2014. Том 3. №4 Российский Гуманитарный Журнал. Liberal s Arts n in Russia

Table of contents :
_Cover-2014-6
00_Soderjanie-2014-4-RUS
01_140103_Arepev_v3
02_140106_Sultanova_v3
03_140109_Fedorov_v3
04_140102_Sheinov_v3
05_140099_Makarov-Blatova_v3
06_140108_Makarov-Gusev_v3
07_140101_Akhmadeeva_v3
08_140098_Maslak_v3
09_Soderjanie-2014-4-ENG
99_Cover

Citation preview

ISSN 2305-8420

РОССИЙСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ ЖУРНАЛ Liberal Arts in Russia 2014 Том 3 № 4

ISSN 2305-8420 Научный журнал. Издается с 2012 г. Учредитель: Издательство «Социально-гуманитарное знание» Индекс в каталоге Пресса России: 41206

libartrus.com

2014. Том 3. №4 ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР

СОДЕРЖАНИЕ

Федоров А. А. доктор филологических наук профессор

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ Burov S. Dr. habil., professor Kamalova A. Dr. of philology, professor Kiklewicz A. Dr. habil., professor Žák L. PhD in economics McCarthy Sherri Ph.D, professor Баймурзина В. И. доктор педагогических наук профессор Власова С. В. кандидат физико-математических наук доктор философских наук профессор Галяутдинова С. И. кандидат психологических наук доцент Гусейнова З. М. доктор искусствоведения профессор Демиденко Д. С. доктор экономических наук профессор Дроздов. Г. Д. доктор экономических наук профессор Ильин В. В. доктор философских наук профессор Казарян В. П. доктор философских наук профессор Кузбагаров А. Н. доктор юридических наук профессор Лебедева Г. В. кандидат педагогических наук Макаров В. В. доктор экономических наук профессор Мельников В. А. заслуженный художник России профессор

АРЕПЬЕВ Е. И. ПРИРОДА ЧИСЕЛ В СВЕТЕ РАСШИРЕННОЙ ТРАКТОВКИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ....................................... 229

СУЛТАНОВА Л. Б. МАТЕМАТИЧЕСКАЯ СИМВОЛИЗАЦИЯ: СПЕЦИФИКА И УСЛОВИЯ РЕАЛИЗАЦИИ.......................................................... 237

ФЕДОРОВ А. А. «СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК», КРИЗИС ГУМАНИЗМА, НАСЛЕДИЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО И РУССКИЙ СИМВОЛИЗМ ...................................................................................... 246

ШЕЙНОВ В. П. АССЕРТИВНОСТЬ ИНДИВИДА И ЕГО ЗДОРОВЬЕ ............ 256

МАКАРОВ В. В., БЛАТОВА Т. А. ИНФОРМАЦИОННО-КОММУНИКАЦИОННЫЕ ТЕХНОЛОГИИ КАК ИНДИКАТОР РАЗВИТИЯ ЭКОНОМИКИ ЗНАНИЙ .................................................................. 275

МАКАРОВ В. В., ГУСЕВ В. И. КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ НАУЧНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ ИЗУЧЕНИЯ ГЛОБАЛЬНОГО ИНФОРМАЦИОННОГО ПРОСТРАНСТВА .............................. 282

Моисеева Л. А. доктор исторических наук профессор Мокрецова Л. А. доктор педагогических наук профессор Перминов В. Я. доктор философских наук профессор Печерица В. Ф. доктор исторических наук профессор Рахматуллина З. Я. доктор философских наук профессор Рыжов И. В. доктор исторических наук профессор Ситников В. Л. доктор психологических наук профессор Скурко Е. Р. доктор искусствоведения профессор Султанова Л. Б. доктор философских наук профессор Таюпова О. И. доктор филологических наук профессор Титова Е. В. кандидат искусствоведения профессор Утяшев М. М. доктор политических наук профессор Федорова С. Н. доктор педагогических наук Хазиев Р. А. доктор исторических наук профессор Циганов В. В. доктор экономических наук профессор Чикилева Л. С. доктор филологических наук профессор Шайхулов А. Г. доктор филологических наук профессор Шарафанова Е. Е. доктор экономических наук профессор Шевченко Г. Н. доктор юридических наук профессор Яковлева Е. А. доктор филологических наук профессор Ялунер Е. В. доктор экономических наук профессор Яровенко В. В. доктор юридических наук профессор

АХМАДЕЕВА Е. В., ГАЛЯУТДИНОВА С. И. ПОНИМАНИЕ СУПРУЖЕСКОЙ ИЗМЕНЫ В СЕМЬЯХ, ПРИНАДЛЕЖАЩИХ К РАЗНЫМ ЭТНОСАМ ........................ 290 МАСЛАК В. И. ОПЦИЯ СТЕПНОГО ФРОНТИРА ЕВРОПЫ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ И УКРАИНСКОМ КАЗАКОВЕДЕНИИ ........................................................................... 297 CONTENTS............................................................................................ 307

Главный редактор: А. А. Федоров. Заместители главного редактора: A. Камалова, В. Л. Ситников, А. Г. Шайхулов, Л. Б. Султанова. Редакторы: Г. А. Шепелевич, М. Н. Николаев. Корректура и верстка: Т. И. Лукманов. Подписано в печать 28.08.2014 г. Отпечатано на ризографе. Формат 60×84/8. Бумага офсетная. Тираж 500. Цена договорная. Издательство «Социально-гуманитарное знание» Российская Федерация, 191024, г. Санкт-Петербург, проспект Бакунина, д. 7, корп. А, оф. 16-Н. Тел.: +7 (812) 996 12 27. Email: [email protected] URL: http://libartrus.com Подписной индекс в Объединенном каталоге Пресса России: 41206

© ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ» 2014

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

229

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.1 ПРИРОДА ЧИСЕЛ В СВЕТЕ РАСШИРЕННОЙ ТРАКТОВКИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ © Е. И. Арепьев Курский государственный университет Россия, 305000 г. Курск, ул. Радищева, д. 33. Тел.: +7 (4712) 70 33 52. Email: [email protected] Статья по философии математики. Традиционная проблема существования математических объектов и истин решается через реконструкцию онтологических понятий действительного и возможного. Работа освещает ряд проблем и вариантов развития некоторых течений философии математики. В статье предлагаются аргументы в пользу реалистической трактовки основ математики в свете расширенного истолкования понятия действительности. Работа также содержит элементы указанной онтологической интерпретации: выделение базисных компонент и детальное истолкование арифметической компоненты. Ключевые слова: существование математических объектов, реализм, онтологические основания арифметики.

Прежде, чем приступить к обсуждению конкретных деталей построения интерпретации математики в свете нетрадиционного понимания действительности, рассмотрим аргументы математического реализма. Говоря о критериях истинности, определяя их роль для различных областей знания, мы отчасти раскрываем онтологическую основу этих областей. В качестве определяющих критериев можно принять эмпирические, рационалистические критерии, а также критерий практики. Соответствуют ли истины математики действительности? И, если да, то какой действительности? Для прояснения этого вопроса рассмотрим связь математических истин с основными группами критериев истинности. Как математическое знание связано с эмпирией? Известно, что идея признания математических истин эмпирическим знанием, с определенными оговорками и в разных интерпретациях, находит своих последователей. Но можем ли мы признать истины математики эмпирическими обобщениями, если не удается обнаружить примеры их опровержения опытным путем? Возможно ли представить, что ученый, столкнувшись с противоречием математических расчетов и экспериментальных данных, просто признает, например, что иногда два плюс два равно пяти? С другой стороны, нельзя согласиться и с теми, кто утверждает, что истины математики никак не связаны с опытом, не подтверждаются и не опровергаются им, так как не имеют отношения к действительности, выступая лишь способом нашего познания. Это попросту не так! Во-первых, математика нередко открывает нам абстрактные модели таких областей реальности, материального мира, которые удается описать естественнонаучным путем лишь спустя значительное время. Во-вторых, эмпирические критерии истинности опосредованно подтверждают законы и положения математики через их безотказно эффективное использование в естественнонаучном постижении мира.

230

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Еще более очевидным свидетельством выступает критерий практики. Если понимать под практикой целенаправленное, планируемое и прогнозируемое преобразование действительности человеком, то современное материальное производство, например, просто громогласно провозглашает истинность математических утверждений! Опираясь на математические понятия и законы мы преобразуем мир, и успешность такого преобразования, получение ожидаемых результатов подтверждает соответствие наших знаний действительности. Однако, если эмпирическое знание или принципы и закономерности естественных наук могут уточняться практикой, то истины математики – только подтверждаются практически, и это, опять же, говорит нам об их неэмпиричности. Наконец, когда мы говорим о рационалистических критериях, о логичности, последовательности, непротиворечивости, аргументированности системы знаний, о ее упорядоченности и согласованности, то здесь, необходимо признать, что математика не только приоритетно ориентируется на эти критерии, но и выступает эталоном рационального знания, служит источником и индикатором формирования критериев научной рациональности. А эти критерии говорят нам об истинности математических утверждений, их объективном статусе, то есть принадлежности бытию! Влиятельность течения реализма признают многие авторы. В. В. Целищев указывает, что платонизм выступает онтологией работающих математиков [5, с. 31–37], и нельзя не согласиться, что такой философский фундамент позволяет им действовать весьма успешно. М. Даммет отмечает особенность эволюции взглядов многихмыслителей, состоящую в конечном принятии «усложненного» реализма [6, p. 472]. О реализме, как одной из «базисных интуиций» говорит Х. Патнем [3, с. 66–68]. Вместе с тем, рассуждения об этих аргументах, как правило, заканчиваются системой контраргументов, задача которых оправдать неприятие реализма. Реалистическими аргументами из истории науки можно считать то, что кажущаяся нелепость попыток исследовать некий идеальный мир математических сущностей вполне сопоставима с пессимизмом по поводу познания различных сфер материального мира. Например, изучение микромира, изучение физических полей длительное время не представлялось возможным, хотя, казалось бы, эти исследования задолго до этого были предвосхищены философскими умозрительными конструктами (атомы Демокрита, флюиды Декарта и пр.). История науки предлагает также разнообразные примеры математического предвосхищения. Признанию кривизны, вообще возможности варьирования параметров физического пространства-времени предшествовали математические результаты Н. И. Лобачевского. Примером также служит разработка теории многомерных пространств (Калуца, Клейн и др.), которая около полувека считалась математическим упражнением, лишенным физического смысла. О наличии многочисленных предвосхищений говорит Е. Вигнер в своей знаменитой статье «Непостижимая эффективность математики в естественных науках» [2]. Ученые неоднократно решались на разработку новых, неизведанных областей, о свойствах и структуре которых было известно довольно мало: трансцендентные и трансфинитные числа, сила тяжести, электричество и магнетизм, молекула, атом и пр. Такие исследования, как мы знаем, оказывались весьма продуктивными. Можно сказать, что сейчас, видимо, перед философией науки встает задача разработки программы математического реализма, с тем, чтобы впоследствии часть ее проблем и результатов перешла в ведение конкретных наук.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

231

Значимым фактором, мешающим признанию, а значит и развитию математического реализма, является проблематичность построения, отсутствие приемлемых онтологических моделей. Центральным сегодня по-прежнему остается вопрос: каким образом существуют объекты и истины математики, где находится эта часть действительности? На этот вопрос, видимо, нельзя ответить, если понимать под действительностью лишь материальный мир, если противопоставлять «действительность» и «возможность». Для решения этого вопроса, на наш взгляд, необходимо понять в буквальном смысле словосочетание «существует возможность», или лучше – «возможность существует!» Возможность – это часть действительности! Истины и объекты математики – это абстрактные выражения универсальных законов воплотившихся возможностей и всего возможного вообще. Здесь необходимо пояснить идею расширенного понимания действительности. Мы привыкли рассматривать в качестве действительности лишь воплотившуюся возможность, но всегда ли между ними можно провести четкую границу? Разрабатывая законы и систему наказаний для их нарушителей, государство использует высоковероятную возможность как механизм воздействия на воплощенные возможности, на действительность в привычном понимании этого слова, в частности – на общественные отношения: многие люди не совершают преступлений не в силу нравственного запрета, но в силу наличия возможности (высоковероятной возможности) наказания. С другой стороны, выходя на улицу, каждый человек понимает, что существует теоретическая возможность падения на голову кирпича, но поскольку эта возможность имеет малую вероятность, никто не корректирует свои планы и действия, исходя из нее. Тут мы видим различную степень влияния возможного на действительное, но очевидно, что процессы действительности зависимы от влияния возможностей. Хищник направляется в места, где наиболее высоковероятна возможность встретить добычу, любое дикое животное своим поведением стремится минимизировать возможные опасности. Человек стремится добиться обладания большим спектром возможностей и наслаждается этим обладанием, часто не реализуя многое из того, что для него возможно: богатый не покупает всего, что мог бы купить, сильный не всегда применяет силу там, где мог бы, но при этом оба получают удовлетворение от того, что всё это возможно в принципе, то есть от самой возможности и именно к возможности стремятся. Каким образом мы должны интерпретировать «действительность», если согласимся расширить ее понимание, включая в нее «возможность»? Представляется уместным предложить следующее определение. Действительность – это совокупность возможностей, обладающих различным статусом по отношению к реализации (к воплощению). Границами действительного выступают невозможное, с одной стороны, и необходимое – с другой. Между ними располагаются нереализованные, маловероятные, вероятные, высоковероятные и реализованные возможности. К этому новому пониманию действительности можно добавить характеристику сочетания дискретности и непрерывности: степень вероятности возможностей можно характеризовать как варьируемую на непрерывном множестве значений, а нереализованные и реализованные возможности выступают дискретно выделенными переходами от вероятного к невозможному, и необходимому соответственно. Итак, мы утверждаем, что математические истины суть априорно заданные условия существования и функционирования разума, выражающие универсальные принципы возможного вообще. Заметим, что невозможное также может быть выражено математическими по-

232

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

нятиями (треугольный квадрат, круглый ромб, парикмахер в известном парадоксе), но целесообразность попыток анализа невозможного на данный момент под вопросом. Исходя из расширенного понимания действительности рассмотрим ряд элементов реалистической интерпретации базисных принципов математики. Прежде всего, в математическом знании можно выделить, по крайней мере три области, сущностные базисы которых нетождественны. Это, условно говоря, «арифметическая» составляющая математического знания, опирающаяся на производные положения от количественных и порядковых отношений; «геометрическая», оперирующая истинами и объектами, имеющими пространственные атрибуты; «логическая» составляющая, то есть совокупность областей, занимающихся выражением свойств причинно-следственных, конъюнктивных и других связей. Нетождественность онто-гносеологических базисов названных составляющих математического знания, на наш взгляд, вполне очевидна на современном этапе развития математики и ее базисных принципов. Действительно, история идеи логицизма вместе с результатами К. Геделя убедительно демонстрируют нам несводимость арифметики к логике. Попытки сведения оснований математики (арифметики) лишь к логическим законам не могли дать ожидаемых результатов, кроме результатов, утверждающих неотъемлемость логической составляющей в сущностном фундаменте математического знания. Можно отметить, что проблемы в определении общих и специфических черт двух ветвей логики –философской и математической – в значительной мере обусловлены тем обстоятельством, что «проекция» математической логики на естественный язык стала разрабатываться гораздо раньше, чем сама «чистая», то есть математическая, логика, или, если угодно, последняя начала развиваться в единстве с этой «проекцией». Логика развивалась в «проекции» на естественный язык, что в некоторой степени схоже с тем, как теория вероятностей развивалась в «проекции» на игровую сферу интеллектуальной активности человека. Тогда как другие математические области – геометрия, арифметика отделились от своих проекций на природу и другие области на ранних стадиях развития. Итак, основания арифметических и логических разделов математики нетождественны. Аналогичным образом дело обстоит с отношением основ арифметической и геометрической составляющих: «неоднородность» числового ряда и «однородность» прямой, различие видов интуиции в указанных сферах,– это (и многое другое) говорит о наличии сущностных отличий. Что же касается отношения основ «геометрической» и «логической» составляющих, то отличия также очевидны, поскольку у этих областей явно отличаются и типы интуиции (созерцательная и рассудочная, условно говоря), и сферы наиболее эффективного приложения (материя, пространство и разум, мыслительные процессы). Таким образом, мы можем выделить по крайней мере три базисных составляющих, что позволяет предварительно внести в схему онто-гносеологической интерпретации основ математики несколько тезисов: - все области математического знания, опирающиеся лишь на производные положения от количественных и порядковых отношений, основываются на исходных, априорно заданных принципах разума, служащих неотъемлемой его составляющей, то есть возможностью его существования, и относящихся к свойствам действительности (материальной, идеальной, потенциальной), выражающим ее непрерывный и дискретный характер;

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

233

- геометрические исходные истины, вернее, сама возможность построения системы геометрических истин, также является неотъемлемой составляющей разума, выражающей в его рамках универсальные, общие формы существования материального мира; - все разделы математической логики, то есть области математики, выражающей специфику причинно-следственных, конъюнктивных и пр. связей, а также свойств функционирования разума, т.е. процесса рассуждения, основываются на необходимой компоненте разума, позволяющей выражать возможности построения и функционирования любых систем, в том числе и математических. Очевидно, что все три компоненты основ математического знания имеют обширные производные области, в которых они пересекаются. Однако эти составляющие фундамента математики не тождественны, а специфичны. Общим же, определяющим саму принадлежность к математике для всех областей является то, что они выражают универсальные законы не только всего существующего, не только гипотетического, но и всего возможного вообще. Что же касается вопроса об отношении к бытию разума и вместе с ним базисных основ математического знания, то представляется правомерным предположить, что разум принадлежит реальности, сущему в той же мере, в которой относятся к реальности все возможности ее развития, преобразования и существования. Если принять вышеперечисленные положения в качестве исходных установочных гипотез, то можно попытаться разработать некоторый вариант детального онтогносеологического истолкования математики. Для построения подобного истолкования основ данной науки необходима их структуризация и поэтапное обоснование, разъяснение элементов этой структуры. Приняв намеченную выше структуризацию, будем считать, что в первой, «арифметической» составляющей, прежде всего, нуждаются в объяснении числа. Особое внимание, как нам представляется, необходимо уделить нулю, единице и двойке. Специфичность их отмечалась и ранее. Фреге, например, указывает, что «…числа по природе вещей имеют свой порядок, каждое образуется собственным способом и обладает своеобразием, особенно заметным у 0, 1 и 2» [4, с. 37]. Итак, начнем с ноля. Ноль можно истолковать как абстрактное выражение возможности наличия. Например, когда в десятичной дроби ставятся ноли после запятой, подразумевается, что после нолей будет стоять какая-то цифра или цифры и что существует возможность вхождения в данную дробь десятых, сотых и т.д. долей, но там, где стоят нули, эта возможность не реализована. Так, число 0.0460007 выражает, помимо прочего, нереализованные возможности присутствия десятых, десятитысячных, стотысячных и миллионных долей. Число же 0.201 содержит в себе указание на нереализованную возможность наличия сотых долей. Аналогичным образом можно продемонстрировать приведенные рассуждения на натуральных, целых и других числах: 104023008; −2453067; 4.(209) и т.п. Ноли будут указывать на возможности наличия единиц, десятков, сотен и пр. до определенного значения, в зависимости от количества знаков в числе, или же на возможности наличия десятых, сотых и т.д. долей. При обучении детей счету учитель говорит, что если из корзины, в которой находится пять яблок, вынуть два яблока, а затем, вынуть еще три, то в корзине останется ноль яблок. Число оставшихся яблок – «ноль яблок» – указывает на возможность их наличия, тогда как возможность наличия других объектов, например, пароходов или метеоритов, не подразумевается. Здесь вполне уместен вопрос о том, не будет ли более точным истолкование нуля как математического выражения нереализованной возможности наличия? Ответ на этот вопрос,

234

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

по нашему мнению, будет отрицательный, поскольку, например, число 1000 состоит все же из единиц, десятков и сотен, и истолкование нулей в нем как нереализованных возможностей наличия порождает двусмысленность, противоречивость. Таким образом, ноль – это абстрактное выражение возможности наличия, являющееся безотносительным к реализации самой возможности. При этом необходимо особо отметить, что возможность нельзя отождествлять с вероятностью. Вероятность можно предварительно определить, как количественное выражение возможности. Сама же возможность должна пониматься как принципиальная допустимость вообще. Например, вероятность достать белый шар из ящика, содержащего только десять черных шаров, равна нулю, но это принципиально допустимо (Лейбниц или Витгенштейн сказали бы – логически допустимо), то есть возможно, в принятом нами понимании этого слова, в отличие от исхода, когда мы достаем кубический шар, или треугольный квадрат. В этом смысле принятое название «невозможное событие» было бы правильнее заменить на «невероятное событие». Продолжим наше рассуждение истолкованием следующего числа – единицы. Единица может быть истолкована как абстрактное выражение реализовавшейся возможности наличия. Например, когда мы записываем число 0.1, мы указываем, что реализована возможность наличия определенной (десятой) доли, а когда записываем число 10, то указываем на реализацию возможности наличия определенного количества (десятка) и т.д. В принципе, помня о возможности перевода десятичной системы исчисления в двоичную, можно было бы сказать, что сущностный фундамент чисел в основном намечен. Однако возможность редукции, как мы знаем из ряда примеров, не означает тождественности онтологических и гносеологических оснований. Действительно, геометрия, что отмечено выше, имеет собственные онтогносеологические основания, отличные от арифметических, хотя геометрические отношения, благодаря работам Декарта и других, переводимы в числовые с достаточной степенью полноты. Б. Рассел, пытаясь воплотить идею сводимости оснований всей математики к логике, определяет геометрию как область исследования последовательностей двух или более измерений, то есть как продолжение «чистой математики» в терминологии Рассела [7, p. 372]. В нашей же интерпретации это определение сводит геометрию к арифметической составляющей математики, что, как уже отмечено, не соответствует реальному положению дел. Таким образом, редуцируемость десятичной системы исчисления к двоичной не предписывает необходимость ограничения компонентов сущностного истолкования чисел. Сущностной интерпретацией следующего числа – двойки – может служить истолкование ее как абстрактного выражения наличия альтернативы, вариантности, неоднозначности. Например, говоря о том, что длина одного отрезка больше длины другого, или говоря о том, что десять больше семи, мы указываем лишь на количественные различия, различие же между единицей и двойкой является еще и качественным различием, имеющим сущностный фундамент. Если единица – это выражение реализовавшейся возможности наличия, то двойка – это выражение реализовавшейся возможности (наличия) альтернативы, наличия выбора. Что касается тройки и других чисел-цифр, то здесь нам необходимо признать отсутствие (возможно, что и временное) аналогичного истолкования. Однако, скорее всего, это отсутствие само по себе выступает интерпретацией в том смысле, что в данном аспекте сущностных особенностей натуральные числа фактически нуждаются в трех базисных элементах, обладающих наиболее ярко выраженной онтологической спецификой. Натуральные числа, таким образом, предстают в виде разнообразного сочетания выражений возможностей

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

235

наличия, реализовавшихся возможностей и альтернатив. Это относится и к числам-цифрам, и к остальным. Очевидно, при этом, что наиболее удобной является десятичная система, и эта «удобность» не может считаться без веских оснований случайной. Видимо, она является следствием из еще не определенных сущностных особенностей чисел. Онтологическое истолкование основ арифметики можно несомненно дополнить истолкованием понятийной базы других составляющих математического знания – геометрической и логической [1]. Вполне возможно также, что в истолковании будут нуждаться ключевые понятия многих разделов математики, например, понятие мнимой единицы, бесконечно малой величины, предела и др. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7.

Арепьев Е. И. Домножественная реалистическая интерпретация онто-гносеологических основ математики // Вопросы философии. М., 2010. №7. С. 82–92. Вигнер Е. Непостижимая эффективность математики в естественных науках // Этюды о симметрии / Под ред. Я. А. Смородинского. М., 1971. Макеева Л. Б. Философия Х. Патнэма. Фреге Г. Основоположения арифметики. Логико-математическое исследование понятия числа. Томск, 2000. Целищев В. В. Философия математики. Ч. 1. Новосибирск: Наука, 2002. Dummett M. The interpretation of Frege’s philosophy. London, 1981. Russell B. The Principles of Mathematics 2nd td. London, 1937. Поступила в редакцию 11.07.2014 г.

236

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.1 THE NATURE OF NUMBERS IN THE LIGHT OF A BROADER INTERPRETATION OF REALITY © E. I. Arep’ev Kursk State University 33 Radishchev St., 305000 Kursk, Russia. Phone: +7 (4712) 70 33 52. Email: [email protected] The article concerns the problems of philosophy of mathematics. The traditional problem of the existence of mathematical objects and truths is solved through the reconstruction of the ontological concepts of the real and possible. The work deals with the problems and development options of certain trends in the philosophy of mathematics. The article describes the arguments in favour of a realistic interpretation of the foundations of mathematics in the light of the extended interpretation of reality. The work contains also the elements of specified ontological interpretation: allocation of the basic components and a detailed interpretation of the arithmetic component. Keywords: the existence of mathematical objects, realism, ontological foundations of arithmetic. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Arep’ev E. I. The Nature of Numbers in the Light of a Broader Interpretation of Reality // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 229–236.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7.

Arep'ev E. I. Voprosy filosofii. M., 2010. No. 7. Pp. 82–92. Vigner E. Etyudy o simmetrii. Ed. Ya. A. Smorodinskogo. M., 1971. Makeeva L. B. Filosofiya Kh. Patnema [Philosophy of H. Putnam]. Frege G. Osnovopolozheniya arifmetiki. Logiko-matematicheskoe issledovanie ponyatiya chisla [Basic Principles of Arithmetic. Logical-Mathematical Study of the Concept of Number]. Tomsk, 2000. Tselishchev V. V. Filosofiya matematiki [Philosophy of Mathematics]. Ch. 1. Novosibirsk: Nauka, 2002. Dummett M. The interpretation of Frege’s philosophy. London, 1981. Russell B. The Principles of Mathematics 2nd ed. London, 1937. Received 11.07.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

237

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.2 МАТЕМАТИЧЕСКАЯ СИМВОЛИЗАЦИЯ: СПЕЦИФИКА И УСЛОВИЯ РЕАЛИЗАЦИИ © Л. Б. Султанова Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкорстостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32. Тел.: +7 (347) 229 96 64. Email: [email protected] В статье, на основе феномена неявного знания, исследуются вопросы философии математики, связанные с процедурой математической символизации. Выявлена специфика математической символизации и условия её осуществления, определена роль математической символизации в развитии математики. Автор считает, что полученные результаты позволяют обосновать тезис о том, что основой математической символизации является априорный гносеологический «фундамент». Автор полагает, что выводы статьи существенно ограничивают перспективы популярного в современной философии науки гносеологического релятивизма как в философии математики, так и в теории познания в целом. Дальнейшие исследования по вопросу о роли неявного знания в развитии математики, по мнению автора, должны способствовать укреплению и дальнейшему распространению аналогичного подхода в теории познания. Ключевые слова: феномен неявного знания, неспецифицируемость и личностность неявного знания, психологическая составляющая неявного знания, математический символ, неявный коэффициент математической символизации, понимание в математике, математическая абстракция.

