№151 том 32. 2022/№6 Логос

Citation preview

Содержание ЗИНОВЬЕВ

1 Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов. «Парадоксальность речей Зиновьева была естественным следствием их истинности». Интервью 23 Николай Афанасов. Логическая социология как реальность: к вопросу о судьбе философии Александра Зиновьева 53 Александр Писарев. Не только советское: «Зияющие высоты» Александра Зиновьева в оптике исследований правительности 91 Игорь Кобылин. Самоуправляемые джунгли коммунизма ПОРШНЕВ

111 Антон Афанасьев. «Борьба за научность» в позднесталинской медиевистике: к истории одной теоретической дискуссии 1951–1953 годов 129 Илья Дементьев. «Поршневский век»: дискуссии вокруг книги Бориса Поршнева о народных восстаниях во Франции перед Фрондой П Л А Н Е ТА

159 Александр Писарев. Картографируя новую материальность: навигационные установки и картины мира 183 Дмитрий Замятин. Онтологии картографии: географическое воображение и планетарность 203 Олег Матвейчев. Гиперборейская топонимика на древних картах 217 Владимир Каганский. Неметафора: феноменология картографического изображения P. S .

245 Надежда Багдасарьян, Алексей Кравченко. Цифровое общество и дискурсы постгуманизма 273 Александр Прохоров. Принцип сверхобезьяны: модификация темпорально-антропологических оснований



i

151 Главный редактор Валерий Анашвили Редактор-составитель Александр Павлов (Зиновьев) Редакционная коллегия Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Артем Морозов Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Полина Ханова Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Джон Ло (Милтон-Кинс) Дейдра Макклоски (Чикаго) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Грэм Харман (Лос-Анджелес) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Телеграм: https://t.me/logosbook © Издательство Института Гайдара, 2022 http://www.iep.ru

ii

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 32 #6 2022 Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Корректор Валерий Анашвили Редактор сайта Анна Лаврик Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 4 4761 , в каталоге «Почта России» — П6843 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 5.2.1. Экономическая теория (экономические науки) 5.7.1. Онтология и теория познания (философские науки) 5.7.2. История философии (философские науки) 5.7.4. Этика (философские науки) 5.7.6. Философия науки и техники (философские науки) 5.7.7. Социальная и политическая философия (философские науки) 5.7.8. Философская антропология, философия культуры (философские науки) Тираж 700 экз.

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 32 · #6 · 2022

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Issue editor Alexander Pavlov (Zinoviev) Editorial B oard: Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Polina Khanova, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Artem Morozov, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Boris Groys (New York), Graham Harman (Los Angeles), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), John Law (Milton Keynes), Deirdre McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Proofreader Valery Anashvili; Website editor Anna Lavrik E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Telegram: https://t.me/logosbook Certificate of registration ПИ № ФС77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761, in the catalogue “Pochta Rossii”— П6843 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2022 (http://www.iep.ru) Print run 700 copies

iii

Contents ZINOVIEV

1 Abdusal am Guseynov, Alexander Pavlov. “The paradoxical nature of Zinoviev’s speeches was a natural consequence of their truth.” An Interview 23 Nikol ai Afanasov. The Reality of Logical Sociology: On the Question of Alexander Zinoviev’s Philosophy Fate 53 Alexander Pisarev. Not Just the Soviet: Alexander Zinoviev’s Yawning Heights From the Perspective of Governmentality Studies 91 Igor Kobylin. The Self-Governing Jungle of Communism PORSHNEV

111 Anton Afanasiev. Theoretical Discussion in Soviet Medieval Studies 1951–1953: the Struggle for Objectivity 129 Ilya Dementev. “The Porshnev’s Age:” Debates About Boris Porshnev’s Book on Popular Uprisings in France Before the Fronde PLANET

159 Alexander Pisarev. Mapping Mew Materiality: Navigational Dispositions and Worldview 183 Dmitry Z amyatin. Ontologies of Cartography: Geographic Imagination and Planetaryism 203 Oleg Mat veychev. Hyperborean Toponymy on Ancient Maps 217 Vl adimir Kagansky. Non-Metaphor: Phenomenology of Cartographic Image P. S .

245 Nadezhda Bagdasaryan, Alexei Kravchenko. The Digital Society and Discourses of Posthumanism 273 Alexander Prokhorov. Superape Principle: Modification of Temporal and Anthropological Foundations

iv

«Парадоксальность речей Зиновьева была естественным следствием их истинности». Интервью Абдусалам Гусейнов

Институт философии РАН, Москва, Россия, [email protected].

Александр Павлов

Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ); Институт философии РАН, Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: Александр Зиновьев; социология; философия; этика; литература; Советский Союз; практическая философия. Статья посвящена обсуждению творческого наследия отечественного философа, писателя, социолога Александра Зиновьева и приурочена к его 100-летнему юбилею. Директор Института философии, академик РАН Абдусалам Гусейнов, лично знавший Зиновьева и занимающийся его наследием, рассуждает о том влиянии, которое философ оказал на Россию, мир и отечественное интеллектуальное пространство. Гусейнов вспоминает, как познакомился с Зиновьевым, и делится своими сегодняшними ощущениями от этой встречи. Гусейнов говорит об огромном влиянии Зиновьева на интеллектуальную жизнь и общественное сознание России во второй половине ХХ — начале XXI века. Однако линии этого влияния скрыты, иногда они замалчиваются, и потому данный сюжет еще предстоит исследовать. Особый акцент в интервью сделан на знаменитой формуле Зиновь-

ева «Я есть суверенное государство». Комментируя ее философский и научно-социологический аспекты, Гусейнов отмечает, что свои философские взгляды Зиновьев вырабатывал именно для того, чтобы правильно жить, что придает актуальность его этике. Зиновьев берет за отправную точку поступок, а не норму, и движется от индивидуального к общему, а не наоборот, что характеризует его учение как «философию поступка». Гусейнов полагает, что взгляды и характер Зиновьева выросли из противоречия между коммунистическим идеалом и его реализацией в советском опыте. Здесь лежат истоки критики им реального коммунизма, а также желание самому стать идеальным коммунистом и воплотить в своем индивидуальном опыте коммунистический идеал, который невозможен в социальном опыте народа.

1

Абдусалам Абдулкеримович, однажды вы сравнили свое знакомство с Александром Зиновьевым с настоящим философским событием — таким, которые происходят в жизни лишь несколько раз, а иногда не происходят вообще. Вы говорили о том, что подобно мальчику, однажды увидевшему тигра в  зоопарке и  всю жизнь вспоминающему увиденное, вы постоянно возвращались и возвращаетесь к Зиновьеву. Не могли бы вы рассказать, как состоялось ваше знакомство? Зиновьев принадлежал к тем людям, чье имя бежит впереди них. Я слышал о нем со студенческих лет (поступил на философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в 1956 году). Многие марксистские формулы мы усваивали одновременно с их шутейной зиновьевской версией: «материя есть объективная реальность, данная нам в ощущениях… богом»; «марксизм не есть догма, а руководство… к ней»; «философы раньше только объясняли мир, а теперь… не делают и этого». О его сенсационном появлении на факультете в  должности заведующего кафедрой логики, научный авторитет которого должен был снять затянувшиеся споры и конфликты среди университетских логиков, как и о его последующем скандальном уходе с этой должности, так как он отказался увольнять своего сотрудника по идеологическим мотивам, обо всем этом я только слышал как о важных событиях общеуниверситетской научной жизни. Сам я в это время работал на кафедре философии гуманитарных факультетов, которая административно и территориально находилась вне философского факультета. Лично самого Зиновьева не видел. Его слегка хриплый голос впервые услышал из зарубежных радиоголосов, когда он выразил публичный протест в связи с тем, что ему отказали в поездке на советско-финский симпозиум по логике. Его самого воочию, хотя и на телеэкране, впервые увидел в Дюссельдорфе в информационном сюжете о происходившем там Всемирном философском конгрессе: он был показан, произносящим на немецком языке утверждение «советские люди ненавидят коммунизм». Меня, признаться честно, фраза эта смутила: ни себя, ни окружающих меня людей я не мог отнести к тем, кто ненавидит коммунизм. К коммунизму мы как раз никаких претензий не имели, наоборот, мечтали о нем. 2

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Лично впервые увидел Александра Александровича в  начале 1992 года, посетив его в  квартире (доме) под Мюнхеном. Случилось это вот как. В начале 1990-х годов я сотрудничал с ежемесячным общественно-политическим журналом, бывшим «Советским Союзом», продолжавшим издаваться под названиями «Воскресение» и «Новая Россия», мимикрируя к изменениям, связанным с контрреволюционными разрушениями СССР и его подменой Россией. Возглавлял этот журнал известный драматург Александр Мишарин, убежденный русский националист, который настолько же был вдохновлен новым самоопределением России, насколько и  удручен разрушением СССР. Такие же противоречивые настроения царили во всей редакции. Меня попросили взять интервью у Зиновьева. Я обратился к своему товарищу Карлу Моисеевичу Кантору (замечу, кстати, выдающемуся философу, еще не прочитанному в глубине и цельности его творчества), самому близкому и преданному другу Зиновьева, чтобы тот рекомендовал меня ему. Появился я у Зиновьева вместе с немецким коллегой профессором политической философии Карлом Графом Баллестремом и моей дочкой Лейлой, студенткой исторического факультета, стажировавшейся в это время в Германии. Александр Александрович был дома один с  маленькой двухлетней дочкой. Представляться нам долго не пришлось. Оказалось, что меня (кто, чем занимаюсь, где работаю, даже семейный статус) он знал, о профессоре Баллестреме тоже слышал. Что касается интервью, этот вопрос он решил очень просто, сказав, чтобы я прислал вопросы, и он ответит письменно. И мы приступили к свободному дружескому разговору. Он длился около двух часов за чашкой чая. И, что удивительно, маленькая Ксения ничем нам не мешала, занимаясь чем-то своим. Сейчас, вспоминая об этой первой встрече, которая положила начало нашему общению, а после возвращения Александра Александровича в Москву переросла в близость и настоящую дружбу, и если иметь в виду не саму встречу (как вошли, о чем говорили, как сидели, и т. п.), не ее картину во всем объеме и деталях, чего уже, конечно, не помню, а ее более глубокое и скрытое воздействие на все последующие наши отношения, могу сказать, что она все предопределила. Александр Александрович меня, если можно так выразиться, принял, доверился. Я же ощутил, что попал в какое-то новое интеллектуальное и человеческое пространство. Судя по произведениям Зиновьева, рассказам о нем, он казался мне человеком быстрым и острым на язык, даже язвительным. Среди таких собеседников, сам не обладая быстротой реакции и не умея достойно поддержать игру слов, я обычно чувствовал себя неуютно Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

3

и, признаться честно, боялся предстоящей встречи. А он оказался человеком удивительно мягким и вежливым. В разговоре он целиком погружался в предмет, о котором шла речь, совершенно не думая о том, как он выглядит, и совершенно не стремясь к тому, чтобы поставить себя в центр или привлечь к себе внимание. У него не  было желания блеснуть словом, обнаружить свое остроумие. Первое впечатление в последующем опыте общения с Александром Александровичем только подтвердилось. В дружеском общении он был, если можно так выразиться, человеком светским, умел находить дистанцию взаимной уважительности и дорожить ею. Не любил панибратства (амикашонства, как он говорил), похлопывания по плечу, обращения «Саня». Мы с ним всегда оставались на «вы». После этой встречи не могу сказать о себе, будто стал другим человеком, но совершенно определенно понял, что попал в новое исключительно богатое интеллектуальное и человеческое царство и был принят в нем. В отличие от многих, кто знал Зиновьева лично, вы особенно не распространялись о ваших личных отношениях. Как вы считаете, может быть, теперь, в год столетнего юбилея Зиновьева, пришло время все же рассказать об этом? На самом деле совсем не просто рассказать о том, как возникают и в чем состоят личные отношения такого типа, которые сложились у нас с Александром Александровичем. Про себя могу сказать, что не являюсь нелюдимым. Скорее, наоборот. Тем не менее людей, которые были моими личными друзьями, про которых я знал и чувствовал, что они любят меня, я им приятен, и которые сами были мне почти по-родственному близки, и близки не в силу чего-то определенного (совместных занятий, увлечений, посиделок и т. п.), а просто самим фактом своего существования, и которым я мог бы полностью довериться, таких людей у меня во всей жизни было всего четыре человека. Один из моей школьной (интернатской) жизни, другой — из студенческой, третий — из аспирантской. Четвертым был Александр Александрович. Никого из них уже нет. Объяснить такие отношения невозможно, по крайней мере, я не могу. Они складываются, случаются, опознаются по факту, а как и почему — не знаю. Мне кажется, во мне Александру Александровичу нравилось мое безусловное доверие к нему как к человеку и мыслителю. Я никогда не задумывался, прав он или нет в том или ином вопросе. В том, что он прав, у меня сомнений не было, дело заключалось только в том, чтобы понять его правоту. К примеру, Валентин Иванович Толстых, 4

Логос · Том 32 · #6 · 2022

который входил в узкий круг нашего общения, любил говорить, что он открыто говорит Зиновьеву и спорит, если в чем-то с ним не согласен. Про себя не могу сказать то же самое, мое отношение к Зиновьеву изначально исключало такую возможность. Я не допускал, просто мне не приходило в голову судить, оценивать его, о чем бы ни шла речь. Сегодня, по прошествии 16 с лишним лет после его ухода из жизни, сохраняю такое же отношение к нему. Что касается моего (принципиально некритического) отношения к Александру Александровичу, решающим, как мне кажется, было то, что я понимал и принимал само его отношение к жизни и людям. Когда вы отмечаете важность Зиновьева для вашего философского становления, идет ли речь о личном влиянии старшего товарища, друга, возможно, учителя, или прежде всего вы имеете в виду литературные и философские работы Зиновьева? Помимо обогащающего влияния Зиновьева, которое заключено в его творчестве и доступно всем, мой случай отличается только тем, что я признаю первостепенную ценность этого творчества для себя как одного из особей гомо советикус. Личные отношения с Зиновьевым помогали мне понимать его взгляды на человека и общество, ибо то, о чем мы говорили с ним в личном общении, мало отличалось от того, о чем он писал в своих трудах. Если говорить о его специфическом (направленном) воздействии на меня, могу отметить следующее: он убеждал меня, что я недооцениваю себя. Впрочем, насколько могу судить, таким было его отношение ко всем, кого он любил. Зиновьев был в  центре московской академической жизни 1950–1970-х годов, в 1980-е его романы читали в сам- и тамиздате. Если вспоминать ваш опыт, что вы могли бы сказать о значении Зиновьева для интеллектуалов того времени? Бывают в культуре такие гениальные фигуры, о которых, даже при признании их безусловных достижений, каждый норовит сказать какую-нибудь гадость. В русской культуре, например, таким является Лев Николаевич Толстой. Уж кто только не говорил о его ошибках, гордыне, лицемерии и т. п.! Такой же фигурой для нашего времени является Зиновьев, относительно которого взято на вооружение такое мощное оружие как умалчивание. К примеру, уже вошло в повседневный быт слово «человейник», но никто не говорит, что это — одна из многочисленных находок Зиновьева. Влияние Зиновьева на интеллектуальную жизнь и общественное сознание в нашей стране во втоАбдусалам Гусейнов, Александр Павлов

5

рой половине ХХ и  начале нынешнего веков является огромным, но линии такого влияния, отнюдь не прямые, скрытые, а во многом специальные умалчиваемые, их еще предстоит исследовать. Многие лично знавшие Зиновьева говорят, что это был человек, обладавший ярким чувством юмора, легко собиравший вокруг себя людей. Вместе с  тем, мы встречаемся с  утверждениями, что Зиновьев был парадоксалистом и полемистом. Что из этого ближе к истине? Или, если справедливы оба мнения, как одно уживалось с другим в его характере? Да, правда. К Зиновьеву люди тянулись, и он завораживал их неожиданностью (парадоксальностью) суждений. Одно было связано с другим. Но утверждать, что он «сознательно провоцировал конфликты»? Нет, это не про него. Люди легко собирались вокруг Зиновьева, потому что он сам любил общаться, разговаривать. Можно сказать, общение было его стихией. У меня был коллега, которому в течение дня, как он сам признавался, требовалось несколько часов побыть одному; в нем было мизантропическое начало, требовавшее своего выхода. Зиновьеву мизантропия как особая черта была чужда, хотя все его учение о человеке несет на себе налет мизантропичности (чего стоит одно его определение человека как на все способной твари). Зиновьев и одиночество, одиночество Зиновьева — это отдельная самостоятельная тема, которая касается обстоятельств его жизни, его судьбы, но не характера. По характеру, по своей натуре он был человек общительный. Можно сказать, он был человек коммунальный, самый настоящий гомо советикус. Он хорошо знал, чувствовал коммунальность, и именно поэтому хотел и смог обнажить его отвратительную сущность, смог найти пути выхода из этого социоприродного бытия русской жизни. Ему не надо было напрягаться, чтобы общаться, быть в коммунальной среде; в своих словах, суждениях, сопровождающих их телесных реакциях он обнаруживал себя с такой же вовлеченностью и  непосредственностью, с  какой он обнаруживал себя в своем физическом существовании. То, что он думает и говорит, было для него также органично, как, например, свободное движение рук и любые другие телесные реакции. Это — одна, если хотите выразительная, эстетическая сторона общения. Есть еще и другая, а именно, интеллектуальная сторона, она касается того, как и о чем говорится в общении, касается речей и высказываний, которые составляют сердцевину (смысл) самого общения. 6

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Зиновьев не просто говорил то, что думал, это подразумевается само собой. Он говорил все так, как оно есть на самом деле и удостоверяется в рамках научного подхода к предмету. Знания заимствуются из внешнего мира, а ответственным за выработку знаний, их правильность и порядок является человеческий ум. Не все знания, которые попадают в голову индивида, проходят через его ум, но только те, которые прошли через него, становятся действительным достоянием личности и воплощаются в его существовании, реальных поступках (в этом смысле практика действительно есть критерий истины). У Зиновьева, похоже, все знания проходили через его собственный ум и были взвешены на весах его жизни и, когда он говорил, он говорил только то, что он действительно знает и чем живет. Зиновьев говорил всегда точно и ясно (строить свою речь устную и  письменную таким образом, чтобы из нее можно было услышать и вычитать только то, что в нее заложено, было одним из его принципов). Он не мог отступать от истины даже для того, например, чтобы сгладить какую-нибудь неловкую житейскую ситуацию. Промолчать он мог. Но сказать о чем-то не так, как это было на самом деле, он для себя не допускал. Парадоксальность его речей была естественным следствием их истинности. Парадоксальной, парадоксально противоречивой является сама жизнь людей, их  социальное поведение. Зиновьев только фиксировал это. Он выработал в себе особую способность видеть сквозь завесу обманных слов и движений, образующих сложный клубок общественной жизни индивидов. Однажды, когда я назвал его взгляд на мир и людей сатирическим, он возразил мне, сказав, что он изображает людей и вещи такими, какими они являются. И если какие-то собеседники Зиновьева (например, прототипы романа «Желтый дом») обижались, считали себя оклеветанными и т. п., то в этом не больше правды, чем, например, в тех критиках, которые отвергали искусство авангарда из-за того, что оно, будто, уродует человека. В своих материалах о Зиновьеве вы часто обращаетесь к его афоризму «Я — суверенное государство»1. По всей видимости, это не только та идея Зиновьева, которую вы считаете особо ценной, но и мысль, которая повлияла на вас лично. Не могли бы вы прокомментировать это утверждение? Что оно значило в советские годы? И что значит сегодня? 1. См.: Гусейнов А. А. Учение о житии Александра Зиновьева // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

7

В полном виде это утверждение звучит так: «Я есть суверенное государство из одного человека». Это — ключ к Зиновьеву, к его личности и мировоззрению. Ключ и в смысле подхода к пониманию и в смысле итоговой формулы, обобщающей такое понимание. Замечу: формула эта родилась у него в одном из устных выступлений2 (не в результате сосредоточенных одиноких размышлений за письменным столом, а в непосредственном разговоре) и тогда, когда он находился в изгнании, вдали от своего реального эмпирического государства. Здесь слышится скрытая апелляция к отношению: гражданин — государство. Гражданин есть индивид, поднявшийся до уровня, на котором он идентифицирует себя с государством. Адекватное отношение индивида к государству, отвечающее понятию гражданина и делающее его гражданином, заключается в том, что он воплощает в себе ценностную основу государства с такой полнотой, в результате чего само бытие индивида становится условием и гарантией последнего. В своей формуле Зиновьев отношение гражданина к государству обобщает до отношения человека к миру. В «Желтом доме» есть суждение, которое помогает нам понять его программную формулу, которую можно считать зиновьевской версией Золотого правила: «Помни: мир является нам таким, каким он исходит из нас самих»3. Формулу Зиновьева «Я  есть суверенное государство» в  контексте его биографии и этических воззрений я уже рассматривал в ряде статей. Сейчас в связи с вашим акцентированным интересом хотел бы сказать два слова о ее философском и научно-социологическом аспектах. Философский аспект. Среди многочисленных определений человека исходными и базовыми считаются следующие два: человек есть живое существо, обладающее разумом; и он есть общественное живое существо (животное). Философы сломали много копий, размышляя над тем, что значит для человека быть существом разумным и что значит быть существом общественным (социальным). Они сделали много выдающихся открытий на этом пути. Однако слабым звеном их учений остается вопрос о том, как эти аспекты (формы) человеческого существования связаны между собой, соединены в целое. Индивид как разумное существо и общество как форма их совместной жизни традиционно рассматриваются в качестве самостоятельных объектов, — объектов, которые, хотя и связаны между собой, взаимодействуют, дополняют друг друга и т. д., 2. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М.: Центрполиграф, 1999. С. 367. 3. Он же. Желтый дом: В 2 т. Lausanne: L’Age d’Homme, 1980. Т. 2. С. 359. 8

Логос · Том 32 · #6 · 2022

но, тем не менее, существуют каждый сам по себе, в соответствии со своей собственной природой. Человек разумен в качестве природного индивида, для него быть разумным так же естественно, как для птицы летать, а для рыбы плавать в воде; не будь он разумным, он не мог бы просто существовать из-за строения своего организма. Человек социален (является общественным существом), так как он ведет коллективный образ жизни, живет в составе объединений таких же индивидов, как он сам; оставаясь в качестве отдельной особи и заключая свою природу в себе, он, не умея ни защитить себя, ни добыть пропитания, был бы также нежизнеспособен. Человек как живое природное существо не может ориентировать себя в мире без того, чтобы не придать своей жизненной активности целесообразный характер, не подчинить ее регулирующему и направляющему началу своего разума. Он является разумным не потому, что является живым, а наоборот: он является живым потому, что является разумным. Разум (ум) индивида, и не разум вообще, а именно разум данного индивида, вот этой конкретной человеческой особи, составляет стержень его существования. Человек как общественное (коллективное, социальное) существо не может существовать без того, чтобы не подчинить свою жизнь той функции, которая определяется его (данного индивида) местом в социуме, предписывается ему законами (целесообразностью) социума. Поскольку речь идет об объединении людей (разумных индивидов), а не соединении (стаде, стае, рое и т. п.) бессловесных живых существ, постольку законы социума приобретают форму разумных суждений (теорий, законов, правил и т. п.), позволяющих упорядочить их совместную деятельность. Человек как социальный индивид также подчиняется разуму, но уже не своему индивидуальному разуму, а некоему общему разуму, всегда выступающему в более или менее неопределенной и абстрактной, но всегда в обязывающей идеологической форме. Сейчас речь не о конкретной, причудливой, богатой и изощренной, истории этого общего (общественного) сознания, а о том фундаментальном факте, что человек в качестве социального субъекта оказывается перед лицом другого разума, чем индивидуальный разум, который руководит его поведением в качестве природного индивида. Как осмыслить эту раздвоенность, как привести к общему знаменателю эти два человеческих разума, индивидуальный и общественный, — вот проблема, над которой билась европейская философия, начиная, по крайней мере, с софистов, когда она установила, что законы природы неотвратимы и общезначимы, а человеческие установления произвольны и многообразны. Она приобрела особую остроту и стала насущной в новое и новейшее время. Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

9

Идея общественного договора, согласно которой люди, будучи разумными, в силу ли разумности или под давлением жесткой необходимости, решили объединиться (договориться) на  определенных условиях и для определенных целей; гегелевская идея всемирного разума и ее марксистская версия объективных форм мышления, выражающих общественную сущность человека; многообразные постклассические антропологии от иррационального сдвига в понимании человека и диалогических концепций сознания до современной аналитической философии, ограничивающей адекватность рациональных суждений анализом форм их материального выражения, — все это можно рассматривать как различные способы найти ее решение. Зиновьевскую формулу можно рассматривать в  этом ряду. Она означает, что Зиновьев как данный конкретный живой индивид, наделенный разумом, тождествен самому себе как социальному субъекту. Здесь задается такая программа (направление) жизнедеятельности, в рамках которой индивидуальное существование приобретает адекватный разумный характер в той мере, в какой оно совпадает с его общественным бытием. Персональный разум оказывается одновременно общественным разумом. Здесь — не два разума, природный, имманентный живому индивиду, и коллективный, присущий социуму в целом, а один разум, истинный в обеих ипостасях. Истинный разум в  понимании Зиновьева — научный разум. Научность суждений человеческого разума гарантируется строгостью их логической формы и объективностью их предметного содержания. За философией Зиновьева стоят его логика и социология: в логике он доказывает, что не существует таких проблем, которые человеческий разум не мог бы решить из-за отсутствия логических средств их выражения, а в социологии доказывает, что социальное поведение индивидов подчиняется законам столь же объективным и доступным познанию, как и физические законы. Знание человеком научной истины о своем бытии делает его соразмерным этому бытию и способным взять за него ответственность. Так как бытие живого разумного индивида является общественным бытием, то научная истина дает ему возможность смотреть на свою жизнь в обществе открытыми глазами и противостоять тем законам и силам, которые препятствуют ему оставаться разумным. Подобно тому, говорит Зиновьев, как знание закона тяготения, позволяет человеку обойти его, поднявшись в воздух на крыльях самолета, так знание законов социальности позволяет человеку обойти последние в своей индивидуальной 10

Логос · Том 32 · #6 · 2022

жизнедеятельности4. Здесь необходимо сделать одну важную оговорку. Общественные законы реализуются в форме сознательных действий людей и обнаруживают себя как некая усредненная равнодействующая этих действий. Философская традиция в познании общества ограничивалась спекулятивным уровнем общих законов. Зиновьев подходил к  обществу как ученый-социолог, доходя до законов социальности в их непосредственной эмпирической выраженности (отсюда — социологический роман как уникальный зиновьевский метод социального познания). Поскольку и в какой мере законы социальности выступают как сознательные действия индивидов, постольку и в такой мере существует возможность того, что отдельные индивиды, максимально развившие свою способность понимания, могут подниматься над законами социальности (обходить, противостоять, ограничивать их и т. п.) и выстраивать собственный социум. Это и значит, что я есть суверенное государство. Социологический аспект. «Желтый дом» завершается фрагментом «Назидание», в котором Зиновьев подводит итог (своего рода моральный урок жизни) основного героя МНС, который следовал принципу «Я есть суверенное государство». Он не типичен, вообще такого рода люди появляются случайно и не имеют общего объяснения. Но он характерен. В таком индивиде собрано то, что частично и случайно представлено во многих других людях. Их характерная роль состоит в том, что они …воплощают в себе некое романтически-страдательное самосознание общества, тоску по неосуществимым идеалам, тоску по невозможности некоего просветленного, возвышенного начала в обществе и многое другое в том же духе, чему нет еще подходящего научного наименования и определения. И, появляясь, они самим своим существованием проявляют общество с этой точки зрения — обнажают некое общественное подсознание, образующее скрытую основу всей прочей духовно-интеллектуальной сферы общества5.

Таких людей нельзя отождествлять с рыцарями истины, бескомпромиссными социальными критиками, шутами и циниками, последних достаточно и без них. То, что составляет смысл существования таких редких индивидов, в слабой и разбросанной форме представлено во всех социальных индивидах, но в таком концентрированном и обобщенном виде неприемлемо для них. 4. Он же. Фактор понимания. М.: Алгоритм; Эксмо, 2006. С. 193. 5. Он же. Желтый дом. С. 375. Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

11

Общество производит их как свой продукт, но такой продукт, который является чужеродным для него и подлежит выбросу в качестве экскремента. Это — отходы духовной жизнедеятельности общества6. Эти люди являются индивидуалистами, если быть совершенно точным, то социальными индивидуалистами. Чтобы понять индивидуализм, надо рассмотреть его в  паре с  его противоположностью — коллективизмом. Эти феномены имеют некое основание в  биологии человека, являются варьирующимися общечеловеческими психологическими качествами, но социологически значимыми категориями они становятся в определенных условиях. Условия эти  — скопления больших масс людей, в  которых жизнь и судьба людей существенным образом зависят от самого факта, что люди вынуждены жить в данном их скоплении7. Индивидуалист предпочитает действовать в  одиночку. Действуя в коллективе, он и там предпочитает оставаться в более независимой позиции. И в карьере для него более важно оставаться независимым. Он избегает сборищ, толпы. Даже возвышение над окружающими является для него средством отделиться от коллектива. Он рассчитывает на себя, личные качества. Индивидуалиста нельзя смешивать с эгоистом, нелюдимом или мизантропом, он может любить людей. Он может трудиться ради коллектива, даже жертвовать ради коллектива своими интересами. Коллективист же предпочитает действовать в группе, и даже когда действует в  одиночку, представляет это как частичку общего. Он стремится примкнуть к  группам, партиям, толпе. Он не обязательно является карьеристом, он стремится к карьере, лидерству, но в толпе, коллективе и через коллектив. Он пробивается за счет своей роли в коллективе. Его нельзя считать альтруистом, он может быть и эгоцентристом, замкнутым, даже ненавидеть людей, может предавать коллектив ради мелких выгод. Социально значимая разница между ними заключается в том, что индивидуалист самодостаточен, сознает и ощущает себя как целостную и суверенную личность. Он автономен, воспринимает себя как суверенную державу. Он и других индивидов воспринимает также. Он не признает принципа «Интересы коллектива выше интересов личности». Для него коллектив тоже не больше личности. Коллективист же ощущает себя личностью лишь в качестве частички более сложного целого — коллектива. Никакой личност 6. Там же. С. 376. 7. Там же. С. 377. 12

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ной оболочки он не имеет. Потому он склонен вторгаться в души других людей и допускает других в собственную8. Он исходит из  того, что интересы коллектива выше интересов личности. Словом индивидуализм и коллективизм в социологии Зиновьева отличаются между собой «не по отношению к коллективному началу в обществе, а исключительно к личностному»9. Коллективизм как способ поведения, как форма психологии и как форма идеологии делает индивида более приспособленным к сложным условиям современного общества, чем индивидуализм10. Более приспособленным, но не более достойным. Если же человек хочет быть собой, быть личностью, хочет шагать собственным путем, а не общим строем, он должен строить свою суверенную державу. И для этого мало не идти в ногу, надо идти против. Вряд ли кто-то поспорит с тем, что написанное Зиновьевым о Советском Союзе, России и русских людях, — это тяжелое чтение. Нужно ли оно современной России? И, если предположить, что Россия все же «прочитает» (в чем вы сами когда-то сомневались) Зиновьева, какое место он мог бы занять в национальной культуре? Трудный вопрос. Место, которое Зиновьев может занять в русской национальной культуре зависит от того, чем станет сама эта культура. Поднимется ли она на уровень своих собственных эволюционных высот и претензий или нет. Если Россия действительно прочитает Зиновьева, то она поймет, что ей не надо стремиться быть такой как Швеция или Португалия, занять такое же место в мире, какое занимают США и Западная Европа (потому что это место уже занято), и  не  надо поворачиваться в  сторону Китая или кого-то еще, ей надо оставаться Россией и осознать саму себя, каковой она была в пору своего наивысшего расцвета в советскую эпоху. Ей надо понять, что русский человек был наиболее русским именно тогда, когда он был гомо советикус. Что касается условной «русской партии», считавшей, что в советские годы именно русские более других потеряли в своей национальной идентичности и развитии, поскольку они должны были помогать окраинам, другим народам и т. п., Зиновьев ни в коей мере не принадлежал к ней. 8. Там же. С. 378. 9. Там же. С. 379. 10. Там же. Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

13

Несмотря на  критику многих сторон российской жизни и истории, Зиновьев оставался патриотом. Что значил для него патриотизм? Что значит его опыт философского патриотизма для нас? У Зиновьева в его литературных произведениях и публицистике много сказано о патриотизме. Их обобщение могло бы стать интересным исследованием. Я же могу лишь поделиться некоторыми наблюдениями. Он был русским человеком всем своим существом и существованием, не в силу выбора, сознательных установок, эмоционального строя и т. п., а в силу самого факта принадлежности к русскому народу. Он знал, понимал и принимал, что быть русским — это его судьба. Если существует Бог, то тот его создал таким. Он не был привычным русофилом, ни в позитивном аспекте, считая русских носителями каких-то особых качеств, ни в негативном смысле пренебрежительного отношения к другим народам. Он был предельно трезв в оценке того, что можно обозначить как народный (национальный) русский характер, особенно беспощаден в оценке его негативных качеств. Так, один из недостатков своего народа он видел в том, что он не ценит свои таланты. И не то, что не ценит, а безжалостно гробит их. Про свое изгнание из страны он говорил, что главную роль в этом сыграли его коллеги. Однажды я его спросил, в чем он видит особенность русской души, он ответил, как отрезал: в ее захламленности. Русские люди, считал он, биологически одарены, в отдельности они очень талантливы, а в совместных действиях, требующих дисциплины и организованности, бестолковы. Они ничего не доводят до конца, иногда это хорошо, как, например, в случае борьбы с коммунизмом: скинули в Москве один-два памятника, поменяли некоторые улицы, а по всей стране все осталось как было. Зиновьев был начисто лишен этно-национальных предрассудков. Если говорить в рамках схемы западник-славянофил, которая сама по себе была ему чужда, то можно его назвать западником. Он высоко ценил интеллектуальные достижения Запада11, хотя и понимал свойственный Западу снобизм, его империалистические установки по отношению к другим народам, в том числе к его культурным и интеллектуальным достижениям. Зиновьеву нравилось мое кавказское (лезгинское) происхождение, он даже считал это моим преимуществом, в силу которого я смог среди прочего проникнуться его идеями. 11. Он же. Запад. Феномен западнизма. М.: Центрполиграф, 1995. С. 318–319. 14

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Можно выразиться так: он был русским патриотом, потому что он был русским человеком. А каким еще он мог бы быть патриотом — польским, немецким, турецким?! Он считал себя идеальным коммунистом, но  и  сам коммунизм, не  просто идеальный, а вполне даже реальный и во многом уродливый, страшный, он считал наиболее подходящей социальной формой именно для русского народа. Позволю себе такое сравнение. Ленин тоже был русским патриотом, но для него коммунистическая идея стояла выше национальной идеи, и, получив власть, он сразу создал Третий Интернационал. И Сталин был русским патриотом, но для него национальная идея шла впереди коммунистической, и когда над нацией нависла угроза, он распустил Третий Интернационал. Зиновьев был русским патриотом в духе Сталина, хотя, разумеется, он совсем не был его поклонником. Прожив на Западе больше двадцати лет, Зиновьев сформировал критическое отношение к западной культуре, рассматривая ее как сложную составляющую идеологии западнизма. Оказали ли на него влияние какие-то образы и продукты западной популярной культуры? Пришлись ли ему по вкусу кока-кола и голливудские фильмы? По моим наблюдениям у него не было склонности к расхожим западным вкусам, ни в моде, ни в пище, ни тем более в идеях. Он любил традиционные напитки, пищу: водку, вино, пельмени, картошку, соленья и т. п. Бывают люди, которые любят определенные напитки (ирландский виски, вино такого-то  сорта и  т. п.), блюда (какие-нибудь лобстеры и т. п.). У него ничего этого не было. И тому, что он предпочитал, он не придавал особого значения. Философское творчество Зиновьева, если вынести за скобки логические исследования, существовало в поле советского и постсоветского жизненного мира, истории страны второй половины XX века. На ваш взгляд специалиста по этике, удалось ли Зиновьеву возвыситься над конкретно-историческим? Можно ли считать этические размышления Зиновьева вкладом в развитие этической философии, который может быть применим сегодня, рассмотрен как часть практической философии? На мой взгляд, большие философы никогда не поднимаются над конкретно-историческим. И чем больше по итогам своих размышлений и сформулированных учений они, по видимости, поднимаАбдусалам Гусейнов, Александр Павлов

15

ются над конкретно-историческим, тем точнее и глубже они его охватывают. К их этическим учениям это относится в первую очередь. Этика Зиновьева в высшей степени актуальна тем, в частности, что она берет за исходный пункт поступок, а не норму, и движется от индивидуального к общему, а не наоборот, как это делает вся школьная этика до настоящего времени. Вы характеризовали Зиновьева как «человека, который умеет писать книги, но не умеет устраиваться в жизни»12. Его семья долгое время жила в сложных условиях вынужденной эмиграции. Когда Зиновьев вернулся в Россию, ему было 76 лет. Возраст, когда «устраиваться в жизни», как сказали бы многие, тяжело. В художественных произведениях Зиновьева мы находим эстетизацию если не бедности, то очень скромного образа жизни. Герой «Желтого дома», МНС рассуждает так: «Это огромная удача — иметь отдельную квартиру, не иметь семьи и семейных хлопот, иметь минимум зарплаты и не иметь никакого тщеславия и стремлений возвыситься», а непредвиденное обновление железной кровати до тахты — для него большое событие. Можно ли сказать, что сам Зиновьев практиковал аскезу? Накладывала ли его философия отпечаток на быт? Он аскезу не  практиковал, но  себя постоянно держал в  форме. Тренировал тело, подчиняя его своей воле. Чтобы оно не мешало ему думать. В частности, работал с гантелями, он мне подарил свои гантели по два киллограмма, чтобы купить себе потяжелее. Он говорил, что ему лучше думается в горячей ванне (Ольга Мироновна в каких-то воспоминаниях тоже пишет об этом). Однажды видел, как он в книжном киоске накупал все периодические издания с кроссвордами и другими интеллектуальными загадками, — он постоянно тренировал свою память и подвижность ума. Владимир Миронов определял философию Зиновьева как «философию поступка». На ваш взгляд, в какой мере философские взгляды Зиновьева определяли его жизнь? Именно так. В прямом и буквальном смысле так. Сами свои философские взгляды он вырабатывал именно для того, чтобы правильно жить. 12. Гусейнов А. А. Александр Зиновьев. Энциклопедическая справка // Александр Александрович Зиновьев / Под. ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. 16

Логос · Том 32 · #6 · 2022

По всей видимости, авторство идеи сравнения творчества Зиновьева и Венедикта Ерофеева принадлежит вам13. Ерофеев и  Зиновьев были знакомы лично, но  опубликованных свидетельств об их отношениях, насколько известно, фактически нет. Есть ли что-то, что вы могли бы вспомнить? Читали ли друг друга Зиновьев и  Ерофеев? Почему вы считаете, что творчество этих двух фигур сопоставимо? На самом деле с моей стороны это была всего лишь реплика. Просто, говоря о  своеобразии зиновьевского социологического романа как жанра, я  заметил, что в  нем нет положительного героя: ни сам автор не выделяет кого-то из героев в этом качестве, ни сами герои не поддаются обобщению по критерию того, являются ли они положительными или отрицательными. Здесь, на мой взгляд, мы имеем новое слово русской литературы в понимании человека. В этом аспекте я сравнил Зиновьева с Венедиктом Ерофеевым. Имя Ерофеева в наших разговорах не возникало. Честно признаться, он вообще не любил говорить о других писателях, философах, разбирать их, оценивать. Даже к свои любимым поэтам — Лермонтову, Маяковскому не любил обращаться. В своих философских работах Зиновьев мало обращается к истории философии. В его работах фактически отсутствуют ссылки на источники. Упоминание им таких мыслителей, как Платон, Аристотель, Кант, Гегель и Маркс, как правило, не означает, что Зиновьев предметно использует их идеи. Почему он избирает такую стратегию работы с мыслью? Возможно, образ философского одиночки обманчив, и какие-то мыслители были для него действительно важны? Философию и философов прошлого он знал хорошо. Он окончил философский факультет с отличием. Его ни в коей мере нельзя считать ни самоучкой на манер Толстого или Горького, ни любителем на манер Николая Фёдорова или Даниила Андреева. Он был крепким профессионалом академической выучки. Но  его отношение к философам прошлого не было отношением ученика или продолжателя их дела. Он не выбирал между ними. Он мыслил себя наряду с ними, решая для себя, своей страны и эпохи те же (анало 13. Он же. Об Александре Зиновьеве и его социологии // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. С. 258. Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

17

гичные) задачи, как и великие философы прошлого. Вы говорите, что у него нет ссылок на источники. А что, разве у Канта, Спинозы, Платона много таких ссылок? Когда человек имеет дело с очевидностями и фактами, какие ему нужны ссылки?! Ведь задача философа не в том, чтобы найти факты, открыть то, что неизвестно другим, а в том, чтобы понять самые банальные вещи. Например, люди рождаются и умирают. Это суть факты, совершенно несомненные и в то же время непонятные, загадочные, как и любые факты. Люди плюс к тому еще знают о том, что они родились и умрут. И это, то, что они знают об этих фактах, есть также факт, еще более несомненный и загадочный, чем сами факты их рождения и смерти. Философы имеют дело с такого рода фактами: они не требуют ссылок, но являются вопросами, ответ на которые является таким же фактом реальной человеческой жизнедеятельности, как и сами эти факты. Я  бы мог сказать так: Зиновьев обращался к  интеллектуальным достижениям прошлого как к богатству и сложности мира, в котором он живет и которому принадлежит по праву. Конечно, то, что думал, говорил и писал Зиновьев, его учения можно рассматривать в контексте различных традиций прошлого. Мне кажется, его это не интересовало. Однажды я его спросил, в какую бы традицию прошлого он мог бы вписать свою социологию, кто из мыслителей прошлого ему ближе? Он назвал Макиавелли и Гоббса. Но полагаю, даже уверен, у него не было каких-то конспектов их трудов, выписок из них. Думаю, он работал по-другому. Зиновьев важен для истории российской философии. В Институте философии РАН наряду с Ильенковым и Мамардашвили он полулегендарная фигура. «Желтый дом» останется литературным памятником Институту. Тем не менее описания функционирования академической философии в «Желтом доме» могут быть восприняты как язвительная и беспощадная критика. При этом сам Зиновьев высоко ценил возможности заниматься исследованиями в Институте философии на должности старшего научного сотрудника. Как одно уживается с другим? Понятно, что можно критиковать худшие практики чего-либо и честно делать свое дело внутри этого «чего-либо», но вдруг на этот вопрос есть другой ответ? Мысль может быть развернута в  линию, которая подчиняется определенной логике. Практический замысел можно воплотить в  строгую наглядную схему. Живая жизнь индивидов не  укладывается ни  в  линию, ни  в  схему, она всегда сложна, запута18

Логос · Том 32 · #6 · 2022

на, противоречива. В  лучшем случае можно говорить о  стройности (определенности, логичности) общего направления жизни, но не о конкретных целях, ситуациях, поступках. В «Желтом доме» да и других романах часто главный герой уходит от одиночества за рюмкой водки, беседуя с соседом, который отравляет ему жизнь, или со стукачом, или с проституткой и т. п. А с кем еще ему проводить время, если его окружают такие люди? То, что говорится о людях, относится и к коллективам. Идеологический институт в «Желтом доме», как и Институт философии в Москве — не исключение, их реальная жизнь объективно (правдиво) может быть описана только в форме сатиры. Ведь человек, как мы говорили, — это коллективное (общественное) существо, он живет в той или иной конкретной собственной среде. А институт идеологии имеет то преимущество, что здесь карьеры, подсиживания, сплетни, разоблачения и т. п., то есть все то, чем живы все социальные ячейки и что составляет живую ткань коммунальности, разворачивается вокруг научной жизни и главный герой МНС, оставаясь на самых низших позициях, тем не менее, получал признание благодаря своим интеллектуальным способностям. Отвечая в логике зиновьевского взгляда на вещи, можно сказать: Институт философии был таким же подобием коммунальной квартиры, как и любой трудовой коллектив, но для Зиновьева он был лучшим местом работы, так как давал ему возможность проводить свободные исследования и являлся средой, которая могла оценить его успехи, хотя и делала это не всегда прямо и никогда официально. В  «Желтом доме» и  «Зияющих высотах» мы встречаемся со множеством персонажей. Некоторые из них — альтер эго самого Зиновьева, другие — художественно осмысленные образы реальных людей, в том числе и академических философов. Возможно, в 1970–1980-е годы эти образы легко считывались читателем, но сегодня делать это все труднее. Если в «Хозяине» легко узнается фигура Сталина, в «Хряке» — Хрущёва, в «Мазиле» — Эрнста Неизвестного, то другие образы остаются для большинства читателей загадкой. Если вы считаете это корректным, не могли бы вы рассказать, кого еще использовал в  качестве прототипов Зиновьев в  этих произведениях? Кем были люди, ставшие основой для персонажей «Секретарь», «Мыслитель», «Добронравов», «Учитель», «Распашонка», «Правдец», «Барабанов», «Субботич», «Петин», «Смирнящев», «Сазонов», «Шуптлин» и других?

Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

19

Там многие фамилии просто переиначены и  легко узнаваемы. Уважая волю автора, не буду сейчас расшифровывать их. Он сам там фигурирует под псевдонимами: болтун, шизофреник, учитель. Ряд известных людей — это предположительно (выражусь осторожно): правдец — Солженицын, Распашонка — Евтушенко, Петин — Митин. В 1990-е годы публицистика Зиновьева и его критика Запада стали важной составляющей самосознания новой России? Его яркий стиль и  харизма привели к  тому, что идеи Зиновьева стали использоваться не только для академического понимания России, но и в качестве идеологем. На Ваш взгляд, насколько это было оправдано? В обществе интерес к Зиновьеву существует. Описать его количественно и качественно трудно, скорее всего речь идет о патриотически и левоориентированной части общества. Люди чувствуют за ним правду. На щит поднимается его имя. Но плохо себе представляют, в чем состоит его правда. Дискуссий вокруг его учений почти нет. Александр Александрович за свою жизнь написал очень много. Подступиться к Зиновьеву для неподготовленного читателя сложно. С какой книги или книг вы могли бы рекомендовать начать знакомство с его творчеством, а еще — какую книгу вы сами считаете самой важной? Мне кажется, за  вычетом логических сочинений, которые требуют специальной подготовки, можно начинать с любой работы, будь то литературные или публицистика. Что касается меня, все его работы (помимо логики) для меня — это одно произведение. Особо стоит его «Фактор понимания»14. Это — для изучения и исследования. Романы и повести Зиновьева написаны так, что их можно читать с любого места и урывками (по настроению). Более того, они даже в некотором роде не предполагают непрерывного последовательного чтения от корки до корки. Несомненно, что Зиновьев тяжело переживал судьбу страны. В его поздних работах мы встречаемся с беспросветными прогнозами. Многие из них сбылись или, как это представ 14. Зиновьев А. А. Фактор понимания. 20

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ляется из перспективы сегодняшнего дня, сбываются на наших глазах. Не могли бы вы поделиться, как этот теоретически обоснованный пессимизм уживался с человеком, который любил жизнь? Спасибо вам за  этот вопрос. Он позволяет добраться до, если можно так выразиться, самого ядра личности Зиновьева. Его, как вы говорите, «теоретически обоснованный пессимизм» был не выражением его отношения к жизни, а результатом познания жизни, выражением научного взгляда на нее. И это знание стало важным элементом его реальной жизни, тем элементом, который определял ее общее направление. Весь Зиновьев с его взглядами и бунтарской натурой вырос из противоречия между коммунистическим идеалом и его реализацией в советском опыте15. Отсюда — его критика реального коммунизма, издевательство над его порождением в форме Ибанска и гомо советикус. И отсюда же — избранное им направление жизни, заключающееся в  том, чтобы самому стать идеальным коммунистом и воплотить в своем индивидуальном опыте тот прекрасный коммунистический идеал, который невозможен в  социальном опыте народа. Органичное соединение этих двух аспектов, переход от горького ужаса социологической правды к личному бунту против него и составляло полноту, любовь и радость жизни Александра Александровича Зиновьева. В моем представлении он соединял в одном лице Вольтера и Гавроша. Москва, лето 2022 года Библиография Гусейнов А. А. Александр Зиновьев. Энциклопедическая справка // Александр Александрович Зиновьев / Под. ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. С. 7–18. Гусейнов А. А. Об Александре Зиновьеве и его социологии // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. С. 243–259. Гусейнов А. А. Учение о житии Александра Зиновьева // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. С. 10–14. Зиновьев А. А. Желтый дом: В 2 т. Lausanne: L’Age d’Homme, 1980. Зиновьев А. А. Запад. Феномен западнизма. М.: Центрполиграф, 1995. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М.: Центрполиграф, 1999. Зиновьев А. А. Фактор понимания. М.: Алгоритм; Эксмо, 2006. 15. Он же. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 98–99. Абдусалам Гусейнов, Александр Павлов

21

“THE PARADOXICAL NATURE OF ZINOVIEV’S SPEECHES WAS A NATURAL CONSEQUENCE OF THEIR TRUTH.” AN INTERVIEW Abdusalam Guseynov. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), Moscow, Russia, [email protected]. Alexander Pavlov. National Research University — Higher School of Economics (HSE University); Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: Alexander Zinoviev; sociology; philosophy; ethics; literature; Soviet Union; practical philosophy. The article is devoted to a discussion of the creative legacy of the national philosopher, writer, and sociologist Alexander Zinoviev and is timed to coincide with his 100th anniversary. Abdusalam Guseynov, director of the Institute of Philosophy and member of the Russian Academy of Sciences, who knew Zinoviev personally and is concerned with his legacy, discusses the influence that the philosopher had on Russia, the world, and the national intellectual space. Guseynov recalls how he met Zinoviev and shares his current impressions of that meeting. Guseynov speaks of Zinoviev’s enormous influence on Russian intellectual life and public consciousness in the second half of the 20th and early 21st centuries. However, the lines of this influence are hidden, sometimes silenced, and therefore this subject remains to be explored. A special emphasis in the interview is placed on Zinoviev’s well-known formula “I am a sovereign state.” Commenting on its philosophical and scientific-sociological aspects, Guseinov notes that Zinoviev developed his philosophical views precisely in order to live properly, which gives relevance to his ethics. Zinoviev takes deeds rather than norms as his starting point, and moves from the individual to the general rather than vice versa, which characterizes his teachings as a “philosophy of the act.” Guseynov suggests that Zinoviev’s views and character grew out of the contradiction between the communist ideal and its realization in the Soviet experience. Here lie the origins of his criticism of real communism as well as his desire to become an ideal communist himself and to embody in his individual experience a communist ideal that is impossible in the social experience of the people. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-1-21

22

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Логическая социология как реальность: к вопросу о судьбе философии Александра Зиновьева Н и ко л а й   А ф а н а с о в

Институт философии РАН, Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: Александр Зиновьев; логическая социология; социальная теория; социальная философия; идеология; литература; практическая философия; прикладная философия. Статья посвящена исследованию рецепции наследия Александра Зиновьева (1922–2006). В своих работах мыслитель предлагал рассматривать наличный коммунистический строй как единственно доступную для анализа «реальность», которая сформировалась в конкретно-исторических условиях. С точки зрения философа, это позволяло глубже и адекватнее понять идеологизированный феномен, а также сделать общие выводы о закономерностях устройства общества. Автор статьи предпринимает попытку применить оригинальный подход философа к его собственному наследию: посмотреть на существование логической социологии и методологических принципов мыслителя как «реальность». Поскольку в широком смысле речь идет об идеях и интеллектуальном наследии, они функционируют по законам конвенциональной науки и культуры.

В случае с социогуманитарными дисциплинами, которые чаще всего обращаются к Зиновьеву, оказывается, что имеют место диаметрально противоположные оценки как идей самого Зиновьева, так и результатов тех, кто занимается их исследованием. На практике рецепция идей философа противоречит тому, как он сам представлял себе судьбу своего проекта. Статья выделяет те аспекты в наследии философа, которые обуславливают такую «реальность» в качестве закономерности. К ним относятся формальные характеристики корпуса сочинений философа, риторическая стратегия позиционирования Зиновьева, его специфические методологические установки и, наконец, особенности его культуры мышления. В заключении автор делает вывод о том, какое будущее может быть у феномена Александра Зиновьева в пространстве отечественной культуры.

23

Реплика Неврастеника: Одно поколение, и Правдеца перестанут понимать. Реплика Учителя: Учти! Ибанская история капризна. Она сейчас нуждается в видимости подлинности. Пройдет немного времени, и тебя из нее выкинут, а Правдеца впишут обратно. Александр Зиновьев. Зияющие высоты

Введение

В

2022

Г ОД У страна празднует 100-летие со  дня рождения Александра Зиновьева (1922–2006), философа, писателя и  одного из  самых оригинальных русских мыслителей XX века. В  публичном пространстве признание актуальности и высокой значимости наследия философа на сегодняшний день имеют прочные позиции: даже те, кто оспаривают идеи, высказывания или действия философа, как правило, не  подвергают сомнению общее значение его литературных, социологических, идеолого-политических или логических работ. Более того, наиболее распространенный модус обращения к наследию Зиновьева сопровождается перечислением его многочисленных наград, премий и достижений1, что свидетельствует о комплементарном общем восприятия фигуры мыслителя. Правительство Российской Федерации на государственном уровне оказывает поддержку мероприятиям, приуроченным к празднованию юбилея2. Для русской философии это большая редкость. 1. Поскольку многие исследования о Зиновьеве в том или ином виде содержат биографические справки, в нашем рассмотрении мы опустим этот сюжет. Если и можно представить себя читателя, не знакомого с жизненными перипетиями и регалиями философа, то ему достаточно обратиться к замечательной книге филолога и писателя Павла Фокина из серии «Жизнь замечательных людей». См.: Фокин П. Е. Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый. М.: Молодая гвардия, 2016. 2. Указ Президента Российской Федерации от 01.10.2021 № 564 «О подготовке и проведении мероприятий, посвященных 100-летию со дня ро24

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Впрочем, акценты всегда можно расставить по-разному, чем и пользуются те, кто обращается к наследию Зиновьева. Для кого-то  он в  первую очередь писатель-диссидент в  ряду многих, в то время как для других — Писатель с большой буквы. Одни считают его гениальным социологом, в то время как остальные прежде всего восхищаются его художественным и поэтическим талантом. Есть и те, кто считает интерес к Зиновьеву неоправданным. Многогранность его таланта сыграла с его наследием злую шутку: философ остается в  фокусе внимания академического и интеллектуального сообщества, но говорить о целостном восприятии и тем более достижении каких-либо значимых промежуточных результатов в исследовании его наследия преждевременно. Его философия распадается на множество контекстов и растворяется в  разных предметных областях. Если мы всерьез относимся к Зиновьеву — а он заслуживает такого отношения, — то перед российской культурой стоит задача интеграции работ философа и осмысления их значения. Празднование 100-летнего юбилея Зиновьева также подводит черту и под другим, не столь торжественным, но все же важным для философии книжным событием. Двадцать лет назад, к 80-летнему юбилею философа Абдусаламом Гусейновым, Ольгой Зиновьевой и Карлом Кантором был подготовлен сборник «Феномен Зиновьева»3. В книге предпринималась … первая в России и на русском языке попытка описания и оценки этого уникального явления в русской и мировой интеллектуальной и творческой истории4.

Легко упрекнуть российских интеллектуалов в том, что они до этого более двадцати лет5 игнорировали идеи Зиновьева, но с нашей точки зрения, это было бы несправедливо.

ждения А. А. Зиновьева» // Официальный интернет-портал правовой информации. 01.10.2021. URL: http://publication.pravo.gov.ru/Document/ View/0001202110010031. 3. Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. 4. Там же. С. 6. 5. Роман «Зияющие высоты», который положил начало славе Зиновьева-писателя и социального мыслителя, был опубликован в 1976 году в швейцарском издательстве L’Age d’Homme: Зиновьев А. А. Зияющие высоты. Lausanne: L’Age d’Homme, 1976. Уже в 1979-м появился перевод на английский язык: Zinoviev A. A. The Yawning Heights. N.Y.: Random House, 1979. Николай Афанасов

25

В 1990-е годы литература, которая раньше была доступна только избранным в спецхранах или просто не печаталась, постепенно находила свой путь к читателю. Новый свободный рынок вовсю использовал доставшиеся от СССР печатные мощности. От количества продукции разной степени интеллектуальности пестрило в глазах. Проблема состояла в том, чтобы отличить сиюминутное, конъюнктурное, устаревшее или вовсе бессмысленное от чего-то  стоящего. Издательский бум того времени не  располагал к вдумчивому чтению и осмыслению работ Зиновьева. Его многочисленные публицистические заметки, выступления в СМИ и интервью не мешали «написанию книг и статей»6 и, соответственно, продолжению серьезной научной работы. Но эта деятельность накладывала особую рамку восприятия на академические труды и издания его ранних сочинений, которые не могли быть официально опубликованы до Перестройки. Если у кого-то и было время на их анализ и понимание, то этого времени было немного; у большинства же не было и желания. Сыграли свою роль и общие установки на возвращение к дореволюционной мысли, которое должно было возобновить «прерванный полет». Это направление было реализовано в издании трудов русских философов в серии «Из истории отечественной философской мысли»: Поначалу было ощущение, что вот сейчас мы Струве издадим, вот сейчас мы Бердяева издадим, и нам все станет ясно, он нам объяснит, как там философия сегодня должна выполнять свои функции, он объяснит всем, и страна будет жить этими идеями7.

У Зиновьева были серьезные конкуренты. Действительно, основные работы русских философов были изданы и это обогатило культурный ландшафт страны. Но тем огромным надеждам, которые возлагались на  эти книги, не  суждено было сбыться: влияние упомянутых и многих других издательских проектов не  только на  интеллектуальную жизнь, но  и  на  академическое пространство оставалось ограниченным. Впоследствии вдохновители проектов осознали, что нужно не только издавать утраченные сочинения классиков, но и включать их в аналитическую работу актуальной мысли, которая ре 6. Назаров О. Г. А. А. Зиновьев как публицист // Феномен Зиновьева. С. 340. 7. Ермичёв А. А. и др. Презентация новых книг серии издательства «РОССПЭН» «Философия России первой половины XX века» // «Русская мысль»: Историко-методологический семинар в РХГА. 26.02.2013. URL: https://rhga.ru/science/ conferences/rusm/stenogramms/filosofiya-rossii-pervoy-poloviny-xx-veka.php. 26

Логос · Том 32 · #6 · 2022

шала бы те задачи, которые реально стояли перед культурой. Эти идеи получили воплощение в исследовательских проектах «Философия России первой половины XX века»8 и «Философия России второй половины XX века»9. Во второй серии в 2009 году вышла и книга, посвященная анализу творчества Зиновьева10. Попробуем систематизировать сказанное и прояснить смысл экскурса в новейшую историю российской академической культуры применительно к фигуре Зиновьева. Общим местом критического описания исследований по рецепции наследия Зиновьева становится указание на сознательное замалчивание11, идеологизированность, несоразмерность12, а то и вовсе некомпетентность пишущих о нем авторов. Вне страниц журналов эти нападки порой принимают радикальную форму. Рассуждая о тех, кто обращается к творчеству Зиновьева, Владимир Большаков приводит интересное свидетельство: Как-то в разговоре со мной он [Зиновьев] бросил такую фразу: «Обо мне написали уже два десятка книг, но все они таковы, что я в них себя не узнаю, ибо суть моего творчества в них пропадает…»13

Большаков не просто соглашается с разочарованной оценкой философа, но усиливает и видоизменяет тезис: «Зиновьев — глыба. У критиков на него не хватает ни словаря, ни знаний»14. Под «критиками» Большаков вероятнее всего имеет в виду тех, кто не соглашается с идеями Зиновьева, но в академическом контексте это слово следует понимать шире. Реплика самого Зиновьева имеет другой смысл: философа задевало не то, что его критикуют, а то, что его не понимают и искажают. Говоря проще, несмотря на большое число работ, посвященных философии Зиновьева, мы, вслед за апологетами и критиками Зи 8. См.: Пружинин Б. и др. Конференция — «круглый стол» «Философия России первой половины ХХ века» // Вопросы философии. 2020. № 7. 9. См.: Смирнова Н. М. Философская мысль России второй половины XX века: проблемы и дискуссии // Вопросы философии. 2010. № 10. 10. Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. 11. Гусейнов А. А. Об Александре Зиновьеве и его социологии // Феномен Зиновьева. С. 2. 12. Скворцов А. А. Социология Александра Зиновьева: между логикой и этикой // Александр Александрович Зиновьев. С. 247. 13. Большаков В. Государство из одного человека // Феномен Зиновьева. С. 25. 14. Там же. Николай Афанасов

27

новьева, не можем назвать удовлетворительной представленность и анализ его мысли. В одной из своих самых известных книг «Коммунизм как реальность» (1981)15 Зиновьев предложил научно посмотреть на советский коммунизм вне идеологической рамки (как западной, так и официальной советской)16, призвал понять его как объективную реальность в том виде, как он исторически сложился и существовал в СССР. Мы попробуем реализовать этот методологический подход философа и с аналитической позиции взглянуть на  то, что такое «реальность» философии и  логической социологии Зиновьева сегодня. В качестве мысленного эксперимента мы вынесем за скобки атрибуцию «критикам» непрофессионализма, предвзятости или же нежелания понимать то, о чем они пишут, поскольку это не самая продуктивная стратегия академической работы. Наша задача состоит в том, чтобы понять какие особенности наследия и мысли Зиновьева порождают столь ожесточенные споры. В первую очередь мы сосредоточимся на социально-философском аспекте творчества Зиновьева, поскольку считаем его наиболее широкой рамкой понимания значения его мысли17. Именно в социальном контексте могут раскрываться художественные опыты философа. Для этого мы обратимся к трем сюжетам: формальной стороне наследия Зиновьева, методологии логической социологии и, наконец, политико-идеологическому уровню его творчества.

Социологический писатель Литературоцентриность русской философии — это ее дар и проклятие. Семен Франк писал, что … глубочайшие и наиболее значительные идеи были высказаны в России не в систематических научных трудах, а в совершенно иных формах — литературных18.

Литературная форма, как правило, добавляет к  интеллектуальному удовольствию от чтения еще и эстетическое. Это повышает требования к читателю: наслаждаясь книгой, ему нужно не забыть о том, что хочет сказать автор. К тому же происходит размы 15. Зиновьев А. А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. 16. Kirkwood M. Alexander Zinoviev: An Introduction to His Work. Houndmills; L.: Macmillan, 1993. P. 154. 17. Зиновьев подчеркивал, что уже со школьных лет имел интерес к исследованию социального. См.: Фокин П. Е. Указ. соч. С. 158. 18. Франк С. Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. С. 163. 28

Логос · Том 32 · #6 · 2022

вание предметной области, в которой прочитанное можно было бы обсудить. В  результате на  уровне «реальности» существования книги возникают споры о том, насколько «философская» или «научная» та или иная работа, либо ее вовсе следует причислять к художественным опытам автора. Научные же труды не являются герметичными текстами, которые порождают исключительные отношения между читателем и  текстом. Одна из  основ науки — возможность публичной коммуникации о прочитанном. С  нашей точки зрения, в  случае с  Зиновьевым литературная форма многих его произведений не должна становиться поводом к тому, чтобы отказывать его романам в научном содержании. Идеи книг «Зияющие высоты» (1976)19, «Светлое будущее» (1978)20, «Желтый дом» (1980)21 или «Глобальный человейник» (1997)22 в силу особенностей изобретенного Зиновьевым жанра «социологический роман» должны рассматриваться столь же серьезно как и содержание его более формально строгих социально-философских работ «Коммунизм как реальность» (1981)23, «На пути к сверхобществу» (2000)24 или «Фактор понимания» (2006)25. В последней книге, книге-завещании, подводящей итоги многолетней работы Зиновьева, прямо говорится о том, как следует рассматривать корпус логических, философских и художественных текстов философа. Все они — развитие и исследование одних и тех же предметов с позиции собственной методологии: «Все упомянутые подразделения моих исследований образуют единое целое с точки зрения способа понимания соответствующих объектов»26. Ко всему прочему, внимательный читатель обнаружит, что многие значимые теоретические фрагменты художественных и научных книг Зиновьева могут дословно совпадать или незначительно отличаться в формулировках27: «Возникают противоречия, повторения, кусочки одной книги 19. Зиновьев А. А. Зияющие высоты. 20. Он же. Светлое будущее. Lausanne: L’Age d’Homme, 1978. 21. Он же. Желтый дом: В 2 т. Lausanne: L’Age d’Homme, 1980. 22. Он же. Глобальный человейник. М.: Центрполиграф, 1997. 23. Он же. Коммунизм как реальность. 24. Он же. На пути к сверхобществу. М.: Центрполиграф, 2000. 25. Он же. Фактор понимания. М.: Алгоритм; Эксмо, 2006. 26. Там же. С. 6. 27. К примеру, в работе «Коммунизм как реальность» Зиновьев излагает «три принципа делания карьеры». См.: Он же. Коммунизм как реальность. С. 84. Ранее этот фрагмент можно было встретить в романе «Зияющие высоты». См.: Зиновьев А. А. Зияющие высоты. С. 135. Таких повторяющихся мест в работах Зиновьева достаточно много. Часто философ сам указывает, что берет тот или иной фрагмент из своего более раннего соНиколай Афанасов

29

переносятся во вторую, даже третью»28. Это не (только) литературная игра, а намеренное повторение и проговаривание важных теоретических выводов, излишнее многообразие формулировок которых могло бы повредить задаче ясного изложения идей. Философ пишет, что его стратегия была сознательной: Я сознательно писал роман [«Зияющие высоты»], но роман особого рода — социологический. Отношение социологического романа к социологии как науке похоже на отношение исторического романа к науке истории или психологического романа к науке психологии. Социологическую теорию, используемую в моем романе, я разработал сам, и для меня речь шла о том, чтобы изложить идеи моей теории в особой литературной форме29.

Социологический роман — это жанр, который был изобретен Зиновьевым30. Название появилось путем использования излюбленного философом приема: как «сияющие высоты коммунизма» (известный советский штамп) стали «зияющими», так и идеологической фикции «социалистического реализма» пришлось уступить место правде «социологического» романа. Ирония при выборе названия состояла еще и в том, что сам Зиновьев крайне критично оценивал достижения советской социологии. Мыслитель упрекал ее в идеологическом обслуживании интересов партии, или вовсе в банальной имитации деятельности: Социология была таким явлением, что имитация дела вполне заменяла реальное дело, а с какой-то точки зрения была предпочтительнее. Тучи шарлатанов и имитаторов дела удовлетворяли потребности в социологии, решая банальные задачки и не вникая глубоко в запретные проблемы общества31.

Позднее он столь же критично будет высказываться и о западной социологической науке, акцентируя внимание на ее злоупотреблении эмпирическими методами и ненаучности: чинения. Для нас это значит прежде всего то, что Зиновьев считал некоторые отрывки «художественных» текстов социологических романов подходящими для иллюстрации научных идей, то есть не проводил между ними сущностного разграничения в рамках своей работы. 28. Кирквуд М. Лингвистический анализ творчества Александра Зиновьева // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. С. 29. 29. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М.: Центрполиграф, 1999. C. 457–458. 30. Фокин П. Е. Указ. соч. С. 304. 31. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. C. 444–445. 30

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Числа, величины, проценты, свидетельства отобранных граждан, отсортированные факты и т. п. — это все кажется на первый взгляд бесспорным и убедительным. А между тем ничто так не искажает реальность, как манипулирование этими «бесспорными» величинами и фактами. Эмпирические методы социальных исследований стали не столько методами научного познания, сколько методами пропаганды и оболванивания масс32.

Такая оценка философом «реальной» социологии, как ни парадоксально это прозвучит, может значить лишь одно: для Зиновьева эта наука являлась важной и значимой. Можно провести аналогию с тем, как «отщепенец»33 Зиновьев подходил к исследованию и оценке реального коммунизма. Коммунизм для него — это не ругательное слово, обозначающее феномен, который нужно уничтожить или по меньшей мере радикально изменить. Напротив, критический и порой весьма ядовитый пафос Зиновьева по отношению к неприглядной действительности был вызван тем, что философа не устраивала реализация «коммунизма». Энергии его творчеству придавала именно тоска по несбывшейся утопии, характерная для многих романтических левых34. И если «реальный» коммунизм был неподвластен Зиновьеву, то в случае с социологией он считал, что способен построить настоящую науку, избавленную от «реальности» коммунальных законов коммунистического и западного обществ. В результате действия последних ученые оказываются заинтересованы не в понимании, а в благах, которые обеспечивает продвижение по служебной лестнице. Вынесем за скобки литературные особенности творчества Зиновьева, признавая при этом право работы с этим сюжетом в оптике филологических, эстетических и других направлений. В контексте нашей задачи важно другое. Литературная форма ряда произведений Зиновьева стала причиной того, что его идеи были изначально помещены (и  продолжают помещаться!) не  совсем в тот контекст, к которому привыкли социальные теоретики. В плане личной судьбы философа именно литературность его произведений послужила первопричиной их популярности. Иначе говоря, «Зияющие высоты» — книга, которая прославила Зиновьева и запустила вереницу событий, которые определили всю его жизнь после 32. Он же. Фактор понимания. С. 167. 33. Зиновьева О. М. Александр Зиновьев: творческий экстаз // Феномен Зиновьева. С. 106. 34. Фан И. Б. «Я был романтическим коммунистом и остался им…» Интервью с А. А. Зиновьевым // Дискурс-Пи. Т. 6. № 1. С. 68. Николай Афанасов

31

1976 года, сделала его социальные идеи известными и доступными читателю. Она смогла зацепить не только советских людей, но и обратила на себя внимание советологов на Западе. Зиновьев был широко известен и до этого, но это была слава логика35. После литературного успеха он получил признание в качестве ученого, который лучше других описал «реальный коммунизм» в СССР и чья оценка значима для понимания всей современной ситуации36. Почти каждая новая художественная книга Зиновьева имела большой литературный успех. Жанр социологического романа в применении к советской действительности оказался крайне востребованным. Возможно, что не самый вдумчивый читатель на Западе, где преимущественно и были известны работы Зиновьева, читал эти книги как критику и гротеск, литературное упражнение. Но в самиздате на родине идеи Зиновьева получали совсем другое звучание: многие считали, что Зиновьев как никто другой схватывает суть «реального коммунизма»37. На сегодняшний день этот сюжет становится уже предметом исторического рассмотрения. Нас прежде всего интересует, какое значение имели литературные работы Зиновьева для тех, кто с самого начала воспринимал их в качестве выходящих за границы художественной литературы. Затем, какое влияние эти интерпретации оказали и оказывают на традицию работы с мыслью Зиновьева. Сам он стремился к предельной ясности, предпочитая не утяжелять свои тексты развернутыми ссылками на работы других философов или социологов38 (за исключением имевших принципиальное значение для генезиса его мысли Гегеля, Маркса или Ленина): … в  моих книгах и  статьях полностью отсутствует то, что в  науке принято называть «научным аппаратом». Я  это де 35. В автобиографическом романе «Русская судьба: исповедь отщепенца» Зиновьев пишет, что он был «…одним из самых цитируемых философов в Советском Союзе и самым широко цитируемым советским философом на Западе». См.: Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. C. 398. 36. Фокин П. Е. Указ соч. С. 183. 37. Kirkwood M. Op. cit. P. 174–177. 38. Редким исключением является работа Зиновьева «Запад. Феномен западнизма», написанная в 1993 году. Книга ориентировалась прежде всего на западного читателя и была подготовлена по просьбе французского издателя. Возможно, этим и объясняется обширный ссылочный аппарат, столь нетипичный для других работ Зиновьева. Исходя из анализа источников, которые были известны Зиновьеву, можно судить о том, что философ пристально следил за литературой по социальной тематике. См.: Зиновьев А. А. Запад. Феномен западнизма. М.: Центрполиграф, 1995. 32

Логос · Том 32 · #6 · 2022

лал не из пренебрежения к другим авторам, писавшим на темы о коммунизме, а просто в силу условий моей жизни и работы, далеко не благоприятных для научного педантизма. Я просто не имел возможности обзавестись таким «научным аппаратом». Да он мне и не требовался»39.

Наконец, требует оценки современная форма существования наследия Зиновьева в качестве предмета для ознакомления и работы. Любого, кто заинтересуется социальной проблематикой философа, может отпугнуть количество и объем опубликованных работ Зиновьева. Особенность творчества философа состоит в том, что у него нет какой-то центральной работы, книги, которая превосходила бы все остальные в вопросах репрезентации его метода и подхода. Это накладывает определенные сложности. Более того, даже на тематическом уровне исследования сложно было бы провести первоначальную каталогизацию творчества философа: так или иначе с момента написания «Зияющих высот» в 1974 году он оказывается свободен от идеологических ограничений и фокусируется на своем давнем интересе: понимании социального устройства самого общества. Несмотря на то, что книга «Фактор понимания», которая вышла уже после смерти философа в 2006-м году, задумывалась как предельно ясное, заключительное введение в мысль Зиновьева40, эта работа может оставить в растерянности неподготовленного читателя. Это равно справедливо и для любой другой книги Зиновьева. Их  кажущаяся простота и  лаконичность языка, которая порой сменяется таким изложением логики мышления, что сложно уследить за происходящим, не позволяют сразу понять все написанное автором. К сожалению, это объективная трудность, с которой сталкивается исследователь. Но сама структура и последовательность мышления Зиновьева таковы, что перед чтением любой из книг нужно отдавать себя отчет: ни одна из следующих работ не привнесет чего-то радикального нового в сам метод рассмотрения. Проще говоря, можно приниматься за любую из книг философа. Их особенность в том, что это все «одна книга»41, в которой на разном материале представлен опыт понимания действительности. Но единство опыта не означает обязатель 39. Он же. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 9. 40. Фокин П. Е. Указ. соч. С. 517. 41. На вопрос о том, какую свою книгу Зиновьев считает главной, он ответил: «У меня нет главной книги! Все они вместе образуют одну единственную гигантскую книгу». См.: Фан И. Б. Указ. соч. С. 69. Николай Афанасов

33

ного признания единства взглядов. По всей видимости, в отношении некоторых сюжетов Зиновьева изменял свое мнение42.

Логический социолог Литературные произведения Зиновьева стали классикой русской литературы. О его разработках в области логики или логической социологии нельзя сказать того же. По не вполне ясным причинам логический пласт его наследия остается не востребованным современными теоретиками: если мы и встретим упоминание работ Зиновьева по логике, то скорее всего это будет упоминание в контексте истории дисциплины. Этот сюжет еще ждет своего исследователя. В то же время общественно-политические идеи Зиновьева оказываются более востребованы теми, кто анализирует современную повестку и озабочен решением актуальных вопросов. Один из парадоксов мысли Зиновьева состоит в том, что общепризнано ее значение, она не обделена вниманием научного сообщества и критиков, но не покидает ощущение того, что нечто работает не  так, как нужно. Возможно, именно по  этой причине столь часты два явления, которые встречаются в текстах о Зиновьеве: либо значительная часть текста в ущерб содержательному анализу посвящена перечислению немалых заслуг философа/ обличению его (не)профессионализма, либо ракурс рассмотрения не подразумевает привязки мысли Зиновьева к актуальному положению дел в  науке, ограничиваясь реферативным изложением. И тот, и другой подходы не одинаковы по своему значению: второй модус осмысления наследия Зиновьева опаснее первого. Если в первом случае дело обстоит так, что, похоже, автор просто не находит, что дельного можно было бы сказать, то во втором сама модальность рассуждения превращается в содержательное высказывание. Сведение мысли Зиновьева к историческим сюжетам, значимым в контексте изучения, к примеру, социальной организации брежневской эпохи или философского содержания диссидентской литературы, значит лишь одно: замысел и претензия философа не оправдались. Зиновьев принципиально выстраивал свою философию как научную методологию43. Это должен был быть проект, который сформирует новую парадигму в  филосо-

42. См.: Кирквуд М. Указ. соч. С. 29. 43. Степин В. С. А. А. Зиновьев как ученый и философ // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. С. 22–23. 34

Логос · Том 32 · #6 · 2022

фии. Для того чтобы это могло быть реализовано, недостаточно декларировать в качестве выводов, что Зиновьев …оставил после себя столь фундаментальное научное наследие, что оно продолжает оставаться камертоном в оценке социальных и социально-политических процессов России и мира XXI века44.

Нужно, чтобы концептуальный аппарат Зиновьева выступал основой для самостоятельных, оригинальных и востребованных исследований общества, чего мы не наблюдаем. Наша гипотеза состоит в том, что на уровне логической социологии особый стиль мышления Зиновьева наложил значимый отпечаток на возможности ее включения в современные социологические исследования. Риторика мысли Зиновьева противостоит тому, чтобы легко завоевывать умы социологов и социальных теоретиков: он открыто называет их работу не всегда интеллектуально чистоплотной. Оценки возможностей влияния самой мысли тем не менее должны базироваться не на том, что мыслитель был или не был конвенциональной фигурой для академического сообщества, но на том, что парадигмально нового привносит логическая социология Зиновьева. Метод логической социологии содержал в себе несколько значимых новаций, которые обусловили трудности в  ее рецепции в  социальной философии. Прежде всего это претензия на  глобальное обновление научного языка дисциплины. Ироничный и  гротескный стиль Зиновьева не  всегда добавляет весомости и точности восприятию его научных тезисов. Рассмотрим один из  многих примеров: термины «западнизм», а  также производное от него «западоид». Сам Зиновьева утверждает, что эти понятия не несут в себе каких-либо внешних коннотаций по отношению к рассматриваемому явлению. Как ученые, полагает философ, мы вольны сами наделять любой знак содержанием, а затем использовать в соответствии с отведенным кругом значений. Но носителям русского языка становится очевидно отношение самого Зиновьева к феномену. К этому подталкивает логика языка. Что важнее, при сложных ситуациях научной коммуникации или перевода волюнтаристски определенное слово обретает другое звучание, проистекающее из естественного употребления. К примеру, британский исследователь мысли и творчества Зиновьева Майкл Кирквуд счел нужным поблагодарить «… нескольких своих рус 44. Бабурин С. Н. Зиновьев сегодня // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. С. 21. Николай Афанасов

35

ских друзей за то, что они разъяснили ему коннотации этого слова [„западнизм“]»45. То есть, несмотря на декларируемые намерения автора термина, слово не избавилось от пренебрежительного звучания. Исследователя это укрепило в убеждении, что многие из положений логической социологии Зиновьева были не строго научными, но идеологизированными. Иллюстрации с обложек книг Зиновьева, которыми часто становились его собственные картины, наталкивали на те же ассоциации: Они [картины] делают «идеологические» высказывания. Точно также отклонение Зиновьевым всего здания социальной науки, будь она «советской» или «западоидной» — это идеологическая позиция, а не научная46.

Введение новой научной терминологии требовало обоснования ее значения в качестве адекватного понятийного аппарата. Ни Зиновьев, ни те, кто считают себя его последователями47, до настоящего момента не сумели убедить научное сообщество в необходимости подобных действий. Соответственно, сам метод логической социологии, который в качестве новации требовал предварительного анализа и оценки, такового не получил. Одна из особенностей мышления и текстов Зиновьева — это способность предельно ясно излагать некоторые свои мысли так, что у читателя и интерпретатора не остается «зазора» для того, чтобы оспорить выводы философа или вступить с ним в дискуссию. Логическая социология герметична и тавтологична. Эта замкнутость не является ее достоинством с точки зрения функционирования современного «реального» знания в научной и академической жизни. Философия, и наука вообще — это не единожды и навеки данная мудрость, которая ретранслируется со временем, но бесконечно сменяющие друг друга теории, ожесточенные споры и ошибки. Зиновьеву, очевидно, претило подобное положение, поэтому он стремился к предельной ясности и «завершенности» своего проекта, что ставит его систему в один ряд с системами Фридриха Гегеля или Карла Маркса. Вполне возможно, что это была сознательная 45. Kirkwood M. The Importance of Ideology in the Works of Alexander Zinoviev // Forum für osteuropäische Ideen und Zeitgeschichte. 2011. № 15. H. 2. S. 136. 46. Ibid. S. 154. 47. Показательно, что никто из известных российских или зарубежных социологов не называет себя его «учеником», хотя намерение создать свою научную школы у самого Зиновьева было. Этот проект реализовывался на базе Московского гуманитарного университета. См.: Фокин П. Е. Указ. соч. С. 281. 36

Логос · Том 32 · #6 · 2022

философская ориентация автора, воспитанного в  определенной школе мысли. В философии таких попыток было немало. Проблема в том, что этот способ мышления мог быть релевантным в XIX веке, но «реальная» социальная теория XX–XXI веков работает по-другому. О масштабе претензии Зиновьева красноречиво говорит этот фрагмент из работы «Фактор понимания»: Все известные мне философские онтологические учения (включая диалектический материализм) не истинны и не ложны, поскольку фигурирующие в них языковые выражения не определены в соответствии с правилами логики. Они просто бессмысленны48.

Мы вернемся к оценке этого и подобных тезисов в конце статьи. Достаточно сложно кратко изложить суть метода логической социологии Зиновьева. О нетривиальности задачи говорит тот простой факт, что претендующие на систематическое изложение методологии философа исследовательские статьи, как правило, выполнены сходным образом: признании важности и влиятельности его идей, а после следует их реферативная каталогизация, тяготеющая к назывной модальности. К примеру, в нескольких исследованиях, которые предметно посвящены методу логической социологии перечисляются ключевые понятия новой области, введенные Зиновьевым49 и дается высокая оценка работе философа, отмечается актуальность его идей. В привычной современному исследователю практике дальше должен был бы последовать анализ или соотнесение теоретических идей Зиновьева с проектами коллег, практическими задачами. Но авторы ограничиваются тем, что сделали. На примере возвращения русской философии в канон интеллектуальной культуры постсоветской России эта стратегия доказала свою бесперспективность. Ее плодами может стать разве что размещение тех или иных идей в удобном виде на музейной полке интеллектуальной истории. Подход Зиновьева к построению исследовательского нарратива, к большому сожалению, располагает к номинативной модальности. Тем самым воспроизводятся особенности метода философа, который оставляет ощущение тавтологичности и оторванности основных положений от реальности собственных же выводов автора о конкретных явлениях. Изложенные им основания и правила научного подхода таковы: 48. Зиновьев А. А. Фактор понимания. С. 122. 49. Ларин О. Н. Социологические идеи А. А. Зиновьева: современный взгляд // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия Социология. Политология. 2016. Т. 16. Вып. 2. С. 191. Николай Афанасов

37

К их числу относятся прежде всего принцип субъективной беспристрастности, то есть познание объектов такими, какими они являются сами по себе, независимо от симпатий и антипатий исследователя к ним и не считаясь с тем, что служат ли результаты исследования интересам каких-либо категорий людей или нет50.

Строго говоря, это достаточно очевидное на сегодняшний день требование к проведению социальных исследований, которое обсуждалось на заре становления социологии еще в конце XIX века в контексте принципа «беспристрастности»: Беспристрастие, или бесстрастие, которого требует Дюркгейм, необходимо не только для научной истины, но и в интересах тех практических задач или субъективных идеалов, которым думает послужить социолог51.

