполне обоснованно замечание В. П. Зинченко о том, что точнее было бы называть ее психологией индивидуальности ([Зинченко 2000: 199]; см. также: [Леонтьев 2006]). Она строилась по общим принципам, заложенным еще Аристотелем, который говорил, что все тела ведут себя сообразно своей внутренней сущности или внутренней природе; изучив внутреннюю сущность любого объекта, мы сможем предсказывать и объяснять все, что с ним происходит. В психологии личности и в общей психологии эта идея объясняющей все внутренней сущности принимала разные формы. Одной из них являлась диспозициональная парадигма, опиравшаяся на понятие черт личности, которое служило методологическим воплощением дифференциальной психологии Вильяма Штерна [1998]. Другими вариантами таких внутренних сущностей выступали инстинкты, влечения, а позднее гены как детерминанты поведения. Х. Хекхаузен [1986] назвал такое объяснение поведения «объяснением с первого взгляда», исходящим из внутренних устойчивых причин. Точкой отсчета в истории экзистенциальной психологии принято считать 1930 г., когда вышла статья Людвига Бинсвангера «Сновидение и существование» (см.: [Бинсвангер 1999: 195–216]), в которой он попытался приложить идеи М. Хайдеггера к практике психотерапии и психиатрии. Экзистенциальная психология оказалась частью того, что я описал под названием «Неклассический прорыв в психологии» [Леонтьев 2005]. Поначалу психология методологически ориентировалась в основном на образец естественных наук, у которых была отработанная научная методология работы с неодушевленными объектами. Естественные науки достигали больших успехов, психология ощущала некоторую неполноценность и стремилась соответствовать классическим образцам естественных наук. Однако в конце 1920-х — начале 1930-х гг. у нескольких авторов одновременно появляются независимо друг от друга идеи, которые принципиально не применимы
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
295
к неодушевленным объектам, но закладывают основы нового подхода к человеку, как к уникальному и своеобразному объекту изучения. В частности, Альфред Адлер ввел идею целевой детерминации, телеологии человеческого поведения, заменив вопросом «зачем?» фрейдовский вопрос «почему?». Лев Выготский поставил вопрос о социальном происхождении психики человека, усвоении культуры, как принципиальном механизме формирования человеческой психологии. Михаил Бахтин ввел понятие диалогичности сознания человека, внутреннего диалога и многоголосия, полифонии сознания. Курт Левин обосновал первичность взаимодействия по отношению к любым устойчивым характеристикам и качествам. И, наконец, Пьер Жане предложил идею работы личности, самотрансформации, работы над собой и производства самого себя. В их ряду был и Л. Бинсвангер, который ввел в психологию понятие жизненного мира человека, не сводящегося к среде. Все эти идеи появились в одно и то же время, в очень короткий отрезок времени. В психологии возник «неклассический вектор» развития, однако он оставался на периферии фундаментальных научных исследований: все эти идеи жили, существовали, развивались, но они продолжали на протяжении прошлого века оставаться во многом маргинальными. Экзистенциальная психология тоже оказалась важной частью этого прорыва и этого вектора, выступая как один из психологических подходов, объединенных понятием неклассической психологии в широком смысле слова, т. е. путей психологического познания, основанных на методологии, отличающейся от методологии классического естествознания. Карл Ясперс, один из ведущих философов, заложивший основу экзистенциального мышления, ввел очень важное понятие пограничных ситуаций, понимая под этим такие предельные ситуации в жизни человека, которые невозможно изменить [Ясперс 2012: 205], скажем, столкновение со смертью. Можно либо уклониться и закрыть на них глаза, либо вступить в них с открытыми глазами и стать самим собой [Там же: 206]. В пограничных ситуациях кризиса, травмы, краха, разрушения, столкновения с пределом прошлый опыт ничего не может дать. Навыки, умения, установки, мировоззрение не помогают, все надо осваивать заново. Эти идеи возникли в Европе в период между двумя мировыми войнами, период большой неопределенности и осознания невозвратности уже разрушенного старого мира. Экзистенциальные философы стали пытаться описать непредсказуемое и беспредпосылочное бытие, которому не на что опереться в прошлом, оно происходит только здесь, сейчас, в настоящем. Будущее тоже не определено и непредсказуемо. Именно историческая привязка к пограничному существованию привела к тому, что образ экзистенциализма оказался сцеплен с кризисом, трагичностью и распадом, хотя это учение гораздо шире и разностороннее такого однобокого представления о нем.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
296
Д. А. Леонтьев
Гуманистическая революция В 1950–1960-е гг. в психологии личности стала нарастать неудовлетворенность эссенциалистской аристотелевской парадигмой. Г. Олпорт писал: «Личность — это скорее переходный процесс, чем законченный продукт. В ней есть некоторые стабильные черты, но в то же время она постоянно изменяется» [Олпорт 2002: 175]. Джордж Келли ввел понятие онтологической акселерации — ускорения бытия, понимая под этим, что человек, — не просто отдельный индивид, а человек вообще — меняется. Человек нашего времени — это уже не тот человек, что человек 20-летней давности, и популярные психологические теории описывают вчерашнего человека, не успевая за сегодняшним [Kelly 1969]. Эрих Фромм, анализируя проблему сущности человека, пришел к четко и изящно философски аргументированному выводу, что сущность человека состоит в том, что у него нет фиксированной сущности: человек может быть разным, он отличается способностью трансцендировать любую данность, сущностью человека является не качество или субстанция, а фундаментальное противоречие, заложенное в условиях человеческого существования [Фромм 1992: 84, 87]. Это создало предпосылки для запроса на экзистенциальные идеи со стороны академической психологии личности. Следующим этапом интеграции экзистенциальных идей в академическую психологию личности стала гуманистическая революция 1960-х гг., которая перебросила мостик между академической психологией личности и экзистенциализмом. Гуманистическая психология — это возникшее в конце 1950-х гг. в определенном культурном контексте США общественное движение, ставшее реакцией на дегуманизацию основной линии психологической науки и практики, доминирование в той и другой таких подходов, которые выносили за скобки все существенно человеческое (см.: [Леонтьев 1997]). В Европе, где не было такой поляризации и такого абсолютного доминирования бихевиоризма и психоанализа, гуманистическая психология как движение не возникла и не привилась. Немногочисленные американские экзистенциалисты заняли существенное место в этом движении: лидер американской экзистенциальной психологии Ролло Мэй стал одним из основателей гуманистического движения, его ученик Джеймс Бьюджентал стал первым президентом новой ассоциации, их соратник Том Грининг несколько десятилетий возглавлял журнал гуманистической психологии — главный печатный орган ассоциации, да и взгляды самого Абрахама Маслоу, лидера всего движения, в течение его не слишком продолжительной жизни последовательно смещались в направлении от эссенциалистских к экзистенциалистским (см.: [Леонтьев 2008]). Наконец, в тот же период обрел всемирную славу Виктор Франкл, теория личности которого представляет собой оригинальный синтез взглядов экзистенциализма и философской антропологии Макса Шелера. На протяжении 1960-х гг. был осуществлен прорыв, который привел к гуманизации всей академической науки. Гуманистическая психология успешно решила
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
297
свои задачи уже к 1970 г., после чего в рамках этого движения стали вычленяться и формировать отдельную идентичность более конкретные школы, в том числе экзистенциализм. На протяжении 1980–1990-х гг., помимо более старой швейцарской школы экзистенциальной психиатрии, берущей начало от Л. Бинсвангера и М. Босса, оформляются австрийская школа, связанная с именем В. Франкла, от которой вскоре отделилась школа А. Лэнгле, британская школа, развивавшая идеи Р. Лэинга, и американская школа, связанная с именами Р. Мэя и Дж. Бью джентала. Прошедший в мае 2015 г. В Лондоне Первый всемирный конгресс по экзистенциальной психотерапии стал важной вехой в осознании единства разных ветвей экзистенциальной психологии.
Новая повестка конца ХХ в. После 1970 г. академическая психология радикально меняется — без объявлений, деклараций и манифестов, причем дело отнюдь не только в плодах гуманистической революции. Психологическая наука 1970-х гг. совсем не похожа на науку 1960-х гг. — и в плане организационной структуры, и в плане профессионального тезауруса, и в плане исследовательской повестки дня. Происходят размывание границ школ, появление все новых и новых гибридных подходов и заметная потеря интереса к поддержанию теоретической чистоты учений, движение к выработке общего языка психологии, демократизация структуры научного сообщества, утрата сакрального статуса лидеров школ и направлений, появление огромного количества новых проблем, новых областей науки. В числе новых проблем, выдвинувшихся на передний план в 1970–1980-е гг. — проблемы внутренней мотивации, самодетерминации, счастья, потока, стресса, идентичности, развития на протяжении жизненного пути. Получило признание социокультурное измерение развития, которое до 1970-х гг. упорно отрицалось в западной психологии, если не считать Джорджа Герберта Мида, который умер еще до войны. В 1970-е гг. был заново открыт Дж. Г. Мид, открыт Л. С. Выготский, возник бум культурной психологии. В академической психологии личности начали проявлять интерес к экзистенциальным проблемам человека и соответствующим психологическим характеристикам, хотя этот интерес был первоначально сфокусирован лишь на отдельных конкретных проблемах и переменных. В последующие десятилетия сформировался ряд подходов, в которых на строго научной эмпирической основе были предложены эффективные методы изучения проблем, бывших ранее достоянием только экзистенциальных школ: автономии и свободы (теория самодетерминации Э. Деси и Р. Райана), отношения к смерти (теория управления ужасом Дж. Гринберга, Ш. Соломона и Т. Пычинского) и экзистенциального мужества (теория жизнестойкости С. Мадди), а также целый ряд подходов к проблеме смысла. Теория и исследования самодетерминации (синоним личностной автономии) начались с 1970-х гг. и к настоящему времени этот подход разросся в наиболее
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
298
Д. А. Леонтьев
авторитетную и динамичную школу в области исследований личности и мотивации. Авторы подхода, будучи не удовлетворены образами пассивного человека, поставили задачу построить модель, объясняющую разные формы мотивации — от пассивных и управляемых извне действий до самостоятельно выбираемых и контролируемых. Быть автономным означает действовать в согласии с собственным «Я», это значит чувствовать себя свободным и произвольным в своих действиях… Наоборот: быть под контролем означает действовать под давлением. В ситуации контроля люди действуют без чувства личной включенности, их поведение не выражает их «Я»… Вопросы автономии и аутентичности и их противоположностей — контроля и отчуждения — относятся ко всем аспектам жизни [Deci, Flaste 1995: 2].
В основе теории лежит представление о трех базовых потребностях, главная из которых — потребность в автономии, т. е. в том, чтобы выбирать собственное поведение, произвольно определять основные его параметры по своему выбору. Она связана с необходимостью ощущать чувство самодетерминации, того, что мое поведение выбрано мною, а не навязано внешними силами. В многочисленных исследованиях доказано, что удовлетворение этой потребности приводит к повышению психологического благополучия, а ее фрустрация — к обратным эффектам [Deci, Ryan 1985; 2000; Ryan, Deci 2002; Гордеева 2015; Дергачева, Леонтьев 2011]. Понятие автономии связано с понятиями воли и свободы. Теория и исследования жизнестойкости возникли в конце 1970-х гг. в работах С. Кобейса и С. Мадди. Жизнестойкость понимается как система убеждений о себе и мире, отношениях с ним, которая препятствует возникновению внутреннего напряжения в стрессовых ситуациях, а также способствует совладанию со стрессом. В теоретическом отношении понятие жизнестойкости выступает операционализацией введенного экзистенциальным философом П. Тиллихом [1995] понятия «мужество быть». Эта экзистенциальная отвага предполагает готовность «действовать вопреки» — вопреки онтологической тревоге, тревоге потери смысла, вопреки ощущению «заброшенности» (М. Хайдеггер). Именно жизнестойкость позволяет человеку выносить неустранимую тревогу, сопровождающую выбор будущего (неизвестности), а не прошлого (неизменности) в ситуации экзистенциальной дилеммы [Maddi 1998; 2013; Рассказова, Леонтьев 2011]. Подход, известный как теория управления ужасом, получил известность в 1990-е гг. В основе его лежит идея Э. Беккера о том, что одной из главных мотиваций человеческих действий выступает стремление теми или иными способами избежать осознания конечности жизни и неизбежности смерти. Авторы теории выполнили немало остроумных экспериментов, подтвердивших это предположение. При некоторой односторонности (в основе всего подхода лежит единственная идея) авторы подхода оказались весьма успешными в строгих эмпирических доказательствах положений, вытекающих из экзистенциалистских предпосылок [Greenberg 2012; Solomon et al. 2004; 2013; Чистопольская, Ениколопов 2014].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
299
Другие экзистенциальные проблемы также становятся в этот период объектом исследований строгими методами академической психологии, хоть и не столь систематично. В их числе проблемы отчуждения, контроля и ответственности, сознательной рефлексии, смысла, выбора, неопределенности, психологического времени, аутентичности и др. Кроме упомянутых выше авторов, экзистенциальные идеи находят себе место в теориях и исследованиях К. Домбровского, Ж. Нюттена, Х. Хекхаузена, М. Чиксентмихайи, Р. Баумайстера и других авторов.
Позитивная психология и новая конвергенция Как отмечено выше, гуманистическая психология представляла собой не столько конкретную школу, направление, сколько широкое общественное движение, своеобразный «народный фронт», объединявший всех, кто не разделял редукционизм бихевиоризма и психоанализа, упрощавших человека, сводя его психику и сознание к сравнительно однозначным механизмам. Экзистенциальная психология первоначально была растворена в общегуманистических взглядах, и лишь с 1980-х гг. стала выделяться как самостоятельная школа. Сходным образом можно охарактеризовать и позитивную психологию — движение, оформившееся в начале 2000-х гг., однако не на основе нового подхода или новой методологии, а на основе новой повестки дня, выдвигавшей на первый план изучение не только и не столько того, чтó составляет для человека проблему, сколько того, чтó помогает ему жить хорошей, достойной, позитивной жизнью (см.: [Леонтьев 2012]). Закономерности хорошей жизни не являются продолжением закономерностей выживания, решения проблем. Позитивная психология, так же, как и гуманистическая, допускает многообразие конкретных подходов в рамках этой повестки дня, однако в отличие от нее не противопоставляет свой подход другим направлениям в психологии, а принимает традиционную научную методологию, претендуя на дополнение ее предметной области новой и смещение на нее исследовательских приоритетов. В отличие от гуманистической и позитивной психологии, экзистенциальная психология — это школа, строящаяся на очень четких концептуальных основаниях и принципах работы. Ее методологические установки хорошо вписываются в гуманистическую платформу, к которой она относится как часть к целому, но гораздо хуже совместимы со сциентистскими установками позитивной психологии. Тем не менее экзистенциальное мышление и мировоззрение постепенно проникают и в позитивную психологию, внося в нее элементы диалектического мировоззрения и внимание к философским аспектам человеческого существования, от чего позитивная психология вначале пыталась отмахнуться, но в последнее время перестала. Позитивная психология развивается, в целом, в направлении признания сложности, неоднозначности и глубины человеческой личности, ассимилируя идеи экзистенциализма; в последние годы стало обсуждаться их соотношение и даже соединение под вывеской «экзистенциальная позитивная психология»
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
300
Д. А. Леонтьев
[Wong 2010]. Важной областью их пересечения и в какой-то степени соединения явилась проблема смысла, которую лидер позитивной психологии Мартин Селигман выдвинул на передний план, вновь сделав ее, после длительного периода игнорирования, правомерным и важным предметом научного изучения [Seligman 2002]; именно она и служит общей платформой для диалога позитивной и экзистенциальной психологии [Batthyany, Russo-Netzer (eds) 2014].
Экспериментальная экзистенциальная психология — оксюморон или реальность? Тенденции к конвергенции экзистенциальной психологии с основной линией академической психологии личности в начале нового столетия не сводятся, однако, к позитивно-психологической проблематике. Отчетливой приметой такой конвергенции стал выход в 2004 г. объемного тома под парадоксальным названием «Экспериментальная экзистенциальная психология» [Greenberg et al. (eds) 2004]. Редакторы этого издания в своей вводной статье характеризуют экспериментальную и экзистенциальную психологию как два противоположных полюса континуума обширного поля психологической науки и практики, стремящихся к противоположным вещам; «большей частью, экспериментальные и экзистенциальные психологи признают существование друг друга только указывая на фундаментальную абсурдность того, что те пытаются достичь» [Pyszczynski et al. 2004: 4]. Авторы констатируют, что ситуация в психологической науке изменилась и требует иного отношения. Характеризуя поле экзистенциальной мысли очень широко, они опираются преимущественно на И. Ялома [Yalom 1980], трактующего экзистенциальную психологию как попытку понять, каким образом люди справляются с основными данностями жизни, которые они обнаруживают как неизбежные, и вызов которых они вынуждены принимать в одиночку. Например, кризис смыслоутраты возникает при столкновении существа, ищущего смысл, с миром, который сам по себе смысла не содержит. Сама книга структурирована по четырем тематическим разделам. Первый из них посвящен вопросам конфронтации с экзистенциальными реальностями, такими как смерть, травма, тело и природа. Второй касается отношения к смыслам и ценностям, в том числе культуре, морали и религии. Третий раздел посвящен межличностному измерению, и четвертый — проблемам свободы и воли. Введение к книге завершается надеждой на то, что вернув экзистенциальные проблемы в фокус социально-психологического анализа, эта книга оживит дисциплину и стимулирует десятилетия новых дискуссий и открытий, направленных на возрастание аутентичности и доброй воли в делах людей [Pyszczynski et al. 2004: 9]. В заключении же к этой книге авторы констатируют, что задача решена и уже нет нужды рассматривать экспериментальную и экзистенциальную психологию как два раздельных мира. Их несовместимость скорее кажущаяся, чем реальная; и те, и другие могут многое друг от друга позаимствовать. Экзистенциальное мышление
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
301
представляет широкую метатеоретическую перспективу, охватывающую вопросы фундаментального значения для всего человечества. Интеграция этой перспективы позволит преодолеть свойственную экспериментальной психологии фрагментацию и соотнестись с более широкими контекстами, в которых разворачивается человеческое поведение. Опора на экспериментальные методы позволит экзистенциальной психологии преодолеть свойственную ей некоторую элитарность, выйти за рамки самоочевидных истин и, наоборот, обосновать взгляды, не являющиеся вполне самоочевидными. «Экспериментальная экзистенциальная психология развилась в живую научную дисциплину, которая использует точные методы экспериментальной психологии для изучения глубочайших экзистенциальных проблем людей» [Koole et al. 2004: 504]. Продолжением проекта конвергенции экспериментальной и экзистенциальной психологии стала книга, выпущенная в 2012 г. сверхригористичным издательством Американской психологической ассоциации [Shaver, Mikulincer (eds) 2012]. Ее структура еще более четко определяется структурой экзистенциальных вызовов по И. Ялому [Yalom 1980]: проблема конечности, угроза смыслоутраты, вызов свободы и дилемма отношений и одиночества. Редакторы книги во введении формулируют еще один кажущийся оксюморон, в реальность которого они, тем не менее, верят: экзистенциалистская наука [Shaver, Mikulincer 2012: 14]. Таким образом, мы видим, что в начале XXI в. экзистенциальная психология, сохраняя всю свою неклассическую специфику, утрачивает свой маргинальный статус и начинает рассматриваться как ресурс расширения и углубления общепсихологического знания, в частности психологии личности.