1. Введение В современной философии науки окончательно сформировалось понимание того, что «логическая точность и строгость сами по себе ещё не являются гарантией истинности и точности научного знания» [1, с. 134]. Развивая этот, в общем-то, вполне корректный тезис, некоторые авторы приходят к выводу о том, что современная теория познания практически обречена на самоуничтожение [2, с. 593]. Думается всё же, что это проявление, так сказать, «постмодернистского стиля», которого не чуждаются сегодня даже маститые авторы, чьи идеи на протяжении многих десятилетий пользовались и пользуются заслуженным признанием в нашей стране и за её пределами. Представляется, что эти сложности современной философии науки, наличие которых, конечно же, никто не собирается отрицать, обусловлены прежде всего феноменом неявного знания, чьё влияние на развитие науки признаётся сегодня многими авторами. Поэтому совершенно правомерно, на наш взгляд, проводить более глубокие исследования в области этого феномена. Исследование роли и значения неявного знания в развитии математики является основной темой настоящей статьи. В современную философию науки термин «неявное знание» (implicit knowledge) введён американским учёным М. Полани. В основу новаторского подхода М. Полани положена интерпретация психологического понятия «гештальта» как «образа реальности», складывающегося в мышлении субъекта познания в конкретной гносеологической ситуации. Понятно, что этот «образ реальности» неразрывно связан с личностью субъекта познания. Согласно такому подходу, в каждом по-

238

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

знавательном акте познавательная активность субъекта направлена либо непосредственно на объект, либо на систему, включающую этот объект в качестве элемента. Чем более целенаправленно субъект познания фокусируется на объекте как некоем целом, тем более подчиненным целям этого познавательного процесса, функциональным относительно него, и, следовательно, тем менее заметным и более «смутным» будет представление элементов этой системы для субъекта познания. В качестве аналогии М. Полани проводит параллель неявных элементов знания с инструментами ремесленника, как бы являющимися продолжением человеческого тела, строение и принцип действия которых интересует ремесленника (аналог «субъекта познания») исключительно с точки зрения их полезности для реализации поставленных задач. Подобно тому, как ремесленник не концентрируется на строении этих инструментов, и зачастую вообще их не замечает, учёный, исследователь, не фокусируется на механизмах и условиях мышления, не входящих непосредственно в структуру объекта познания, но делающих возможным таковое, т.е. делающих возможным непосредственное познание этого объекта. Можно принять, что эти «механизмы и условия мышления» неявно входят в содержание нового знания, полученного этим учёным или исследователем, и поэтому должны быть квалифицированы именно как «неявное знание». Отсюда понятно, что одно из важнейших свойств неявного знания – его неспецифицируемость, определяемая следующим образом: «если какая-то совокупность предметов попадает в наше периферическое сознание и становится бессознательной, мы, в конечном счете, полностью теряем их из виду, и в принципе не можем сознательно реконструировать» [3, с. 38 ]. Основные свойства неявного знания, по М. Полани,– это неспецифицируемость и личностность. Они оказывают существенное влияние на весь познавательный процесс в целом, и, как представляется, во многом обуславливают отмеченные здесь вначале сложности современной философии науки. Думается, что по этой причине необходимо их доскональное изучение, что и послужило отправной точкой для данной статьи. В дальнейшем будут исследованы эти и другие свойства неявного знания, а также изучена роль неявных элементов знания в математике, а именно – будет введено понятие неявного коэффициента математической символизации и определена его специфика. 2. Основные свойства неявного знания Неспецифицируемость неявного знания означает, что его невозможно выразить в научных терминах. Иногда невозможна даже вербализация такого знания, т.е. для него невозможно просто подобрать словесную форму, поэтому неявное знание – это и молчаливое знание. Несмотря на это, неявное знание (в форме предпосылок или неявных определений) составляет необходимое условие самого существования научного знания, и, значит, научной теории. Приведем пример из математики, наиболее ярко иллюстрирующий неспецифицируемость именно как свойство неявного знания. В частности, в евклидовой геометрии совершенно не предусмотрено доказательство того факта, что всякое «замыкание» (линия, по которой «букашка» могла бы двигаться в одну сторону до бесконечности) делит плоскость в точности на два множества точек – «внутренние точки» и «внешние точки», а переход из одного множества в другое непременно предполагает пересечение границ. И только британский математик Л. Кэрролл доказал, что линия, идущая из вершины треугольника, внутри

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

239

этого треугольника обязательно пересечет сторону, противолежащую вершине, из которой эта линия выходит. До Л. Кэрролла этим свойством математики пользовались как интуитивно-очевидным, т.е. пользовались неявным образом, причём пользовались очень активно [4]. Это означает, что неявное знание не только неспецифицируемо, но и личностно, поскольку «установление этой опоры на опыт (то есть практическое применение научной теории – прим. автора) невозможно без личной причастности ученого» [3, с. 100]. «Личная причастность учёного» состоит в том, что мы не можем получить, освоить или применить новое знание, не связывая его с уже имеющимся у нас «личным опытом», что и обуславливает на деле личностную природу неявного знания. Следовательно, новое неявное знание, которое неизбежно вырабатывается субъектом познания при освоении просто «знания» в обычном смысле, должно взаимодействовать с комплексом неявного знания, уже присущим этой конкретной личности, этому конкретному субъекту познания – иначе интеграция нового знания в общий компендиум знаний конкретного субъекта познания будет невозможна. Очевидно, что это утверждение носит общенаучный характер, и должно быть квалифицировано как закон научного познания, а не отнесено исключительно к математике. Понятно, что элементы, обуславливающие личностность неявного знания, возникают в результате участия в эвристическом процессе интуитивно-нерациональных механизмов – в частности, механизмов восприятия внешнего мира. Действительно, далеко не всё, что доступно нам в процессе восприятия или созерцания, может быть полностью нами осознано, и, следовательно, может быть зафиксировано на вербальном, и, тем более, на рациональнотеоретическом уровне. Это значит, что в процессе познания, во-первых, всегда найдётся место неявному знанию, и, во-вторых, что неявное знание атрибутивно связано с личностными особенностями мышления субъекта познания. Вообще обоснование личностной природы неявного знания, по М. Полани, имеет приоритетное значение [3, с. 100]. Думается, что с учётом выводов современной теории познания, обозначенных в начале данной статьи, с этим трудно не согласиться. В этом обосновании автор опирался на исследования истории научных открытий в классической механике, теории вероятности, а также на оценки типов упорядоченности в точных науках. В результате М. Полани удалось показать, что гносеологические основания интуитивного элемента научной теории, впрочем, как и онтологические основания практических умений и навыков, присущих личности, глубоко укоренены в психологии этой личности, а их неявно-интуитивная специфика обусловлена самой природой человеческого мышления [3]. Однако эта специфика ко многому обязывает. Дело в том, что личностность неявного знания обуславливает огромную ответственность, которую, по М. Полани, учёный, исследователь возлагает на себя. Её принципиально нельзя переложить ни на какие критерии верификации или фальсификации, соответствующие позитивистским нормам научного исследования, именно вследствие невозможности «отделения» неявного знания от субъекта познания – в том числе, и для самого исследователя, первооткрывателя этого нового знания. В полной мере оценивая значение таких свойства неявного знания как неспецифицируемость и личностность, М. Полани, уделяет существенное внимание раскрытию элементов психологической составляющей неявного знания, выделяя следующие: во-первых, это интеллектуальная убежденность, которая является «последним основанием наших убеждений»; во-вторых, это вера как важнейший элемент психологической составляющей неявного знания; в-третьих, это воля, и, в-четвертых, страстность [3]. Необходимо учитывать, что вера

240

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

в данном контексте – это прежде всего убежденность ученого в своей правоте, основанная на так называемой интеллектуальной самоотдаче. Именно на интеллектуальной самоотдаче покоится единство всех элементов психологической составляющей неявного знания [3]. Однако это не просто некая иррациональная вера, родственная религиозной, а вера, являющаяся неотъемлемым элементом эвристической интуиции, ведущей исследователя в научном поиске – личностно-эмоциональном поиске решения фундаментальных научных проблем. Сравнивая эти идеи со структурой эвристического процесса по Ж. Адамару, можно показать, что элементы психологической составляющей неявного знания связаны с эвристической (научной, исследовательской) интуицией. Действительно, и вера, и воля являются её неотъемлемыми элементами – научный поиск в принципе невозможен без веры его субъекта в некоторые начальные предпосылки, а также в само существование решения исследуемой научной проблемы. Воля в данном контексте также является эвристической, поскольку задействована в процессе научного исследования. А по мнению Ж. Адамара, воля вмешивается в творческий процесс после третьего этапа, то есть непосредственно после «срабатывания» механизма «озарения» (первые два этапа по Ж. Адамару – это так называемые «подготовка» и «инкубация»), перед последним этапом проверки и завершением всего эвристического процесса в целом [5]. Осталось разъяснить понятие интеллектуальной самоотдачи. Эвристический процесс действительно предполагает полную самоотдачу личности как её тотальную вовлечённость в научно-исследовательскую деятельность. Вообще самоотдача как таковая обусловлена убеждённостью личности в некоторых основополагающих научных идеях, на которых, собственно, и базируются выводы, получаемые в ходе эвристического процесса, причём «Согласно логике самоотдачи, истина есть нечто, о чем можно мечтать, только будучи в этом убежденным» [3, с. 308]. Эта убежденность субъекта в эвристическом процессе проявляется именно как «акт самоотдачи, присутствующий в каждом интеллектуальном свершении и стягивающий множество вещей к единому фокусу» [3, с. 97]. Это значит, что без самоотдачи субъекта в познании нет и не может быть истины. Поэтому, как представляется, наиболее важным элементом личностной составляющей неявного знания необходимо назвать именно интеллектуальную убежденность, поскольку она непосредственно опирается на научные убеждения ученого, а эти убеждения, в свою очередь, в соответствии с логикой функционирования неявного знания в познавательном процессе, являются предельным уровнем логического обоснования. Дело в том, что интеллектуальная убежденность – это элемент психологической составляющей неявного знания, наиболее близкий к его рациональной компоненте, вследствие чего в познании на её основе осуществляется необходимая корреляция между «неявно-интуитивным предпосылочным знанием личности» и знанием «рационально-теоретическим», причём система посылок интеллектуальной убежденности личности логически предшествует вообще всякому знанию [3]. В целом анализ элементов психологической составляющей неявного знания позволяет выявить значение личностных контактов для развития обучающей эвристики, в том числе и в математике. Действительно, опыт научного мышления, выступающий, прежде всего, в виде неявного знания, должен транслироваться от поколения к поколению, от субъекта к субъекту – иначе развитие науки будет просто невозможно. Понятно, что такая трансляция может быть реализована, прежде всего, в процессе межличностных контактов, то есть в обучении, когда извне, со стороны другого субъекта познания, осуществляется доступ к личностному

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

241

знанию субъекта и его опыту мышления, а также к такому важнейшему элементу психологической составляющей неявного знания субъекта как интеллектуальная убежденность. Более того, думается, что интеллектуальная убежденность, важность которой в познании мы здесь уже подчеркивали, априори предполагает наличие межличностных контактов, то есть наличие оппонента. В самом деле, бессмертное лютерово изречение «На том стою и не могу иначе» в отсутствие оппонента выглядит просто бессмысленным. Подчеркнем, что здесь речь идет не о социокультурном аспекте научного познания, исследование которого составляет популярный контекст современной философии науки, речь здесь идёт о взаимодействии двух личностей – учителя и ученика, а, стало быть, о взаимодействии двух мировоззрений, двух (по крайней мере, двух) интуиций, в процессе которого предполагается выход на интерсубъективный уровень. Именно такое взаимодействие личностей, взаимодействие субъектов научного познания и обуславливает эвристическую функцию неявного знания, а также создает важнейшие предпосылки для дальнейшего развития научно-теоретического знания в целом. 3. Неявный коэффициент математической символизации и его специфика Именно благодаря неявному знанию возможно отождествление математических символов с их научно-математическим значением, иначе говоря, только на базе личностного комплекса неявного знания может быть осуществлена математическая символизация, без чего невозможно представить себе занятия математикой. Символы, в том числе и те, которыми чаще всего пользуются математики – это письменные знаки, которые должны быть легко и многократно восстановимы. В математике применяются различные символы – для чисел, переменных, знаков арифметических и алгебраических операций, а также для обозначения геометрических объектов или их отдельных элементов. По необходимости в математике могут использоваться и логические символы. Понятно, что из этих перечисленных символов в дальнейшем могут конструироваться и различные формулы. Отметим, что в современной науке роль символов и символизации чрезвычайно велика. И, хотя в современной физике «Никто не может более всерьёз требовать, чтобы символический конструкт, который, таким образом, остаётся у нас в руках, считался действительностью, лежащей в основе явлений» [3, с. 59], вопрос о взаимосвязи символов и объектов реальности в современной науке актуален как никогда. Но что такое «символ»? Какова его роль в науке? Собственно, символы, как и научные термины, понятия, мы «накапливаем» в процессе обучения и научных исследований, и учимся понимать в течение всей жизни, с самых ранних лет. Думается, каждому понятно, что символизация как таковая возможна только при наличии опыта, опирающегося на солидный багаж неявного знания и формирующегося в определённых социокультурных рамках. В математике, на протяжении всей её богатой истории, символика носит устойчивый характер, что всегда обуславливалось требованием преемственности, обязательным для развития научного знания. Особенно интенсивно новые математические символы формируются в девятнадцатом и двадцатом столетиях в связи с бурным развитием математики. Необходимость в математической символизации возникает при любом употреблении каких-либо математических терминов, которые всегда имеют определённое значение. Суть математической символизации заключается в отождествлении определенного феномена реальности с некоторым математическим символом. В этой ситуации можно говорить уже не просто о не-

242

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

явном знании в математике, а о так называемой «триаде неявного знания», суть которой применительно к математике можно определить следующим образом: математик А делает математический термин или абстракцию В обозначением объекта С [5, с. 82–83]. Важность математической символизации подтверждает историческая тенденция в развитии математики, состоящая в том, что все преобразования, позволяющие упростить математические обозначения посредством введения более простой формы записи, активно приветствовались математиками и стимулировали развитие математической науки в целом. В частности, представляется, что именно поэтому уже декартовы упрощения математических обозначений высоко оценивались математиками. Проанализировав историю развития математических символов, можно сделать общий вывод, согласно которому «прогресс в математике в значительной степени зависит от изобретения выразительных и удобных в обращении символов для представления математических концепций» [3, с. 126]. Процедуру математической символизации можно проиллюстрировать следующим образом. Действительно, всегда, приступая к решению задачи, прежде всего «...необходимо точно выполнить символизацию и последующие операции, и правильно интерпретировать результат. Все это требует понимания, и именно в ходе этих актов понимания обретают смысл использованные в процессе решения задачи формальные операции, а их результат принимается лицом, которое их выполняет» [3, с. 123]. Таким образом, в математике понимание является, прежде всего, результатом реализации процедуры математической символизации, а необходимое при этом итоговое отождествление математического символа с его значением возможно только вследствие опоры на базовый уникально-личностный комплекс неявного знания, которым обладает субъект познания [6, с. 76–89]. Специфика процедуры математической символизации в современной математике обусловлена высоким уровнем её абстрагирования, причём очевидно, что все математические абстракции имеют смысл только с учётом априорного фундамента базовых оснований математической науки. Поэтому кажущаяся легкость математической символизации никого не должна вводить в заблуждение. А когда речь идет о математических абстракциях высокого уровня, иерархически значительно удаленных от априорных базовых оснований математики, гносеологическая ситуация еще более осложняется. Такая специфика математики связана с так называемым неявным коэффициентом математической символизации, который, в понимании субъекта познания, придаёт символу математики конкретное значение, тем самым связывая этот символ с реальностью [6, с. 84]. Неявный коэффициент математической символизации формируются в процессе личностного практического освоения математики, на нерациональном (интуитивном) уровне мышления субъекта. Понятно, что при этом, особенно когда речь идёт о математических абстракциях высокого уровня (например, когда речь идёт о теории категорий), что характерно для современной математики, возможно неосознанное, автоматическое использование абстракций, когда в них видят нечто вроде «счетных палочек». Это означает, что, чем выше уровень абстрагирования в математике, тем солиднее неявный коэффициент математической символизации, и тем более вероятна возможность неосознанного, автоматического использования математических символов, что, в конечном счёте, существенно затрудняет понимание и обучение в математике.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

243

4. Заключение Математическая символизация неизбежна в математике, она достигается через утверждение конкретной специфики, раскрытой и обоснованной в данной статье. В итоге, с учётом идеи неявного знания и его роли в реализации процедуры математической символизации, могут быть сделаны следующие выводы, определяющие специфику познавательного процесса в целом. 1. Современная философия науки исполнена самокритики и определённого пессимизма, поскольку в ней превалирует принцип социокультурной обусловленности научного знания, что существенно релятивизирует само понятие научности. Думается, что определённая причина для беспокойства действительно есть, т.к. многие авторы склонны к постмодернистскому радикализму. Однако, представляется, что можно избавиться от релятивизма и спасти принципы научности. Для этого необходимо углублённое изучение идеи неявного знания, поскольку, как представляется, проблемы современной философии науки и теории познания во многом лежат в области исследования предпосылочного знания, внедряющегося в познавательный процесс на нерациональном уровне. 2. По М. Полани, основные свойства неявного знания – неспецифицируемость и личностность, которая раскрывается через элементы психологической составляющей неявного знания. К таковым относятся интеллектуальная убеждённость, вера, страстность, а также объединяющая их интеллектуальная самоотдача. Подчеркнем, что здесь речь идет не о социокультурном аспекте научного познания, исследование которого составляет популярный контекст современной философии науки, речь здесь идёт о взаимодействии двух личностей – учителя и ученика, а, стало быть, о взаимодействии мировоззрений и интуиций, в процессе которого должен быть реализован «выход» субъектов познания на интерсубъективный уровень. Именно такое взаимодействие личностей, взаимодействие субъектов научного познания и обуславливает эвристическую функцию неявного знания, а также создает важнейшие предпосылки для дальнейшего развития научно-теоретического знания в целом. 3. Именно благодаря неявному знанию возможно отождествление математических символов с их научно-математическим значением. Суть математической символизации заключается в отождествлении определенного феномена реальности с некоторым математическим символом. В этой ситуации можно говорить о так называемой «триаде неявного знания», суть которой применительно к математике можно определить следующим образом: математик А делает математический термин или абстракцию В обозначением объекта С. 4. Формирование такой «триады» для каждого субъекта математического познания опирается на неявный коэффициент математической символизации, имеющий личностный характер, опирающийся на априорный элемент личностного комплекса неявного знания, связанного с математикой. Понимание в математике является, прежде всего, результатом реализации процедуры математической символизации. И, хотя на формирование «триады» определённое влияние оказывает и социокультурный фон развития науки в данный исторический период, таковой отнюдь не является определяющим. Поэтому неявный коэффициент математической символизации можно рассматривать как инвариант. Представляется, что это ограждает не только математику, но и эпистемологию в целом от необратимого релятивизма. 5. При всём этом необходимо согласиться с М. Полани, который называет свою теорию «онтологией разума», но в виду имеется не бесстрастный кантовский теоретический разум

244

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

(при полном пиетете и М. Полани, и автора данной статьи по отношению ко всей кантовской теории познания в целом), полностью отделённый от реального субъекта, а разум, для которого познание действительно составляет цель и смысл бытия, и поэтому обладает высшей ценностью вследствие чего просто не может не быть личностным. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6.

Микешина Л. А. Ценностные предпосылки в структуре научного познания. М.: Прометей, 1990. Философия познания. К юбилею Людмилы Александровны Микешиной. М.: РОССПЭН, 2010. Полани М. Личностное знание. М.: Прогресс, 1985. Мичи Д., Джонстон Р. Компьютер – творец. М.: Мир, 1987. Адамар Ж. Исследование психологии процесса изобретения в области математики. М.: Сов. радио, 1970. Султанова Л. Б. Неявное знание в математике. Saarbrücken: LAP LAMBERT, 2011. Поступила в редакцию 14.08.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

245

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.2 MATHEMATICAL SYMBOLIZATION: SPECIFICITY AND IMPLEMENTATION © L. B. Sultanova Bashkir State University 32 Validi St., 450076 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. Phone: +7 (347) 229 96 64. Email: [email protected] Philosophy of mathematics issues related to the procedure of mathematical symbolization are studied on the basis of phenomenon of implicit knowledge. The specificity of mathematical symbolization and conditions of its implementation, defines the role of mathematical symbolization in the development of mathematics. The author believes that the results can justify the thesis that the basis of mathematical symbolization is a priori epistemological “foundation”. The author believes that the conclusions of the article significantly limit the prospects of the popular contemporary philosophy of science epistemological relativism in the philosophy of mathematics, as well as in the theory of knowledge in general. Further studies on the role of implicit knowledge in the development of mathematics, according to the author, should contribute to the strengthening and further spread of a similar approach in the theory of knowledge. Keywords: phenomenon of tacit knowledge, and not-personal-specifiable implicit knowledge, the psychological component of tacit knowledge, mathematical symbol, the implicit rate of mathematical symbolization, understanding in mathematics, mathematical abstraction. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Sultanova L. B. Mathematical Symbolization: Specificity and Implementation // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 237–245.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6.

Mikeshina L. A. Tsennostnye predposylki v strukture nauchnogo poznaniya [Value Background in the Structure of Scientific Knowledge]. Moscow: Prometei, 1990. Filosofiya poznaniya. K yubileyu Lyudmily Aleksandrovny Mikeshinoi [Philosophy of Knowledge. On the Anniversary of Lyudmila Aleksandrovna Mikeshina]. Moscow: ROSSPEN, 2010. Polanyi M. Lichnostnoe znanie [Personal Knowledge]. Moscow: Progress, 1985. Michie D., Dzhonston R. Komp'yuter – tvorets [The Creative computer]. Moscow: Mir, 1987. Hadamard J. Issledovanie psikhologii protsessa izobreteniya v oblasti matematiki [The Psychology of Invention in the Mathematical Field]. Moscow: Sov. radio, 1970. Sultanova L. B. Neyavnoe znanie v matematike. Saarbrücken: LAP LAMBERT, 2011. Received 14.08.2014.

246

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.3 «СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК», КРИЗИС ГУМАНИЗМА, НАСЛЕДИЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО И РУССКИЙ СИМВОЛИЗМ © А. А. Федоров Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. З. Валиди, 32. Тел.: +7 (347) 273 68 74. Email: [email protected] В статье рассматриваются эстетические и духовные проблемы русского символизма в связи с освоением творческого наследия Ф. Достоевского. В работе дается точка зрения Н. Бердяева на развитие гуманизма ренессансного типа в России конца XIX и начала ХХ века и проблемы человека в прозе Ф. Достоевского. В статье обсуждается вопрос о степени и характере воздействия проблем человека и особенностей жанра романа Достоевского на формирование русского символизма. Ведущие русские символисты А. Волынский, Вячеслав Иванов, А. Белый, Д. Мережковский, обосновали мистицизм, субъективизм и трагизм в отношении к искусству и провозглашали художественное творчество как эстетический и религиозный акт. Важной темой в творчестве Достоевского русские символисты признавали понимание мира и человека в терминах категории трагического и выявление драматического положения человека перед лицом бездуховной бессмысленной практики современного общества. В статье делается вывод о том, что русские символисты соединили творчество Достоевского с новейшими тенденциями в русском искусстве и культуре начала ХХ века и создали оригинальную символико-трагическую концепцию творчества Достоевского. Ключевые слова: гуманизм, Н. А. Бердяев, Ренессанс, С. Маковский, Серебряный век, Ф. М. Достоевский, А. Волынский, Вяч. Иванов, русский символизм, А. Белый, Д. Мережковский, трагедия, трагическое, роман, русская культура.

«Достоевский кажется мне наиболее живым, из всех от нас ушедших вождей и богатырей духа» (Вячеслав Иванов) Н. А. Бердяев, кому, по свидетельству С. К. Маковского, принадлежит термин «Серебряный век» в своих работах «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916) и «Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы» (1923) определял важные особенности духовной культуры, искусства и художественного творчества в России начала ХХ века в зависимости от судеб гуманизма в российском обществе. Бердяев пишет, что ныне «мир представляется нам в аспекте необходимости, омертвевшей и окаменевшей материальности» [1, с. 159]. Именно поэтому перед культурой и искусством встают новые проблемы, и одна из основных – это отношение культуры как разновидности творчества к окружающему миру и к жизни. При этом Бердяев был убежден, что особенность русской культуры заключена в том, что в ее произведениях главным является не столько воспроизведение отдельных сторон жизни, но страстное стремление обрисовать очертания новой жизни и иных миров. Отсюда потребность создавать что-либо «жизненно-существенное» в религиозном, моральном и общественном смысле. «Русский правдолюбец хочет не меньшего, чем преображения жизни, спасения мира» [1, с. 301]. По мнению философа, в русской культуре всегда должно быть место для твор-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

247

ческого порыва без оглядки на прошлое и узкие пределы повседневности. Трагические попытки создавать произведения такого содержания в XIX веке Бердяев находил в прозе Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Но можно ли ожидать таких взлетов творчества в России в начале ХХ века? Что касается Запада XIX века, то Бердяев указывал на эпоху европейского Возрождения как на последний период, когда была возможность для плодотворной и свободной духовной деятельности человека. Однако, имея в виду современность, Бердяев одну глав своей книги «Смысл истории» назвал «Конец Ренессанса и кризис гуманизма. Разложение человеческого образа». В этой работе философ более подробно обратился к гуманистическим основам духовных сторон жизни и поведения человека в связи с судьбами европейской и русской культуры последней трети XIX – начала ХХ века. В духовных и культурных процессах этого переходного времени Бердяев увидел неопровержимые для него доказательства, того, что с точки зрения судеб гуманизма произошел конец Ренессанса, что наложило неизгладимый отпечаток на перспективы благополучного развития полноценной духовной жизни в России и в Европе. Для Бердяева «сущность Ренессанса в том, что в нем обнаружился свободный избыток творчества человека» [1, с. 393]. Эпоха Возрождения дала многовековой импульс подъему человеческого индивидуальности во многих областях духовной культуры, науки и искусства. Однако Ренессанс, раскрепостив человека для творческой деятельности, не снял с повестки дня проблему его социализации не только в общественной сфере, но зависимости от неблагополучного окружающего мира и в сфере духа и творчества. Другими словами, современный человек опять должен самоопределиться по отношении к своей индивидуальности, «прийти к себе», и, в то же время, искать новых связей с окружающим изменяющимся миром, Все это находит свое выражение в современной философии и в искусстве. Для Бердяева возрожденческие начала оплодотворяют искусство до тех пор, пока человек остается важнейшей темой искусства, и оно занято исканием новой «совершенной природы, совершенных человеческих форм» [1, с. 396]. Если этого нет, то начинает обнаруживаться «величайший кризис творчества и глубочайший кризис культуры». У философа дано развернутое определение этого кризиса, который, в частности, «характеризуется дерзновенной жаждой творчества, быть может до сих пор небывалой, и вместе с тем творческим бессилием», …когда «обнаруживаются внутренние противоречия, …в силу которых все результаты творчества оказываются неудовлетворительными, не соответствующими творческому заданию» [1, с. 399]. Все это создает целый спектр воззрений и переживаний от декаданса до всеобъемлющего трагического миропонимания. Между тем Бердяев видит в современности людей, соответствующих рангу мастеров Ренессанса. Это Фр. Ницше, Г. Ибсен и Ф. Достоевский – «величайшие творческие индивидуальности», которые «сознавали трагедию творчества, они мучились этим внутренним кризисом творчества, этой невозможности создать то, что задано в творческом подъеме» [1, с. 399]. Истинно творческие замыслы и задачи могут быть осуществлены авторами, которые свободны в своем самопознании и несут в себе некую духовную основу, позволяющие им выполнить свою духовную миссию по отношению к себе и миру. Согласно Бердяеву это трагически невыполнимо прежде всего в России, т.к. «нам не было дано пережить радость Ренессанса… Мы не познали радости свободной игры творческих избыточных сил» [1, с. 405]. Если не брать истинно возрожденческого явления – творчества А. С. Пушкина,– то в остальном в XIX веке,

248

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

по мысли Бердяева, «мы творили от горя и страдания». Н. Гоголь, Л. Толстой и Ф. Достоевский являются для Бердяева доказательством того, что русская литература и философия «несет в себе что-то мучительное, противоположное радостному духу Ренессанса и гуманизма» [1, с. 405]. В то же время очень существенно, что отмечая трагическую трактовку гуманистических, социальных и духовных проблем в творчестве русских писателей последней трети XIX в., Бердяев в то же время считал актуальной еще одну особенность культуры и творчества XIX века. На примере прозы Бальзака и Л. Толстого он утверждал, что «творческий акт есть дерзновенный прорыв за пределы этого мира, к миру красоты» [1, с. 228]. Таким образом, Бердяев-философ указал на две важные эстетические тенденции или линии развития культуры и искусства, которые в полной мере проявятся в России начала ХХ века. Это всеобъемлющие проявления эстетизма и пантрагизм миронимания и оценки человека в тесном переплетении между собой в условиях, когда в творчестве и искусстве по существу завершилась линия развития возрожденческого типа гуманизма. Очевидно, что подобные выводы и суждения не позволили Бердяеву обозначить культуру этой эпохи как «Золотой век», но выразить своеобразие этого периода через понятие «Серебряный век». На самом деле «Серебряный век» ныне признан самобытным и интереснейшим временем в истории русской духовной культуры и отечественного искусства. Он отмечен большими и напряженными интеллектуальными исканиями в области философии, социального знания, эстетики и религии, он вобрал в себя разнообразные поиски и эксперименты в сфере художественного творчества, что все вместе давало возможность заявлять о наступлении нового этапа в многовековом развитии отечественной культуры. Недаром С. К. Маковский в своей книге воспоминаний «На Парнасе Серебряного века» (1945) видел главным достижением этой эпохи «русский культурный подъем», и считал, что как явление русской духовности и творчества «Серебряный век» объединяют ряд черт и признаков. Это – «религиозная настроенность, искание Бога...» «очень русская крайность – анархическое самоутверждение...», означающее «ничем неограниченную свободу...» «томление духа, стремление к „запредельному‟». Отсюда общая оценка этого периода: «Серебряный век» – «мятежный, богоищущий, бредивший красотой» [2, с. 10–11]. В контексте высказываний Бердяева об особенностях русской культуры как творчества речь может идти об определенной попытке осуществить в начале нового столетия новый виток Ренессанса. Одновременно в этот период складывалось неоднозначное отношение к прошлым этапам развития как европейской, так и русской культуры и искусства. Крайние точки этого отношения были выражены в футуризме, теоретически полностью отрицавшим культурное наследие, и в деятельности «Мира искусства», когда участники этого движения создавали произведения в стиле европейских художественных направлений прошлого и занимались пропагандой русского искусства предшествующих эпох. Маковский считал, что это была одна из эпох всеобщих духовных и художественных исканий и одновременно эпоха «неустойчивого мировоззрения». По мысли Маковского на этом фоне «другими предстали – Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Тютчев (и на самом деле: разве их не „открыли‟ наново первые наши модернисты – Волынский, Мережковский, Иннокентий Анненский, Вячеслав Иванов?)» [2, с. 387]. Поэтому Н. А. Бердяев в своей работе «Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века» (1946), отмечая общий культурный подъем в России этого времени,