Несмотря на насыщенность и плотность методологических фрагментов текстов Зиновьева, вычленить из них практическую методологию исследования фактически невозможно. Справедливо утверждение, что «… изложить взгляды Зиновьева популярней и  короче, чем это сделал он сам в  данной книге [«На  пути к  сверхобществу»], невозможно»52. Отметим, что объем этой работы около тридцати пяти академических листов, или более 1 300 000 знаков. Перед философом стояла совершенно иная задача. Если допустить, что он хотел не обновить социологию, или вовсе создать на ее месте нечто новое, но обосновать тот концептуальный оценочный аппарат, который был разработан им на материале понимания советского общества и реального коммунизма, то статус его методологических построений становится более определимым. Их корректнее было бы рассматривать в качестве методологии социально-философского проекта самого Зиновьева, но не как универсальные принципы познания социальных явлений. Тонкость состоит в том, что сам Зиновьев, критиковавший социологию и социальную философию, не перестал бы этого делать, не согласился бы на раздел «сфер интересов». Тем не менее, реальность рецепции его работ свидетельствует в пользу того, что концептуальный аппарат логической социоло 50. Зиновьев А. А. Фактор понимания. С. 128. 51. Гольцев В. Историческая эволюция и психологические законы // Русская мысль. 1895. Кн. 7. Отд. II. С. 143. Цит. по: Гофман А. Б. Эмиль Дюркгейм в России: Рецепция дюркгеймовской социологии в российской социальной мысли. М.: ГУ-ВШЭ, 2001. С. 39. 52. Гусейнов А. А. Об Александре Зиновьеве и его социологии. С. 12. 38

Логос · Том 32 · #6 · 2022

гии служит в первую очередь задаче придания весомости философским идеям Зиновьева. Он оказывается достаточен для проекта Зиновьева, но не соприкасается с альтернативными направлениями работы социальной мысли. Ко всему прочему, у проекта Зиновьева и «классической» социологии разные задачи: Теоретический подход к социальным объектам имеет иную ориентацию, чем эмпирически-практический, доминирующий в современной сфере социальных исследований. Например, с  помощью методов «конкретной» социологии можно установить шансы того или иного кандидата стать президентом страны, но абсолютно невозможно выяснить фактический статус самой должности президента в той или иной системе власти53.

Зададим простой вопрос: какая задача ближе большинству исследователей? Нетрудно предположить, что подавляющее большинство позитивистски ориентированных социологов все-таки хотели бы с высокой долей достоверности прогнозировать исходы социальных процессов. Ученые-теоретики, чей фокус внимания смещен на понимание структуры системы, помимо работ Зиновьева располагают многими другими объяснительными парадигмами. На уровне методологии особенности логической социологии, ее интеллектуальный генезис и предмет понимания обуславливают ее неконвенциональность для использования в современной социологической теории. Исследователь творчества Зиновьева Сергей Лучинин пишет о том, что тот «…разработал собственное социально-философское учение, которое он назвал „логической социологией“»54. Именно такая рамка «первого знакомства» более удобна для понимания того, что означают работы Зиновьева для сферы социальных исследований. В конечном итоге, это и более строгая оценка феномена Зиновьева, который прежде всего всегда оставался философом. Ограниченная применимость идей мыслителя для традиционных задач социальной теории с лихвой компенсируется социально-философским потенциалом воображения философа, что можно наблюдать при переходе к идеологической критике и анализу советской эпохи в его работах. Последний остается крайне востребованным в  научном сообществе. Гусейнов пишет, что «Зи 53. Зиновьев А. А. Фактор понимания. С. 170. 54. Лучинин С. В. Проблема типологии общества: ретроспектива вопроса и его актуализация в социальной философии А. А. Зиновьева // Философия и общество. 2021. № 3. С. 81. Курсив мой. — Н. А. Николай Афанасов

39

новьев создал собственную социологическую теорию для того, чтобы осмыслить свое общество и свою эпоху»55. Логическая социология Зиновьева не может претендовать на универсальность56 больше, чем расхожая мудрость (и  это уже немало!), но  имеет практическую значимость при обращении к  конкретным культурно-историческим феноменам. Этот опыт исторической социально-культурной антропологии не только самоценен, но и органично вписан в социально-философский проект Зиновьева и всех тех, кто профессионально занимается исследованиями этого периода в истории. Впоследствии мысль философа получила жизнь не в форме классики общей социальной теории, но как способ понимания и оценки происходящего с тем обществом, которое возникло на развалинах советского коммунизма.

Идеолог былого и грядущего Те неконвенциональные аспекты логической социологии, на которые мы указали, оказываются не недостатками, но достоинствами, если речь заходит об (исследованиях) идеологии, политической философии или футурологии. Отмеченная номинативная модальность работы с мыслью Зиновьева сменяется заинтересованным вниманием к его выводам, прогнозам, вопросам57, заимствованию концептуального аппарата. В результате идеи философа оказываются не просто памятником эпохи, но востребованной частью актуальной работы. Те источники, к которым обращаются современные авторы, максимально разнообразны58. Это подтверждает, что Зиновьев действительно на протяжении нескольких десятилетий работал в одной парадигме над одной значимой темой. Соответственно, «Зияющие высоты», «Коммунизм как реальность» или «Глобальный человейник» оказываются равноценно значимыми научными источниками для тех, кто анализирует современность или советское прошлое. 55. Гусейнов А. А. Социологическая трилогия Александра Зиновьева // Ведомости прикладной этики. 2022. Вып. 59. С. 107. Курсив мой. — Н. А. 56. Сомов В. А., Беседина Е. А. А. А. Зиновьев о проблемах исторического познания советской эпохи // Новейшая история России. 2018. Т. 8. № 2. С. 513. 57. Межуев Б. В. Возможно ли «цивилизационное равнодушие» России к  «коллективному Западу»? // Эксперт. № 26. URL: https://expert.ru/expert/2022/26/vozmozhno-li-tsivilizatsionnoye-ravnodushiye-rossii-k-kollektivnomu-zapadu/. 58. См., напр.: Kharkhordin O. From Priests to Pathfinders: The Fate of the Humanities and Social Sciences in Russia After World War II // The American Historical Review. 2015. Vol. 120. № 4. P. 1286. 40

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Значение мысли Зиновьева в  историческом контексте несомненно: его наблюдения не просто ставятся в один ряд с замечаниями писателей-диссидентов или независимых советских социологов, но отдельно выделяются59. Картина советского коммунизма, воссозданная им в целом ряде социологических романов и повестей, в систематическом виде изложенная в исследовании «Коммунизм как реальность», является на сегодняшний день единственной концептуально-законченной теорией советского общества как исторического явления и социальной реальности60.

В первой части нашего рассмотрения мы отмечали, что литературная форма работ Зиновьева, сам жанр «социологического романа» не располагает к тому, чтобы мысль философа легко поддавалась строгому включению в работу социальной теории. Политическое и идеологическое же измерение исследований социальности оказывается более восприимчивым к этому стилю. Валюативная компонента в политической философии еще более выражена, чем в социальной философии61, а критика идеологии часто сама оказывается идеологичной. Результаты этой мыслительной работы могут быть полезны для философского осмысления реальности. По  всей видимости, методологические недостатки работ Зиновьева не имеют решающего значения при обращении к общей картине советской и постсоветской социальной мысли: идеи Зиновьева выделялись и выделяются своей оригинальностью и способностью сущностно схватывать реальность отдельных явлений: из этих отдельных эссеистичных фрагментов складывается общая картина. Этим работы философа выгодно отличаются от официальных доктрин советской социальной мысли и  многих западных теорий, применимость которых к отечественному контексту по меньшей мере требует комментария. Зиновьев писал о «реальном коммунизме», оригинально предлагая исследовать ту реальность, которая фактически сформировалась в  советском обществе. Эта постановка вопроса была и остается провокационной. Во времена своего появления она заключала в себе огромнейший потенциал идеологической критики 59. Shlapentokh V. The Study of Values as a Social Phenomenon: The Soviet Case // Social Forces. 1982. Vol. 61. № 2. P. 409. 60. Гусейнов А. А. Социологическая трилогия Александра Зиновьева. С. 107. 61. Павлов А. В. Параллаксы «лисы»: к определению предмета и границ социальной философии // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 3. С. 156. Николай Афанасов

41

господствующего нарратива Коммунистической партии и официальной идеологии СССР. Тем самым Зиновьев вступал в борьбу62, но не был беспристрастным наблюдателем. По своей глубине это был очень философский посыл «возвращения к самой реальности» из мира идеологических фантазий. Философ предлагал читателю всерьез осознать свое место в мире вне объяснительных схем идеологов. В другом масштабе и без экзистенциального измерения мы предлагаем сделать то же самое: посмотреть на то, как существует мысль Зиновьева как «реальность» в пространстве идеологии, политической философии и исторических исследований по социокультурной антропологии. Нетрудно убедиться в том, что в социологической и социальной теории «логической социологии» фактически не нашлось того места, на которое она претендовала63. Настоящее буйство интерпретаций, когда умозаключения философа оказываются применимы к исследованию самых разных сюжетов, происходит именно в социальной философии, исследованиях идеологии, советской коммунистической системы и даже футурологии. В хронологическом порядке первая волна интереса к творчеству Зиновьева была связана с литературой и идеологической критикой. Поскольку работы философа не могли быть официально опубликованы в СССР, в 1980–1990-х годах исследованием творчества Зиновьева занимались западные ученые. Именно на Западе появились первые полноценные труды, посвященные Зиновьеву64. Эти работы сохраняют свою актуальность вплоть до сегодняшнего дня. В контексте нашего тезиса о том, что именно в исследованиях идеологии и политической философии мысль Зиновьева чувствует себя лучше всего, имеет смысл относиться к ним особенно внимательно. К большому сожалению, интерес к наследию русского философа в зарубежной академии сошел на нет к концу 1990-х годов. Для «реальности» феномена Зиновьева это аргумент в пользу неудачи построения и популяризации работающей методологии социальных и философских исследований. 62. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. С. 451. 63. Одна из лучших попыток включения мысли Зиновьева в актуальный исследовательский контекст в парадигме современной науки принадлежит антропологу Сергею Алымову. Подчеркнем, что его исследование оперирует прежде всего контекстом «социальной философии» и сосредотачивается на анализе Зиновьевым советских общества и личности. См.: Алымов С. С. О личностях и элементалях: позднесоветская социальная философия от марксистского гуманизма к идее homo sovieticus // Антропологический форум. 2020. № 47. 64. См.: Alexander Zinoviev as Writer and Thinker; Kirkwood M. Alexander Zinoviev. 42

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Личная позиция Зиновьева подкупала: он не стал тем, кто критиковал родину для того, чтобы прокормить себя65. В этом выражалась зиновьевская личная установка на понимание, которую он избрал в качестве одного из своих основных жизненных принципов. В его интерпретации идеология становилась тем, что существует повсеместно во  всех странах (включая и  западные). Философ расширил поле идеологии с  того, что маркировало себя и  было легко опознаваемо в  качестве идеологического, на  более широкую сферу. Идеологическое следовало искать в том числе и даже прежде всего в культуре: «Наша идеология растворена во всем том, что так или иначе связано с сознанием и чувствами людей»66. Позднее Зиновьев напишет, что … даже среди специалистов широко распространено (если не общепринято) убеждение, будто с крахом национал-социализма, фашизма и после серьезного поражения коммунизма наступила постидеологическая эпоха, будто западное общество вообще является неидеологическим или свободным от идеологии. А между тем по степени развитости и засилия идеологии западные страны превосходят все общества прошлого и современности67.

После краха коммунизма и  распада советского блока интерес к идеологическим построениям Зиновьева со стороны западных исследователей сходит на  нет. В  первую очередь причиной этому послужило исчезновение предмета исследования. Но тот факт, что методологические идеи Зиновьева не  встроились в  концептуальные нарративы западной теории, нельзя объяснять только этим. Представление о  том, что социальная мысль гомогенна и единообразно идеологизирована, не соответствует действительности. В таком случае левым социальным теоретикам вполне мог бы пригодиться критический концептуальный аппарат русского философа. Нашла бы применение его пламенная и ироничная критика особенностей современного западного общества, которое использует свое экономическое, идеологическое и техническое превосходство для разрушения и колонизации незападных стран68. Ключевые работы философа 1990-х годов69, посвященные анализу феноменов западного общества, не становятся в Европе 65. Фокин П. Е. Указ. соч. С. 346. 66. Зиновьев А. А. Глобальный человейник. С. 316. 67. Он же. На пути к сверхобществу. М.: Астрель, 2008. С. 280. 68. Он же. Глобальный человейник. С. 190. 69. Прежде всего речь идет о книгах «Запад. Феномен западнизма» и «Глобальный человейник». Николай Афанасов

43

или США тем, чем становились книги философа в советском самиздате или в западной интеллектуальной критике 80-х. Несмотря на  никуда не  исчезнувший талант Зиновьева как писателя, эти книги не издаются и фактически не обсуждаются, хотя произведения Зиновьева о советском обществе все еще широко цитируются. Это подтверждает один из  наших промежуточных выводов: методология логической социологии, которая, по мнению самого философа, лежала в основе его сочинений не имела принципиального значения для частных выводов Зиновьева. Частности оказывались важнее целого. В то же время результаты Зиновьева, полученные путем включенного наблюдения и художественного осмысления, становились важной частью архива эпохи. Еще в 1988-м году британский славист и специалист по истории России советского периода Джеффри Хоскинг обратил внимание на то, что исходные посылки Зиновьева как исследователя противоречат друг другу: (a) в отличие от западных ученых, изучающих Советский Союз, он [Зиновьев] обладал уникальным жизненным опытом жизни в самой стране, без которого полноценное понимание невозможно; (б) в отличие от советских социальных исследователей (и, вообще-то, большинства западных) у него был соответствующий научный метод. Проблема в том, что эти два утверждения по своей природе несовместимы: невозможно быть одновременно участником событий и олимпийским наблюдателем70.

Напротив, в отечественной социальной и политической философии идеологическая критика Зиновьевым Запада находит живой отклик. Именно эта часть наследия де факто стала «реальным» Зиновьевым в современности, и иначе и быть не могло. Критика идеологии Зиновьевым превращается в нарратив о необходимости создания другой идеологии, которая была бы менее губительна и более справедлива для мира (но прежде всего для России). Зиновьев и сам размышлял о создании новой «идеологии будущего», он … не терял надежды создать подобную идеологию. Он пытался наметить ее общие контуры. По его мнению, для искомой идеологии в качестве интеллектуальной основы нужна наука71. 70. Hosking G. Moralism Versus Science // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. An Assessment / P. Hanson, M. Kirkwood (eds). Houndmills; L.: The Macmillan Press, 1988. 71. Славин Б. Ф. «Новая идеология» Александра Зиновьева // Социально-гуманитарные знания. 2010. № 6. С. 294. 44

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Он не успел реализовать свой проект, лишь заложив его основы. Преимущественно они критические и направлены против идеологического нарратива «западнизации», что соответствует общему духу философии Зиновьева. В таком виде они оказываются подспорьем для тех, кто принимает критическую оптику концепции «западнизма», и стремится развивать свое понимание идеологии. С опорой на идеи Зиновьева предлагается развивать цивилизационные, суверенные и независимые от Запада проекты72. Учитывая идеи самого Зиновьева, при анализе таких попыток и задач всегда встает вопрос: насколько все это научно и философски корректно? Его мысль поднималась на недостижимые для других высоты, когда ставила перед собой задачу понимания73, которую сам философ считал наиважнейшей. Но практические задачи философ благоразумно оставлял в стороне, видя свою роль в том, чтобы с научных позиций указывать на ошибки других. Ко всему прочему, он редко персонифицировал авторов этих ошибок или даже ложные «теории». Это еще один парадокс «реального» творчества Зиновьева. В своей наиболее востребованной сегодня части оно вполне может считаться противоречащим как самим базовым принципам методологии философа, так и общему содержанию корпуса его сочинений. Вполне возможно, что преемственность исследовательских установок, многие из которых происходят из личной психологической ориентации Зиновьева на познание социального74, требует более вдумчивого анализа. На уровне предмета исследования философ совершил нескольких значимых тематических переходов, и вполне допустимо, что это могло повлиять и на когерентность его собственных методологических установок. Идеи Зиновьева были восприняты и включены в научный оборот современной социально-политической мысли, идеологической критики и критики идеологии. На первый взгляд может сложиться впечатление, что это законное место для мысли этого оригинального философа. Однако социально-политический анализ, не гово 72. См.: Горелов А. А. Необходимость и возможность российского проекта цивилизационного развития // Знание. Понимание. Умение. 2022. № 1. 73. Зиновьев А. А. Фактор понимания. С. 167. 74. Возможно, эта многократно встречающаяся в творчестве Зиновьева установка лучше всего выражена инопланетянином Ином, который являлся Алу, главному герою романа «Глобальный человейник»: «Изредка появляется Ин и приносит некоторое облегчение. Он уверяет, что есть единственная абсолютная ценность: познание, причем познание как самоцель. Самая высшая форма познания — та, результаты которой не имеют и не предполагают практического применения» (Он же. Глобальный человейник. С. 343). Николай Афанасов

45

ря уже об идеологических его компонентах, предполагает значимый модус долженствования, оценки. Это входит в противоречие с  тем принципом беспристрастности75, который ставил во  главу угла Зиновьев. Научная критика, которая отмечала бы предвзятость и идеологизированность его мысли имеет давнюю историю76. Все это подрывает возможности некритического использования научного аппарата логической социологии в  решении социальнополитических проблем современной теории даже в соответствии с принципами, которые декларировал сам Зиновьев. Неподражаемая критика Зиновьевым советского, западного или нового российского общества представляет собой жемчужину художественного и одновременно социологического осмысления реальности. Но следует помнить, что программы преобразований, которую многие желали бы от него услышать, он не предлагает: У меня нет никакой позитивной программы социальных преобразований. Но не потому что я не способен что-то выдумать, а в принципе77.

Заключение Взгляд на  логическую социологию Зиновьева как «реальность» не обнажает пустыни, но общий пейзаж не радует глаз. Философское наследие Зиновьева оказывается весьма противоречивым предметом для изучения. Мы сфокусировались на той его части, которая выступает в качестве интегрирующей, вслед за рядом исследователей обозначив ее как «социальную философию». На актуальном языке современной науки это наиболее адекватный способ определить то, чем преимущественно занимался философ, если мы хотим отойти от феномена Зиновьева в качестве несоразмерной современной научной практике фигуры. Эпатаж скорее вредит идеям Зиновьева, чем возбуждает к нему осмысленный интерес. Исследования его этики, логики или анализ литературного творчества могут существовать и вне проекта «логической социологии», хотя в ряде базовых посылок понимания человеческой природы или общественного устройства они неизбежно пересекаются. 75. Он же. Фактор понимания. С. 126–129. 76. Hosking G. The Twentieth Century: In Search of New Ways, 1953–1980 // The Cambridge History of Russian Literature. Rev. ed. / Ch. A. Moser (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2008. P. 576. 77. Зиновьев А. А. Русский эксперимент. М.: Наш дом; L’Age d’Homme, 1995. С. 122. 46

Логос · Том 32 · #6 · 2022

В наши задачи входило показать, какие особенности мысли Зиновьева привели к тому, что его рецепция представляется неудовлетворительной в сравнении с амбициями философа. Значительный текстуальный объем работ мыслителя, обращение к широкому кругу тем — от многозначной логики до критики идеологии и этики, — объединенных общими методологическими амбициями, мешают подступиться к этому колоссу. Научные тексты философа тавтологичны на методологическом уровне, а претензия на формально-логическое обоснование социальных выводов вовсе не используется в современных исследованиях. Имеет значение и показательное дистанцирование философа от всех известных научных школ, которые могли бы развивать его идеи. Эти трудности могут быть преодолены, но  встает вопрос: есть ли смысл в  их  преодолении? По  всей видимости, на  сегодняшний день социальная теория считает возможным обойтись без логической социологии. Более того, есть все основания полагать, что в обозримом будущем шансов занять достойное место в классике социальной мысли у метода Зиновьева немного. Благополучнее всего наследие Зиновьева чувствует себя в тех областях, которые послужили основой для появления самых ярких образов в его творчестве. Исследования ментальности homo sovieticus, soviet studies, социально-философский анализ литературы второй половины XX века охотно обращаются к его наблюдениям, прозрениям, стилистическим находкам. В этой области он неподражаем. Являющаяся продолжением этих образов дискуссия об идеологии тоже находит чем поживиться. Важен и читательский опыт произведений Зиновьева. Многих современных россиян, живущих в постсоветском обществе, поразит точность социальных наблюдений из романов философа. А история Евы Адамс из романа «Глобальный человейник» вряд ли оставит равнодушным любого, кого беспокоит судьба цивилизации в цифровую эпоху78. Эта особенная способность Зиновьева «цеплять» людей вселяет веру в то, что интерес к его творчеству не иссякнет после окончания мероприятий, приуроченных к  100-летию философа. Возможно, в будущем на этой основе сформируется новый запрос на понимание и включение в орбиту научной работы и методологических находок философа.

78. Греков Л. И. «Глобальный человейник» как «зияющие высоты» западнизма // Зиновьев А. А. Глобальный человейник. С. 7–8; Зиновьев А. А. Глобальный человейник. С. 28–32. Николай Афанасов

47

Наш анализ исходил из ряда предпосылок о нормальном функционировании философии и  науки. Это значит, что формы ведения научной коммуникации — и сама научная коммуникация в форме аргументированного диалога79 — имеют решающее значение. Справедливо это или нет, но такова норма, которая призвана обеспечить фильтрацию спорных и неоднозначных идей. Работа же в логике Зиновьева не предполагает критической дистанции, так как она с необходимостью вступает в противоречие с его собственными идеями. Социальная философия Зиновьева в ее «наличной реальности» — это завершенный авторский проект понимания конкретных культурно-исторических феноменов, в котором методология исследования оказывается принципиальной для образа и внутреннего функционирования мысли автора, но вторичной для интерпретатора и исследователя. В знаменитом фрагменте из диалога «Менон» Платон предлагает поразмыслить над тем, что истинности недостаточно, чтобы мнение считалось знанием (Meno 98a). В наиболее распространенной интерпретации фрагмента оно для этого должно сопровождаться внятным объяснением. Это убеждение ляжет в основу общей методологической установки философии80, которая будет отделять знание от обладания «сведениями», а философию от «учения»81. Разгадка (не)функционирования философии Зиновьева кроется в том, что если и не все, то очень многие его наблюдения кажутся истинными, но их обоснование не может быть воспроизведено в качестве способа дальнейшего размышления. Тем самым, вдохновившись Зиновьевым, можно легко прийти к  выводам, которые противоречили бы самим установкам философа. У сборника, 79. См.: Ford M. J. A Dialogical Account of Sense-Making in Scientific Argumentation and Reasoning // Cognition and Instruction. Vol. 30. № 3. 80. Некоторые современные исследователи ставят под вопрос приведенную нами интерпретацию Платона, однако именно она стала фактом методологического самосознания науки и во многом продолжает сохранять это значение. См.: Dutant J. The Legend of the Justified True Belief Analysis // Philosophical Perspectives. 2015. Vol. 29. 81. В рамках данной статьи мы смотрели на наследие Зиновьева как на социальную философию. Из сказанного в отношении проблемы «знаниямнения» следует интересный вывод о том, что его мысль, очень личный, «конкретно-историчный» характер мы отмечали, можно рассматривать и как «учение». К примеру, этическое. В таком случае опыт философии Зиновьева получает совершенно другое значение, что, впрочем, не приближает его к реализации обозначенных им же амбиций в социологии. См.: Гусейнов А. А. Учение о житии Александра Зиновьева // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. 48

Логос · Том 32 · #6 · 2022

который вышел 20 лет назад, очень удачное название: «Феномен Зиновьева»82. Зиновьев — гений, настоящий, оригинальный феномен советской и постсоветской интеллектуальной культуры. Его творчество «не имеет аналогов». Оно невоспроизводимо, но одновременно очень притягательно. В пору вспомнить, что в реальном мире конвенциональной философии и знания воспроизводимость является важнейшим из свойств и конкурентным преимуществом. Иммануил Кант, размышляя о свойствах гения, писал, что … главным его качеством должна быть оригинальность. Поскольку возможна и оригинальная бессмыслица, продукты гения должны быть одновременно образцом, то есть служить примером. Посредством гения природа предписывает правила не науке, а искусству, и это лишь постольку, поскольку оно должно быть прекрасным искусством83.

Русской культуре предстоит ответить на вопрос, насколько воспроизводима методология системной части философии Зиновьева. От ответа на вопрос, каким гением был философ — художественным или научным — зависит, есть ли у  его наследия шансы стать классикой мысли в  смысле создания нового правила. От  того, как отечественная мысль справится с  «феноменом Зиновьева», зависит, сдаст ли она тест на зрелость. Библиография Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. Алымов С. С. О личностях и элементалях: позднесоветская социальная философия от марксистского гуманизма к идее homo sovieticus // Антропологический форум. 2020. № 47. Бабурин С. Н. Зиновьев сегодня // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. Большаков В. Государство из одного человека // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. Гольцев В. Историческая эволюция и психологические законы // Русская мысль. 1895. Кн. 7. Отд. II. Горелов А. А. Необходимость и возможность российского проекта цивилизационного развития // Знание. Понимание. Умение. 2022. № 1. Гофман А. Б. Эмиль Дюркгейм в России: Рецепция дюркгеймовской социологии в российской социальной мысли. М.: ГУ-ВШЭ, 2001.

82. Феномен Зиновьева. 83. Кант И. Критика способности суждения. М.: Искусство, 1994. С. 181. Николай Афанасов

49

Греков Л. И. «Глобальный человейник» как «зияющие высоты» западнизма // Зиновьев А. А. Глобальный человейник. М.: Центрполиграф, 1997. Гусейнов А. А. Об Александре Зиновьеве и его социологии // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. Гусейнов А. А. Социологическая трилогия Александра Зиновьева // Ведомости прикладной этики. 2022. Вып. 59. Гусейнов А. А. Учение о житии Александра Зиновьева // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. Ермичёв А. А., Пружинин Б. И., Щедрина Т. Г. Презентация новых книг серии издательства «РОССПЭН» «Философия России первой половины XX века» // «Русская мысль»: Историко-методологический семинар в РХГА. 26.02.2013. URL: https://rhga.ru/science/conferences/rusm/ stenogramms/filosofiya-rossii-pervoy-poloviny-xx-veka.php. Зиновьев А. А. Глобальный человейник. М.: Центрполиграф, 1997. Зиновьев А. А. Желтый дом: В 2 т. Lausanne: L’Age d’Homme, 1980. Зиновьев А. А. Запад. Феномен западнизма. М.: Центрполиграф, 1995. Зиновьев А. А. Зияющие высоты. Lausanne: L’Age d’Homme, 1976. Зиновьев А. А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. Зиновьев А. А. На пути к сверхобществу. М.: Астрель, 2008. Зиновьев А. А. На пути к сверхобществу. М.: Центрполиграф, 2000. Зиновьев А. А. Русская судьба, исповедь отщепенца. М.: Центрполиграф, 1999. Зиновьев А. А. Русский эксперимент. М.: Наш дом; L’Age d’Homme, 1995. Зиновьев А. А. Светлое будущее. Lausanne: L’Age d’Homme, 1978. Зиновьев А. А. Фактор понимания. М.: Алгоритм; Эксмо, 2006. Зиновьева О. М. Александр Зиновьев: творческий экстаз // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. Кант И. Критика способности суждения. М.: Искусство, 1994. Кирквуд М. Лингвистический анализ творчества Александра Зиновьева // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. Ларин О. Н. Социологические идеи А. А. Зиновьева: современный взгляд // Известия Саратовского университета. Новая серия. Серия Социология. Политология. 2016. Т. 16. Вып. 2. Лучинин С. В. Проблема типологии общества: ретроспектива вопроса и его актуализация в социальной философии А. А. Зиновьева // Философия и общество. 2021. № 3. Межуев Б. В. Возможно ли «цивилизационное равнодушие» России к «коллективному Западу»? // Эксперт. № 26. URL: https://expert.ru/expert/2022/26/ vozmozhno-li-tsivilizatsionnoye-ravnodushiye-rossii-k-kollektivnomuzapadu/. Назаров О. Г. А. А. Зиновьев как публицист // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. Павлов А. В. Параллаксы «лисы»: к определению предмета и границ социальной философии // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 3. Пружинин Б., Лекторский В., Микешина Л., Алешин А., Бажанов В., Ермичёв А., Кантор В., Лесур Ф., Мелих Ю., Хоружий С., Черняев А., Щедрина Т., Щедровицкий П. Конференция — «круглый стол»

50

Логос · Том 32 · #6 · 2022

«Философия России первой половины ХХ века» // Вопросы философии. 2020. № 7. Скворцов А. А. Социология Александра Зиновьева: между логикой и этикой // Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. Славин Б. Ф. «Новая идеология» Александра Зиновьева // Социально-гуманитарные знания. 2010. № 6. Смирнова Н. М. Философская мысль России второй половины XX века: проблемы и дискуссии // Вопросы философии. 2010. № 10. Сомов В. А., Беседина Е. А. А. А. Зиновьев о проблемах исторического познания советской эпохи // Новейшая история России. 2018. Т. 8. № 2. Степин В. С. А. А. Зиновьев как ученый и философ // Знание. Понимание. Умение. 2007. № 3. Указ Президента Российской Федерации от 01.10.2021 № 564 «О подготовке и проведении мероприятий, посвященных 100-летию со дня рождения А. А. Зиновьева» // Официальный интернет-портал правовой информации. 01.10.2021. URL: http://publication.pravo.gov.ru/Document/ View/0001202110010031. Фан И. Б. «Я был романтическим коммунистом и остался им…» Интервью с А. А. Зиновьевым // Дискурс-Пи. Т. 6. № 1. Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. Фокин П. Е. Александр Зиновьев. Прометей отвергнутый. М.: Молодая гвардия, 2016. Франк С. Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996. Dutant J. The Legend of the Justified True Belief Analysis // Philosophical Perspectives. 2015. Vol. 29. Ford M. J. A Dialogical Account of Sense-Making in Scientific Argumentation and Reasoning // Cognition and Instruction. Vol. 30. № 3. Hosking G. Moralism Versus Science // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. An Assessment / P. Hanson, M. Kirkwood (eds). Houndmills; L.: The Macmillan Press, 1988. Hosking G. The Twentieth Century: In Search of New Ways, 1953–1980 // The Cambridge History of Russian Literature. Rev. ed. / Ch.A. Moser (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2008. Kharkhordin O. From Priests to Pathfinders: The Fate of the Humanities and Social Sciences in Russia After World War II // The American Historical Review. 2015. Vol. 120. № 4. Kirkwood M. Alexander Zinoviev: An Introduction to His Work. Houndmills; L.: Macmillan, 1993. Kirkwood M. The Importance of Ideology in the Works of Alexander Zinoviev // Forum für osteuropäische Ideen und Zeitgeschichte. 2011. № 15. H. 2. Shlapentokh V. The Study of Values as a Social Phenomenon: The Soviet Case // Social Forces. 1982. Vol. 61. № 2. Zinoviev A. A. The Yawning Heights. N.Y.: Random House, 1979.

Николай Афанасов

51

THE REALITY OF LOGICAL SOCIOLOGY: ON THE QUESTION OF ALEXANDER ZINOVIEV’S PHILOSOPHY FATE Nikolai Afanasov. Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences (RAS), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: Alexander Zinoviev; logical sociology; social theory; social philosophy; ideology; literature; practical philosophy; applied philosophy. The article presents research on the reception of Alexander Zinoviev’s (1922–2006) legacy. In his works the thinker called to analyze the existing communist system as the only possible “reality” that was formed in particular historical conditions. From his point of view this approach allowed to understand otherwise ideologically interpreted phenomenon in a more profound way and to come to general conclusion on the nature of social structure. The author of the article undertakes an attempt to apply this original approach to philosopher’s own ideas: to have a look how do logical sociology and methodological innovations of Zinoviev exist as a “reality.” In a broader context it is all about ideas and intellectual legacy and they function according to the laws of conventional science-making and cultural exchange. In case with social and humanities, that more often apply to Alexander Zinoviev, it comes out that one can find diametrically opposite assessments both of Zinoviev ideas and the results of researchers who study his works. In practice the reception of philosopher’s works come to a contradiction with his own vision of his project. The article outlines the aspects in the legacy that determines this “reality” as a regularity. To them belong formal peculiar properties of his works, rhetoric strategy, Zinoviev’s special methodological guidelines and his culture of thinking. On a final note, the author makes a conclusion what kind of future the phenomenon of Zinoviev may have in the space of Russian culture. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-23-51

52

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Не только советское: «Зияющие высоты» Александра Зиновьева в оптике исследований правительности Александр Писарев

Институт философии РАН, Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: управление; правительность; гувернаментальность; советская философия; практическая философия. Статья посвящена прочтению раннего антиутопического романа Александра Зиновьева «Зияющие высоты» (1976) в оптике постфукианских исследований правительности (Governmentality Studies). Предварительно реконструируется социальная онтология романа: противостояние эгоистических социальных законов (социальности) и антисоциальности, основанной на моральном усилии индивидов сдерживать социальность. Это противостояние особенно остро в «массовом обществе», поэтому подход Зиновьева критически настроен к любому современному обществу. Место полной победы социальности — циническое общество Ибанска, места действия романа, а ибанский режим — его продолжение. Очерчиваются особенности подхода к власти в романе, обусловившие обращение к оптике исследований правительности. Раскрываются основные черты этой оптики и управления как руководства поведением. Приводятся аргументы в пользу того, что ибанская правительность может иметь отношение не только к советскому обществу, но и к иным обществам в прошлом и настоящем. Поэтому

ее изучение может стать вкладом в исследование исторической онтологии нас самих. Далее дается предварительный набросок устройства ибанской правительности с опорой на эссе Юна Эльстера о роли логических ловушек в устройстве ибанского режима. Обсуждаются основные диспозиции власти и их следствия, например, патологическая неэффективность, имитация работы, порочный круг недоверия. Разбираются конкретные техники управления, такие как донос, собрание, делегированное замалчивание, воспроизводимая властью модель субъекта как «посредственности». Все они основаны на признании автономии и использовании внутренних процессов общества, обусловленных действием социальности. С антисоциальностью связана возможность контрповедения, но для этого необходимо коллективное самопознание, инструментом которого и мыслил свой роман Зиновьев. В заключение намечается линия возможного исследования ибанской правительности как иронической критики позднесоветского внедрения кибернетики в управление.

53

Р

ОМ А Н «Зияющие высоты» (1976) советского логика и писателя Александра Зиновьева сегодня отнесли бы к  theory fiction, да и сам он называл его «социологическим романом» и «научной фантастикой». Составляющая fiction ясна, здесь мало событий и художественных описаний, но много иронии, сарказмов и языковой эквилибристики: все постоянно говорят, спорят или пишут. Составляющая theory уже проблематична, поскольку теоретические высказывания разбросаны по книге и тезисны, аргументации мало, и только некоторые персонажи выражают идеи или размышления автора. Можно говорить скорее о специфической наблюдательности вкупе с использованием логических парадоксов или ловушек, чем о большой социологической теории, социальной или политической философии или же эмпирическом социологическом исследовании. Норвежский социолог и  политический философ Юн Эльстер не  зря назвал Зиновьева «логиком по профессии, романистом и социологом — по призванию»1. «По призванию» — потому что, претендуя на вклад в исследование общества, он не работал в рамках научной парадигмы, принятой в тот период в социологии, почти не ссылался на работы профессиональных социологов и философов2. 1. Elster J. Active and Passive Negation: An Essay in Ibanskian Sociology // The Invented Reality: How Do We Know What We Believe We Know? (Contributions to Constructivism) / P. Watzlawick (ed.). N.Y.: W. W. Norton, 1984. P. 175. 2. См., напр.: Кирквуд М. Идеология в произведениях А. А. Зиновьева // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. С. 297; Hosking G. Moralism Versus Science // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker: An Assessment // P. Hanson, M. Kirkwood (eds). Houndmills; L.: The Macmillan Press, 1988. P. 173– 178; Kirkwood M. Alexander Zinoviev: Seer or Scientist? // Ideology in Russian Literature / R. Freeborn, J. Grayson (eds). L.: Palgrave Macmillan, 1990. P. 174. Эта черта стиля работы Зиновьева хорошо видна по проекту логической социологии. Как правило, он не дискутирует напрямую с конкретной социологической традицией или авторами (и едва цитирует их), а критикует социологию в целом и извне, применяя к ней предположительно универсальную модель научности и  требуя, чтобы социология поднялась с дологического на «научный (логический)» уровень. Собственный же проект он строит, сочетая в нем естественнонаучные идеалы научной объективности и эмпиризма, органицизм и диалектику, см.: Зиновьев А. А. 54

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Сам Зиновьев отчетливо понимал, что к  профессиональному и технически сложному социологическому исследованию его роман не  имеет отношения, но  претензию на  научность сохранял. В его подходе общество «изучается по всем правилам науки, но лишь в той мере, в какой это доступно исследователю-одиночке». Это «научный стиль образного мышления», отличающийся от науки, но дающий «более или менее верную картину», «твердую ориентацию… в происходящем потоке жизни», «общие черты явлений». Такой тип письма Зиновьев, допускавший, что является его изобретателем, назвал «научной фантастикой» в том смысле, что это литературно-художественный способ выразить «правду о действительности», добытую научными, прежде всего логическими, методами3. В основе «Зияющих высот», таким образом, лежит скорее специфическая техника и позиция наблюдения, опосредованный логикой способ видения, чем большая теория, и этим он интересен. Зиновьев строит антиутопию, опираясь на личный опыт жизни в СССР. Это «абсурд реальности, а не вымысла» (231)4. Логические парадоксы и  ошибки во  многом стали каркасом ибанской действительности, поэтому в дальнейшем при ее обсуждении я обращусь к проделанному Эльстером анализу логической подоплеки этой действительности. В  романе очень многое происходит в языке и через языковые акты, в каком-то отношении это предельная — и морочная — реальность Ибанска (места действия романа), сконструированного профессиональным логиком. Михаил Эпштейн отмечает, что «весь философский проект [Зиновьева] состоит в анализе искусственного и концептуального характера реальности»5. В  центре внимания автора «Зияющих высот»  — со-конституирование общества и  власти, их  симбиотические отношения Логическая социология. М.: Социум, 2002. Сжатое изложение представлений о научном подходе см.: Он же. Состояние социальных исследований // Феномен Зиновьева. С. 200–204. О противоречиях сциентизма Зиновьева см. краткую статью Джеффри Хоскинга, упомянутую выше. 3. См.: Он же. О  «Зияющих высотах» (Выступление по  «Радио Свобода») // Он же. Без иллюзий. Lausanne: L’Age d’Homme, 1979. С. 21–23. 4. Он же. Зияющие высоты. Lausanne: L’Age d’Homme, 1976. С. 231. Далее по тексту страницы романа даются в скобках. 5. Epstein M. Postmodernist Thought of the Late Soviet Period: Three Profiles // Studies in East European Thought. 2021. Vol. 73. № 3. P. 481. В том числе поэтому Эпштейн относит по крайней мере некоторые ранние произведения Зиновьева к постмодернистской литературе и считает версией советского концептуализма. Александр Писарев

55

во  всех сферах, в  особенности техники управления повседневным поведением индивидов. Это располагает к тому, чтобы проанализировать ибанский режим с  помощью оптики исследований правительности. Сначала я очерчу представления Зиновьева о  социальной онтологии. Они служат ему универсальной объяснительной схемой при конструировании общества и  режима власти в городе Ибанске. Затем опишу особенности его видения власти, изложу основные тезисы подхода исследований правительности и проанализирую ибанскую власть как отдельный тип правительности.

Социальная онтология Ибанска Социальная онтология Зиновьева сводится к онтологии индивидов, взаимодействия которых составляют общество и понимаются через сконструированную им концептуальную схему гностического противостояния квазиестественной «социальности» и неестественной «антисоциальности». Социальность заключается в  универсальных «социальных законах Бытия»6, которые соответствуют исторически сложившейся «природе человека и групп людей (естественны)» (38) и не зависят от институтов. Социальные законы суть определенные правила поведения (действия, поступков) людей друг по отношению к другу. Основу для них образует исторически сложившееся и постоянно воспроизводящееся стремление людей и групп людей к самосохранению и улучшению условий своего существования в ситуации социального бытия. Примеры таких правил: меньше дать и больше взять; меньше риска и больше выгоды; меньше ответственности и больше почета; меньше зависимости от других; больше зависимости других от тебя и т. д. (38, см. также 428).

Социальность способствует атомизации, замыканию индивидов на личных интересах и диссоциации большинства проявлений общего. Такие законы не аморальны, а неморальны (Зиновьев считал настоящим злом именно отсутствие морали, «нравственность с обратным знаком», а не аморальность, остающуюся 6. Зиновьев придерживался прагматического взгляда на закон. Закон как высказывание истинен в определенных условиях, но в реальности эти условия никогда не реализуются полностью и в точности. Поэтому он не открывается, а изобретается, чтобы из имеющихся суждений выводить новые, в том числе прогнозирующие. Закон не верифицируется, а может только хорошо или плохо выполнять эту функцию (27). 56

Логос · Том 32 · #6 · 2022

в рамках нравственных оценок (279)). Они «отвратительны», это «грязные ничтожества». Однако сама «природа» людей не плоха и не хороша: человек есть возможность чего угодно, «болванка». Дурным его делает общество (103). Люди считают постыдным и  скрывают, когда следуют социальным законам, испытывают психологические конфликты и духовные драмы (39). Вероятно, «естественны» законы только в том смысле, что следование им легко и ничего не требует, если нет внутреннего усилия сопротивляться им и стремиться к противоположному, потому наиболее «социальны» люди, оставшиеся в изначальном состоянии бытия-любым: без внутренней структуры, расположенные ко всему и способные на все (67, 74). Социальность — это внешние правила поведения, для выполнения которых неважно, что «внутри» (67, 74). Антисоциальность — это усилия людей сопротивляться социальным законам и обществу, поэтому она сопряжена с усложнением внутреннего устройства и возможна только в исключительных условиях. Это «духовная жизнь», предполагающая независимость и моральную ответственность перед собой (262). Моральность является результатом исторического усилия и строительства институтов моральной оценки и гласности, так как «социальным законом является тенденция к  неморальным (в  смысле — несовестным) поступкам» (540, см. также 558). Речь идет не о какой бы то ни было традиционной морали или о новом исчерпывающем и фиксированном наборе ценностей, а о рефлексивно-практической этической установке, ориентированной на ответственность и открытость к интересам и нуждам других, на общее. Вся история — драма борьбы между неморальной социальностью и моральной антисоциальностью, обостренная в современности переходом к массовости. Этот переход, по Зиновьеву, главная проблема современности, о чем он часто напоминает (23, 142, 162, 276, 280, 420, 540), поскольку массовость неизбежно укрепляет социальные законы и ослабляет антисоциальные силы. Количество индивидов, по  его мнению, переходит в  нежелательное качество, отсюда его пиетет перед одиночками и подозрение к объединениям. Прогресс общества в значительной мере происходил как процесс изобретения средств, ограничивающих и регулирующих действие социальных законов. Мораль, право, искусство, религия, пресса, гласность, публичность, общественное мнение и  т. п. изобретались людьми в  значительной мере (но  не  полностью, конечно) как средства такого рода. И хотя они, станоАлександр Писарев

57

вясь массовыми организациями людей, сами подпадали под действие социальных законов, они так или иначе выполняли и выполняют (там, где они есть) антисоциальную роль. Социальный прогресс общества был прежде всего прогрессом антисоциальности. Людей веками приучали облекать свое поведение в формы, приемлемые с точки зрения морали, религии, права, обычаев и т. п. (38).