Экзистенциальная психология и новая функциональная парадигма Сказанное позволяет по-новому подойти к пониманию сути экзистенциальной психологии и ее соотношения с академической психологией личности. Ограниченность аристотелевского способа мышления, исходящего из первичности неизменной внутренней сущности, осознавалась не только экзистенциализмом. На этой парадигме строилось, в частности, учение И. П. Павлова и опиравшийся на него бихевиоризм, которые исходили из реактивного характера любого поведения, в начале которого всегда лежит внешний толчок — стимул, а активность организма есть ответ на это воздействие извне. В эту же парадигму вписывались и другие психологические теории, например, психоанализ: вспомним, что З. Фрейд рассматривал влечение также как вид раздражения, своеобразный зуд, источник которого исходит не из внешней среды, а изнутри самого организма, и поэтому от него невозможно уклониться и устранить его иначе, чем осуществив ту активность, к которой влечение побуждает организм [Фрейд 1989: 359]. Упоминавшаяся выше дифференциальная психология и ее основа — понятие черт личности, — позволяла объяснить и измерить неизменность, самотождественность личности, ее равенство самой себе. Механизмы поддержания устойчивости личности
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
302
Д. А. Леонтьев
считались наиболее существенными; суть процессов поведения и личностного развития виделась в том, чтобы обеспечить эту устойчивость, адаптацию к сравнительно стабильной среде. Господствовавшей в психологии реактивно-диспозициональной парадигме противостояли более сложные взгляды на природу активности человека. В 1940-е гг. зародилась и получила бурное развитие кибернетика, описывающая целеустремленное поведение живых и искусственных систем не как реактивное, а как саморегулирующееся. Принято считать за точку отсчета опубликованную впервые в 1943 г. статью А. Розенблюта, Н. Винера и Н. Бигелоу «Поведение, целенаправленность и телеология» (см.: [Винер 1968: 285–294]). Свой подход, который они обозначили как функциональный, авторы противопоставили бихевиоризму; если бихевиоризм не интересует внутренняя организация системы между ее «входом» и «выходом», то для функционального анализа активного поведения внутренняя организация анализируемой системы принципиально важна. Активное поведение отличается от пассивного тем, что запускающий его стимул сам не служит энергетическим источником этого поведения, а высвобождает внутренние источники энергии, аккумулированные в самой системе. Авторы этой статьи показали, что любая целенаправленная активность как живых организмов, так и сложных технических устройств регулируется обратными связями, восприятием отклонений фактических результатов собственной активности от желаемых результатов. Воспринятое отклонение приводит к тому, что в активность вносятся коррективы, направленные на уменьшение этого расхождения. Абсолютно аналогичную схему циклической коррекции поведения на основе обратных связей опубликовал за 14 лет до этого Н. А. Бернштейн, назвав ее принципом рефлекторного кольца, и чуть позже П. К. Анохин (см.: [Леонтьев 2011а]). Суть принципа саморегуляции состоит в антиаристотелевском тезисе о том, что протекающий в настоящем процесс активности живого организма или сложной целеустремленной системы определяется не устойчивыми априорными характеристиками, а актуальным взаимодействием с миром, управляемым обратными связями; устойчивые структуры, напротив, порождаются и закрепляются в этом взаимодействии как его продукт. Этот тезис был схожим образом сформулирован в экзистенциализме («существование предшествует сущности» — Ж.-П. Сартр), физиологии активности («задача рождает орган» — Н. А. Бернштейн) и теории деятельности «деятельность порождает психику» (А. Н. Леонтьев). Это три перекликающиеся формулировки одной и той же общей идеи, которая может претендовать на статус глобального объяснительного принципа (см.: [Леонтьев 2011б]). Его можно назвать функциональной (Н. Винер), или процессуальной — И. Пригожин) парадигмой, приходящей на смену господствовавшей в прошлом веке диспозициональной парадигме в психологии. Суть ее заключается в том, что индивид находится в постоянном потоке изменяющихся отношений с миром и стремится улучшить эти отношения. Эти отношения предшествуют любым устойчивым структурам психики и личности и объясняют их возникновение и динамику.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
303
С этой точки зрения выбор субъекта в той или иной ситуации не определен его изначальными диспозициями, предпочтениями и т. д., наоборот, актуально совершаемый выбор определяет, каким становится субъект в результате его осуществления. Это не означает, что нет таких выборов, которые были бы предсказуемы, предопределены какими-то чертами или особенностями субъекта. Это означает, что бывают выборы и того, и другого типа, и даже в поведении одного и того же человека в разных ситуациях может быть верным либо диспозиционное объяснение, либо экзистенциальное. В какие-то моменты он действует на одном уровне отношений с миром и оказывается предсказуемым исходя из черт, диспозиций, характера ситуации; в другие моменты он действует на другой регуляторной основе, и его действия оказываются непредсказуемы, не выводимы из того, что было раньше, но напротив, определяют то, что будет потом (см.: [Леонтьев и др. 2015]). В жизнедеятельности человека присутствуют и те, и другие процессы, и центральная проблема заключается в том, чтобы понять, как они между собой соотносятся и сопрягаются. Экзистенциальная психология сближается тем самым с культурно-деятель ностной психологией и системными моделями саморегуляции и самоорганизации в понимании того, что процесс взаимодействия с миром является первичным и определяющим по отношению к устойчивым психологическим характеристикам индивидов, а не выводимым из них. Описание и объяснение процессов в терминах экзистенции и бытия в мире, в терминах деятельности и в терминах саморегуляции и самоорганизации представляют собой три взаимодополняющих способа применения одной и той же объяснительной схемы. Именно эта схема оказывается наиболее адекватной психологии нового столетия. Таким образом, экзистенциальное направление в психологии в XXI столетии решительно меняет свой статус. Соединяясь с близкими ему по духу культурно-деятельностными и системнокибернетическими подходами, оно выступает в общей психологии и психологии личности на первый план. Характерно, что Н. Винер относился с симпатией к философскому экзистенциализму, отмечая, что предпосылки его взглядов близки к предпосылкам экзистенциалистов, но, в отличие от беспросветного, по его мнению, пессимизма последних, совместимы с положительным отношением к миру и к нашему существованию в мире [Винер 1964: 314–315]. Это сходство позиций отмечал и создатель общей теории систем: «Изложенная в данной работе концепция, которую можно назвать концепцией спонтанной активности психофизического организма, является более реалистической формулировкой того, что выражают экзистенциалисты на их часто весьма туманном языке» [Берталанфи 1969: 65]. Идеи системности и саморегуляции начиная с 1980-х гг. стали активно проникать в культурно-деятельностную психологию; Б. В. Зейгарник [1981] назвала проблемы опосредования и саморерегуляции ключевыми проблемами деятельностной психологии на современном этапе ее развития. Наконец, на связь и близость теории деятельности с экзистенциальнофеноменологической традицией неоднократно указывали представители как той, так и другой (А. Г. Асмолов, Ф. Е. Василюк, Е. В. Субботский, А. Лэнгле, Х. Томэ).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
304
Д. А. Леонтьев
Вместо заключения: экзистенциальная психология в новом столетии Функциональная парадигма дает ответ не на вопрос ХХ в.: «как мы сохраняем устойчивость?», а на вопрос XXI в.: «каким образом мы умудряемся целесообразно изменяться?» Два главных принципа такого изменения сформулированы отечественными учеными: «Изменяющаяся личность в изменяющемся мире» [Асмолов 2001] и «Изменять себя, не изменяя себе» [Анцыферова 2006: 341]. Фоном для этого изменения служит вызов неопределенности, который в наши дни осознан как одно из главных условий человеческого существования. Неопределенность рассматривается как один из вызовов современного мира, по отношению к которому возможен широкий спектр индивидуальных стратегий — от максимального избегания неопределенности и изгнания ее из жизни, иногда принимающего формы клинического невроза, до принятия неопределенности и получения удовольствия от гибкого реагирования на изменяющиеся условия (см.: [Леонтьев 2015]). Проблема неопределенности и стратегий отношения к ней видится центральной, основополагающей для понимания специфики экзистенциального миропонимания. Главное, чем отличается экзистенциальная психология от традиционной: если последняя изучала детерминированного человека, находящегося в пространстве необходимости, законов и причинно-следственных связей, то экзистенциальная психология изучает самодетерминированного человека, находящегося в пространстве неопределенности и возможностей (см.: [Леонтьев 2014]). Экзистенциальное мировоззрение — это отношение к миру как к тотальной неопределенности, единственным источником внесения определенности в которую являетесь вы, при условии, что вы осознаете и принимаете ограниченность вашего понимания и стремитесь ее преодолеть, вступая в диалог с другими людьми и с миром, чтобы верифицировать это понимание. Обратные связи, получаемые в этом диалоге, служат главным ресурсом как приспособления, так и трансценденции и личностного развития. По отношению к человеку верно и то, и другое, мы одновременно находимся и в поле необходимого, и в поле возможного, проблема заключается в связи между этими двумя уровнями существования, в переходе между ними. Свобода человеческих действий — это не столько «осознанная необходимость» (Ф. Энгельс), сколько осознанная возможность. Этот переход осуществляется не автоматически, а через осознанное усилие. Поэтому фокусом экзистенциального подхода является сознание, укорененное в личности, и личность, центрированная вокруг сознания. Именно поэтому экзистенциальная психология в большей мере, чем любая другая, является психологией взрослого человека (не в паспортном, а в личностном измерении). Таким образом, в наши дни экзистенциальная психология окончательно утратила свой когда-то маргинальный статус. Развив свои подходы в русле неклассической методологии, став востребованной в академической науке и соединившись
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
305
в функциональной объяснительной парадигме с системно-кибернетическими и культурно-деятельностными воззрениями, она может рассматриваться сегодня не только как важная область психологической науки, но и во многом как зона ее ближайшего развития.
Литература Анцыферова 2006 — Анцыферова Л. И. Развитие личности и проблемы геронтопсихологии. 2-е изд., испр. и доп. М.: Институт психологии РАН, 2006. Асмолов 2001 — Асмолов А. Г. Психология личности: принципы общепсихологического анализа. М.: Смысл, 2001. Берталанфи 1969 — Берталанфи Л. фон. Общая теория систем — критический обзор // Исследования по общей теории систем: Сб. перев. / Под общ. ред. В. Н. Садовского, Э. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1969. С. 23–82. Бинсвангер 1999 — Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М.: КСП+; СПб.: Ювента, 1999. Винер 1968 — Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине. 2-е изд. М.: Советское радио, 1968. Винер 1964 — Винер Н. Я — математик. М.: Наука, 1964. Гордеева 2015 — Гордеева Т. О. Психология мотивации достижения. 2-е изд. М.: Смысл, 2015. Дергачева, Леонтьев 2011 — Дергачева О. Е., Леонтьев Д. А. Личностная автономия как составляющая личностного потенциала // Личностный потенциал: структура и диагностика / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2011. С. 210–240. Зейгарник 1981 — Зейгарник Б. В. Опосредствование и саморегуляция в норме и патологии // Вестн. МГУ. Сер. 14. Психология. 1981. № 2. С. 9–15. Зинченко 2000 — Зинченко В. П. Мысль и слово Густава Шпета. М.: УРАО, 2000. Леонтьев 1997 — Леонтьев Д. А. Гуманистическая психология как социокультурное явление // Психология с человеческим лицом: гуманистическая перспектива в постсоветской психологии / Под ред. Д. А. Леонтьева, В. Г. Щур. М.: Смысл, 1997. С. 19–29. Леонтьев 2005 — Леонтьев Д. А. Неклассический вектор в современной психологии // Постнеклассическая психология. 2005. № 1 (2). С. 51–71. Леонтьев 2006 — Леонтьев Д. А. Личность как преодоление индивидуальности: основы неклассической психологии личности // Психологическая теория деятельности: вчера, сегодня, завтра / Под ред. А. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2006. С. 134–147. Леонтьев 2008 — Леонтьев Д. А. Абрахам Маслоу в XXI веке // Психология. Журн. Высшей школы экономики. 2008. Т. 5. № 3. С. 68–87. Леонтьев 2011а — Леонтьев Д. А. Самоорганизация живых систем и физиология поведения // Мир психологии. 2011. № 2 (66). С. 16–27. Леонтьев 2011б — Леонтьев Д. А. Саморегуляция как предмет изучения и как объяснительный принцип // Психология саморегуляции в XXI в. / Под ред. В. И. Моросановой. СПб.; М.: Нестор-История, 2011. С. 74–89. Леонтьев 2012 — Леонтьев Д. А. Позитивная психология — повестка дня нового столетия // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2012. Т. 9. № 4. С. 36–58.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
306
Д. А. Леонтьев
Леонтьев 2014 — Леонтьев Д. А. Конец имманентности и перспектива возможного // Место и роль гуманизма в будущей цивилизации / Отв. ред. Г. Л. Белкина. М.: ЛЕНАНД, 2014. С. 174–185. Леонтьев 2015 — Леонтьев Д. А. Вызов неопределенности как центральная проблема психологии личности // Психологические исследования. 2015. Т. 8 (40). (URL: http:// psystudy.ru/index.php/num/2015v8n40/1110-leontiev40.html) Леонтьев и др. 2015 — Леонтьев Д. А., Овчинникова Е. Ю., Рассказова Е. И., Фам А. Х. Психология выбора. М.: Смысл, 2015. Олпорт 2002 — Олпорт Г. Становление личности: избранные труды / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2002. Рассказова, Леонтьев 2011 — Рассказова Е. И., Леонтьев Д. А. Жизнестойкость как составляющая личностного потенциала // Личностный потенциал: структура и диаг ностика / Под ред. Д. А. Леонтьева. М.: Смысл, 2011. С. 178–209. Тиллих 1995 — Тиллих П. Мужество быть // Тиллих П. Избранное. Теология культуры. М.: Юрист, 1995. С. 7–132. Фрейд 1989 — Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М.: Наука, 1989. Фромм 1992 — Фромм Э. Душа человека. М.: Республика, 1992. Хекхаузен 1986 — Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность: В 2 т. Т. 1. М.: Педагогика, 1986. Чистопольская, Ениколопов 2014 — Чистопольская К. А., Ениколопов С. Н. Теория управления страхом смерти: основы, критика и развитие // Вопросы психологии. 2014. № 2. С. 125–142. Штерн 1998 — Штерн В. Дифференциальная психология и ее методические основы. М.: Наука, 1998. Ясперс 2012 — Ясперс К. Философия: в 2 кн. Кн. 2: Просветление экзистенции. М.: Канон+, 2012. Allport 1937 — Allport G. W. Personality: A psychological interpretation. N. Y.: Holt, 1937. Batthyany, Russo-Netzer (eds) 2014 — Meaning in positive and existential psychology / Ed. by A. Batthyany, P. Russo-Netzer. N. Y.: Springer, 2014. Deci, Flaste 1995 — Deci E., Flaste R. Why we do what we do: Understanding self-motivation. N. Y.: Penguin, 1995. Deci, Ryan 2000 — Deci E. L., Ryan R. M. The «what» and «why» of goal pursuits: Human needs and the self-determination of behavior // Psychol. Inquiry. 2000. Vol. 11. No. 4. P. 227–268. Deci, Ryan 1985 — Deci E. L., Ryan R. M. The General Causality Orientation Scale: Selfdetermination in personality // J. of Research in Personality. 1985. No. 19. P. 109–134. Greenberg 2012 — Greenberg J. Terror Management Theory: From genesis to revelations // Meaning, mortality, and choice: The social psychology of existential concerns / Ed. by P. R. Shaver, M. Mikulincer. Washington, DC: APA, 2012. P. 17–35. Greenberg et al. (eds) 2004 — Handbook of experimental existential psychology / Ed. by J. Greenberg, S. Koole, T. Pyszczynski. N. Y.: Guilford, 2004. Kelly 1969 — Kelly G. Clinical psychology and personality: The selected papers of George Kelly / Ed. by B. Maher. N. Y.: Wiley, 1969.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Экзистенциальный подход в современной психологии личности
307
Koole et al. 2004 — Koole S., Greenberg J., Pyszczynski T. The best of two worlds: experimental existential psychology now and in the future // Handbook of experimental existential psychology / Ed. by J. Greenberg, S. Koole, T. Pyszczynski. N. Y.: Guilford, 2004. P. 497–504. Maddi 1984 — Maddi S. R. Personology for the 1980’s // Personality and the prediction of behavior / Ed. by R. A. Zucker, J. Aronoff, R. I. Rabin. N. Y.: Academic Press, 1984. Maddi 1998 — Maddi S. R. Creating meaning through making decisions // The human quest for meaning: A handbook of psychological research and clinical applications / Ed. by P. T. P. Wong, P. S. Fry. Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum Assoc., 1998. P. 27–50. Maddi 2013 — Maddi S. R. Hardiness: Turning stressful circumstances into resilient growth. N. Y., NY: Springer Science + Business Media, 2013. Pyszczynski et al. 2004 — Pyszczynski T., Greenberg J., Koole S. Experimental existential psychology: Exploring the human confrontation with reality // Handbook of experimental existential psychology / Ed. by J. Greenberg, S. Koole, T. Pyszczynski. N. Y.: Guilford, 2004. P. 3–9. Ryan, Deci 2002 — Ryan R. M., Deci E. L. Overview of self-determination theory: an organismic dialectical perspective // Handbook of self-determination research / Ed. by E. L. Deci, R. M. Ryan. Rochester, NY: The University of Rochester Press, 2002. P. 3–33. Seligman 2002 — Seligman M. E. P. Authentic happiness: Using the new positive psychology to realize your potential for lasting fulfillment. N. Y.: Free Press, 2002. Shaver, Mikulincer (eds) 2012 — Meaning, mortality, and choice: The social psychology of existential concerns / P. R. Shaver, M. Mikulincer (eds). Washington, DC: APA, 2012. Solomon et al. 2013 — Solomon S., Greenberg J., Pyszczynski T. The worm at the core: on the role of death in life. N. Y.: Random House, 2013. Solomon et al. 2004 — Solomon S., Greenberg J., Pyszczynski T. The cultural animal: Twenty years of Terror Management Theory and Research // Handbook of experimental existential psychology / Ed. by J. Greenberg, S. Koole, T. Pyszczynski. N. Y.: Guilford, 2004. P. 13–34. Wong 2010 — Wong P. T. P. What is existential positive psychology? // Internat. J. of Existential Psychology and Psychotherapy. 2010. No. 3. P. 1–10. Yalom 1980 — Yalom I. D. Existential psychotherapy. N. Y.: Basic Books, 1980.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Е. П. Белинская ИЗМЕНЧИВОСТЬ Я: КРИЗИС ИДЕНТИЧНОСТИ ИЛИ КРИЗИС ЗНАНИЯ О НЕЙ?*
Проблематика идентичности сегодня является, на наш взгляд, одной из «болезненных точек» наук о человеке. Почему? С одной стороны, существует уже достаточное количество теоретических положений, которые фактически перестали требовать развернутых дискуссий, превратившись в некоторые «общие места» — причем далеко не всегда в силу их тривиальности, а, скорее, по причине постепенно формирующегося смыслового консенсуса исследователей. Среди таких положений и общее для постнеклассической парадигмы понимание Я как принципиально неунитарного (постоянно изменчивого, множественного и т. п.), и констатация кризиса идентификационых структур человека в условиях современности (как бы содержательно не характеризовался сам кризис), и мысль об определяющем влиянии на Я изменяющихся социальных реалий постмодерна (и дело уже не только в том, что идентичность «связывается» с образом мира, а том, что она понимается как принимающая в себя системные характеристики этого образа: например, обретая текучесть в «текучей современности»). С другой стороны, — значительная часть этих положений либо ставит под сомнение само понятие идентичности, расширяя его практически безгранично (почти отрицая тем самым предмет исследования), либо же эмпирически трудно верифицируема (что порождает риски научных спекуляций). Добавим к этому, что само понятие идентичности за последние 30–40 лет наполнилось весьма разнообразным содержанием. Это произошло не только в силу его все большей «принадлежности» к разным областям гуманитарного знания, но и — прежде всего, — в силу внимания исследователей к различным частным аспектам процесса социальной идентификации (гендерному, профессиональному, этническому, религиозному и т. д.). Заметим здесь же, что подобное расширение рассматриваемой феноменологии сопровождается (во всяком случае — для психологии) все большим включением понятия идентичности в круг других психологических концептов (среди которых лидирующие — мотивация, смыслы, переживания), но, однако, далеко не всегда ведет * Исследование выполнено при поддержке гранта Российского научного фонда, проект № 14-18-00598 «Закономерности и механизмы позитивной социализации современных детей и подростков». Впервые опубликовано: Белинская Е. П. Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней? // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 12. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней?