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

249

назвал «поразительным фактом» то, что «только в начале ХХ в. критика по-настоящему оценила великую русскую литературу XIX в., прежде всего Достоевского и Л. Толстого» [3, с. 237]. Действительно, возникает вопрос, какие стороны творчества и миропонимания Достоевского оказались важны для эпохи, известной свои блестящими достижениями и новаторскими исканиями не только в литературе, но и во многих других областях художественной деятельности. В своей работе «Миросозерцание Достоевского» (1923) Бердяев заявлял, что «Достоевский должен быть признан писателем революционной эпохи. Он все время писал о революции как явлении духа» [4, с. 143]. Одновременно «Достоевский – великий мыслитель в своем художественном творчестве, он прежде всего художник мысли» [4, с. 160], у которого «ничего нет, кроме человека, ничто не интересно, кроме человеческого» [4, с. 154]. Величие и актуальность творчества Достоевского заключается в изображении трудных, порой трагических попыток осмысления духовных проблем современного человека, его стремлений к самоопределению по отношения к себе и к драматически изменяющейся жизни. Чрезвычайно волновал Достоевского и вопрос о духовной миссии человека в мире неблагополучия, страдания и несправедливости. Именно тот факт, что Достоевский с большой силой, болью и проницательностью изобразил невозможность такого самоопределения, делает его писателем и мыслителем, выразившим «величайший кризис творчества и глубочайший кризис культуры». Именно «Достоевский, который так болел о человеке, о судьбе человека, который сделал человека единственной темой своего творчества, именно он и вскрывает внутреннюю несостоятельность гуманизма, трагедию гуманизма» [1, с. 405–406]. Таким образом, творчество Достоевского показывает, почему именно в русской философии и русской литературе XIX века кризис гуманизма и неосуществимость Ренессанса были пережиты наиболее остро и последовательно. В своей работе «Миросозерцание Достоевского» в главе «Духовный образ Достоевского» Бердяев подчеркивал, что «романы Достоевского не настоящие романы, это трагедии», а «творчество Достоевского – дионисийское творчество. Он весь погружен в дионисийскую стихию, и этот дионисизм рождает трагедию» [4, с. 15–16]. Достоевский с небывалой до него проникновенностью решает задачи познания жизни и человека средствами искусства. Именно поэтому «Достоевский наносит удар за ударом всем теориям и утопиям человеческого благополучия, человеческого земного блаженства, окончательного устроения и гармонии» [4, с. 166]. Очевидно, что в бытовых, обыденных формах жизни, писатель показывает нам почти бесконечные трагические глубины и окраины внутреннего мира человека, и это неизбежно ведет к изображению катастрофы и полного разрыва с обыденной, обыкновенной жизнью героев и их отношений между собой. Оценка наследия Достоевского, данная Бердяевым с точки зрения судеб гуманизма в культуре конца XIX – начала ХХ века, уже делает писателя живой фигурой этой эпохи, которую философ, как известно, называл «русским Ренессансом». Действительно, в самом начале ХХ века А. Белый со своими единомышленниками организовал группу под названием «Аргонавты» и провозгласил об отплытии в просторы будущего за «золотым руном» новой культуры. На протяжении первого десятилетия этого столетия в своих статьях о литературе и философии Белый по существу пытался определить, кто из деятелей культуры прошлого может попасть на корабль «Арго», плывущий в будущее. Есть ли место на этом варианте Ноева ковчега место для Достоевского, в творчестве которого, по заключению Бердяева, выразился глубокий кризис ренессансного гуманизма? Образ

250

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

этого будущего так вырисовывался перед Белым-поэтом символистом: «Сорвана вуаль с мира – и эти фабрики, люди, растения исчезнут; мир, как спящая красавица, проснется к цельности, тряхнет жемчуговым кокошником; лик вспыхнет зарею; глаза – как лазурь; ланиты – как снеговые тучки; уста – огонь. Встанет – засмеется красавица» [5, с. 408]. Русский символизм пытался прозреть будущее в мистическим озарениях, но одновременно в духовной культуре «Серебряного века» значительное место занимали процессы самопознания, подведения итогов, когда деятели культуры осознавали себя между великим прошлым русской культуры и жгучей потребностью наметить новые пути развития общества, культуры, человека, новые ориентиры в познании мира в области мысли и творчества. Поэтому при всей неоднозначности отношения к произведениям, философским и религиозным взглядам Достоевского после его смерти, он оказался актуальным для начала нового столетия. Наследие Достоевского было не только востребовано, но глубоко осмыслено, в частности, под тем углом зрения, который мы находим у Бердяева. В то же время есть другие аспекты близости Достоевского именно к эпохе формирования русского символизма. В этом плане интересно привести пример не из теоретических работ, а из поэзии символизма. В 1902 г. Ф. Сологуб писал: «Безумием окована земля, // Тиранством золотого Змея. Простерлися пустынные поля, // В тоске безвыходной немея, Подъемлются бессильно к облакам // Безрадостно-нахмуренные горы, Подъемлются к далеким небесам // Людей тоскующие взоры. Влачится жизнь по скучным колеям, // И на листах незыблемы узоры. Безумная и страшная земля, // Неистощим твой дикий холод,– И кто безумствует, спасения моля, // Мечом отчаянья проколот» [6, c. 196]. В свою очередь, у Достоевского можно найти аналогичные по духу и эмоциональному содержанию высказывания. Например, в романе «Униженные и оскорбленные», по словам автора, запечатлен «неотразимый факт» существования «кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни» [7, с. 186]. А поэтическая символическая характеристика эпохи, данная Сологубом и другими поэтами-символистами, вполне выражает миропонимание и эмоциональную оценку общего предельного неблагополучия, внутреннего трагизма и безысходности в обстановке полной потери духовных ценностей и ориентиров, что принято называть русским декадансом начала ХХ века. Крайне примечательно, что, выражая в своем творчестве комплекс трагических переживаний по поводу состояния всеобщего кризиса, символисты находили уже адекватно осуществленным художественное воплощение аналогичных мыслей и чувств у Достоевского, которого напрямую, конечно, трудно было назвать символистом и декадентом. Примечательно, что в 1920-е годы Бердяев вспоминал, что «о Достоевском много писали». Об особом отношении к Достоевскому еще раньше свидетельствовал А. Волынский, сам переживший целый период увлечения философскими и религиозными взглядами Достоевского. Как один из своеобразных представителей русского «Серебряного века», сторонник и пропагандист религиозного эстетизма, Волынский считал, что «интерес, который в настоящее время с особенною силою возбужден в обществе к Достоевскому, нужно считать явлением в высшей степени важным и характерным. На наших глазах совершается прилив какогото страстного, беспокойного внимания к Достоевскому… Можно сказать почти с уверенностью, что многие вновь перечитывают теперь его произведения и, перечитывая, понимают

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

251

их по иному, чем прежде, более глубоко, с большей личною, психологическою заинтересованностью» [8, с. 24]. Таким читателем был сам Волынский, анализировавший личность, мировоззрение, религиозную философию, духовно-эстетические пристрастия и творчество Достоевского на примере романов «Идиот», «Бесы» и «Братья Карамазовы». Поэтому вполне понятно, почему в начале ХХ века именно проблемы гуманизма и трагического миропонимания в их разных аспектах будут выделены и проанализированы комментаторами и исследователями творчества Достоевского. Обычно в этом плане принято особенно отмечать, и вполне заслуженно, как одну из первых, книгу Д. Мережковского 1902 г. под названием «Л. Толстой и Достоевский». Однако еще в своей работе «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) Мережковский обратился к читателям с характерным вопросом: «Кто он, наш мучитель и друг, Достоевский? Ангел сумерек или ангел света?» Еще тогда он связал с Достоевским проблемы развития в русской литературе новых явлений, открывающих небывалые до ныне возможности познания жизни в своеобразных художественных формах, что и будет называться символизмом. Оценивая творчество Достоевского в ряду других выдающихся русских прозаиков XIX века, Мережковский сам дал ответ на поставленный вопрос. Прежде всего, Мережковский усматривал в произведениях автора «Братьев Карамазовых» «бездны» и противоречия добра и зла, и при этом «Достоевский – человек, дерзающий беспредельно сомневаться и в то же время имеющий силу беспредельно верить». Поэтому Мережковский считал, что в эпоху «грубого реализма», прославлявшего бытовые комедии и романы, Гончаров, Достоевский и Толстой отыскали «новое мистическое содержание идеального искусства», т.е., по существу, указывали путь к символизму начала ХХ века. В частности, зрелые произведения Достоевского показывают, что он не привержен «жалким земным целям добродетели». Когда читателю его романов кажется, что нет никакой надежды, все рушится и гибнет, «он выходит из бездны, торжествующий, вынося вечную правду жизни, умиление и веру в человека, редкие, никому не доступные цветы поэзии, растущие только над пропастями». Мережковского не смущает то, что Достоевский, с одной стороны, беспощадный аналитик-психолог, а с другой,– страстный религиозный проповедник. Все искупается его современностью: ведь как писатель и религиозный философ он смотрит на мир и как аналитик с «дерзновенным любопытством современного знания». Ему ведомы таинственные явления добра и страшные тайны зла, он срывает благополучные покровы с обыденной жизни. Как гуманист с активным отношением к миру, «обладая болезненножгучим состраданием к людям», он выводит читателей из состояния равнодушия и безразличия к острейшим проблемам человека и общества. В этом и заключается для Мережковского всеевропейское значение творчества Достоевского: «Достоевский – пророк, еще небывалый в истории, новой русской жалости» [9]. В работе 1902 г. Мережковский продолжил сопоставление двух великих прозаиков, и для него сравнение наследия Ф. Достоевского и Л. Толстого вполне обоснованно, т.к. позволяет указать на всестороннее всемирное значение русской литературы. Ведь Европа, по мнению Мережковского, воспринимает русскую литературу в русле установившейся моды и по большей части поверхностно. В то же время именно поэтому Мережковский находил важным подметить другие важные стороны творчества и проблематики произведений Достоевского.

252

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Его мировое значение, с точки зрения Мережковского, прежде всего определяется все проникающими в его творчестве явлениями трагического. Происходящее в романах Достоевского разворачивается в рамках царящего над всем «единого объединяющего трагического действия», а герои находятся в состоянии борьбы с положительными и отрицательными стихиями высшего порядка. Мережковский видел в романах Достоевского признаки античной трагедии, сравнивая их с произведениями Софокла «по этому искусству постепенного напряжения, накопления, усиления и ужасающего сосредоточения трагического действия» от начала до катастрофы. Поэтому для Мережковского ясно, что «главные произведения Достоевского, в сущности, вовсе не романы, не эпос, а трагедии» [10, с. 231–232]. Известно, что Мережковский утверждал «три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности». Пожалуй, можно считать, что в определенном смысле Достоевский удовлетворял этим требованиям, как творец, открывающий невиданные тайны жизни и человека, придавая им в романах трагическое и религиозное значение с символическим художественным потенциалом. На самом деле примечательно, что творчество Достоевского зачастую находило заинтересованных комментаторов именно среди основателей и сторонников русского символизма. Фактически была разработана символико-трагедийная трактовка творчества Достоевского, что, в частности, найдет свое выражение у А. Белого. В целом у Белого было неоднозначное отношение к Достоевскому, т.к. он считал, что Мережковский объявил о конце русской литературы, которую представляли Толстой и Достоевский. Белый не принимал политизированного мистицизма и болезненного психологизма Достоевского и, отдавая должное ему как «мечтателю-провидцу», заявлял, что наметить пути в реальному построению будущего могут помочь такие творцы, как Г. Ибсен и Фр. Ницше [5, с. 198–199]. Белый неоднократно утверждал единство жизни и культуры, т.к. она как знание и наука, философия, религия, эстетика и искусство занята творческим преобразованием действительности. В своей работе «Театр и современная драма» (1908) Белый оценивал окружающий мир, как омертвевший, т.к. в нем человек подчиняется железным законам необходимости и находится в сонном состоянии бездействия, что накладывает свой отпечаток и на творчество. В этой ситуации Белый уповает на культуру и искусство, т.к. «только творчество, в каких бы оно ни возвышалось формах, носит в себе вольную волю». Это означает, что «жизнь и есть творчество. Более того: жизнь есть одна из категорий творчества» [5, с. 154]. Именно поэтому на первое место Белый поставил драму, т.к. она, «оставаясь формой искусства, изменяет направление русла и развития искусства. Она стремится стать жизнью, но жизнью творчества» [5, с. 155]. Однако есть и другие настоящие художники которые должны показать, как человек пытается вырваться из этой вселенной, которая является для него тюрьмой. В этой задаче заключено непримиримое противостояние миру и важнейшая цель искусства: нужно показать, что «трагическое просветление несет предзнаменование того, что драмой не кончается драма человечества. Трагическое просветление есть начало возврата к жизни» [5, с. 155]. Поэтому в работе «Настоящее и будущее русской литературы» (1909). Белый настаивал на том, что искусство слова в новом веке должно стать средством возрождения жизни. Между тем в прошлом, особенно на Западе, «литература, только отражая идеи общества, самостоятельно ковала форму: и потому-то законы литературной техники перевесили на Западе смысл литературных произведений» [5, с. 347]. Другое дело в России: «русская литература в

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

253

близком видела дальнее, в страдании народа какими-то вторыми очами она видела страдание Божества» [5, с. 349]. В ней «отображается невыразимая тягость ночи, нависающая над низменностью российской» [5, с. 351]. Поэтому пришло время обратиться к Достоевскому, который, «когда повернулся к действительности, в глазах у него пошли темные круги» [5, с. 352]. Достоевский – необходимый этап в подведении итогов развития русской литературы и жизни общества XIX века и провозвестник нового трагедийного по содержанию и форме искусства. Ныне обществу и человеку нужна новая жизнь, о ней должны быть произнесены пророческие слова, и без Достоевского это сделать трудно. Изображенный им страшный мир порождает мысли о неизбежности грядущего, и он, в частности, «сумел религиозно осветить будущее народа» [5, с. 353]. В результате совершился факт, а «именно признание Достоевского…», «мы с ним, он среди нас, и что-то третье, живое между нами» [5, с. 353]. Русские символисты почти всегда признавали религиозную подоплеку жизни и искусства, и не случайно именно Достоевский позволял им ставить этот вопрос не узко церковно и канонично, а в широком гуманитарном и духовно-нравственном плане. Однако проблема трагического все же будет занимать доминирующее место в оценке современного значения творчества Достоевского. Недаром М. Волошин, написав работу, посвященную проблеме кризиса русского театра и драмы, назвал ее «Русская трагедия возникнет из Достоевского» (1913). Утверждая, что трагедия является высшей формой искусства, Волошин призывает: «Войдите в мир Достоевского: вся ночная душа России вопиет через его уста множеством голосов…» «Во всей европейской литературе нет ни одного писателя, который бы давал более трагически-насыщенную атмосферу. Грозовая сгущенность, сосредоточенная сила, физические ощущаемый полет времени, нервность диалога, в котором каждая новая реплика изменяет соотношения между всеми действующими лицами, наконец, то нарастание событий одного дня, одного часа, которое составляет характерную особенность всех романов Достоевского,– все это говорит о том, что в Достоевском русская трагедия уже заключена целиком, и нужен только удар творческой молнии, чтобы она возникла для театра» [11, с. 363–364]. С точки зрения Волошина, использование романов Достоевского с его коллизиями и характерами для создания новых произведения драматургии – это «историческая необходимость» для искусства России начала нового столетия. Волошину вторит Вяч. Иванов. Для него было очевидно, что когда возникнет потребность указать на новую модификацию жанра романа на фоне сложившейся богатой русской прозаической традиции, то критики должны обратиться к прозе Ф. Достоевского. Недаром Вяч. Иванов назвал свою статью о писателе «Достоевский и роман-трагедия». Он утверждал, что до произведений Достоевского «личность у нас чувствовала себя в укладе жизни и в ее быте или в противоречии с этим укладом и бытом». Так выглядит проблема героя и общества в романе XIX века, и Достоевский, на первый взгляд, тоже оказывается привержен фабульной форме развития действия через соединенные между собой отдельные ситуации и положения. Поэтому в его творчестве видна «односторонне криминалистическая» постройка романов. Однако это уже произведения нового типа, которые Вяч. Иванов назвал «трагедиями духа». Достоевский, этот «русский Шекспир», восстановил право жанра романа на исследование и познание современной личности, но у него изображение сложной линии психологического развития героя занимает главенствующее место и движется противоречиями, практически неразрешимыми для персонажей. Вывод Вяч. Иванова однозначен: «Роман Достоевского есть роман катастрофический, потому все его развитие спешит к трагической ка-

254

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

тастрофе. Он отличается от трагедии только двумя признаками: «во-первых тем, что трагедия у Достоевского не развертывается перед нашими глазами в сценической воплощении, а излагается в повествовании; во-вторых тем, что вместо немногих простых линий одного действия мы имеем перед собою как бы трагедию потенцированную, внутренне осложненную и умноженную в пределах одного действия» [12, с. 7, 21]. Суждения деятелей «Серебряного века» символистской ориентации о Достоевском по своему открывают неоднозначность русского символизма как миропонимания и теории творчества. В частности, многие из них чувствовали в начале нового столетия некие подземные толчки, предвестники близких трагедий. В Достоевском они видели писателя и мыслителя, который подтверждал и выразил неизбежность или вероятность катастрофы в адекватной художественной форме романа-трагедии. Одновременно важен был сам факт страстных духовных и философских исканий писателя, в чем символисты усматривали его неуничтожимую веру в человека. Судя по характеристике, данной деятелями «Серебряного века» творчеству и миропониманию Достоевского, этот писатель и мыслитель не рассматривался как явление великого наследия русской литературы XIX века, а во многом стал живой частью этой противоречивой, самобытной и блестящей эпохи русской культуры. Русские символисты были теми деятелями искусства, кто переместили наследие Достоевского из прошлого в духовную культуру начала ХХ века, оценив по достоинству трагический характер гуманизма Достоевского и создав свою символикотрагедийную трактовку творчества писателя. ЛИТЕРАТУРА Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2-х томах. М., 1994. Т. 1. 542 с. Маковский С. К. На Парнасе Серебряного века. М., 2000. 387 с. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века // О России и русской философской культуре. Русские философы послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 237. 4. Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и искусства: В 2-х томах. М., 1994. Т. 2. 509 с. 5. Белый А. Символизм как миропонимание. М., 1994. 528 с. 6. Сологуб Ф. К. Тайна жизни. М., 2013. 7. Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 10 томах. М., 1956. Т. 3. 8. Волынский А. Л. Ф. М. Достоевский. Критические статьи. СПб., 1909. 378 с. 9. Мережковский Д. О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. URL: http://merezhkovskiy.lit-info.ru/merezhkovskiy/kritika-mer/o-prichinah-upadka/glava-iv.htm. 10. Мережковский Д. Л. Толстой и Достоевский. СПб., 1909. Т. 2. 11. Волошин М. Лики творчества. Л., 1988. 848 с. 12. Иванов В. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. М., 1916. 325 с. 1. 2. 3.

Поступила в редакцию 12.08.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

255

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.3 “THE SILVER AGE”, THE CRISIS OF HUMANISM, THE HERITAGE OF F. M. DOSTOEVSKY'S ART AND RUSSIAN SYMBOLISM © A. A. Fedorov Bashkir State University 32 Zaki Validi St., 450076 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. Phone: +7 (347) 273 68 74. Email: [email protected] The article deals with the human, aesthetic and spiritual problems of Russian symbolism in connection with development of a creative heritage of F. Dostoevsky. In the article N. Berdjaev's point of view on development of humanism of the Renaissance type in Russia of the late 19th and early 20th centuries is given and a problem of the person in F. Dostoevsky's prose is appointed. The author discusses a question on a degree and character of influence of problems of the person and features of a genre of the novel of Dostoevsky's type on the formation of Russian symbolism. A. Volynsky, leading Russian symbolists, Viach. Ivanov, A. Belyj, D. Merezhkovsky have arranged mysticism, subjectivity and tragic element concerning to art and proclaimed art as the aesthetic and religious act. In Dostoevsky's art Russian symbolists recognized their own important theme: the understanding of the world and the person in terms of a tragical category and revealing the dramatic position of the person facing unspirital and meaningless practice of modern society as the main thing in the literature. The author is arrived at a conclusion that Russian symbolists have connected Dostoevsky's art with the newest tendencies in Russian art and culture of beginning of 20th century and have created the original tragical and symbolic concept of Dostoevsky's creative works. Keywords: рumanism, N. Berdiaev, Renaissance, S. Makovsky, the Silver Age, F. M. Dostoevsky, A. Volyjnsky, Viach. Ivanov, Russian symbolism, A. Belyj, D. Merezhkovsky, tragedy, tragic, novel, Russian culture. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Fedorov A. A. “The Silver Age”, the Crisis of Humanism, the Heritage of F. M. Dostoevsky's Art and Russian Symbolism // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 246–255.

REFERENCES Berdyaev N. A. Filosofiya tvorchestva, kul'tury i iskusstva: V 2-kh tomakh [Philosophy of Creativity, Culture and Arts: In 2 Vol.]. Moscow, 1994. Vol. 1. 2. Makovskii S. K. Na Parnase Serebryanogo veka [On the Parnassus of the Silver Age]. Moscow, 2000. 3. Berdyaev N. A. Russkaya ideya. Osnovnye problemy russkoi mysli XIX veka i nachala XX veka O Rossii i russkoi filosofskoi kul'ture. Russkie filosofy posleoktyabr'skogo zarubezh'ya. Moscow, 1990. Pp. 237. 4. Berdyaev N. A. Filosofiya tvorchestva, kul'tury i iskusstva: V 2-kh tomakh [Philosophy of Creativity, Culture and Arts: In 2 Vol.]. Moscow, 1994. Vol. 2. 5. Belyi A. Simvolizm kak miroponimanie [Symbolism as a World View]. Moscow, 1994. 6. Sologub F. K. Taina zhizni [Mystery of Life]. Moscow, 2013. 7. Dostoevskii F. M. Sobranie sochinenii v 10 tomakh [Collected Works in 10 Vol.]. Moscow, 1956. Vol. 3. 8. Volynskii A. L. F. M. Dostoevskii. Kriticheskie stat'I [F. M. Dostoevsky. Critical Articles]. Saint Petersburg, 1909. 9. Merezhkovskii D. O prichinakh upadka i o novykh techeniyakh sovremennoi russkoi literatury. URL: http://me rezhkovskiy.lit-info.ru/merezhkovskiy/kritika-mer/o-prichinah-upadka/glava-iv.htm. 10. Merezhkovskii D. L. Tolstoi i Dostoevskii [L. Tolstoy and Dostoevsky]. Saint Petersburg, 1909. Vol. 2. 11. Voloshin M. Liki tvorchestva [The Faces of Creation]. Leningrad, 1988. 12. Ivanov V. Borozdy i mezhi. Opyty esteticheskie i kriticheskie [Furrows and Boundaries. Aesthetic and Critical Experiments]. Moscow, 1916. 1.

Received 12.08.2014.

256

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.4 АССЕРТИВНОСТЬ ИНДИВИДА И ЕГО ЗДОРОВЬЕ © В. П. Шейнов Республиканский институт высшей школы Республика Беларусь, 220001 г. Минск, ул. Московская, 15. Email: [email protected] В статье дается аналитический обзор зарубежных исследований, в которых изучались связи ассертивности с психологическим здоровьем индивида, депрессией, опасными для здоровья зависимостями. Установлено, что ассертивность: способствует психологическому здоровью, психологической зрелости, адекватной самооценке; избавляет человека от неуверенности в себе; снижает уровень его тревожности и страхов; усиливает самоуважение и чувство собственного достоинства; защищает от эмоциональных проблем; помогает преодолевать стрессы, бороться с курением, быть более успешным в жизни и в меньшей степени подверженным депрессии, а медицинским работникам − улучшить лечение пациентов. Ключевые слова: ассертивность, психологическое здоровье, самооценка, самоуважение, тревожность, депрессия, алкоголь, наркотики, курение.

«Ассертивность – это способность человека уверенно и с достоинством отстаивать свои права, не попирая при этом прав других. Ассертивным называется прямое, открытое поведение, не имеющее целью причинить вред другим людям» [1, с. 40]. За время изучения ассертивности зарубежными психологами получено множество интересных результатов по различным ее аспектам. Мы проанализируем те из них, в которых исследовались связи ассертивности с психологическим здоровьем личности, депрессией, опасными для здоровья и жизни зависимостями и качеством медицинской помощи. Психологическое здоровье Психологическое здоровье − это оптимальное функционирование всех психических структур, необходимых для текущей жизнедеятельности. Это состояние человека, когда его душевное здоровье сочетается с личностным, человек находится в состоянии личностного роста и готов к такому росту. Психологически здоровый человек разумен, открыт к сотрудничеству и готов справляться с жизненными вызовами. Американский психолог бихевиористского направления Эндрю Солтер был первым, кто представил ассертивность как признак психологического здоровья личности [78]. Применение ассертивности как способа «подавления чувства беспокойства» описал Джозеф Вольпе [104] в своей книге, посвященной лечению неврозов, и с тех пор обучение ассертивности используется как соответствующая терапия. Дж. Вольпе был убежден в том, что человек не может быть одновременно ассертивным и неуверенным в себе, и поэтому ассертивное поведение устраняет его неуверенность в себе. Существует ли в более общем плане связь между ассертивностью и здоровьем? Являются ли ассертивно ведущие себя личности наиболее здоровыми в психологическом отношении? С. Ратус [73] отметил, что большинство серьезных ученых соглашаются с тем, что в основе неассертивного поведения лежит частичное неодобрение себя или недостаток одобрения со стороны значимых других, ощущаемый в процессе становления и развития личности. С. Ратус

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

257

соотнес тенденцию к росту ассертивности с тенденцией к более полноценному функционирующему и психологически здоровому человеку. Исследования ряда авторов показали, что, действительно, между ними существует положительная взаимосвязь в пределах от средней до сильной [10, 69, 92]. Согласно Э. Эриксону [28], в своем развитии человек проходит 8 стадий от младенчества до старости. Развитие на каждой из стадий происходит в результате преодоления человеком внутриличностных и межличностных конфликтов, характерных для каждой из этих стадий. Конфликты эти чаще выглядят как «случайные» [5, с. 134–137, 151–152], но в основе своей не случайны, поскольку отражают значимые противоречия, возникающие между индивидом и его окружением. В процессе преодоления этих конфликтов (в зависимости от того, отстоял индивид или нет свои интересы, и от соответствующих переживаний) он формирует свои взгляды и форму поведения (пассивную, ассертивную, манипулятивную или агрессивную) и свое самоощущение. Таким образом, компоненты личности и психологическое здоровье связаны между собой, поскольку формируются одновременно и представляют разные стороны одного и того же процесса. Уже поэтому можно ожидать наличие положительной связи между ассертивностью и общим уровнем психологического здоровья. Это предположение подтвердилось: установлено [72] существование значимой положительной связи между ассертивностью и психологическим здоровьем. Таким образом, ассертивность способствует психологическому здоровью. Но и психологическое здоровье способствует ассертивности. Объяснение этому было дано Р. Уайтом [99, 100], который более широко толковал концепцию Э. Эриксона. Р. Уайт утверждал, что личности с высоким психологическим здоровьем обладают большей компетенцией, чем менее зрелые в психологическом отношении индивиды; потребность в компетенции включает в себя тенденцию к самообладанию, самовыражению и демонстрации своей воли окружающим. Это предположение нашло подтверждение в работе Дж. Голдмана и П. Ольчака [37], в которой доказано наличие значимой положительной связи между уровнем психологического здоровья личности и общим уровнем ассертивности − как у мужчин, так и женщин. Полученный вывод о выраженной двусторонней положительной связи между психологическим здоровьем и ассертивностью лежит в русле идей Э. Эриксона [28] и Р. Уайта [99, 100]. А. Уатанабе и С. Кенкуй [98] рассмотрели отношения между компонентами ассертивности и психологическим здоровьем старшеклассников. В этом исследовании рассмотрена взаимосвязь между четырьмя компонентами ассертивности («открытое выражение», «управление эмоциями», «уважение других» и «саморегуляция») и психологическим здоровьем. Анализ собеседований с тринадцатью школьниками привели авторов к предположению, что у некоторых названных компонентов ассертивности нет положительной связи с психологическим здоровьем. В основном исследовании 176 учащихся средней школы оказалось, что слишком высокая оценка «уважения других» была связана с плохим психическим здоровьем. Этот компонент, вероятно, должен иметь средний уровень для поддержания психического здоровья. Исследования ассертивного поведения показывают, что у здоровых людей более высокий уровень ассертивности, чем у людей с психическими расстройствами [25].