В  «Зияющих высотах» Зиновьев использует эту оппозиция как универсальную объяснительную схему практически любых явлений. Обычно природа любит скрываться, но не в этом случае. Зиновьев вполне по-позитивистски доверял своему социальному опыту, его в основном и опрашивал. Обнаруженному в нем придавался статус социальных законов, которых не смогли увидеть профессиональные социологи. С  чисто познавательной точки зрения общество есть наиболее легкое для изучения явление, а законы общества примитивны и общедоступны. Если бы это было не так, общественная жизнь вообще была бы невозможна, ибо люди живут в обществе по этим законам и по необходимости осознают их. Социальные законы всегда на виду, и здесь бессмысленно ожидать открытий вроде открытия микрочастиц, хромосом и т. п. Открытием здесь может быть лишь фиксирование очевидного и общеизвестного в некоторой системе понятий и утверждений (38–39).

Единственная эпистемологическая трудность носит моральный характер — показать, сколь тривиальны и  «отвратительны» социальные законы. Зиновьев считал, что при помощи логики, являющейся средством антисоциальности (73), разоблачает эти законы, поэтому свои социологические романы считал вкладом не только в социальное познание, но и в борьбу со злом социальности (отсюда морализаторство, пронизывающее роман и, считает Джеффри Хоскинг, ставящее под вопрос претензию на научность, по крайней мере в том виде, в каком ее формулировал сам Зиновьев). «Человечность» конкретного общества зависит от того, сумеет ли население развить институты, противостоящие социальности. Там, где это совсем не удается сделать, складывается …тип общества, в котором будет процветать лицемерие, насилие, коррупция, бесхозяйственность, обезличка, безответственность, халтура, хамство, лень, дезинформация, обман, серость, система служебных привилегий и т. п. (40). 58

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Это циническое общество, в котором лучшее будущее возможно только как личное, а не общее, поэтому оно находится в «структурной ситуации бесполезности и безнадежности перемен» или же их имитации, а моральные нормы и работоспособные институты избыточны7. «Будущее не исправляет прошлого. Самое большее, на что оно способно, это — стать приличным прошлым» (301). Таким обществом является ибанское. В условиях «массового общества» человечество априори находится в ситуации близкого проигрыша — борьба с социальностью непрерывна. Поэтому подход Зиновьева предполагает критическую настроенность по отношению к любому обществу и режиму. Конструирование Ибанска — философский мысленный эксперимент, поскольку ибанское общество — предельная ситуация тотального (прежде всего антропологического) проигрыша в борьбе с социальностью, из которой автор стремится вывести все возможные следствия.

Повседневность зла Зиновьев подчеркивает «нормальность» ибанского режима и свойственных ему бюрократизации, насилия и лжи. Он не был результатом извращения, разрушения или узурпации власти, нарушения или разложения законов морали и права. Он сложился «естественным образом по законам этого общества» (402, см. также 40, 177, 342, 401) как их продолжение и укрепление. Руководство не только не стремится их ограничить, но стремится их всемерно поощрить, ибо само оно — наиболее концентрированный продукт этих законов (105, см. также 403).

Режим нормален и в том смысле, что может существовать неопределенно долго. С точки зрения автора, сутью ибанского режима является повседневность, а  вовсе не  ее «самое гнусное и  ужасное проявление» — система репрессий. Повседневность конституирует ибанскую власть и одновременно формируется ею. Потому … власти инстинктивно чувствуют, что гораздо большую опасность для них представляют не книги о концлагерях, а книги о закономерностях наших светлых праздничных будней (337). 7. Герасимов И. День рождения цинического разума // Ab Imperio. 2021. № 3. С. 50, 56. Александр Писарев

59

Это то, что лежит на поверхности, наиболее очевидно и потому невидимо для внешних наблюдателей. Наши самые страшные драмы разыгрываются у всех на виду. Это наша обыденная жизнь. Любое собрание. Любое заседание. Любая речь. Любая газета. Смотрите. Читайте. Слушайте. Это и есть наша реальная жизнь, а не маскировка и обман. Обмана нет. Обманываетесь вы сами по своей доброй воле. Вы видите то, что хотите видеть, ибо всему придаете какой-то смысл. А смысла никакого нет. А если и есть у нас интригующие вас подземелья, то происходящее там столь же обыденно и серо, как наши очередные собрания. Мы отбываем номер. Везде и всегда. Положено, и все тут. Ничего за кулисами у нас нет, ибо у нас нет кулис. Мы сами все за кулисами. А зрителей мы стараемся ликвидировать, чтобы они не заметили, кто мы на самом деле. Ужас нашего бытия — в грандиозных масштабах и безысходности пустяка (328).

Репрессии и лагеря — следствие не только политического произвола, но прежде всего устройства повседневности (437, 337–338), то есть, рутинного существования симбиоза общества и власти в Ибанске. В ней — источник «зла», которое здесь вездесуще, нормально и банально (Зиновьев настойчиво называет ибанскую действительность злом). «Что происходит? Ничего особенного. Идет до ужаса нормальная жизнь» (232). В духе Левинаса Зиновьев обнаруживает зло прежде всего не  в  небытии, негативности или смерти, а в области позитивности и очевидности безличного бытия — ужасна не ночь, ужасен день. Единичное проявление ибанской власти в любом «пустяке» может выглядеть как фарс, абсурд или невероятное недоразумение, но «регулярно повторяющийся фарс и есть трагедия» (320). В  романе ибанский режим предстает как рассеянная и  разнородная сеть акторов и инстанций, не сводимая к единой воле государства. Руководство страной не есть однородная и монолитная группа. Это — множество лиц, разбросанных по разным группам, множество специальных групп, объединения лиц и групп, устанавливающие связи лиц управляющей системы (198).

Но в центре внимания не система, а рутинные, регулярные способы управления людьми в разных сферах жизни от науки и творчества (они интересуют Зиновьева в первую очередь) до потребления, семьи и смерти. Словом, то, как власть в Ибанске функ60

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ционирует, а не чем она является, и как она определяет действия и мотивы людей. Подчеркивается, что это власть над душами, ведь борьба за режим у его истоков была борьбой …за дальнейший способ жизни. Она проходила через души людей, через семьи, через города и деревни… Во многих планах и сечениях (401).

Ибанская власть претендует на руководство всеми сферами жизни вплоть до  погоды и  биологической природы человека (330). Потому …жители Ибанска не живут в том пошлом устарелом смысле, в каком доживают последние дни там у них, а осуществляют исторические мероприятия. Они осуществляют эти мероприятия даже тогда, когда о них ничего не знают и в них не участвуют. И даже тогда, когда мероприятия вообще не проводятся (9).

Ибанцы управляются не только в моменте — они всегда уже сформированы властью по определенной модели. «Зияющие высоты» обычно прочитывают в оптике традиционных подходов к  власти, в  центре которых вопросы государства, насилия и идеологии. Я предполагаю, что, специфика подхода Зиновьева к власти склоняет к тому, чтобы обратиться при его обсуждении к исследованиям правительности. Действительно, принятая в  этих исследованиях рамка близка к  зиновьевской своим вниманием к  рутинным техникам управления, сопряженному с ними мышлению и к формированию индивидов в качестве управляемых. В этой статье я намечу возможные линии анализа «Зияющих высот» как документа квазифантастической правительности.

Исследования правительности Идея правительности была сформулирована Мишелем Фуко примерно в те же годы, когда создавался и был опубликован роман Зиновьева8. Позднее из них выросло самостоятельное поле — ис 8. С разработкой этой идеи связывают два лекционных курса Фуко в Коллеж де Франс — «Безопасность, территория, население» (1977–1978) и «Рождение биополитики» (1978–1979). Однако опубликованы они были гораздо позднее, в 2004 году. До того, начиная с 1979 года, многократно публиковалась и переводилась только одна из лекций первого курса, в которой вводилась идея правительности. Роман «Зияющие высоты» был написан Александр Писарев

61

следования правительности (Governmentality Studies)9. Они составляют альтернативу традиционным подходам к  анализу власти, ориентирующимся на  вопросы о  природе и  источниках легитимности власти, о государстве как ее монопольной инстанции и насилии как основе. Вкратце, в центре внимания этих исследований находятся техники и практики управления поведением индивидов и групп в сочетании с концептуализациями этого управления в разных формах знания. Управление — это любая более или менее рассчитанная и рациональная деятельность, предпринимаемая множеством властей и агентов и использующая разнообразные инструменты и формы знания. Ее задача — формировать поведение, работая с желаниями, устремлениями, интересами и убеждениями различных акторов ради определенных, но подвижных целей и с множеством относительно непредсказуемых последствий, эффектов и результатов10.

Во-первых, акцент в этом подходе ставится на практиках и отношениях власти, поэтому основным является вопрос о том, как работает управление. Это предполагает обращение к исторически конкретным ситуациям и формам управления. Особенность подхода (характерная и для оптики Зиновьева) состоит в его …способности отказаться от постулирования большой и нормативной теории и политической философии и не стать при этом только лишь техникой подробного эмпирического описания11.

Во-вторых, — и эта черта наиболее ярко выражена в либеральной правительности — управление реализуется не через насилие, ков 1974–1975 годах, опубликован в 1976 году, французский перевод вышел в 1977-м, английский — в 1979-м. 9. В переводах на русский язык есть более десятка вариантов передачи gouvernementalité/governmentality. Среди них относительно удовлетворительными и закрепившимися являются «правительность» и «гувернаментальность». Здесь я использую преимущественно первый вариант. 10. Дин М. Правительность: власть и  правление в  современных обществах / Пер. с англ. А. А. Писарева, под ред. С. М. Гавриленко. М.: Издательский дом «Дело», 2016. С. 73. См. также: Бикбов А. За порогом новой эры правления // Дин М. Указ. соч. С. 7–32; Каплун В. Перестать мыслить «власть» через «государство»: gouvernementalité, Governmentality Studies и что стало с аналитикой власти Мишеля Фуко в русских переводах // Логос. 2019. Т. 29. № 2. С. 179–220. 11. Дин М. Указ. соч. С. 48. 62

Логос · Том 32 · #6 · 2022

гда А навязывает волю Б, то есть, объективирует его, а через свободу, предполагая на другом конце отношения власти субъекта. Свободы и способности управляемых суть механизмы, посредством которых действует искусство управления как всесторонний менеджмент гражданского общества12.

Общество таким образом получает признание в качестве обладающего собственной логикой, природой, а не просто пассивного субстрата для властного формирования. Это предполагает сокращение избыточности управления, регламентации и  вмешательств, поскольку можно использовать внутренние процессы общества. Кроме того, в этом подходе исследуется возможность ответов и контрповедения как сопротивления власти со стороны управляемых индивидов. Другими словами, управление — руководство объективными и субъективными возможностями действовать, то есть, структурирование поля возможных действий индивидов. В-третьих, из  этого вытекает ориентация управления на  более длительные циклы — оно не только регулирует текущее поведение, реагирует на ситуации, но и формирует программы поведения на долгий срок — новые субъективности, предполагающие самостоятельное поведение и  способность нести ответственность. В  управлении сильна моральная составляющая, потому что оно предполагает знание о том, в чем состоит должное, добродетельное или ответственное поведение. Управление производит управляемых в качестве граждан, информированных потребителей, детей, (пред)пенсионеров, матерей, сообществ, коллективов и т. д. Другими словами, управление стратегически формирует управляемых индивидов, которые склонны выбирать то, что соответствует государственному интересу. Оно действует через убеждение, а  не  введение в  заблуждение, которое можно было бы разоблачить. В-четвертых, анализ техник управления сопровождается изучением сопряженной с ними рациональности как систематического и эксплицитного мышления об управлении, выражаемого в  предписаниях, инструкциях, программах, научной, педагогической, духовной и  иной литературе. Это мышление опирается на многочисленные формы знания об индивидах, населении

12. Там же. С. 155. Александр Писарев

63

и в целом о том, каковы вещи в действительности или какими они должны быть. В-пятых, признание автономности процессов общества означает, что управление внедрено в разнообразные социальные отношения и институты, во множество сфер повседневной жизни, далеких от  конвенционально политических процессов и  областей: образование, физическое и психологическое здоровье и медицина, производство товаров массового потребления, жилищное строительство, градостроительство, налогообложение, страхование, стандартизация, управление знанием, трудовой рынок и т. д. Таким образом, исследователя правительности может интересовать регулирование чего угодно от промышленности до благоустройства, но только в той мере, в какой управление ими включает в себя попытку рационально формировать поведение индивидов или групп. Правительность предполагает арсенал инстанций управления, например, органы полицейского государства, институты всеобщего образования и  социального обеспечения, экономическая и психологическая экспертиза, самоуправляемые профессиональные структуры, страховые организации и  т. д. Это местные, региональные, глобальные, а также коммерческие, государственные и благотворительные инстанции. Действуя через них, формируя субъективности, мотивацию и самоконтроль индивидов, власть рассеивается и становится менее осязаемой. Наконец, в-шестых, правительность не является монолитным арсеналом техник и рациональности — скорее речь идет о частично связанном внутри себя множестве, парадигме, а не цельной политической философии, идеологии или мировоззрении. Элементы правительности могут наследоваться или перениматься политическими режимами. Внутри последних может наблюдаться разнородная множественность — элементы разных правительностей, биополитики как управления условиями жизни населения, а также суверенитета13. Исток исторически множественен и гетерогенен в  противовес метафизическому мифу о  едином происхождении. Например, Александр Бикбов отмечает, что в  послевоенные десятилетия происходил весьма интенсивный международный трансфер техник управления, ориентированных на  достижение экономической эффективности, рыночную мо 13. По Фуко, государство эпистемически и онтологически производно от правительности, а не наоборот, то есть первична множественность практик управления, а не единичность государства. 64

Логос · Том 32 · #6 · 2022

тивацию и снижение издержек силового контроля за населением, и следы этого трансфера можно обнаружить в СССР14. Митчелл Дин показывает, что в недрах либерально-демократических государств есть не  только (нео)либеральные техники управления, но и элементы авторитарной правительности15. Другой случай — Россия последнего десятилетия, где за фасадом неотрадиционалистской риторики обнаруживаются современные неолиберальные техники управления, особенно распространенные в  социальной и  культурной сферах и  мало чем отличающиеся от таковых во всем мире16. Словом, на уровне правительности затруднительно говорить о герметичных и даже несоизмеримых политических мирах. Перенос техник и рациональностей управления обеспечивает частичную общность политического опыта разных обществ17.

Между ибанским и советским Вопреки Фуко, считавшему, что социализм не изобрел собственного набора техник управления18, вполне возможно говорить о  советской правительности19. Есть соблазн в  качестве ее гротескной и  антиутопической версии представить ибанскую правительность. Это понятный ход, ведь при создании романа Зиновьев опирался на опыт жизни в советской действительности, вроде бы имел в виду именно ее. Тем более и читается текст обычно как сатира на советское общество и режим, как документ ушедшей эпохи. Однако есть ряд соображений, проблематизирующих легкость такого перехода. 14. Бикбов А. Указ. соч. С. 15. См. также: Он же. Новые культурные институции: эскиз прошедшего будущего // Художественный журнал. 2021. № 117. С. 14–25; Он же. Грамматика порядка: историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: ИД ВШЭ, 2014. 15. Дин М. Указ. соч. С. 55, 325–360. 16. См.: Бикбов А. Культурная политика неолиберализма // Художественный журнал. 2011. № 83. С. 40–52; Будрайтскис И. Мир который придумал Хантингтон и в котором живем все мы. Парадоксы консервативного поворота в России. М.: Циолковский, 2020. 17. Бикбов А. За порогом новой эры правления. С. 8 18. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. С. 120. 19. О гипотезе позднесоветской правительности см.: Бикбов А. За порогом новой эры правления. С. 15–22; Кобылин И. «Выжидать и лавировать», или кибернетическая правительность в консервативном стиле // Stasis. 2020. № 2. С. 77–101. Александр Писарев

65

Во-первых, речь в  статье пойдет о  техниках управления Ибанска, вымышленного города в  вымышленном мире — они не трансисторичны и не внеисторичны, но их связь с исторической локальностью вовсе не самоочевидна. Историю имеет то, что послужило прототипом при их конструировании. Выяснение неизбежно разнородного круга таких источников с учетом актуальных исследований теории и практики советского управления и истории науки, интеллектуальной и читательской траекторий Зиновьева — отдельная задача по  контекстуализации. Данная статья посвящена только анализу техник управления в романе. Во-вторых, можно осторожно предположить, что техники ибанской правительности, хотя и проблематичным образом связанные с советской действительностью, вовсе не ограничиваются ею. Их прототипы подобно техникам и элементам других правительностей могут иметь траектории, пролегающие через разные общества прошлого и настоящего. Например, в позднесоветской правительности обнаруживают заимствованные элементы кибернетической и либеральной правительностей, в свою очередь сама она могла частично наследоваться и распространяться. Практики управления и стили мышления могут путешествовать. Поэтому связывание ибанской правительности только с советской правительностью и советским режимом было бы поспешно и неоправданно ограничило географию и временной период возможного существования ее прототипов. В-третьих, от  отождествления ибанской действительности с советской20 предостерегал сам Зиновьев, хотя и на иных основаниях. В интервью «Радио Свобода»21 после выхода книги, он убеждал, что читать роман можно и  не  держа в  уме советское общество22. Все упомянутые ситуации я  на  самом деле выдумал. Я  выдумывал даже тогда, когда как будто бы были аналоги в жизни. Я лишь опирался психологически на эти аналоги, да и то лишь иногда, а в языковом отношении заново изобретал даже факты прошлого23. 20. Так делает даже наиболее обстоятельный комментатор работ Зиновьева Майкл Кирквуд. См.: Кирквуд М. Указ. соч. 21. Организация, признанная иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента. 22. Зиновьев А. Указ соч. С. 16. 23. Там же. С. 22. 66

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Ибанск, по его словам, выдуман им … прежде всего как средство представить результаты своих исследований советского общества в качестве результатов, имеющих силу в той или иной мере для любого достаточно большого и развитого современного человеческого коллектива24.

Залог этой расширенной актуальности ибанских практик в оптике Зиновьева — трансисторическое противостояние социальных законов и сдерживающих их антисоциальных форм25. В  исследованиях правительности, подозрительно настроенных к претензиям на универсальность и трансисторичность, тематизируется сложность исторически локальных пересечений, заимствований и прерывностей. Прочитываемый в этой рамке, ибанский режим управления мог возникнуть «по поводу» разнородной управленческой конфигурации, не совпадающей с географическими и хронологическими границами СССР. Поэтому дальнейшее исследование ранних работ Зиновьева в постфукианской рамке может внести вклад в историческую онтологию нас самих, в наше понимание того, как нами сегодня управляют и как мы управляем собой. «Зияющие высоты» могут оказаться документом не только советского прошлого, но и нашего настоящего.

Ремонтировать провал: активное и пассивное отрицание Описания техник управления разбросаны по тексту романа и, разумеется, не изложены систематически. При этой первичной реконструкции ибанской правительности я буду отчасти использовать статью норвежского социолога и политического философа Юна Эльстера «Активное и пассивное отрицание: эссе об ибанской социологии»26, в основном опирающуюся на «Зияющие высоты». Это позволит учесть вклад логики в художественный мир романа. В прочтении Эльстера Зиновьев — прежде всего логик, занимающийся прикладной философией: он использовал свою логическую подготовку и чувствительность, чтобы выявить логические «вывихи» в советских социально-политических порядках и сконструировать на их основе антиутопию Ибанска. Впрочем, Эльстер удерживал во внимание зазор между советской действи 24. Там же. С. 11. Курсив мой. — А. П. 25. Там же. С. 12. 26. Elster J. Op. cit. Александр Писарев

67

тельностью и художественными текстами Зиновьева, которые тогда были «(привилегированным) источником гипотез [о  советской действительности], а не набором твердых выводов»27. Впервые тезисы этой статьи были представлены Эльстером в  качестве доклада на  Девятом мировом конгрессе по  политическим наукам, прошедшем в Москве в 1979 году. Текст был издан на французском в 1980 году в журнале Archives Européennes de Sociologie28. Чуть позднее, в 1983 году, он был издан на немецком в сборнике «Изобретенная реальность: как мы знаем то, что, мы убеждены, мы знаем (о конструктивизме)» 29, а в 1984 году — в его английском издании, которое я и использую. Примечательно, что этот сборник под редакцией известного психолога Пауля Вацлавика стал одной из точек отсчета радикального конструктивизма как проекта. Помимо Вацлавика и  Эльстера среди его авторов такие ученые как Эрнст фон Глазерсфельд, Франциско Варела и Хайнц фон Фёрстер. Другие статьи сборника посвящены самосбывающимся пророчествам, порочному кругу, саморефлексивности и, конечно, основаниям конструктивизма. Наконец, в 1988 году статью включили в сборник под редакцией Филипа Хэнсона и Майкла Кирквуда, посвященный Зиновьеву. По Эльстеру, специфика ибанского общества обусловлена замкнутыми, самореферентными структурами, подобными змее, кусающей себя за  хвост, гоняющейся за  собственной тенью собакой или надписи «Это высказывание ложно». Пример такой структуры Зиновьев дает уже в  начале романа. Жители Ибанска живут, осуществляя «исторические мероприятия», даже если не знают об этом и в них не участвуют, «цель мероприятия — обнаружить тех, кто не одобряет его проведения, и принять меры (9). Что делать в рамках мероприятия — не ясно, поэтому любое действие или бездействие может быть оценено как неодобрение. Подобный способ формировать поведение, создавая ситуацию неопределенности и предоставляя абсурдный выбор, — характерная черта ибанского управления. В  прочтении Эльстера инструментом зиновьевского анализа советской действительности выступает различение активно 27. Ibid. P. 175. 28. Idem. Négation active et négation passive Essai de sociologie ivanienne // Archives Européennes de Sociologie. 1980. Vol. 21. № 2. P. 329–349. 29. Idem. Aktive und passive Negation. Essay zur ibanskischen Soziologie // Die erfundene Wirklichkeit. Wie wissen wir, was wir zu wissen glauben? Beiträge zum Konstruktivismus / P. Watzlawick (Hg.). München: Piper, 1983. S. 163–191. 68

Логос · Том 32 · #6 · 2022

го и пассивного отрицаний30, а ядром иррациональности ибанского режима — их  смешение. Пассивное отрицание — это привычное отрицание из классической двузначной логики. Если есть высказывание (1) Х считает, что p, то его пассивным отрицанием будет (2) Неверно, что Х считает, что p  не-(Х считает, что p). Активное отрицание имеет форму: (3) Х убежден в том, что противоположно p  Х считает, что не-p. Различие этих отрицаний можно сформулировать и на языке модальной логике, заменив «Х считает, что» на «необходимо, что», «возможно, что», «Х знает, что p», «Х верит, что p», «Х желает сделать p» и т. д. (В последнем случае различие отрицаний выглядит как отсутствие желания делать p и желание не делать p.) К  примеру, пишет Эльстер, пассивному отрицанию соответствует агностицизм (неверно, что Х считает, что Бог существует), активному — атеизм (Х убежден, что неверно, что Бог существует). Другой пример он берет из исследования Поля Вена: не было веривших в божественность римского императора, но были христиане, не  верившие в  нее, поэтому его божественность существовала только как предмет активного отрицания христианами31. Знаменитый ремонт провала — нечто, близкое к этому типу отрицания. Активное отрицание часто встречается в повседневности, особенно в Ибанске. Как именно оно проявляется? Во-первых, высказывание (1) и его пассивное отрицание (2) могут быть подставлены в классические законы противоречия и исключенного третьего. Однако если вместо пассивного отрицания используют активное, то эти законы перестают действовать. Закон исключенного третьего, к примеру, превращается в: (X считает, что p) V (X считает, что не-p).

По  Эльстеру, мы попадаем в  ситуацию, в  которой невозможно иметь два противоречащих друг другу высказывания, ничто ничему не противоречит. Эта совозможность всего, как будет ясно далее, составляет ядро ибанской субъективности. 30. Зиновьев разрабатывал его в своих логических работах, только называл иначе — внутреннее и внешнее отрицания. 31. Elster J. Active and Passive Negation. P. 178–179. Александр Писарев

69

Во-вторых, сопряженный с активным отрицанием парадокс состоит в том, что в желании или сознании отсутствия предмета этот предмет отрицается, но одновременно утверждается как интенциональный объект32. Так, по Гегелю, … вожделение и достигнутая в его удовлетворении достоверность себя самого обусловлены предметом, ибо она есть благодаря снятию этого другого; чтобы это снятие могло состояться, должно быть это другое. Самосознание, следовательно, не в состоянии снять предмет своим негативным отношением; поэтому, напротив, оно вновь его порождает, точно так же, как и вожделение33.

Самосознание требует уничтожения внешнего объекта, но в самом своем существовании зависит от него, поэтому не может непротиворечиво желать его устранения. Активное отрицание делает вклад в существование отрицаемого. В случае ибанской власти это ярко проявляется в ее отношении к  диссидентам, оппозиции и  вообще всему нежелательному. Она сталкивается с дилеммой. Замалчивать (пассивно отрицать) нельзя, так как все всё знают. Осуждать — значит активно отрицать нежелательное, то есть, утверждать и признавать (503), что само по себе нежелательно для власти и желательно для диссидентов как форма признания. В  качестве решения дилеммы ибанская правительность изобрела «активное безразличие». Такое безразличие …может быть отчетливым или неясным, ярко выраженным или расплывчатым, демонстративным или само собой разумеющимся. Его даже можно измерять по степени. Суть дела — исказить оценки, переориентировать внимание на пустяки, на незначительное. Это касается всех важных сторон нашей жизни (503).

Сам по себе прием не работает именно в силу парадокса активного отрицания, но срабатывает, когда замалчивание делегируется управляемым, о чем пойдет речь в разделе о техниках управления. Одновременно этот парадокс — условие существования режима и основная процедура его установления. «Если полный изм и будет построен, сказал Крикун, то только благодаря тому, что он имел противников» (395). В свою очередь, разоблачение ибанского режима только укрепляет его (198) (поэтому, чтобы нанести удар, надо наоборот «выступать в качестве человека, укрепля 32. Ibid. P. 183. 33. Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. М.: Наука, 2000. С. 96. 70

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ющего» его (118)). По той же причине жители Ибанска — продукт ибанской власти, даже когда сопротивляются ей (514), что осложняет возможность контрповедения. Важное для анализа ибанской правительности развитие проблемы активного отрицания связано с ситуациями противоречивых требований (contradictory injunctions), заключающих в себе прагматическое противоречие, при котором содержание высказывания противоречит условиям успешности его выражения или исполнения, или же факту, который оно само создает34. Например, «Не  будьте послушными», «Будьте спонтанными», «Будьте естественными», «Не вздумайте думать об Х», «Забудьте Х». В этих случаях требуется достичь состояний, которые не могут быть результатом сознательного усилия или действия, а могут быть только случайными побочными продуктами. Подобные требования предполагают акты, направленные на отсутствие Х, и укладываются в формулу активного отрицания. Пассивному же отрицанию соответствовали бы забвение или безразличие, то есть отсутствие актов, направленных на Х. В силу этого, к примеру, носители ибанской власти не способны измениться. Они не могут не насиловать, если бы даже вдруг захотели перестать быть насильниками, ибо свое нежелание насиловать они могут реализовать только в форме насилия, изменив лишь форму и сферу приложения функции насилия (395).

В дальнейшем этот вид противоречия проявится в связи с неэффективностью власти. В-третьих, к  этому смешению, по  Эльстеру, близки еще две ошибки, часто встречающиеся в  рассуждениях людей35. Первая — ошибка в отрицании конъюнкции высказываний, при которой в  результате получается не  дизъюнкция, а  конъюнкция их отрицаний: не-(a & b & c)  не-a & не-b & не-c. В чем это проявляется на практике? Например, любую конъюнкцию утверждений, будь то политическая позиция или теория, можно принять или отвергнуть только целиком, поскольку конъюнкция на месте дизъюнкции не позволяет дифференцировать утверждения. Скажем, есть только один единый ибанский патриотизм, не может быть никакого ранжира, множества патриотизмов, и между двумя 34. Elster J. Active and Passive Negation. P. 184–185. Более подробный анализ таких ситуаций см.: Эльстер Ю. Кислый виноград. Исследование провалов рациональности. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 82–95. 35. Elster J. Active and Passive Negation. P. 179–181. Александр Писарев

71

патриотами не может быть никакого несовпадения мнений, любое согласие — согласие по всем пунктам без исключений. Вторая ошибка, близкая к неразличению активного и пассивного отрицания, по Эльстеру, связана с высказываниями вроде расселовского «Король Франции лыс»36. Допущение о существовании короля Франции ложно, поэтому вопрос «Лыс ли король Франции?» является ловушкой: дилемма «лыс или не лыс» ложна. Это ловушка, сходная со знаменитым вопросом Карлсона, поставившим в тупик фрекен Бок: «Ты перестала пить коньяк по утрам, отвечай — да  или нет?» Пассивное отрицание исходного высказывания является отрицанием в том числе базового допущения. Активное же отрицание попадает в ловушку: «Король Франции не лыс». Ибанское управление склонно не только попадать в такие манипулятивные ловушки, но использовать в манипуляциях и навязывать с их помощью вину. Далее я  обсужу три базовых диспозиции ибанской власти по Эльстеру37, затем перейду к обсуждению конкретных техник управления. Эти диспозиции (Эльстер несколько поспешно называет их «законами») не являются причиной или объяснением частных техник управления, они сами зачастую обусловлены этими техниками и, по Зиновьеву, социальностью, но позволяют лучше понять стиль управленческих действий.

Непостижимая эффективность ибанского управления Согласно первой диспозиции, действия власти редко ведут к запланированным результатам. «Любые решения руководства по поводу некоторой проблемы имеют один и тот же результат. Например, решение сократить штаты с таким же успехом ведет к их увеличению, как и решение их увеличить» (106). Власть неэффективна несмотря на то, что все до мелочей просчитываемо и контролируемо. Даже сравнительно небольшие по идее управляемые системы становятся фактически неуправляемыми. Они управляемы лишь с точки зрения официальных отчетов (204).

Любая минимальная реформа, если она позитивна, будет провалена (330). Поэтому последствия действий — одна из самых запретных тем в Ибанске (107). 36. Ibid. P. 180–181. 37. Ibid. P. 200–202. 72

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Ибанская власть … всесильна негативно, то есть по возможностям безнаказанно делать зло. Она бессильна позитивно, то есть по возможностям безвозмездно делать добро. Она имеет огромную разрушительную и ничтожную созидательную силу (330).

Позитивный результат возможен, но, как и в случае с противоречивыми требованиями вроде «Будьте естественными», он достижим только случайным образом как побочный — «перестраивает лишь тот, кто заранее не  собирался это делать» (135). При постоянной смене руководителей и их обещаний (330) первая диспозиция принимает форму первого порочного круга ибанского управления: … ненадежность обещаний властей становится привычной формой государственной жизни. Властям в глубине души никто не верит. Не верят и они сами. И принимая решения, это предполагают априори (331).

Неэффективность власти — самоподдерживающаяся ситуация. Разорвать ее порочный круг можно только случайным образом, поскольку в  силу первой диспозиции требование к  действию власти «Быть эффективным» заключает в  себе прагматическое противоречие. Первая диспозиция обусловлена как рядом управленческих техник, о  которых речь пойдет далее, от  культивации «посредственных» субъектов среди управляющих и управляемых до подмены знания об обществе доносами, так и господством социальных законов, замыкающих управляющих и  управляемых в  кругу личных интересов (вероятно, именно это сам Зиновьев считал первопричиной). Управление обществом не является основной целью ибанской власти. Ею является самосохранение, а цель руководителей — сделать карьеру и сохранить пост в своих интересах. Здесь «общество есть лишь питательная среда и арена спектакля власти» (399). В конечном счете, если результата не достичь, его можно сымитировать: дело подменяется имитацией дела. Имитационные формы деятельности настолько удобны для людей и жизнеспособны в наших условиях, что вся наша жизнь принимает характер имитации цивилизации (216)38. 38. В связи с этим Эпштейн напоминает о гиперреальности Бодрийяра: Epstein M. Op. cit. P. 483. Александр Писарев

73

Отсюда засилье демагогии, лжи, «очковтирательства» и видимости, поэтому оказывается, что … ибанское общество является самым наилучшим со всех точек зрения. Это общеизвестно. Каждому гражданину об этом твердят ежеминутно в течение всей его жизни (338, см. также 302).

С этим коррелирует аксиома ибанского управления «все посты безответственны» (29). Безответственность и  безнаказанность становятся «системой» (107), механизмами управления и субъективации. Достаточна лишь видимость результата, точнее — возможность отчитаться за прошедшее время, ведь проверка и оценка результатов производится лицами, участвующими в имитации, связанными с нею и заинтересованными в ее сохранении. Поэтому методы решения проблем властью нацелены на минимизацию усилий и контакта с реальностью, на сохранение неуязвимости управляющих. В  одном случае решение подбирается исходя из его соответствия идеологии, например, «правильное социальное решение экономически неразрешимой задачи» (450), ведь «нет ни  одной общественной проблемы, которую нельзя было бы решить с помощью ибанизма» (409). В другом случае поиск эффективных решений реальных проблем подменяется поиском проблем, которые соответствуют имеющимся или желанным решениям. Так, чтобы сократить процент нераскрытых преступлений, необходимо большое количество выдуманных и раскрытых преступлений, за которые будут наказаны неизбежно невиновные (но всегда потенциально виновные в глазах власти) люди. Настоящие преступники всегда ловко ускользают от возмездия, а наказываемые как правило невиновны ни в чем, и подвергаются наказанию только потому, что не могут от него уклониться (553).

В третьем случае важная проблема признается гносеологически трудной, для ее решения создается «группа решателей высокого ранга» и считается, что решение должно быть адекватно рангу группы. В результате в силу социальности власти простые и эффективные решения в Ибанске невозможны (388). Зато обычны, например, противоречивые вроде «установки повысить руководящую роль руководящих кадров и активизировать инициативу снизу» (123). Место реальности отчасти занимает негативность. Часть ибанской правительности — управление пока не сбывшимся, то есть, 74

Логос · Том 32 · #6 · 2022

поведением, которое не случилось, но могло бы случиться. Власть более склонна к  предотвращению и  противодействию в  их  абсурдном исполнении, то есть, склонна управлять небытием, тем, чего (еще) нет, а не тем, что есть. Например, не раскрывать преступления, а  создавать «впечатление, что таковые не  останутся нераскрытыми, если произойдут» (51), а  в  пределе — попросту устранять «преступников еще до того, как они успевают совершить преступление» (553), ведь серьезнее преступления только возможность и угроза преступления (117). Аналогично поступают, например, в отношении спекуляций: чтобы прекратить их, перестают выпускать то, что является предметом спекуляции (543). Другая обширная область такого небытия, подлежащего управлению, — действия не обязательно существующих врагов, предателей, вредителей, угрожающих безопасности и процветанию Ибанска. Производство такого несбывшегося и управление им — одна из основ режима, хотя и двусмысленная, поскольку имеет форму активного отрицания. Согласно второй диспозиции ибанской власти, … все успехи, достигнутые каким-то образом данным обществом (общественной группой), считаются успехами, достигнутыми благодаря мудрости руководства. Причем не  играет никакой роли степень и характер участия руководства в достижении этих результатов. Если даже они получены вопреки воле руководства, они все равно в силу приведенного закона рассматриваются как успехи этого руководства. Успехи, достигнутые при данном руководстве, суть успехи этого руководства (107).

Обратной стороной первой и  второй диспозиций является инфляция языковой стороны управления, из-за которой «полный изм будет не построен, а объявлен» (395), а «реальную силу имеет только то, что официально входит в протокол» (400). «Мы живем в цивилизации. Из нее вырваться невозможно. Здесь все в языке и через язык» (268). В результате границей того, что находится в ведении власти, оказывается граница ее языка. Иллюзия того, что все, что угодно, — … продукт деятельности власти, создается потому, что здесь формально обо всем принимаются решения, составляются планы, издаются распоряжения, делаются отчеты. На самом деле здесь имеет место лишь формальное наложение, а не отношение причины и следствий. Существование самодовлеющей власти облекается здесь в форму руководства всем. Даже погодой. Даже биологической природой человека (330). Александр Писарев

75

Разумеется, столь обширная сфера компетенции порождает и соответствующее количество провалов от  стихийных бедствий до ошибок самой власти. Как нести за них ответственность? Для этого есть третья диспозиция, согласно которой …ответственность за все отрицательные последствия хозяйничанья руководства несет не руководство, а те лица, слои, организации, которых руководство сочтет подходящими для возложения на них вины за эти последствия. Оно имеет возможность это делать и делает. Руководство не делает ошибок. Обычно виновные легко находятся. Но бывают случаи, когда найти подходящих виновных трудно, и тогда их изобретают (107–108).

В конечном счете, резюмирует Эльстер, ибанский режим управления ставит себе в  заслугу все хорошее, то  есть, то, на  что он в принципе не способен, и открещивается от всего плохого, что способен сотворить только он. Зиновьев доводит эту логику управления до предела так, что в  ибанской действительности место причинности занимает виновность. С точки зрения науки, следует говорить о причинах тех или иных явлений. С точки зрения же официального сознания такая постановка проблемы неприемлема. Для него встает вопрос о том, что повинно в таком-то положении дел. А так как для официального сознания вина должна быть персонифицирована, ибо винить можно только сознательные существа, а не мертвую природу и бессловесных тварей, то проблема для него встает в еще более четкой форме: кто виноват в этом положении дел. С точки зрения официального сознания даже за стихийные бедствия (за землетрясения, засухи, наводнения) несут ответственность определенные лица (69; курсив мой. — А. П.).

Жители Ибанска всегда уже помещены в ситуацию, в которой любое событие — либо заслуга власти, либо вина кого-то, объявленного властью врагом, вредителем или преступником. Потенциально каждый виновен в чем угодно, поэтому в итоге субъективно в конкретных вещах не виновен никто. Инфляция вины вкупе с засильем имитации среди управляющих и управляемых ведет к тому, что идея реальной ответственности и конкретной вины здесь не  работает: вина из  разряда антропологических и  этических категорий (антисоциальных, разумеется) переходит в  разряд категорий управления, если не риторики о враге. Точно так же отсутствует и  институт репутации, поскольку, если продол76

Логос · Том 32 · #6 · 2022

жить логику мысли Зиновьева, он антисоциален, ведь ориентирован на общее и требует морального усилия. Невозможность адекватной оценки в ибанском обществе, культивация неморальности и имитация делают репутацию такой же излишней, как дело. Потенциальную виновность каждого поддерживает практика создания ложных возможностей. Ибанское управление структурирует поле возможностей, в том числе насыщая его как минами ложными возможностями действия. Поэтому риск становится неотъемлемой частью поведения ибанцев, вынужденных пускаться в самые изощренные толкования действий и высказываний руководителей, чтобы предугадать, какая возможность обернется наказанием. Систематически эта ситуация производится благодаря созданию искусственных ситуаций неопределенности, выступающему универсальным принципом структурирования поля возможностей индивидов и одновременно самосохранения власти (76). Так, правовая неопределенность может рассматриваться как самостоятельная техника управления. Она задается неразличением «отсутствия нормы и наличие нормы-отрицания», то есть, по Эльстеру, пассивного и активного отрицания39. Если нечто не запрещено, это не значит, что оно разрешено, и наоборот, если нет разрешения, это не  значит, что есть запрет (419). Эта неопределенность поддерживает «ручное» управление на всех уровнях, решения принимаются исходя из духа, то есть, произвола, а не буквы закона. Управляемые и сами управляющие никогда не знают всех правил игры и практически любое действие может повлечь наказание. Это сковывает их деятельность, заставляя иметь в виду потенциальное наказание, и поддерживает status quo. Власть ставит индивидов в ситуацию абсурдного, противоречивого выбора. При этом лозунгом ибанского управления может служить надпись над входом в кремационную камеру: «ПОМНИ! К ЭТОМУ ТЕБЯ НИКТО И НИЧТО НЕ ПРИНУЖДАЕТ!» (560).

Техники ибанского управления Донос, собрание и замалчивание в качестве техник управления и форм делегированного надзора, управления и подавления представляют собой антиутопические вариации на тему сокращения избыточности управления и  вмешательства40. В  ибанской дей 39. Elster J. Active and Passive Negation. P. 191. 40. Как отмечает Бикбов по поводу позднесоветской правительности, попытки уйти от избыточности управления выражались в отборе наибоАлександр Писарев

77

ствительности это форма признания властью автономии внутренних процессов и законов общества (социальных законов, согласно объяснительной схеме Зиновьева), которые, таким образом, используются в управлении, сокращая вмешательство и принуждение (264–265). 1. В условиях систематического недостижения результатов и, следовательно, провала обратной связи от  реальности контакт управления с последней хаотичен и проблематичен. Невозможность проверить управленческие гипотезы коррелирует с трансформацией эпистемической работы власти. «Ибанская система власти не  исполняет функций интеллекта общества. Эти функции ей чужды» (399). Систематическое научное знание об обществе теряет здесь свое значение. Отказываясь от него, власть «поступает инстинктивно правильно, раздувая нудные пустяки, замалчивая важные события, переосмысливая для нас с вами все на свете» (21). Ибанская власть исключает научный взгляд на свое общество (330), а слова о том, что она «управляет научно», могут быть только иронией (205), ведь, согласно схеме Зиновьева, социальна именно антинаучность, а научность антисоциальна (143). При этом власть не допускает к познанию общества никого и «рассматривает своеволие лиц, которые без ее ведома начинают размышлять об обществе, о его законах, о системе управления, о состоянии хозяйства, права, печати, искусства и т. д., как незаконное вторжение не в свое дело», хотя при этом, как заведено, ничего юридически не запрещает (108). Место знания занимает донос. Практика доносительства в Ибанске массова, рутинна и естественна — индивиды занимаются этим добровольно в силу социальности, преследуя личные цели. Власть только поощряет и использует эту склонность. Сложилась догосударственная «система взаимного доноса, вырастающая из социальных основ общества как норма и привычная форма его бытия» (342). Власть неформально наделяет управляемых возможностью брать на себя выполнение государственной задачи наблюдения и контроля и поощряет такое поведение. «Если в обществе начинают искать подлинную правду, то это может означать только одно: призыв писать доносы» (75). лее экономных технологий управления, техник управления на расстоянии, чтобы возможно было «малым воздействием направлять поведение большинства так, чтобы оно само двигалось в нужном направлении» (Бикбов А. За порогом новой эры правления. С. 18). 78

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Руководство доверяет не  безличной официальной информации (о  фактах, количествах), претендующей на  объективность и адресованной управляющим органам (знать, чтобы исправить, улучшить, сохранить), а  доносу как персонифицированной информации (о делах, словах, мыслях, якобы вредоносных или оппозиционных), адресованной карательным органам (знать, чтобы пресечь, наказать, уничтожить). Донос играет здесь роль обратной связи (73–74). В схеме Зиновьева практика доносов препятствует развитию антисоциальности, поскольку «человек просвечивается насквозь по всем направлениям так, чтобы в нем не было тайны. И человек приучается не иметь тайны и избегать ее. А человек без тайны есть социальная штучка, и не более. Пустышка. Голая форма для функции» (342). 2. Ибанское управление упорядочивает индивидов при помощи «дифференцированной и структурированной системы» оценки актуальных и возможных действий. Недостатки, например, разделяются на недосмотры, просмотры, упущения, недоделки, просчеты, недоработки, промахи, ошибки, грубые ошибки, грубейшие ошибки, непростительные ошибки, провалы и т. п. Достоинства разделяются на сдвиги, подъемы, оживления, достижения, успехи, некоторые успехи, заметные успехи, серьезные успехи, крупные достижения и т. п. Вы не обратили внимания, на заседании, где мы с Вами были, к различным лицам применялись выражения Известный, Видный, Крупный, Популярный, Выдающийся и т. п. Это — не литературные вариации. Это — та же самая иерархия оценок (431).