309
к созданию специфического методического инструментария. В итоге — «проблема идентичности» грозит превратиться в поистине «безграничную». Нельзя сказать, что констатация «кризисности» самой этой проблемной области остается без внимания исследователей. Так, анализируются ограничения, связанные с нарастающей междисциплинарностью самого понятия идентичности [Тхостов, Рассказова 2012], или же демонстрируются новые возможности междисциплинарного ракурса в ее анализе (см., например: [Соколова 2014]). Отмечаются также потенциальные «точки развития» данной проблематики, прежде всего — связанные с изучением кризиса идентичности в ситуации радикальных социальных изменений [Андреева 2011; Белинская 2013] или же подвергаются методологическому переосмыслению более «широкие» по отношению к идентичности понятия кризиса [Асмолов 2014] и социализации [Марцинковская 2014]. Кроме того, все более включается в общий контекст изучения идентичности ценностный компонент анализа [Леонтьев 2009]. При этом одной из центральных «точек внимания» в проблематике идентичности для психологии остается проблема ее изменчивости / устойчивости, и тому, как признается многими исследователями, есть две основополагающих причины. Вопервых, вопрос о том, являются ли представления человека о самом себе некоторой консолидирующей и интегрирующей константой личности, ее неизменным «ядром», или же эта реальность принципиально изменчива и множественна, онтологически является для любого человека вопросом о его субъектности, свободе воли и возможности выбора. Последнее, заметим, помимо сугубо экзистенциального значения, имеет и вполне «приземленные» следствия в виде тех или иных наших решений: например, о том, каков будет и будет ли вообще результат воздействия на меня какихлибо других социальных субъектов — от СМИ до психотерапевта, смогу ли я противостоять им или же изменюсь в итоге. Во-вторых, то или иное понимание изменчивости / устойчивости Я, будучи неразрывно связано с социально-историческими образами человека, с возможными культурными вариациями понимания личности, неизбежно становится центральным при смене методологических установок психологии. Более того, сама эта проблема возникает лишь в эпоху постмодерна как некий «ответ» наук о человеке на вызовы нарастающей социальной динамики и неопределенности. Как справедливо замечает Т. Д. Марцинковская, «проблема идентичности всегда актуализировалась в сознании и ученых, и общества в периоды слома, кризиса, неопределенности, когда вставали вопросы о том, какие нормы, ценности, эталоны будут востребованы завтра, как будут трансформироваться нормы и правила поведения» [Марцинковская 2014]. Тем самым «поиски идентичности» во многом становились попыткой понимания того, «как человек в реальной, жизненной ситуации противостоит неопределенности» [Зинченко 2007: 17]. Итак, как трактовалась и трактуется проблема изменчивости/устойчивости идентичности? Заметим, что далее мы будем придерживаться все-таки преимущественно социально-психологического ракурса изложения. Для него, как представляется, данная проблема преимущественно выступала двояко: во-первых, как
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
310
Е. П. Белинская
множественность Я и, во-вторых, как потенциальность (вероятностность рефлексии) различных Я-структур. Несмотря на их очевидную внутреннюю связь, остановимся на них последовательно.
Множественность идентичности(тей) Прежде всего, отметим, что отход от к классического понимания идентичности как некоего «ядра» личности, ответственного за переживание человеком своей целостности, самотождественности (и, соответственно, неизменности) во времени и пространстве взаимодействий, был связан с акцентированием проблемы границ Я-не Я. Начиная с У. Джеймса, продолжая Ч. Кули и Дж. Г. Мидом, завершая Э. Фроммом и Э. Эриксоном, идея Я как априорно интегрирующей «инстанции» личности постепенно размывалась, уступая место представлениям о ее изменчивости и вариативности. Первоначально данная изменчивость мыслилась как динамика лишь социальных Я-структур — тех аспектов представлений человека о себе, которые отражали факт его объективной принадлежности к различным социальным группам. Соответственно, устойчивость/изменчивость идентичности понималась как баланс достаточно неизменного и подконтрольного самому человеку «ядра» и изменчивых в силу динамики отношений с Другими социальных «ипостасей» Я. Последние при этом понимались как гораздо менее «управляемые» (вспомним хотя бы знаменитое джеймсовское определение социального Я как следствия признания личности человека со стороны окружающих — а если они не признают, что делать?) и гораздо более «конфликтные» (что отразилось в понимании личности в ролевых теориях — по сути, все они пытались дать ответ на вопрос о том, что происходит в случае рассогласования социальных ожиданий, ложащихся в основу разных социальных Я). Собственно, итоговый их «динамизм» оказывался следствием не столько множественности возможных социальных самокатегоризаций, сколько внутренней конфликтности и зависимости от социального пространства. Персональное Я при этом рассматривалось преимущественно как средство интеграции внутренней картины социального мира. Так, с точки зрения символического интеракционизма, по мере того, как количество ролей и позиций, в которых человек может представить себя, возрастает, он все более объединяет идущие от них ожидания в оценки со стороны «обобщенного другого», становясь своего рода «обществом в миниатюре». Иными словами, нахождение баланса изменчивости / устойчивости Я виделось либо в достижении согласованных (неконфликтных) социальных Я, либо в «укреплении» персонального Я. Заметим, что определенные отзвуки этой позиции существуют и ныне [Леонтьев 2009]. Доказательством тому является наличие в современном научном дискурсе идей о самой возможности нахождения выхода из «лабиринтов идентичности», требований «автономной личности», не зависящей от собственных социальных ролей и самокатегоризаций, опирающейся в поисках
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней?
311
самоинтеграции исключительно на внутренний ресурс, и в конечном итоге — противопоставления идентичности и самого человека. С появлением когнитивистских социально-психологических моделей идентичности, а именно теории социальной идентичности А. Тэшфела и теории самокатегоризации Дж. Тернера, понимание проблемы изменилось: в центре внимания оказались вопросы соотношения и «взаимопереходов» личностной и социальной идентичностей. Во многом, как представляется, это было связано с тем, что для социальной психологии проблема границ Я-неЯ никогда и не являлась собственно проблемой: в социально-психологическом плане проблема самосознания всегда выступала не только и не столько как проблема границ, отделяющих Я от Другого, сколько как поиск условий их проницаемости. Интересным в итоге представлялось другое, а именно — рефлексия человеком своего взаимодействия с социальным окружением, его отношение к фактам социального влияния, и, как следствие, специфика его когнитивной активности в построении своего Я. Соответственно, изменчивость / устойчивость идентичности стала пониматься как неоднозначность результата самокатегоризации, которая и задает множественность Я. Это имело и имеет свое выражение во многих частных положениях как самих теорий А. Тэшфела и Дж. Тернера, так и в работах их последователей. Так, для А. Тэшфела понимание персональной и социальной идентичностей как разных форм «идентичности в целом» опиралось на понимание мотивов социальной категоризации. Напомним, что мотивационный источник процессов социальной категоризации, социального сравнения и последующей социальной идентификации виделся им в наличии у человека потребности в достижении позитивных представлений о самом себе, снижении неопределенности и достижения так называемого «оптимума различимости» [Tajfel, Turner 1986]. Так, люди стремятся к позитивному восприятию своей группы, ибо характеристики группы являются одновременно и характеристиками самого человека в этой группе (при условии, что социальная идентичность оказывается «выпуклой» в данном контексте). В свою очередь, мотив снижения неопределенности связан с потребностью человека упорядочить образ окружающего его социального мира и своего места в нем, что при дальнейшем формировании социальной идентичности позволяет ему лучше прогнозировать поведение других. Мотив оптимума различимости связан с внутренним конфликтом человека (между «я такой же» и «я уникальный»), и предполагается, что человек стремится к социальной категоризации себя с такой группой, в которой этот конфликт будет сведен к минимуму (будет оптимальным). Очевидно при этом, что «выпуклость» тех или иных оснований социальной категоризации может меняться, параметры непротиворечивого образа социального мира всегда субъективны, а «оптимальность» в разрешении внутреннего конфликта между ощущением своей уникальности и чувством общности с Другими варьирует (как минимум — в зависимости от степени адекватности самооценок и оценок групп). Все это и задает множественность и неоднозначность соотношений персональной и социальной идентичностей, придавая
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
312
Е. П. Белинская
балансу изменчивости / устойчивости Я-структур процессуальность, превращая его в постоянное «балансирование». В свою очередь, Дж. Тернер делает следующий шаг: с его точки зрения, необходимо «снять» саму оппозицию «персональная — социальная» в понимании идентичности. В силу единства лежащего в основе их формирования процесса самокатегоризации, они представляют собой лишь разные его формы, образуя некоторый континуум, постоянно «взаимопереходя» друг в друга: так, социальные нормы регулируют активность персонального Я, а система персональных ценностей определяет выбор социальных идентичностей [Turner 1994]. Соответственно, в проблеме изменчивости / устойчивости идентичности, взятой с точки зрения множественности различных Я, появляется новая нота — нота контекстуальности: важны не сами основания самокатегоризации, а «точки отсчета», контекст (межличностный или же межгрупповой) этого процесса. Представляется, что дальнейшее развитие этих идей шло в двух направлениях: во-первых, через более детализированное понимание когнитивных процессов, лежащих в основе формирования и развития идентичности, а во-вторых — через усиление внимания к ситуационным и контекстуальным ее проявлениям. Приведем лишь две иллюстрации первого из этих направлений. Так, в концепции Г. Брейкуэлл с характерным названием «процессуальная теория идентичности» акцентируется связь когнитивных процессов с эмоциональной и ценностной сферами субъекта. В результате итоговая конфигурация персональных и социальных идентичностей человека ставится в зависимость не только от постоянно идущих «взаимопереходов», но и от процесса их непрекращающейся переоценки субъектом. Согласно Г. Брейкуэлл, ценность каждого элемента идентификационной системы постоянно пересматривается, исходя из анализа изменений в социальной системе ценностей и позиции субъекта по отношению к этой системе. Изменения же в социальных ценностях, имеющих непосредственное значение для переоценки человеком своих идентичностей в эпоху постмодерна, состоят, согласно автору, в постулировании непрерывности, самобытности, самоэффективности и самоуважения [Breakwell 2010]. Именно они выступают некоторыми социальными «рамками соотнесения», заставляющими нас постоянно менять индивидуальную и групповую «точки отсчета» при конструировании идентичности в целях ее соответствия определенному состоянию, а именно — переживанию преемственности своих Я, их неповторимости, субъектности и позитивностии [Vignoles et al. 2008]. Второй иллюстрацией развития идей Тэшфела-Тернера через более деталь ное внимание к когнитивным процессам, лежащим в основе построения иден тичноти(тей), может служить модель идентичности М. Берзонски [Berzonsky 2008]. Он связывает множественность процесса идентификации с общим когнитивным стилем субъекта, в частности — с его отношением к информационному потоку в целом. Справедливо полагая, что в современном мире объективно множится количество возможных оснований для самокатегоризации, он утверждает,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней?
313
что результаты идентификации в этой множественности будут зависеть не только и не столько от отношения человека к тем или иным социальным группам / ценностям / точкам сравнения и т. п., а от его умения и готовности ориентироваться в увеличивающемся потоке информации. Соответственно, он выделяет три основных стиля идентичности — информационный, нормативный и диффузный, в зависимости от того, как человек поступает (т. е. действует при необходимости принять решение) с релевантной его идентичности информацией. Итоговые стили идентичности М. Берзонски характеризует следующим образом. Информационный стиль идентичности характерен для людей, которые стремятся получить максимум информации в случае ситуации выбора, прежде чем принять решение о важности любой цели для себя, значимости той или иной позиции и ценности, того или иного направления своего развития. В случае, если человек имеет нормативный стиль идентичности, он не склонен искать информацию сам, но предпочитает следовать семейным традициям, социальным и/или групповым нормам, то есть следует уже готовым и социально желательным образцам и решениям. Имея диффузный стиль идентичности, человек живет без сформированной позиции (идентичности) и принимает решения, формулирует ответы прямо по ходу развития конкретной ситуации социального взаимодействия или же отсрочивает принятие решений на неопределенное время. Интересно, что кроме этих трех стилей идентичности М. Берзонски отдельно выделяет такой параметр каждого стиля, как приверженность, отражающий степень, в которой человек склонен придерживаться своих взглядов или же, напротив, непрестанно менять их (и сходство этого параметра с общей когнитивной гибкостью / ригидностью очевидно). Примеров развития второй линии — связанной с акцентом на контекстуальности проявлений идентичности как залога ее множественности и, соответственно, изменчивости, — гораздо больше. Во многом это связано с тем, что данная точка зрения на идентичность оказалась ведущей в рамках социального конструкционизма. Характерное для последнего понимание идентичности как не только незавершенного, но и принципиально незавершаемого «автопроекта» (в соответствии с требованиями самой эпохи постмодерна, когда основной задачей человека мыслится необходимость избежать любой фиксированности и определенности, сохранив тем самым свободу выбора) заставляет говорить уже не о «поисках идентичности» и ее динамике, а о постоянно идущей идентификации человека — «никогда не заканчивающейся, всегда незавершенной, неоконченной, открытой в будущее деятельностью, в которую все мы по необходимости или осознанно вовлечены» [Бауман 2002: 192]. Согласно этой позиции, фактическое отсутствие в современном обществе абсолютных, претендующих на универсальность целостностей, относительно которых человек мог бы обрести внутреннюю устойчивость, определенность, и, как следствие, большая личная свобода человека от ролевых «привязанностей» оборачиваются отсутствием самотождественности. В зависимости от уровня личного оптимизма исследователи склоняются к различным вариантам видения дальнейших
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
314
Е. П. Белинская
следствий. А именно — от признания тотальности антропологического кризиса современности в силу принципиальной потери человеком своего подлинного Я [Baumeister 1995] до постулирования существования «лоскутной», «множественной» и т. п. идентичности [Castells 1998], существующей лишь в коммуникации, встроенной в сложную и мобильную ткань отношений, обретаемой лишь через поведенческие самопрезентации и являющейся культурной инсценировкой. По сути, в оценке строящего свой «открытый проект идентичности» человека эпохи постмодерна сегодня для исследователей варьирует лишь элемент креативности человека. А именно — то ли он строит этот проект, так сказать, вынужденно, «по образу и подобию» противоречивой и сегментированной повседневности, то ли данные особенности повседневности заставляют его искать и/или создавать новые смыслы и новые социальные сети, становящиеся основой для самотождественности. В этом смысле крайне интересны позиции тех исследователей, которые являются признанными авторитетами конструкционистской парадигмы именно в социальной психологии. Так, согласно К. Гергену, термины, посредством которых люди интерпретируют окружающую их действительность и себя в ней, не задаются особенностями самого объекта объяснения, а представляют собой социальные артефакты, т. е. продукты исторического и культурного взаимообмена между членами социальных сообществ. Соответственно, социально-психологический анализ любой реальности должен содержать в себе контекстуальную воплощенность, реляционность и диалог. С этой точки зрения традиционное Я должно быть рассмотрено одновременно как процесс и результат самоповествования (Я-нарратива) в рамках социальных взаимоотношений (по: [Якимова 1999]). В частности, К. Гергеном Я-нарратив определяется как индивидуальное объяснение отношений в контексте субъективно значимых для человека событий, имеющее временной модус. С нашей точки зрения, очевидно, что такое Я не может быть устойчиво по определению, приобретая форму постоянно воспроизводящихся в коммуникациях и видоизменяющихся «историй» о себе и своих взаимоотношениях с Другими. Соответственно, оно принципиально открыто изменениям — вслед за изменениями интеракций. Более того, лишь благодаря этой возможности самоизменения через динамику самоописаний человек и может «совладать» с постоянно изменяющейся действительностью: индивиду, погруженному в самую пучину разных социальных отношений, требуется не глубинное, вечное, подлинное Я, а разнообразный «Я-материал» для коммуникации и самопрезентации. И в этом смысле идентичность становится характеристикой не сферы самосознания, а сферы взаимоотношений, которые, пусть даже задавая ее фрагментированность, обусловливают в конечном итоге умение человека избежать ролевой ограниченности, создавая реальную основу для постоянно актуализирующейся задачи социальной адаптации [Белинская 2013]. С этой точки зрения исследовательское внимание должно переключиться с «поиска Я» на анализ способов конструирования идентичности(тей) в языке, в диалоге, в тексте [Андреева 2012; Турушева 2014]. Заметим здесь же, что подобная точка зрения снимает саму проблему
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней?