258

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Поэтому Флауэрз и его соавторы [33] помещают тренинги ассертивности в категорию моделей здоровья и полагают, что их популярность отражает общую тенденцию ориентироваться на модель здоровья как средство помощи и самопомощи, вместо того, чтобы при психотерапевтическом вмешательстве использовать модель заболевания. С психологическим здоровьем личности тесно связано понятие психологической зрелости. Психологически зрелая личность – это такая личность, у которой сформировалось сильное независимое Эго, она в полном объеме обладает свободой выражения своих потенциальных возможностей, действует ассертивно и отстаивает свои права [96]. Ассертивная личность, которая открыто заявляет о своих правах, вполне способна отказаться от выполнения не устраивающих ее требований и не позволяет использовать себя в чужих интересах. Поэтому ассертивная личность обладает большей психологической зрелостью. Эти предположения подтверждаются результатами исследований, в соответствии с которыми лица с высокой ассертивностью реже жалуются на нервные заболевания, а также ситуативно обусловленную тревожность [64] и реже страдают от страхов, чем личности с низкой ассертивностью. Джеффри Гольдман и Пол Ольчак [37] на примере студентов и студенток североамериканских университетов исследовали связь между психологической зрелостью и ассертивностью. Результаты показали наличие умеренно выраженной положительной взаимосвязи между психологической зрелостью и ассертивностью для обоих полов. Эта связь была в несколько большей степени выражена у мужчин. В работе А. Толора [91] установлена отрицательная корреляция ассертивности со скукой: способность выражать свои чувства, мысли и убеждения является мощным препятствием чувству скуки. Напротив, скучающие люди испытывают негативные эмоции, негативное отношение к жизни и неспособность выражать свои чувства. Такие люди, как правило, недовольны самим фактом своего существования, скупо оценивают уровень своего благосостояния и более ограничены в самовыражении. А это все показатели психологической незрелости. Результаты исследования А.Дойль и М. Биаджио указывают на то, что высокоассертивные люди более открыто и легче выражают свои отрицательные эмоции, чем люди с низкой ассертивностью. В итоге у людей с низкой ассертивностью раздражение накапливается, что негативное влияет на здоровье и отношения с окружающими. Поэтому тренинг ассертивности может быть полезен для людей, которые испытывают трудности при выражении своих чувств [24]. Эти выводы справедливы и для детей. Подтверждением этому служит установленный факт, что дети с высокой ассертивностью лучше защищены от эмоциональных проблем [38]. Ассертивность и тревожность индивидов Дж. Вольпе (Wolpe, 1958) считал, что тревожный человек не в состоянии выразить свои чувства, потому что «боится потерять друзей» и «боится потерять уважение». Обследованные им студенты, у которых тревожный характер, имели более низкий уровень ассертивности, поскольку они боятся непринятия и отрицательных оценок со стороны окружающих и находятся в стрессе, потому что не знают, как они должны взаимодействовать с другими людьми [104]. М. Патерсон с соавторами [67] установили, что тревожность испытуемых (145 врачей-диетологов) была обратно пропорциональна их ассертивности, а последняя – прямо пропорциональна самоэффективности. Отсутствие ассертивности (как и низкая самоэффективность) являются ключевыми факторами в появлении беспокойства и [67].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

259

Низкий уровень ассертивности в сочетании с высоким уровнем тревожности у студентов приводит к снижению их учебной работоспособности, снижению успеваемости и творческого подхода, и это снижает степень удовлетворенности учебой [108]. В этом исследовании Н. Уорли была выявлена отрицательная высоко значимая корреляция между ассертивностью и тревожностью у студентов факультета медсестринского дела (r = −0.51, p < 0.01) и факультета акушерства и гинекологии (r = −0.449, p < 0.01). Поскольку М. Патерсон с коллегами [67] и Г. Лезюр-Лестер [53] также обнаружили значимую обратную связь между ассертивностью и тревожностью, то можно с уверенностью утверждать, что чем выше уровень ассертивности, тем ниже уровень тревожности. Важно также, что ассертивность оказалась отрицательно коррелирована (r = − 0.30, p ˂ 0.01) с эмоциональным выгоранием [90]. Учитывая обратную связь ассертивности и тревожности и их влияние на психическое здоровье и учебную работоспособность, ряд авторов рекомендует обучать студентов навыкам ассертивности, поскольку это снижает уровень тревожности [51]. Действительно, проведение тренинга ассертивности снижает уровень тревожности и чувства одиночества студентов [86]. К теме тревожности относится страх перед смертью. В работе У. Крафта, В. Литвина и С. Барбера [49] показано, что наименее ассертивные индивиды проявили больший страх перед смертью, особенно связанный со смертью вообще. Ассертивность и самооценка Существует тесная взаимная связь между понятиями «самооценка» и «ассертивность». Это показывают приведенные ниже результаты исследований. Высокая самооценка способствует ассертивности, а ассертивность положительно воздействует на самооценку. Они соотносятся друг с другом [95]. Ассертивное поведение отражает уверенность и уважение к себе и другим. Согласно Э. Онур [63], низкая самооценка может сформировать агрессивные и пассивные личностные черты, в то время как высокая самооценка формирует ассертивные черты личности. М. Брух [18] в своем исследовании показал, что высоко ассертивные участники более высоко оценивали себя, чем участники с низкой ассертивностью. Тем самым, этот автор подтвердил результаты предшествующего ему исследования Р. Шварца и Дж. Готтмана [83]. Индивиды с ассертивным поведением могут успешнее противостоять стрессу и сохранить высокую самооценку [34]. Индивиды с ассертивным поведением, не только имеют более высокую самооценку, но они и более успешны в жизни [85]. Они уважают себя и других, относясь к каждому, как к равному себе. Благодаря этому, они могут действовать в своих интересах и без излишнего беспокойства заявлять о своих правах; могут сказать «нет», если не хотят что-то делать; принимают похвалу и могут без затруднения сказать о своих чувствах. Все это делает жизнь таких людей проще, да и окружающие чувствуют себя с ними комфортнее; снижается уровень беспокойства и повышается уровень доверия в межличностных отношениях [87, 23]. Согласно Т. Хампрейс [44], ассертивное поведение людей схоже с поведением тех, у кого самооценка является высокой. Они могут самостоятельно добиваться своих целей. Они открыты, оптимистичны и гибки, наслаждаются жизнью и справляются с проблемами, предпо-

260

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

читают прямое и открытое общение. Они способны устанавливать близкие отношения и принимать себя и других такими, какими они в действительности являются, умеют слушать других людей и прислушиваться к критике. Они способны выразить свои чувства. При необходимости обращаются за поддержкой, помощью и советами, они уважают мнение других людей. Все это указывает на общие характеристики ассертивности и чувства самоуважения Успех в межличностных отношениях, активность, ассертивность, креативность, гибкость и уверенность связаны с высокой самооценкой [44]. Отстаивание своих прав является важной составляющей ассертивности. Неуверенность в себе влияет на способность людей постоять за себя во всех видах ситуаций, как в обычных встречах, так и в самых серьезных отношениях. Агрессивное и покорное поведение отражают низкую самооценку [62]. М. Ротерэм с соавторами [76] провел эксперимент со 128 мальчиками и 133 девочками из 4-го и 5-го классов, который выявил значительную положительную корреляцию между ассертивностью, самооценкой, и способностью решать межличностные проблемы. З. Гокалан [36] обнаружил значительную связь между самооценкой учащихся начальной школы, самораскрытием и ассертивностью. Число участников исследования составило 110 школьников. Возрастной диапазон: от 12 до 14 лет. Уровни самооценки и ассертивности мальчиков по сравнения с девочками были выше. Кроме того, было установлено, что социальноэкономический и образовательный уровень родителей (наряду с восприятием успеваемости школьника) отражались на уровне ассертивности детей. Ассертивность играет ключевую роль в ходе самоидентификации детей. Обучение различным формам самоидентификации может оказать положительное влияние и на ряд других характеристик индивида. Например, ассертивность, уровни самооценки и данные самоотчетов детей младшего школьного возраста находятся в прямой зависимости [36]. Обучение ассертивности является эффективным способом повышения самооценки и достижения самоуважения [58]. Исследователи студенческой аудитории [97] подчеркивают оправданность участия студентов в решении сложных задач, которые позволяют им повысить самооценку в ходе их успешного решения. Исследования влияния курсов обучения ассертивному поведению подтвердили, что приобретение навыков ассертивного поведения влечет возрастание уверенности в себе и самооценки [87, 84]. Была выявлена положительная статистически значимая корреляция между навыками ассертивного поведения и самооценкой, то есть чем выше ассертивность студента, тем выше его самооценка. В работе Лина с соавторами [55] показано, что после тренинга ассертивности самооценка и ассертивность студентов-медиков значительно повысились. Ассертивность, самоуважение и чувство собственного достоинства В работе Ф. Топа с соавторами [93] установлена значимая положительная корреляция (r = 0.402, p < 0.01) между уровнем ассертивности и чувством собственного достоинства студентов. Этот результат вполне согласуется с определением ассертивности как способности уверенно отстаивать свои права, не попирая прав других людей. На основании чего авторы делают вывод о необходимости включить в учебные планы обучение студентов ассертивности. Указанная положительная связь подтверждается работой П. Балтера [19], который описывает ассертивное поведение как честное самовыражение в четырех аспектах: а) открытое

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

261

выражение положительных эмоций; б) открытое выражение отрицательных эмоций; в) способность к самозащите (умение сказать «нет»); г) собственная инициатива (умение предлагать и просить, соблюдая собственное достоинство). В определениях ассертивности и самоуважения часто наблюдается сосуществование обоих терминов. Например, С. Риис и Р. Грэхам [74] определили ассертивность, употребив термин самоуважение. Согласно этим авторам, под ассертивностью понимается четкое самовыражение, сообщение о своих мыслях и чувствах, обладание чувством самоуважения, осознание своих сильных и слабых сторон, принятие себя таким, каким вы являетесь. Ассертивность и самоуважение влияют друг на друга, что проявляется во многих отношениях. Люди, поведение которых ассертивно, уверенны в себе и чувствуют удовлетворение от своей способности эффективно взаимодействовать с другими людьми. По мнению Р. Альберти и М. Эммонса [6] , те, кто не демонстрирует ассертивности, не уверены в себе. Эти люди имеют меньше шансов на самоутверждение в ходе недружественных контактов. Результаты исследований ассертивности и самоуважения указывают на общие стороны и взаимосвязь между понятиями. Многие исследователи отметили то, что обучение ассертивности повышает навыки межличностного общения, уверенность в себе, чувство самоуважения и самоконтроля [6, 17, 50, 89]. Авторы этих работ считают, что обучение ассертивности меняет отношение к себе, в том числе повышается самооценка. Люди могут развивать чувство самоуважения и внутреннюю силу, действуя ассертивно. По мнению Нельсона-Джонса [62], при столкновении с негативным поведением в близких отношениях есть несомненные преимущества в использовании ассертивных навыков. Дж. Галасси с соавторами [35] отметили, что студенты, чье поведение в меньшей степени характеризовалось ассертивностью, выбирали прилагательные из списка, которые указывали на отрицательную самооценку, чувство неполноценности и сильное межличностное беспокойство. Студенты, чье поведение являлось ассертивным, были уверенными, выразительными, непосредственными, вполне защищенными, целеустремленными, способными оказывать влияние на других. Ассертивность и депрессия Обзор литературных источников свидетельствует об отрицательной связи между депрессией и ассертивностью, выявленной исследователями у американских испытуемых. Эта отрицательная связь между депрессией и ассертивностью более четко наблюдается у женщин, чем у мужчин. Доказательство этого осуществлялось в двух направлениях. Первое направление – это непосредственное изучение данной связи в группе испытуемых с использованием критериев для определения уровня депрессии и ассертивности и установлением корреляции между показателями этих двух критериев у испытуемых. Исследование, проведенное Р. Боровэй [15], относится к данному направлению. Вторым направлением является косвенное изучение путем реализации программ ассертивного тренинга и выявления влияния таких программ на уровень депрессии испытуемых. Большинство исследований относятся именно к этому направлению. К таким исследованиям относятся, например, работы П. Хаймана [40], М. Фэгана [29], В. Санчеса [80], В. Санчеса и П. Левинсона [79], Г. Ли и М. Пэкуина [52].

262

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Р. Боровэй исследовала связь между депрессией, локусом контроля и ассертивным поведением у первокурсниц университетского колледжа. Она выяснила, что среди 43 девушек те испытуемые, чье поведение не было ассертивным, имели более высокий уровень депрессии. П. Хайман [40] изучил влияние ассертивного тренинга на уровень депрессии у 26 женщин в состоянии умеренной депрессии. Он обнаружил сильную обратную связь между ассертивностью и депрессией. М. Фэган [29] сравнил групповую психотерапию и групповой ассертивный тренинг как методы лечения от депрессии. Он исследовал группу из 29 девушек-подростков и пришел к выводу, что групповой ассертивный тренинг является более эффективным, нежели индивидуальный тренинг; автор подчеркивает возможность лечения с помощью ассертивного тренинга различных типов депрессии. В. Санчес [80] исследовал эффективность группового ассертивного тренинга для лечения депрессии в сравнении с более традиционной групповой психодинамической терапией. Он изучил состояние 32 амбулаторных больных и пришел к выводу, что полученные данные подтверждают предположение о том, что из двух тестируемых методов групповой ассертивный тренинг является более эффективным. В. Санчес также отметил, что его исследование не только выявило прочную связь между депрессией и ассертивностью, но и подтвердило положение о том, что низкий уровень навыков ассертивного поведения, вероятнее всего, становится одним из факторов, провоцирующих возникновение депрессии или ускоряющих ее развитие. В. Санчес и П. Левинсон [79] провели исследование группы из испытуемых, находящихся в состоянии депрессии различной степени тяжести. Результаты их исследования подтвердили наличие обратной связи между ассертивным поведением и депрессией. Результаты исследования также выявили возможность того, что определение уровня ассертивного поведения позволит определить уровень депрессии. Исследователи полагают, что помощь психолога, повышающая уровень ассертивного поведения, может быть полезной для лечения депрессии. Таким образом, все те, кто исследовал ассертивность, пришли к выводу, что ассертивная личность в меньшей степени подвержена депрессии [78, 107, 105, 21, 7]. Г. Ли и М. Пакуин [52] провели исследование ассертивности и клинической депрессии. В данном исследовании принимали участие 26 испытуемых в состоянии депрессии, 36 испытуемых составили контрольную группу. Результаты выявили значимую обратную связь между ассертивностью и депрессией, но только в отношении женщин, а не мужчин. Низкий уровень ассертивности сопряжен с рядом поведенческих реакций, – таких как подавление гнева и агрессия [8, 103], причем такая агрессия может проявляться, в частности, в деструктивном поведении, в желании нанести ущерб обидчику [88]. Депрессия также связана с ощущением раздражения, гнева [30], а также с подавлением гнева и низким уровнем ассертивности [13, 48]. Полученные К. Майером с соавторами [56] выводы о связи низкого уровня ассертивности и внутренне направленного раздражения с депрессией, указывают на то, что может быть действенным взаимное предупреждение и одновременное лечение депрессии и раздражительности. Учитывая, что депрессия проявляется все раньше и все чаще среди молодых людей, а их способность к обучению высока, именно для них идея обучения ассертивности может быть особенно полезна [47].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

263

Применение результатов подобных исследований для улучшения физического здоровья также является многообещающим. Например, понимание того, что враждебность имеет отношение к депрессии, может быть важным с точки зрения того, что они связаны с заболеваниями сердечно-сосудистой системы [77]. В исследовании Б. Юджель с соавторами [109] у испытуемых с частой головной болью по сравнению со здоровой контрольной группой, наблюдался более низкий уровень ассертивности, высокий уровень депрессии, появления спонтанных мыслей и алекситимии (затруднения в эмоциональных реакциях). Программы ассертивного тренинга для лечения депрессии, по мнению Дж. Вольпе, «наиболее целесообразно использовать на начальной стадии заболевания» [106, с. 562]. Однако необходимо учитывать два момента. Во-первых, степень уверенности в эффективности ассертивного тренинга зависит от особенности конкретной проблемы и типа личности. Во-вторых, Р. Альберти и М. Эммонс подчеркивали «важную роль культурного контекста при рассмотрении ассертивного поведения» [7, с. 13]. Ассертивность и опасные для здоровья и жизни зависимости Курение. Одной из самых массовых вредных привычек является курение. В работе М. Бланка с соавторами [14] показано, что повышение уровня ассертивности посредством соответствующего обучения курильщиков способствует тому, чтобы: 1) курильщики не прекращали лечение от табачной зависимости; 2) был больший эффект лечения – пациенты чаще бросали курить; 3) не возвращались впоследствии к этой привычке. В этом исследовании выявлено, что 80% курильщиков неассертивны. У них есть проблемы с отстаиванием своих прав и сопротивлением внешнему давлению. При этом уровень ассертивности не послужил фактором, влияющим на успех или неудачу лечения от никотиновой зависимости. Однако тренинги ассертивного поведения могут оказаться полезной вспомогательной мерой. Ранее Дж. Эпштейн, К. Гриффин и Г. Ботвин [26] установили, что 12–15-летние подростки с более высоким уровнем ассертивности меньшее курят. Предсказанию ассертивных намерений некурящих в отношении курящих посвящено ряд публикаций. Согласно результатам этих исследований, 77,4% респондентов отметили свое раздражение от курения в их присутствии (пассивное курение), но только 37% признались, что за последний месяц просили коллег не курить в их присутствии. При этом важнейшим предсказателем ассертивных намерений некурящих явилось то, воспринимают ли они курильщика как ассертивную личность. Алкоголь и наркотики. Г. Хенсинг с соавторами [41] установили, что низкая ассертивность и высокая эмоциональность женщин связаны со злоупотреблением алкоголем и с высоким эпизодическим алкоголизмом. Ассертивный тренинг входит в стандартный комплекс лечения алкоголизма [20], поскольку, во-первых, некоторые алкоголики испытывают недостаток [94] и, во-вторых, навыки, полученные в результате тренингов, помогают справляться со стрессовыми ситуациями, которые зачастую являются причиной алкоголизма [57]. Однако имеющиеся исследования не подтвердили, что тренинги ассертивности помогают справляться с зависимостью хронических алкоголиков. Определенные улучшения были замечены [31, 42], однако сообщения о возросшем уровне ассертивности являются спорными [31,

264

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

42, 75, 82]. Снижения количества сообщений о дискомфортных ситуациях также не было отмечено [31]. Это может свидетельствовать о невосприимчивости хронических алкоголиков к определенным видам ассертивной терапии. Показано, что прием алкоголя не влияет на проявления ассертивности. Еще более практически значим и обратный результат: «недавно приобретенные навыки ассертивности не способны влиять на убеждения пациентов относительно употребления алкоголя» [70, c. 267]. Ассертивность и процесс принятия решений часто выступали в роли защитных факторов в исследованиях проблемы употребления наркотиков [39, 65]. Было установлено, что высокий уровень ассертивности нередко способствует ранней подростковой наркомании [27, 68], но результаты других исследований не подтвердили связь ассертивности с началом употребления наркотиков [81, 102]. Совместные исследования ассертивности и употребления алкоголя пролили свет на приведенные противоречивые результаты. В ходе изучения подростковой ассертивности и её влияния на употребление алкоголя было выявлено пять факторов, часто используемых в измерении ассертивности [54]. Один из этих факторов – ассертивность прав личности – был отрицательно связан с намерением употреблять алкоголь, в то время как другой фактор – социальный аспект ассертивности – положительно связан с намерениями и текущим употреблением. Данные результаты и соответствующие работы [26, 81, 102] предполагают, что различные способы измерения ассертивности, предложенные в литературе, могли измерять не один и тот же конструкт, и, кроме того, что компоненты ассертивного поведения разнонаправленно влияют на склонность к употреблению алкоголя и наркотиков. Пищевые расстройства. Исследование Уильямса с соавторами [101] показало, что пищевыми расстройствами чаще страдают пациенты с низким уровнем ассертивности. Лечение и уход за больными. В работе М. Андерсена с соавторами [9] установлено, что ассертивность пациентов помогает им в получении надлежащей медицинской помощи, а также в более объективном восприятии возможностей лечащих их врачей. В сфере медицинского обслуживания способность персонала ассертивно реагировать в критической или опасной ситуациях является жизненно важным навыком, благодаря которому спасаются жизни пациентов. При ассертивном поведении медработник может действовать профессионально и уважать права пациентов, не принижая при этом свой статус [34]. Ввиду благоприятных результатов ассертивного поведения, его расценивают как модель желательного поведения в сфере медицинского обслуживания. Среди результатов обучения ассертивности медперсонала исследователи отмечают: предотвращение невнимательного (халатного) отношения к пациентам [71], улучшение ассертивных навыков медсестрами и применение их при лечении больных [43], большая удовлетворенность работой [22], получение благоприятных возможностей для профессиональной деятельности [66], улучшение управленческих навыков [60], достижение внутренней свободы [46], укрепление авторитета и влияния [11], умение справляться со стрессами [16], увеличение эффективности в условиях нестабильных ситуаций [12], знание методов адекватного реагирования [59]. О методике измерения ассертивности Подавляющее большинство приведенных в данной статье экспериментальных результатов получено зарубежными исследователями с помощью теста ассертивности Ратуса [73], надежность и валидность которого установлена в англоязычном социуме. Нами показано [2],

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

265

что имевшиеся аналогичные русскоязычные тесты ассертивности ненадежны и невалидны, поэтому предложена авторская методика измерения ассертивности, доказана ее надежность и валидность, и с ее помощью получено (и представлено) ряд новых результатов [2]. По мнению автора, использование этой методики создает дополнительные возможности для экспериментальных исследований ассертивности в русскоязычном социуме (см., например, [3, 4]). Выводы 1. Ассертивность способствует психологическому здоровью: доказано наличие значимой положительной связи между общим уровнем ассертивности и уровнем психологического здоровья личности, как у мужчин, так и у женщин. У здоровых людей более высокий уровень ассертивности, чем у людей с психическими расстройствами. Тренинг ассертивности следует реализовывать как модель, ориентированную на здоровье. 2. Имеет место умеренная положительная взаимосвязь между ассертивностью и психологической зрелостью. Эта связь в несколько большей степени выражена у мужчин. 3. Ассертивное поведение избавляет человека от неуверенности в себе. 4. Повышение уровня ассертивности снижает уровень тревожности. Отсутствие ассертивности является ключевыми фактором в появлении беспокойства и тревоги. Тренинг ассертивности снижает уровень тревожности и чувства одиночества. 5. Индивиды с высокой ассертивностью реже жалуются на нервные заболевания и ситуативно обусловленную тревожность, реже страдают от страхов, чем личности с низкой ассертивностью. Наименее ассертивные индивиды проявляют больший страх перед смертью. 6. Взрослые и дети с высокой ассертивностью лучше защищены от эмоциональных проблем. Ассертивность отрицательно коррелирована с эмоциональным выгоранием. 7. Существует тесная взаимная связь между ассертивностью и самооценкой индивида. Индивиды с ассертивным поведением имеют более адекватную самооценку, могут успешнее противостоять стрессу, они более успешны в жизни. Ассертивное поведение людей схоже с поведением тех, у кого самооценка является высокой. Агрессивное и покорное поведение человека отражают его низкую самооценку. 8. Имеет место значительная положительная корреляция между ассертивностью, самооценкой, и способностью решать межличностные проблемы. Обучение ассертивности является эффективным способом повышения самооценки и достижения самоуважения. Приобретение навыков ассертивного поведения влечет возрастание уверенности в себе, повышает самооценку, самоуважение и самоконтроль. 9. Выявлена значимая положительная связь между уровнем ассертивности и чувством собственного достоинства, самоуважением. Люди могут развивать самоуважение и внутреннюю силу, осваивая приемы ассертивного поведения. 10. Ассертивность играет ключевую роль в процессе самоидентификации детей. Социально-экономический и образовательный уровень родителей влияют на уровень ассертивности их ребенка. 11. Ассертивная личность в меньшей степени подвержена депрессии. Отрицательная связь между депрессией и ассертивностью более четко наблюдается у женщин, чем у мужчин. Низкий уровень навыков ассертивного поведения, является одним из факторов, провоцирующих возникновение депрессии или ускоряющих ее прогрессирование.

266

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

12. С помощью тренинга ассертивности возможно лечение различных типов депрессии. Тренинг ассертивности для лечения депрессии наиболее эффективен на начальной стадии этого заболевания. 13. Установлено, что 80% курильщиков неассертивны и что подростки с высоким уровнем ассертивности меньше курят. 14. Повышение уровня ассертивности посредством соответствующего обучения курильщиков способствует тому, чтобы курильщики не прекращали лечение от табачной зависимости, был больший эффект лечения и пациенты не возвращались впоследствии к этой привычке. 15. Компоненты ассертивного поведения разнонаправленно влияют на употребление алкоголя и наркотиков. 16. Имеющиеся исследования не подтвердили предположение о том, что ассертивные тренинги помогают хроническим алкоголикам справиться с их пагубной зависимостью. 17. Ассертивность медицинских работников улучшает результаты лечения их пациентов. Среди результатов обучения ассертивности медперсонала: предотвращение невнимательного (халатного) отношения к пациентам, приобретение ассертивных навыков и применение их при общении с больными, большая удовлетворенность работой, укрепление авторитета и влияния, умение справляться со стрессами. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14.

15. 16.

Большой психологический словарь / Сост. Б. Мещеряков, В. Зинченко. СПб.: прайм-ЕВРОЗНАК, 2004. Шейнов В. П. Разработка теста ассертивности, удовлетворяющего требованиям надежности и валидности // Вопросы психологии. 2014. №2. С. 107–116. Шейнов В. П. Ассертивность и психологическое здоровье // Материалы научной конференции «Ананьевские чтения – 2013». СПб., 2013. С. 371–373. Шейнов В. П. Возрастные и гендерные факторы ассертивности // Системная психология и социология. 2014. №10. Шейнов В. П. Управление конфликтами: теория и практика. Минск: Харвест, 2010. 912 с. Alberti R., Emmons M. Stand up, speak out, talk back: The key to assertive behavior. San Louis Obispo, California: Impact Publishers, 1975. Alberti R., Emmons M. Your Perfect Right: A Guide to Assertive Behavior. San Luis Obispo, California: Impact Publishers, 2001. Ames D. R., Flynn F. J. What breaks a leader: The curvilinear relation between assertiveness and leadership // Journal of Personality and Social Psychology. 2007. No. 92. Pp. 307–324. Andersen M. R., Abullarade J., Urban N. Assertiveness with Physicians Is Related to Women's Perceived Roles in the Medical Encounter // Women & Health. 2005. Vol. 42 Issue 2. Pp. 15–33. Averett M., McManic Relationship between extraversion and assertiveness and related personality characteristics // Psychosocial Report. No. 41. 1977. Pp. 1187–1193. Begley C. M., Glacken M. Irish nursing students’ changing levels of assertiveness during their pre-registration programme // Nurse Education Today. 2004. No. 24. Pp. 501–510. Benton D. Assertiveness, power and influence // Nursing Standard. 1999. No. 13. Pp. 48–52. Biaggio M. K., Godwin W. H. Relation of depression to anger and hostil¬ity constructs // Psychological Reports. 1987. 61. Pp. 87–90. Blanka M., Ma A., Raul C. Niveles de asertividal, perfil sociodemografico, dependencia a la nicotina y motivos para fumar en una poblacion de fumadores que acude a un tratamiento para dejar de fumar (Spanish) // Salud Mental. 2010. Vol. 33. No. 6. Pp. 489–497. Borovay R. F. An investigation of the relationship among depression, locus of control, and assertive behavior in Freshman college women // Dissertation Abstracts International. 1977. No. 38(4–8). Pp. 1883–1884. Bower S. A. Assertiveness power: it’s very effective at alleviating stress. Bottom Line, 1999.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

267

17. Bower S. A., Bower G. H. Asserting yourself: A practical guide for positive change. Reading, MA: Addison-Wesley, 1967. 18. Bruch M. A. A task analysis of assertive behavior revisited: Replication and extension // Behavior Therapy. 1981. No. 12. Pp. 217–230. 19. Butler P. E. Self-Asserhon for Women. Harper and Row, 1981. 20. Chaney E. F. Social skills training // Handbook of alcoholism treatment approaches: Effective alternatives / Ed. R. K. Hester, W. R. Miller. New York: Pergamin Press, 1989. Pp. 206–221. 21. Cotler S. Assertive training // Modern Therapies. Englewood Cliffs, New Jersey: Prentice-Hall, 1976. 22. Creech E. A., Boyle D. K. Job satisfaction: the assertiveness factor // Nursing Management. 1985. No. 16. Pp. 30D–30J. 23. Deltsidou A. Undergraduate nursing students’ level of assertiveness in Greece: A questionnaire survey // Journal of Nurse Education in Practice. 2009. Vol. 9. No. 5. Pp. 322–330. 24. Doyle M. A., Biaggio M. K. Expression of Anger as a Function of Assertiveness and Sex // Journal of Clinical Psychology. 1981. Vol. 57. No. 1. 25. Eisler R., Hersen M., Miller P. Situational determinants of assertive behavior // Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1975. No. 43. Pp. 330–340. 26. Epstein J. A., Botvin G. J., Diaz T. Social influence and psychological determinants of smoking among inner-city adolescents // Journal of Child & Adolescent Substance Abuse. 1999. No. 8. Pp. 1–19. 27. Epstein J. A., Griffin K. W., Botvin G. J. Role of general and specific competence skills in protecting inner-city adolescents from alcohol use // Journal of Studies on Alcohol. 2000. No. 61. Pp. 379–386. 28. Erikson E. H. Childhood and Society. New York: Norton, 1963. 29. Fagan M. Alleviated depression: The efficacy of group psychotherapy and group assertive training // Small Group Behavior. 1979. No. 10(1). Pp. 136–152. 30. Felsten G. Hostility, stress, and symptoms of depression // Personality and Individual Differences. 1996. No. 21. Pp. 461–467. 31. Ferrell W. L., Galassi J. P. Assertion training and human relations training in the treatment of chronic alcoholics // International Journal of the Addictions. 1981. No. 16. Pp. 959–968. 32. Ferster C. Behavior approaches to depression // The psychology of Depression: Contemporary Theory and Research / Ed. R. Friedman, M. Katz. New York: Wiley, 1974. 33. Flower J. V., Whiteley J. M., Cooper C. G. Assertion training: A general overview // Approaches to Assertion Training / Ed. J. M. Whiteley, J. V. Flowers. Monterey, California: Brooks-Cole, 1978. Pp. 1–13. 34. Gaddis S. Positive, assertive “pushback” for nurses // Iowa Nurse Reporter. 2007. No. 20. Pp. 17–19. 35. Galassi J. P., Delo J. S., Galassi M. D. The college self-expression scale: A measure of assertiveness // Behavior Therapy. 1974. No. 5. Pp. 165- 171. 36. Gökalan Z. B. İlköğretim okulu öğrencilerinin (12–14 yaş) benlik tasarımı, atılganlık ve kendini açma düzeyleri ile akademik başarıları arasındaki ilişki. Konya: Selçuk University. 2000. 37. Goldman J. A. , Olczak P. V. The Relationship Between Psychosocial Maturity and Assertiveness in Males and Females // Journal of Youth and Adolescence. 1981. Vol. 10. Pp. 33–42. 38. Groeben M., Perren S., Stadelmann S. Emotional symptoms from kindergarten to middle childhood: associations with self- and other-oriented social skills // Eur. Child Adolesc. Psychiatry. 2011. No. 20. Pp.3–15. 39. Hawkins J. D., Catalano R. F., Miller J. Y. Risk and protective factors for alcohol and other drug problems in adolescence and early adulthood: Implications for substance abuse prevention // Psychological Bulletin. 1992. No. 112. Pp. 64–115. 40. Hayman P. Effects on depression of assertion training // Dissertation Abstracts International, APR. 1978. 38(10B). P. 5019. 41. Hensing G., Spak F., Thundal K. L. Decreased risk of alcohol dependence and/or misuse in women with high selfassertiveness and leadership abilities // Alcohol & Alcoholism. 2003. Vol. 38. Issue 3. Pp. 232–239. 42. Hirsch S. M., von Rosenberg R., Phelan C. Effectiveness of assertiveness training with alcoholics // Journal of Studies on Alcohol. 1978. No. 39. Pp. 89–97. 43. Holroyd B., Rowley J., Edwards P. Assertiveness in nursing practice: an action research and reflection project // Contemporary Nurse: A Journal for the Australian Nursing Profession. 2005. Vol. 20. No. 2. Pp. 234–247. 44. Humpreys T. Aile, terk etmemiz gereken sevgili. Эstanbul: Yeni Зizgi. 1998.