Инструментом оценивания и  основным средством ибанского управления индивидами является собрание. «Значительную часть времени ибанцы проводят на собраниях» (429). Более того, … после установления полного изма человечество начнет новый цикл развития, который завершится превращением всего общества в постоянно действующее собрание (429).

Собрание дает детальную оценку поведению и  деятельности индивидов. Составление и принятие резолюции есть главная часть собрания. Здесь решается судьба людей… вопрос о формулировках резолюции есть жизненно важный вопрос. Бывает так, что люди часами бьются за изменение формулировки со словом ОшибАлександр Писарев

79

ка на формулировку со словом Упущение. Со стороны посмотреть — комедия. А на самом деле — драма. Пройдет первая формулировка — лет на пять для человека закрыты все пути карьеры. Пройдет вторая — от силы на год. А то и так обойдется (431).

3. Другая техника ибанского управления основана на неопределенности как принципе управления. Ее можно назвать делегированным замалчиванием. С помощью упомянутого выше «активного безразличия» власть маркирует нежелательного индивида, создавая вокруг него ауру неопределенности, «на грани полупризнания и  полузажима» (233). Предоставляя остальным свободу действовать, власть одновременно косвенно сообщает им, какие действия желательны для нее в отношении этого индивида. Всю дальнейшую работу по его маргинализации добровольно исполняет это ближайшее окружение, защищаясь «от последствий [его] существования» (232). Так, в романе друзья талантливого художника ЭН, которым была недовольна власть, сами ограничили развитие ЭН путем замалчивания, отказывая ему в выставках, публикациях о нем и адекватной оценке, хотя официального запрета и «установки» не было. Зиновьев также объясняет это действием социальности, которое власть только использует, а не производит. «Именно коллеги и друзья… суть реальная цензура и предержащая власть» (232). Это явление может быть пояснено комментарием Олега Хархордина к схожему моменту в другой работе Зиновьева «Коммунизм как реальность»41. Хархордин обращается к понятию «коллективного непризнания» Пьера Бурдье. Режим поддерживается коллективным непризнанием индивидами объективных условий своего существования, каковыми в  случае зиновьевского мира, по-видимому, являются социальные законы, усиленные режимом, а также отказ сопротивляться им. Это непризнание работает только если его практикуют все индивиды, а для этого требуется взаимный контроль, надзор и цензура. За минимальное покушение на общепринятые для группы верования, даже если в душе в них никто не верит, следует наказание. Активное замалчивание властью как маркер инаковости индивида и нарушения им консенсуса запускает этот механизм. С  этим пояснением хорошо рифмуется то, что представляет собой с  точки зрения Зиновьева идеология как инструмент 41. Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб.: ЕУСПб, 2016. С. 432. 80

Логос · Том 32 · #6 · 2022

управления. Она естественным образом порождается обществом, и ни власть, ни жители при желании не способны изменить ее. Даже ее рождение им неподконтрольно, она появляется спонтанно и сразу вся (подобно языку при научении), «сказывается во всем. И ее нельзя уловить ни в чем» (197–198). Как отмечает Эпштейн, она оказывается здесь «самой реальной вещью из всех»42. Однако идеология никак не  влияет на  поведение, она — «лишь средство в поведении людей. Средство карьеры, средство закрепощения, ограничения, оболванивания и  т. п. Она не  становится внутренним состоянием человека, определяющим его поступки» (428). Для социальных механизмов важен сам факт существования какой-то идеологии, ее формальное функционирование, а не ее содержание (197).

Последнее подчинено историческим обстоятельствам, но  идеология как социальная функция не имеет истории. Она не может быть ни истинной, ни ложной, и строго говоря состоит не из знаков, а из квазизнаков, это «языковое образование лишь с точки зрения использования вещества языка» (164). Словом, это прежде всего не верование или ложное сознание, а инструмент организации своего и чужого поведения. В более поздней работе «Коммунизм как реальность» (1980) Зиновьев пишет о практической идеологии как «совокупности специальных правил и поведенческих навыков, которые люди применяют в  действительно важных ситуациях»43.

Ибанская субъективация Функционирование ибанского управления предполагает производство специфических субъектов, адаптированных к  нему. Во-первых, они пластичны. Поскольку эта власть — продукт социальности, то  на  всех уровнях, в  управляющих и  в  управляе 42. Epstein M. Op. cit. P. 484. 43. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. Кризис коммунизма. М.: Центрполиграф, 1994. Ср.: «Даже если многие и разуверились в коммунистических идеалах к концу 1960-х годов, они все также продолжали участвовать в механизме взаимоналагаемых ограничений, от которого страдал каждый индивид, но который он сам не уставал применять для контроля поведения других. Прорыв подобных механизмов представляется почти невозможным, так как в них энергично участвуют все» (Хархордин О. Указ. соч. С. 432). Александр Писарев

81

мых, она культивирует «посредственностей», то есть индивидов, лишенных выраженных положительных и негативных черт (71). Чтобы добиться успеха здесь, быть социально приемлемым, индивид должен не  иметь внутренней структуры и  качеств, быть никаким и ничем, поступать как угодно, высказывать взаимоисключающие мнения. Словом, не сопротивляться социальности. По  Эльстеру, эта модель основана на  пассивном отрицании рационального и морального человека, например, индивид не морален и не аморален (активное отрицание морали), а неморален44. Моральными Зиновьев называет поступки исходя из непричинения зла и причинения добра другим, предполагающие внутреннее усилие. Неморальность в отличие от аморальности означает, что в Ибанске «мораль сама есть лишь способ поведения» (540), не  затрагивающий внутреннее состояние. Массовая неморальность порождает в этом обществе «массовую безответственность за личные преступления» (29), а также затрудняет управление, поскольку «неморальное общество впустую тратит огромную энергию именно из-за  отсутствия достаточно высокого уровня моральности» (540–541). Такая «внешняя» субъективация порождает фундаментальный для ибанского общества раскол на официальное, публичное поведение и непубличные, внутренние убеждения. Во-вторых, субъектность здесь задается устранением от  ответственности или ее имитацией (101–102). Тот, кто попытается взять на себя ответственность или начать делать дело, будет наказан за нарушение консенсуса — как солдат, наказанный за рапорт об отправке на фронт (45). В романе «Светлое будущее» Зиновьев формулирует это так: Чем лучше вы будете делать свой труд, тем хуже для вас. А если сделаете плохо, вас тем более сомнут, ибо плохо делать они могут лучше вас45.

Пытающийся делать что-либо по-настоящему, содержательно и  не  в  режиме отписки, оказывается здесь опасным возмутителем спокойствия. Основная способность таких пластичных субъектов — мешать более одаренным и ослаблять их позиции (101). Тотальное господство и поощрение имитации, разумеется, уходят корнями в социальность (в противовес «делу» как проявлению антисоциальности, требующему усилия). Субъект должен на 44. Elster J. Active and Passive Negation. P. 189. 45. Зиновьев А. Светлое будущее. Lausanne: L’Age d’Homme, 1978. С. 83. 82

Логос · Том 32 · #6 · 2022

учиться создавать кажимость деятельности и результата, поэтому лишается борьбы с обстоятельствами и материальностью любого дела как источника развития внутренней структуры. Как уже говорилось выше, ибанец не знает, что такое реальная ответственность и вина, поэтому без моральной заминки способен на любые действия. Одним из способов такой субъективации является культивация забвения прошлого и  блокирования размышлений о  будущем как пространстве коллективных возможностей и проектов. Прошлое переписывается властью (285), а  единственное будущее — торжество учения «изма». «Мы — мы просто обрубленные люди. Без прошлого. Без будущего. Мы и есть чистое мелькание» (175). Поэтому возможно будущее только личных интересов, а не общих, борьба за что-то иное заранее бесполезна. Для перемен в масштабе общества нет места, ведь будущее, с точки зрения таких цинических субъектов, ничего не исправит. Власть поощряет следование этой модели, продвигая соответствующих индивидов, и игнорирует или преследует тех, кто проявляет выраженные способности и таланты, положительные или отрицательные (77). Зиновьев прослеживает влияние поощрения такой модели субъекта в научном и художественном производстве, в кадровой политике руководства. Эта ситуация порождает второй порочный круг ибанского управления, поскольку такой тип субъекта, становясь массовым, …оказывает обратное влияние на вид техники, организацию дела, искусство и прочие сферы общественной жизни, поддерживая тенденцию к развитию более грубых отраслей производства, более примитивных форм организации труда, деперсонифицированных форм искусства, лишенных социального содержания, что опять-таки устраивает большинство. Круг замыкается (116).

Неэффективность ибанской власти и «посредственность» ее субъектов — две самоподдерживающиеся ситуации с положительной обратной связью — взаимно усиливают друг друга. Сложно ждать качественного управления и вообще деятельности от культивируемых «посредственностей», одновременно личный цинизм индивидов подпитывается структурной ситуацией бесполезности перемен в силу неэффективности и злокозненности власти. В этом циническом обществе … воцаряется скука, тоска, постоянное ожидание худшего. Общество такого типа обречено на застой и на хроническое гниение, Александр Писарев

83

если оно не найдет в себе сил, способных противостоять этой тенденции (40, см. также 101).

Это ожидание худшего помещает людей в ловушку активного отрицания, ведь если они попытаются избежать худшего, предпринимая предупредительные меры, то тем самым будут способствовать его осуществлению и дальнейшему ухудшению.

Контрповедение Зиновьев, как и  Фуко, размышлял об  ограниченности понятия диссидентства и помимо прочего считал, что оно скомпрометировано парадоксом лежащего в его основе активного отрицания. В качестве альтернативы диссидентству Фуко, исследуя средневековые религиозные противостояния, разработал понятие контрповедения как сопротивления процедурам пастырского ведения, направления повседневной жизни людей властью46. Какое контрповедение, в свою очередь, возможно в ибанском обществе? Можно предположить, что в объяснительной схеме Зиновьева возможность контрповедения заложена в противоречии между «естественным» социальным состоянием и антисоциальными усилиями, необходимыми для его преодоления. Ибанцы могут преодолеть «естественную» склонность к социальности и измениться, то есть, «зоной роста» альтернативы Ибанску является антропологическое изменение, а не, скажем, исправление институтов или каких-либо правил. Сопротивление цинической ибанской действительности — это трудное и почти киническое усилие вести себя антисоциально, предполагающее отказ от личной выгоды и интересов, своей социальности, безразличия, неморальности ради этического действия в горизонте истины, общего интереса, личной и коллективной ответственности. Усилию Зиновьев придавал особое значение — оно было важно и в экзистенциальном, и в историческом планах. Чтобы стать личностью, человек должен иметь поражающий воображение образец во вне, безотчетное желание стать похожим на него, преодолеть страх и совершить действие, объявляющее принадлежность к образцу (140–141).

46. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука. С. 266–281. Contre-conduite в русском переводе передается как «антиповодырство». 84

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Предположу, что образец нужен, во-первых, чтобы это усилие не впало в ловушку активного отрицания ибанского порядка, как в нее попадает диссидентство, — подобно тому как для достижения объективности как «волевого отказа от  воли» необходимо строгое следование протоколам47. Во-вторых, это сопротивление будет продуктивно, только если станет коллективным, поскольку противостоять придется массовости, которая, по Зиновьеву, усиливает действие социальности (398), а, значит, и ибанского режима. Для этого необходим образец. Это пример личности, реализующей этическую установку ответственности, гласности, открытости к интересам и жизни других. Преодолеть упомянутое выше коллективное непризнание возможно только через коллективное же усилие по изменению себя в рамках «антисоциальной общности людей» (175). Но для этого необходимо самопознание. Мы должны себя делать по каким-то образцам, совершая над собой усилие. А чтобы люди в массовых масштабах (а не одиночки) занялись этим, нужно обнажить, кто они есть на самом деле. Люди должны перед кем-то посторонним устыдиться своей грязи и принять меры к тому, чтобы ее не было. А пока мы ее прячем (278).

Контрповедение в Ибанске помимо этического требует эпистемического усилия: преодолеть господство «официального» описания действительности над «реальным» (105) и тотальный взаимообман как наиболее выгодное социальное поведение (22), чтобы узнать социальные законы как объективные условия своего существования и существования режима. Поэтому коллективное перевоспитание себя невозможно без трудного коллективного самопознания. Только «поставленные [проблемы] рождают будущее» (128). Для этого «любой ценой» нужна гласность, которая является больным местом ибанского общества, вызывающим панический страх. Зиновьев настаивает: «Мир должен знать, что мы такое» (396, см. также 77, 556, 558). Так, в романе большое значение придается «докладу Хряка и Книге Правдеца», прототипами которых в советской действительности были доклад Хрущева на XX съезде КПСС и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Хряк (невольно) и Правдец начали «дело нравственного совершенствования общества» (541)48. 47. Галисон П., Дастон Л. Объективность. М.: НЛО, 2019. Гл. 3–4. 48. Другой такой пример в романе — творчество художника ЭН (или Мазилы), что не удивительно, ведь с началом оттепели искусство стало одАлександр Писарев

85

Зиновьев создавал свой роман в условиях советского общества как инструмент индивидуального и  коллективного самопознания индивидов, возможно, способного привести к антропологическим и  впоследствии социально-политическим изменениям. Своей задачей он считал развенчание социальных законов — «показать, что нашей общественной жизнью управляют не благородные титаны, а грязные ничтожества» (39) — и демонстрацию необходимости усилия для их преодоления. (Впрочем, в тексте есть намеки, что он хорошо понимал, что сам остается продуктом подобного общества (514).) Вполне возможно, что сегодня «Зияющие высоты», не сводимые к сатире на советское общество, могли бы служить прояснению исторической онтологии нас самих и того, как нами управляют и как мы управляем собой.

Вместо заключения Дальнейшей возможной задачей исследования ибанской правительности могла бы быть ее контекстуализация и  соотнесение с различными элементами позднесоветской и современной российской правительностей. Например, с точки зрения управления наукой и ее места в управлении обществом, возможно, продуктивным было бы сопоставление НИИЧАВО Стругацких и  Института из  «Зияющих высот» в  контексте советского ИТР-дискурса, победы цинического разума и провала идеи прогрессорства49. Между соответствующими текстами чуть более десяти лет ним из основных мест критики настоящего и обсуждения альтернативных проектов будущего. Настоящую опасность для режима, по Зиновьеву, представляет не оппозиция, о которой в романе говорится весьма пренебрежительно, а отдельные личности — независимые «чужеродные вкрапления», не объединенные в социальные группы (264). В том числе чтобы противостоять подобным «образцам», в Ибанске насаждается представление о всеведении власти и полном контроле происходящего: «Органы обо всем знают с самого начала. И если что-то произошло, то, значит, так нужно было. Это допустили с заранее намеченной целью и вовремя пресекли. Иначе было бы хуже» (341). 49. Илья Герасимов анализирует в этом контексте повесть Стругацких «Понедельник начинается в субботу», где и появляется НИИЧАВО (Герасимов И. Указ соч.). Метаморфозы цинизма в советском и постсоветском обществе — продуктивный контекст для прочтения работ Зиновьева (см., напр.: Lipovetsky M. Charms of Cynical Reason: The Trickster Trope in Soviet and Post-Soviet Culture. Boston: Academic Studies Press, 2011; Kukulin I. Cultural Shifts in Russia Since 2010: Messianic Cynicism and Paradigms of Artistic Resistance // Russian Literature. 2018. Vol. 96–98. P. 221–254). При этом стоит 86

Логос · Том 32 · #6 · 2022

(1965, 1976), но, возможно, они с поправкой на время и разницу кругов чтения и общения авторов реагируют на одну и ту же ситуацию, и вклад этой поправки — интригующее неизвестное такого уравнения. Также может представлять интерес связь ибанского режима с кибернетической правительностью и непростой историей советской кибернетики50. Иронично-скептические отсылки к «релятивистской кибенематике» (108) и неспособности власти к научному управлению вопреки ее притязаниям на это встречаются в  тексте «Зияющих высот» достаточно часто. Зиновьев иронизирует над кибернетикой и  ее популярностью среди жителей и руководителей Ибанска. Это связано с его скептической оценкой ее возможностей (все предложения ее сторонников в романе анекдотичны) и  с  тем, что, по  его мнению, за  реабилитацией кибернетики последовала ее идеологизация и выхолащивание содержания (318, 352–353). В его глазах она — сугубо технократическая дисциплина, способная порождать в  том числе бесчеловечные практики. Например, кибернетическая идея обратной связи оказывается обоснованием практики доносов (73–74), а в искусственной неопределенности, которую ибанские власти используют в  управлении, легко прочесть инверсию уменьшения неопределенности в кибернетике. Зиновьев был против понимания общества как технической системы. Оно функционирует «как равнодействующая всех сил и в полном соответствии с их социальной природой, а не как реализация некоего кибернетического идеала управления» (205). Возможно, «Зияющие высоты» — это отчасти сатира на советскую версию кибернетической правительности и технократический утопизм тех лет (а учитывая повсеместные платформы, цифровые трансформации и оптимизации — еще и этих лет).

удерживать во внимании проблематичность и опасность использования холистских и эссенциализирующих категорий, вроде «циническое общество», при обсуждении реальных обществ, поскольку подобные категории требуют по меньшей мере серьезных оговорок. 50. См.: Кобылин И. Указ. соч. Александр Писарев

87

Библиография Бикбов А. Грамматика порядка: историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: ИД ВШЭ, 2014. Бикбов А. За порогом новой эры правления // Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах / Пер. с англ. А. А. Писарева, под ред. С. М. Гавриленко. М.: Издательский дом «Дело», 2016. С. 7–32. Бикбов А. Культурная политика неолиберализма // Художественный журнал. 2011. № 83. С. 40–52. Бикбов А. Новые культурные институции: эскиз прошедшего будущего // Художественный журнал. 2021. № 117. С. 14–25. Будрайтскис И. Мир который придумал Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России. М.: Циолковский, 2020. Галисон П., Дастон Л. Объективность. М.: НЛО, 2019. Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. М.: Наука, 2000. Герасимов И. День рождения цинического разума // Ab Imperio. 2021. № 3. Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах / Пер. с англ. А. А. Писарева, под ред. С. М. Гавриленко. М.: Издательский дом «Дело», 2016. Зиновьев А. А. Зияющие высоты. Lausanne: L’Age d’Homme, 1976. Зиновьев А. А. Логическая социология. М.: Социум, 2002. Зиновьев А. А. О «Зияющих высотах» (Выступление по «Радио Свобода») // Он же. Без иллюзий. Lausanne: L’Age d’Homme, 1979. С. 21–23. Зиновьев А. А. Состояние социальных исследований // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. С. 200–204. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. Кризис коммунизма. М.: Центрполиграф, 1994. Зиновьев А. Светлое будущее. Lausanne: L’Age d’Homme, 1978. Каплун В. Перестать мыслить «власть» через «государство»: gouvernementalité, Governmentality Studies и что стало с аналитикой власти Мишеля Фуко в русских переводах // Логос. 2019. Т. 29. № 2. С. 179–220. Кирквуд М. Идеология в произведениях А. А. Зиновьева // Феномен Зиновьева / Сост. А. А. Гусейнов, О. М. Зиновьева, К. М. Кантор. М.: Современные тетради, 2002. Кобылин И. «Выжидать и лавировать», или кибернетическая правительность в консервативном стиле // Stasis. 2020. № 2. С. 77–101. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука. С. 266–281. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб.: ЕУСПб, 2016. Эльстер Ю. Кислый виноград. Исследование провалов рациональности. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 82–95. Elster J. Active and Passive Negation: An Essay in Ibanskian Sociology // The Invented Reality: How Do We Know What We Believe We Know? (Contributions to Constructivism) / P. Watzlawick (ed.). N.Y.: W. W. Norton, 1984. 88

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Elster J. Aktive und passive Negation. Essay zur ibanskischen Soziologie // Die erfundene Wirklichkeit. Wie wissen wir, was wir zu wissen glauben? Beiträge zum Konstruktivismus / P. Watzlawick (Hg.). München: Piper, 1983. S. 163–191. Elster J. Négation active et négation passive Essai de sociologie ivanienne // Archives Européennes de Sociologie. 1980. Vol. 21. № 2. P. 329–349. Epstein M. Postmodernist Thought of the Late Soviet Period: Three Profiles // Studies in East European Thought. 2021. Vol. 73. № 3. Hosking G. Moralism Versus Science // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker: An Assessment // P. Hanson, M. Kirkwood (eds). Houndmills; L.: The Macmillan Press, 1988. P. 173–178. Lipovetsky M. Charms of Cynical Reason: The Trickster Trope in Soviet and PostSoviet Culture. Boston: Academic Studies Press, 2011. Kirkwood M. Alexander Zinoviev: Seer or Scientist? // Ideology in Russian Literature / R. Freeborn, J. Grayson (eds). L.: Palgrave Macmillan, 1990. Kukulin I. Cultural Shifts in Russia Since 2010: Messianic Cynicism and Paradigms of Artistic Resistance // Russian Literature. 2018. Vol. 96–98. P. 221–254.

Александр Писарев

89

NOT JUST THE SOVIET: ALEXANDER ZINOVIEV’S YAWNING HEIGHT S FROM THE PERSPECTIVE OF GOVERNMENTALITY STUDIES Alexander Pisarev. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: government; governmentality; soviet philosophy; practical philosophy. Article is devoted to the interpretation of Alexander Zinoviev’s early novel Yawning Heights in the post-foucauldian optics of governmentality studies. In the center of Zinoviev’s social ontology, which is preliminarily reconstructed, there is confrontation between non-moral egoistic social laws (sociality) and antisociality based on the moral effort of individuals to constrain sociality with the help of law, science, religion, art, and other forms. This is a universal explanatory scheme used by Zinoviev to explain the specifics of power and society in the city of Ibansk, where the events of the novel take place. Ibanskian society is a cynical society of the victorious sociality, and Ibanskian regime is its continuation. Hereafter the features of Zinoviev’s vision of power are outlined. The essence of Ibanskian regime is in the structure of everyday life, and not in repression as its extreme manifestation. It uses the internal processes of society associated with the action of sociality. This leads to an appeal to the optics of governmentality studies to analyze the functioning of power in the novel. The main features of the approach of governmentality studies and government as the conduct of conducts are revealed. Arguments are given in favor of the thesis that the Iban governmentality is related not only to the Soviet regime, but also to other, past and present societies. In this sense, its study can become a contribution to the historical ontology of ourselves. Next, Ibanskian governmentality is reconstructed with the help of Jon Elster’s study of logical traps at the base of the Ibanskian regime, in particular, the confusion of passive and active negations. The basic dispositions and principles of power, specific governmental techniques, such as delation, meeting and delegated silencing, are written out. The model of the subject produced by Ibanskian governmentality and possible ways to counter-conduct are revealed. Lastly this governmentality is discussed as a reaction to the introduction of cybernetics into government. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-53-89

90

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Самоуправляемые джунгли коммунизма Игорь Кобылин

Приволжский исследовательский медицинский университет (ПИМУ), Нижний Новгород; Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС), Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: коммунизм; управленчество; советский марксизм, естественное состояние; социальные законы. Статья посвящена анализу предложенной Александром Зиновьевым в работах 1970-х — начала 1980-х годов парадоксальной концептуализации коммунизма как «буйства стихийных сил природы». В том варианте нелинейной истории, который разрабатывал Зиновьев, коммунистическое общество возникло исторически, но стало идеальным условием для проявления «вечных» и «естественных» коммунальных законов. Такое объяснение было направлено как против советологических вариантов теории тоталитаризма, так и против официального советского марксизма, согласно которому коммунизм — это всецело исторический феномен, диалектически вбирающий в себя все прогрессивные достижения прошлого. Однако, критикуя догматический советский марксизм, Зиновьев оказался парадоксально близок в своих построения к самому Марксу времен «Экономических рукописей 1857–1859 годов» (Grundrisse). В Grundrisse коммунизм трактовался как результат преодоления множественных расколов естественного

«полного тела» общества — расколов, возникших благодаря перверсивной активности капитализма. Но если Маркс видел это вновь обретенное «полное тело» бесконечно производительным, то Зиновьев описывал коммунизм как абсолютную победу социального над экономическим. Экономически мотивированная конкуренция уступает место «невидимой руке» социальной привентации — основному инструменту «самоуправления» коммунальных джунглей. Эти самоуправляемые джунгли можно описать как эксцесс фукианской гувернаментальности — управление в реальном коммунизме не просто не исчезает (как того хотели марксистские теоретики), но становится всеобъемлющим и самореферентным. Правительность здесь — это не комбинация полицейской регламентации и либерального экономического невмешательства. Коммунистическая гувернаментальность приобретает абсолютный характер: свобода тут неотличима от полицейской опеки, а по-настоящему управлять можно только ничем не управляя.

91

В

С ТАТ Ь Е «Активное и пассивное отрицание: эссе об ибанской социологии» норвежский философ и  политический теоретик Юн Эльстер так сформулировал вклад создателя Ибанска в социологию мировую: Он делает для советского коммунизма то, что сделал Маркс для современного ему капитализма. Подобно Марксу, стремившемуся продемонстрировать механизмы капиталистической иррациональности, Зиновьев погружает нас в мир галлюцинаторный, но отнюдь не хаотический, в мир, управляемый принципами иррациональными и при этом вполне интеллигибельными. Понять иррациональное — вот задача, которую ставит Зиновьев1.

Это комплиментарное утверждение, которое, как осторожно замечает автор, самому Зиновьеву вряд ли бы понравилось, таит в себе историческую иронию: общество, построенное по заветам Маркса, оказывается не менее (хотя и по-другому) иррациональным, чем критикуемый им капитализм, и требует нового — в каком-то смысле «антимарксистского» — Маркса для собственного расколдовывания. Анализ советской/ибанской действительности, проделанный Зиновьевым как в  художественных, так и в собственно социологических текстах 1970-х — начала 1980-х годов2, выявил целый ряд характерных для нее парадоксальных инверсий базовых форм жизни обществ капиталистических, — так, что советский коммунизм оказывается странным 1. Elster J. Active and Passive Negation: An Essay in Ibanskian Sociology // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. An Assessment / P. Hanson, M. Kirkwood (eds). L.: Macmillan, 1988. P. 118. Та же аргументация в более сжатом виде воспроизведена в: Эльстер Ю. Кислый виноград. Исследование провалов рациональности. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. 2. Привилегированным объектом анализа станет для нас книга «Коммунизм как реальность», впервые изданная в Швейцарии в 1980 году. Обзорные работы о  ней см.: Berelowitch W. Le cauchemar social de’Alexandre Ziniviev: pouvoir et société soviétiques // Annales ESC. 1985. № 4. P. 717–736; Kirkwood M. Alexander Zinoviev: An Introduction to His Work. L.: Macmillan, 1993. P. 148–170; Кантор К. Логическая социология Александра Зиновьева как социальная философия // Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. С. 224–245. 92

Логос · Том 32 · #6 · 2022

(лучше даже сказать «жутким», в смысле фрейдовского unheimlich — то есть одновременно близкого и чужого или, вернее, близкого, оборачивающегося чужим) двойником капитализма. Равно как и сам Зиновьев оказывается двойником Маркса, сохраняя верность ключевым интенциям его учения (понять общественные механизмы производства иррационального), переопределяя и  инвертируя при этом большинство конкретных положений марксистской теории. Стоит еще раз подчеркнуть — это отношение двойничества между «формациями» не укладывается, по Зиновьеву, в привычные — в том числе и марксистские — схемы. Так, речь в данном случае не идет о той близости, которая связывает отрицающего с отрицаемым — в том духе, что коммунизм, борясь с капитализмом, продолжает воспроизводить какие-то черты этого последнего или сохраняет их  в  качестве анахронических пережитков. Концепция «пережитков» (столь любимая советской общественной наукой) ошибочна уже потому, что капитализм и коммунизм не находятся на одной линии исторического развития: Капитализм может быть одним из исторических условий появления коммунистического общества. Но последнее имеет свои собственные корни и источники, свою собственную историческую линию, не являющуюся продолжением линии капитализма. Линии капитализма и коммунизма лишь соприкасаются и пересекаются в истории. А не образуют отрезки одной линии3.

И уж тем более Зиновьев не имеет в виду, что в СССР так и не удалось построить даже настоящий социализм (не говоря уже о коммунизме). Действительно, многие левые критики советской системы полагали, что поскольку в Советской России сохранялись наемный труд и прибавочная стоимость, имеет смысл говорить только о государственном капитализме. Зиновьев же, напротив, неоднократно настаивал, что советское общество является по-настоящему коммунистическим, и необходимость развеять левые иллюзии о будущем «демократическом коммунизме» послужила, по его собственным словам, толчком к написанию книги «Коммунизм как реальность» (1980). Именно в Советском Союзе коммунизм «сложился имманентно в силу социальных законов и исторически данных условий» и именно в Советском Союзе «он достиг классической зрелости»4. 3. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. С. 21. 4. Там же. С. 9. Игорь Кобылин

93

Двойничество тут нужно, видимо, понимать как двойничество исходной формы и ее невынужденной мутации, причем, согласно выстроенной Зиновьевым исторической логике, мутациями скорее нужно считать формы «цивилизованных» западных обществ, а  не  «природно-естественных» коммунистических. К  зиновьевской концепции истории, в которой он, как это ни странно, оказывается куда ближе к Марксу (во всяком случае Марксу эпохи Grundrisse), чем сам это признает, мы вернемся чуть позже. Сначала стоит определить, что вообще здесь понимается под инверсиями. Так, например, коммунистическое общество идеологически описывает себя как общество победившего равенства, где преодолены все антагонистические конфликты и люди совместно работают на общее благо. Однако на деле, как пишет Зиновьев, при коммунизме мы сталкиваемся с жесточайшей социальной борьбой и вопиющими иерархическими рангами и различиями. Казалось бы, можно говорить о капиталистических пережитках, но Зиновьев уточняет, что социальная борьба здесь — это не экономическая конкуренция, делающая ставку на максимальную мобилизацию личных трудовых усилий и талантов конкурирующих субъектов, а то, что он называет «привентацией». Привентация как основной модус коммунальной социальной борьбы предполагает своего рода «стратегию сдерживания»: задача субъекта не  выиграть в  конкурентном соревновании, а  сделать так, чтобы не выиграл другой. Привентация позволяет удерживать «средне-общественный уровень» во всем — от промышленного производства до научного и художественного творчества. Причем средствами привентации являются как «безусловно хорошие» (если воспользоваться здесь термином Уолтера Галли) практики — взаимопомощь и взаимовыручка, так и «безусловно плохие» — доносы, «сигналы», клевета. Первые подтягивают проигравших, не давая им проиграть окончательно, вторые — держат в  узде потенциальных победителей, не давая им окончательно победить. Там, где привентация становится главным социальным законом, карьерный успех обеспечивается парадоксальным коммунально-даосским «недеянием»: чтобы эффективно делать карьеру, нужно быть предельно неэффективным. Именно такие «эшеровские» парадоксы Эльстер описал в вышеупомянутой статье как смешение активного и пассивного отрицаний: чтобы занять более высокую социальную позицию я должен прекратить всякую карьерную активность, «не высовываться». Но прекращение активности есть результат моего активного желания, а значит скорее всего моя главная цель — продвинуться вверх по иерархической лест94

Логос · Том 32 · #6 · 2022

нице — так и не будет достигнута. Нужно не активно добиваться пассивного состояния, а пассивно пребывать в нем с самого начала. Эльстер иллюстрирует свою мысль показательной цитатой из романа «Светлое будущее», которую и здесь имеет смысл привести целиком: Но  вот Агафонов спутал все мои представления о  советском карьеристе. Парень не красавец, но довольно приятный на вид. Нельзя сказать, что талантлив, но и не глуп. Не прочь выпить. Не  злой. Добродушный. Ленивый. Сонный какой-то. И  никаких родственных связей. Никто ему не  покровительствовал в том духе, как мне Канарейкин. Напечатал пару популярнейших книжонок по философии (учебники философии для домохозяек и умственно неполноценных, как о них говорили даже такие выдающиеся дегенераты, как Канарейкин и Петин. И, однако, попер в гору. Ни с того ни с сего. Вдруг включили в редколлегию одного видного журнала, дали кафедру, сделали редактором, избрали в членкоры. И все это на моих глазах. Я уже был одним из известнейших теоретиков марксизма, а он — никому неизвестное ничтожество. И без всякого усилия обошел меня. И наверняка еще не достиг предела5.

Если вновь теперь вернуться к проблеме истории, то мы увидим следующую картину. Хронологически советский коммунизм появился после возникновения капиталистических обществ, и поэтому кажется, что именно он является той странной, экзотической метаморфозой, которая искажает нормальную, «естественную» жизнь, в  этих обществах протекающую. Однако в  случае с Зиновьевым, мы сталкиваемся с нелинейной и даже — если угодно — мультитемпоральной историей. Налицо «одновременность неодновременного» (Эрнст Блох): исторически возникшее советское общество, имеющее свои линии эволюционного развития6, способствует выявлению вечных коммунальных законов в  их  наиболее концентрированном и  чистом варианте. В  этом смысле подлинной извращающей естество метаморфозой будет именно капитализм: внедряя логику экономической рациональности, коммодифицируя все жизненные феномены (включая те, 5. Он же. Светлое будущее // Собр. соч.: В 10 т. М.: Центрполиграф, 2000. Т. 2. С. 137. 6. В «Коммунизме как реальности» Зиновьев не останавливается подробно на выяснении этого вопроса. Он лишь кратко упоминает, что СССР воспроизводит «крепостнический строй России столетней давности» (Он же. Коммунизм как реальность. С. 42). Игорь Кобылин

95

что мыслились в качестве естественных условий любой деятельности вообще — рабочую силу и землю), он существенно ограничивает (хотя и не снимает совсем) сферу применения универсальных законов коммунистических джунглей. Теоретическое описание Зиновьевым коммунизма как «естественного явления» и более того как «буйства стихийных сил природы» очевидно направлено сразу против двух — причем противоположных друг другу — объяснений сущности советского общества. Первое условно можно определить как западный советологический мейнстрим «доревизионистской» эпохи. Описывая советский «тоталитаризм» как насилие над природой человека, он оказался слеп по отношению неестественности самой западной рыночной цивилизации. Второе — ортодоксальный советский марксизм, рассматривающий коммунизм в качестве результата всей человеческой истории, диалектически вбирающего в себя прогрессивные достижения предшествующих формаций. Марк Бассин убедительно продемонстрировал, что раннесоветская и сталинская культуры были «прометеевскими»: от Плеханова и Троцкого до самого Сталина по линии политико-идеологического руководства, и от Вернадского и Мичурина до Лысенко по линии «научного фронта» пафос покорения и преобразования слепых в своей стихийности природных сил (включая в некоторых радикальных вариантах и биологическое естество самого человека) оставался неизменным7. Может быть наиболее ярко этот «антиприродный» революционный импульс проявился у Максима Горького — он полагал, что новая культура должна не только окончательно подчинить природу «разумным интересам человека», но и преодолеть «зоологическую естественность анархизма», характерного для жизни огромной массы русского крестьянства8. В послесталинский период природа даже в ее непреобразованном большевистской волей виде была частично реабилитирована. Более того, природа и изучавшие ее естественные науки стали 7. См.: Bassin M. The Gumilev Mystique: Biopolitics, Eurasianism, and the Construction of Community in Modern Russia (Culture and Society after Socialism). Ithaca: Cornell University Press, 2016. Впрочем, ситуация в 1920-е годы была более сложной, см.: Маликова М. НЭП как опыт социально-биологической гибридизации // Отечественные записки. 2006. № 1 (28). URL: https://strana-oz.ru/2006/1/nep-kak-opyt-socialno-biologicheskoy-gibridizacii. 8. Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Издательство И. П. Ладыжникова, 1922. С. 8, 6. То, как Горький описывает дореволюционное крестьянство в этой небольшой брошюре, очень напоминает законы «коммунальных джунглей» Зиновьева. 96

Логос · Том 32 · #6 · 2022

восприниматься как своего ресурс сопротивления избыточному идеологическому давлению9. Кибернетическая прививка позволила части советских философов и ученых с одной стороны «историзировать» Природу, а с другой — «натурализовать» Общество, выстроив единую линию «универсального эволюционизма»10. Однако, при некоторых отдельных совпадениях, все эти проекты были довольно далеки от идей Зиновьева. Зато неожиданное, как уже отмечалось выше, сходство обнаруживается у Зиновьева с размышлениями Маркса в работе, известной на русском как «Экономические рукописи 1857–1859 годов» (нем. Grundrisse der Kritik der politischen Ökonomie или просто Grundrisse). С  одной стороны, Маркс, будучи первооткрывателем нового научного континента, «континента Истории» (Луи Альтюссер), с  подозрением относится к  любым вариантам «натурализации» социальной жизни. Так, например, в самом начале Grundrisse Маркс, анализируя «робинзонады» буржуазной политэкономии, показывает, что их натурализм — это чистая «эстетическая видимость»11. Проецируя в прошлое модель «гражданско 9. Причем в апологии «естественности» сходились как «либеральная», так и «консервативная» оппозиции официальному марксизму. Так, подводя итоги советским дискуссиям о роли генетической наследственности в поведении человека, Лорен Грэхем пишет: «Дело в том, что и „либерально настроенные“ интеллектуалы, и консервативно мыслящие националисты заигрывали с концепциями, в основе которых лежали представления о решающей роли наследственных факторов; либеральные интеллектуалы делали это, поскольку точка зрения биологического детерминизма была направлена против сталинского контроля над наукой, а консервативные националисты — поскольку в их представлении биологический детерминизм способствовал росту этнического, национального сознания» (Грэхэм Л. Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991. С. 264). 10. О «киборг-науках», проблематизировавших во второй половине ХХ века старое метафизическое различие между Природой и Историей, см.: Mirowski Ph. Machine Dreams: Economics Becomes a Cyborg Science. N.Y.: Cambridge University Press, 2002. Теорию универсального эволюционизма разрабатывал в многочисленных работах 1970–1980-х годов советский математик Никита Моисеев, см., напр.: Моисеев Н. Люди и кибернетика. М.: Молодая гвардия, 1984. Критику универсального эволюционизма и любых попыток натурализации человеческой истории с позиций марксистского «конкретного историзма» см.: Мареев С. Из истории советской философии: Лукач — Выготский — Ильенков. М.: Культурная революция, 2008. 11. «Если политическая экономия, по словам Карла Маркса, любила робинзонады, то сами робинзонады уже были полностью ориентированы на политическую экономию; и  даже образцовый Робинзон Крузо Даниеля Игорь Кобылин

97

го общества», Смит и Рикардо выдают продукт долгой истории за ее естественное начало. Собственно, сама история у буржуазных теоретиков — это не более чем история слепоты по отношению неизменной человеческой природе. Маркс же, напротив, полагает, что фантазии о робинзонах в «естественном состоянии», включая сюда и теорию общественного договора Руссо, стали возможны только тогда, когда отдельный человек смог радикально эмансипироваться и от самого природного окружения, и от тех «плотных» социальных связей (семейных, родовых, общинных), которые помогали ему в этом окружении выживать. Но способность к эмансипации от всепроникающего социального — следствие развития этого последнего: Лишь в XVIII веке, в «гражданском обществе», различные формы общественной связи выступают по отношению к отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения — точки зрения обособленного одиночки, — есть как раз эпоха наиболее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом буквальном смысле δώον πολιτικόν, не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе… и может обособляться12.

История — это не  просто время, потраченное на  заблуждения, которые наконец-то рассеялись. Напротив, история продуктивна, и в определенном смысле можно сказать, что и сама «природа» является ее продуктом. Однако, чем дальше Маркс уходит «в глубь истории», обнаруживая там производящего индивида «несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому»13, тем меньше в этой глуби собственно истории. Да  и  уходить, оказывается, далеко не надо: до подлинно исторического рубежа, отделяющего капитализм от предшествующих формаций, мы имеем дело не стольДефо после попыток заняться различными делами… оказавшись на необитаемом острове, по сути дела, закончил образцовый учебный курс домоводства, экономики, педагогики и бухгалтерии» (Фогль Й. Расчет и  страсть. Поэтика экономического человека. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2022. С. 315). 12. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 годов // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М.: Политиздат, 1969. Т. 46. С. 28. 13. Там же. 98

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ко с прогрессивным историческим восхождением человечества, сколько с  вариациями одного и  того же общинно-племенного типа отношений. Этот изначальный, «естественный» тип Маркс описывает, споря с Прудоном, так: То, что г-н Прудон именует внеэкономическим происхождением собственности… это добуржуазное отношение индивида к объективным условиям труда и  прежде всего к  природным объективным условиям труда; ибо подобно тому как трудящийся субъект есть индивид, данный природой, природной бытие, так первым объективным условием его труда является природа, земля как его неорганическое тело; сам индивид, данный природой, представляет собой не только органическое тело, но он есть неорганическая природа как субъект14.