315
множественности Я. С одной стороны, наше Я оказывается унитарно — в том смысле, что мы всегда «проецируем» в пространство коммуникации определенные и конечные наши Я, и одновременно не унитарно — в том смысле, что в повседневности мы крайне редко переживаем смысловое единство этих проекций.
Потенциальность идентичности («возможные Я») Другая, параллельная с нарративным подходом, попытка решения проблемы изменчивости / устойчивости Я была связана с тем, что акцент в анализе идентификационных структур в ситуации неопределенности делался не столько на их «множественности», сколько на «возможности», вероятности появления и проявления. Эмпирические попытки ответов на эти вопросы во многом оказались связаны с введением в активный научный обиход понятия «возможного Я», впервые представленному в концепции Х. Маркус и П. Нуриус [Markus, Nurius 1989]. В этой модели противоречие между феноменологией непрерывной уникальности self и заданной социально изменчивостью и относительностью «Я» было предложено снять введением понятия «рабочей Я-концепции». Последняя определялась как представление человека о себе в данное время и в заданном социальном контексте взаимодействия, т. е. как часть общего репертуара Я, существующего на микро и макросоциальном уровне. Но при этом одни рабочие Я-концепции актуализируются чаще, другие — реже, и тем самым вопрос о стабильности / изменчивости начинает звучать как вопрос вероятности появления того или иного частного представления о себе в ситуации конкретного социального взаимодействия и/ или коммуникации. Именно идея «вероятностности», определенной относительности самопроявлений обусловила чуть более позднее появление категории «возможного Я», которое, согласно Х. Маркус и П. Нуриус, является временной экстраполяцией текущей рабочей Я-концепции. Очевидно, что «возможных Я» столь же неограниченное количество, сколь и рабочих Я-концепций; очевидно также, что они могут быть как негативными, так и позитивными. В общем виде для данных авторов «возможные Я» — это наши воображаемые представления о том, чем мы можем стать в будущем (как «хорошие», так и «плохие»), которые обладают мотивирующей функцией. «Возможные Я» при этом являются одновременно и изменчивыми, и устойчивыми: хотя основания самокатегоризации могут оставаться неизменными в течение лет, их конкретное содержание может постоянно пересматриваться. Собственно, именно соединение акцентов на мотивирующей функции «возможных Я» и на временных модусах идентичности породило дальнейшую богатую эмпирическую традицию в рамках данной модели. Последователями Х. Маркус и П. Нуриус отмечается неоднородность различных «возможных Я» с точки зрения выполнения ими мотивирующей и регулирующей роли. Так, например, в «теории мотивации, основанной на идентичности» Д. Ойзермана, «возможные Я» разделяются на те, которые оказывают влияние
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
316
Е. П. Белинская
на поведение человека («само-регулирующие») и те, которые служат лишь некоторым эмоциональным фоном («само-улучшающие») [Oyserman, Fryberg 2006]. Задача первых — направлять Я к потенциальным целям и корректировать текущие поведенческие стратегии по ее достижению; задача вторых — поддерживать позитивную самооценку, но не влиять на поведение. Итоговое мотивирующее влияние «возможных Я» понимается как результат соединения двух факторов. В качестве первого выступает так называемый позитивный контекст: «само-регулирующее возможное Я» релевантно текущей ситуации, в которой разворачивается поведение субъекта; в качестве второго — позитивный образ: текущая ситуация оценена позитивно в силу активности «само-улучшающего возможного Я». Очевидно, однако, что может случиться и обратное. А именно — «само-регулирующее возможное Я» оказывается не релевантным ситуации (негативный контекст), а «самоулучшающее возможное Я» не выполняет своей функции (негативный образ), впрочем, как и еще два логически возможных сочетания этих факторов. Интересно, что эмпирически подтверждается максимальная мотивирующая сила сочетаний «позитивный контекст + позитивный образ» и «негативный контекст + негативный образ» [Oyserman et al. 2014]. Мотивирующая роль «возможных Я» несколько иначе объясняется в работах Р. Хойла и М. Шерила. С их точки зрения, «возможные Я» способны регулировать поведение просто потому, что дают человеку образ себя, вовлеченного в соответствующее этому представлению будущее поведение, что само по себе расширяет возможности поведенческого репертуара [Hoyle, Sherrill 2006], и это, заметим, открывает новые возможности для понимания Я-структур как одного из ведущих личностных ресурсов совладающего поведения. Максимально развернуто идея временных модусов «возможных идентичностей» представлена в концепции М. Синнирелла [Cinnirella 1998]. Согласно данному автору, процесс построения человеком репертуара своих «возможных Я» неотделим от оценки степени той вероятности, с которой эти возможности будут реализовываться. При этом, как правило, человек исходит из оценки возможностей своей коммуникации, существующих у него образов своего ближайшего окружения, которое может «работать» как pro, так и contra различных «возможных Я». Таким образом, всегда существует своего рода «социальная подкладка» наших «возможных Я» и содержание последнего неминуемо включено в социальный контекст: то, «каким я возможно буду» оказывается неотделимо от образов возможного будущего «своих» групп. Но, в отличие от Х. Маркус и П. Нуриус, М. Синнирелла в трактовке «возможных Я» обращает внимание не только на будущее, но и на прошлое: ведь наши возможные самоосуществления во многом определяются и уже не случившимися, безвозвратно ушедшими в прошлое, выборами — тем, «каким я мог бы стать, но не стал», а также соответствующими им прошлыми потенциальными группами принадлежности. И именно в согласованности всей совокупности прошлых и будущих «возможных Я» видится мотивирующий потенциал Я-структур [Jaspal, Cinnirella 2010].
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Изменчивость Я: кризис идентичности или кризис знания о ней?
317
Итак, развитие проблематики изменчивости / устойчивости идентичности в эпоху постоянных социальных трансформаций добавило к ее осмыслению понятия времени и постоянно меняющегося социального пространства — «время» и «среда» существования идентичности (как коммуникационная, так и пространственная, и при этом в своих современных технологических вариантах) стали новыми необходимыми основаниями ее конфигураций [Андреева 2011]. Но представляется, что для сегодняшних отечественных реалий это уже перестает иметь значение. Когда отмечавшаяся в последние два десятилетия социальная неопределенность сегодня все больше и больше превращается в определенность и одновекторность политических решений, когда практически любые усилия в социальной сфере любых социальных субъектов могут быть перечеркнуты в один день политической волей одного лица, когда в силу социальной депрессии параметр будущего времени в идентичности фактически исчезает, возможная динамика Я-структур неизбежно заменяется их символами, имеющими слабое отношение к реальной жизни. Если нет реальных солидаризаций, ложащихся в основу какого-либо «мы» (профессионального, этнического, гражданского), то на сцену выходит конструируемое во властном дискурсе воображаемое общее «мы» («русский мир»), противостоящее не менее абстрактному и воображаемому «они» («гейропе»). В таком искаженном пространстве идентичности нет не только необходимых альтернатив, не только возможностей самоконструирования в толерантном к неминуемым различиям диалоге, в нем нет и самого будущего — и как «времени идентичности», и как механизма, переводящего энергию «возможных Я» в реальные действия.
Литература Андреева 2011 — Андреева Г. М. К вопросу о кризисе идентичности в условиях социальных трансформаций // Психологические исследования. 2011. 6 (20). 1. (URL: http:// psystudy.ru) Андреева 2012 — Андреева Г. М. Презентации идентичности в контексте взаимодействия // Психологические исследования. 2012. 5 (26). 1. (URL: http://psystudy.ru) Асмолов 2014 — Асмолов А. Г. Исторический смысл кризиса культурно-деятельностной психологии // Мир психологии. 2014. № 3. С. 17–33. Бауман 2002 — Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002. Белинская 2013 — Белинская Е. П. Динамика представлений человека о себе: история изучения и современное состояние проблемы // NB: Психология и психотехника. http://e-notabene.ru/psp/article_767.html. 2013. № 4. С. 1–51. Зинченко 2007 — Зинченко В. П. Толерантность к неопределенности: новость или психологическая традиция? // Вопросы психологии. 2007. № 6. С. 3–20. Леонтьев 2009 — Леонтьев Д. А. Лабиринт идентичностей: не человек для идентичности, а идентичность для человека // Философские науки. 2009. № 10. С. 5–10. Марцинковская 2014 — Марцинковская Т. Д. Методология современной психологии: смена парадигм?! // Психологические исследования. 2014. 7 (36). 1. (URL: http://psystudy.ru)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
318
Е. П. Белинская
Соколова 2014 — Соколова Е. Т. Утрата Я: клиника или новая культурная норма? // Эпистемология и философия науки. 2014. № 3. С. 191–209. Турушева 2014 — Турушева Ю. Б. Особенности нарративного подхода как метода изучения идентичности // Психологические исследования. 2014. 7 (33). 6. (URL: http:// psystudy.ru) Тхостов, Рассказова 2012 — Тхостов А. Ш., Рассказова Е. И. Идентичность как психологический конструкт: возможности и ограничения междисциплинарного подхода // Психологические исследования. 2012. 5 (26). 2. (URL: http://psystudy.ru) Якимова 1999 — Якимова Е. В. Социальное конструирование реальности: социальнопсихологические подходы. М., 1999. Baumeister 1995 — Baumeister R. F. The need to belong: interpersonal attachements as a fundamental human motivation // Psychological Bulletin. 1995. Vol. 117. P. 75–90. Berzonsky 2008 — Berzonsky М. Identity formation: The role of identity processing style and cognitive processes // Personality and Individual Differences. 2008. Vol. 44. P. 645–655. Breakwell 2010 — Breakwell G. M. Resisting representations and identity processes // Papers on Social Representations. 2010. Vol. 19. P. 6.1–6.11. Castells 1998 — Castells M. The Information Age; Economy, Society and Culture. N. Y., 1998. Cinnirella 1998 — Сinnirella M. Exploring temporal aspects of social identity: the concept of possible social identities // European Journal of Social Psychology. 1998. Vol. 28 (2). P. 227–248. Hoyle, Sherrill 2006 — Hoyle R. H., Sherrill M. R. Future orientation in the self-system: possible selves, self-regulation, and behavior // Journal of Personality. 2006. No. 6 (74). P. 1673–1696. Jaspal, Cinnirella 2010 — Jaspal R., Cinnirella M. Coping with potentially incompatible identities: Accounts of religious, ethnic, and sexual identities from British Pakistani men who identify as Muslim and gay // British Journal of Social Psychology. 2010. No. 4. Vol. 49. P. 849–870. Markus, Nurius 1989 — Markus H. R., Nurius P. Possible Selves // American Psychologist. 1989. Vol. 41. P. 954–969. Oyserman et al. 2014 — Oyserman D., Destin M., Novin S. The context-sensitive future self: possible selves motivate in context, not otherwise // Self and Identity. 2014. (URL: http:// sites.northwestern.edu/scmlab/files/2014/08/) Oyserman, Fryberg 2006 — Oyserman D., Fryberg S. The possible selves of diverse adolescents: Content and function across gender, race and national origin // Possible Selves: Theory, research and applications / Ed. by C. Dunkel, J. Kerpelman. Nova Science Publishers, 2006. Tajfel, Turner 1986 — Tajfel H., Turner J. C. The social identity theory of intergroup behavior // Psychology of intergroup relations. Chicago, 1986. P. 7–24. Turner 1994 — Turner J. Self and collective: cognition and social context // Personality and Social Psychology Bulletin. 1994. Vol. 20 (5). Vignoles et al. 2008 — Vignoles V. L., Manzi C., Regalia C., Jemmolo S., Scabini E. Identity motives underlying desired and feared possible future selves // Journal of Personality. 2008. 5 (76). P. 1165–1200.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Е. Т. Соколова ТРАНСФОРМАЦИИ САМОИДЕНТИЧНОСТИ В УСЛОВИЯХ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ*
Непрогнозируемые социальные катаклизмы и возрастание сложности организации культурного целого составляют отличительную черту современного общества с его готовностью к широкомасштабным изменениям, риску и многообразию возможностей индивидуального выбора, а также принятию сверхценности индивидуального своеобразия и личной автономии, высокой толерантности к пестрой палитре культурных контекстов и в целом — к ситуации неопределенности [Бек 2000; Бауман 2002]. Именно «неопределенность» становится сегодня ключевым понятием и теоретической рамкой, объединяющей изучение как вариативности феноменов индивидуального и общественного сознания, так и собственно клинических расстройств самоидентичности [Соколова 2014]. Внутри постнеклассической парадигмы в психологии различают объективную и субъективную неопределенность: неопределенность окружающей среды связана с природной, технологической и социальной непредсказуемостью и высокой частотой эксцессов бифуркации. Субъективная неопределенность, в частности, взятая в клиническом ракурсе исследования, привлекает внимание к остро-шоковым и труднопереносимым состояниям базовой онтологической тревоги, неуверенности в себе и собственной идентичности, а также к семантической и смысловой многозначности жизненных явлений, «сталкивающих» субъекта с необходимостью признания известной ограниченности индивидуальных познавательных возможностей, принятия собственного «несовершенства» как живого экзистенциального переживания. Термин «толерантность к неопределенности», как известно, был введен в середине прошлого века в теории авторитаризма [Adorno et al. 1950] и интерпретировался автором как предпочтение разных форм политического устройства в зависимости от способности субъекта справляться со сложной организацией общественной жизни, индивидуальной свободой и ответственностью. По мнению авторов, пытающихся обнаружить психологические закономерности, лежащие в основе исторического феномена нацизма, именно нетерпимость к неопределенности способна породить свою противоположность — абсолютизацию жесткого порядка, * Впервые опубликовано: Соколова Е. Т. Шок от столкновения с социокультурной неопределенностью: клинический взгляд // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 5. (URL: http://psystudy.ru) Публикуется с небольшими изменениями и дополнениями.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
320
Е. Т. Соколова
регламентацию и подчинение частной жизни абсолютному социальному контролю и тоталитаризму власти. Через тринадцать лет Ханна Арендт, анализируя «случай Эйхмана», сформулирует свою версию психологических истоков насилия и укажет на «банальность зла» в качестве первопричины преступлений против человечности [Арендт 2008]. Согласно Арендт, Эйхман не был человеком необычным, не был и садистом, а был заурядным обывателем, чья самоидентификация полностью зависела от господствующей идеологии нацизма и подчинялась ей. Иными словами, ценой отказа от собственного Я и благодаря автоманипуляциям — самообману и самооправданию, лицемерию и ханжеству, формально-бюрократическому (мертвенному и полезависимому) стилю мышления, засоренности сознания деиндивидуализированными и обезличенными канцеляризмами-клише и высокопарными эвфемизмами, ему удавалось скрывать правду от самого себя, избегать осознания собственной вины и личного соучастия в преступлениях. Дальнейшая «психологизация» самого понятия неопределенности привела к включению в данный феномен широкого спектра эмоциональных, когнитивных и поведенческих реакций, возникающих в ответ на незнакомые, сложные, неожиданные или многозначные по своей возможной интерпретации стимулы, ситуации или любые другие качества информации, взаимодействие с которыми сопряжено с необходимостью выбора из «поля» «интерферирующих» альтернатив [Белинская 2007; Корнилова 2010]. В этих условиях взаимодействие с социальным или предметным окружением осуществляется посредством психологических механизмов разного уровня осознания, таких как бессознательная защита или осознаваемый копинг, направленных на процесс «снятия неопределенности», «структурирования», «трансформации неопределенности» путем преобразования первоначального хаотического или слабо структурированного материала в некоторую связную, упорядоченную и осмысленную структуру — образ, идею, символ, ментальную репрезентацию отношения к себе и Другому [Соколова 2009а; 2012]. Разрабатывается методология исследования и конкретные процедуры экспериментального создания условий неопределенности: «расфокусированность» стимула и способов его предъявления, его смысловая многозначность или дву смысленность, эмоциональная депривация, варьирование инструкции и индуцированнной мотивации, а также коммуникативного и группового контекстов и др. Благодаря исследовательским моделям, основанным на принципе контроля меры структурированности предметного и социального окружения, теоретически обоснованным интеграцией психоанализа, проективной психологии и социального когнитивизма 40–60-х гг. прошлого века, изучены роль установки, активности, пристрастности субъекта, субъективной устойчивости к давлению внешней среды («поля»), клинические, индивидуальные, возрастные и культурные различия в познавательных стратегиях и в когнитивно-аффективных стилях [Брунер и др. 1971; Соколова 1976; 1980; 2009а; 2009б; 2012; 2014; 2015; Холодная 1998; Blatt et al. 1997; Hogg 2007; Witkin et al. 1954; Witkin et al. 1974 и др.]. Предполагается, что процесс категоризации может рассматриваться в качестве генерализованной
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Трансформации самоидентичности в условиях социокультурной неопределенности
321
когнитивной стратегии преобразования «хаоса» неопределенности в связное целое, разворачивающейся на разных уровнях сознания [Брунер и др. 1971]; выбор между «внутренней» или «внешней» точкой отсчета также позволяет «снять» дву смысленность ситуации, возникающей вследствие конкурентных фигуро-фонных отношений [Witkin, Goodenough 1981]. Методологической основой подобных представлений о неопределенности служит концепция системного развития Хайнца Вернера о прогрессивной дифференциации и интеграции, рассматривающая становление познавательных процессов и личностной идентичности на основе принципа холизма через механизм образования все более дифференцированных структур («стилей») и усложнение связей между ними [Кернберг 2000; Чуприкова 2007; Соколова 2009а; 2009б; Werner 1957], в единстве и взаимодействии индивидуального и социального, «аффекта и интеллекта». В данном контексте уместно вспомнить о проективных методах косвенного исследования клинических аспектов личности как отношения человека к неопределенности, направленных на моделирование переживания неопределенности, создаваемого посредством информационного, сенсорного, эмоционального или смыслового дефицита, а также коммуникативной «абстиненции». Условиями, обеспечивающими переживания неопределенности (и одновременно экспериментальными приемами ее создания), становятся специфическая организация целостной ситуации проективного обследования (стимульного материала, его предъявления, мотивирующей инструкции) и специфика экстериоризуемых и формирующихся в процессе всего обследования отношений в диаде «обследуемый–психолог». Многоаспектность депривации, созданная условиями проективного исследования, усиливает нагрузку на стрессоустойчивость человека, его способность «переносить» неопределенность без потери ориентации в реальности, без дезинтеграции личности, без саморазрушения и разрушения целенаправленного взаимодействия с физическим или социальным и межличностным окружением. Вместе с тем, при расстройствах личности ситуация неопределенности провоцирует очень широкий спектр интенсивных эмоциональных состояний возбуждения, тревоги и тем самым активирует сложившуюся патологически искаженную систему ментализационных структур, защитных и копинговых стратегий саморегуляции, репрезентаций Я и Другого. Неопределенность межличностных отношений с диагностом порождается некоторой двойственностью его коммуникативной позиции: сочетанием доброжелательно нейтральной установки и фрустрирующим избеганием прямых ответов на вопросы пациента. Это позволяет последнему «встретиться» с собственным опытом переживания неопределенности, реконструирующим хаос аффективных состояний и тревог, травматичный ранний опыт эмоциональных отношений со значимыми Другими, мир инфантильных страхов, конфликтов и защит. Содержательная специфика эмоциональных переживаний, способы их структурирования и контроля, качественные и стилистические особенности познавательной деятельности в условиях неопределенности служат критериями диагностической оценки
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
322