268

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4 45. Ilkhchi S. V., Poursharifi H., Alilo M. M. The Effectiveness of Cognitive-Behavioral Group Therapy on Self-Efficacy and Assertiveness Among Anxious Female Students of High Schools // 2nd World Conference on Psychology, Counselling and Guidance – 2011, Procedia – Social and Behavioral Sciences 30. Pp. 2586–2591. 46. Keenan J. A concept analysis of autonomy // Journal of Advanced Nursing. 1999. No. 29. Pp. 556–562. 47. Kessler R. C., Berglund P., Demler O. The epidemiology of major depressive disorder: results from the National Comorbidity Survey Replication (NCS-R) // Journal of the American Medical Association. 2003. No. 289. Pp. 3095–3105. 48. Kopper B. A., Epperson D. L. The experience and expression of anger: Relationships with gender, gender role socialization, depression, and mental health functioning // Journal of Counseling Psychology. 1996. No. 43. Pp. 158–165. 49. Kraft W. A., Litwin W. J., Barber S. E. Religious Orientation and Assertiveness: Relationship to Death Anxiety // The Journal of Social Psychology. 1986. No. 127. Pp. 93–95. 50. Lange A. J. Jacubowski P. Responsible assertive behavior. Illinois: Research Press Champaign, 1976. 51. Larijani T. T., Aghajani M., Baheiraei A. Relation of assertiveness and anxiety among Iranian University students // Journal of Psychiatric and Mental Health Nursing. 2010. Pp. 893–897. 52. Lea G., Paquin M. Assertiveness and clinical depression // The Behavior Therapist. 1980. No. 4(2). Pp. 9–10. 53. Lesure-Lester G. E. Dating competence, social assertion and social anxiety among college students – statistical data included // College Student Journal. 2001. No. 1. Pp. 4–5. 54. Lillehoj C. J., Spoth R., Trudeau L. Assertiveness among young rural adolescents: Relationship to alcohol use. 2002. 55. Lin Y., Shiahb I., Changc Y., Laid T. Evaluation of an assertiveness training program on nursing and medical students' assertiveness, self-esteem, and interpersonal communication satisfaction // Journal of Nurse Education Today. 2004. No. 24. Pp. 656–665. 56. Maier K. J., Goble L. A., Neumann S. A. Dimensions across measures of dispositional hostility, expressive style, and depression show some variation by race/ethnicity and gender in young adults // Journal of Social and Clinical Psychology. 2009. Vol. 28. No. 10. Pp. 1199–1225. 57. Relapse prevention. Maintenance strategies in addictive behaviorial change / Ed. G. A. Marlatt, J. R. Gordon. New York: Guilford Press, 1985. 58. Marsh D. T. Belief systems: The effective management of self- esteem by internalizing programs from assertion and awareness training. 1985. URL: http://eric.ed.gov/?id=ED265489 59. McCartan P. J. Hargie O. D. Assertiveness and caring: are they compatible? // Journal of Clinical Nursing. 2004. No. 13. Pp. 707–713. 60. Milstead J. A. Basic tools for the orthopaedic staff nurse – Part II: conflict management and negotiation // Orthopaedic Nursing. 1996. No. 15. Pp. 39–45. 61. Morgan W. G. The relationship between expressed social fears and assertiveness and its treatment implications // Behav. Res. Ther. 1974. No. 12. Pp. 255–257. 62. Nelson-Jones R. Relating skills: A practical guide to effective personal relationships. New York: Casel, 1996. 63. Onur E. P. Çocuklarda özgüven ve koşulları. III National Psychology Congress. Turkish Psychological Association, 1985. 64. Orenstein E., Carr J. E. Assertiveness and anxiety: A correlational study // J. Behav. Ther. Exper. Psychiat. 1975. No. 6. Pp. 203–207. 65. Paglia A., Room R. Preventing substance use problems among youth: A literature review and recommendations // Journal of Primary Prevention. 1999. No. 20. Pp. 3–50. 66. Parkin P. A. Nursing the future: a re-examination of the professionalization thesis in the light of some recent developments // Journal of Advanced Nursing. 1995. No. 21. Pp. 561–567. 67. Paterson M., Green J. M., Basson C. Probability of assertive behavior, interpersonal anxiety and self-efficacy of South African registered dietitians // Journal of Human Nutrition Diet. 2002. No. 15. Pp. 9–17. 68. Pentz M. Social competence and self-efficacy as determinants of substance use in adolescence // Coping and substance use / Ed. S. Shiffman, T. A. Wills. Orlando, FL: Academic Press, 1985. Pp. 117–142. 69. Percell L., Berwick P., Beigel A. The effects of assertive training on self concept and anxiety // Arch. Gen. Psychiat. 1974. No. 31. Pp. 502–504. 70. Pfost K. S., Steven M. J., Parker J. C. The Influence of assertion training on three aspects of assertiveness in alcoholics // Journal of Clinical Psychology. 1992. Vol. 48. No. 2. Pp. 262–267.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

269

71. Poroch D., McIntosh W. Barriers to assertive skills in nurses // The Australian and New Zealand Journal of Mental Health Nursing. 1995. No. 4. Pp. 113–123. 72. Pourjali F., Zarnaghash M. Relationships between assertiveness and the power of saying no with mental health among undergraduate student // World Conference on Learning, Teaching and Administration Papers, Procedia – Social and Behavioral Sciences. 2010. No. 9. Pp. 137–141. 73. Rathus S. A. Assertive training: Rationales, procedures, and controversies // Approaches to Assertion Training / Ed. J. M. Whiteley, J. V. Flowers. Monterey, Calif.: Brooks-Cole, 1978. Pp. 48–83. 74. Rees S. Graham R. S. Assertion training: How to be who you really are? New York: Routledge, 1991. 75. Rist F., Waltz H. Self-assessment of relapse risk and assertiveness in relation to treatment outcome of female alcoholics // Addictive Behaviours. 1983. No. 8. Pp. 121–127. 76. Rotheram, M. J., Bickford, B., Milburn, N. G. Implementing a classroom-based social skills training program in middle childhood // Journal of Educational & Psychological Consultation. 2001. No. 12(2). Pp. 91–112. 77. Rozanski A., Blumenthal J. A., Kaplan J. Impact of psychological factors on the pathogenesis of cardiovascular disease and implications for therapy // Circulation. 1999. No. 99. Pp. 2192–2217. 78. Salter A. Conditioned Reflex Therapy. New York : Capricorn Books, 1949. 79. Sanchez V., Lewinsohn P. Assertive behavior and depression // Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1980. No. 48. No. 1. Pp. 119–120. 80. Sanchez V. Assertion training : Effectiveness in the treatment of depression // Dissertation Abstracts International. APR. 39-(10-B) 5085. 1979. 81. Scheier L. M., Botvin G. J., Baker E. Risk and protective factors as predictors of adolescent alcohol involvement and transitions in alcohol use: A prospective analysis // Journal of Studies on Alcohol. 1997. No. 58. Pp. 652– 667. 82. Scherer S. E., Freedberg E. J. Effects pf group videotape feedback on development of assertiveness skills in alcoholics: A follow-up study // Psychological Reports. 1976. No. 39. Pp. 983–992. 83. Schwartz R. M., Gottman J. M. Toward a task analysis of assertive behavior // Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1976. No. 44. Pp. 911–920. 84. Scrutchfield K. College students’ comfort with assertive behaviors: An analysis of students with and without disabilities in three different postsecondary institutions. Published Doctoral Dissertation, University of Texas A&M, 2003. URL: http://proquest.umi.com/pqdweb?RQT=302&cfc=1 85. Self-esteem. URL: http://en.wikipedia.org/wiki/Self-esteem 86. Sert A. G. The effect of an assertiveness training on the Assertiveness and self esteem level of 5th grade children. 2003. 87. Shimizu T, Kubota S, Mishima N. Relationship between self-esteem and assertiveness training among Japanese nurses // Journal of Occupational Health. 2004. No. 46. Pp. 296–298. 88. Spielberger C. D., Jacobs, G., Russell S. Assessment of anger: The state-trait anger scale // Advances in personality assessment / Ed. J. N. Butcher, C. D. Spielberger. NJ. Hillsdale: Erlbaum, 1983. Vol. 2. Pp. 161–189. 89. Stewart C. G., Lewis W. A. Effects of assertiveness training on the self esteem of black high school students // Journal of Counseling and Development. 1986. No. 64. Pp. 638–641. 90. Suzuki E., Saito M., Tagaya A. Relationship between assertiveness and burnout among nurse managers // Japan Journal of Nursing Science: JJNS, 2009. 91. Tolor A. Boredom as related to alienation, assertiveness, internal-external expectancy, and sleep patterns. Fairfield University, 1989. Pp. 260–265. 92. Tolor A., Kelly B. R., Stebbins C. A. Assertiveness, sex-role stereotyping, and self-concept // Journal Psychol. 1976. No. 93. Pp. 157–164. 93. Top F., Kaymak E., Göllus S . Self-Assertion // Yeni Symposiums. 2010. Vol. 48. No. 2. Pp. 148–156. 94. Twentyman C. T., Greenwald D. P., Greenwald, M. A. An assessment of social skills deficit in alcoholics // Behaviorial Assessment. 1982. No. 4. Pp. 317–326. 95. Voltan-Acar, Nilüfer Aricioğlu, Ahu. Assertiveness level of university students. Hacettepe University // Journal of Education. 2008. No. 35. Pp. 342–350. 96. Wachtel P. L. Psychoanalysis and Behavior Therapy: Toward an Integration. New York: Basic Books, 1977. 97. Walz G. R. Bleuer J. Student self-esteem: A vital element of school success. Greensboro: ERIC Counseling and Personnel Services, 1992.

270

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4 98. Watanabe A., Kenkyu, Shinrigaku. Relationship between four components of assertiveness and mental health among high school students // The Japanese Journal of Psychology. 2009. Vol. 80(1). Pp. 48–53. 99. White R. W. Motivation reconsidered: The concept of competence //Psychol. Rev. 1959. No. 66. Pp. 297–333. 100. White R. W. Competence and psychosexual stages of development // Nebraska Symposium on Motivation / Ed. M. R. Jones. Lincoln, Neb.: University of Nebraska Press, 1960. Vol. 8. Pp. 97–140. 101. Williams G.-J. Comparison of Eating Disorders and Other Dietary/Weight Groups on Measures of Perceived Control, Assertiveness, Self-Esteem, and Self-Directed Hostility // International Journal of Eating Disorder. 1993. Pp. 27–32. 102. Wills T. A., Baker E., Botvin G. J. Dimensions of assertiveness: Differential relationships to substance use in early adolescence // Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1989. No. 57. Pp. 473–478. 103. Wilson K., Gallois C. Assertion and its social context. New York: Pergamon Press, 1993. 104. Wolpe J. Psychotherapy by Reciprocal Inhibition. Palo Alto: Stanford University Press, 1958. 105. Wolpe J. The Practice of Behavior Therapy. New York : Pergamon, 1973. 106. Wolpe J. The Experimental model and treatment of neurotic depression // Behavior Research and Therapy. 1979. No. 17. Pp. 555–565. 107. Wolpe J., Lazarue A. Behavior Therapy Techniques. New York: Perganon, 1967. 108. Worley N. K. Mental Health Nursing in the Community. St. Louis, MO: Mosby, 1997. 109. Yücel B., Kora K., Ozyalçín S. Depression, automatic thoughts, alexithymia, and assertiveness in patients with tension-type headache // Headache. 2002. No. 42. Pp. 194–199. Поступила в редакцию: 06.07.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

271

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.4 INDIVIDUAL ASSERTIVENESS AND HEALTH © V. P. Sheinov National Institute for Higher Education 15 Moscovskaya St., 220001 Minsk, Belarus. Email: [email protected] An analytical overview of researches carried out abroad, where the relationship between individual’s assertiveness and their psychological health, depression and dangerous addictions were studied, is given in the article. It is stated that assertiveness supports psychological health, psychological maturity, adequate self-esteem; it helps to get rid of low self-reliance; decreases anxiety level and fears; boosts selfesteem and self-respect; protects from emotional problems; helps to overcome stress, to give up smoking and generally to be more successful and less prone to depression. For medical workers, it helps to improve treatment of their patients. Keywords: assertiveness, psychological health, self-esteem, self-respect, anxiety, depression, alcohol, drugs, smoking. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Sheinov V. P. Individual Assertiveness and Health // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 256–274.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18.

Bol'shoi psikhologicheskii slovar'[Large Psychological Dictionary]. Comp. B. Meshcheryakov, V. Zinchenko. Saint Petersburg: praim-EVROZNAK, 2004. Sheinov V. P. Voprosy psikhologii. 2014. No. 2. Pp. 107–116. Sheinov V. P. Materialy nauchnoi konferentsii «Anan'evskie chteniya – 2013». Saint Petersburg, 2013. Pp. 371–373. Sheinov V. P. Sistemnaya psikhologiya i sotsiologiya. 2014. No. 10. Sheinov V. P. Upravlenie konfliktami: teoriya i praktika [Conflict Management: Theory and Practice]. Minsk: Kharvest, 2010. Alberti R., Emmons M. Stand up, speak out, talk back: The key to assertive behavior. San Louis Obispo, Califor-nia: Impact Publishers, 1975. Alberti R., Emmons M. Your Perfect Right: A Guide to Assertive Behavior. San Luis Obispo, California: Impact Publishers, 2001. Ames D. R., Flynn F. J. Journal of Personality and Social Psychology. 2007. No. 92. Pp. 307–324. Andersen M. R., Abullarade J., Urban N. Women & Health. 2005. Vol. 42 Issue 2. Pp. 15–33. Averett M. Psychosocial Report. No. 41. 1977. Pp. 1187–1193. Begley C.M., Glacken M. Nurse Education Today. 2004. No. 24. Pp. 501–510. Benton D. Nursing Standard. 1999. No. 13. Pp. 48–52. Biaggio M. K., Godwin W. H. Psychological Reports. 1987. 61. Pp. 87–90. Blanka M., Ma A., Raul C. Salud Mental. 2010. Vol. 33. No. 6. Pp. 489–497. Borovay R. F. Dissertation Abstracts International. 1977. No. 38(4–8). Pp. 1883–1884. Bower S. A. Assertiveness power: it’s very effective at alleviating stress. Bottom Line, 1999. Bower S. A., Bower G. H. Asserting yourself: A practical guide for positive change. Reading, MA: Addison-Wesley, 1967. Bruch M. A. Behavior Therapy. 1981. No. 12. Pp. 217–230.

272

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4 19. Butler P. E. Self-Asserhon for Women. Harper and Row, 1981. 20. Chaney E. F. Handbook of alcoholism treatment approaches: Effective alternatives. Ed. R. K. Hester, W. R. Miller. New York: Pergamin Press, 1989. Pp. 206–221. 21. Cotler S. Modern Therapies. Englewood Cliffs, New Jersey: Prentice-Hall, 1976. 22. Creech E. A., Boyle D. K. Nursing Management. 1985. No. 16. Pp. 30D–30J. 23. Deltsidou A. Journal of Nurse Education in Practice. 2009. Vol. 9, No. 5. Pp. 322–330. 24. Doyle M. A., Biaggio M. K. Journal of Clinical Psychology. 1981. Vol. 57, No. 1. 25. Eisler R., Hersen M., Miller P. Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1975. No. 43. Pp. 330–340. 26. Epstein J. A., Botvin G. J., Diaz T. Journal of Child & Adolescent Substance Abuse. 1999. No. 8. Pp. 1–19. 27. Epstein J. A., Griffin K. W., Botvin G. J. Journal of Studies on Alcohol. 2000. No. 61. Pp. 379–386. 28. Erikson E. H. Childhood and Society. New York: Norton, 1963. 29. Fagan M. Small Group Behavior. 1979. No. 10(1). Pp. 136–152. 30. Felsten G. Personality and Individual Differences. 1996. No. 21. Pp. 461–467. 31. Ferrell W. L., Galassi J. P. International Journal of the Addictions. 1981. No. 16. Pp. 959–968. 32. Ferster C. The psychology of Depression: Contemporary Theory and Research. Ed. R. Friedman, M. Katz. New York: Wiley, 1974. 33. Flower J. V., Whiteley J. M., Cooper C. G. Approaches to Assertion Training. Ed. J. M. Whiteley, J. V. Flowers. Monterey, California: Brooks-Cole, 1978. Pp. 1–13. 34. Gaddis S. Iowa Nurse Reporter. 2007. No. 20. Pp. 17–19. 35. Galassi J. P., Delo J. S., Galassi M. D. Behavior Therapy. 1974. No. 5. Pp. 165- 171. 36. Gökalan Z. B. İlköğretim okulu öğrencilerinin (12–14 yaş) benlik tasarımı, atılganlık ve kendini açma düzeyleri ile akademik başarıları arasındaki ilişki. Konya: Selçuk University. 2000. 37. Goldman J. A. , Olczak P. V. Journal of Youth and Adolescence. 1981. Vol. 10. Pp. 33–42. 38. Groeben M., Perren S., Stadelmann S. Eur. Child Adolesc. Psychiatry. 2011. No. 20. Pp.3–15. 39. Hawkins J. D., Catalano R. F., Miller J. Y. Psychological Bulletin. 1992. No. 112. Pp. 64–115. 40. Hayman P. Dissertation Abstracts International, APPp. 1978. 38(10-B). Pp. 5019. 41. Hensing G., Spak F., Thundal K. L. Alcohol & Alcoholism. 2003. Vol. 38. Issue 3. Pp. 232–239. 42. Hirsch S. M., von Rosenberg R., Phelan C. Journal of Studies on Alcohol. 1978. No. 39. Pp. 89–97. 43. Holroyd B., Rowley J., Edwards P. Contemporary Nurse: A Journal for the Australian Nursing Profession. 2005. Vol. 20. No. 2. Pp. 234–247. 44. Humpreys T. Aile, terk etmemiz gereken sevgili. Estanbul: Yeni Zizgi. 1998. 45. Ilkhchi S. V., Poursharifi H., Alilo M. M. 2nd World Conference on Psychology, Counselling and Guidance – 2011, Procedia – Social and Behavioral Sciences 30. Pp. 2586–2591. 46. Keenan J. Journal of Advanced Nursing. 1999. No. 29. Pp. 556–562. 47. Kessler R. C., Berglund P., Demler O. Journal of the American Medical Association. 2003. No. 289. Pp. 3095– 3105. 48. Kopper B. A., Epperson D. L. Journal of Counseling Psychology. 1996. No. 43. Pp. 158–165. 49. Kraft W. A., Litwin W. J., Barber S. E. The Journal of Social Psychology. 1986. No. 127. Pp. 93–95. 50. Lange A. J. Jacubowski P. Responsible assertive behavior. Illinois: Research Press Champaign, 1976. 51. Larijani T. T., Aghajani M., Baheiraei A. Journal of Psychiatric and Mental Health Nursing. 2010. Pp. 893–897. 52. Lea G., Paquin M. The Behavior Therapist. 1980. No. 4(2). Pp. 9–10. 53. Lesure-Lester G. E. College Student Journal. 2001. No. 1. Pp. 4–5. 54. Lillehoj C. J., Spoth R., Trudeau L. Assertiveness among young rural adolescents: Relationship to alcohol use. 2002. 55. Lin Y., Shiahb I., Changc Y., Laid T. Journal of Nurse Education Today. 2004. No. 24. Pp. 656–665. 56. Maier K. J., Goble L. A., Neumann S. A. Journal of Social and Clinical Psychology. 2009. Vol. 28. No. 10. Pp. 1199– 1225. 57. Relapse prevention. Maintenance strategies in addictive behaviorial change. Ed. G. A. Marlatt, J. R. Gordon. New York: Guilford Press, 1985. 58. Marsh D. T. Belief systems: The effective management of self- esteem by internalizing programs from assertion and awareness training. 1985. URL: http://eric.ed.gov/?id=ED265489 59. McCartan P. J. Hargie O. D. Journal of Clinical Nursing. 2004. No. 13. Pp. 707–713.

ISSN 2305-8420 60. 61. 62. 63. 64. 65. 66. 67. 68. 69. 70. 71. 72. 73. 74. 75. 76. 77. 78. 79. 80. 81. 82. 83. 84.

85. 86. 87. 88. 89. 90. 91. 92. 93. 94. 95. 96. 97. 98. 99.

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

273

Milstead J. A. Orthopaedic Nursing. 1996. No. 15. Pp. 39–45. Morgan W. G. Behav. Res. Ther. 1974. No. 12. Pp. 255–257. Nelson-Jones R. Relating skills: A practical guide to effective personal relationships. New York: Casel, 1996. Onur E. P. Çocuklarda özgüven ve koşulları. III National Psychology Congress. Turkish Psychological Associa-tion, 1985. Orenstein E., Carr J. E. J. Behav. Ther. Exper. Psychiat. 1975. No. 6. Pp. 203–207. Paglia A., Room R. Journal of Primary Prevention. 1999. No. 20. Pp. 3–50. Parkin P. A. Journal of Advanced Nursing. 1995. No. 21. Pp. 561–567. Paterson M., Green J. M., Basson C. Journal of Human Nutrition Diet. 2002. No. 15. Pp. 9–17. Pentz M. Coping and substance use. Ed. S. Shiffman, T. A. Wills. Orlando, FL: Academic Press, 1985. Pp. 117– 142. Percell L., Berwick P., Beigel A. Arch. Gen. Psychiat. 1974. No. 31. Pp. 502–504. Pfost K. S., Steven M. J., Parker J. C. Journal of Clinical Psychology. 1992. Vol. 48. No. 2. Pp. 262–267. Poroch D., McIntosh W. The Australian and New Zealand Journal of Mental Health Nursing. 1995. No. 4. Pp. 113–123. Pourjali F., Zarnaghash M. World Conference on Learning, Teaching and Administration Papers, Procedia – Social and Behavioral Sciences. 2010. No. 9. Pp. 137–141. Rathus S. A. Approaches to Assertion Training. Ed. J. M. Whiteley, J. V. Flowers. Monterey, Calif.: Brooks-Cole, 1978. Pp. 48–83. Rees S. Graham R. S. Assertion training: How to be who you really are? New York: Routledge, 1991. Rist F., Waltz H. Addictive Behaviours. 1983. No. 8. Pp. 121–127. Rotheram, M. J., Bickford, B., Milburn, N. G. Journal of Educational & Psychological Consultation. 2001. No. 12(2). Pp. 91–112. Rozanski A., Blumenthal J. A., Kaplan J. Circulation. 1999. No. 99. Pp. 2192–2217. Salter A. Conditioned Reflex Therapy. New York : Capricorn Books, 1949. Sanchez V., Lewinsohn P. Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1980. No. 48. No. 1. Pp. 119–120. Sanchez V. Dissertation Abstracts International. APPp. 39-(10-B) 5085. 1979. Scheier L. M., Botvin G. J., Baker E. Journal of Studies on Alcohol. 1997. No. 58. Pp. 652–667. Scherer S. E., Freedberg E. J. Psychological Reports. 1976. No. 39. Pp. 983–992. Schwartz R. M., Gottman J. M. Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1976. No. 44. Pp. 911–920. Scrutchfield K. College students’ comfort with assertive behaviors: An analysis of students with and without disabilities in three different postsecondary institutions. Published Doctoral Dissertation, University of Texas A&M, 2003. URL: http://proquest.umi.com/pqdweb?RQT=302&cfc=1 Self-esteem. URL: http://en.wikipedia.org/wiki/Self-esteem Sert A. G. The effect of an assertiveness training on the Assertiveness and self esteem level of 5th grade chil-dren. 2003. Shimizu T, Kubota S, Mishima N. Journal of Occupational Health. 2004. No. 46. Pp. 296–298. Spielberger C. D., Jacobs, G., Russell S. Advances in per-sonality assessment. Ed. J. N. Butcher, C. D. Spielberger. NJ. Hillsdale: Erlbaum, 1983. Vol. 2. Pp. 161–189. Stewart C. G., Lewis W. A. Journal of Counseling and Development. 1986. No. 64. Pp. 638–641. Suzuki E., Saito M., Tagaya A. Japan Journal of Nursing Science: JJNS. 2009. Tolor A. Boredom as related to alienation, assertiveness, internal-external expectancy, and sleep patterns. Fairfield University, 1989. Pp. 260–265. Tolor A., Kelly B. R., Stebbins C. A. Journal Psychol. 1976. No. 93. Pp. 157–164. Top F., Kaymak E., Göllus S . Self-Assertion Yeni Symposiums. 2010. Vol. 48. No. 2. Pp. 148–156. Twentyman C. T., Greenwald D. P., Greenwald, M. A. Behaviorial Assessment. 1982. No. 4. Pp. 317–326. Voltan-Acar, Nilüfer Aricioğlu, Ahu. Assertiveness level of university students. Hacettepe University Jour-nal of Education. 2008. No. 35. Pp. 342–350. Wachtel P. L. Psychoanalysis and Behavior Therapy: Toward an Integration. New York: Basic Books, 1977. Walz G. R. Bleuer J. Student self-esteem: A vital element of school success. Greensboro: ERIC Counseling and Personnel Services, 1992. Watanabe A. The Japanese Journal of Psychology. 2009. Vol. 80(1). Pp. 48–53. White R. W. Psychol. Rev. 1959. No. 66. Pp. 297–333.

274

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4 100. White R. W. Nebraska Symposium on Motivation. Ed. M. R. Jones. Lincoln, Neb.: University of Nebraska Press, 1960. Vol. 8. Pp. 97–140. 101. Williams G.-J. International Journal of Eating Disorder. 1993. Pp. 27–32. 102. Wills T. A., Baker E., Botvin G. J. Journal of Consulting and Clinical Psychology. 1989. No. 57. Pp. 473–478. 103. Wilson K., Gallois C. Assertion and its social context. New York: Pergamon Press, 1993. 104. Wolpe J. Psychotherapy by Reciprocal Inhibition. Palo Alto: Stanford University Press, 1958. 105. Wolpe J. The Practice of Behavior Therapy. New York : Pergamon, 1973. 106. Wolpe J. Behavior Research and Therapy. 1979. No. 17. Pp. 555–565. 107. Wolpe J., Lazarue A. Behavior Therapy Techniques. New York: Perganon, 1967. 108. Worley N. K. Mental Health Nursing in the Community. St. Louis, MO: Mosby, 1997. 109. Yücel B., Kora K., Ozyalçín S. Headache. 2002. No. 42. Pp. 194–199. Received 06.07.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

275

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.5 ИНФОРМАЦИОННО-КОММУНИКАЦИОННЫЕ ТЕХНОЛОГИИ КАК ИНДИКАТОР РАЗВИТИЯ ЭКОНОМИКИ ЗНАНИЙ © В. В. Макаров*, Т. А. Блатова Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций им. проф. М. А. Бонч-Бруевича Россия, 191186 г. Санкт-Петербург, наб. р. Мойки, д. 61. Тел.: +7 (921) 904 00 04. *Email: [email protected] В настоящее время термин «экономика знаний» широко используют для определения такого типа экономики, в которой знания играют решающую роль, а производство новых знаний становится источником социально-экономического развития. Появление экономики знаний было предопределено бурным развитием информационно-коммуникационных технологий. Поэтому различные подходы к измерению экономики знаний определяют уровень развития информационно-коммуникационных технологий как один из важнейших показателей. Государственные программы поддержки развития инфо-коммуникаций являются важным инструментом повышения мирового рейтинга страны по уровню развития экономики знаний. Ключевые слова: экономика знаний, информационно-коммуникационные технологии, знания, инновации, информация.

В настоящее время инновации считаются основным источником конкурентоспособности компаний, регионов и стран. Одной из предпосылок появления инноваций являются новые знания. Именно знания становятся драйвером роста производительности труда и, как следствие этого, других экономических показателей: роста внутреннего валового продукта, заработной платы, улучшения жилищных условий и т.д. Это приводит к повышению взаимосвязи информации, технологий и обучения с экономическими показателями. В связи с этим начинают говорить о переходе от традиционной экономики к экономике, основанной на знаниях, или к экономике знаний, которая имеет определенные особенности. Основным источником роста в этой экономике являются нематериальные ресурсы [1]. Именно революционные прорывы в информационно-коммутационных технологиях (ИКТ) и их проникновение во все сферы деятельности сделали возможным появление экономики знаний [2]. ИКТ-отрасль охватывает разработку и производство телекоммуникационного и компьютерного оборудования, программного обеспечения, а также услуг по хранению, передаче и воспроизведению информации и данных. В настоящее время ИКТ являются одной из самых динамично развивающихся отраслей во многих странах. Для анализа экономики знаний в масштабах региона или страны огромное значение имеет уровень развития информационно-коммуникационных технологий, которые обеспечивают неоспоримые преимущества в распространении знаний и доступа к ним. Определения термина «экономика знаний», которое являлось бы универсальным и всеобъемлющим, не существует. В публикациях различных авторов можно найти различные определения термина «экономика знаний». Считается, что этот термин был впервые введен в научный оборот американским ученым Фрицем Махлупом в 1962 году, который обозначил им сектор экономики, ориентированный на производство знаний.