Но  индивид не  только неотделим от  природы, чьей субъективной формой он является, он также неотделим от  «коммуно-общинной (коммунистической) коллективности» (Лиотар), — сложившейся естественным путем, а значит также являющейся сущностно природной. Хотя Маркс, описывая общинный строй, употребляет слова «труд» и «собственность», это совсем не те труд и собственность, с которыми мы имеем дело в буржуазную эпоху. Во-первых, собственность является не продуктом труда, а его объективной предпосылкой: понятая как неорганическое продолжение органического тела труженика, как «его кожа, его органы чувств» (Маркс), она становится условием трудовой деятельности. Во-вторых, сам труд от  своих собственных предпосылок и  условий не  отделен, а значит, как замечает Клод Лефорт, «труду как таковому еще нельзя дать определение»15. В сущности, мы сталкиваемся здесь с недифференцированным «полным телом» как единством природного, социального и индивидуально-органического: ни в отношениях человека с природой, ни в отношениях людей между собой нет того, что выше Маркс называл «внешней необходимостью». Всякая необходимость, всякая связь является здесь сугубо внутренней. Люди буквально «вписаны» в землю, так что, по словам Жана-Франсуа Лиотара, это общинное «”производство” — просто воспроизводящаяся природа»16. 14. Там же. С. 276. 15. Лефорт К. Формы истории. Очерки политической антропологии. СПб.: Наука, 2008. С. 194. 16. Лиотар Ж.-Ф. Либидинальная экономика. М.; СПб.: Изд-во Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018. С. 224. Игорь Кобылин

99

Еще раз важно подчеркнуть, что хотя азиатский, античный и германский (феодальный) способы производства существенно отличаются друг от друга, все они должны пониматься как специфические модификации общинной формы, являющейся «одновременно и изначальной природной формой, и формой представления»17. Их нельзя выстроить в генетический ряд так, чтобы последующая форма была разрешением внутренних противоречий предыдущей. Подлинно революционной формацией, выводящей историю из круга повторения на «прямую дорогу», становится капитализм — он не только запускает «развитие», но и привносит в «полное тело» общинной формы множественные расколы: раскол на чувственные предметы и чувственно-сверхчувственные товары, на рабочего и продаваемую им рабочую силу, на конкретные трудовые практики и абстрактный труд, образующий стоимость. Эти расколы приводят к  тому, что вроде бы расколдованная жизнь буржуазного общества наполняется призраками, мистикой и фантастикой, заставляющей Маркса чуть ли не с ностальгией писать о кристальной ясности личных, неопосредствованных отношений мрачного Средневековья. В этом контексте, как показывает Лиотар, коммунизм в качестве союза «свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу»18, мыслился Марксом как устранение расколов и возвращение к единству естественного «полного тела», ставшего, наконец, абсолютно прозрачным. Маркс, правда, полагал, что это вернувшееся к естеству тело будет даже более продуктивным, чем расколотое буржуазное: ликвидировав внутренне присущий капитализму антагонизм, «союз свободных людей» будет бесконечно развивать производительные силы, становясь все более эффективным. Но как выяснилось, то, что служило препятствием было одновременно и условием возможности: …если мы устраним ошибку, это врожденное противоречие капитализма, то тогда мы получим не запущенное на полную катушку влечение к  производительности, наконец-то  избавившееся от  своего препятствия, но  как раз-таки потеряем эту производительность19. 17. Лефорт К. Указ. соч. С. 200. 18. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. С. 88. 19. Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М.: Художественный журнал, 2004. С. 43. 100

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Это замечание Жижека указывает на  апорию: если кризисы не разрушают капитализм, а, напротив, революционизируют его, то коммунизм навсегда останется недостижимой грезой (причем, как подчеркивает Жижек, грезой капиталистической); если же коммунизм устанавливается волюнтаристски, революционным актом, опережая его «естественное» вызревание в недрах буржуазного общества (вызревание так никогда ничем и не заканчивающееся), то тогда существует опасность, что лишенные всякого стимула к развитию производительные силы начнут регрессировать. Именно так описывает советскую экономику Кети Чухров в своей недавней книге о позднесоветской культуре: в обществе, где больше нет частной собственности и, соответственно, преодолено капиталистической отчуждение, где либидинальное Желание — этот мотор либидинальной же экономики капитала — погашено, производительные силы также как бы выключаются из конкурентной борьбы. Сколько бы партийные лидеры ни говорили о  необходимости повышения производительности труда, этой производительности хватало лишь на  то, чтобы удовлетворять основные — «нелибидинальные» — потребности20. Именно это естественное «полное тело», лишенное «извращающей» либидинально-экономической энергии капитализма, и описывает Зиновьев в «Коммунизме как реальности». Это действительно «тело» — практически в прямом смысле. Состоящее из клеточек-коммун, каждая из которых является в свою очередь органическим продолжением тел ее индивидуальных членов21, оно представляет собой некую «суперличность». Здесь вновь нет никаких внешних отношений — все отношения можно рассматривать как внутрикоммунальные, в том числе и отношения власти. В  своей давней рецензии на  «Коммунизм как реальность» французский славист Владимир Берелович уже обратил внимание на двойное понятие власти у Зиновьева: иерархическая вертикаль в коммунистическом обществе сложно переплетается с горизонтальным коммунальным «народовластием», образуя в итоге всеохватную сеть22. Причем вертикальную партийно-государ 20. См.: Chukhrov K. Practicing The Good: Desire and Boredom in Soviet Socialism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2020. 21. «В интимной жизни человека не остается ничего такого, что неизвестно коллективу (начиная от состояния кишечника и кончая амурными делами). Коллектив учреждения, в котором работает индивид, есть его основа и органическая жизненная среда. Без которой он вообще не мыслит себя в качестве личности» (Зиновьев А. Коммунизм как реальность. С. 135–136). 22. Berelowitch W. Op. cit. P. 726–727. Игорь Кобылин

101

ственную власть — традиционный объект критики либеральной западной политологии — Зиновьев считает пусть и  относительным, но благом: она хотя бы немного спасает от беспрецендентного коммунального давления. На микроуровне первичных коллективов партия есть воплощенное благо. Здесь (да и вообще в стране) это есть единственная сила, способная как-то ограничить буйство сил коммунальности, защитить людей от самих себя и обеспечить некоторый прогресс23.

В отсутствие невынужденных, характерных для «цивилизованных» обществ ограничений природного «буйства» социальности (собственность, право, экономическая и политическая агональность, свобода слова и так далее), эта последняя вынуждена производить свои собственные ограничители. Однако, считает Зиновьев, слова «государство» и «партия» не должны сбивать нас с толка — стоящие за ними феномены радикально отличаются от тех, что существуют на Западе. Во-первых, несмотря на то что при реальном коммунизме государство не отмирает, оно лишается своих политических функций. Собственно, при коммунизме отмирает как раз политика как пространство агонально-игровых отношений. Во-вторых, все различия между государственно-партийной, хозяйственной и военной властями являются чисто номинальными — как подчеркивает Зиновьев, «здесь на самом деле нет различных форм власти, а  есть лишь различные функции единой власти»24. Наконец, властная вертикаль, через посредство своих многочисленных ответвлений-щупалец, сама закручивается в сеть, переплетаясь с сетевым паноптизмом низовых коммун. Акцент на «естественности» и «природности» коммунизма, вроде бы, позволяет сделать вывод, что речь о грандиозном срыве в архаику — тем более что и сам Зиновьев пишет о падении в «дырки истории»25. Революция коснулась самого фундамент общественной жизни, а «чем более глубокие основы общественной жизни затрагивают … перемены, тем ближе к процессам мертвой природы оказываются и обществообразующие процессы»26. Советские люди — это даже не руссоистские дикари, пусть и совсем не благородные. Это скорее «стая» (напомню, что в «Зияющих высотах» прослеживается среди прочего и история «экспериментального крысария»), чьи за 23. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. С. 164. 24. Там же. С. 211. 25. Там же. С 26–27. 26. Там же. С. 25. 102

Логос · Том 32 · #6 · 2022

коны организации являются общими и с неорганической материей. В любом случае, даже если не погружаться глубоко в мир «мертвой природы», срыв пробуждает и наиболее архаические типы мышления и поведения. Так Эльстер напоминает нам, что смешение пассивного и активного отрицаний — это существенная черта именно примитивного сознания (primitive mentality). А зиновьевское описание того, как коллектив расправляется с отщепенцем, действуя таким образом, чтобы «приобщать путем выталкивания или выталкивать путем приобщения», заставляет вспомнить «включенное исключение» Джорджо Агамбена и проанализированную им незавидную судьбу римского Homo Sacer. Однако в нелинейной истории даже регресс должен пониматься нелинейно. Освободившиеся от цивилизационных фильтров естественные социальные законы все-таки действуют в  среде, далекой от  родовых общин древности. Советское общество продолжает оставаться «большим» обществом — относительно сложным, модерным, индустриально-техническим, пусть и лишенным стимула к экономическому развитию. А это значит, что, регулируя жизнь такого общества, «природные» законы действуют парадоксально. Если капитализм «извращал» и раскалывал «естественное тело», то советский коммунизм, наследуя ему — не в концептуально-логическом, как мы успели убедиться, а скорее в исторически контингентном смысле (в качестве конкретного условия своего появления), содержал в себе множество «извращенных», инвертированных форм. А исторически определенная инверсия инверсии никогда не бывает простым и невинным возвращением к началу. «Модерные» элементы не исчезают, а почти пародийно «оестествляются», встраиваясь в новый коммунальный порядок и в каком-то смысле обнаруживая там свою истину. Это касается и техник власти. Резюмируя свои размышления о понятии власти у Зиновьева, Берелович пишет: Любопытно, что Зиновьев разделяет широко распространенную в последние десятилетия на Западе идею, которую можно было бы назвать циничной, — идею о власти, пронизывающей все социальные отношения27.

Он не называет имен и не дает ссылок, но можно с большой долей уверенности предположить, что речь идет о Мишеле Фуко. Действительно, описание Зиновьевым коммунальных отношений за 27. Berelowitch W. Op. cit. P. 728. Игорь Кобылин

103

ставляет вспомнить о фукольдианской микрофизике власти. Но, как представляется, эти несомненные сходства могут быть вписаны в более широкую концептуальную перспективу. Речь, прежде всего, идет о феномене, который Фуко назвал «управленчеством» (gouvernementalité). Что же такое управленчество в  понимании Фуко? В  лекции от 1 февраля 1978 года курса «Безопасность, территория, население», где впервые говорится о проекте «истории управленчества», он дает такое определение: Под «управленчеством» я  понимаю совокупность институтов, процедур, анализов и  рефлексий, расчетов и  тактик, посредством которых реализуется весьма специфическая и чрезвычайно сложная разновидность власти, имеющая в качестве главной цели  — население, определяющего познавательного обеспечения — политическую экономию, а ключевого инструмента — устройства безопасности28.

Далее Фуко уточняет, что управленчество — это тип власти, который «правит» над суверенитетом и дисциплинарными механизмами контроля, порождая, с одной стороны, ряд особых учреждений, а  с  другой — блок специальных знаний. В  конечном итоге и само государство переживает трансформацию: из средневекового «государства юстиции» через раннемодерное административное государство оно постепенно превращается в государство «гувернаментализированное». На этом вопросе стоит остановиться чуть подробнее. Колин Гордон полагает, что концептуализацию управленчества в качестве особого политико-экономического феномена необходимо рассматривать как продолжение исследований по  микрофизике власти, осуществленных Фуко в работе «Надзирать и наказывать» (1975), но с учетом той — преимущественно ортодоксально марксистской — критики, которая ставила ему в упрек отсутствие анализа роли государства и некоторую слепоту в отношении глобального политического видения в целом: позитивистский интерес к отдельным технологиям власти якобы заслонял общую картину взаимосвязи государства и капитала29. 28. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. С. 162. 29. См.: Gordon C. Governmental Rationality: An Introduction // The Foucault Effect: Studies in Governmentality / G. Burchell et al. (eds). Chicago, IL: The University of Chicago Press, 1991. 104

Логос · Том 32 · #6 · 2022

На упрек в забвении проблемы государства Фуко отвечает критикой самого этого понятия, отмечая при этом любопытный парадокс. С одной стороны, это понятие явно редукционистское, упрощающее, сводящее всю сложность «композитной реальности» исторических государств к некоей целостной, наделенной четкими функциями сущности. С  другой стороны, эта редуцированная «индивидуальность» начинает разрастаться, аффицируя нас и занимая в нашем политическом сознании все больше места. Фуко пишет о гипнотической силе, исходящей от этого понятия, силе, которая завораживает, заставляя видеть в государстве «ужасающее холодное чудовище». Однако если сменить оптику и переключить внимание на всю сеть отношений власти, то обнаружится, что государство — это не более чем совокупность определенных управленческих практик или, как пишет сам Фуко: «Государство — это не что иное, как превратность управления, а не управление — инструмент государства»30. В целом, во взаимоотношениях модерного управленчества и государства можно выделить два этапа: первоначально оно было техникой, призванной «инсталлировать» нововременное государство в тела и головы подданных уже не на уровне принципов, а на уровне обычных, повседневных практик и  ментальных привычек. И лишь на втором шаге — в своей либеральной инкарнации — гувернаментальность стала тем, что ограничивает политико-экономические и  эпистемологические притязания «государственного интереса» (хотя и никогда от него не полностью отделяется). Характеризуя либеральную правительность, Фуко пишет так: Но теперь, вместе с мышлением экономистов, вновь появляется естественность или, скорее, иная естественность. Это естественность тех механизмов, в силу действия которых происходит так, что когда цены поднимаются, если им позволяют подниматься, то они сами и останавливаются. Именно эта естественность служит причиной того, что население привлекают высокие зарплаты, до того момента, когда зарплаты стабилизируются, и поэтому население больше не увеличивается. Это не процессы самой природы, понимаемой как мировая природа, это специфическая естественность в отношениях людей между собой, в том, что спонтанно происходит, когда они живут совместно, когда они образуют единое целое, когда они обмениваются, когда они трудятся, когда они производят31. 30. Фуко М. Указ. соч. С. 325. 31. Там же. С. 450–451. Игорь Кобылин

105

Фуко, как известно, отказывал социализму в специфической для него управленческой рациональности. И здесь с ним могли бы согласиться и советские идеологи, поскольку предполагалось, что, когда отчуждение будет окончательно снято, отпадет всякая надобность в управлении людьми вообще. Поэтому те управленческие практики, которые сохраняются в эпоху социализма, можно рассматривать в качестве исчезающих посредников перехода к коммунистическому обществу. Зиновьев же в своем анализе демонстрирует, что реальный коммунизм является самым настоящим эксцессом управленчества в его весьма специфической версии. Во-первых, именно здесь — в  отсутствие автономного политического поля, — особенно хорошо заметно, что все институты государственной власти — это не  более чем узлы в  глобальной управленческой сети, ее, как сказал бы Фуко, «превратности». Во-вторых, гигантское увеличение управленческого аппарата при отсутствии чисто экономической конкуренции, превращает управление в  единственное поле, где возможна социальная динамика. А  поле это фактически совпадает с  общественным целым. Хотя формально у коммунального тела есть управляющая им голова (то есть существуют отдельные клетки-коммуны, специализирующиеся именно на управлении), в реальности управляемых почти невозможно отделить от управляющих. Управленческая иерархия — это главный социальный стержень. Зиновьев пишет об этом так: В зависимости от управляемых клеточек растет и число управляющих клеточек первого ранга, которые нуждаются в управлении в свою очередь, — так образуются управляющие клеточки второго ранга. Таким образом, вся социальная иерархия общества есть иерархия сугубо управленческая, подобно тому, как в армии вся совокупность офицеров различных рангов вырастает на базе солдатской массы32.

Ставшее самореферентным управление — это пространство работы социальных лифтов, но именно поэтому здесь наиболее ярко проявляют себя биосоциальные законы коммунальных джунглей. Здесь от  «новой» естественности экономической жизни, управляемой невидимой рукой конкурентного рынка, мы переходим к неметафорической, природной естественности, управляемой невидимой рукой биосоциальной привентации. Буржуазная «естественность» Homo Economicus’а окончательно оестествляется ком 32. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. С. 191. 106

Логос · Том 32 · #6 · 2022

мунальным Homo Socialis’ом. Берелович, подбирая историко-философские аналоги «естественному состоянию» зиновьевского коммунизма, совершенно справедливо упоминает Адама Смита с поправкой на неэкономический характер невидимой руки. К сожалению, французский исследователь не стал развивать эту продуктивную на наш взгляд аналогию, быстро переключившись на, вроде бы, присущую рассуждениям Зиновьева о социальных законах смесь науки и морали. В связке Смита и Ларошфуко, о которой пишет Берелович, характеризуя специфический дискурс «Коммунизма как реальности», Ларошфуко для него явно важнее. Вполне возможно, что это и объективно так. Но, как отмечает и сам Берелович, морально окрашенный сциентизм подключает Зиновьева к уже существующей традиции мысли: в русской философии некоторым неразличением этики и науки никого не удивишь. А вот генеалогическая линия, которую благодаря гувернаментальным штудиям Фуко (уже без всяких приставок) можно прочертить от экономической правительности Смита к ее советской коммунальной инверсии, позволяет оценить по-настоящему оригинальный вклад Зиновьева в еще толком не описанную позднесоветскую управленческую мысль. Действительно, коммунизм как реальность — это не гибридная сборка административно-полицейской правительности раннемодерных монархий и экономического управленчества посредством (относительной) свободы, характерного для либеральных техник. Это, если так можно выразиться, абсолютная гувернаментальность, «самоуправляемые джунгли», где непрерывное регулирующее вмешательство уже неотличимо от спонтанности и свободы. В уже упоминавшейся выше книге о скуке и желании в советской культуре Кети Чухров пишет, что реальный социализм представляется жалким и убогим только не просветленному коммунистической метанойей взгляду. Необходима «перемена ума», чтобы увидеть в неказистой материальности коммунального (в широком смысле) быта «свечение» воплотившейся коммунистической идеи. Может показаться, что нечто похожее на такую метанойю пережил в конце 1980-х годов и Зиновьев. Сатирическое «буйство» описаний советских нравов в «Зияющих высотах», в свете которого даже относительно нейтральный, как бы объективно-научный стиль «Коммунизма как реальности» кажется просто более утонченным издевательством над коммунистической иррациональностью, уступает место вроде бы совсем другим мнениям и оценкам. Однако сам Зиновьев считал иначе. В известном интервью испанскому историку Антонио Фернандесу Ортису он говорит: Игорь Кобылин

107

Я свои взгляды не менял. Просто пришло время, изменилась ситуация в мире. Советский коммунизм разгромлен, а я лежачего не бью. Я был критиком коммунизма и советской системы, когда коммунизм процветал здесь и представлял собой угрозу для Запада. А теперь Советского Союза нет. Советского блока нет. Коммунистическая система разрушена. И для меня они не могут быть объектами критики. Объектом моей критики и  анализа стала посткоммунистическая система, то, что получилось в результате. Я ни от одного слова в своих прошлых книгах не отказываюсь. Но я иду вперед, я пишу новые книги о новой эпохе. Вот в чем суть дела33.

В  любом случае — как бы кто ни  относился к  таким заявлениям — здесь есть неустранимое перформативное измерение: сама авторская установка на преемственность симптоматична. А продекларированная преемственность ставит и новые исследовательские задачи: уже тот факт, что «новая эпоха» наступила, говорит нам о сбое в работе «вечной» коммунальной гувернаментальности. Что это был за  сбой, как именно произошла трансформация режима управленчества и какой тип правительности пришел на смену прежнему — вот те вопросы, ответы на которые стоит поискать в «новых книгах» Зиновьева. Но эта большая и сложная тема заслуживает отдельного и весьма обстоятельного разговора. Библиография Александр Александрович Зиновьев: Интервью испанскому историку Антонио Фернандесу Ортису // Центр гуманитарных технологий. 02.09.2009. URL: https://gtmarket.ru/library/articles/2151. Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Издательство И. П. Ладыжникова, 1922. Грэхэм Л. Р. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М.: Политиздат, 1991. Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М.: Художественный журнал, 2004. Зиновьев А. Коммунизм как реальность. М.: Центрполиграф, 1994. Зиновьев А. Светлое будущее // Собр. соч.: В 10 т. М.: Центрполиграф, 2000. Т. 2. Кантор К. Логическая социология Александра Зиновьева как социальная философия // Александр Александрович Зиновьев / Под ред. А. А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2009. С. 224–245. Лефорт К. Формы истории. Очерки политической антропологии. СПб.: Наука, 2008. 33. Александр Александрович Зиновьев: Интервью испанскому историку Антонио Фернандесу Ортису // Центр гуманитарных технологий. 02.09.2009. URL: https://gtmarket.ru/library/articles/2151. 108

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Лиотар Ж.-Ф. Либидинальная экономика. М.; СПб.: Изд-во Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018. Маликова М. НЭП как опыт социально-биологической гибридизации // Отечественные записки. 2006. № 1 (28). URL: https://strana-oz.ru/2006/1/ nep-kak-opyt-socialno-biologicheskoy-gibridizacii. Мареев С. Из истории советской философии: Лукач — Выготский — Ильенков. М.: Культурная революция, 2008. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 23. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1859 годов // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Моисеев Н. Люди и кибернетика. М.: Молодая гвардия, 1984. Фогль Й. Расчет и страсть. Поэтика экономического человека. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2022. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. Эльстер Ю. Кислый виноград. Исследование провалов рациональности. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. Bassin M. The Gumilev Mystique: Biopolitics, Eurasianism, and the Construction of Community in Modern Russia (Culture and Society after Socialism). Ithaca: Cornell University Press, 2016. Berelowitch W. Le cauchemar social de’Alexandre Ziniviev: pouvoir et société soviétiques // Annales ESC. 1985. № 4. P. 717–736. Chukhrov K. Practicing The Good: Desire and Boredom in Soviet Socialism. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2020. Elster J. Active and Passive Negation: An Essay in Ibanskian Sociology // Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. An Assessment / P. Hanson, M. Kirkwood (eds). L.: Macmillan, 1988. Gordon C. Governmental Rationality: An Introduction // The Foucault Effect: Studies in Governmentality / G. Burchell, C. Gordon, P. Miller (eds). Chicago, IL: The University of Chicago Press, 1991. Kirkwood M. Alexander Zinoviev: An Introduction to His Work. L.: Macmillan, 1993. P. 148–170. Mirowski Ph. Machine Dreams: Economics Becomes a Cyborg Science. N.Y.: Cambridge University Press, 2002.

Игорь Кобылин

109

THE SELF-GOVERNING JUNGLE OF COMMUNISM Igor Kobylin. Privolzhsky Research Medical University (PRMU); Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration (RANEPA), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: communism; governmentality; Soviet Marxism; state of nature; social laws. The article is devoted to the analysis of the paradoxical conceptualization of communism as a “rampage of the elemental forces of nature,” proposed by Alexander Zinoviev in the works of the 70s — early 80s. In the version of non-linear history developed by Zinoviev, communist society arose historically, but became an ideal condition for the manifestation of “eternal” and “natural” communal laws. This explanation was directed both against the Sovietological versions of totalitarianism theory and against the official Soviet Marxism, according to which communism is an entirely historical phenomenon, dialectically absorbing all the progressive achievements of the past. However, in criticizing dogmatic Soviet Marxism, Zinoviev turned out to be paradoxically close in his constructions to Marx’ Grundrisse. In Grundrisse, communism was interpreted as the result of overcoming multiple splits in the natural “full body” of society — splits that arose due to the perverse activity of capitalism. But while Marx saw this newly found “full body” as infinitely productive, Zinoviev described communism as the absolute victory of the social over the economic. Economically motivated competition is giving way to the “invisible hand” of social prevention (“priventatsia”) — the main instrument of “self-government” of communal jungle. This self-governing jungle can be described as an excess of Foucauldian governmentality — in real communism governance not only does not disappear (as Marxist theorists wanted), but becomes all-encompassing and self-referential. Governmentality is not a combination of police regulation and liberal economic laissez-faire in this case. Communist governmentality acquires an absolute character: freedom is indistinguishable from police guardianship here, and one can truly govern only without governing anything. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-91-109

110

Логос · Том 32 · #6 · 2022

«Борьба за научность» в позднесталинской медиевистике: к истории одной теоретической дискуссии 1951– 1953 годов А н то н   А ф а н а с ь е в

Независимый исследователь, Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: Борис Поршнев; Евгений Косминский; сциентизация; советская медиевистика. В статье рассматривается история дискуссии вокруг теоретических статей Бориса Поршнева в 1951–1953 годы. Предпринимается попытка объяснить чрезвычайно резкий переход в советской медиевистике от взятого на вооружение в рамках кампании по борьбе с космополитизмом «классово-антагонистического» подхода к периодизации западноевропейской истории (Поршнев) к «экономистскому» подходу (Евгений Косминский, Сергей Сказкин и др.), при неизменности парадигмы «Краткого курса» и марксистской методологии в качестве основных систем координат для исторической науки. Утверждается, что серьезное значение в процессе консолидации медиевистического

сообщества сыграло противостояние Поршневу, чья деятельность воспринималась как стремление занять место главного методолога советской исторической науки, а результат противостояния группы Косминского и сторонников Поршнева предопределил модификацию господствующей конвенции относительно «научности» в границах консолидируемого сообщества. На основании анализа аргументативных стратегий противоборствующих сторон делается вывод, что теоретико-методологические дебаты в советской исторической науке начались еще при жизни Сталина, и не связаны напрямую с последующей сменой политического курса и «оттепелью».

111

П

Е Р И ОД развития советской исторической науки в  1950– 1960-е годы обычно связывается с постсталинской оттепелью, спровоцировавшей активные методологические дискуссии, в ходе которых (под влиянием, с одной стороны, популярного в то время на Западе структурализма, с другой — вследствие появления первых ЭВМ) много говорилось о необходимости сделать историческое знание более «научным», провести его ревизию и «сциентизацию»1. Однако, как уже было отмечено в исследовательской литературе применительно к  изучению истории древнего мира и  античности2, теоретико-методологические дебаты в советской исторической науке начались еще при жизни Иосифа Сталина и не связаны напрямую с последующей сменой политического курса и оттепелью. Мы постараемся показать, что подобная ситуация характерна также и для советской медиевистики. Причины, ход и  значение дискуссий позднесталинского периода неоднократно становились предметом исследовательского интереса. Здесь мы не можем не отметить прежде всего работы Виталия Тихонова3, Сергея и Тамары Кондратьевых4, Владимира Рыжковского5, Сергея Криха6, Любови Сидоровой7, Дениса Статья подготовлена в ходе проведения исследования в рамках Программы фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ) и с использованием средств субсидии в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации «5–100». 1. См. сб.: История и социология / Под ред. В. В. Альтмана, В. А. Куманева. М.: Наука, 1964. 2. Крих С. Б. Образ древности в советской историографии. М.: Красанд, 2013. С. 205. 3. Тихонов В. В. Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х — 1953 год). М.; СПб.: Нестор-История, 2016. 4. Кондратьев С. В., Кондратьева Т. Н. Наука убеждать, или Споры советских историков о французском абсолютизме. М.: Мандр и К, 2003. С. 125–162. 5. Рыжковский В. Советская медиевистика and Beyond (к истории одной дискуссии) // Новое литературное обозрение. 2009. № 97. 6. Крих С. Б. Указ. соч. 7. Сидорова Л. А. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М.: Памятники исторической мысли, 1997.

112

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Козлова8 и Роджера Марквика9. Поскольку дискуссии в советской медиевистической среде конца 1940-х — начала 1950-х венчают недолгую, но крайне недружелюбную для популярного в академической среде этоса чистого знания эпоху, они всегда рассматриваются в качестве предыстории оттепели. Не оспаривая этот тезис как таковой, мы хотели бы обратить внимание на то, что эту «предысторию» можно трактовать скорее как начало процесса, не связанного напрямую с политической повесткой, но имеющего собственную логику — то есть на эволюцию того, что Пьер Бурдьё называл «относительной автономией» поля науки10. При этом мы сознательно дистанцируемся от  традиционных редукционистских схем объяснения функционирования советской науки, будь то  концепция так называемого «сциентического тоталитаризма»11, давно и справедливо раскритикованная Тихоновым12, либо попытка описания советской историографии в терминах «квазинауки» с акцентом на таких чертах, как систематическое использование репрессивного ресурса, преобладание деструктивной критики над творческой продуктивностью, неоспоримый авторитет канонических текстов, насилие над фактами13 и т. д. — словом, скорее описывающих наукообразным языком сложившиеся в обыденном сознании относительно советской науки общие места, нежели действительно предлагающих концептуальное объяснение исследуемого феномена. Череда идеологических кампаний в исторической науке конца 1940-х годов традиционно рассматривается историками как некая …форма, в которой нашла выход борьба остепенившихся к тому времени «красных» профессоров за возросшие привилегии ака 8. Kozlov D. Athens and Apocalypse: Writing History in Soviet Russia // The Oxford History of Historical Writing. Vol. 5: Historical Writing Since 1945 / A. Schneider, D. Woolf (eds). Oxford: Oxford University Press, 2011. 9. Markwick R. Rewriting History in Soviet Russia. The Politics of Revisionist Historiography, 1956–1974. Basingstoke: Palgrave, 2001. 10. Бурдьё П. Поле науки // Социология под вопросом. Социальные науки в постструктуралистской перспективе. М.: Праксис, 2005. С. 42. 11. В рамках этой концепции советская наука рассматривается исключительно в качестве утилитарного приложения к советской власти. См.: Берлявский Л. Г. Власть и отечественная наука: формирование государственной политики (1917–1941): дисс… докт. ист. наук. Ростов-на-Дону, 2004. С. 357. 12. Тихонов В. В. Указ. соч. С. 12–13. 13. Леглер В. А. Идеология и квазинаука // Подвластная наука? Наука и советская власть. М.: Голос, 2010. Антон Афанасьев

113

демического поля, что предполагало оттеснение старой группы специалистов14.

Одну из главных ролей в этой борьбе было суждено сыграть Борису Поршневу. В 1940-х годах он — успешный историк, идущий в  авангарде реализации краткокурсовской парадигмы и  сопутствовавшей ей в определенный момент борьбы с «космополитизмом». В 1949 году Поршнев получает Сталинскую премию за монографию «Народные восстания во  Франции перед Фрондой (1623–1648)». В основу этого исследования легла интерпретация народных волнений XVII века — по общепринятому утверждению французских историков, малозначительного эпизода в истории Франции — в качестве едва ли не перводвигателя всех социальных и политических процессов указанного периода. Гиперболизация классовой борьбы, осуществленная Поршневым, обратила на себя внимание ряда французских историков15 (в особенности — основного оппонента Поршнева во Франции Ролана Мунье16), а также Луи Альтюссера17 и Мишеля Фуко18, которые — каждый по-своему — реципиировали его оригинальную концепцию и нашли ей приложение в собственных построениях. Поршнев же стал рассматриваться в качестве типичного представителя советской исторической науки, выразителя ее идеологического курса. Парадокс заключается в том, что в советском контексте Поршнев не то что оказался нетипичным — его взгляды были подвергнуты разгромной критике и осуждению, он вынужден был покаяться в совершенных им идеологических и методологических ошибках и фактически лишился возможности продолжения исследования заявленной им темы на страницах исторической научной периодики. Пример Поршнева наглядно демонстрирует ошибочность утверждения Галины Алексеевой о «господстве примитивного классового подхода», созданного Михаилом  Покровским и  его учениками, вплоть до 1960–1980-х годов, когда он только и был якобы 14. Рыжковский В. Указ. соч.; Свешников А. В. Советская медиевистика в идеологической борьбе конца 1930–1940-х годов // Новое литературное обозрение. 2008. № 90. 15. Tapié V.-L. La France de Louis XIII et de Richelieu. P.: Arthème Fayard, 1952. P. 259; Mandrou R. Les soulèvements populaires et la Société française du XVIIe siècle // Annales. Economies. Sociétés. Civilisations. 1959. № 4. P. 756–765. 16. Mousnier R. La Plume, Faucil et Marteau. P.: PUF, 1970. P. 335–368. 17. Althusser L. Montesquieu, politique et l’histoire. P.: PUF, 1956. 18. Foucault M. Théories et institution pénales. Cours au Collège de France (1971– 1972). P.: EHESS; Gallimard; Seuil, 2015. P. 13–18, 32, 35–37, 52, 80–81, 97–98, 109, 121. 114

Логос · Том 32 · #6 · 2022

преодолен19. Хотя «примитивный классовый подход» и претендовал на роль мейнстрима, случай Поршнева показывает, насколько маргинальным и периферийным он оказался уже в самом начале 1950–х годов, несмотря на, казалось бы, полное совпадение с идеологией «Краткого курса» и политической повесткой. Именно здесь возникает коллизия: предпринявший попытку переиграть своих научных оппонентов путем использования нелегитимного с точки зрения научного этоса, но легального в рамках советской политической действительности механизма политических обвинений и доносов, попытавшийся обосновать концепцию классовой борьбы как движущего фактора исторического процесса, Поршнев потерпел поражение в борьбе с группой историков, отстаивавших более трезвый (в данном случае мы имеем в виду: избегающий неправомерной редукции) взгляд на вопросы средневековой и ранненововременной европейской истории. Мы хотели бы ответить на  вопрос о  том, как и  почему это произошло. Почему победителями оказались медиевисты во главе с Евгением Косминским, выступавшие против позиции конъюнктурного историка, новоиспеченного обладателя Сталинской премии, работавшего в  1940-е годы в  Академии общественных наук, писавшего статьи для Большой и  Малой советских энциклопедий, открыто бравировавшего своими связями в Отделе науки ЦК ВКП(б), принимавшего на вооружение каждую теоретико-методологическую инновацию «гениального ученого» Сталина, иными словами — имевшего достаточные данные для того, чтобы претендовать на роль нового идеолога советской исторической науки. А также на вытекающие отсюда вопросы — что эта победа значила для советских медиевистов? Стяжание долгожданной академической свободы? Если ответ на этот вопрос оказывается хоть в какой-либо мере положительным, мы будем вынуждены пересмотреть устоявшиеся взгляды относительно трактовки теоретико-методологического обновления историографии 1960-х годов как следствия политической оттепели, указав на более глубокие их причины, имманентные внутреннему развитию советской исторической науки. И Поршнев, и его противники использовали апелляцию к различным режимам истинности (говоря языком прагматической социологии Люка  Болтански и  Лорана  Тевено), тем самым выводя дискуссию далеко за рамки собственно научной полемики. 19. Алексеева Г. Д. Изучение методологических проблем истории в XX веке // Труды Института российской истории. Вып. 5. М.: Наука, 2005. С. 233. Антон Афанасьев

115

Основным трофеем в  этом противостоянии была «научность»: какое из  двух пониманий социально-экономической истории средних веков — «классово-антагонистическое» или «экономистское» — подлинно научно? Формальный критерий научности в советской ситуации — соответствие какой-либо теории учению Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ленина — работать попросту не мог, так как каждый советский историк так или иначе обладал навыком манипулирования цитатами «классиков». Вопрос заключался, таким образом, не в том, насколько убедительно удается встроиться в марксистский официоз, уличив соперника в политической ошибке или сознательном уклоне от генеральной линии партии. Победителем выходил тот, кому удавалось монополизировать легитимность на производство научного высказывания. Успех здесь зависел вовсе не от обладания некоторым административным ресурсом, не от величины «символического капитала» исследователя, но  скорее, с  одной стороны, от  навыка владения особым языком исторической науки с его набором непременных «общих мест», с другой — от способности соединить этот язык с конвенциональным языком научной полемики. В советском контексте эта ситуация приобретала форму освоения учеными-историками (впрочем, не только ими) особых компетенций для обоснования научности своих суждений в ответ на критику или в стремлении выстраивать исследовательскую деятельность таким образом, чтобы критики избежать20. В  ситуации позднесталинской эпохи историография оказалась на распутье, и возможных сценария было два: либо эскалация «охоты на ведьм» и очередное завинчивание гаек, либо долгожданное послабление партийного контроля за производством исторического знания. Первый сценарий был хорошо известен по  концу 1920-х — 1930-м годам, и  предполагал формулировку некой монистической теории, отступление от которой каралось серьезными санкциями. О  том, как эта стратегия реализовывалась властью в первые десятилетия советской истории, хорошо помнили — фигура Покровского как «душителя» исторической науки вызывала неприязнь в относительно свободолюбивой медиевистической среде, сам уход в которую (наряду с изучением истории древнего мира) зачастую рассматривался как возмож 20. О подобного рода высказываниях и так называемых «квалификационных суждениях» см.: Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: Очерки социологии градов / Пер. с фр. О. В. Ковеневой. М.: НЛО, 2013. С. 79. 116

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ность глотнуть свободного воздуха21, занимаясь проблемами, которые были далеки от ключевых для партийного официоза сюжетов (хотя ожесточенные дискуссии об  «азиатском способе производства» на поле востоковедческой медиевистики показывали, что это представление было скорее иллюзорным). Именно на роль Покровского претендовал Поршнев. Вопрос заключается в том, почему реализовался другой сценарий и как историкам-медиевистам удалось избежать реинкарнации печально известного ученика Ключевского, имя которого на протяжении целых пяти лет носил Московский университет. Основная интрига заключается в  принципиальном изменении «правил игры». Ни  для кого не  секрет, что применительно к 1930-м годам о подлинном «академизме» в исторической науке, о ее автономном развитии говорить не приходится. Исключение здесь составляли лишь, пожалуй, попытки некоторых историков уйти в источниковедческий анализ текстов22 чтобы таким образом избежать теоретических вопросов, обсуждение которых всегда на деле оказывалось в сфере сугубо политической. Тем не менее сами правила игры, разделяемые в этой среде, имели определенную внутреннюю логику, свои наборы нормативных суждений, предзаданные специфическими критериями истинности/ложности, научности/ненаучности. И, как показывает внимательный взгляд на  дискуссию начала 1950-х годов вокруг теоретических статей Поршнева, эти правила вовсе не исчезли сами собой в связи с гипотетическим ослаблением «идеологического прессинга» со стороны ЦК ВКП(б), но были переопределены в ходе драматичной борьбы. После того как в 1939 году вышел второй том учебника «Средние века» для студентов вузов, редакторами которого были Сергей  Сказкин и  Осип  Вайнштейн, в  газете «Правда» появилась разгромная рецензия23 на этот труд, в котором советские медиевисты обвинялись в  «возвеличивании буржуазии», «апологии капитализма», «пренебрежении внимания к  народным трудящимся массам», «недооценке роли классовой борьбы» и прочих 21. Уваров П. Ю. Портрет медиевиста на фоне корпорации // Новое литературное обозрение. 2006. № 81. С. 195. 22. Медушевская О. М. Источниковедение в России ХХ века: научная мысль и социальная реальность // Советская историография / Под ред. Ю. Афанасьева. М.: РГГУ, 1996. С. 63. 23. Поршнев Б. Ф. Рецензия: История средних веков: учебник для вузов / Под ред. С. Д. Сказкина и О. Л. Вайнштейна. М.: Соцэкгиз, 1939. Т. II // Правда. 04.12.1939. Антон Афанасьев

117

грехах. Странным образом за этой критикой не последовало никаких санкций в отношении ученых — Вайнштейну это не помешало даже защитить в следующем 1940 году докторскую диссертацию, а учебник начал использоваться в образовательном процессе. Это дало повод рядовому тогда еще пропагандисту от исторической науки Поршневу, тесно связанному в то время с Высшей партийной школой, разразиться в 1941 году новой «критической» рецензией на монографию Вайнштейна24; досталось от Поршнева и  Косминскому за  школьный учебник по  истории средних веков25. Впрочем, начавшаяся война переориентировала пропагандистский пыл конъюнктурных «историков» на нужды фронта (результатом чего становятся в случае Поршнева написанные в эвакуации публицистические статьи с красноречивыми названиями вроде «Разгром немецких псов-рыцарей»26). Однако уже с  1948 года, отмеченного эскалацией «борьбы с космополитизмом», руководство ЦК ВКП(б) всерьез берется за «уклонистов», в том числе в исторической науке. «Критика» падает на благодатную почву. В 1949 году в газете «Культура и жизнь» выходит рецензия на монографию Косминского, посвященную «Исследованиям по аграрной истории Англии XIII века»27, на сей раз из-под пера не историка28, но сотрудников аппарата ЦК ВКП(б) Александра Митина и Андрея Лихолата29: не будучи специалистами по истории средних веков, они обвиняют «главу советских медиевистов»30 Косминского в «подмене марксизма-ленинизма экономическим материализмом». Многих историков (в  том числе и  Вайнштейна) увольняют из  столичных вузов и  институтов, они отправляются работать в провинцию. И именно Поршнев (а вовсе не акаде 24. Он же. Рецензия: Вайнштейн О. Л. Историография средних веков. М.; Л.: Соцэкгиз, 1940 // Политическая и социально-экономическая литература. 1941. № 2. 25. Он же. Рецензия: Косминский Е. А. История средних веков. Учебник для 6–7 классов средней школы. М.: Учпедгиз, 1940 // Правда. 23.12.1940. 26. Он же. Разгром немецких псов-рыцарей // Красная Татария. 05.04.1942. 27. Косминский Е. А. Исследования по аграрной истории Англии XIII века. М.; Л.: АН СССР, 1947. 28. Впрочем, Поршнев также продолжал писать разгромные рецензии на своих коллег — в рамках кампании по борьбе с «космополитизмом» его главными мишенями стали Вайнштейн, выпустивший в 1947 году свою монографию Косминский, а также его ученик Моисей Смирин. 29. Митин А. М., Лихолат А. В. За высокий идейный и научный уровень. О журнале «Вопросы истории» // Культура и жизнь. 21.04.1949. 30. Так назвал Косминского в ходе одной из последующих дискуссий Поршнев, видя в нем своего главного соперника на указанную позицию. См.: НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 4. 118