Е. Т. Соколова
пограничной и/или нарциссической структурно-функциональной личностной организации. Так, феномен «бегства от неопределенности» свидетельствует в пользу ярко выраженной «полезависимости», высокого уровня тревожности и субъективного неблагополучия, «хрупкости» и «диффузии» Я. Предпочтение стереотипов прошлого, формализованных схем, устойчивых до ригидности традиций, авторитарного стиля власти и тотального сопротивления изменениям интерпретируется как бессознательная и примитивная защита Я от избыточного и субъективно невыносимого дискомфорта, испытываемого перед лицом самой жизни с ее неизбежностью развития, собственной активностью, персональными решениями и ответственностью. Исходя из специфики проецируемого содержания тревоги, способов психологической защиты и переживания самоидентичности, можно говорить как минимум о пяти типичных переживаниях шока перед лицом социальной и культурной неопределенности, характеризующих баланс глобальной субъективной дезинтегрированности (глубины личностного расстройства) и ресурсных возможностей личности по «собиранию себя» [Соколова 2012]. 1. Первый тип шокового состояния, самый архаичный, окрашен или даже точнее — «наводнен» всепоглощающим негативным аффектом, ядро которого составляет непереносимая персекуторная тревога. Здесь мера субъективной неопределенности максимальна и ее феноменология такова: неясность, размытость, бесформенность, безграничность, бессвязность вызывают к жизни паранойяльные фантазийные репрезентации чуждости, враждебности, расщепление и поляризацию позитивных и негативных качеств внешнего и внутреннего Другого в целях психологического выживания и, пусть иллюзорного, но сохранения целостности Я. 2. Второй тип также связан с отрицательным спектром эмоциональных состояний, но доминирует несколько иная феноменология: двусмысленность, амбивалентность, многозначность, непредсказуемость, противоречивость, запутанность, сложность. Страх новизны здесь ведет к защитному снижению уровня психического функционирования — когнитивной простоте и конкретности, предпочтению упорядоченности, обычности, рутинности, ограниченности и предсказуемости в качестве защиты от ожидаемой катастрофичности нового, не прогнозируемости будущего и «необжитых пространств неизвестности», переживаний шока, растерянности, агорофобии и паники перед лицом потери (само)контроля и постоянства Я. 3. Третий тип характеризуется непереносимостью неопределенности как ситуации отсутствия доступа к собственным внутренним ресурсам и как следствие — крайней зависимостью от поддержки Другого и социального окружения в целом; отказом от «акторства», собственной системы эталонов, предпочтением личного и социального конформизма, полным подчинением авторитету, режиму, власти, нивелированием собственного Я («утрате Я»), слиянием с ситуацией, как у «хамелеонообразного» героя известного фильма Вуди Аллена «Зелиг». 4. Четвертый тип шокового переживания неопределенности — маниакальное «опьянение» трансгрессией и хаосом, отсутствием всех и всяческих границ, любых
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Трансформации самоидентичности в условиях социокультурной неопределенности
323
сдерживающих нормативов и правил, триумф нарциссически-перфекционистской вседоступности и вседозволенности. 5. К последнему типу, гораздо менее представленному в патологии, относятся переживания, окрашенные позитивным эмоциональным тоном: любопытство, поисковая надситуативная активность, игра фантазии, порождение новых смыслов, радость, азарт, связанные с удовольствием от исследований и инсайтов и приводящие к творческому и осмысленному преобразованию ситуаций неопределенности. Ряд эмпирических исследований свидетельствует о наличии не только клинических, но стилевых, возрастных и межкультурных различий в пороге переносимости неопределенности: он варьирует под влиянием ценностных установок индивидуализма–коллективизма, маскулинности–фемининности, межличностной дистанции и предпочитаемой плоскости отношения к власти и социальному контролю [Hogg 2007], подвержен ситуативным влияниям, сензитивен к социальному статусу индивида в группе и групповой динамике [Белинская 2007]. При развитии «оптимистической» линии в изучении феномена неопределенности с позиции историко-культурных и философских ее измерений обсуждается тезис об «объективности субъективного» В. П. Зинченко. Автором утверждается принципиальная неизбывность неопределенности, утверждается, что «определенность» психического, накрепко привязанная к принципу детерминизма в науке, по сути, не более, чем химера, в то время как неопределенность — атрибут всего живого и развивающегося — вездесуща и являет себя как «неоднозначность восприятия, многозначность слова, амбиваленность эмоций, множественность мотивов, ценностей, полифония сознания, открытость образа, неопределенность развязки в борьбе мотивов, в соревновании и противоборстве познания, чувства и воли, происходящих в нашей душе» [Зинченко 2007: 17]. Всякое «снятие неопределенности», с этой точки зрения, неизбежно вновь порождает неопределенность, и, в этом смысле, последняя неотделима от «текучести» самой жизни, противоположностью которой выступает определенность смерти. Параметр социокультурной неопределенности рассматривается также в контексте эволюционных процессов как неустранимый атрибут всякого движения саморазвивающихся систем, с необходимостью порождающий «надситуативную активность» субъекта, новые формы культуры, новые способы действия в социуме. «Благодаря внесению неопределенности в строго детерминируемую систему культуры, — пишет А. Г. Асмолов, — данная культура приобретает необходимый резерв внутренней вариативности, становится более чувствительной и подготовленной к преобразованию в ситуациях тех или иных социальных кризисов» [Асмолов 2012: 38]. При этом адаптивные (стабилизирующие) и надситуативные деятельностные стратегии являются необходимыми моментами целостного эволюционного процесса, обеспечивающими и развитие, и его «удержание» в определенных границах, и, по всей видимости, маркируют разный уровень саморазвития субъекта — индивидный и личностный.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
324
Е. Т. Соколова
Один из современных социологических и психологических дискурсов проблемы неопределенности сосредоточен вокруг свободы индивидуального выбора идентичности (и даже ее произвольного «конструирования») в условиях глобализирующегося «общества риска». В мире хаотически меняющихся ценностей, иллюзий, трансгрессии и расплывающихся границ между дозволенным и запретным высшей ценностью становится свобода манипулирования (самим собой и другими), всевластие личного произвола в конструировании и бесчисленном «переиздании» собственного Я (ценностей, телесного облика, пола), а также забота о перфекционистской шлифовке фасадного и фальшивого образа Я [Бек 2000; Бауман 2002; Соколова 2009б; 2015]. Размытость индивидуальных нравственных устоев, эмоциональная тупость и своего рода имморализм остро проявляются в неопределенных или двойственных ситуациях социального взаимодействия: ограничения или избирательности доступа к информации, принятия решения в условиях повышенной ответственности, дефицита времени или персонального риска. Ситуация неопределенности способствует возрастанию «коммуникативной коррупции» — макиавеллизма и межличностной манипуляции, служащих насилию разного рода, завоеванию власти, самоутверждению в условиях базового переживания ressentiment (агрессивного реванша), замаскированной враждебности к Инакому, зависти к недосягаемой силе и могуществу Другого, превалирования стратегий конкуренции и борьбы всех со всеми (тотальной деструктивности) при полной неспособности к сотрудничеству. Еще одним примером деструктивной стратегии сверхкомпенсации ситуации неопределенности, переживаемой как непереносимое подтверждение фундаментального факта несовершенства Я, ограниченности человека в знаниях, уверенности, понимании, зависимости от Другого, может служить перфекционизм, понимаемый как преобладание магического и вымышленного нарциссически-грандиозного Я с его экспансивными и захватническими желаниями над живым, но уязвимым в своих пределах реальным Я. С другой стороны, в открывшихся просторах неопределенности-свободы человек не может осуществить ни один акт выбора самоидентичности без страха эту свободу утратить, обретя ограничения предопределенности и ответственности. Он обречен на постоянный и не приносящий удовлетворения, незавершаемый процесс поиска и «примерок» разных идентичностей, причем его Я остается некоторой пустой полостью или ускользающей химерой; обнаруживается его своеобразная «диффузия» — феномен, достаточно изученный в клинической психологии Я [Кернберг 2000; Akhtar 1984] и, по всей видимости, чрезвычайно характерный для современного общественного сознания. Отсутствие предопределенности и свобода, которые могли бы стать факторами саморазвития и самосовершенствования, в подобных условиях оборачиваются страхами, тревогами и разочарованиями, связанными с любым выбором и любыми попытками ответственного самоопределения. Здесь возникает феномен, «парный» феномену непереносимости неопределенности, а именно, страх всякой определенности, конкретности, смысла, которые «подпитывают» и поддерживают состояние внутренней неопределенности, диффузности
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Трансформации самоидентичности в условиях социокультурной неопределенности
325
Я или «хамелеонообразной» всеядности, превращают Я в безликость и пустоту. «Уход в неопределенность» выполняет бессознательную защитную функцию, ко гда «размытость», «расфокусированность» создают что-то вроде «слепого пятна» в самовосприятии и восприятии Другого, препятствуя категоризации и смысло образованию, в то время как «уклончивость» манипулятивных маневров-самозащит предотвращает открытое столкновение со сложной реальностью переживаний Я (утратой, болью, стыдом и виной) и межличностных отношений [Соколова 2009б; 2012]. В результате условия неопределенности из предпосылок свободы превращаются в благодатную «питательную среду» для расцвета морального релятивизма и «деконструкции» традиций человеческой солидарности; в фетиш возводятся ценности вечного движения, личного совершенства, молодости и бессмертия. Современному нарциссу присуща также страсть к развенчиванию и «разрыву» исторической преемственности, культ бездушия и цинично-манипулятивного отношения к Другому, а также отказ от деятельного участия в общественной и политической жизни [Липовецки 2001]. Расцвет культуры нарциссизма как тенденции к психологизации общественной жизни был спровоцирован (в том числе) «затуханием» революционных и либеральных процессов шестидесятых годов на Западе, нарастанием социального и политического пессимизма и вызвал ценностный поворот к индивидуализму, к простым радостям приватной жизни, к предпочтению обыденного и персонального, приоритета переживания-осознавания Я перед социальным поступком, отказ от регламентации, порядка и «сухой» рациональности. Спустя полвека, правда, оказалось, что «психологическая реальность» с ее заботами об улучшении качества жизни, духовном и телесном самосовершенствовании выглядит «суррогатом», не приносящим истинного удовлетворения. И современный человек вынужден прибегать к все новым и новым суррогатам, тем самым создавая все новые виды аддикции, стремясь избежать внутренней пустоты, пытаясь наполнить Я хоть каким-то смыслом. В то же время активные деятельные отношения человека с социумом все больше подменяются их виртуальным подобием, а реальное саморазвитие — разнообразными эгоцентрическими практиками самосовершенствования и самоудовлетворения. Распространенность в современном обществе различных вариантов расстройства самоидентичности (нарциссизма, нестабильности, диффузии) заставляет относиться к этим феноменам и сопутствующим им перфекционизму и манипулятивности неоднозначно — как к «продуктам» провокативных веяний современной культуры (с ее культом неопределенности) и клиническому синдрому одновременно, мультифакторная (в том числе — и социокультурная) природа которого все еще недостаточно изучена. Подобно тому, как утрачивает целостность, секуляризируется и индивидуализируется современное общество потребления, так и Я человека подвергается процессу фрагментации вследствие избыточной поглощенности эгоцентрическими интересами, эмоциональной сосредоточенности на самом себе и изобилия предлагаемых социальными институтами способов
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
326
Е. Т. Соколова
телесной и душевной «бьютификации». Но культура и клиника здесь сближаются: нарциссическое, как и диффузное, расстройство самоидентичности коморбидно широкому кругу психических заболеваний и нарушений поведения: аффективной патологии, аддикциям и суицидам [Кернберг 2000; Akhtar 1984]. Новая социокультурная ситуация порождает и «нового пациента» в пространстве психотерапевтических практик, что требует критического анализа многих классических постулатов в области теории и практики психотерапии, культурной специфики и границ применения [Бурлакова, Олешкевич 2011; Соколова 2009а; 2009б; 2015а; 2015б]. Сегодня психологическим консультантам и психотерапевтам широкого круга приходится иметь дело с пациентами нового типа, чьи жизненные неудачи не в последнюю очередь обусловлены непереносимостью неопределенности, релятивизмом ценностей, отсутствием устойчивых моделей человеческих отношений и перспектив будущего, а глубина дезадаптации может угрожать самой их жизни. С целью предотвращения преждевременного прерывания ими психотерапии диагностика и скрининг клиентов с погранично-нарциссической личностной организацией составляет отдельную задачу на инициальных фазах консультирования. Эта задача может реализоваться при уточнении мотивации обращения, конкретизации и оценке реалистичности запроса; ее явным маркером служит возможность выработки «рабочего альянса» совместно разделяемых терапевтических целей и терапевтического сеттинга в целом. Так, рентная мотивация отражает слабое чувство реальности и веру в магическое, расщепление Я с притязанием на всемогущество и одновременно — пассивность, истощенность, острую нужду в эмоциональной поддержке, нередко принимающую форму эксплуататорского, манипулятивного отношения, спроецированного на терапевта, а также примитивные механизмы психологической защиты в виде расщепления, проективной идентификации, идеализации и обесценивания. Обнаружение потребительских установок пациента на этапе установления первичного рабочего альянса или в кризисные моменты терапии может служить ценнейшей диагностической информацией и материалом терапевтической проработки неудовлетворенных ожиданий и разочарований пациента, его настойчивых требований и манипулятивного давления на терапевта, вплоть до использования инграциации (эмоционального или «вещного» подкупа) и шантажа, вынуждающих терапевта испытывать тягостное чувство вины и занимать позицию «спасателя». Однако если рассматривать терапевтические отношения как диадные и даже — диалогические, тогда в мощных спасательных чувствах можно увидеть непосредственный отклик на острое состояние нужды пациента в терапевте как «материнском контейнере». И если терапевт способен временно (тактическое отступление) «предоставить себя в распоряжение» в таком качестве, то затем и сам «напитавшийся» пациент будет готов к отношениям с большей сепарацией и ответственностью. Предъявляемая нарциссическим пациентом (клиентом) цель «самосовершенствования и личностного роста» нередко является защитной маскировкой аутодеструктивного самоотношения и перфекционизма, свидетельствует о невозможности
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Трансформации самоидентичности в условиях социокультурной неопределенности
327
прямого запроса о помощи, поскольку субъективно ассоциируется с признанием собственной «слабости» (а признание даже частичной слабости и зависимости от другого человека опасны) и вызывает переживание «нарциссической раны» — краха собственного Я перед лицом опасности поглощения о стороны Другого. Иными словами, именно те качества психотерапевтической коммуникации, которым приписывается ответственность за позитивные изменения в терапии, у этих пациентов серьезно повреждены, в силу чего страдает надежность терапевтических отношений, снижается их «лечебный» потенциал и эффективность психологической помощи. Мы имеем в виду неспособность устанавливать и сохранять в течение длительного времени открытые, доверительные, исполненные ответственности и благодарности отношения с терапевтом, несмотря на испытываемые в процессе терапии естественные фрустрации и лишения, обусловленные ее организационными и этическими рамками, равно как и драматическими переживаниями, сопровождающими ее динамику. Кроме того, дефицит символизации сужает возможности использования преобразующей силы воображения и целебной силы слова в «контейнировании» травматического эмоционального опыта и его «детоксикации» [Соколова 2017]. Когнитивная дефицитарность и ослабленная способность к ментализации и символизации, рациональному мышлению и рефлексии, накладывают существенные ограничения на принятие своего рода неопределенности психотерапевтической ситуации, ее условности и метафоричности; она вызывает импульсивный и малоуправляемый регрессивный перенос архаически инфантильных (и травматичных) моделей переживания и восприятия себя в отношениях с терапевтом, серьезно угрожает сохранению психической целостности и пациента, и терапевта. Парадоксальное сочетание дисгармоничных коммуникативных установок прилипчивой зависимости с враждебной самоизоляцией наряду с превалированием примитивных защит (отреагирования, расщепления, отрицания, проективной идентификации, грандиозности) мешает сохранять временнýю стабильность психотерапевтических отношений, смысловую последовательность и связность в проработке личностных конфликтов. В иерархии мотивов ценности самозащиты преобладают над ценностью самоизменения, что проливает свет на одну из причин упорных сопротивлений позитивным изменениям, так называемой «негативной терапевтической реакции», приводящей к деструкции психотерапевтических отношений, их преждевременному прерыванию. Напротив, стремление пациента (клиента) к достижению обоюдно разделяемого с терапевтом «фокуса» видения психотерапевтических целей на каждом из этапов психотерапевтического процесса, способность развивать и поддерживать отношения сотрудничества в драматически развертывающемся процессе, удерживать организационно-этические рамки и ограничения психотерапевтических отношений в большей степени может свидетельствовать в пользу прогнозируемой эффективности психотерапевтической и консультативной помощи. Итак, клиническая психология сегодня все более склонна рассматривать феномены разрушения самоидентичности системно, принимая во внимание не только
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
328
Е. Т. Соколова
индивидуально-личностные структурно-устойчивые особенности личностной организации в качестве фактора ее особой «уязвимости», но также и со стороны их культурной обусловленности, а, следовательно, с учетом «мозаичности» современного социокультурного контекста, который мы называем «неопределенностью» и мультивариативностью выбора. Не исключено, что патопсихологическая квалификация определенных «симптомов» утраты Я может носить культурнорелятивистский, а не всеобщий характер, на что указывает ряд этнопсихологических исследований. Вместе с тем, процессы глобализации в культуре постепенно приводят к известной универсализации симптомов и жалоб, нивелируя тем самым кросс-культурные различия, «копируя» и «подстраивая» восприятие здоровья и болезни Я под универсальные и тиражируемые культурой образцы и ценностные установки. «Тенденция к междисциплинарности и интеграции научного знания, — замечает М. Гусельцева, — реализуется в истории науки двумя потоками: от смежных наук к психологии и от психологии к смежным наукам» [Гусельцева 2013], как интеграция социальной психологии и патопсихологии [Андреева 2012]. В этом смысле, привлекая внимание к клинико-психологической трактовке некоторых феноменов личного и общественного сознания в условиях социокультурной неопределенности, мы поступаем в согласии с той традицией постнеклассической науки, основы которой заложил еще З. Фрейд, сформулировавший принципиально новые пути исследования душевной жизни на основе «археологического» и «уликового» методов познания бессознательных и ускользающих от «наивного» взгляда исследователя явлений. Кроме того, клиническая «оптика», подобно микроскопу, настолько преувеличивает явления, как будто размытые в массовой норме, что заставляет вновь и вновь обращаться к их изучению в свете новых интегративных методологических парадигматик. Междисциплинарность современной науки — это особая форма объединения научных сил, направленная на преодоление расколов и трещин современной культуры путем творческого взаимодействия между различными методологиями, транскрипциями и метафорами [Порус 2013].