276

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) определяет экономику знаний как экономику, которая непосредственно основана на производстве, распределении и использовании знаний и информации. Такая экономика характеризуется ростом инвестиций в сфере высоких технологий и в высокотехнологичных отраслях, более высококвалифицированной рабочей силой и связанным с ними ростом производительности труда [3]. По Д. Фораю, одному из теоретиков «экономики знаний», основанная на знаниях экономика – это экономика, в которой высока доля наукоемких рабочих мест, определяющим фактором является экономический вес информационного сектора, а доля нематериальных активов больше, чем материальных в общем объеме основного капитала. Он также сосредоточил свое внимание на конфликте между социальной целью эффективного использования производимого знания и целью (мотивацией) частных производителей знаний [4]. А. Бринкли, директор программы «экономика знаний» The Work Foundation, обобщил основные характеристики экономики знаний, которая [5]: - не является новой экономикой с новыми законами; - присутствует во всех секторах экономики, а не только в наукоемких отраслях; - характеризуется высокой степенью и постоянно растущей интенсивностью использования ИКТ высокообразованными работниками; - характеризуется растущей долей нематериальных активов по сравнению с долей физического капитала в ВВП; - базируется на инновационных организациях, использующих новые технологии для инновационных процессов. Директор Института статистических исследований и экономики знаний Л. М. Гохберг считает, что «экономика знаний – это экономика, основанная на интенсивном и эффективном использовании знаний» [6]. Заместитель директора по научной работе ЦЭМИ РАН Г. Б. Клейнер дает следующее определение: «Экономикой знаний мы называем такое состояние экономики данной страны, при котором, во-первых, знания становятся полноценным товаром; во-вторых, любой товар несет в себе уникальные знания; в-третьих, знание становится одним из основных факторов производства» [7]. В современной экономической литературе чаще всего используется определение, предложенное специалистами Всемирного банка, согласно которому под экономикой знаний следует понимать экономику, которая создает, распространяет и использует знания для ускорения собственного роста и повышения конкурентоспособности. Повышение качества знаний и профессиональных навыков оказывает существенное влияние на занятость населения, так как хорошо образованные и квалифицированные специалисты имеют преимущества на рынке труда. Знания распространяются через формальные и неформальные сети. Знания, как правило, делятся на явные и неявные. Явные знания – это знания, которые можно получить и кодифицировать, например, статистика эксплуатации коммутационного оборудования различных типов на российских сетях связи. Этот вид знаний можно получить от организации, которая его создала и сохранила для использования другими заинтересованными компаниями – в виде аналитических обзоров или баз данных. Неявные знания, напротив, сложно получить и выразить в письменной форме, так как они зависят от опыта и способности людей. Они включают научные знания, ноу хау, мнения, отношения, интуицию, т.е. то, что невозможно или сложно формализовать. Эти знания приобретаются на практике и

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

277

только частично могут передаваться от одного лица другому, например, на производстве – от наставника и стажеру; при обучении – от преподавателя к студенту и т.п. Именно неявные знания считаются источником конкурентных преимуществ. Профессор университета Упсала (Швеция) Б. Лундвалл, в создании национальных инновационных систем в первую очередь отмечал важность неявного знания и процесса обучения. Б. Лундваллом определены четыре способа обучения для неявных знаний: в процессе работы, в процессе использования, в процессе поиска и обучение в процессе взаимодействия [8]. Некоторые ученые считают, что знание является общественным благом. Знание возобновляемо и его запас не исчерпывается при использовании. Несмотря на то, что предприятия пытаются сохранить знания для себя, чтобы иметь конкурентные преимущества в течение длительного времени, происходит утечка знаний, которые являются по существу общественным благом. Управление развитием экономики знаний требует проведения регулярного мониторинга. Поэтому измерение экономики знаний является актуальной проблемой и становится неотъемлемой частью экономических исследований. Различными международными организациями разрабатываются системы индикаторов экономики знаний и методики их количественной оценки, позволяющие проследить динамику изменения этих показателей. Одним из показателей формирования экономики знаний являются капитальные вложения в знания. ОЭСР создал сводный показатель, который называется «инвестиции в знания». Этот показатель включает в себя инвестиции в исследования и разработки, в высшее образование, в ИКТ и программное обеспечение. На основе этого показателя страны, входящие в ОЭСР, были разделены на три группы: с высокими (инвестируют около 6% ВВП в знания), со средними (3–4% ВВП) и с низкими инвестициями в знания (2–3% ВВП). Нехватка соответствующих данных является главным барьером для того, чтобы измерить экономику знаний. Согласно концептуальным положениям ОСЭР [3] необходимо совершенствовать индикаторы экономики знаний, они должны фокусироваться на измерениях на входе (материальные затраты и человеческие ресурсы), на измерениях запасов знаний, на измерениях на выходе (продукции), измерениях сетей знаний, а так же измерениях образования и обучения. Европейская стратегия экономического развития «Европа – 2020» [9], принятая в 2010 году, определила три основные взаимодополняющие цели: - умный рост: развитие экономики, основанной на знаниях и инновациях; - устойчивый рост: эффективное использование ресурсов и повышение конкурентоспособности экономики; - инклюзивный рост: содействие высокому уровню занятости, социальному и территориальному сплочению. В рамках этой стратегии «умный рост» означает усиление роста инноваций и знаний в качестве стимулов для дальнейшего развития. Отправной точкой для создания конкурентоспособной экономики знаний является функционирование такой системы высшего образования, которая не только может гибко реагировать на потребности регионов и работодателей, но и способна одновременно использовать новейшие результаты исследований и разработок. Ключевыми факторами устойчивого роста в постиндустриальном обществе являются:

278

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

- постоянное развитие человеческого потенциала (повышение восприимчивости к получению новых знаний и навыков, формирование гибкого рынка труда и гибкой рабочей силы); - развитие научно-технического потенциала; - сотрудничество между научно-исследовательскими институтами и сферой бизнеса; - качество и доступность транспортных и коммуникационных сетей; - доступность современных технологий. Качество научных исследований является необходимым, но недостаточным условием для перехода к экономике знаний. Важно трансформировать результаты этих исследований в инновации, которые будут способствовать повышению конкурентоспособности предприятий и вносить вклад в устойчивое развитие страны. Тесная связь между наукой и бизнесом имеет важное значение. Опыт показывает, что взаимосвязь и сотрудничество отдельных предприятий в инновационном процессе значительно ускоряет коммерциализацию инноваций. Одним из возможных способов оценки экономики знаний, является методика, которая представляет собой подход, разработанный и применяемый Всемирным банком. В настоящее время она состоит из 109 структурных и качественных переменных для оценки деятельности 146 стран по основным четырем группам экономики знаний: экономические стимулы и институциональный режим, образование и квалификация, инновационная система и информационно-коммуникационные технологии. Результаты оценки Всемирным банком представляются двумя основными показателям – индексом знаний и индексом экономики знания (рис.).

Рис. Структура индексов для оценки экономики знаний по методике Всемирного банка.

Индекс знаний измеряет способность страны генерировать, принимать и распространять знания. Его значение указывает на общий потенциал развития знаний во всех странах. Индекс экономики знаний определяет, благоприятствует ли обстановка в стране эффективному использованию знаний для экономического развития. Это сводный индекс, который представляет общий уровень развития экономики знаний в той или иной стране или регионе. Значения индексов могут изменяться от 0 до 10. Чем выше индекс, тем выше уровень экономики знаний. В таблице представлен рейтинг (первые десять стран и Россия) в соответствии с Индексом экономики знаний (Knowledge Economy Index

– KEI) в 2012 году, а также приведены

данные по миру (средний показатель для 146 стран) [10]. Россия занимает 55 место в этом

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

279

рейтинге. В рейтинге стран только по индексу ИКТ Россия (значение индекса 7.16) занимает 44 место, что достаточно далеко от стран-лидеров. Таблица

1

Рейтинг стран по развитию экономики знаний в 2012 году Индексы Экономического Страна KEI KI ИнноваОбразоваи институциоций ния нального режима Швеция 9.43 9.58 9.58 9.74 8.92

2

Финляндия

9.33

9.65

9.65

9.66

8.77

9.22

3

Дания

9.16

9.63

9.63

9.49

8.63

8.88

4

Нидерланды

9.11

8.79

8.79

9.46

8.75

9.45

5

9.11

9.47

9.47

9.01

9.43

8.53

8.97

9.09

9.09

8.66

9.81

8.30

7

Норвегия Новая Зеландия Канада

8.92

9.52

9.52

9.32

8.61

8.23

8

Германия

8.90

9.10

9.10

9.11

8.20

9.17

9

Австралия

8.88

8.56

8.56

8.92

9.71

8.32

10 … 55 …

Швейцария

8.87

9.54

9.54

9.86

6.90

9.20

Россия

5.78

6.96

2.23

6.93

6.79

7.16

Мир

5.12

5.01

5.45

7.72

3.72

3.58

Рейтинг по KEI

6

ИКТ 9.49

Устойчивое развитие мировой экономики в последнем десятилетии прошлого века, происходящее на фоне цифровизации сетей связи и бурном развитии Интернета, создало предпосылки для внедрения программ поддержки ИКТ в различных странах. При этом выделяют два основных подхода к развитию ИКТ [11]: - ИКТ как сектор производства; - ИКТ как катализатора социально-экономического развития. Швеция в 2012 году (табл.) сохраняет свое первое место и позицию самой передовой экономики знаний в мире, ее показатели особенно сильны в области инноваций и ИКТ. Конкурентоспособность Швеции в ИКТ во многом связана с увеличением пользователей Интернета. От инвестиций в инфраструктуру ИКТ и услуг на базе ИКТ зависит развитие информационного общества. ИКТ могут сами по себе быть инновациями либо могут обеспечивать технологическую основу других нововведений. Кроме того, с использованием сетей широкополосного доступа знания могут более легко распространяться и быть доступны практически в любое время в любом месте. ИКТ являются наиболее важными технологиями последних десятилетий. Современное распространение Интернета, мобильной связи, телевидения, навигационных систем показывает, как вездесущи эти технологии в настоящее время. Кроме того, из-за своих многочисленных проявлений, ИКТ возможно классифицировать, как технологии широкого применения, которые создают инфраструктуру, обеспечивающую жизнеспособность инновационных процессов компаний. Инновации, как правило, рассматриваются в качестве важнейшего фактора экономического роста. Создание новых рабочих мест и повышение социальных стандартов

280

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

связано также с проникновением инфотелекоммуникационных технологий и услуг в отдаленные районы той или иной страны. Информационно-телекоммуникационные технологии и системы на протяжении последних пятнадцати лет остаются одним из приоритетных направлений развития науки и техники. В Стратегии развития информационного общества в Российской Федерации сформулирован ряд контрольных значений показателей, которые должны быть достигнуты к 2015 году [12]: - место Российской Федерации в международных рейтингах в области развития информационного общества – в числе двадцати ведущих стран мира; - место Российской Федерации в международных рейтингах по уровню доступности национальной информационной и телекоммуникационной инфраструктуры для субъектов информационной сферы – не ниже десятого; - уровень доступности для населения базовых услуг в сфере информационных и телекоммуникационных технологий – 100%; - доля отечественных товаров и услуг в объеме внутреннего рынка информационных и телекоммуникационных технологий – более 50%. Для повышения места России в известных международных рейтингах, оценивающих развитие информационного общества и экономики знаний, необходимо совершенствовать инфраструктуру доступа, позволяющую использовать ИКТ на любом уровне (населением, бизнесом, государственными структурами) в соответствии с выбранной стратегией. Участие в международных рейтингах имеет не только экономическое, но и политическое значение, а также позволит разработать собственные критерии и методики оценки с учетом национальной специфики. ЛИТЕРАТУРА 1.

Макаров В. В, Гусев В. И., Воронин А. Г. Методологическая парадигма исследования интеллектуального капитала в условиях информационного общества // Российский гуманитарный журнал. 2012. Т. 1. №1. С. 78–83. 2. Макаров В. В., Гусев В. И., Синица С. А. Методический подход к оценке информационных ресурсов // Информационные технологии и телекоммуникации. 2013. Вып. 3. С. 72–78. 3. The Knowledge-based Economy. Paris: OECD, 1996. 4. Foray D. The Economics of Knowledge. Cambridge, MA: The MIT Press, 2004. 5. Brinkley I. Defining the Knowledge Economy. The Work Foundation, 2006. 6. Гохберг Л. М. Национальная инновационная система России в условиях «новой экономики» // Вопросы экономики. 2003. №3. 7. Клейнерг. Б. Микроэкономика знаний и мифы современной теории // Высшее образование в России. 2006. №9. 8. Lundvall B. National Systems of Innovation: Toward a Theory of Innovation and Interactive Learning. New York: Anthem Press, 2010. 9. Europe 2020. A strategy for smart, sustainable and inclusive growth. URL: http://ec.europa.eu/euro pe2020/index_en.htm 10. KEI and KI Indexes (KAM 2012). URL: http://info.worldbank.org/ etools/kam2/KAM_page5.asp 11. Creating a Development Dynamic. Final Report of the Digital Opportunity Initiative. July, 2001. URL: http://www.t-forum.org/mausklick/background/DigitalOpportunityInitiativeFinalReport.pdf 12. Стратегия развития информационного общества в Российской Федерации (Утверждена Президентом РФ В. Путиным 7 февраля 2008 г., № Пр-212) // Рос. газ. 2008. 16 февраля. Поступила в редакцию 25.03.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

281

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.5 INFORMATION AND COMMUNICATION TECHNOLOGIES AS AN INDICATOR OF DEVELOPMENT OF A KNOWLEDGE ECONOMY © V. V. Makarov*, T. A. Blatova The Bonch-Bruevich Saint-Petersburg State University of Telecommunications 61 Moika, 191186 St. Petersburg, Russia. Phone: +7 (921) 904 00 04. *Email: [email protected] Present time the term «knowledge economy» is widely used to determine the type of economy in which the decisive role is played by knowledge and the generation of new knowledge becomes a source of socio-economic development. The emergence of the knowledge economy was predetermined by the rapid development of information and communication technologies. Therefore, different approaches to the of knowledge economy measurement define the level of the information-communication technologies development as one of the most important indicators. The state programs of infotelecommunication development support are an important tool to affect global rating of the country according to the level of development of the knowledge economy. Keywords: knowledge economy, information and communication technology, knowledge, innovations, information. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Makarov V. V., Blatova T. A. Information and Communication Technologies as an Indicator of Development of a Knowledge Economy // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 275–281.

REFERENCES Makarov V. V, Gusev V. I., Voronin A. G. Rossiiskii gumanitarnyi zhurnal. 2012. Vol. 1. No. 1. Pp. 78–83. Makarov V. V., Gusev V. I., Sinitsa S. A. Informatsionnye tekhnologii i telekommunikatsii. 2013. No. 3. Pp. 72–78. The Knowledge-based Economy. Paris: OECD, 1996. Foray D. The Economics of Knowledge. Cambridge, MA: The MIT Press, 2004. Brinkley I. Defining the Knowledge Economy. The Work Foundation, 2006. Gokhberg L. M. Voprosy ekonomiki. 2003. No. 3. Kleinerg. B. Vysshee obrazovanie v Rossii. 2006. No. 9. Lundvall B. National Systems of Innovation: Toward a Theory of Innovation and Interactive Learning. New York: Anthem Press, 2010. 9. Europe 2020. A strategy for smart, sustainable and inclusive growth. URL: http://ec.europa.eu/euro pe2020/index_en.htm 10. KEI and KI Indexes (KAM 2012). URL: http://info.worldbank.org/ etools/kam2/KAM_page5.asp 11. Creating a Development Dynamic. Final Report of the Digital Opportunity Initiative. July, 2001. URL: http://www.t-forum.org/mausklick/background/DigitalOpportunityInitiativeFinalReport.pdf 12. Strategiya razvitiya informatsionnogo obshchestva v Rossiiskoi Federatsii (Utverzhdena Prezidentom RF V. Ros. gaz. 2008. 16 fevralya. 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Received 25.03.2014.

282

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.6

Приглашение к дискуссии

КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ НАУЧНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ ИЗУЧЕНИЯ ГЛОБАЛЬНОГО ИНФОРМАЦИОННОГО ПРОСТРАНСТВА © В. В. Макаров*, В. И. Гусев Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций им. проф. М. А. Бонч-Бруевича Россия, 191186 г. Санкт-Петербург, наб. р. Мойки, д. 61. Тел.: +7 (921) 904 00 04. *Email: [email protected] Предлагаемый предмет обсуждения предусматривает, что в условиях глобализации общества коммуникативно-информационные ресурсы (термин авторов) не только обеспечивают потребности субъектов взаимоотношений, но и становятся практически безальтернативной основой прогресса человеческого сообщества. При создании информационных продуктов основным средством производства этих нематериальных ресурсов выступает человеческий интеллект. Таким образом, характерной особенностью процесса коммуникативно-информационного производства является его субъективность и отсутствие прямой зависимости между материальными затратами и оценкой конечной стоимости результатов производства новой информации и нематериальных ресурсов. Подобный подход предполагает новую парадигму исследования глобального информационного пространства. Ключевые слова: информация, информатика, информология, Интернет, экономика, знание, континуум, сети, информационные ресурсы.

В условиях глобализации среды обитания человека в современном мире коммуникативно-информационные ресурсы, формирующиеся в экзогенном информационном континууме, обеспечивают потребности субъектов взаимоотношений и становятся основой дальнейшего развития человеческого сообщества. Причиной для введения термина «коммуникативно-информационные» ресурсы (в отличие от информационных ресурсов) является тот факт, что при создании информационных продуктов основным средством производства таких нематериальных ресурсов выступает человеческий интеллект, представляющий собой уникальную способность человека, переосмысливая существующие знания, создавать новые знания, выстраивать логические умозаключения в виде новых идей, открытий, изобретений, технологий и т.п., что позволяет производителю таких интеллектуальных продуктов становиться участником экономических отношений на-равных с обладателями материальных ресурсов. Таким образом, характерной особенностью процесса коммуникативно-информационного производства является его субъективность и отсутствие прямой зависимости между материальными затратами и оценкой конечной стоимости результатов производства новой информации и нематериальных ресурсов. Предметом изучения информационного пространства и понимания природы информации становится информационный континуум (от лат. continuus – непрерывное, сплошное – непрерывная совокупность), включающий в себя все источники объективной информации, в том числе не поддающиеся физическим измерениям, релевантным характеристикам и/или объяснению с позиции формальной науки.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

283

Естественнонаучное математическое мышление констатирует связь всего происходящего (духовного и материального) с информационным континуумом, который существует не только с философской точки зрения, но и может быть постижим как объект исследования формальной (абстрактной) науки. Информационный континуум представляет собой всю совокупность источников информации, возникающих при физическом (электромагнитном, волновом и акустическом) или химическом взаимодействии с субъектами (живым организмом), а также техническое обеспечение – компьютеры, накопители, серверы, технологические устройства, датчики и т.д. для обеспечения этого взаимодействия – алгоритмы и программное обеспечение, используемые для поиска, получения, обработки, сжатия, хранения, передачи, использования, уничтожения, распространения и перераспределения информации. Информация как самостоятельная нематериальная сущность, существует по своим законам, никак не зависящим от законов материального мира, хотя её носителем является тот или иной материальный носитель или функциональное декодирующее устройство. О наличии информации можно говорить лишь тогда, когда субъектом в информационном взаимодействии является живой организм (реципиент) так или иначе воспринимающий данную информацию. Информация есть процесс восприятия живым организмом через органы чувств сведений об окружающем пространстве и сигналов организма о внутреннем состоянии через нейромедиаторы (нейротрансмиттеры, посредники) — биологически активные химические вещества, посредством которых осуществляется передача импульса с нервной клетки через синаптическое пространство между нейронами мозга, что приводит к возникновению потенциала действия или реакция на внешние раздражители – следовательно, потребление информации для человека является обеспечением его оптимального существования, как живого организма, воспринимающего окружающую действительность в виде распределённой во времени и в пространстве материи и энергии и процессов их перераспределения. Непредсказуемость реакции живых существ на внешнее воздействие демонстрирует индивидуальную и социальную разницу между ними, связанную с уровнем интеллектуализации. Разрушение созданного природой информационного пространства становится проблемой всего человечества и связано с глубоким экологическим кризисом, разрушающим единственно возможную среду обитания человека, Таким образом, информационный процесс в сообществе (в том или ином социуме) представляет собой совокупность единства и многообразия в его множественности и материальности, в том, что все предметы и явления в мире представляют собой различные состояния и свойства движущейся материи в виде различных способов воспроизводства, восприятия и реакции на информацию и формирования на этой основе адекватных мотивов социального поведения, в том числе, экономические методы формирования направлений общественного развития. В штаб-квартире ООН в Нью-Йорке 5–7 сентября 2000 г. впервые за всю мировую историю на Саммите тысячелетия главы государств и правительств 187 стран мира в глобальных масштабах рассмотрели проблемы, поднятые 22 июля 2000 г. лидерами стран G8 на Окинаве и подтвердили, что защита прав интеллектуальной собственности на информационные технологии имеет важное значение для продвижения нововведений, связанных с информационнокоммуникационными технологиями, развитием конкуренции и широким внедрением новых технологий [1].

284

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

На первом Международном Форуме Информатизации 26.11.92 г. принята «Информациологическая конвенция единого мирового локально-распределенного информационно-сотового сообщества – новой информационно-космической цивилизации» как программного документа ООН, определяющего развитие мирового сообщества на ближайшее будущее. В этом документе информациология представлена как принципиально новое научное направление [2], и с этого времени эта идея активно пропагандируется Международной академией информатики (МАИ). В то же время уже существующее определение информологии как науки начало формироваться с 1928 г., когда американский инженер Р. Хартли сделал попытку ввести количественную (в битах) оценку информации, передаваемой по каналам связи (формула Хартли). С 1948 г. американским инженером и математиком К. Шенноном предложена формула для вычисления количества информации для событий с различными вероятностями, в соответствии с которой при равновероятных событиях получаемое количество информации максимально. Определение науки как «информациология», которое также содержит в себе семантическое ядро от понятия «информация» (от лат. informatio – сведения, разъяснения, изложение, и от греч. logos – учение, наука) до сих пор не стало общепринятым в научном мире, ведь уже существует определение «информология» как наука об общей теории информации, отсюда денотативное значение этих двух определений – ведь с позиции экстенсиональной логики эти понятия могут быть взаимозаменяемы, но имеют различное насыщение. Таким образом, в термины «информология» и «информациология» вкладывается одно и то же понятие, но «информациология» содержит в себе совершенно разные гносеологические сигнификаты, насыщенные эзотерическими дефинициями различных авторов. Авторы исходят из строго научного подхода к предмету обсуждения данного вопроса с позиций экономики и права и предлагают для обсуждения концептуальное предложение по институализации структуры и содержания глобального информационного обмена, с учётом того, что информация (Инфоресурсы), технологическое обеспечение (Информатика) и организационно-сетевое обеспечение инфокоммуникаций (Инфосети) стали промышленным товаром, который продаётся и покупается и, соответственно, такие сделки должны быть обеспечены законодательно и обоснованы экономически. Приоритетными постиндустриальными путями развития мирового сообщества в наше время являются не естественные природные запасы, не трудовые и финансовые ресурсы, а коммуникативно-информационные ресурсы, которые с помощью современных открытий и изобретений на основе проводной и беспроводной, сотовой, радио, спутниковой и космической связи, компьютеризации, информационных технологий, СМИ, мультимедиа, Интернет и других средств связи, призваны решать глобальные экономические и экологические задачи, стоящие перед человечеством на данном этапе развития. Наиболее фундаментальным признаком постиндустриального (информационного) общества является переориентация производства с создания материальных благ на получение, переработку и хранение информации [3]. Ещё в середине 90-х гг. XX в. американский социолог и публицист Белл Дэниел (Daniel Bell) отметил, что в наше время «главное значение имеют уже не мускульная сила и не энергия, а информация» [4].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

285

Возникающие в современном обществе информационные правоотношения – это регулируемые законодательством общественные отношения в сфере информационной деятельности (информационного потребления и обмена), участники которых (лица или организации) выступают как субъекты юридических прав и обязанностей. Объектами права в глобальном информационном пространстве являются коммуникативно-информационные ресурсы, состоящие, в частности, из множества единиц правоотношений, регулируемых российским и международным законодательствами об авторском и смежных правах, патентным правом, другими законодательными актами, а также международными конвенционными соглашениями. Соответственно, субъектами права являются те правообладатели объектов права, кто тем или иным образом являются непосредственными участниками возникающих правоотношений. В первую очередь рассмотрим правоустанавливающие характеристики субъектов права в информационном континууме. 1. Первая группа субъектов права, в настоящее время исследуется Информатикой, и в эту группу входят создатели программно-технической и технологической части информационной инфраструктуры (инфосетей) обеспечивающие её эксплуатацию, расширение и развитие (включая средства связи). Информатика (от лат. informatio – сведения, разъяснения, изложение и от греч. tike – искусство) со всей определённостью является частью «информологии», так как основное предназначение этой отрасли – техническое и технологическое обеспечение коммуникативно-информационного пространства. Основными субъектами права первой группы выступают: создатели оборудования, технологического и программного обеспечения в т.ч.: − технических средств обеспечения (компьютеров, базовых хранилищ информации, станции обслуживания и т. п.); − средств связи (телекоммуникации ); − авторы программных продуктов разного уровня и назначения; − разработчики специального оборудования, составляющего инфраструктуру телекоммуникационных сетеи . 2. Вторая группа субъектов права в информационном континууме – субъекты, обеспечивающие технические и технологические возможности приёма и передачи информации (как бы «организаторы» функционирования информационных потоков, информационных продуктов и услуг), создающие условия для перемещения и необходимой доступности для человека информационных ресурсов в трансграничных информационных сетях (инфосетях). Эта группа субъектов правоотношений участвует в создании и оперативном обслуживании всей системы перемещения и распределения информации, поэтому научную подотрасль авторы предлагает назвать «Инфонетика» (от лат. informatio и от англ. network). Субъекты Инфонетики, таким образом, становятся обеспечителями доступности и перемещения информационных ресурсов путём предоставления организационных услуг по обеспечению функционирования всей глобальной инфосети: − обеспечивают функционирование инфосетеи ; − предоставляют услуги по доступу в инфосеть;

286

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

− обеспечивают возможность потребителям пользоваться возможностями инфосети самостоятельно; − обеспечивают распространение и доступность информации; − обеспечивают сохранность и неискажаемость информации. Этих субъектов правоотношений в инфосети можно назвать инфосетевые операторы. 3. Третья группа представляет собой субъектов правоотношений, использующих инфосетевые ресурсы, это – потребители (пользователи) информации из Инфосети и производители (создатели, публикаторы) информации для Инфосети, являющиеся правообладателями (собственниками), т.е. всё то множество субъектов, кто подключается к инфосети для получения необходимой им информации, и те, кто подключается к инфосети с целью ввода новой информации для потребителей и, в целом, эта категория потребителей и производителей инфоресурсов использует инфосети в собственной деятельности (в т.ч. коммерческой). В рамках Информологии как общей теории коммуникативно-информационных ресурсов – науки о создателях, процессах создания и обработки информации, решаемых задачах распределения, преобразования, передачи и доставки информации потребителю – авторы предлагают к обсуждению понятийные определения научных направлений изучения проблем информационного общества и последующее системное научное понимание глобального информационного пространства (рис.): − в основе лежит наука Информология, которая делится на три прикладные научные отрасли как на совокупность знании , способствующих созданию нематериальных общественных ценностеи : − Информатика (от лат. informatio – сведения, разъяснения, изложение и от греч. tike – искусство) – технические, программные и интеллектуальные средства обеспечения); − Инфонетика (от лат. informatio и от англ. network) – распространение информации); − Инфосементика (от лат. informatio, от от лат. semen – первоисточник и от греч. tike – искусство) – научное, культурное и историческое достояние человечества. Предлагаемые научные определения, терминология, классификация и ранжирование функциональных элементов обеспечения функционирования и обслуживания всей системы, составляющей в целом глобальную коммуникативно-информационную сеть (включая Интернет), является предметом научной дискуссии, результатом которой возможно концептуальное решение научной проблемы в определении статуса Информологии в научной классификации как социальной науки. В этой классификации Информатика определяется как прикладная техническая (формальная) наука, Инфонетика – как способы организационного и технологического обеспечения, Инфосементика – как комбинаторная комплексная система источников человеческого познания в информационном континууме, объединяющая различные виды объектов правоотношений и иных источников информации. Частью глобальной концепции развития телекоммуникационных сетей является Интернет с возможностью машинной обработки данных, доступной всем одновременно в виде семантической паутины (англ. Semantic Web). Основной акцент концепции семантической паутины делается на работе с метаданными (данные о данных), описывающими характеристики

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

287

объектов – носителей источников информации и способствующие идентификации, обнаружению, оценке и управлению этими объектами, вместо используемого в настоящее время текстового анализа документов. Информология

Естественные (природные) источники информации

Техника, оборудование

Искусственные источники информации

Программное обеспечение

Информатика

Информационные технологии

(техническое и технологическое обеспечение)

Информационные системы

Инфосементика

Базы

(источники информации)

знаний и данных Библиотеки и инфотеки

Инфонетика (сетевые технологии - сети)

Интернет и мультимедиа

Алгоритмические методы управления

Глобальные

Отраслевые Региональные

Локальные

Торговые

Корпоративные

Рис. Схема научного обеспечения глобального информационного пространства.