Логос · Том 32 · #6 · 2022

мик Косминский, кандидатуру которого пытаются выдвинуть его коллеги из Института Истории АН СССР31) получает Сталинскую премию. Казалось бы, принцип «партийности» окончательно торжествует, а позиция «главного советского медиевиста» — вакантна. Воспользовавшись моментом, Поршнев решает представить внушительное портфолио из четырех теоретико-методологических статей, развивающих идею классовой борьбы как основного двигателя исторического процесса, которые в 1948–1950 годы публикуются на страницах Известий Академии наук СССР32. Свои построения он благородно и  добросовестно возводит на  ссылках на  «гениальные» (по  общему выражению советской академической печати того времени) «академические» статьи Сталина. Однако уже в январе 1951 года в Институте истории организовывается обсуждение теоретических статей Поршнева, которое по форме своей напоминает скорее судебный процесс с заранее известным исходом. Любопытно и то, что начинается это о(б)суждение с аспирантского семинара кафедры истории средних веков Московского университета, и перерастает затем в четыре заседания, на которых выступило более 20 ученых (историков и  философов), и  присутствовало, если верить «придворному историографу», около сотни слушателей33. Стенограммы этой дискуссии сохранились в  личном архиве Поршнева, хранящемся ныне в НИОР РГБ34. Превратить эти заседания в расправу удалось не вполне — у Поршнева нашлись сторонники, которые готовы были вступиться за него (Зоя Мосина, Зинаида Удальцова, Теодор Ойзерман, Михаил Алпатов и др.). Дискуссия перетекла на страницы периодической печати (тех же «Известий АН СССР», а также «Вопросов истории»), где в ряде статей взгляды Поршнева

31. Там же. 32. Поршнев Б. Ф. Современный этап марксистско-ленинского учения о роли масс в буржуазных революциях // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1948. Т. V. № 6; Он же. История средних веков и указание товарища Сталина об основной черте феодализма // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1949. Т. VI. № 6; Он же. Формы и пути крестьянской борьбы против феодальной эксплуатации // Известия АН СССР. Серия истории и  философии. 1950. Т. VII. № 3; Он же. Сущность феодального государства // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1950. Т. VII. № 5. 33. Москаленко А. В. Институте истории Академии наук СССР. Обсуждение статей Б. Ф. Поршнева // Вопросы истории. 1951. № 6. С. 138. 34. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Антон Афанасьев

119

были охарактеризованы как ошибочные и немарксистские35, после чего он вынужден был опубликовать свое «покаянное письмо», в котором он признает ряд ошибок, но, тем не менее, не отказывается от своей концепции в целом36. Можно подумать, что единственным следствием этой дискуссии стало негласное исключение Поршнева из сообщества медиевистов. Однако взгляд на содержание полемики выявляет важную деталь: именно в ходе этой дискуссии сообщество получило возможность четко обозначить свои границы и сформировать свою идентичность. Именно потому, что дело шло о теоретической интервенции, о методологическом переустройстве исторической науки, которое предполагали активно навязываемые Поршневым своим коллегам по цеху взгляды, воспринятые как попытка захвата власти посредством инъекции методологического монизма à la Покровский37, сообщество смогло окончательно «обрести себя», выработав понятие канона и ереси, сформировав на этом основании некое единство, противопоставляемое неуемной теоретизации, замешанной на марксистско-гегелевской философии. Способы аргументации, которые использовал в этой полемике Поршнев, можно свести к двум основным позициям: 1. Специфическая апелляция к вненаучному авторитету в научном споре. Этот авторитет может быть как персонифицирован (ссылки на «классиков» и Сталина), так и безличен (ссылки на  публикации в  ненаучных, откровенно пропагандистских изданиях «Правда», «Коммунист» и «Большевик»). Сюда же можно отнести неоднократные обращения Поршнева в ЦК партии по науке с письмами, напоминающими доносы38, и  с  просьбами о  поддержке его взглядов в научных дебатах для обличения врагов режима и всякого рода уклонистов. Все это сопровождается обвинениями 35. Значение трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания для советской исторической науки // Вопросы истории. 1951. № 7. С. 3–9; Косминский Е. А. О проблеме классовой борьбы в эпоху феодализма (по поводу статей Б. Ф. Поршнева) // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1951. Т. VIII. № 3. С. 237–255; Бирюкович В. В. О  некоторых вопросах развития феодального общества // Вопросы истории. 1952. № 2. С. 30–46; Гюрджан Н. Н. Теоретические конференции по проблеме феодальной собственности // Вопросы истории. 1953. № 4. С. 134–138. 36. Поршнев Б. Ф. Письмо в редакцию // Вопросы истории. 1953. № 4. С. 139–142. 37. Сам Поршнев подобного рода намерений не скрывал: он открыто говорил о необходимости «построения всесторонней и монистической марксистско-ленинской медиевистики». См.: НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 19. 38. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 29. Д. 4. Л. 3. 120

Логос · Том 32 · #6 · 2022

оппонентов по научной полемике в политических ошибках и едва ли не в намерениях идеологической диверсии. 2. Телеология технократической большевистской утопии. Если в пункте 1 речь шла о средствах, то здесь — о специфической цели, которая их оправдывает. Сама теория Поршнева (изложенная им в неопубликованной рукописи «Критики человеческой истории», и фрагментарно — в отдельных его работах), предлагая диалектическую историософскую концепцию, выдвигает сциентистскую телеологию на первый план. Апеллируя к вненаучному авторитету, Поршнев пытается действовать сообразно логике внутрипартийной борьбы конца 1920-х — 1930-х годов, когда «оппозиционеров громили как раскольников», ставящих «личные политические амбиции выше интересов партийного коллективизма»39. А  поскольку в  рамках подобной логики, как отмечал Олег Хлевнюк, невозможно было отстаивать собственные интересы, прикрываясь партийным коллективизмом как неким единством без нарушения этого единства, естественной стратегией становилось «осторожно провоцируя раскол, занять позицию обиженного сторонника единства и представить раскольниками своих врагов»40. Стоит также заметить поразительную перекличку между стратегией Поршнева в «академическом поле» и его историософскими взглядами — и первое, и второе уходит своими корнями в 1920-е годы (время, когда он и сформировался как исследователь), представляя, в случае со страстью к теоретизации, диалектическому методу, сопряженной с ним гиперболизации роли классовой борьбы и попытке подвести под философию истории естественнонаучное обоснование с  целью выявления исторической закономерности41, наследие раннесоветской мысли. В этом смысле творческий путь Поршнева действительно представляет собой, по выражению Галина Тиханова, «очаровательный и  редкий случай преемственности» между советским марксизмом 1950–1960-х годов и теоретическими поисками 1920-х годов42. Показательна в этом смысле фраза из оправдательного выступления Поршнева на упомянутом собрании в Институте истории: 39. Хлевнюк О. В. Сталин. Жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015. С. 154. 40. Там же. С. 155. 41. Одним из самых заметных историков в этом смысле был ученик Василия Ключевского Николай Рожков. 42. Tihanov G. Continuities in the Soviet Period // A History of Russian Thought / W. Leatherbarrow, D. Offord (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2010. P. 330. Антон Афанасьев

121

В большинстве вопросов, затронутых в моей работе, я видел свою задачу только в том, чтобы систематизировать и по мере сил правильно приложить к материалу истории руководящие высказывания и идеи товарища Сталина и вообще классиков марксизма-ленинизма. Лишь в некоторых пунктах я позволил себе самостоятельные теоретические обобщения…43

Сама «научность» здесь понимается исключительно как верность этому внеположному академическому дискурсу авторитету. Продолжая наступление на своих противников, Поршнев обвиняет их в приверженности метафизике: Экономический материалист подходит к феодальной экономике не как диалектик, а как метафизик, он не видит в ней единство и борьбу противоположностей, он не видит, что эта экономика развивалась только через борьбу антагонистических интересов44.

Подобное обвинение оппонентов легитимируется с помощью второго из обозначенных аргументов — апелляции к порядку «научно-технического града», большевистской сциентистской утопии, в самой основе которого полагается рационализм и отказ от метафизических спекуляций. Основа этого порядка — позитивное знание и рациональная организация общественного строя в духе социальной физики. В данном случае на первый план выдвигается борьба вокруг переосмысления понятия «научности». Обвинение Поршневым своих противников (Косминского, Сказкина, Сидоровой) в экономическом материализме строится на упреке в отсутствии «теоретического осмысления» (равнозначного в данном случае отходу от марксистско-ленинской теории) и, как следствие, — в отказе их построениям в статусе «научных». На дискуссии в Институте истории в 1951 году Поршнев заявлял: Аспирантам и студентам бесконечно навязываются формальноюридические или описательно-статистические темы по «аграрной истории». Можно было бы много рассказать о невидимой для широкой общественности борьбе, выражающейся в препятствовании разработке научных тем, посвященных истории народных движений в средние века, в препятствовании по опубликованию ценных статей и диссертаций по этим вопросам…45 43. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 19. 44. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 7. 45. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 9. Курсив мой. — А. А. 122

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Подлинно научным, таким образом, оказывается лишь такое исследование по истории средних веков, которое посвящено анализу классовой борьбы; отсутствие же подобного рода «теоретической» рефлексии позиционируется, ни много ни мало, как заговор определенной группы лиц. Именно в этом аспекте сопрягаются два ключевых аргумента Поршнева. Нагляднее всего оно иллюстрируется записью Поршнева в  научном дневнике, сделанной в том же 1951 году: Наука — это не только познание объективного мира, но всегда социальная, то  есть межчеловеческая борьба… Наука в  этом смысле всегда есть социальная война… орудием в которой является объективная истина46.

Если отказаться от  следования за  характеристиками, данными Поршневу его оппонентами, и  предположить, что речь может идти здесь о  чем-то  кроме честолюбивых амбиций (а  эта презумпция более чем справедлива), то мы можем интерпретировать эту аргументативную стратегию (равно как и многие экспансивные поступки Поршнева) как попытку принять максимально деятельное участие в процессе складывания номенклатуры научных специальностей, совпавшем с  повышением статуса науки в  советском обществе, с  ее оформлением в  качестве «дифференцированного пространства знания и усложняющейся системы институций»47, что особенно актуально в случае исторического знания (и в особенности — его преподавания), процесс реабилитации которого, начавшись в  1934 году48, достиг своего пика в  1950– 1960-е годы. Сам факт вынесения дискуссии на  страницы «Вопросов истории» — единственного «общеисторического» периодического издания того времени — говорит о  значимости предмета обсуждения для исторического академического сообщества, границы и конвенции которого еще только формируются. Важно отметить и то, что победа группы Косминского над группой Поршнева — одержанная именно в дискуссии, освещавшейся этим журналом — отчасти совпала (а отчасти предвосхитила) превращение «Вопросов истории» уже после смерти Сталина, под руко 46. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 27. Д. 17. Л. 10. 47. Степанов Б. Е. Советская историческая периодика в 1950–1960-е годы: рамки и  пределы модернизации // Сад ученых наслаждений / Под ред. Е. А. Вишленковой и др. М.: ИД ВШЭ, 2017. С. 234. 48. О преподавании гражданской истории в школах СССР (постановление СНК Союза ССР и ЦК ВКП(б)) // Историк-марксист. 1934. Т. 3. С. 83–84. Антон Афанасьев

123

водством Анны Панкратовой (в 1953–1957 годы), в основного проводника курса на десталинизацию исторической науки — и в содержательном, и организационном смысле49. Ход дискуссии 1951–1953 годов отражает ситуацию, когда противники Поршнева оказались вынуждены занять оборонительную позицию и  противостоять его аргументации, эксплуатирующей топосы марксистского официоза, только выставив ее некогерентной и не соответствующей требованиям «квалификационных суждений» этой системы координат. Иными словами, они вынуждены были говорить на том же языке, что и Поршнев, и апеллировать к тем же режимам ценностей, что и их оппонент. Так, если Поршнев, понимая, что проигрывает в конвенциональном научном споре, пытается выйти за рамки конвенции путем требования принятия административных мер, поскольку рассчитывает позиционировать себя — как объекта критики — в качестве угнетаемого мыслителя, то  его противники просто пытаются показать, что само использование административного ресурса в  научной дискуссии по  сути неконвенционально. Когда же Поршнев в  соединении апелляции к  вненаучному авторитету и к технократическому порядку советской политии производил убедительное в рамках господствующего дискурса (что доказывает успех его критики экономического материализма, подкрепленной упомянутой статьей сотрудников ЦК ВКП(б) Митина и  Лихолата в  ходе кампании по  «борьбе с  космополитизмом») представление о научности исторического исследования, его оппонентам оставалось доказывать, что в рамках существующей системы координат именно подход Поршнева является на самом деле «антинаучным»: они боролись с ним, опираясь на те же топосы советской исторической науки, говоря его же языком, но — деконструируя метод Поршнева — пытаясь представить его дилетантом. Отсюда — основной акцент на  критике теоретизации и  представлений о  «диктате теории», обвинения Поршнева в подтасовках фактов и философских спекуляциях. Попытка Поршнева открыть универсальную закономерность исторического процесса — в данном случае в феномене классовой борьбы — высмеивается с использованием метафоры «фельдшеризма в исторической науке»50, Поршнева призывают вернуться к занятиям «конкретной историей». Отождествлению «научности» и «теоретизации» в духе Поршнева один из его оппонентов, 49. Степанов Б. Е. Указ. соч. С. 232. 50. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 111. 124

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Виктор  Семенов, противопоставляет характеристику теоретических статей «нового Покровского» как оторванных от всякого конкретного материала очерков, построенных на произвольном манипулировании цитатами «классиков» марксизма51. Что же касается терминологического аппарата дискуссии, то в ее ходе множество понятий, включая самые базовые для марксистского вокабулария — «базис», «надстройка», «диалектика» — становятся пустыми понятиями, наполняющимися различным содержанием противоборствующими сторонами. В итоге для человека, не освоившего особый язык советской историографии, определить, в  чем же состоит суть разногласий между высказыванием о том, что и экономика, и классовая борьба являются движущими силами истории (Косминский) и утверждением экономики движущей силой истории через классовую борьбу (Поршнев) оказывается очень непросто. Принципиально важно здесь то, что для советских историков исход этой полемики означал, ни много ни мало, переопределение конвенции о научности высказывания, а  следом за  этим — и  утверждение границ сообщества. Победа группы Косминского над новой марксистской ортодоксией (объявленной ересью) группы Поршнева привела к  полному отрицанию историософских схем как редукционистских, к дискредитации классового подхода как универсальной объяснительной модели. Это, как показывают теоретико-методологические дискуссии уже 1960-х годов, способствовало дистанцированию советских историков от  философских спекуляций и  от  стремления к  радикальной сциентизации исторического знания (приверженцем которой, перебравшись в лагерь философов и защитив докторскую диссертацию по философии — в дополнение к имеющейся по историческим наукам, — станет и подвергнутый остракизму в историческом цехе Поршнев). Не будучи более отождествленной с политической повесткой, теоретизация — в виде увлечения структурализмом в 1960-е годы — станет для советских историков (вплоть до известного выступления Александра Данилова в 1969 году52), напротив, попыткой выхода за пределы ригидной ортодоксии, а увлечение естественнонаучными и точными методами будет иметь достаточно ограниченный характер.

51. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 85. 52. Данилов А. И. К вопросу о методологии исторической науки // Коммунист. 1969. № 5. С. 68–81. Антон Афанасьев

125

Библиография Алексеева Г. Д. Изучение методологических проблем истории в XX веке // Труды Института российской истории. Вып. 5. М.: Наука, 2005. Берлявский Л. Г. Власть и отечественная наука: формирование государственной политики (1917–1941): дисс… докт. ист. наук. Ростов-на-Дону, 2004. Бирюкович В. В. О некоторых вопросах развития феодального общества // Вопросы истории. 1952. № 2. С. 30–46. Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: Очерки социологии градов / Пер. с фр. О. В. Ковеневой. М.: НЛО, 2013. Бурдьё П. Поле науки // Социология под вопросом. Социальные науки в постструктуралистской перспективе. М.: Праксис, 2005. Гюрджан Н. Н. Теоретические конференции по проблеме феодальной собственности // Вопросы истории. 1953. № 4. С. 134–138. Данилов А. И. К вопросу о методологии исторической науки // Коммунист. 1969. № 5. С. 68–81. Значение трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания для советской исторической науки // Вопросы истории. 1951. № 7. С. 3–9. История и социология / Под ред. В. В. Альтмана, В. А. Куманева. М.: Наука, 1964. Кондратьев С. В., Кондратьева Т. Н. Наука убеждать, или Споры советских историков о французском абсолютизме. М.: Мандр и К, 2003. Косминский Е. А. Исследования по аграрной истории Англии XIII века. М.; Л.: АН СССР, 1947. Косминский Е. А. О проблеме классовой борьбы в эпоху феодализма (по поводу статей Б. Ф. Поршнева) // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1951. Т. VIII. № 3. С. 237–255. Крих С. Б. Образ древности в советской историографии. М.: Красанд, 2013. Леглер В. А. Идеология и квазинаука // Подвластная наука? Наука и советская власть. М.: Голос, 2010. Медушевская О. М. Источниковедение в России ХХ века: научная мысль и социальная реальность // Советская историография / Под ред. Ю. Афанасьева. М.: РГГУ, 1996. Митин А. М., Лихолат А. В. За высокий идейный и научный уровень. О журнале «Вопросы истории» // Культура и жизнь. 21.04.1949. Москаленко А. В. Институте истории Академии наук СССР. Обсуждение статей Б. Ф. Поршнева // Вопросы истории. 1951. № 6. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 4. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 7. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 9. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 19. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 19. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 85. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 20. Д. 1. Л. 111. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 27. Д. 17. Л. 10. НИОР РГБ. Ф. 684. Оп. 29. Д. 4. Л. 3. О преподавании гражданской истории в школах СССР (постановление СНК Союза ССР и ЦК ВКП(б)) // Историк-марксист. 1934. Т. 3. С. 83–84. 126

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Поршнев Б. Ф. История средних веков и указание товарища Сталина об основной черте феодализма // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1949. Т. VI. № 6. Поршнев Б. Ф. Письмо в редакцию // Вопросы истории. 1953. № 4. С. 139–142. Поршнев Б. Ф. Разгром немецких псов-рыцарей // Красная Татария. 05.04.1942. Поршнев Б. Ф. Рецензия: Вайнштейн О. Л. Историография средних веков. М.; Л.: Соцэкгиз, 1940 // Политическая и социально-экономическая литература. 1941. № 2. Поршнев Б. Ф. Рецензия: История средних веков: учебник для вузов / Под ред. С. Д. Сказкина и О. Л. Вайнштейна. М.: Соцэкгиз, 1939. Т. II // Правда. 04.12.1939. Поршнев Б. Ф. Рецензия: Косминский Е. А. История средних веков. Учебник для 6–7 классов средней школы. М.: Учпедгиз, 1940 // Правда. 23.12.1940. Поршнев Б. Ф. Современный этап марксистско-ленинского учения о роли масс в буржуазных революциях // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1948. Т. V. № 6. Поршнев Б. Ф. Сущность феодального государства // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1950. Т. VII. № 5. Поршнев Б. Ф. Формы и пути крестьянской борьбы против феодальной эксплуатации // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1950. Т. VII. № 3. Рыжковский В. Советская медиевистика and Beyond (к истории одной дискуссии) // Новое литературное обозрение. 2009. № 97. Свешников А. В. Советская медиевистика в идеологической борьбе конца 1930– 1940-х годов // Новое литературное обозрение. 2008. № 90. Сидорова Л. А. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М.: Памятники исторической мысли, 1997. Степанов Б. Е. Советская историческая периодика в 1950–1960-е годы: рамки и пределы модернизации // Сад ученых наслаждений / Под ред. Е. А. Вишленковой, А. Н. Дмитриева, Н. В. Самутиной. М.: ИД ВШЭ, 2017. Тихонов В. В. Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х — 1953 год). М.; СПб.: НесторИстория, 2016. Уваров П. Ю. Портрет медиевиста на фоне корпорации // Новое литературное обозрение. 2006. № 81. Хлевнюк О. В. Сталин. Жизнь одного вождя. М.: Corpus, 2015. Althusser L. Montesquieu, politique et l’histoire. P.: PUF, 1956. Foucault M. Théories et institution pénales. Cours au Collège de France (1971–1972). P.: EHESS; Gallimard; Seuil, 2015. Kozlov D. Athens and Apocalypse: Writing History in Soviet Russia // The Oxford History of Historical Writing. Vol. 5: Historical Writing Since 1945 / A. Schneider, D. Woolf (eds). Oxford: Oxford University Press, 2011. Mandrou R. Les soulèvements populaires et la Société française du XVIIe siècle // Annales. Economies. Sociétés. Civilisations. 1959. № 4. P. 756–765. Markwick R. Rewriting History in Soviet Russia. The Politics of Revisionist Historiography, 1956–1974. Basingstoke: Palgrave, 2001. Mousnier R. La Plume, Faucil et Marteau. P.: PUF, 1970. P. 335–368. Tapié V.-L. La France de Louis XIII et de Richelieu. P.: Arthème Fayard, 1952. Tihanov G. Continuities in the Soviet Period // A History of Russian Thought / W. Leatherbarrow, D. Offord (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Антон Афанасьев

127

THEORETICAL DISCUSSION IN SOVIET MEDIEVAL STUDIES 1951–1953: THE STRUGGLE FOR OBJECTIVITY Anton Afanasiev. Independent researcher, Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: Boris Porshnev; Evgeny Kosminsky; scientisation; Soviet medievism. The article deals with the discussion about theoretical works of Boris Porshnev in 1951–1953. The aim of this study was to explain a tremendous shift from the classbased ideological approach to periodization of European history (Porshnev) to an economic-oriented approach (Evgeny Kosminsky, Sergey Skazkin, etc.) while the paradigm of Short Course and marxist methodology have remained unchanged since the 1930s. Defeating Porshnev wasn’t Kosminsky’s party only piece of struggle for academic freedom. The main results of this discussion was, firstly, the reconfiguration of a convention about what is the objectivity and “scientific statement” in the medievists’ academic community, and, secondly, the final definition of a disciplinary boundaries. The author further stresses that theoretical issues, actively discussed in soviet historiography in the late 1950–1960s, was, in part, initiated by scholars themselves before the death of Stalin, and were not directly related to a political liberalization during the Khrushchev Thaw. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-111-127

128

Логос · Том 32 · #6 · 2022

«Поршневский век»: дискуссии вокруг книги Бориса Поршнева о народных восстаниях во Франции перед Фрондой Илья Дементьев

Балтийский федеральный университет им. И. Канта (БФУ), Калининград, Россия, [email protected].

Ключевые слова: Борис Поршнев; советская историография; Ролан Мунье; рецепция советской гуманитарной науки за рубежом. Статья посвящена обсуждению зарубежными историками книги советского исследователя Бориса Поршнева «Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623–1648)», вышедшей в 1948 году в СССР и получившей Сталинскую премию. Книга представляла собой ортодоксальномарксистский анализ истории народных движений во Франции в первой половине XVII века на основе широкой источниковой базы, включавшей как опубликованные материалы, так и документы архива канцлера Пьера Сегье, которые ранее не использовались исследователями. Рассмотрена история переводов книги Поршнева на разные европейские языки (в ГДР книга увидела свет в 1954 году, во Франциив 1963‑м), воспроизведены оценки, которые давали монографии такие специалисты, как Фернан Бродель, Эммануэль Леруа Ладюри, Робер Мандру. Французские историки (причем не только левые) в большинстве приняли книгу восторженно, найдя ее новаторской и отдав должное таланту автора и оригинальности привлеченных им источников. В то же время концепция Поршнева встретила воз-

ражения со стороны Ролана Мунье, который отверг ее марксистский схематизм. Впоследствии ученики Мунье уточнили многие аспекты темы народных движений во Франции, признав, однако, за Поршневым первенство в постановке самого вопроса. Несмотря на критику, интерес к монографии долго не ослабевал: в 1970-х годах наряду с новым французским изданием вышли итальянский и испанский переводы. В статье показано, что характер рецепции книги Поршнева во Франции был отчасти обусловлен конкуренцией внутри профессионального сообщества историков. Охарактеризованы также основные векторы рецепции монографии в других странах Европы. В конечном счете авторитет Поршнева как первооткрывателя темы и публикатора важных источников не подлежит сомнению, но многие его положения были подвергнуты обоснованной критике. Анализ истории зарубежной рецепции творчества Поршнева помогает лучше понимать механизмы трансфера идей в мировой академической среде после Второй мировой войны. 129

Т

В О Р Ч Е С Т В О Бориса Поршнева (1905–1972) отражало разнообразие интересов этого известного советского историка: ему принадлежали работы по проблемам антропогенеза, социальной психологии, французской общественной мысли, Тридцатилетней войны, истории России, зарубежной и  отечественной литературы… Вершиной его успеха стала монография «Народные восстания во  Франции перед Фрондой (1623– 1648)»1, основанная на докторской диссертации. Она была переведена на несколько европейских языков и используется до сих пор в работе специалистов по истории французского «Великого века». При всей широте научных интересов Поршнева именно эта книга надежно закрепила его имя в  мировой историографии и  в  гуманитарных науках в  целом. Книгу Поршнева штудировали ведущие интеллектуалы западного мира  — Луи Альтюссер2, Фернан Бродель, Иммануил Валлерстайн, Мишель Фуко3, Эрик Хобсбаум. Поршнев наряду с  Михаилом Бахтиным, Ароном Гуревичем, Юрием Лотманом и Владимиром Проппом принадлежит к числу наиболее известных и влиятельных советских гуманитариев. В  России сегодня звучат более сдержанные оценки книги Поршнева. Один из ведущих российских франковедов Павел Уваров пишет: …можно говорить о влиянии (или об известности), которое было сродни славе ярмарочного монстра. Такова была, например, популярность того же Поршнева в начале 1960-х годов во Франции. От советских коллег ждали экзотической демонстрации их марксизма, и, как правило, дожидались4.

1. Поршнев Б. Ф. Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623– 1648). М.; Л.: АН СССР, 1948. 2. Althusser L. Politics and History. Montesquieu, Rousseau, Hegel and Marx / B. Brewster (trans.). L.: NLB, 1972. Р. 102–103. 3. Foucault M. Théories et institutions pénales. P.: EHESS; Gallimard; Seuil, 2015. 4. Уваров П. Ю. Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках. М.: НЛО, 2015. С. 139. 130

Логос · Том 32 · #6 · 2022

«Ярмарочного монстра» отличали «нахрапистый стиль изложения, громивший буржуазных фальсификаторов, пытавшихся замолчать массовые народные движения, едва не приведшие к революции в XVII веке», «разрушение привычных для французов стереотипов, соблазнительная простота концепции, железная логика, подкрепленная обильным цитированием источников»5, — все эти черты книги о народных восстаниях, по Уварову, во многом повлияли на  специфический имидж советской историографии за рубежом. Рецепции творчества Поршнева (по сути, его главной монографии) во Франции посвящены публикации Зинаиды Чеканцевой и Ива-Мари Берсе в сборнике материалов российско-французского коллоквиума (2006)6. В  этих статьях зафиксированы важные факты, касающиеся восприятия концепции советского историка-эрудита в  стране, прошлым которой он занимался больше всего. Однако проблематика рецепции идей Поршнева, высказанных в его opus magnum, имеет несколько измерений. С  одной стороны, нужно учитывать политические изменения в СССР — книга вышла в 1948 году, а ее переводы пришлись уже на период десталинизации; с другой — есть основания рассматривать ее самое известное в мире издание — парижское — в контексте истории борьбы за влияние во французском профессиональном сообществе историков; с третьей — распространение идей Поршнева имело международное значение, поэтому изучение этой темы не может ограничиваться рамками французской историографии. Обращение к теме рецепции монографии Поршнева за рубежом необходимо для лучшего понимания механизмов трансфера идей в послевоенном мире и для осмысления наиболее эффективных способов трансляции оригинальных русскоязычных работ гуманитариев.

5. Он же. Но тут все и кончилось… Россия в роли «великой историографической державы» // Национальная гуманитарная наука в мировом контексте: опыт России и Польши. М.: ГУ-ВШЭ, 2010. С. 129–130. 6. Чеканцева З. А. Рецепция творчества Б. Ф. Поршнева во Франции и Советском Союзе // Французский ежегодник 2007: Советская и  французская историографии в зеркальном отражении. 1920–1980-е годы. М.: КомКнига, 2007. С. 14–28; Берсе И.-М. Размышления о том, как пишется история // Французский ежегодник 2007. С. 29–35. Французские версии докладов см.: Écrire l’histoire par temps de guerre froide. Soviétiques et français autour de la crise de l’Ancien régime. P.: Société des études robespierristes, 2014. Илья Дементьев

131

«Вот книга, которая наделала много шуму!»7 Несмотря на  незначительный по  советским меркам тираж (4 тыс. экз.), книгу Поршнева ожидал ошеломительный успех, выразившийся, помимо прочего, в  присуждении автору Сталинской премии в 1950 году. Наряду с опубликованными источниками и исследованиями, автор использовал архивные документы — письма, адресованные канцлеру Сегье и оказавшиеся в XIX веке в России (так называемая коллекция Дубровского в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде)8. Введение в оборот неопубликованных материалов придавало особую весомость аргументации Поршнева. Естественно, книгу знали все советские специалисты по проблемам феодализма и абсолютизма. Однако, чтобы привлечь внимание зарубежных читателей, потребовалось некоторое время. Западные историки, за  исключением славистов, как правило, не  читали по-русски, а достать книгу, выпущенную небольшим тиражом в Советском Союзе, было затруднительно9. Берсе вспоминал, что в 1958 году несколько глав с русского языка ему перевел его друг Владимир Водофф10. В  1964 году швейцарский рецензент отметил, что сочинение Поршнева стало знаменитым уже в оригинальной версии 1948 года — возможно, это не было большим преувеличением11. Фундаментальная работа Поршнева неизбежно должна была вызвать интерес у западных историков, прежде всего во Франции, и она достаточно быстро оказалась в центре идейно-политической борьбы. В  1952 году в  марксистском журнале La Pensée, близком к Французской коммунистической партии, появился 7. Так начинается рецензия Даниэля Лигу на монографию Поршнева: Ligou D. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648 // Revue d’histoire économique et sociale. 1964. Vol. 42. № 3. P. 378. Здесь и далее названия рецензий приводятся в сокращении. 8. Поршнев Б. Ф. Указ. соч. С. 641–715. 9. Рене Пиллорже свидетельствовал, что некоторые французские профессора, читающие по-русски, все же познакомились с текстом до появления немецкого перевода (Pillorget R. Les mouvements insurrectionnels de Provence entre 1596 et 1715. P.: Éditions A. Pedone, 1975. Р. хlvi). 10. Bercé Y.-M. Histoire des croquants. Étude des soulèvements populaires au XVIIe siècle dans le sud-ouest de la France. P.; Genève: Librairie Droz, 1974. P. vii; Берсе И.-М. Указ. соч. С. 30. 11. Pithon R. Boris Porchnev, Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. Paris, S.E.V.P.E.N., 1963 // Schweizerische Zeitschrift für Geschichte. 1964. Jg. 14. H. 3. S. 449. 132

Логос · Том 32 · #6 · 2022

французский перевод предисловия к книге Поршнева под названием «Подлинный „Великий век“»12. Публикации предшествовало предисловие Жана Перюса, который констатировал: обратив внимание на крестьянские восстания, Поршнев нанес удар не только по идеалистической историографии, но и по так называемому экономическому материализму, игнорировавшему роль народных масс и тем самым сближавшемуся с идеализмом. Перюс подчеркнул важность публикации Поршневым архивных документов. Но помимо чисто научных достоинств работа советского автора приобретала политическую злободневность в послевоенном контексте французской политической жизни: Поршнев, по мнению Перюса, пролил свет на природу абсолютной монархии и, следовательно, на  содержание идеологий, опиравшихся на культ «Великого века» и претендовавших на роль «национальных». Моррасизм в его роялистской форме был скомпрометирован сотрудничеством «Аксьон франсез» и  нацистов, но  националистическая идеология еще не  исчезла. И  анализ Поршнева помогал разглядеть корни национального предательства, на которое способен национализм, взятый на вооружение реакционной буржуазией13. Тогда же, в 1952 году, первые ссылки на работу Поршнева появляются во  французской литературе по  истории Фронды. Общее мнение состоит в  том, что первым читателем монографии во  Франции был профессор Сорбонны Виктор Люсьен Тапье. В своей книге о Франции Людовика XIII и кардинала Ришельё он привел вполне точный перевод цитаты из книги Поршнева, несколько раз сослался на советского историка, хотя не во всем был согласен с ним, и рекомендовал читателям оригинальное издание, хотя, вероятно, понимал, что тех, кто русский бы выучил только за то, что им написана даже столь ценная монография, не могло быть много14. 12. Porchnev B. F. Le vrai “Grand siècle”: les soulèvementes populaires en France avant la Fronde // La Pensée. 1952. № 40. Р. 29–40; № 41. Р. 71–79. 13. Предисловие Жана Перюса предваряет публикацию: Porchnev B. F. Le vrai “Grand siècle”. Р. 29–30. 14. Tapié V. L. La France de Louis XIII et de Richelieu. P.: Flammarion, 1952. P. 259, 261, 415, 434, 486, 553. Пьер Шоню засвидетельствовал колоссальную память Тапье, который, будучи полиглотом, первым прочитал по-русски и познакомил соотечественников с Поршневым: Chaunu P. Mémoire vivante, mémoire présente. Victor-Lucien Tapié (1900–1974) et l’Université // Histoire, économie et société. 1983. Vol. 2. № 3. Р. 379. См. также: Чеканцева З. А. Указ. соч. С. 16; Берсе И.-М. Указ. соч. С. 29. Илья Дементьев

133

Шансы на  то, что монографию прочитают в  Западной Европе, несколько возросли с выходом в ГДР ее немецкого перевода15. В восточногерманском контексте считалось важным представить важнейшие работы советских авторов, которые акцентировали внимание на решающей роли народных масс в историческом процессе (в этом ряду были и работы антиковедов Николая Машкина и Александра Мишулина, и, к слову, «Талейран» Евгения Тарле)16. В рецензиях, опубликованных в ГДР, подчеркивалось значение работы Поршнева для разрыва с принципами буржуазной науки17. Поршневская теория абсолютизма, опиравшаяся на  конкретноисторическое исследование народных движений периода Фронды, стала методологической основой для работ восточногерманских историков18, хотя они были осведомлены о ее дискуссионном характере19. Сегодня считается, что именно поршневское исследование народных восстаний XVII века во Франции побудило восточногерманских историков заняться народными движениями периода Тридцатилетней войны, правда, детальное исследование этой темы не было завершено20. После 1989 года восточногерман 15. Porschnew B. F. Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde. 1623–1648 / M. Brandt (übers.). Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1954. 16. Krause H.-Th. Die Entwicklung der Beziehungen zwischen der Geschichtswissenschaft der DDR und der UdSSR von 1945 bis zur Gegenwart // Die Sowjetische Geschichtswissenschaft. 1979. T. 2. S. 13. 17. Schnelle K. B. F. Porschnew: Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde 1623–1648. Leipzig 1954 // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. 1954. Jg. 3. H. 1. S. 136. 18. Heitz G. Der Zusammenhang zwischen den Bauernbewegungen und der Entwicklung des Absolutismus in Mitteleuropa // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. 1965. Sonderheft 13. S. 72; Deppermann K. Der preußische Absolutismus und der Adel. Eine Auseinandersetzung mit der marxistischen Absolutismustheorie // Geschichtswissenschaft in der DDR. B.: Duncker & Humblot, 1990. Bd. 2: Vor- und Frühgeschichte bis Neueste Geschichte. S. 320. 19. Подробное изложение хода дискуссии советских историков по теме феодализма, в том числе статей Поршнева, было опубликовано в ГДР: Sowjetwissenschaft. Gesellschaftswissenschaftliche Abteilung. 1952. № 3–4. Об этой дискуссии как о наглядном примере научной полемики по актуальным проблемам в СССР говорилось и в предисловии к немецкому переводу книги Поршнева: R. P. Vorbemerkung zur deutsche Ausgabe // Porschnew B. F. Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde. S. 6. 20. Schulze W. Bäuerlicher Widerstand und feudale Herrschaft in der frühen Neuzeit. Stuttgart-Bad Cannstatt: Frommann-Holzboog, 1980. S. 27; Meumann M. Forschungen zur Geschichte des Dreißigjährigen Krieges im heutigen Sachsen-Anhalt. Eine kommentierte Bibliographie 1700 bis 2005 // Sachsen und Anhalt. 2007. Bd. 25. S. 214; Meumann M., Pröve R. Die Faszination des Staates und die historische Praxis // Herrschaft in der frühen Neuzeit. Umrisse 134

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

ская традиция вовсе растворилась в западногерманской историографии, которая была настроена по отношению к марксистским концепциям Поршнева значительно критичнее21. Появление немецкого перевода существенно облегчило западным исследователям знакомство с работой Поршнева. Главный его оппонент Ролан Мунье признавался, что в силу незнания русского языка не мог отреагировать на монографию советского автора, и только немецкий перевод, пусть даже пришедший с некоторым опозданием во Францию, позволил ему узнать аргументы и выводы Поршнева. Питер Бёрк в свой первый визит в Восточный Берлин в 1961 году приобрел ряд книг, изданных в ГДР, в том числе «Народные восстания…»22 — ранее в Великобритании она была ему недоступна. Познакомившись с немецким изданием Мунье выступил с жесткой критикой концепции советского историка. Главная полемическая статья Мунье вышла в 1958 году в журнале Revue d’histoire moderne et comtemporaine и была воспроизведена в сборнике его работ в  1970 году23. Мунье признавал первенство «русского историка» Поршнева в  попытке заполнить лакуну в  историографии народных восстаний во Франции, а также тщательность в работе Поршнева с  опубликованными источниками и  трудами французских историков. Он оценил коллекцию писем, адресованных канцлеру Сегье, как «исключительный источник» (впоследствии Мунье опубликовал другую часть коллекции, находившуюся в Париже, сделав из анализа этих документов выводы, противоположные поршневским)24. Отдавая должное Поршневу, Мунье, однако, решительно оспорил его выводы, опиравшиеся на марксистскую теорию. Особой критике подверглась терминология: «феодал», «феодализм», «феодальность», «феодальный способ производства» и т. д. Последнее понятие, которым марксисты объединяют Китай за две тысяeines dynamisch-kommunikativen Prozesses / M. Meumann, R. Pröve (Hg.). Münster: LIT-Verlag, 2004. S. 38. В последней публикации ошибочно утверждается, что Поршнев занялся темой лишь после Второй мировой войны. 21. См., напр.: Wunder H. Der samländische Bauernaufstand von 1525. Entwurf für eine sozialgeschichtliche Forschungsstrategie // Der Bauernkrieg 1524–1526. Bauernkrieg und Reformation / R. Wohlfeil (Hg.). München: Nymphenburger Verlagshandlung, 1975. S. 143–176; Reinhard W. Theorie und Empirie bei der Erforschung frühneuzeitlicher Volksaufstände // Historia integra. Festschrift für Erich Hassinger zum 70. Geburtstag / H. Fenske et al. (Hg.). B.: Duncker & Humblot, 1977. S. 173–174 ff. 22. Письмо Питера Бёрка автору статьи 12 ноября 2019 года. 23. Mousnier R. La plume, la faucille et le marteau. P.: PUF, 1970. Р. 335–368. 24. Ibid. P. 336. Илья Дементьев

135

чи лет, Западную Европу от падения Римской империи до буржуазных революций и Россию с IX века до 1861 года, вызывало у Мунье особую иронию25. Краткое изложение принципов истмата сменялось пересказом основных тезисов Поршнева и критики советского ученого в адрес самого Мунье. Признавая солидность построений Поршнева и  наличие отдельных верных мыслей в  его книге, Мунье категорически отвергал концепцию в целом. Он также настаивал на том, что отказывался признавать Поршнев: некоторые представители высших слоев участвовали в  народных выступлениях. Изучив источники и провозгласив отказ от априорных суждений, Мунье констатировал: Я не вижу здесь никакого «классового фронта» против крестьян. Мне кажется не менее невозможным утверждать существование крестьянского блока против сеньоров. Я не вижу ни «фронта» класса знати и буржуа против плебса, ни «фронта» плебейских классов против буржуа и знати26.

Любопытно, что среди упреков Мунье был и  такой: Поршнев, по  его мнению, игнорировал «глубокие различия между Европой к востоку от Эльбы и Европой к западу от Эльбы», проецируя на Францию XVII века понятия, валидные для России27. Резюме французского оппонента было однозначным: марксистский синтез, который осуществил Поршнев, не подтверждался фактами. Теоретизации в этом случае недостаточно, поскольку наших знаний об экономике, обществе и институциональной структуре Франции XVII века все еще не хватает, нужны детальные исследования по каждому региону с использованием материалов местных архивов. Требуется, писал Мунье, кооперация многих исследователей, а компаративный аспект проблемы предполагает широкое международное сотрудничество. Мунье приглашал «русских историков» к дискуссии по поводу применимости понятия «класс» к обществу XVII века; по поводу смысла концептов «буржуазия», «знать», «народ» и т. п.28 Следует признать, что при всем неприятии марксизма Мунье не был склонен отвергать сотрудничество с советскими исследователями, признавая в них равноправных участников мирового историографического процесса. 25. Ibid. P. 340. 26. Ibid. P. 352, 358. 27. Ibid. Р. 364. 28. Ibid. P. 367–368. 136

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

В октябре того же 1958 года Поршнев побывал в Париже в составе советской делегации и  пообщался с  коллегами из  редакции журнала «Анналы». Именно тогда было согласовано решение перевести и  издать книгу во  Франции. Работа, однако, затянулась: книга вышла лишь в 1963 году в серии «Иностранные труды» Практической школы высших исследований (6-й секции), то есть того Центра исторических исследований, которым руководил Бродель29. Описывая в предисловии историю появления перевода, Робер Мандру неожиданно сделал в сноске не лишенный сарказма выпад в адрес французских коммунистов: Некоторые удивятся, возможно, что группе историков потребовалось десять лет, чтобы решиться начать переводить эту книгу. На самом деле Центр исторических исследований долго колебался перед началом предприятия, полагая, что французские коммунистические историки будут претендовать на честь [подготовки] этого перевода30.