Литература Андреева 2012 — Андреева Г. М. Презентации идентичности в контексте взаимодействия // Психологические исследования. 2012. 5 (26). 1. (URL: http://psystudy.ru) Арендт 2008 — Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008. Асмолов 2012 — Асмолов А. Г. Оптика просвещения: социокультурные перспективы. М.: Просвещение, 2012. Бауман 2002 — Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: Логос, 2002. Бек 2000 — Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. Белинская 2007 — Белинская Е. П. Неопределенность как субъективное переживание радикальных социальных изменений // Социальная психология: актуальные проблемы
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Трансформации самоидентичности в условиях социокультурной неопределенности
329
исследований / Под ред. Е. П. Белинская, Т. П. Емельянова. М.: Фонд Выготского, 2007. С. 43–62. Брунер и др. 1971 — Брунер Дж., Олвер Р., Гринфилд П. Исследование развития познавательной деятельности // Исследование развития познавательной деятельности / Под ред. П. Гринфилд. М.: Педагогика, 1971. Бурлакова, Олешкевич 2011 — Бурлакова Н. С., Олешкевич В. И. Психологическая концепция идентичности Э. Эриксона в зеркале личной истории автора. М.: Маска, 2011. Гусельцева 2013 — Гусельцева М. С. Взаимосвязь культурно-аналитического и историкогенетического подходов к изучению социализации и становления идентичности в психологии // Психологические исследования. 2013. 6 (27). 2. (URL: http://psystudy.ru) Зинченко 2007 — Зинченко В. П. Толерантность к неопределенности: новость или психологическая традиция? // Вопросы психологии. 2007. № 6. С. 3–20. Кернберг 2000 — Кернберг О. Тяжелые личностные расстройства. М.: Класс, 2000. Корнилова 2010 — Корнилова Т. В. Принцип неопределенности в психологии: основания и проблемы // Психологические исследования. 2010. 3 (11). 11. (URL: http://psystudy.ru) Липовецки 2001 — Липовецки Ж. Эра пустоты. СПб.: Владимир Даль, 2001. Порус 2013 — Порус В. Н. Выбор интерпретаций, как проблема социальной эпистемологии // Эпистемология и философия науки. 2013. 38 (4). С. 5–13. Соколова 1976 — Соколова Е. Т. Мотивация и восприятие в норме и патологии. М.: МГУ, 1976. Соколова 1980 — Соколова Е. Т. Проективные методы исследования личности. М.: МГУ, 1980. Соколова 2009а — Соколова Е. Т. Аффективно-когнитивная дифференцированность / интегрированность как диспозиционный фактор личностных и поведенческих расстройств // Теория развития: Дифференционно-интеграционная парадигма / Ред.сост. Н. И. Чуприкова. М.: Языки славянских культур, 2009. C. 151–166. Соколова 2009б — Соколова Е. Т. Нарциссизм как клинический и социокультурный феномен // Вопросы психологии. 2009. № 1. С. 67–80. Соколова 2012 — Соколова Е. Т. Культурно-историческая и клинико-психологическая перспектива исследования феноменов субъективной неопределенности // Вестник МГУ. Сер. 14. Психология. 2012. № 2. С. 37–48. Соколова 2014 — Соколова Е. Т. Утрата Я: клиника или новая культурная норма // Эпистемология и философские науки. 2014. 41 (3). С. 190–210. Соколова 2015а — Соколова Е. Т. Шок от столкновения с социокультурной неопределенностью: клинический взгляд // Психологические исследования. 2015. 8 (40). 5. (URL: http://psystudy.ru) Соколова 2015б — Соколова Е. Т. Клиническая психология утраты Я. М.: Смысл, 2015. Соколова 2017 — Соколова Е. Т. Нарушения ментализации в клинической и культурной парадигме Л. С. Выготского // Психологические исследования. 2017. Т. 10. № 56. Холодная 1998 — Холодная М. А. Когнитивные стили: парадигма «других» интеллектуальных способностей // Стиль человека: психологический анализ / Под ред. А. В. Либина. М.: Смысл, 1998. С. 52–63. Чуприкова 2007 — Чуприкова Н. И. Умственное развитие. Принцип дифференциации. СПб.: Питер Пресс, 2007.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
330
Е. Т. Соколова
Adorno et al. 1950 — Adorno T. W., Frenkel-Brunswik E., Levinson D. J., Sanford R. N. The authoritarian personality. N. Y., NY: Harper and Row, 1950. Akhtar 1984 — Akhtar S. Identity diffusion syndrome // American Journal of Psychiatry. 1984. 141 (11). P. 1381–1384. Blatt et al. 1997 — Blatt S., Auerbach J., Levy K. Mental representations in personality development, psychopathology and the therapeutic process // Review of General Psychology. 1997. 1 (4). P. 381–391. Hogg 2007 — Hogg M. A. Uncertainty-identity theory // Advances in experimental social psychology / Ed. by M. P. Zanna. San Diego, CA: Academic Press, 2007. P. 70–12. Werner 1957 — Werner H. Comparative psychology of mental development. N. Y., NY: International University Press, 1957. Witkin et al. 1974 — Witkin H. A., Dyk R. B., Faterson H. F., Goodenough D. R., Karp S. A. Psychological differentiation. N. Y., NY: Basic Books, 1974. Witkin, Goodenough 1981 — Witkin H. A., Goodenough D. R. Cognitive styles — essence and origins: Field dependence and field independence. N. Y., NY: International Universities Press, 1981. Witkin et al. 1954 — Witkin H. A., Lewis H. B., Hertzman M., Machover K., Meissner P. B., Wapner S. Personality through perception: an experimental and clinical study. N. Y., NY: Harper, 1954.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
В. А. Петровский ИМПЛИКАТИВНАЯ МОДЕЛЬ ЦЕЛЕПОЛАГАНИЯ: КОНСТАНТЫ АДАПТИВНОГО ДЕЙСТВИЯ
Настоящая статья посвящена анализу формального строения целеполагания при подготовке к действию и констант адаптивной готовности в среде. Готовность объединяет возможность действия и побуждение к действию. По существу, именно в этом значении выступает термин «готовность», когда говорят о «мобилизационной готовности», «мотивационной готовности», «адаптивной готовности» и т. п. Особым образом трактует «готовность» В. А. Лефевр [Lefebvre 1996], придавая данному термину смысл объективно регистрируемых проявлений активности, в противоположность субъективным «интенциям», склоняющим к выбору. Слово «готовность» было использовано Лефевром при построении теории рефлексивного выбора. Автор теории описал готовность агента к рефлексивному выбору как количественно определяемую величину. Лефевру удалось, таким образом, перейти рубеж, отделяющий «субъективное» от «объективного», связав оператором материальной импликации интенцию субъекта к выбору и выбор, измеряемый вероятностью предпочтения одного полюса («добро») другому полюсу («зло»). Формула Лефевра имеет вид: A = (a3 → a2) → a1, где а1 — давление среды, а2 — образ давления среды, а3 — интенции агента активности, → — знак материальной импликации. «Готовность», для всех, кто ее исследует, представляет собой переход от состояния относительного покоя к состоянию целенаправленной активности, заключая в себе преемственные формы целеполагания, — трансформации устремлений индивида с момента их зарождения активности до момента фактического исполнения задуманного. Опираясь на импликативную модель рефлексивного выбора Лефевра, мы предлагаем импликативную модель целеполагания на разных ступенях подготовки к действию. При этом мы принимаем (и применяем) лефевровский оператор «→», расширяя сферу его использования и определяя его психологический смысл (отличающийся от традиционного, логического, — «если…, то…»). Используем также термин «готовность» в более широком, чем в рефлексивной теории, смысле, различая и соотнося такие состояния целеполагания, как желания, установки, усилия, притязания, в единстве с возможностями, производящими их. Готовность к действию рассматривается, таким образом, как существующая в переходах от одной ступени активности к другой. Именно в этом контексте раскрывается нами понятие адаптация, имеющее в науке более чем вековую историю, но до сих пор остающееся в психологии
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
332
В. А. Петровский
неоперационализированным и количественно неопределенным. Так, с некоторым недоумением Дж. Флейвелл [Флейвелл 1967], исследователь творчества Ж. Пиаже, пишет, что понятие «адаптация», играющее центральную роль в «генетической эпистемологии», не имеет своей дефиниции у Пиаже. В теории «личностных адаптаций» П. Вара [Ware 1983] также мы не встречаем определения этого понятия. Исследователи, использующие термин «адаптация», как представляется, по умолчанию полагают, что, наравне со словами обыденного языка, здесь не требуется каких-либо дополнительных пояснений. Чаще всего в литературе встречаются тавтологические определения «адаптации» как процесса приспособления к среде. Наши собственные попытки дать дефинцию термину, в связи разработкой концепции «неадаптивной активности», до сих пор имели описательный характер, минуя способы какой-либо численной оценки уровней «адаптивностинеадаптивности»1. Предлагаемое в данной статье решение, опирающееся на импликативную модель целеполагания, позволяет, на наш взгляд, определить, а в дальнейшем измерить уровень адаптации личности в ситуациях, требующих от субъекта определенных усилий (решение задач, разрешение трудных жизненных ситуаций, активности в ситуациях достижения и т. п.).
2. Импликативная модель целеполагания Предлагая теоретическую модель целеполагания, мы вводим понятие целевой перспективы действия. «Целевая перспектива действия» — это преемственные и сменяющие друг друга фрагменты развертки активности на пути между потенцией достижения и достижением как таковым. Характеризуя целевую перспективу действия, мы имеем дело с последовательностью эффектов взаимовлияния между возможностью достижения («могу») и стремлением воплотить эти возможности на каждом этапе активности. Наше раннее определение, зафиксированное в книге «Психология. Словарь» (1990) и потом многократно воспроизведенное (впрочем, без ссылок) в разных изданиях: «“Адаптивность — Неадаптивность” — тенденции функционирования целеустремленной системы, определяемые соответствием или несоответствием ее целей и достигаемых в ходе деятельности результатов. Адаптивность выражается в их согласованности. Различия в трактовке целей функционирования системы обусловливают различные варианты возможной направленности адаптации: 1) вариант гомеостатический — адаптивный исход состоит в достижении равновесия; 2) вариант гедонистический — адаптивный исход состоит в наслаждении, избегании страданий; 3) вариант прагматический — адаптивный исход состоит в практической пользе, успехе и пр. Представление о человеке лишь как о существе адаптирующемся ограниченно и преодолевается в рамках анализа самодвижения деятельности. Этот же анализ приводит к представлению о неадаптивности как о возможно позитивном явлении» [Психология. Словарь: 11–12]. 1
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
333
Возможности достижения феноменологически различаются по своим истокам: одни из них переживаются как изначально принадлежащие субъекту, являющиеся результатом актуализации его внутренних ресурсов (мы говорим в этом случае — «ставка на себя»). Другие возможности — «привходящие», «берущиеся извне», в результате присвоения внешних ресурсов («ставка на ситуацию»). В процессе активности «свои» возможности (потенциал действия, априорная оценка своих возможностей достижения, предстоящие «инвестиции» в действие, рассчитываемые «издержки») и возможности, относящиеся к ситуации (вера в достижимость решения, надежда его найти, оценка реализуемости своих притязаний в среде) постоянно объединяются, смешиваются между собой. В своей сумме внутренние и внешние возможности рассматриваются нами как источник стремлений субъекта — его желаний, установок, волевых усилий и притязаний. Единственное исключение из правила — «потенциал действия» (условное имя: «я всё могу»). Здесь перед нами чисто внутренний источник целеполагания. Теоретический конструкт «я всё могу» может быть осмыслен как отдаленное эхо инфантильного «всемогущего контроля», описанного в психоанализе; феноменологический коррелят «всемогущего контроля» во взрослом сознании — это «вера в себя», «могущество разума», «сила духа» и т. д. Итак, в предлагаемой модели инвертируется привычное соотношение между состояниями «могу» и «хочу»: первое интерпретируется как источник второго, что отличается от общепринятого понимания. Образно говоря, не «могу» живет на улице «хочу», а «хочу» — на улице «могу». Стремление людей к успеху — это их стремление проявить во вне внутренние возможности, «точка перехода» возможного в действительное. «Могу» в данном случае — это и источник и условие реализации стремлений. Имея в виду количественный аспект взаимоотношений между возможностями и стремлениями, мы, в связи с этим, постулируем: каковы внутренние возможности, таковы и стремления к их использованию («чем выше “могу”, тем сильнее “хочу”»). Кроме того, целевая перспектива действия включает в себя представления субъекта о среде осуществления действия. Выделяем 4 слоя представлений человека об окружении: а) «знаемая среда» — информированность человека о требованиях, предъявляемых ситуацией, и наличии условий их реализации; б) «мифическая среда» — фантазии о среде как зависящей от воли субъекта и отвечающей его собственным представления о должном; в) «гипотетическая среда» — предположения субъекта о том, насколько среда будет способствовать или противодействовать субъекту в реализации его притязаний; г) «трансцендентая среда» — выходящие за пределы возможного опыта и остающиеся неизвестными фактические значения параметров «требуемого» и «наличного» в реализации его притязаний. Идея модели целеполагания включает в себя оператор метаимпликации при особой трактовке логического оператора «материальной импликации». В математической логике материальная импликация связывает переменные отношением «если…, то…», имея дело с «четкими переменными» 0 (ложь) и 1 (истина).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
334
В. А. Петровский
В отличие от логического оператора материальной импликации, метаимпликация, или, по Л. И. Волгину (1996), континуальная импликация2, имеет дело не только с «четкими» значениями переменных 0 и 1, но и со всеми значениями переменных на отрезке [0, 1]: α → β = 1 – α + αβ = γ. В модели состоятельности В. А. Петровского [Петровский 2002] α интерпретируется как запрос, 1 – α — актуализированные внутренние ресурсы, β — ресурсы, поступающие извне3, αβ — новоприобретенные возможности, γ — аккумулированные возможности. Если прибегнуть к метафоре, оператор «→» пробуждает силы, неиспользованные ранее («дремлющие силы»), присоединяя к ним новоприобретения опыта. Естественно, такая трактовка имеет мало общего с интерпретацией материальной импликации в духе «если…, то…». «Целевой перспективе действия» соответствует последовательность символов, связанных оператором метаимпликации (в дальнейшем мы будем говорить «импликация»): (((((1) → x) → y) → z) → f) → s (= W). (0.1) Каждое выражение, заключенное в круглые скобки слева, обозначает целевое состояние активности, а справа — условие реализации цели, или иначе, «внешнюю опору» действия; единственное исключение из общего правила — это 1 в круглых скобках: символ (число) 1 одновременно указывает на целевое состояние и на условие реализации активности, символизируя то, что «само опирается на себя»4.