Причём, в отношении Интернета более правильным было бы использовать термин «телекоммуникационная сеть» (от англ. Telecommunications Network), так как по сетям может передаваться не только информация, световые и звуковые сигналы, другие виды воздействующих на человека процессных, природных и космологических явлений, но и программные алгоритмы воздействия на содержание и/или свойства передаваемой информации (вплоть до искажения первоначальной информации – дезинформирование) и, даже, искусственно созданные способы нейросемиотического воздействия. На основе метаданных, накопленных в хранилищах данных, можно проводить анализ влияния, который позволит выявить зависимость между источником и приёмником данных, например, с помощью связанных юниверсов (linked universes). Таким образом, используя предлагаемый междисциплинарный подход к анализу закономерностей развития информологии как науки, авторы стремились обосновать её статус как сложной многоаспектной системы технических, технологических, экономических и правовых взаимозависимостей, с помощью которых формируются коммуникативно-информационные ресурсы, являющиеся существенной частью интеллектуальной ренты в производительных силах современного общества [5, 6]. Авторы полагают, что использованное в работе предложение об институализации иерархической структуры научных дисциплин и дискурсивное понимание информологии как

288

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

науки, а также заложенные в базовые основы формирования телекоммуникационного континуума кибернетические принципы позволяют систематизировать многие вопросы по субординации информологии в общей научной классификации с помощью анализа законодательных и экономических тенденций формирования коммуникативно-информационных ресурсов в постиндустриальной инновационной экономике знаний. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5.

6.

Окинавская хартия глобального информационного общества. 22 июля 2000 г. Юзвишин И. И. Информациология или закономерности информационных процессов и технологий в микро- и макромирах Вселенной. М.: Радио и связь, 1996. 215 c. Макаров В. В. Управление инновациями и обеспечение качества в отрасли ИКТ: монография. СПб.: Издательство СПбГУТ, 2012. 164 с. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М.: Academia, 1999. 956 с. Макаров В. В, Гусев В. И., Воронин А. Г. Методологическая парадигма исследования интеллектуального капитала в условиях информационного общества // Российский гуманитарный журнал. 2012. Т. 1. №1. С. 78–83. Макаров В. В. Интеллектуальный капитал. Материализация интеллектуальных ресурсов в глобальной экономике. СПб.: Политехника, 2012. 688 с. Поступила в редакцию 08.08.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

289

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.6 CONCEPTUAL BASES OF SCIENTIFIC SUPPORT FOR THE STUDY OF GLOBAL INFORMATION SPACE © V. V. Makarov*, V. I. Gusev The Bonch-Bruevich Saint-Petersburg State University of Telecommunications 61 Moika, 191186 St. Petersburg, Russia. Phone: +7 (921) 904 00 04. Email: [email protected] The discussing subject supposes that in a globalized society communication and information resources (the term of authors) not only provide for the needs of the subjects of relationships, but also become virtually uncontested basis of the progress of the human community. When creating information products, the main means of production of these intangible resources is the human intellect. Thus, the characteristic feature of the process of communication and information production is its subjectivity and lack of direct correlation between material costs and estimate the final cost of production of new information and intangible resources. This approach suggests a new paradigm of the global information space research. Keywords: information, computer science, informology, the Internet, economy, knowledge, continuum, networks, information resources. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Makarov V. V., Gusev V. I. Conceptual Bases of Scientific Support for the Study of Global Information Space // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 282–289.

REFERENCES 1. 2.

3.

4. 5. 6.

Okinavskaya khartiya global'nogo informatsionnogo obshchestva. 22 iyulya 2000 g. Yuzvishin I. I. Informatsiologiya ili zakonomernosti informatsionnykh protsessov i tekhnologii v mikro- i makromirakh Vselennoi [Informationology or Patterns of Information Processes and Technologies in Micro- and Macro-Worlds of the Universe]. Moscow: Radio i svyaz', 1996. Makarov V. V. Upravlenie innovatsiyami i obespechenie kachestva v otrasli IKT: monografiya [Innovation Management and Quality Assurance in Information and Communication Technologies Industry: Monograph]. Saint Petersburg: Izdatel'stvo SPbGUT, 2012. Bell D. Gryadushchee postindustrial'noe obshchestvo. Opyt sotsial'nogo prognozirovaniya [Future Post-Industrial Society. Experience in Social Prediction]. Moscow: Academia, 1999. Makarov V. V, Gusev V. I., Voronin A. G. Liberal Arts in Russia. 2012. Vol. 1. No. 1. Pp. 78–83. Makarov V. V. Intellektual'nyi kapital. Materializatsiya intellektual'nykh resursov v global'noi ekonomike [Materialization of Intellectual Resources in the Global Economy]. Saint Petersburg: Politekhnika, 2012. Received 08.08.2014.

290

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.7 ПОНИМАНИЕ СУПРУЖЕСКОЙ ИЗМЕНЫ В СЕМЬЯХ, ПРИНАДЛЕЖАЩИХ К РАЗНЫМ ЭТНОСАМ © Е. В. Ахмадеева*, С. И. Галяутдинова Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450076 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32. Тел.: +7 (917) 341 44 02. *Email: [email protected] Представлены результаты пилотного исследования, направленного на выявление и анализ понимания супружеской измены в этнически однородных семьях, являющихся представителями башкирского, русского и татарского этносов. На основании ответов респондентов на опросник по определению уровня удовлетворенности браком выделены три категории лиц, считающих свой брак удачным, менее удачным и неудачным. Определены гендерные и возрастные различия в понимании супружеской измены, а также представлено понимание респондентами причин совершения и не совершения измены. Уточнены понятия «этнос», «этническая культура», «сексуальная культура», «супружеская измена». Выявлены доминирующие ценности супругов. Ключевые слова: этнос, культура, семья, измена, удовлетворенность браком.

В настоящее время актуальным является направление по этнопсихологическим исследованиям, особенно в области брака и семьи. В основном работы (Ю. В. Бромлей, В. Н. Галяпина, В. И. Козлова, З. Л. Сизоненко и др.) посвящены супружескому взаимодействию в разноэтнических браках. Однако исследований, связанных с таким социальным явлением как супружеская измена у представителей разных этносов, крайне мало. Первоначально термин «этнос» этимологически означал «народ», «племя», «стая», «толпа», «группа людей» [4]. В отечественной литературе данное понятие появилось в начале ХХ в., его ввел русский этнограф С. М. Широкогоров. Он рассматривал данный термин как основную форму существования локальных групп человечества, а основными признаками его считал «единство происхождения, обычаев, языка и уклада жизни» [11]. Мы согласны с определением профессора кафедры социальной психологии МГУ Т. Г. Стефаненко, которая сформулировала этнос как устойчивую в своем существовании группу людей, осознающую себя ее членами на основе любых признаков, воспринимаемых как этнодифференцирующие [9]. По мнению ряда авторов, фактором, определяющим этнические различия психики, является культура. В Большой советской энциклопедии культура (от лат. cultura — возделывание, воспитание, образование, развитие, почитание) определяется как исторически определённый уровень развития общества и человека, выраженный в типах и формах организации жизни и деятельности людей, а также в создаваемых ими материальных и духовных ценностях [4]. Люди создают и осваивают культуру благодаря принадлежности к этносу и исходя из его потребностей.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

291

Этническая культура – это культура, в основе которой лежат ценности, принадлежащие той или иной этнической группе. Признаками такой группы являются общность происхождения, расовые антропологические особенности, язык, религия, традиции и обычаи. Выдающейся отечественный психолог А. Г. Асмолов утверждает, что культура оказывает влияние на социотипическое поведение личности, в котором субъект выражает усвоенные в культуре образцы поведения и познания [2]. Данное поведение можно выразить в понятие «традиция», которое включает в себя такие устойчивые для культуры формы поведения, как обычай, ритуал, ценности, нравственные нормы, идеалы, убеждения. Сексуальное поведение людей также организуется и регулируется сексуальной культурой, которая по определению И. С. Кона означает «отношение к сексуальности, сексуальноэротические ценности и соответствующие формы поведения». Он выделяет следующие ее важнейшие компоненты: сексуальный символизм, в котором осмысливается сексуальность; установки и ценностные ориентации, в свете которых люди воспринимают, оценивают и организуют свое сексуальное поведение; социальные институты, в рамках которых протекает и реализуется сексуальная жизнь; нормы, запреты и предписания; обряды и обычаи, при помощи которых оформляются действия, связанные с сексуальностью; шаблоны типичных сексуальных практик [7]. Семья – это главный социальный институт, через который общество упорядочивает, направляет и регулирует естественные сексуальные потребности людей. Как отмечает С. И. Голод, несмотря на наличие определенных норм супружеской верности, в некоторых этносах легко прощается нарушение этих правил. А иногда и сами нормы семьи позволяют иметь сексуальные связи человека за пределами брака. То есть можно увидеть различие норм сексуальных отношений [6]. Данная статья посвящена изучению супружеской неверности в этнически однородных семьях, являющихся представителями башкирского, русского и татарского этносов. В рамках психологического подхода семья рассматривается как пространство совместной жизнедеятельности, внутри которого удовлетворяются специфические потребности людей, связанных кровными и родственными связями. Систематические и эпизодические внебрачные половые связи, в литературе обобщенно называемые супружеской изменой, являются одной из основных причин, приводящих к разрушению семейных взаимоотношений. Энциклопедический справочник по сексологии рассматривает супружескую измену как «вступление лица, состоящего в браке, в половую связь с лицами из других брачных пар или не состоящими в браке» [8, с. 142]. В некоторых случаях измена рассматривается как проявление сексуальной зависимости одного из партнеров [5]. В психоаналитическом подходе причинами измен считается внутренний личностный конфликт партнёров, состоящих в длительном браке, развивающийся между притуплением (временным или окончательным) чувственного желания, с одной стороны, и растущей со временем нежной привязанности к партнёру – с другой. Свободные сексуальные отношения, наиболее ясным проявлением, которых являются связи, длящиеся всего час или одну ночь, отличаются от длительных сексуальных отношений отсутствием нежности к партнёру и интереса к нему [12]. По мнению В. М. Целуйко у каждого человека существует собственное представление относительно супружеской измены. Женатый мужчина может не считать изменой увлечение

292

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

другой женщиной и/или близость с ней, если сам он эту женщину близкой не считает. Существуют женщины, способные давать полную свободу мужчинам: одни из них не считают изменой физическую измену супруга; другие разрешают своему мужу изменять, но только при условии, что они не будет знать об этих изменах; третьи объявляют полную свободу супругов в семье в плане выбора для себя сексуальных партнеров [10]. Таким образом, каждый человек воспринимает данное явление по-разному. На наш взгляд измена является показателем: а) завершения супружеских отношений и констатации факта несостоятельности брака; б) проигрывания семейных сценариев, то есть перенесения опыта родителей на собственную семью. В то же время служит способом: а) привлечения внимания брачного партнера к неудовлетворенности своих насущных потребностей; б) сохранения супружеских отношений путем реализации недостающих потребностей в браке; в) компенсирования чувства неполноценности и повышения самооценки [3]. Наше исследование направлено на изучение понимания измены супругами в этнически однородной семье. Для достижения поставленной цели Е. В. Ахмадеевой была разработана анкета «Мое отношение к супружеской измене», в которой респондентам предложено дать определение понятию «супружеская измена» и назвать причины, по которым супружеская измена возможна. Также использован модифицированный вариант методики М. Рокича «Ценностные ориентации», позволяющий определить доминирующие ценности супругов из ряда терминальных и инструментальных ценностей. М. Рокич рассматривает ценности в качестве разновидности убеждения. Ценность определяется как устойчивое убеждение в том, что определенный способ поведения или конечная цель существования предпочтительнее с личной или социальной точек зрения, чем противоположный или обратный способ поведения, либо конечная цель существования. По мнению М. Рокича к терминальным ценностям относятся убеждения в том, что конечная цель индивидуального существования стоит того, чтобы к ней стремиться. К ним относятся такие ценности-цели как активная деятельная жизнь, жизненная мудрость, здоровье и т.д. Инструментальные ценности представляют собой убеждения в том, что какой-то образ действий или свойство личности является предпочтительным в любой ситуации. К ним относятся такие ценности-средства как аккуратность, воспитанность, высокие жизненные запросы, жизнерадостность и т.д. Таким образом, это деление соответствует традиционному делению на ценности-цели и ценности-средства. Удовлетворенность браком выявлялась с помощью опросника удовлетворенности браком В. В. Столина, Г. П. Бутенко, Т. Л. Романовой. Респонденты исследования 30 семейных пар (носители башкирского, русского и татарского этноса). Мужчины и женщины принадлежали к одной этнической группе, в возрасте 28– 37 лет, с высшим образованием и имеющие детей. Супружеский стаж испытуемых составил от двух до десяти лет. Супружеским парам предложили опросник удовлетворенности браком В. В. Столина, Г. П. Бутенко, Т. Л. Романовой. Результат опроса показал, что ни один из этносов не вошел в категории абсолютно неблагополучные (0–16 баллов), неблагополучные (17–22 балла), скорее неблагополучные (23–26 баллов) и абсолютно благополучные (39–48 баллов).

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

293

Высокий уровень удовлетворенности браком мы определили у респондентов, которые соответствуют категории «благополучные» (33–38 баллов): 24.0% респондентов башкирских семей, 25.3% русских семей и 27.1% татарских семей. Средний уровень удовлетворенности браком, который подходит к категории «скорее благополучные» (29–32 балла): 39.2%, 43.5%, 34.5% представителей башкирского, русского и татарского этноса соответственно. В категории «переходные» (27–28 баллов) оказались испытуемые башкирской 36.8%, русской 31.2% и 38.4% татарской национальности. Как видно из анализа результатов исследования уровни удовлетворенности браком распределены по изучаемым этническим группам равномерно. Исследование доминирующих ценностей по методике М. Рокича ярко выраженных отличий в отношении выбора ценностей у представителей разных этносов не выявило. Среди терминальных ценностей большинство респондентов независимо от этнической принадлежности на первое место поставили любовь, здоровье и счастливую семейную жизнь. В то же время наблюдаются различия по выделению других терминальных ценностей. На второе место по значимости терминальных ценностей русские респонденты выделили такие ценности как: материально обеспеченная жизнь (отсутствие материальных затруднений), интересная работа, жизненная мудрость (зрелость суждений и здравый смысл, достигаемые жизненным опытом). Респонденты же относящиеся к башкирскому этносу на второе место поставили: общественное признание (уважение окружающих, коллектива, товарищей по работе), интересная работа, наличие хороших и верных друзей. Продуктивная жизнь (максимально полное использование своих возможностей, сил и способностей), свобода (самостоятельность, независимость в суждениях и поступках), материально обеспеченная жизнь (отсутствие материальных затруднений), общественное признание (уважение окружающих, коллектива, товарищей по работе) представлено на втором месте в системе ценностей респондентов, относящихся к татарскому этносу. Из терминальных ценностей на последнем месте оказалась продуктивная жизнь (максимально полное использование своих возможностей, сил и способностей) у башкир, творчество (возможность творческой деятельности) у русских, красота природы и искусства (переживание прекрасного в природе и в искусстве) у татар. Из инструментальных ценностей у всех опрошенных терпимость, умение прощать ошибки и заблуждения другим людям отмечены как более значимые ценности, чем непримиримость к недостаткам в себе и в других. То есть можно предположить, что большинство респондентов вне зависимости от национальности ставят любовь и счастье в семейной жизни превыше всего и способно при измене партнера понять его ошибку, попытаться простить измену. Таким образом, по результатам методики «Ценностные ориентации» М. Рокича у людей разных национальностей ярко выраженных отличий в их отношении к измене не выявлено. Из этого следует, что наиболее значимыми для супругов всех этнических групп являются ценности, связанные с возвышенными чувствами, благополучием собственной семьи и возможностью обеспечить ее материально. На наш взгляд, в семье, где присутствует любовь, взаимопонимание, здоровье, терпимость к взглядам и мнениям других, вряд ли найдет себе место такое явление как измена. В задачи данного исследования входило выявление отношения респондентов к проблеме супружеской измены. Анализ ответов на вопросы анкеты «Мое отношение к супружеской из-

294

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

мене» дал следующие результаты. Из представителей разных этносов более строго к супружеской измене относятся башкиры. Брак в Исламе рассматривается как естественные узы между мужчиной и женщиной. Целомудрие в общественном сознании всегда считалось одной из главных духовных характеристик башкирской женщины. К разводу у башкир отношение негативное. 62.5% опрошенных башкир считают, что измена одинаково непростительна как мужчине, так и женщине, при этом даже возникшее желание сексуальной близости с другим партнером для них также является изменой. Они считают супружескую измену предвестником развода. Чаще всего мужчины-башкиры называли в качестве причины, по которой можно совершить непреднамеренную супружескую измену, алкогольное опьянение, т.е. случайное стечение обстоятельств. У женщин-башкирок самой популярной причиной для вступления во внебрачную связь оказалась «новая любовь», т.е. эта причина связана не только со страстью и удовлетворением своих сексуальных потребностей, а с переживанием чувства любви к своему партнеру. 23.1% испытуемых-башкир ответили, что измена – неизбежная составляющая брака и поэтому в некоторых случаях можно понять и простить, и лишь 14.4% представителей башкирского этноса считают супружескую измену способом оживления любви и внесением разнообразия в семейную жизнь. При этом 75% мужчин-башкир ответило, что не смогут простить измену своей супруге, а сами смогли бы изменить своей супруге. Однако 63% женщин-башкирок по ряду причин намерены простить неверного мужа. Из представителей русского этноса 59.9% опрашиваемых считают, что измена одинаково непростительна как мужчине, так и женщине, поскольку она является предвестником развода. И так же, как и представители башкирского этноса, считают изменой даже мысли о вступлении в сексуальную связь. Возможно, это связано с тем, что представители русского этноса придерживаются правил, записанных в Библии, в частности, в книге Матфея (5:27-30) говорится, что «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем», или в книге Левита (20:10) записано, что «если кто будет прелюбодействовать с женою ближнего своего: да будут преданы смерти и прелюбодей и прелюбодейка» [1]. Основными причинами измены они назвали сексуальную неудовлетворенность в браке, охлаждение чувств к супруге/супругу и поиск новых впечатлений. 21.2% определили измену как неизбежную составляющую брака, к которой, по их мнению, нужно быть готовым. 18.9% респондентов указали, что супружеская измена является способом оживления любви и внесением разнообразия в семейную жизнь. При этом 50% из них ответило, что смогли бы простить измену своему партнеру. У представителей татарского этноса результаты получились противоречивые. Несмотря на то, что татары издревле строили семейную жизнь на основе Корана, и именно религия во многом послужила формированию татарской культуры, традиций и их ценностей, 37.5% респондентов считают, что измена непростительна никому, поскольку является предательством по отношению к своей семье, и называют измену предвестником развода. Однако такое же количество опрашиваемых мужчин и женщин указывают, что измена простительна мужчине в силу его природности, и называют измену «неизменной составляющей брака», поэтому супружескую измену мужчины-татары могут себе позволить. Женщины-татарки ответили, что способны простить измены своим мужьям. Однако, сами могут изменить в случае «новой любви» или в результате «сексуальной неудовлетворенности в браке». 25% участников опроса выразили мнение, что любые отношения время от времени приедаются и для разнообразия иногда необходимо иметь сексуальные связи «на стороне».

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

295

В результате выяснилось, что у всех изучаемых нами респондентов во взглядах присутствует как общее, так и различное. В частности, примерно одинаковое количество испытуемых башкир и русских предъявляют схожие требования как к мужчинам, так и к женщинам, и в большинстве случаев не способны простить супружескую неверность. Требования представителей татарского этноса в отношении к верности в супружеском союзе более лояльные и немного отличаются от башкир и русских. К женщинам они предъявляют более строгие правила и в то же время легко прощают природные слабости мужчинам. Как видно из проведенного исследования ни в одной из этнических групп измена не одобряется. Однако возможность совершения супружеской неверности допускается, причем наблюдаются различия в объяснении причин совершения данного действия. Несомненно, изучение данной проблемы в контексте этнической принадлежности актуально в условиях полиэтнической среды с учетом наблюдаемой тенденции к межнациональным бракам. Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта №14-16-02003 «Понимание личностью семейных ценностей – условие психологической безопасности семьи». ЛИТЕРАТУРА Аккерман Д., Ларю Д. Любовь в истории. Секс в Библии. М.: Крон-Пресс, 1995. 464 с. Асмолов А. Г. Психология личности: культурно-историческое понимание развития человека. М.: Смысл: Академия, 2007. 528 с. 3. Ахмадеева Е. В. Супружеская измена как сексуальная аддикция // Казанская наука. 2012. №4. 4. Большая Советская Энциклопедия. Издательство: Советская энциклопедия, 1969–1978 г., 18240 с. 5. Галяутдинова С. И., Ахмадеева Е. В. Понимание супружеской измены пользователями интернетпространства // Вестник Башкирского университета. 2013. Т. 18. №1. С. 232–235. 6. Голод С. И. Семья и брак: историко-социологический анализ. СПб.: Петрополис, 1998. 7. Кон И. С. Сексология: учебное пособие для студ. высш. учеб. заведений. М.: Академия, 2004. С. 13. 8. Прокопенко Ю. П. Сексологический иллюстрированный словарь. М., 1995. 254 с. 9. Стефаненко Т. Г. Этнопсихология: Учебник. М.: Аспект Пресс, 2009. 10. Целуйко В. М. Психология современной семьи. М.: ВЛАДОС, 2004. 11. Широкогоров С. М. Этнографические исследования: Избр. работы и материалы. 2001. 12. Wilhelm Reich. The sexual revolution. Orgone Institute Press, 1945. 1. 2.

Поступила в редакцию 03.07.2014 г.

296

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.7 UNDERSTANDING OF ADULTERY IN FAMILIES BELONGING TO DIFFERENT ETHNIC GROUPS © E. V. Akhmadeeva*, S. I. Galyautdinova Bashkir State University 32 Zaki Validi St., 450076 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. Phone: +7 (917) 341 44 02. *Email: [email protected] The results of a pilot study aimed at identifying and analyzing understanding of adultery in ethnically homogeneous families who are representatives of the Bashkir, Russian and Tatar of ethnic groups are presented. Within the framework of the psychological approach, family is regarded as the space of joint life activity, within which the specific needs of the people connected by ties of blood are satisfied. To achieve this goal, E. V. Akhmadeeva designed the inventory “My attitude to adultery”, in which respondents were asked to give the definition of adultery and to mention the reasons, based on which adultery may occur. Also, a modified version of the Rokeach Value Survey (RVS) was used, allowing determining the spouses’ dominant values of a series of terminal and instrumental values. Marital satisfaction was detected with use of the marriage satisfaction questionnaire by V. V. Stolin, G. P. Butenko, T. L. Romanova. On the base of respondents’ answers in the questionnaire in order to define the level of satisfaction by marriage there have been distinguished three categories of people who consider their marriage to be successful, less successful and unsuccessful. Gender and age differences in understanding the adultery have been revealed. Having analyzed the works of outstanding psychologists there have been found out the psychological sense and meaning of “ethnic group”, “ethnic culture”, “sexual culture”, “adultery”. Identified dominant values of the spouses. The reasons of adultery commitment and non-commitment as respondents understand it have been found. As can be seen from this study, none ethnic group encourages adultery. However, the possibility of committing adultery is allowed, and there are differences in explaining the reasons for committing this action. Keywords: ethnos, culture, family, adultery, satisfaction by marriage. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Akhmadeeva E. V., Galyautdinova S. I. Understanding of Adultery in Families Belonging to Different Ethnic Groups // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 290–296.

REFERENCES Akkerman D., Laryu D. Lyubov' v istorii. Seks v Biblii [Love in History. Sex in the Bible]. Moscow: Kron-Press, 1995. Asmolov A. G. Psikhologiya lichnosti: kul'turno-istoricheskoe ponimanie razvitiya cheloveka [Psychology of Personality: Cultural-Historical Understanding of Human Development]. Moscow: Smysl: Akademiya, 2007. 3. Akhmadeeva E. V. Kazanskaya nauka. 2012. No. 4. 4. Bol'shaya Sovet-skaya Entsiklopediya [The Great Soviet Encyclopedia]. Izdatel'stvo: Sovet-skaya entsiklopediya, 1969–1978 g. 5. Galyautdinova S. I., Akhmadeeva E. V. Vestnik Bashkirskogo universiteta. 2013. Vol. 18. No. 1. Pp. 232–235. 6. Golod S. I. Sem'ya i brak: istoriko-sotsiologicheskii analiz [Family and Marriage: Historical-Sociological Analysis]. Saint Petersburg: Petropolis, 1998. 7. Kon I. S. Seksologiya: uchebnoe posobie dlya stud. vyssh. ucheb. zavedenii [Sexology: Manual for Higher Education Institutions]. Moscow: Akademiya, 2004. Pp. 13. 8. Prokopenko Yu. P. Seksologicheskii illyustrirovannyi slovar' [Sexological Illustrated Dictionary]. M., 1995. 9. Stefanenko T. G. Etnopsikhologiya: Uchebnik [Ethnic Psychology: Textbook]. Moscow: Aspekt Press, 2009. 10. Tseluiko V. M. Psikhologiya sovremennoi sem'I [Psychology of Modern Family]. Moscow: VLADOS, 2004. 11. Shirokogorov S. M. Etnograficheskie issledovaniya: Izbr. raboty i materialy [Ethnographic Research: Selected Works and Materials]. 2001. 12. Wilhelm Reich. The sexual revolution. Orgone Institute Press, 1945. 1. 2.

Received 03.07.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

297

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.8 ОПЦИЯ СТЕПНОГО ФРОНТИРА ЕВРОПЫ В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ И УКРАИНСКОМ КАЗАКОВЕДЕНИИ © В. И. Маслак Кременчугский национальный университет имени Михаила Остроградского Украина, 39600 г. Кременчуг, ул. Первомайская, 20. Тел.: +38 (067) 532 38 49. Email: [email protected] В статье анализируется специфика использования опции фронтира в исследованиях по истории казачества, проводимых в России и Украине. Рассматриваются проблемы, связанные с генезисом в российской и украинской историографии концепций, оценивающих казачества как особые этносоциальные общности на Большой Границе Европы, а также баланс конфронтационных и внеконфронтационных взаимоотношений казачеств с мусульманскими соседями. Анализируются теории фронтира в методологических подходах русской и украинской исторических науках к оценке казачества в колонизации Степи и межэтнических отношениях, приводятся новые подходы и тенденции исторических исследований. Ключевые слова: историография, казаковедение, степной фронтир, колонизация, межэтнические взаимовлияния, методология историографических исследований.

Наиболее явственным результатом тех радикальних трансформаций, которые обозначились в российской и украинской историографии на рубеже 80–90-х гг. ХХ в., является курс на методологическое обновление, расширение познавательного инструментария, поиск наиболее адекватных методик исторического исследования. Методологический плюрализм, воцарившийся на большей части постсоветского научного пространства, закономерно повлек за собой пристальное внимание к различным исследовательским опциям. В числе последних и концептуальный поход к объяснению как украинской, так и российской истории под углом теории фронтира. Интерес к этой опции был предопределен исторически. Как уже не раз отмечалось [1– 3] на самом деле, независимо от введения Ф. Тернером в научный оборот понятия «фронтира» и развития теории фронтира в западных историографиях отдельные элементы дискурса, зримо напоминающего фронтирный без труда можно отыскать как в российской, так и в украинской исторической мысли. К примеру, колонизацию степного пространства Восточноевропейской равнины концептуализировали такие столпы российской и укранской историографии, как С. Соловьев, В. Ключевский, М. Грушевский. Правда, в отличие от магистрального направления западного фронтирного дискурса соседство Степи и населения по ту сторону воображемой движущейся границы рассматривались в качестве отрицательного фактора, постоянно отвлекавшего на себя болезненное внимание и требующего огромных усилий и жертв.

298

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Во второй половине ХХ в. общий настрой трактовать вызов Степи в подобном ключе сохранялся и в России, и в Украине. Славяноцентричный поход и упор на конфронтационную составляющую взаимоотношений с мусульманскими соседями на юге не имели иной альтернативы. В то же время, западная русистика и отчасти украинистика начала осваивать теорию фронтира, всячески призывая ее использовать. Способствовало этому и активное внедрение копаративистики в исследование различных фронтиров. Российское и украинское продвижение в Степь, равно как и проникновение России в необъятное пространство Сибири привлекали внимание как подходящий образец для сравнительных исследований. Свой взор сюда обратил даже один из наиболее видних теоретиков фронтира Овен Латтимор,который с успехом рассматривал Южную России как продукт развития фронтирного простанства [4, 5]. Другой известный компаративист У. МакНил предпринял попытку распространить теорию фронтира на историю христианских казачеств степной полосы Европы [6]. М. Ходорковский положил концепцию фронтира в основу монографии об отношениях Российского госудаства с калмиками [7]. Впрочем как недавно подытожил американский исследователь Т. Баррет, «Немногочисленные попытки представить историю России как историю постоянного расширения ее «фронтира» основывались на излишне метаисторическом, тернеровском подходе, где большее внимание уделялось духу государственности, чем жизни «на окраине» государства, а обобщения опирались на незначительный объем исследовательской работы» [8]. Ведущий немецкий русист (а в последнее время и украинист) Андреас Каппелер отмечал неудовлетворительное применение Д. Вечинским концепции фронттира к российским историческим условиям [9]. Тот же У. МакНил в некоторых моментах демонстрировал довольно поверхностное знакомство с общей ситуацией, касающейся истории казачества, что существенно снизило качество работы [10]. Тем не менее, уже с конца 80-х гг. как раз знакомство с западными исследованиями дало импульс восприятию концепции фронтира российскими и украинскими историками. Да так, что, например, в России она стала краеугольным камнем переосмысления на современном уровне проблемы инкорпорации Сибири, а в Украине – ведущим дискурсом в изысканиях по истории украинского казачества. Подобный подход постепенно набирает силу и в исследованиях, посвященных казачеству Дона, Волги, Яика и Терека. Немаловажную роль в этом процессе играет параллельное продолжение активных исследований западными учеными (А. Каппелер, М. Ходорковский, Т. Баррет, Б. Боук, А. Рибер). Их работы охотно публикуются в России, что способствует плодотворному научному обмену и поддерживает так сказать температуру процесса. Тем более, что перечисленные исследователи активно работают в теоретической плоскости, пытаясь отшлифовать модели здешних фронтиров, типологизируя на фоне иных аналогов [2, 10–14]. Применение концепции фронтира к истории казачеств, цепь которых в конце XV–XVІ вв. сформировалась на Большой Степной границе, тянущейся от Днестра до Каспийского моря, сопряжено с общей интепретацией последней, взаимотношений в этом регионе между христианскими и мусульманскими соседями, между представителями оседлой и кочевой/полукочевой цивилизаций, а также истории возрождения украинской государственности в виде Гетманщины, формирования и расширения Российской империи. К тому же консолидированный

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

299

современный взгляд на фронтиры предполагает отказ од одномерной (в нашем варианте евроцентричной) картины взаимотношений, упор на опцию фронтира как, прежде всего, зоны взаимодействия и взаимовлияния конкурентов за обладание им. А. Каппелер предлагает посмотреть на Степной фронтир как на сочетание географического, социального, военного, религиозного и культурного фронтиров и, в первую очередь, анализировать его исторический опыт как зоны «коммуникации и взаимодополняющего экономического,социального, культурного и политического взаимодейстивия между обществами с различной спецификой» [15]. А Т. Баррет видит перспективу соответсвующего фронтирного дискурса в расширении исследовательских рамок за счет изучения фактора окружающей среды, а также в акцентировании внимания на социальной и этнической истории. а отсюда уход от некогда жесткой трактовки фронтира с ретроспекции его последующего поглощения одним из соседей [10]. Все это вписывает исследования в широкие контексты, неминуемо затрагивая вопросы очень чувствительные для традиционных историографических представлений и исторической памяти ряда современных политических наций. Иными словами предполагается формирование пластичного образа фронтира как первоначально самодостаточной зоны с амбивалетной перспективой, что в таком случае ставит под вопрос безоговорочное размещение истории Степного фронтира в российском или украинском историческом нарративе. Несомненно подобная перспектива не могла не повлиять на процесс адаптации российскими и украинскими историками современных теоретических построений к задачам практических исследований. Представляется, что как раз из-за этого в российском случае исследователи так осторожно подходят к применению концепции фронтира к истории казачеств Дона, Волги, Яика и Терека, сообществ, которые, располагаясь на острие Степного фронтира, фокусировали (наряду с украинским казачеством) всю многомерность здешней цивилизационной ситуации. В этом отношении украинская историография оказалась более восприимчивой, что пунктирно обозначилосьуже на заре нових веяний (конец 80-х – 90-е гг. ХХ в.). Пожалуй, первым удачным опытом стала программная статья Я. Дашкевича «Большая граница Украины (этнический барьер или этноконтактная зона), опубликованная еще в 1989 г. в Москве. Представляя собой концептуально-постановочный взгляд на украинскую часть Степного фронтира, статья содержала ряд ценных наблюдений, которые с одной стороны касались типологизации Степного фронтира в целом, а с другой, на самом деле хронологически опережали обозначенные выше теоретические конструкции западных историков. Для Я. Дашкевича Степная граница – это Большая граница Европы между европейской и азиатской цивилизациями, одновременно «биологическая и экологическая – между степью и лесом; гидрографическая – Большой европейский водораздел; социально-экономическая – между кочевничеством и оседлостью; этноконфессиональная – между славянами-христианами и тюрками-язычниками, позже мусульманами, этнокультурная – между Западом и Востоком» [9]. Как это позже делали А. Каппелер, А. Рибер, Б. Боук, М. Ходорковский и др., историк предостерегал от изоляционизма и призывал «рассматривать, во-первых, этнокультурные взаимоотношения в зоне, прилегающей к границе (понимаемой как политическая), и во-вторых, аналогичные условия в хинтерленде, иногда далеком, отблески которого проявлялись в приграничной полосе» [11].

300

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

Касаясь истории украинского казачества историк в этой и последующих работах проводил четкую линию, представляя казачество продуктом Степного фронтира, наиболее активного коммуникатора с мусульманскими соседями, транслятора опыта взаимодействия вглубь украинского мира. Казаки олицетворяли подвижность, эластичность, известную транспарентность Степной границы, возможности межэтнических процессов в регионе, взаимопроникновения культур, экономического, военного и политического сотрудничества. В то же время, украинские казаки все время твердо идентифицировали себя как православных и членов украинского социума, из-за чего регион, в отличие от некоторых иных фронтиров, так и не состоялся в качестве кузницы нового субэтноса [11]. В последующем наиболее перспективные и значимые направления украинской историографии казачества развивалась в проторенном Я. Дашкевичем русле. Концептуальная инициатива сегодня находится в руках историков, которые отказались от малопродуктивного похода, базирующимся на жестком противопоставлении казаков и мусульманских соседей на трактовке цивилизационной ситуации Степной границы преимущественно в конфронтационном ключе (В. Брехуненко, С. Лепявко, В. Мильчев, В. Щербак и др.) [16–20]. Наоборот, в центре внимания пребывают ранее внеконфронтационные контакты и различные формы взаимодействия. Способствовали этому и результаты активной эвристики, которые позволили существенно расширить источниковую базу исследования, вовлечь в научный оборот представительное количество источников различного происхождения. Украинское казачество представляется особым, осознающим свою уникальнесть сословием, которое на фронтире руководствовалось хитросплетением собственных экономических, военных и сословных интересов, разнонаправленных по отношению как к мусульманским, так и христианским претендентам на пространство Степи. Отсюда в казацкой истории сочетание морских и сухопутных походов на турок, татар, ногайцев с военно-политическими союзами против Речи Посполитой, многочисленные вторжения в Молдавию и участие в татарских набегах на Московию. В последнее время появились качественные исследования о пребывании Войска Запорожского Низового под протекцией крымского хана (1709–1734), о запорожских анклавах в Крыму и Северном Причерноморье в середине – второй половине XVIII в., типологии казацких сообществ на Степной границе [29, 30]. Недавно состоялся представительный «круглый стол» по проблеме Степного фронтира с участием украинских и зарубежных историков [20]. Иная ситуация сложилась в российской историографии казачества. В отличие от дискурса украинских исследований концепция фронтира оказалась не востребованной в такой мере. Не случайно в концептуальной статье С. Маркедонова, посвященной обсуждению перспектив казаковедения, не нашлось места для опции фронтира [22]. Доминируют представления о территории казацких анклавов как естественной российской зоне, а казачества Дона, Волги, Яика и Терека безальтернативно трактуются неотъемлемой частью российского социума. Один из крупнейших исследователей донского казачества Н. Мининков исходит, например, из того, что «войско Донское рассматривало свои отношения с московским государем как отношения феодального типа, т. е. как отношения между верховным землевладельцем, в качестве которого признавали они царя, и условным держателем земли, в роли которого выступало казачество» [23].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

301

Достигнув консенсуса касательно признания полиэтничности казацких сообществ, наличия в его составе выходцев из различных этносов и государственных образований, большинство исследователей, тем не менее, полагают, что казаки безальтернативно видели себя социальной группой российского социума, чем, по справедливому замечанию Б. Боука, реалии, сложившиеся в XVIII в. «анахронически проецируется на предыдуший период» [13]. Турок, татар и ногайцев казаки считали своими врагами по определению, и были иманентно настроены против них конфронтационно. То есть на Степном фронтире казачество с самого начала свого существования осознанно исполняло российскую историческую миссию вытеснения/интеграцию мусульманских соседей. «Уходя с родной земли от нарастающего политического, социального и религиозного гнета и обретая статус изгоев, они создавали (отчасти воспроизводили) такую социокультурную модель, которая позволяла им обрести новый статус («царских слуг»); в этом новом статусе они оказывались востребованными оставленной родиной» – эта мысль М. Рыбловой отражает преобладающие концептуальные подходы к пониманию роли и места казацкого фактора в исторической ретроспективе [24]. Соответсвенно история казацких сообществ – изначально, интегральная часть российского исторического нарратива, хотя и признается, что до времен Михаила Федоровича донское казачество, не говоря уже об остальных казацких сообществах, было независимым субъектом, с 1614 по 1671 г. между Доном и Москвой сложились отношения сюзеренитета-вассалитета, сменившиеся после целования донцами креста «на царя» в 1671 г. на автономию в составе Московского государства, которая постепенно сходила на нет [23]. Однако в последнее время в российской историографии появились плодотворные попытки выйти за жесткие рамки традиционной концептуализации истории казачества при помощи концепции фронтира. Безусловным лидером на этом поприще в настоящее время является ростовский историк Дмитрий Сень, изучающий историю казачества Северо-Западного Кавказа и взамоотношений донского казачества с мусульманскими соседями. Исследователь не только оперирует фронтирной терминологией. Его изыскания типологически стоят в одном ряду с подходами Б. Боука и Т. Баррета к истории соответственно донского и терского казачества. Иные российские специалисты (В. Королев, О. Куц, А. Мининков, С. Черницын, М. Рыблова) используют лишь отдельные элементы фронтирного дискурса, не конфликтующие с главным направлением описания казацкой истории [23, 25–28]. Преимущественно это тезисы о взаимодействии, в том числе этническом в казацких анклавах, субъектность Дона в отношениях с Турцией, Крымом, Московским государством) Д. Сень же подвергает критическому переосмыслению традиционные взгляды в целом. Первостепенное значение имеет тот факт, что интеллектуальным толчком к его концептуальным построениям послужил большущий и репрезентативный эмпирический материал, добытый путем целенаправленной архивной эвристики и резко выламывающийся из привычной жестко московскоцентричной конструкции казацкой истории. Знакомство с теориями фронтира стало причиной второй очереди. Поэтому выводы Д. Сеня хорошо «работают» на историческом материале и создают продуктивное поле для дальнейших исследований и дискуссий. Анализируя многочисленные факты разноплановых внеконфронтационных отношений между донскими казаками и мусульманскими соседями второй половины XVII – начала XVIII

302

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4

в., частые случаи миграции донцов в Азов и Крым, сопровождающиеся или несопровождающиеся религиозной конверсией, реакцию казаков на такие жизненные стратегии членов донского братства, аналогичные практики переселения азовцев, татар, ногайцев на территорию Войска Донского [29–31], исследователь приходит к свежему реинтерпретацинному, но достаточно обоснованному выводу, что «монолитность противостояния «казачьего мира» мусульманскому присутствию в регионе – исторический и историографический миф» [32]. Подобная повседневность связана с фактором локализации донского анклава в зоне фронтира, что провоцировало формировании в сознании иных установок, чем в случае с существованием в пределах государственных границ. Донское казачество Д. Сень доказательно квалифицирует как сообщество со специфической идентичностью, сложившейся под воздейстивем фронтирных реалий: «донское казасествао уже во второй половине XVII ст. представляло собой тип homo novus, коллективная идентичность которого определялась, по всей видимости, не только и не столько общностью «московського происхождения» или даже принадлежностью к православию, а принадлежностью к войсковому братсву» [32]. Обстоятельно исследуя возниковение казачества Северо-Западного Кавказа, практики отношений местных казаков, а также донских с Крымом и Османской империей историк убедительно показал, что эмпирический материал склоняет к тому, чтобы рассматривать историю казацких сообществ под опцией многомерности и вариативности процессов. В конечном итоге исследователь заключает, что «исконная преданность казаков России, Империи, идеям обороны российских границ, защиты веры православной – во многом миф, политический конструкт, зачастую далекий от настроений в среде рядовых казаков» [32]. Подобные соображения расшатывают традиционную для российской историографии концепцию истории казачества, открывая новые познавательные возможности. А интеграция казацких анклавов в состав Российского государства представляется как реализация одного из возможных сценариев, а не, наперед заданная, данность. С другой стороны, эти плодотворные наблюдения сближают позиции российского и украинского казаковедения, что особенно видно на примере недавно появившегося в Украине исследования В. Брехуненко о типологии казацких сообществ XVI – первой половины XVII в., написанного в русле концепции фронтира. Вписывая Степной фронтир в когорту иных фронтиров, автор предложил выделить в нем восточную и западную зоны, различия между которыми сложились исторически, став отправным пунктом для того, что казачества Дона, Волги, Яика и Терека, с одной стороны, и украинское казачество – с другой, оказались на разных исторических траекториях. Последнее, превратилось в ядро новой украинской элиты посредством поднятой им в середине XVII в. в Украине Национально-освободительной войны и возрождения украинской государственности. Остальные казачества Степной границы, в конце концов, стали сословными анклавами на окраинах Российской империи с остатками автономии. Рассматривая сущность казачеств в компаравистической перспективе, исследователь привлек ряд аргументов, позволяющие говорить о том, что донцы, яицкие казаки, терцы, гребенцы осознавали себя особыми этносоциальными сообществами, отличными от всех соседей, с русскими включительно и аналогично воспринимались, что примечательно, даже в Московском государстве. Если украинские казаки очень быстро начали претендовать на особое место в украинском обществе, то казачества Дона, Волги, Яика и Терека не вписывали себя в

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

303

московский социум, не стремились занять там какое-либо место, напротив культивировали самодостаточность своих анклавов, ревниво относясь к любым попыткам на практике или на символическом уровне ограничить их суверенитет [17]. Турки, татары, ногайцы, азовцы превратились для казаков в главных оппонентов «лишь потому, что претендовали на Степной фронтир и осуществляли набеги на христианское пограничье, а не из-за того то были тюрками или мусульманами [17]. Широкая палитра внеконфронтационных отношений казаков с мусульманскими соседями и по своему наполнению и по интенсивности соотноситься с «донскими» наблюдениями Д. Сеня, касающимися более позднего периода истории донского казачества, как бы укрепляя их. Все это свидетельствует о высоком гносеологическом потенциале теории фронтира применительно к истории казачества, влекущем за собой даже перспективу постепенного сближения позиций таких разных прежде российской и украинской школ в казаковедении. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. 21. 22. 23.

Bassin M. Turner, Solov’ev and the “Frontier Hypothesis”: The Nationalist Signification of Open Spaces // The Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. No. 3. P. 471–511. Рибер А. Меняющиеся концепции и конструкции фронтира: сравнительно-исторический подход // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 108–219. Lobanov-Rostovsky A. Russian Expansion in the Far East in the Light of Turner Hуpothesis // The Frontier in Perspective. Madison, 1957. P. 79–94. Treadgold D. W. Russian Expansion in the Light of Turner’s Study of the American Frontier // Agricultural History. 1952. Vol. 26. No. 4. P. 147–152. Lattіmore О. Іnner Asіan Frontіers: Chіnese and Russіan Margіns of Expansіon // Studіes іn Frontіer Hіstory. Collected Papers. Paris, 1962. P. 138–152. Lattіmore O. The Nomads and South Russіa // Archeіon Pontou. 1979. Vol. 35. P. 193–200. Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met: The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600–1771. Ithaca, 1992. McNeill W. N. Europe’s Steppe Frontier, 1500–1800. Chicago, 1964. Баррет Т. Линии неопределенности: Северокавказский «фронтир» России // Американская русистика: вехи историографии последних лет. Императорский период. Антология. Самара, 2000. С. 166–177. Каппелер А. Южный и восточный фронтир Рoссии в XVI-XVIII веках // Аb Іmperio. 2003. №1. С. 47–63. Дашкевич Я. Р. Большая граница Украины (этнический барьер или этноконтактная зона) // Этноконтактные зоны в европейской части СССР (География, динамика, методы изучения). М., 1989. С. 7–20. Barrett Th. M. At the Edge of Empire: The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder; Colo, 1999. Boeck B. J. Imperial Boundaries. Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge, 2009. Боук Б. Фронтир или пограничье? Роль зыбких границ в истории донского казачества // Социальная организация и обычное право: Материалы научн. конф. Краснодар, 2001. С. 147–155. Khodorkovsky M. Russia’s Steppe Frontier. The Making of a Colonial Empire, 1500–1800. Bloomigton, 2002. Дашкевич Я. Козацтво на Великому Кордоні // Український історичний журнал. 1990. №12. С. 20–22. Брехуненко В. А. Козаки на Степовому Кордоні Європи. Типологія козацьких спільнот XVI – першої половини XVII ст. Київ, 2011. С. 243–453. Леп’явко С. Великий Кордон Європи як фактор становлення українського козацтва (XVI ст.). Запоріжжя, 2001. Леп’явко С. Українське козацтво і теорія Великого Кордону // Козацька спадщина. 2005. №2. С. 14–18. Мільчев В. Нариси з історії запорозького козацтва XVIII ст. Запоріжжя, 2009. Щербак В. Українське козацтво: формування соціального стану. Друга половина XV – XVII ст. Київ, 2000. Маркедонов С. Основной вопрос казаковедения: российская историография в поисках древнего казачества // Ab Imperio. 2004. №2. С. 529–566. Мининков Н. А. Донское казачество в епоху позднего средневековья (до 1671 г.). Ростов-на-Дону, 1998. С. 292.

304

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4 24. Рыблова М. А. Социокультурные трансформации на Дону (XVI–ХІХ вв.) // Казачество в истории России: прошлое и настоящее. Сборник научных статей. Ростов-на-Дону, 2008. Вып. 2. С. 7. 25. Королев В. Н. Донские казачьи городки. Новочеркасск, 2007. 26. Куц О. Ю. Донское казачество в период от взятия Азова до выступления С. Разина (1637–1667). СанктПетербург, 2009. 27. Рыблова М. А. Донское братство: казачьи сообщества на Дону в XVI–первой трети XIX века. Волгоград, 2006. 28. Черницин С. В. Некоторые вопросы этнических процессов в Войске Донском XVII в. (на примере тюркоязычных переселенцев) // Дон и Северный Кавказ в древности и средние века. Ростов-на-Дону, 1990. С. 73–81. 29. Сень Д. В. Казаки Крымского ханства: начальный этап складывания войсковой организации и освоения пространства (1690-е гг. – начало XVIII в.) // Тюркологический сборник 2009–2010: Тюркские народы Евразии в древности и средневековье. М., 2011. С. 289–320. 30. Сень Д. В. Из «вольных» казаков – в поданные крымских ханов: казачьи сообщества Дона и Кавказа в конце XVII – начале XVIII вв. // Восток (Oriens). М., 2011. №5. С. 46–54. 31. Сень Д. В. «Другие славяне»: ахреяне Приазовья и Кубани XVII – начала XVIII в. // Липоване. История и культура русских старообрядцев. Одесса, 2012. С. 35–46. 32. Сень Д. Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа в отношениях с мусульманскими государствами Причерноморья (вторая половина XVII – начало XVIII в.). Ростов-на-Дону, 2009. С. 43–60.

Поступила в редакцию 31.03.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №4

305

DOI: 10.15643/libartrus-2014.4.8 OPTION OF THE EUROPEAN STEPPE FRONTIER IN MODERN RUSSIAN AND UKRAINIAN COSSACKS STUDIES © V. I. Maslak Michael Ostrogradsky National University 20 Pervomayskaya St., 39600 Kremenchug, Ukraine. Phone: +38 (067) 532 38 49. Email: [email protected] The purpose of the article is to research the specific using of the frontier paradigm in the study on Cossack history by contemporary Russian and Ukrainian historiography. There are examined views of Russian and Ukrainian historians on the following issues: the genesis of the views on the Cossack communities as a special ethno-social organisms at Europe’s Great Frontier, the characteristics of the inter-ethnic contact zone in the stretch of steppes from the Dnipro to the Terek, the views on the interaction between Cossack communities and the non-Christian Cossack formations on the other side of the Christian-Muslim frontier, the emergence of the research approach based on the conception of the balance of confrontational and non-confrontational contacts and mutual impacts. Keywords: historiography, Cossacks Studies , steppe frontier, colonization, interethnic interaction, historiographical research methodology. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Maslak V. I. Option of the European Steppe Frontier in Modern Russian and Ukrainian Cossacks Studies // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 4. Pp. 297–306.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16.

Bassin M. The Journal of Modern History. 1993. Vol. 65. No. 3. Pp. 471–511. Riber A. Novaya imperskaya istoriya postsovetskogo prostranstva. Kazan', 2004. Pp. 108–219. Lobanov-Rostovsky A. The Frontier in Perspective. Madison, 1957. Pp. 79–94. Treadgold D. W. Agricultural History. 1952. Vol. 26. No. 4. Pp. 147–152. Lattіmore O. Studіes іn Frontіer Hіstory. Collected Papers. Paris, 1962. Pp. 138–152. Lattіmore O. Archeіon Pontou. 1979. Vol. 35. Pp. 193–200. Khodarkovsky M. Where Two Worlds Met: The Russian State and the Kalmyk Nomads, 1600–1771. Ithaca, 1992. McNeill W. N. Europe’s Steppe Frontier, 1500–1800. Chicago, 1964. Barret T. Amerikanskaya rusistika: vekhi istoriografii poslednikh let. Imperatorskii period. Antologiya. Samara, 2000. Pp. 166–177. Kappeler A. Ab Іmperio. 2003. No. 1. Pp. 47–63. Dashkevich Ya. R. Etnokontaktnye zony v evropeiskoi chasti SSSR (Geografiya, dinamika, metody izucheniya). Moscow, 1989. Pp. 7–20. Barrett Th. M. At the Edge of Empire: The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder; Colo, 1999. Boeck B. J. Imperial Boundaries. Cossack Communities and Empire-Building in the Age of Peter the Great. Cambridge, 2009. Bouk B. Sotsial'naya organizatsiya i obychnoe pravo: Materialy nauchn. konf. Krasnodar, 2001. Pp. 147–155. Khodorkovsky M. Russia’s Steppe Frontier. The Making of a Colonial Empire, 1500–1800. Bloomigton, 2002. Dashkevich Ya. Ukraїns'kii іstorichnii zhurnal. 1990. No. 12. Pp. 20–22.

306

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 4 17. Brekhunenko V. A. Kozaki na Stepovomu Kordonі Єvropi. Tipologіya kozats'kikh spіl'not XVI – pershoї polovini XVII st. [Cossacks on the Steppe Frontier of Europe. Typology of Cossack Communities of 16th - First Half of 17th Centuries]. Kiїv, 2011. Pp. 243–453. 18. Lep’yavko S. Velikii Kordon Єvropi yak faktor stanovlennya ukraїns'kogo kozatstva (XVI st.) [Great Frontier of Europe as a Factor of Formation of the Ukrainian Cossacks (16th Century)]. Zaporіzhzhya, 2001. 19. Lep’yavko S. Kozats'ka spadshchina. 2005. No. 2. Pp. 14–18. 20. Mіl'chev V. Narisi z іstorії zaporoz'kogo kozatstva XVIII st. [Essays on the History of Zaporizhia Cossacks of 18th Century]. Zaporіzhzhya, 2009. 21. Shcherbak V. Ukraїns'ke kozatstvo: formuvannya sotsіal'nogo stanu. Druga polovina XV – XVII st. [Ukrainian Cossacks: the Formation of Social Status. Second Half of 15th-17th Centuries] Kiїv, 2000. 22. Markedonov S. Ab Imperio. 2004. No. 2. Pp. 529–566. 23. Mininkov N. A. Donskoe kazachestvo v epokhu pozdnego srednevekov'ya (do 1671 g.) [The Don Cossacks in the Era of the Late Middle Ages (Until 1671)]. Rostov-na-Donu, 1998. Pp. 292. 24. Ryblova M. A. Kazachestvo v istorii Rossii: proshloe i nastoyashchee. Sbornik nauchnykh statei. Rostov-na-Donu, 2008. No. 2. Pp. 7. 25. Korolev V. N. Donskie kazach'i gorodki [The Don Cossack Towns]. Novocherkassk, 2007. 26. Kuts O. Yu. Donskoe kazachestvo v period ot vzyatiya Azova do vystupleniya S. Razina (1637–1667) [The Don Cossacks During the Period from the Taking of Azov to S. Razin Campaign (1637-1667)]. Sankt-Peterburg, 2009. 27. Ryblova M. A. Donskoe bratstvo: kazach'i soobshchestva na Donu v XVI–pervoi treti XIX veka [Don brotherhood: Cossack Communities on the Don in the 16th-the First Third of the 19th century]. Volgograd, 2006. 28. Chernitsin S. V. Don i Severnyi Kavkaz v drevnosti i srednie veka. Rostov-na-Donu, 1990. Pp. 73–81. 29. Sen' D. V. Tyurkologicheskii sbornik 2009–2010: Tyurkskie narody Evrazii v drevnosti i srednevekov'e. M., 2011. Pp. 289–320. 30. Sen' D. V. Vostok (Oriens). M., 2011. No. 5. Pp. 46–54. 31. Sen' D. V. Lipovane. Istoriya i kul'tura russkikh staroobryadtsev. Odessa, 2012. Pp. 35–46. 32. Sen' D. Kazachestvo Dona i Severo-Zapadnogo Kavkaza v otnosheniyakh s musul'manskimi gosudarstvami Prichernomor'ya (vtoraya polovina XVII – nachalo XVIII v.) [The Cossacks of the Don and the North-Western Caucasus in Relations with the Muslim States of the Black Sea Region (Second Half of the 17th-Beginning of the 18th Century)]. Rostov-na-Donu, 2009. Pp. 43–60. Received 31.03.2014.

ISSN 2305-8420 Scientific journal. Published since 2012 Founder: “Sotsial’no-Gumanitarnoe Znanie” Publishing House Index in “the Russian Press”: 41206

libartrus.com/en/

2014. Volume 3. No. 4 EDITOR-IN-CHIEF

CONTENTS

Fedorov A. Doctor of Philology Professor

EDITORIAL BOARD Burov S. Dr. habil., professor Kamalova A. Dr. of philology, professor Kiklewicz A. Dr. habil., professor Žák L. PhD in economics McCarthy Sherri Ph.D, professor Baimurzina V. Doctor of Education Professor Vlasova S. Doctor of Philosophy PhD in Physics and Mathematics Professor Galyautdinova S. PhD in Psychology Associate Professor Guseinova Z. Doctor of Arts Professor Demidenko D. Doctor of Economics Professor Drozdov G. Doctor of Economics Professor Ilin V. Doctor of Philosophy Kazaryan V. Doctor of Philosophy Professor Kuzbagarov A. Doctor of Laws Professor Lebedeva G. PhD in Education Makarov V. Doctor of Economics Professor Melnikov V. PhD in Education Professor Honored Artist of Republic of Bashkortostan

AREP’EV E. I. THE NATURE OF NUMBERS IN THE LIGHT OF A BROADER INTERPRETATION OF REALITY ............................ 229

SULTANOVA L. B. MATHEMATICAL SYMBOLIZATION: SPECIFICITY AND IMPLEMENTATION ........................................................................... 237

FEDOROV A. A. “THE SILVER AGE”, THE CRISIS OF HUMANISM, THE HERITAGE OF F. M. DOSTOEVSKY'S ART AND RUSSIAN SYMBOLISM ........................................................... 246

SHEINOV V. P. INDIVIDUAL ASSERTIVENESS AND HEALTH ........................ 256

MAKAROV V. V., BLATOVA T. A. INFORMATION AND COMMUNICATION TECHNOLOGIES AS AN INDICATOR OF DEVELOPMENT OF A KNOWLEDGE ECONOMY ................................................................ 275

MAKAROV V. V., GUSEV V. I. CONCEPTUAL BASES OF SCIENTIFIC SUPPORT FOR THE STUDY OF GLOBAL INFORMATION SPACE............................. 282

Moiseeva L. Doctor of History Professor Mokretsova L. Doctor of Education Professor Perminov V. Doctor of Philosophy Professor Pecheritsa V. Doctor of History Professor Rakhmatullina Z. Doctor of Philosophy Professor Ryzhov I. Doctor of History Professor Sitnikov V. Doctor of Psychology Professor Skurko E. Doctor of Arts Professor Sultanova L. Doctor of Philosophy Professor Tayupova O. Doctor of Philology Professor Titova E. PhD in Arts Professor Utyashev M. Doctor of Political Sciences Professor Fedorova S. Doctor of Education Khaziev R. Doctor of History Professor Tsiganov V. Doctor of Economics Professor Chikileva L. Doctor of Philology Professor Shaikhulov A. Doctor of Philology Professor Sharafanova E. Doctor of Economics Professor Shevchenko G. Doctor of Laws Professor Yakovleva E. Doctor of Philology Professor Yaluner E. Doctor of Economics Professor Yarovenko V. Doctor of Laws Professor

AKHMADEEVA E. V., GALYAUTDINOVA S. I. UNDERSTANDING OF ADULTERY IN FAMILIES BELONGING TO DIFFERENT ETHNIC GROUPS..................... 290

MASLAK V. I. OPTION OF THE EUROPEAN STEPPE FRONTIER IN MODERN RUSSIAN AND UKRAINIAN COSSACKS STUDIES................................................................................................. 297

Editor-in-Chief: A. A. Fedorov. Deputy Editors: A. Kamalova, V. L. Sitnikov, A. G. Shaikhulov, L. B. Sultanova. Editors: G. A. Shepelevich, M. N. Nikolaev. Proofreading and layout: T. I. Lukmanov. Signed in print 28.08.2014. Risograph printed. Format 60×84/8. Offset paper. 500 copies. с. “Sotsial’no-Gumanitarnoe Znanie” publishing house. Office 16-N, 7A Bakunin Ave., 191024 St. Petersburg, Russia. Phone: +7 (812) 996 12 27. Email: [email protected] URL: http://libartrus.com/en/ Subscription index in “the Russian Press” united catalogue: 41206

© “SOTSIAL’NO-GUMANITARNOE ZNANIE” PUBLISHING HOUSE 2014