Предложенный нами термин «метаимпликация» опирается на аппарат алгебраических решеток, имея дело с рациональными значениями переменных на отрезке [0, 1]; автором в предшествующих работах обосновывается преемственность метаимпликации по отношению к материальной импликации, имеющей дело с «четкими» значениями переменных 0 и 1 [Петровский 2002; 2007; Петровский, Таран 2002]. «Континуальная импликация», в отличие от «метаимпликации», имеет дело со всеми числами отрезка [0, 1]. Правда, при этом утрачивается смысловая связь между нововведением и классической материальной импликацией. Отталкиваясь от базовой импликативной модели Владимира Лефевра (1996), автор импликативной модели целеполагания (в более ранней редакции — «модели состоятельности личности»), стремился сохранить эту связь. 3 Читателям, знакомым с работами В. А. Лефевра, очевидна, как мы бы сказали, «генетическая связь» предлагаемой нами модели с формулой готовности субъекта к биполярному выбору; преемственность и своеобразие этой модели анализируется в книге В. А. Петровского «Персонология “Я”» [Петровский 2013]. 4 При более дифференцированном рассмотрении: то, что находится внутри скобок слева, означает результат предшествующей активности; выражение в скобках вместе со скобками — источник активности; присоединив к скобкам стрелочку, «(…) →», получаем символ целевого момента активности (стремление); символ внутри скобок справа — инструментальный момент (средство активности). Таким образом, «целевая перспектива 2
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
335
Каждый из фрагментов целевой перспективы — это единство возможностей и устремлений (см. рис. 1): 1
потенциал активности
1 —> x = x
переживаемые возможности, мотив
x —> y
расчет сил, установка на экономию
(x —> y) —> z
необходимость усилий, цена успеха
((x —> y) —> z) —> f
притязания, дееспособность
(((x —> y) —> z) —> f) —> s
достижение, полезность результата
Рис. 1. Импликативная модель целеполагания: фрагменты целевой перспективы
Раскроем значение и соотношение символов. Латинские буквы x, y, z, f, s, и др., символизируют интенциональные, инструментальные и результативные моменты готовности субъекта в целевой перспективе действия (характеристики уровней мотива, субъективной возможности решения и др.)5. Каждая из переменных варьирует в диапазоне [0, 1]. (1) символу 1 соответствует потенциал активности — полный объем возможного и достижимого в жизни («ощущение полноты бытия»6); (2) → — знак метаимпликации. (3а) x — заинтересованность в достижении («интересно взяться за решение проблемы»). Так дети-первоклассники поднимают руку — «спросите меня», еще не зная конкретных условий и требований задания. Так же и многие профессионалы сразу чувствуют, что будут решать проблему, едва услышав, что «есть действия» включает в себя, мы бы сказали, несколько подарков для российских ценителей диалектической формулы «цель → средство → результат (являющийся источником выдвижения новой цели)» (см.: [Трубников 1968; Петровский 2010]). 5 Каждому из символов соответствует смысловое ядро некоторой совокупности значений слов, и поэтому, «расшифровывая» символы, мы предлагаемый некоторый набор синонимов и высказываний, которые мы приводим в тексте. Кроме того, в интересах читателя, рядом с математическими символами и числами в некоторых случаях предлагаем словесные подстрочники. 6 Оно производно, по-видимому, от детского переживания «всемогущий контроль», описанного в психоанализе.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
336
В. А. Петровский
проблема». Речь идет, таким образом, о первичной интуитивной оценке сил и энтузиазме взяться за дело, которые в дальнейшем потребуются для решения. (3б) 1 → x — могу и хочу; предчувствие успеха, побуждающее к достижению. Подразумевается, что в условиях предстоящей деятельности обычно актуализируется лишь часть объема возможного («могу»), что непосредственно мотивирует к достижению («хочу»); Из формальных свойств метаимпликации следует: 1 → х = 1 – 1 1 ‧ х = x. Поэтому далее мы опускаем в записи сочетание символов «1→x», заменяя их символом x; (4) y — вера в существование решения; «задача имеет решение» (представление субъекта о том, насколько задача решаема в принципе или в данных конкретных обстоятельствах деятельности). «Разрешимость задачи» — характеристика знаемой среды. Относительно некоторых задач, волновавших людей, сейчас хорошо известно, что они не имеют решения (например, задача «квадратуры круга»). В таких случаях, y = 0. Относительно некоторых задач человеку неизвестно, могут ли они быть решены или нет (можно лишь в той или иной степени прогнозировать существование решения); в формальных языках есть высказывания недоказуемые и неопровержимые, но когда это еще не доказано, имеем 0 ≤ y ≤ 1. Пожалуй, только «школьные задачи» гарантировано имеют решения, y = 1. Но в этом случае время на нахождение решения может быть ограничено, и поэтому y = 0. При любом из уровней y, мы имеем дело с некоторой «знаемой величиной» или величиной, искренне принимаемой человеком за «знаемую» (то есть характеризующуюся известной вероятностью). Примером может служить «уровень трудности» задачи в экспериментах Хоппе и др. (см.: [Хекзаузен 1986]). (5.1) z — здравомыслие, рациональность в оценке своих перспектив (кратко — рациональность). Приведем другие синонимы: взыскательность к себе, самокритичность; ответственный самоконтроль и др. В высказывании от первого лица это могло бы звучать так: «Я беру ответственность на себя». Очевидно, что рациональность в оценке своих перспектив соответствует «принципу реальности» из психоанализа. В дальнейшем было бы важно выяснить вероятные взаимосвязи этого параметра целеполагания с «локусом контроля» [Rotter 1954], «бдительностью» в понимании Т. В. Корниловой [Корнилова 2013] и др. (5.2) z’ = 1 – z — иррациональная вера в успех; подчиняется «принципу удовольствия»; (6) x → y = e — могу и склонен; мобилизация сил и установка на достижение; готовность «вкладываться» в ситуацию (инвестировать энергию), «настрой». В отличие от осознаваемых возможностей и, соответственно, побуждений к действию, установка на достижение может иметь безотчетный характер («детерминирующие тенденции» Аха [Ach 1910], первичные и вторичные установки Д. Н. Узнадзе [1996], «высшие автоматизмы» П. Жане [2009] и др.; в этом случае активность,
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
337
сохраняя целенаправленность, протекает совершенно автоматически; но происходящее может осознаваться субъектом как ответ на вызовы воспринимаемой ситуации, как влечение к продолжению начатого7, как искушение успехом или притягательность риска и др. Выделяем здесь 4 случая с «четкими» значениями переменных: (6а) e = 1 → 1 = (1 – 1) + 1 ‧ 1 = 1 — «желаемое само идет в руки»; (6b) e = 1 → 0 = (1 – 1) + 1 ‧ 0 = 0 — фрустрация (или, на слэнге, — «облом»); в этот момент нет ни сил, ни желания, ни готовности решать задачу; (6с) e = 0 → 1 = (1 – 0) + 0 ‧ 1 = 1 — ставка исключительно на себя (внешний ресурс не имеет значения); (6d) e = 0 → 0 = (1 – 0) + 0 ‧ 0 = 1 — само испытание (тенденция к «бескорыстному риску», по В. А. Петровскому, «реактивное сопротивление», по Дж. Бэму; все это — манифестация скрытых возможностей в ответ на внутренние и внешние ограничения)8; (7) w = (x → y) → z — могу и надо; требования к себе; цена успеха и усилия, необходимые для реализации желаемого; издержки; «чего мне это будет стоить», «сколько усилий мне нужно затратить, чтобы достичь». В сходном, но несколько ином прочтении символа, — это самоконтроль (см.: [Леонтьев и др. 2017]). (8.1) f — надежда; шанс найти решение при данном уровне требований к себе; преодолимость барьеров; беспрепятственность в продвижении к цели; доступность «путеводной нити». Надежда релевантна мифической среде проектирования действия. Присутствие мифических слоев в сознании взрослых людей убедительно продемонстрировано в работах [Субботский 2007] и подкрепляется многочисленными наблюдениями психологов-клиницистов, констатирующих присутствие эго-состояния Дитя в личности взрослых (Берн, и его школа)9. По словам Ф. Д. Горбова, устав решать трудную задачу, легко решить перестать, но трудно перестать решать. Такого рода феномены, как известно, были объектом исследований К. Левина [Левин 2001] и его сотрудников. 8 Тот факт, что «запретный плод сладок», подтверждается экспериментами и теорией реактивного сопротивления Дж. Брэма [Brehm 1966]. В экспериментах В. А. Петровского, посвященных феноменам надситуативной активности, проводимых в начале 1970-х годов [Петровский 1971; 1975 и др.] и обобщенным в книге [Петровский 2010], показано, что сужение возможностей целеполагания, как таковое, стимулирует неадаптивное поведение, преодолевающее ограничения, то есть объект, сам по себе, может и не быть привлекательным, но переживаемые ограничения в возможности воспользоваться им, порождает влечение к нему (метафорически, и булыжник сладок, если его запретить). 9 Представление об эго-состоянии Дитя было включено нами в импликативную модель «триумвирата субъектов свободного выбора», позволившую устранить некоторые трудности, связанные с прогнозом поведения человека в ситуации свободного выбора уровня трудности решаемых задач (несовпадение эмпирических данных с моделью выбора риска Дж. Аткинсона [Хекхаузен 1986], — см.: [Петровский 2010: 405–406]. 7
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
338
В. А. Петровский
Только что было отмечено, что шанс нахождения решения f может быть зависим от w (то есть от меры необходимости усилий, требовательности к себе). Интуитивно ясно, что усилия могут быть особенно необходимы, когда среда сопротивляется усилиям, и наоборот: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». В модели адаптивного действия эта закономерность принята во внимание (о чем — дальше). (8.2) f‘ = 1 – f — признаваемые субъектом требования ситуации; «положение обязывает» (9) g = w → f — могу и добьюсь; дееспособность и притязания; «претендую»; (10) c и s — вызовы (c — challenge) и поддержка предстоящих достижений (s — support). Другие имена s: «подача», «подспорье», «гарантии» и т. п. Предполагается, что привлекательность и поддержка взаимодополнительны: r + s = 1. Заметим, что вызовы и поддержка — характеристики гипотетической среды предпринимаемых действий. (11) s* — фактическая пригодность среды для достижения результата. До завершения действия значение s* неизвестно. Это — остающийся неопознанным параметр трансцендентной среды действия. Здесь уместно припомнить фразу философа: «Я знаю, что я ничего не знаю» (добавим, — «не знаю наперед») и метафору «Черного лебедя» из книги [Taleb 2007]. (12) W = g → s — могу и достигну; оценка качества будущего решения; ожидаемая удовлетворенность решением10; (13) W* = g → s* — ощущение благополучия, интерес к продолжению или смене направления активности (в сознании человека может оставаться некоторое сомнение в величине s* и, следовательно, — в окончательности или полноте достижения). Дополнительно могут быть количественно и качественно определены некоторые сочетания рассмотренных переменных (к примеру, избыток сил, превосхождение ожиданий, чувство оправданности усилий и т. п.). От общей импликативной модели готовности к действию мы можем перейти к особой форме этой модели, обозначаемой нами как модель адаптивного действия (модель адаптивной готовности), что требует от нас введения некоторых ограничений на соотношение переменных, входящих в общую модель. В порядке иллюстрации рассмотрим две хорошо знакомые из фольклора и художественной классики ситуации: «поиск иголки в стоге сена» и «борьба с ветряными мельницами».
10 Возможна двоякая интерпретация W. Одна из них дана выше. Другая — трактовать W как «энтузиазм», и в этом случае W* подразумевает формулу W → s*; и тогда W* можно интерпретировать как итог усилий или (и) аккумуляцию сил для будущих достижений (или повторных попыток).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
339
Поиск иголки в стоге сена имеет вид (индексы под числами маркируют элементы целевой перспективы): (((((1 → 0,8x) → 0,2y) → 0,1z) → 0,4f) → 0,1s) → 0,3s* [≈ 0,700W*]. Рассмотрим пошагово элементы формулы: • потенциал активности (1) • «заинтересован(а) в поиске» (x = 0,8) • «чувствую, что если решение и существует, то оно маловероятно (x = 0,2)» (позже, желая проверить это, нашел в ГУГЛе ответ: «6 способов найти иголку в стоге сена») • я вряд ли смог бы сам найти решение, хотя не исключаю, что, при извест ном упорстве и изобретательности с моей стороны, это возможно (z = 0,1); (постфактум убеждаюсь в том, что некоторые из способов решения мне не пришли бы в голову, например, «можно натравить на стог стадо коз и подождать пока одна из них заболеет, но это будет жестоким обращени ем с животными») • как бы то ни было, я все-таки надеюсь найти решение (f = 0,4) • если не впадать в иллюзии, то, строго говоря, рассчитывать почти не на что (s = 0,1) • при взгляде со стороны: «Ничто не поможет найти» (s* = 0) Оценим эффекты поиска иголки в стоге сена: первая импликация: 1 → 0,8 = 1 – 1 + 1 ‧ 0,8 = 0,8 (желание найти) вторая импликация: 0,8 → 0,2 = 1 – 0,8 + 0,8 ‧ 0,2 = 0,36 (установка на поиск) третья импликация: 0,36 → 0,1 = 0,64 + 0,036 ≈ 0,676 (требования к себе) четвертая импликация: 0,676 → 0,4 ≈ 0,324 + 0,270 = 0,594 (притязания) пятая импликация: 0,594 → 0,1 ≈ 0,406 + 0,059 = 0,465 (удовлетворенность поиском) шестая импликация: 0,465 → 0,3 ≈ 0,535 + 0,140 ≈ 0,675 (интерес к продолжению попыток решения, — «еще не все гипотезы проверены»). Целевая перспектива борьбы с ветряными мельницами: (((((1 → 0,9x) → 0,7y) → 0,9z) → 0,8f) → 0,1s) → 0s* [≈ 0,700W*]. Опуская «поэлементный» анализ, опишем фрагменты целевой перспективы борьбы с ветряными мельницами, представленные импликациями: первая импликация:1 → 0,9 = 1 – 1 + 1 ‧ 0,9 = 0,9 (желание сражаться и победить) вторая импликация:0,9 → 0,7 = 1 – 0,9 + 0,9 ‧ 0,7 = 0,73 (установка на борьбу) третья импликация: 0,73 → 0,9 = 0,27 + 0,73 ‧ 0,9 ≈ 0,927 (требовательность к себе) четвертая импликация: 0,927 → 0,8 ≈ 0,073 + 0,742 = 0,815 (притязания) пятая импликация: 0,815 → 0,1 ≈ 0,185 + 0,082 = 0,267 (удовлетворенность борьбой) шестая импликация: 0,267 → 0 ≈ 0,733 + 0 ≈ 0,733 (захваченность боем)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
340
В. А. Петровский
Как видим, ведение «боевых действий» против мельниц, принимаемых за великанов, оставляет амбиции неудовлетворенными (0,267W), но это не останавливает рыцаря: он готов сражаться и дальше (0,733W*). Ситуации с иголкой и рыцарем, иллюстрируя общую идею целевой перспективы, дают нам примеры неадаптивной активности: желания субъектов не соответствуют требованиям, предъявляемым к себе, а притязания — достижениям (за пределами рассмотрения мы оставляем здесь объективные исходы целеполагания, так как далее в статье не будем иметь дела с уровнем действительной поддержки активности субъекта со стороны среды). Рассмотрим теперь подробнее, что представляют собой проявления адаптивного целеполагания в среде.
3. Адаптивность Принимаем, что адаптивность в ситуации достижения характеризуется координациями «я хочу = я требую от себя (мне надо)», «я требую от себя = ситуация требует от меня», «я претендую = я достигаю» (при описании координаций маркируем элементы адаптивного действия нижним индексом a): (A1) хa(хочу) = (xa → ya) → za = wa (требую от себя); (А2) wa(требую от себя) = f ‘ (ситуация обязывает); (А3) ga(претендую) = ga → sa = ga = Wa (достигаю)11. Величину wa, удовлетворяющую условиям (A1), (A2) и (A3) мы назовем порогом адаптации. «Порог адаптации» — это такой уровень волевых усилий («требую от себя», «мне надо»), который в равной мере соответствует исходным побуждениям субъекта («хочу») и требованиям ситуации, приемлемым для него («ситуация требует»), что позволяет субъекту осуществить то, на что он претендует («достигаю»). Такое понимание представляется нам интуитивно приемлемым и, кроме того, оно позволяет количественно определить порог адаптации в различных средах. Существенно важной чертой предлагаемой модели адаптивности является различение сред осуществления действия, — специфических особенностей ситуаций достижения. В одном случае, действие протекает в ординарной среде, в другом — провокативной среде, определяемых далее.
11 В ряде случаев мы будем исходить из соотношения α → β = 1 – α + αβ = α, именуя его «правилом реализма», по аналогии с идеей интенциональных выборов «реалистов» в рефлексивной теории В. А. Лефевра [1996]. В нашем случае, смысл «принципа реализма» заключается в том, что устремления (α), с опорой на внутренние (1 – α) и внешние (β) ресурсы, находят свое адекватное воплощение в итоге осуществления действия (аккумулированные возможности равны α).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
341
4. Адаптивность в ординарной среде Речь здесь идет о среде достижений «от случая к случаю», когда заранее неизвестно, насколько вероятно в каждом конкретном случае достижение или недостижение субъектом желаемого результата; при этом предполагается, что в тенденции его притязания реализуются. Такое положение дел типично в условиях повседневности. Будем считать, что возможность не-достижения — это переживаемый вызов со стороны среды, c; в противоположность вызову, возможность достижения — это ожидаемая поддержка со стороны среды — s. Принимаем условие: (B1) сa(вызов) = sa(поддержка) = ½(баланс вызова и поддержки), Определим, каким должны быть притязания субъекта, чтобы они были адекватно реализованы в ординарной среде достижения. Согласно (A3), Wa = ga(претендую) → sa(поддержка) = ga → ½ = 1 – ga + ½ga = ga(претендую = достигаю), из чего следует: ga(претендую) = 0,666… ≈ 0,667. Поскольку g = w → f = w → (1 – f’), что соответствует определениям (8.1 и 8.2), а w = f’ (согласно А2), то имеем: g = 0,667 = w → (1 – w) = 1 – w2, из чего следует w = 0,577. Теперь из (А1) имеем x = w = 0,577. Остается определить одну из двух переменных — y или z. Принимаем допущение, которое мы назовем оптимизм ожиданий («фантазии сбываются»). На формальном языке оно выглядит так: (B2) za’ (вера в успех) → za(здравомыслие) = za’ (вера в успех). Исходя из (5.2) и (B2), za’ → (1 – za’) = za’, 1 = za’ + za’2, что дает нам za’ = 0,618(вера в успех), и, следовательно, zа(здравомыслие) = 0,382
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
342
В. А. Петровский
Теперь можно вычислить уa(вера в успех). Исходя из (A1), (0,577 → ya) → 0,382 = 0,577 (необх. усилия), из чего следует ya(разрешимость, «можно решить») = 0,453. Таким образом, искомая целевая перспектива адаптивного действия в ординарной среде имеет вид: (((0,577 → 0,453) → 0,382) → 0,423) → 0,5 (= 0,667) (0.2) Иначе выглядит порог адаптации и, соответственно, целевая перспектива адаптивного действия в провокативной среде.
5. Адаптивность в провокативной среде Речь идет о среде, стимулирующей к достижению. Так же, как и в первой из рассмотренных, в провокативной среде ресурсы, ожидаемо поставляемые средой (поддержка среды), согласно (А3) обеспечивают субъекту возможность полноценной реализации его готовности к действию: g → s = g. Принимается еще одно условие, мы называем его «правилом противостояния». Оно состоит в том, что притязания, реализуемые в провокативной среде, отвечают вызовам среды: (C1) ga(претендую) = ca(вызов). Из (С1), а также (11), следует: sa(поддержка) = 1 – сa(вызов) = 1 – ga(претендую), Опираясь на (A3) и (С1), имеем: Wa(достижение) = ga(претендую) → sa(поддержка) = ga → (1 – ga) = g, из чего следует: ga(претендую) = 0,618…, что соответствует «золотому сечению» (ga2 + ga = 1). Как видим, в провокативной среде человек реализует более высокие притязания, чем побуждает его к тому повседневная среда (ga = 0,6180,5), и при этом имеет меньше поддержки, чем в повседневной жизни (sпровок = 0,382 ≤ 0,5). Таким образом, это среда, стимулирующая к достижением (отсюда и название — «провокативная среда»). Теперь можно вычислить значение wa(требование к себе) и, соответственно, — xa(хочу) и fa(надежда).
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
343
ga(претендую) = w0 → f = wa → (1 – wa) = 1 – wa2 = 0,618, из чего следует w0(требование к себе) = 0,618, и ga = w0 → f0 = 0,618 → fa = 0,618, а также fa = 0,382. Из (A1) имеем xa(хочу) = w0 = 0,618 Теперь необходимо определить y (вера в решение). Принимаем допущение, характеризующее принцип функционирования субъекта адаптивного действия на этот раз в провокативной среде. Будем считать, что в данном случае, на старте активности, человек не может знать заранее, будет ли его действие успешным или нет. Но при этом его установка на достижение представляется ему реализуемой, то есть перед нами ожидаемая оправданность установок при осознанной непред сказуемости исхода: (C2) ea → ½ = ea, из чего сразу же следует ea = 0,667. Поскольку ea = (0,618хочу → ya) = 0,667, то легко вычислить, что уa(вера в решение) = 0,461. На основании (A1), (0,617 → 0,461) → z = 0,618, и следовательно za(здравомыслие) = 0,427. Cоответственно, целевая перспектива адаптивного действия в провокативной среде имеет вид: (((0,618 → 0,461) → 0,427) → 0,382) → 0,382 (= 0,618). (0.3)
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
344
В. А. Петровский
Таким образом, дедуктивно, мы приходим к идее существования констант адаптивного действия в ординарной и провокативной среде (0.2) и (0.3)12. Остается проверить, насколько предложенная теоретическая модель подтверждается эмпирическими данными. Наша общая гипотеза состояла в совпадении эмпирических средних, характеризующих целевую перспективу действия, с параметрами теоретической модели адаптивного действия.
6. Методика исследования В процессе исследования использовалась методика личностной состоятельности В. А. Петровского [2010]13. При построении методики исследования мы исходили из различения ординарной и провокативной сред. Предполагается, что ординарной среде соответствуют ситуации решения задач человеком в его повседневной жизни, или, как мы еще говорим, — задач, которые ставит перед субъектом «сама жизнь». При этом, конечно, некоторые из таких задач гарантируют субъекту возможность с легкостью достичь притязаемого («пришел, увидел, победил»); другие — не дают таких гарантий; некоторые — переживаются как бесперспективные в плане самой возможности реализовать притязания (именно в этом случае наставляют: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь», = «Don’t count your chicken before they are hatched» ‘Не считай цыплят прежде, чем они вылупятся’)14. В среднем можно принять, что в этих задачах поддержка со стороны Рассматривая целеполагание, удобно воспользоваться записью , c традиционным в этом случае использованием угловых скобок для обозначения последовательности конечного числа элементов. Эту запись или, как говорят математики, «кортеж», мы называем архитектоникой целеполагания. а варианты и вопрос в том, как интерпретировать два выделенных в исследовании варианта целеполагания, включающие в себя «константы адаптивности»: и . Наше предположение состоит в том, что они представляют собой первообразы целеполагания, многообразно реализуемые в поведении индивидуумов, и «проступающие» в отклонениях его активности от канона адаптивности. А. С. Огнев, в личном общении, предлагает нам в связи с этим говорить об «архетипах адаптивности», что кажется нам вполне допустимым и уместным. Однако требуется дополнительное обоснование такой версии происходящего. В частности, важно проверить, как переживаются испытуемыми отклонения в их поведении от констант адаптивности, к каким последствиями эти девиации приводят, с какими свойствами личности связаны. 13 «Состоятельность» — это обладание самосбывающимися возможностями, то есть возможностями, беспрепятственно воплощающимися в действительность, — единство «могу», «хочу», «достигаю» («я могу, и, следовательно, достигаю»). 14 Автору, как уроженцу города Харькова, с детства памятна эта поговорка на украинском языке, звучащая на русское ухо острее: «Не кажи гоп, поки не перескочиш». Один из блогеров на Фейсбуке, Захар Май (zaxar_borisych), по этому поводу недоумевает: «…А почему, собственно? какой смысл говорить “гоп”, уже перескочив — не было бы 12
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия
345
среды (s), характеризуемая определенной возможностью достижения при данном уровне притязаний, равна вызову со стороны ситуации (c), — возможностью недостижения: s = c = ½ (согласно условию B1). О таких задачах, обобщенно, мы говорим «задача дня». Провокативной среде соответствует другой класс задач. Это задачи, которые человек ставит перед собой исключительно сам (или, проникаясь «задачами дня», видит в них свой собственный интерес), — они полностью отвечают его склонностям и интересам. О задачах такого рода говорим — «задача по вкусу». В методику В. А. Петровского включены 2 опросника: «Задача дня» и «Задача по вкусу» (см. Приложение). С содержательной точки зрения опросники идентичны друг другу. Различие заключается лишь в инструкции, предлагаемой человеку перед заполнением. В одном случае подчеркивается, что речь идет об интересной задаче, выбираемой самостоятельно, а в другом случае — о повседневной задаче, которые ставит перед человеком «сама жизнь» [Петровский 2010]15, — см. Приложение. В начале опросника поставлен общий вопрос: «Как часто при решении такой задачи Вы…», а далее следует 8 утверждений, отражающих частоту переживаний и мыслей, сопутствующих решению такой задачи; ответ испытуемого — это метка на шкале «редко–часто». При обработке ответов началу шкалы (крайней левой точке) придается значение 0 %, а концу шкалы (крайней правой точке) — значение 100 % (промежуточные значения вычисляются пропорционально). Утверждения составлены таким образом, что в них зашифрованы 3 элемента состоятельности: «мотивация действовать» (x) «принципиальная возможность решения» (y) и «надежда на успех» («оптимизм») (s). Возможные проявления каждого из элементов — наличие или отсутствие. Каждый из элементов представлен позитивным (наличие) или негативным (отсутствие) полюсами; наличие или отсутствие маркируется, соответственно, через приписываемые значения 1 и 0.
резонней говорить “гоп” или во время перескока, или непосредственно перед ним?». Ответ, на наш взгляд, напрашивается: это — чтобы, сказав «гоп», не испытать потом разочарования, ибо W в общем случае не равно W*. Впрочем, З. Май отчасти прав: воодушевляющее «гоп», игнорирующее транцендентное s*, иногда бывает полезным, так как усиливает удовольствие от самого процесса достижения, взамен, может быть, достижению, как таковому. 15 Мы сохраняем название этих задач из более ранних публикаций [Петровский 2010]. Прежде в инструкциях подчеркивалось, что это задачи, в которых человек проверяет свои возможности. В настоящем исследовании, формулируя инструкцию к «Задаче по вкусу», мы усилили акцент на привлекательность этой задачи, — на ее соответствии склонностям и интересам испытуемого. Излагаем методику В. А. Петровского в варианте [Леонтьев и др. 2017] с некоторыми терминологическими уточнениями.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
346
В. А. Петровский
О разных аспектах состоятельности дают представление 8 компонентов генерации активности: «мотив достижения» (x) — «хочу» — представлен вопросами 1, 3, 5, 8; «субъективная возможность решения» — вопросами 2, 4, 5, 8; «верю» — вопросами 1, 2, 5, 6. Опросник, согласно замыслу, устроен таким образом, что компоненты активности, присутствующие в высказываниях опросника, попарно пересекаются, что отражает реальную взаимосвязь «хочу решить» и «можно решить», «можно решить» и «верю, что решу», «верю, что решу» и «хочу решить». При этом каждый вопрос заключает в себе уникальный смысл (или, в терминах Д. А. Леонтьева из упомянутой выше совместной статьи, — особое «регуляторное состояние» [Леонтьев и др. 2017]). В таблице ниже указаны номера вопросов, их содержание, компоненты генерации активности и регуляторные состояния. Предполагается, что уровень проявлений этих элементов в задачной ситуации определяется частотой их присутствия в сознании. Мотивация x характеризуется тем, насколько часто испытуемый, по его мнению, склонен предпринимать активные действия, ведущие к решению, чему соответствуют частота состояний «вопреки», «надежда умирает последней», «забудь сомнения», «вперед к победе». При подсчете суммируются субъективные частоты представленности f соответствующих регуляторных состояний: f5 (1,0,0), f6 (1,0,1), f7 (1,1,0), f8 (1,1,1) и далее определяется доля субъективной встречаемости позитивного полюса мотива действия из расчета: x = (f5 + f6 + f7 + f8), где x — сумма частот всех проявлений данного элемента, как позитивных (1), так и негативных (0). О субъективной возможности решения (разрешимости) y мы судим по тому, насколько часто у испытуемых возникает ощущение «ответ в конце задачника», «сама пойдет», «забудь сомнения», «вперед к победе» (чем чаще такие ощущения возникают, тем вероятнее существование решения). Так же как и в случае оценки x, подсчитывается средняя доля встречаемости чувства присутствия решения, y = (f2 + f4 + f6 + f8). Иррациональная вера в успех (z’) характеризуются частотой переживания таких состояний как «авось», «сама пойдет», «ищите и обрящете», «вперед, к победе»: z’ = (f3 + f4 + f7 + f8). Соответственно, здравомыслие (z) определяется частотой 1 – z’. Организация исследования и оформление результатов проводилось автором [Петровский 2010] и магистром кафедры психологии личности НИУ Высшая школа экономики Е. В. Дорошенко [Дорошенко 2018]. Методика предъявлялась в бумажной форме (исследование В. А. Петровского) и электронной форме в условиях онлайн опроса и автоматически обрабатывалась (Е. В. Дорошенко). Всего в исследовании приняли участие 156 человек. Средний возраст ответивших — 26 лет.
Верите в то, что не совершите ошибки, действуя так, а не как-то иначе?
5
8
1
3
2
4
6
Вам не хочется ничего делать, нет никаких идей, не испытываете ничего, кроме ощущения полной бесперспективности? Отказываетесь решать задачу по-старому, «отстраиваетесь» от ситуации, внутренне подготавливаетесь к новому решению («переключаетесь»)? Думаете: вот бы пришел кто-нибудь и сказал, что делать дальше (да только, увы, не будет этого)? Считаете нужным дождаться «того самого» счастливого случая, когда ситуация сама подскажет, как быть и что делать (полагаетесь на удачное стечение обстоятельств, как бы наталкивающее на открытие)? Исходите из необходимости «отмести» версии, кажущиеся Вам сомнительными? Перепроверяете себя, пытаетесь удостовериться в правильности своих догадок и предположений (как бы «испытывая их на прочность»)? Думаете: «Надо попробовать!», хотя и чувствуете, что это совершенно напрасно?
Содержание вопроса
7
№ вопроса методики (см. Приложение)
1
1
1
1
0
0
0
0
мотивация (х) — «хочу»
1
1
0
0
1
1
0
0
разрешимость (y) — «можно решить»
Вопросы методики ПСЛ и регуляторные состояния
1
0
1
0
1
0
1
0
иррациональная вера в успех(z’) — «верю».
«забудь сомнения» (7) «вперед к победе» (8)
«вопреки» (5) «ищите и обрящете» (6)
«ответ в конце задачника» (3) «сама пойдет» (4)
«авось» (2)
Регуляторное состояние и его номер (внизу) «в тупике» (1)
Таблица 1
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия 347
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
348
В. А. Петровский
7. Эмпирические гипотезы и результаты исследования Проверяем два класса эмпирических гипотез-следствий (они, согласно общей гипотезе, одинаково справедливы для ситуаций «задача дня» и «задача по вкусу»). Общая гипотеза исследования, обозначаемая нами как «гипотеза адаптивности “большинства”», состоит в том, что испытуемые, в среднем по выборке, придерживаются адаптивной стратегии генерации действия, параметры которой определяются организацией среды («ординарная среда», «провокативная среда»). В дальнейшем, говоря о «большинстве», будем также использовать такие слова, как «средний представитель выборки», подразумевая, что это условный испытуемый, чьи целевые перспективы действия представляют собой статистически усредненные показатели x, y, z, f, s. Будем также, в написании формул, в скобках пояснять значение символов, чтобы облегчить читателю понимание соотношений между ними. Общая гипотеза адаптивности «большинства» заключает в себе две эмпирические гипотезы: Первая эмпирическая гипотеза: у среднего представителя выборки эмпирически фиксируемые показатели мотива решения x («хочу»), субъективной решаемости задачи y («можно решить»), здравомыслия z (критическая оценка своих возможностей) статистически совпадают с элементами целевой перспективы теоретической модели адаптивного действия хa, ya, za; Вторая эмпирическая гипотеза: у среднего представителя выборки рассчетные показатели установки на решение задачи e (расположенность к действию, «буду»), усилий, необходимых для решения задачи w (цена успеха, «требую от себя», «мне надо»), надежда (шанс найти решение при данном уровне требований к себе) f, притязания g («претендую»), достижения W (полезность, «достигаю») статистически совпадают с фрагментами целевой перспективы теоретической модели адаптивного действия w0 = (x → y) → z, fa = 1 – wa, ga = wa → fa, Wa = ga → sa Заметим (и мы убедимся в этом), что предположение б) непосредственно следует из предположения а). Кроме того, будет оценено определяемое теоретической моделью адаптивного действия положение о том, что эмпирически фиксируемые и расчетные целевые перспективы действия «среднего представителя» выборки обусловлено типом субъективной организации среды. Сопоставим параметры теоретической модели адаптивного действия, с одной стороны, и эмпирические данные, а также и их комбинации, с другой (табл. 2 и 3).
Различия Значимость различий: p (N = 156) Коэфф. Коэна: d (N = 156)
Элементы целевой перспект.: эмпирическ. (средние по выборке) и рассчетные (помечены *) Элементы целевой перспект. адаптивного действия: параметры теоретической модели
0,015
0,468
0,183
0,618
0,040
0,453
0,577
0,004
0,468
0,581
0,143
0,078
0,014
0,382
0,396
0,063
0,439
-0,003
0,689
0,686
0,116
0,151
0,008
0,577
0,585
0,116
0,151
0,012
0,423
0,435
0,174
0,032
0,007
0,667
0,674
0,163
0,045
0,007
0,667
0,674
«ЗАДАЧА ДНЯ» Мотив. Возм. реш. Здравом. Установ. Усилия* Надежда* Притяз.* Оценка качества x y z *e = x→y w= (x→y)→z f = 1 – w g = w→f решения* (хочу) (можно (рациональность) (настроен (надо) (претендую) W = g→s решить) решать) (достигаю)
Результаты проверки 1 и 2 эмпирических гипотез для «задачи дня»
Таблица 2
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
Импликативная модель целеполагания: константы адаптивного действия 349
0,603
0,618
-0,015
0,065
0,150
Элементы целевой перспективы адаптивного действия: параметры теоретической модели
Различия
Значимость различий: p (N = 156)
Коэфф. Коэна: d (N = 156) 0,154
0,057
0,009
0,461
0,470
0,004
0,995
0
0,427
0,427
0,179
0,028
0,014
0,667
0,681
0,016
0,151
-0,002
0,618
0,616
0,015
0,852
0,002
0,382
0,384
0,027
0,784
-0,002
0,618
0,616
Возм. Здравом. Установ. Усилия* Надежда* Притяз* решен. z *e = x → y w = (x → y) → z f = 1 – w g = w → f y (рациональ (настроен (требую (претендую) (можно ность) решать) от себя) решить)
0,043
0,596
-0,004
0,618
0,614
Оценка качества W = g → s (достигаю)
350
Элементы целевой перспективы: эмпирические (средние по выборке) и расчетные (помечены *)
Мотив x (хочу)
«ЗАДАЧА ПО ВКУСУ»
Результаты проверки 1 и 2 эмпирических гипотез для «задачи по вкусу»
Таблица 3
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
В. А. Петровский
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
импликативная модель целеполаГания: конСтанты адаптивноГо дейСтвия
351
Можем убедиться в том, что во всех рассмотренных случаях различия незначительны (p > 0,05; dКоэна < 0,2)16. Итак, результаты эмпирического исследования подтверждают выдвинутую гипотезу: усредненные по выборке показатели интенций, субъективной возможности решения и здравомыслия, а также рассчитанные по ним показатели установки на решение, необходимых усилий, притязаний и достижений вполне соответствуют параметрам теоретической модели. Найденные результаты, будучи ожидаемыми, пожалуй, даже превосходят ожидания экспериментаторов: средние по выборке, представленные полигоном на рисунке, практически не отличимы от соответствующих элементов теоретической модели (рис. 2; цв. вариант см. во вклейке).
Рис. 2. Сравнение средних по выборке и теоретических значений целевой перспективы адаптивого действия в «задаче дня»
16 Напомним, что, согласно Коэну, могут быть приняты следующие условные границы интерпретации d: от 0,2 до 0,5 — небольшое различие (небольшой эффект); от 0,5 до 0,8 — умеренное различие (умеренный эффект); от 0,8 и выше — выраженные различия (сильный эффект). Если же d < 0,2, то это значит, что если если различия и есть, то они достаточно невелики, чтобы не принимать их во внимание. Если же d < 0,1, — то различия весьма незначительны. При таких небольших значениях p-уровень, как правило, достаточно большой, > 0,05, что говорит о незначимых различиях.
Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»
352
в. а. петровСкий
Не менее точное соответствие прослеживается в ситуации «задача по вкусу»: точность «попадания» здесь еще выше (p-ур >> 0,05; dКоэна