В этом пассаже объектом критики выглядят «французские коммунистические историки», которые, как было показано выше, начали процесс перевода с публикации предисловия в 1952 году, — этот факт Мандру не упомянул. По всей видимости, он имел в виду прежде всего Перюса, который будучи профессором КлермонФерранского университета, инициировал в 1957 году присуждение Поршневу докторской степени этого университета honoris causa31. Мандру подробно охарактеризовал принципы перевода и редактирования: он проверил цитаты из источников и французских авторов на языке оригинала, чтобы избежать обратного перевода; уточнил терминологию (особенно социальные понятия); сохранил 29. Porchnev B. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648 / Mme Ranieta (trad.), R. Mandrou (avant-propos), B. Porchnev (préf.). P.: S.E.V.P.E.N., 1963. 30. Mandrou R. Avant-propos de l’éditeur // Porchnev B. Les soulèvements populaires… P. 7. 31. Poghosyan V. La correspondance de Boris Porchnev et d’Albert Soboul. Un témoignage de l’amitié entre historiens soviétiques et français // Annales historiques de la Révolution française. 2014. № 376. Р. 172. О роли Поршнева в налаживании советско-французского научного сотрудничества см.: Ibid. P. 164–166. Ирина Дубровина полагает, что администрация Клермон-Ферранского университета придерживалась марксистской ориентации (этим объясняется и то, что в 1960-х годах в нем преподавал Альбер Собуль), поэтому жест уважения к Поршневу не только был актом международного признания, но мог иметь политические резоны. См.: Doubrovina I. “The Seventeenth Century Crisis” and Soviet Historiography: B. F. Porshnev and A. D. Lublinskaya. MA thesis. Montreal: Concordia University, 2001. P. 33. Илья Дементьев

137

дословно обвинения Поршнева в адрес «буржуазной» историографии и т. п.32 Кроме того, в предисловии автора к французскому изданию остались полемические выпады в адрес Мунье. «Часто мы не разделяем точку зрения нашего коллеги, — резюмировал Мандру. — Но это и неважно: это он, только он, ему и слово»33. Идеологические или методологические разногласия отступают на второй план, потому что «перед нами сочинение марксиста, который, вне всякого сомнения, историк и который сосредоточился на изучении нашей истории»34. На самом деле сличение оригинала и перевода позволяет констатировать и наличие неоговоренных расхождений между ними. В частности, в издании 1948 года насчитывалось четыре цитаты из Сталина, и все они исчезли из французского перевода35. Десталинизация текста произошла в лучших традициях советской научной литературы: цитаты были раскавычены и приписаны марксистскому дискурсу. Так появились ссылки на  «марксистскую теорию», «знаменитый тезис марксизма», «марксистские формулы»36; в одном месте Поршнев устранил упоминание «революции крепостных», которое было у Сталина, и вместо этого сослался на мнение Ленина о месте крестьянства среди революционных сил37. Ни Поршнев, ни Мандру не комментируют, кто выступил цензором сталинских цитат, но едва ли французский редактор изъял бы имя Сталина без согласования с автором. Этот момент важен для понимания творческой манеры Поршнева жонглировать «марксистскими формулами» в подтверждение своих идей — реальное авторство конкретного тезиса в этом случае не было важным. 32. При этом некоторые досадные описки (Cayet вместо Caillet, Vancan вместо Fancan) все равно просочились во французское издание, что отметил Реми Питон, возложив ответственность за это на Поршнева, хотя, разумеется, логичнее было упрекнуть французского редактора (Pithon R. Op. cit. S. 451). Ряд мелких неточностей и ошибок в идентификации и правописании имен некоторых лиц был отмечен в рецензии Берсе: Bercé Y.-M. Boris F. Porchnev, Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. 8. Trad. par Mme Ranieta et R. Mandrou. Paris, S. E. V. P. E. N., 1963 // Bibliothèque de l’École des chartes. 1964. Vol. 122. P. 357. 33. Mandrou R. Op. cit. P. 8. 34. Ibid. P. 10. 35. Поршнев Б. Ф. Указ. соч. С. 31, 598–599, 637, 639; в немецком издании: Porschnew B. F. Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde. S. 27, 453, 482, 483. Первым, по всей видимости, исчезновение ссылок на Сталина заметил Вольфганг Райнхард в 1975 году: Reinhard W. Op. cit. S. 173. 36. Porchnev B. Les soulèvements populaires… P. 42, 545, 581–582. 37. Ibid. P. 580. 138

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Характерно, что Поршнев начинает свое предисловие с ремарки о том, что книга была написана в основном еще до 1941 года, и уже публикация 1948 года казалась ему устаревшей. Сегодня это ощущение бесконечно более сильное. Но  я  обязан представить мое сочинение французским читателям таким, каким оно появилось тринадцать лет назад, ничего в нем не меняя38.

Кое-что все же пришлось изменить — во всяком случае в оценке французского издания монографии важно учитывать контекст советской десталинизации. Поршнев также кратко ответил на  возражения Мунье. Он не  утверждал, что всецело удовлетворен своей книгой, но  декларировал полную уверенность в  правильности своего научного метода. Претензии оппонента к  терминам несостоятельны, поскольку Мунье приписывает терминам (например, понятию «феодализм») совсем не те значения, которыми их наделяют историки-марксисты. С  учетом интереса Поршнева к  проблеме языка обращает на себя внимание любопытный пассаж в этом ответе: советский историк иронизировал над тем, что Мунье, бесспорно, лучший специалист по французским архивам XVII века, обнаружил вторую часть архивов канцлера Сегье в Париже только после публикации книги Поршнева. А ведь «эти сорок шесть томов не были затеряны бог весть где; они находились в Национальной библиотеке» и были доступны исследователям39. Любопытно, что после исчезновения имени Сталина со страниц книги советского марксиста там появилось упоминание Бога. Написав Dieu sait où в соответствии с нормами французской орфографии Поршнев вновь проявил наряду с  хорошим знанием иностранного языка свою оригинальность.

«Диалог глухих» или «неравная дуэль»? Как бы то ни было, во Франции сам факт обращения к этой теме вызвал большой энтузиазм. Мандру определил работу Поршнева как «важную книгу»40, подчеркнув, что советский автор спро 38. Ibid. P. 11. 39. Ibid. P. 12. 40. Mandrou R. La France aux XVIIe et XVIIIe siècles. 2 éd. P.: PUF, 1970. Р. 124. Сам Мандру декларировал свой нейтралитет в  дискуссии Поршнева Илья Дементьев

139

воцировал рост исследований народных движений во Франции. Бродель назвал ее «революционной книгой»41. Эммануэль Леруа Ладюри констатировал, что при всех ошибках, эта «превосходная книга» свидетельствует о несомненном таланте автора, придумавшего «несколько барочную схему»42. Арлетт Фарж и через тридцать лет после издания французского перевода считала «Народные восстания…» «новаторской (pionnier) книгой»43. При всех идеологически обусловленных недостатках исследование Поршнева признавалось «живым и  конкретным»44. В  целом реакция была позитивной, так что у Гуревича даже сложилось представление, что французская научная общественность в основном приняла сторону Поршнева45. Отчасти это ощущение подтверждают французские авторы. Рене Пиллорже писал о восхищении, с которым встретили книгу Поршнева по причинам политического порядка «некоторые французские университетские деятели»46 (очевидно, имелся в виду Перюс). За  пределами Франции историки в  общем присоединялись к  этим оценкам: Клаус Малеттке полагал, что научное исследование проблематики народных восстаний во Франции началось с провоцирующей работы Поршнева (пусть для нее были характерны «довольно тенденциозные замечания») и полемики с Мунье47. Хотя некоторым рецензентам эта полемика напоминала «диалог глухих»48, в целом книга о народных восстаниях заняла и Мунье, подчеркивая, что его не удовлетворяют в полной мере обе стороны, см.: Idem. Vingt ans après, ou une direction de recherches fécondes: Les révoltes populaires en France au XVII e siècle // Revue historique. 1969. T. 242. Fasc. 1. Р. 34. 41. Braudel F. Civilisation matérielle, économie et capitalisme, XVe–XVIIIe siècle. P.: Armand Collin, 1979. T. 2: Les jeux de l’échange. Р. 441; в переводе Льва Куббеля — «носящей революционный характер книги» (Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII века. М.: Прогресс, 1988. Т. 2: Игры обмена. С. 500). 42. Le Roy Ladurie E. Parmi les historiens. Articles et comptes rendus. P.: Gallimard, 1983. Р. 302. 43. Farge A. L’histoire sociale // L’histoire et le métier d’historien en France 1945– 1995 / F. Bedarida (dir.). P.: Éditions de la Maison des sciences de l’hommes, 1995. Р. 283. 44. Méthivier H. La Fronde. P.: PUF, 1984. Р. 16. 45. Гуревич А. Я. История историка. М.: РОССПЭН, 2004. С. 26. 46. Pillorget R. Les mouvements insurrectionnels… Р. xlviii. 47. Malettke K. Wirtschaftliche, soziale und politische Aspekte der Fronde (1648– 1653) // Soziale und politische Konflikte im Frankreich des Ancien Régime / K. Malettke (Hg.). B.: Colloquim 1982. Bd. 2. S. 25–26. 48. Pithon R. Op. cit. S. 449. 140

Логос · Том 32 · #6 · 2022

законное место в золотом фонде мировой историографии. Некоторые российские авторы даже указывают, что 1620–1640-е годы получили название le temps porschnevien49, правда, нам не удалось найти иностранных исследователей, которые бы употребляли такое выражение (не говоря уже о странной контаминации французского и немецкого языков в этой конструкции). Дискуссия Поршнев — Мунье сыграла важную роль в историографии. Позднее ее называли «знаменитой полемикой», имевшей «плодотворный эффект»50. Бродель трактовал выступление Поршнева как характерный пример новаторской работы иностранного автора, которая пробуждает от сна французскую историографию (другим примером был видный представитель «русской школы» Иван Лучицкий, которого, впрочем, Бродель ошибочно именует Loutchinsky)51. Некоторые подчеркивали не столько расхождения, сколько неожиданные совпадения между оппонентами (например, в  признании роли парламента в  борьбе против абсолютизма52). Берсе подчеркивал, что его многому научили работы обоих — Мунье и Поршнева53. Перефразируя Григория Померанца можно сказать, что факт полемики оказался важнее предмета полемики. Ученики Мунье уточнили многие положения работы Поршнева. Мадлен Фуазиль, Ив-Мари Берсе, Рене Пиллорже изучили народные движения с большой тщательностью, ввели в оборот 49. Вите О. Т., Гордон А. В. Борис Федорович Поршнев (1905–1972) // Портреты историков: время и судьбы. М.: Наука, 2010. Т. 5: Средние века. Новая и новейшая история. С. 393. Информация о «поршневском веке» воспроизводится в статье в русской Википедии со ссылкой на статью Леруа Ладюри. URL: https://ru.wikipedia.org/wiki/Поршнев,_Борис_Фёдорович (дата обращения: 15.11.2019), однако в этой статье идет речь не о «поршневском веке», а о «поршневском» типе народных восстаний. См.: Le Roy Ladurie E. Révoltes et contestations rurales en France de 1675 à 1788 // Annales. Economies, sociétés, civilisations. 1974. № 1. Р. 10. 50. Méthivier H. Op. cit. Р. 10–11. Подробное изложение хода дискуссии можно найти в статьях: Salmon J. H. M. Venality of Office and Popular Sedition in Seventeenth-Century France. A Review of a Controversy // Past & Present. 1967. № 37. P. 21–43; Rotelli E. La structure sociale dans l’itinéraire historiographique de Roland Mousnier // Revue d’histoire économique et sociale. 1973. Vol. 51. № 2. Р. 145–182 (в том числе с характеристикой эха дебатов в итальянской историографии). 51. Braudel F. Op. cit. Р. 258; в русском переводе фамилия Лучицкого исправлена: Бродель Ф. Указ. соч. С. 288. 52. Malettke K. Op. cit. S. 55. 53. Bercé Y.-M. Histoire des croquants. P. vii. По мнению Леруа Ладюри, Берсе со временем перешел, в общем, на поршневские позиции в вопросе о спонтанности народных выступлений. См.: Le Roy Ladurie E., Liechtenhan F.-D. Une vie avec l’histoire. Mémoires. P.: Tallandier, 2014. Р. 106. Илья Дементьев

141

множество источников54. Как правило, все они отдавали должное Поршневу, но считали, что Мунье в конечном счете был ближе к истине55. Критика поршневского схематизма и вообще ограниченности марксистской перспективы в  течение следующих десятилетий восходила к основным тезисам Мунье, который решительно противился постановке проблем в духе исторического материализма56. В редких случаях критики обращали внимание на узость источниковой базы для выводов Поршнева (Пиллорже писал о том, что в этой базе превалируют документы Сегье, чего явно недостаточно)57. Можно трактовать дискуссию Поршнева и  Мунье как чисто академическую полемику, однако важен еще один аспект: книга Поршнева вышла в  момент конкуренции за  влияние в  историографии между крупными французскими историками — Мунье и Броделем (последний действовал на этом поле прежде всего через редактора «Анналов» Мандру). Это обстоятельство уже отмечалось в литературе58, однако детальное исследование соперничества затруднено в силу дефицита источников. Бродель и позже с симпатией цитировал Поршнева, хотя упоминания русского коллеги не были лишены некоторой иронии. Так, в «Материальной цивилизации, экономике и капитализме» он ссылался на специально выполненный для него перевод статьи с русского языка и на личный разговор с Поршневым, который упрекал буржуазных историков в том, что они охотно гово 54. Foisil M. La révolte des nu-pieds et les révoltes normandes de 1639. P.: Presses Universitaires de France, 1970; Bercé Y.-M. Histoire des croquants; Pillorget R. Op. cit. 55. Idem. Die Bauernaufstände im Frankreich des 17. Jahrhunderts // Soziale und politische Konflikte im Frankreich des Ancien Régime. B.: Colloquim 1982. Bd. 2. S. 76. 56. Descimon R., Jouhaud C. De Paris à Bordeaux: pour qui court le people pendant la Fronde (1652)? // Mouvements populaires et conscience sociale. XVIe–XIXe siècles. Actes du Colloque de Paris 24–26 mai 1984. P.: Maloine S. A. Editeur, 1985. P. 32; Carrier H. La presse de la Fronde (1648–1653): les Mazarinades. La conquête de l’opinion. Genève: Droz, 1989. Р. 10; Carrier H. Le labyrinth de l’État. Essai sur le débat politique en France au temps de la Fronde (1648–1653). P.: Honoré Champion, 2004. Р. 540, 582, 588. 57. Pillorget R. Les mouvements insurrectionnels… P. l. За избирательный подход к источникам по истории «Ормэ», впрочем, критиковали не только Поршнева, но и других историков. См.: Westrich S. A. The Ormée of Bordeaux. A Revolution During the Fronde. Baltimore; L.: The Johns Hopkins University Press, 1972. P. 41. 58. Burke P. The French Historical Revolution. The Annales School, 1929–1989. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 60. 142

Логос · Том 32 · #6 · 2022

рят об истоках капитализма, но не о его финале; Бродель извинял себя в этой дружеской беседе своей специализацией на раннем модерне59. В одном из интервью начала 1980-х годов Бродель даже говорил, что в воображаемом споре Поршнева с Люсьеном Февром по  поводу модернизации исторических явлений занял бы сторону первого60. Между Броделем и Мунье имел место личный конфликт. Леруа Ладюри вспоминал, что Бродель был невысокого мнения о работах чуть более молодого коллеги: «Мунье пишет плохо» (на что последний был вынужден ответить: «Бродель не может меня понять»)61. «И тут вторгается Поршнев — оригинальный автор, который верил даже в то, что удалось настигнуть снежного человека в Гималаях»62. Возможно, по замыслу патриарха школы «Анналов» Поршнев должен был сыграть роль тарана в  сражении за символический капитал на французской историографической сцене. Добился ли Бродель своих целей, не  очень понятно, поскольку дискуссия с Поршневым едва ли ослабила позиции Мунье, но  зато, как констатировал позднее Леруа Ладюри, вывела его из тени и, скорее, помогла ему укрепить свою репутацию в сообществе63. Роль Броделя в  издании перевода «Народных восстаний…» была хорошо известна современникам64. Между тем к моменту выхода перевода книги Поршнева ситуация осложнилась тем, что напряжение между Броделем и  Мунье дополнил еще один конфликт, на этот раз внутри редакции «Анналов» — между Броделем и Мандру. Хронология этих событий восстановлена сегодня в деталях. Поводом послужили разногласия по вопросу об интеллектуальном наследии Февра. Мандру планировал выпустить книгу под двумя именами, но Бродель настоял на том, чтобы имени Февра на обложке не было65. По мнению Жака Ле Гоффа, Бродель считал неприемлемым делить наследие Февра с кем-либо. «Это 59. Braudel F. Op. cit. T. 3: Le temps du monde. Р. 543. См. также: Бродель Ф. Указ. соч. Т. 3: Время мира. М.: Прогресс, 1992. С. 647. 60. Цит. по: Daix P. Braudel. P.: Flammarion, 1995. Р. 387. 61. Le Roy Ladurie E., Liechtenhan F.-D. Op. cit. Р. 105. 62. Ibidem. 63. Ibid. P. 104. 64. Vivanti C. Rivolte popolari in Francia prima della Fronda e la crisi del secondo XVII // Rivista storica italiana. 1964. Anno 76. Fasc. 4. P. 958–959. 65. См.: Lecuir J. Robert Mandrou: Genèse de l’Introduction à la France moderne // Mandrou R. Introduction à la France moderne. Essai de psychologie historique. 1500–1640. P.: Albin Michel, 1998. P. 421–468. Илья Дементьев

143

была неравная дуэль по  причине различий в  возрасте и  статусе», — вспоминал Ле Гофф66. Тот раунд был выигран Броделем — на обложке книги, вышедшей в 1961 году67, значилась фамилия одного Мандру. Это, впрочем, не помогло: в 1962 году Мандру был вынужден разорвать отношения с Броделем и покинуть пост секретаря редакции «Анналов». В тексте книги Мандру никак не намекнул на произошедшее, если только не видеть аллюзию в появившейся там цитате из Февра: «Историк не имеет права дезертировать». Нет следов конфликта и в издании Поршнева 1963 года: в предисловии автор принес сердечную благодарность Броделю и  Мандру68. Остается неизвестным, насколько Поршнев был в  курсе драмы, омрачившей взаимоотношения двух историков. Если выйти за рамки конфликтов внутри сообщества французских историков, то можно предполагать, что успешным продвижением своих идей и своей книги Поршнев был отчасти обязан также амбициям британских историков, которые стремились оспорить первенство французской школы «Анналов», по крайней мере, в изучении раннего модерна в Европе. К последним относились историки из журнала Past and Present — среди них выделялся марксист Эрик Хобсбаум. В 1950-х годах они приступили к обоснованию идеи «общего кризиса» в середине XVII века в Западной и Восточной Европе. С этими целями они охотно апеллировали к сочинениям Маркса и Ленина, а также к современным публикациям советских историков, в том числе на русском языке (в  частности, к  советскому изданию монографии Поршнева)69. Франческо Бениньо заметил синхронность начала вы 66. Le Goff J. Une vie pour l’histoire. Entretiens avec Marc Heurgon. P.: La Découverte, 1996. P. 102. 67. Русс. пер.: Мандру Р. Франция раннего Нового времени, 1500–1640: эссе по исторической психологии. М.: Территория будущего, 2010. 68. Porchnev B. Les soulèvements populaires… P. 15. 69. Hobsbawm E. J. The Crisis of the Seventeenth Century [1954] // Crisis in Europe. 1560–1660. Essays From Past and Present / T. Aston (ed.). L.: Routledge & Kegan Paul, 1969. P. 12; Trevor-Roper H. R. The General Crisis of the Seventeenth Century [1959] // Crisis in Europe. P. 61. Некоторые авторы цитировали уже немецкое издание монографии Поршнева: Roberts M. Queen Christina and the General Crisis of the Seventeenth Century // Crisis in Europe. P. 210. Дебаты 1950–1960-х годов резюмирует их активный участник Дж. Эллиот: Elliott J. H. The General Crisis in Retrospect: A Debate Without End // Early Modern Europe. From Crisis to Stability. Newark: University of Delaware Press, 2005. P. 31–51. Эллиот ретроспективно описывает выступления группы Хобсбаума как ответ на вызов со стороны «Анналов» (Ibid. P. 32). 144

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ступлений Мунье против Поршнева (1958) и появления статьи Хью Тревор‑Ропера (1959) об «общем кризисе» XVII века, но прямо не связал эти события70. Между тем, возможно, британские историки использовали марксистскую историографию, включая ее советский извод, для укрепления своих позиций в борьбе за гегемонию в Европе. И  в  дальнейшем англоязычные марксисты в  общих работах по  истории раннемодерной Европы охотно цитировали Поршнева как вполне респектабельного автора71. Отдавали должное Поршневу и историки из стран Центральной и Восточной Европы, которые в большинстве случаев имели возможность читать его по-русски72. Таким образом, помимо внутрифранцузского интеллектуального пейзажа и контекста англо-французского соперничества в историографии работа Поршнева вписывалась и в более общую рамку глобального противостояния марксистской и «буржуазной» историографий, и даже социализма и капитализма. Не все, правда, даже в то время интерпретировали отношения двух традиций как исключительно конфликтные. Проницательный Георг Иггерс избрал пример дебатов Поршнева — Мунье, чтобы иллюстрировать тезис о начавшемся после Второй мировой войны диалоге профессионализировавшейся марксистской и немарксистской историографий73. Роль холодной войны, по крайней мере в формировании мотивации Мунье, отмечалась в историографии74, но глубокого анализа пока не получила. Книга Поршнева (если учесть все три издания за  1948–1963 годы) снискала много рецензий в зарубежной периодике в ГДР, Италии, Польше, США, Франции, Швейцарии75. Можно сказать, 70. Benigno F. Specchi della rivoluzione. Conflitto e identità politica nell’Europa moderna. Roma: Donzelli editore, 1999. Р. 76–77. 71. См., напр.: Wallerstein I. The Modern World-System I. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. N.Y.; San Francisco; L.: Academic Press, 1974. 72. Polišenský J. V. War and Society in Europe. 1618–1648. Cambridge: Cambridge University Press, 1978; Topolski J. Soviet Studies in Social History // International Handbook of Historical Studies. Contemporary Research and Theory / G. G. Iggers, H. T. Parker (eds). L.: Methuen & Co., 1980. Р. 296. 73. Iggers G. G. New Directions in European Historiography. Middletown: Wesleyan University Press, 1975. P. 134. 74. Kühner C. Politische Freundschaft bei Hofe: Repräsentation und Praxis einer sozialen Beziehung im französischen Adel des 17. Jahrhunderts. Göttingen: V&R Unipress, 2013. S. 16. 75. См.: Библиография трудов Б. Ф. Поршнева // История и историки. Историография всеобщей истории: сб. ст. М.: Наука, 1966. С. 378–386. Илья Дементьев

145

что приоритет Поршнева как исследователя, который первым обратил внимание на социальный антагонизм во Франции накануне Фронды, не подвергался сомнению76. Те, кто шел по стопам советского историка, признавали его первенство, хотя, разумеется, мало кто воздерживался от критики, развивавшейся далее всегда с учетом опыта полемики Поршнева и Мунье. Каковы основные направления этой критики? Многие особо подчеркивали то  обстоятельство, что именно Поршнев сделал предметом исследования английское влияние на народные движения во  Франции, показал факты трансфера идей через Ла-Манш77, хотя также отмечали, что советский историк преувеличил распространенность симпатий к Английской революции во Франции78. Перец Загорин упрекнул Поршнева в  неадекватной интерпретации поведения буржуазии XVII века, а  также в  том, что тот упустил из виду ряд важных восстаний (например, гугенотов в  1627–1628 годах, чьи выступления советский историк игнорировал, по  всей видимости, в  силу их  религиозного характера)79. Испанский рецензент отметил, что Поршнев, с  одной стороны, упрощал роль католической церкви в народных движениях (считал ее, как и государство, инструментами подчинения масс), а с другой — преувеличивал роль экономических факторов80. Французскому рецензенту не хватило компаративного аспекта — сравнения событий во Франции с русской Смутой, хотя, по его мнению, имплицитно это сопоставление присутствовало 76. Church W. F. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. By Boris Porchnev. Paris: S.E.V.P.E.N., 1963 // The Journal of Modern History. 1964. Vol. 36. № 4. Р. 448; Zagorin P. Rebels and Rulers, 1500–1660. Vol. 1: Society, States, and Early Modern Revolution. Agrarian and Urban Rebellions. Cambridge; L.; N.Y.; New Rochelle; Melbourne; Sydney: Cambridge University Press, 1982. Р. 218. 77. Knachel Ph. A. England and the Fronde: The Impact of the English Civil War and Revolution on France. Ithaca NY: Cornell University Press, 1967. P. 2, 5; Mandrou R. La France aux XVIIe et XVIIIe siècles. P. 125. См. также: Kötting H. Die Ormée (1651–1653). Gestaltende Kräfte und Personenverbindungen der Bordelaiser Fronde. Münster: Aschendorff, 1983. S. 203, 206; Pernot M. La Fronde. P.: Fallois, 1994. Р. 332. 78. Knachel Ph. A. Op. cit. P. 87. 79. Zagorin P. Op. cit. Р. 31, 77, 236. О предубеждениях Поршнева в отношении религиозных аспектов говорит и настроенный в целом благожелательно Питон. См.: Pithon R. Op. cit. S. 451. 80. Gutiérrez Nieto J. I. Porchnev, Boris. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. Paris 1963 // Hispania. 1964. № 95. Р. 472. 146

Логос · Том 32 · #6 · 2022

в книге81. Идею сравнить события во Франции, России и Китае в XVII веке реализовал сам Мунье82, однако его попытка была обстоятельно раскритикована Мандру83. Юбер Карье оспорил мнение Поршнева о  популярности республиканских идей во  время Фронды, а  также о  том, что мазаринады выражали мнение большинства  — здесь, очевидно, преувеличение было обусловлено состоянием и  доступностью источников84. Карье упрекнул Поршнева и  в  модернизации — переносе понятий XIX века на XVII-й, что проявилось в некорректной трактовке некоторых понятий эпохи Фронды85. Тезис об  абсолютистском государстве как ответе на давление революционных масс отвергнут к настоящему времени практически всеми, но вот идея о феодализации буржуазии, которую изначально принимали не  все, приобрела куда больше сторонников86. Вопрос о месте концепции Поршнева в теории и практике исторического материализма получил разные решения. Многие критики ограничивались констатацией поршневской ортодоксальности. В то же время к особым достоинствам работы Поршнева Загорин отнес открытие множества документов, которые противоречили его собственным марксистским схемам87. К  выводу о том, что Поршнев оказался недостаточно последовательным марксистом, пришел и датский историк Нильс Стенсгард, который полагал, что Поршнев не анализировал актуальную природу позднефеодальной эксплуатации, а  ограничивался сугубо формальным определением знати как чисто эксплуататорского по отношению к крестьянам класса, что неизбежно приводило к упрощению

81. Besançon А. Boris Porchnev, Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648, Paris, 1963 // Revue d’histoire moderne et contemporaine. 1967. T. 14. № 3. P. 318. 82. Mousnier R. Fureurs paysannes, Les paysans dans les révoltes du XVIIe siècle (France, Russie, Chine). P.: Calmann-Lévy, 1967. 83. Mandrou R. Vingt ans après… Р. 29–40. Мандру особенно критически отнесся к тому, что Мунье взялся разрабатывать сюжет из истории России, полностью проигнорировав советскую историографию народных восстаний (Ibid. P. 32). 84. Carrier H. Le labyrinth de l’État. Р. 117–119, 150. 85. Ibid. P. 404. О модернизации писали и другие: Pillorget R. Les mouvements insurrectionnels… Р. xlvii. 86. Parker D. Porshnev, Boris Fedorovich // The Blackwell Dictionary of Historians. Oxford: Blackwell Reference, 1988. Р. 336. 87. Zagorin P. Op. cit. Р. 221. Илья Дементьев

147

даже в рамках марксистской парадигмы88. Вольфганг Райнхард констатировал, что концепция Поршнева входила в противоречие не только с эмпирическим материалом, но и с марксистской теорией истории — он объяснял это важностью опыта русской революции для советского историка89. Леруа Ладюри считал, что модель Поршнева была не  ортодоксально-марксистской, а, скорее, ленинистской, даже постленинистской90. Он заметил, что для Поршнева роль буржуазии в XVII веке была аналогична роли социал-демократов, против которых выступал Ленин91. Однако парадоксальным образом полемика Поршнева — Мунье повлияла и  на  последнего. Некоторые авторы обнаружили, что при всем критицизме в отношении марксистского тезауруса французский историк со временем сам изменил язык описания событий XVII века, заговорив о  классах в  раннем модерне или о первой буржуазной революции в Англии92; другие видели, что Мунье со временем незаметно «поршневизировался»93 и, в частности, начал допускать, хотя бы имплицитно, некоторый уровень народной спонтанности в  восстаниях, против чего изначально энергично возражал94; третьи отмечали, что Мунье, отвергнув схематизм Поршнева, на его месте выстроил собственные схемы, которые безуспешно попытался распространить на другие общества95. Так или иначе, существование значительного социального 88. Steensgaard N. The Seventeenth-Century Crisis [1970] // The General Crisis of the Seventeenth Century / G. Parker, L. M. Smith (eds). L.; Henley; Boston: Routledge & Kegan Paul, 1978. P. 46. 89. Reinhard W. Op. cit. S. 173–174. 90. Le Roy Ladurie E. Les masses profondes: la paysannerie // Histoire économique et sociale de la France. T. 1. Vol. 2: Paysannerie et croissance. P.: PUF, 1977. Р. 819. 91. Эту схему Леруа Ладюри и считал барочной. Le Roy Ladurie E., Liechtenhan F.-D. Op. cit. Р. 105. 92. Reinhard W. Op. cit. S. 176; Elliott J. Revolution and Continuity in Early Modern Europe [1969] // The General Crisis of the Seventeenth Century. P. 114. Высказывалось также мнение о том, что эволюция взглядов Мунье была более сложной: он сначала сам применял понятие «класс» по отношению к социальным группам XVII века; потом, прочитав Поршнева, перестал это делать; к 1970 году он вернулся к марксистскому концепту. См.: Arriaza А. Mousnier and Barber: The Theoretical Underpinning of the “Society of Orders” in Early Modern Europe // Past & Present. 1980. № 89. Р. 40–41. 93. Le Roy Ladurie E. Parmi les historiens. Р. 303. 94. Idem. Les masses profondes… Р. 821. 95. Kettering S. Roland Mousnier (1907–1993) // French Historians 1900–2000: New Historical Writing in Twentieth-Century France / Ph. Daileader, Ph. Whalen (eds). Chilchester: Blackwell, 2010. Р. 440. 148

Логос · Том 32 · #6 · 2022

антагонизма в раннемодерной Европе стало очевидным для многих только после триумфального появления Поршнева на европейской академической сцене. Сегодня наблюдения и выводы Поршнева сохраняют свое значение как важный факт историографии, а  не  как экзотический и устаревший взгляд марксиста-догматика. С другой стороны, последние работы западных историков обнаруживают новые возможности вписать Поршнева в ряд респектабельных фигур современной политической мысли. Так, например, поставленные Поршневым проблемы взаимной реактивности в политической борьбе (крестьяне своим сопротивлением реагировали на рост налогов; абсолютизм формировался в процессе подавления крестьян, что приводило к росту фискальных претензий короны) вписываются в почтенную традицию рефлексии по поводу политической субъектности: Сэмюэл Кон в недавнем обзоре провел параллель между поршневскими построениями и концепцией Джеймса Скотта, отрицающего политическую субъектность групп сопротивления в домодерных (и, по сути, в раннемодерных) обществах и признающего за всеми выступлениями лишь характер изолированных индивидуальных акций96. Вклад Поршнева в разработку проблем спонтанности выступлений народных масс вписывается, по мнению Леруа Ладюри, в  респектабельную интеллектуальную традицию от Розы Люксембург до Марка Ферро97. В этих аспектах мысль Поршнева остается важным компонентом не только историографии, но и актуальной социально-гуманитарной мысли далеко за пределами его родины. Можно ли написать историю народных движений во  время Фронды и обойтись без Поршнева? Такие примеры тоже есть98, но их значительно меньше. Некоторые авторы констатировали, что модели Поршнева и Мунье не исключают друг друга, а должны дополнять друг друга — вместе они описывают раннемодерную Францию лучше, чем каждая по отдельности99. Правда, другие, обращаясь к конкретному материалу (например, Дижонско 96. Cohn S. K. Authority and Popular Resistance // The Oxford Handbook of Early Modern European History, 1350–1750. N.Y.: Oxford University Press, 2015. Vol. 2: Cultures and Power. Р. 420; со ссылкой на работу: Scott J.C. Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven: Yale University Press, 1985. Скотт Поршнева не цитирует. 97. Le Roy Ladurie E., Liechtenhan F.-D. Op. cit. Р. 105. 98. Ranum O. The Fronde. A French Revolution 1648–1652. N.Y.; L.: W.W. Norton & Company, 1993 (особенно 8-я глава). 99. Kettering S. Op. cit. P. 440. Илья Дементьев

149

го восстания 1630 года), приходили к противоположному выводу: обе модели, Поршнева и  Мунье, упрощали действительность, не  учитывали специфику народной политической культуры100. Так или иначе, после Поршнева никто больше не посмеет трактовать Фронду как сугубо аристократическое явление, она впредь понимается как более сложный феномен101, а сам Поршнев — как классический автор, без упоминания которого трудно написать социальную историю Франции XVII века.

«Несмотря на цензуру» Книгу Поршнева и после 1963 года ждала счастливая судьба. В 1972 году вышло сокращенное французское издание (первая и  третья части оригинальной версии)102. Вторая часть была исключена по причине появления двумя годами ранее монографии, посвященной восстанию босоногих103. Новое французское издание было положено в основу итальянского перевода Франчески Риготти, вышедшего в 1976 и повторно в 1998 году104. В рецензии на него Антонио Мессинео описывался путь книги к итальянскому читателю; даже после французских переводов в Италии работа Поршнева оставалась практически неизвестной105. С того же издания 1972 года был выполнен испанский перевод, увидевший свет в 1978 году106. Оба издания, итальянское и испанское, оживили интерес к работе Поршнева со стороны романоязычных историков, которые только теперь начали активно ссылаться на советского автора в своих публикациях по разным те 100. Holt M. P. Culture populaire et culture politique au XVIIe siècle: l’émeute de Lanturelu à Dijon en février 1630 // Histoire, économie et société. 1997. 16ᵉ année. № 4. Р. 599. 101. Richet D. De la Réforme à la Révolution. Études sur la France moderne. P.: Aubier, 1991. P. 404 (статья 1969 года). 102. Porchnev B. Les soulèvements populaires en France au XVIIe siècle. P.: Flammarion, 1972. 103. Foisil M. Op. cit. О мотивах издателя см.: Corvisier A. Porchnev (Boris). Les soulèvements populaires en France au XVIIe siècle. Flammarion, 1972 // Revue d’histoire économique et sociale. 1974. Vol. 52. № 1. P. 152. Рецензент также трактовал переиздание как «дань памяти скончавшегося великого русского историка» (Ibid. P. 153). 104. Porchnev B. F. Lotte contadine e urbane nel “Grand siècle”. Milano: Jaca Book, 1976; 1998. 105. Messineo A. Boris F. Porchnev, Lotte contadine e urbane nel grand siècle. Milano, Jaca Book, 1976 // La Civiltà cattolica. 1977. Vol. 3. Quaderno 3051–3052. P. 315. 106. Porshnev B. Los levantamientos populares en Francia en el siglo XVII. Madrid: Siglo XXI de España, 1978. 150

Логос · Том 32 · #6 · 2022

мам. Выяснилось, что интерпретационный потенциал концепции Поршнева не исчерпан ни по прошествии значительного времени с момента выхода книги, ни  в  силу ограниченности тематики французским материалом. Опираясь на эту концепцию Марко Джентиле в своей новейшей работе переосмысливает, крестьянское восстание в Пьяченце 1462 года. Джентиле обнаруживает сходные паттерны в поведении крестьян Миланского герцогства середины XV века и французских бунтарей через два столетия107. Таким образом, подход Поршнева сохраняет свою привлекательность и для историков, работающих с нефранцузским материалом. Рассматривая детально место книги Поршнева в мировой историографии, нельзя не обратить внимание на еще одно обстоятельство. Практически все, кто полемизировал с Поршневым, делали это «по гамбургскому счету», не принимая в расчет условия, в которых ученый работал в годы сталинских репрессий и сталинского же повышенного внимания к науке, а также в эпоху холодной войны, то есть не учитывая ограниченный доступ к зарубежной литературе, цензуру, идеологический контроль со стороны партийных инстанций. Пол Дьюкс в предисловии к англоязычному изданию «Тридцатилетней войны» осторожно заметил, что при констатации ошибок Поршнева надо учитывать трудные условия, в которых приходилось работать советскому историку в 1970‑х годах108. Нет сомнений, что в 1930-х или 1940-х годах было не легче. Леруа Ладюри сочувственно писал, что идеология, процветавшая «тогда» в странах социализма, навязывала историкам, в том числе Поршневу, жесткие рамки для интерпретации крестьянских восстаний109. Ему казалось удивительным, что Поршневу удалось опубликовать книгу о народных восстаниях во Франции, «несмотря на цензуру» «в разгар сталинского времени»110. Вероятно, Леруа Ладюри не очень хорошо понимал контекст издания книги в позднесталинском СССР и ее переиздания в Восточной Германии. Однако он уловил нечто важное: Поршнев в тот момент легко мог бы оказаться в числе неугодных авторов по причине своего 107. Gentile М. In Search of the Italian “Common Man.” Rethinking the 1462 Peasant Uprising in the Territory of Piacenza // Armed Memory. Agency and Peasant Revolts in Central and Southern Europe (1450–1700) / G. Erdélyi (ed.). Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2016. P. 83–117. 108. Dukes P. Editor’s Introduction // Porshnev B. F. Muscovy and Sweden in the Thirty Years’ War, 1630–1635. Cambridge: Cambridge University Press, 1995. P. xiv. 109. Le Roy Ladurie E. Les masses profondes… Р. 819. 110. Le Roy Ladurie E., Liechtenhan F.-D. Op. cit. Р. 105. Илья Дементьев

151

неортодоксального марксизма или высокой эрудиции. Возможно, именно его главная книга служила ему своеобразной охранной грамотой. Важный аспект поучительной истории публикации книги Поршнева и дискуссии вокруг нее — взаимосвязь академического интереса, политических взглядов и личных отношений. Если смотреть с советского берега, Мунье и Мандру принадлежали к «буржуазной историографии», хотя последний вполне конструктивно воспринимал марксизм. Все трое встречались и, судя по всему, находили общий язык, несмотря на идеологические разногласия. В предисловии к изданию 1963 года Поршнев называл Мунье то «уважаемым коллегой», то «оппонентом» (contradicteur и adversaire)111. В статье, опубликованной год спустя после смерти Поршнева, Мунье охарактеризовал его как своего «незабвенного оппонента и друга»112. Возможно, стоит признать, что советский интеллектуал Борис Поршнев занял достойное место в мировой историографии не  по  причине славы «ярмарочного монстра», а  прежде всего благодаря тому, что его личность и  творчество были непредвзято оценены зарубежными коллегами. Библиография Берсе И.-М. Размышления о том, как пишется история // Французский ежегодник 2007: Советская и французская историографии в зеркальном отражении. 1920–1980-е годы. М.: КомКнига, 2007. С. 29–35. Библиография трудов Б. Ф. Поршнева // История и историки. Историография всеобщей истории: сб. ст. М.: Наука, 1966. С. 378–386. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII века. М.: Прогресс, 1988. Т. 2: Игры обмена. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII века. М.: Прогресс, 1988. М.: Прогресс, 1992. Т. 3: Время мира. Вите О. Т., Гордон А. В. Борис Федорович Поршнев (1905–1972) // Портреты историков: время и судьбы. М.: Наука, 2010. Т. 5: Средние века. Новая и новейшая история. Гуревич А. Я. История историка. М.: РОССПЭН, 2004. Мандру Р. Франция раннего Нового времени, 1500–1640: эссе по исторической психологии. М.: Территория будущего, 2010. Поршнев Б. Ф. Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623–1648). М.; Л.: АН СССР, 1948. Поршнев, Борис Фёдорович // Википедия. 26.08.2022. URL: https://ru.wikipedia. org/wiki/Поршнев,_Борис_Фёдорович. Уваров П. Ю. Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках. М.: НЛО, 2015. 111. Porchnev B. Les soulèvements populaires… 1963. P. 11, 13, 15. 112. Mousnier R. Problèmes de méthode franco-soviétiques // Revue d’histoire économique et sociale. 1973. Vol. 51. № 3. Р. 307. 152

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Уваров П. Ю. Но тут все и кончилось… Россия в роли «великой историографической державы» // Национальная гуманитарная наука в мировом контексте: опыт России и Польши. М.: ГУ-ВШЭ, 2010. Чеканцева З. А. Рецепция творчества Б. Ф. Поршнева во Франции и Советском Союзе // Французский ежегодник 2007: Советская и французская историографии в зеркальном отражении. 1920–1980-е годы. М.: КомКнига, 2007. С. 14–28. Althusser L. Politics and History. Montesquieu, Rousseau, Hegel and Marx / B. Brewster (trans.). L.: NLB, 1972. Arriaza А. Mousnier and Barber: The Theoretical Underpinning of the “Society of Orders” in Early Modern Europe // Past & Present. 1980. № 89. Benigno F. Specchi della rivoluzione. Conflitto e identità politica nell’Europa moderna. Roma: Donzelli editore, 1999. Bercé Y.-M. Boris F. Porchnev, Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. 8. Trad. par Mme Ranieta et R. Mandrou. Paris, S.E.V.P.E.N., 1963 // Bibliothèque de l’École des chartes. 1964. Vol. 122. Bercé Y.-M. Histoire des croquants. Étude des soulèvements populaires au XVIIe siècle dans le sud-ouest de la France. P.; Genève: Librairie Droz, 1974. Besançon А. Boris Porchnev, Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648, Paris, 1963 // Revue d’histoire moderne et contemporaine. 1967. T. 14. № 3. Braudel F. Civilisation matérielle, économie et capitalisme, XVe–XVIIIe siècle. P.: Armand Collin, 1979. T. 2: Les jeux de l’échange. Braudel F. Civilisation matérielle, économie et capitalisme, XVe–XVIIIe siècle. P.: Armand Collin, 1979. T. 3: Le temps du monde. Burke P. The French Historical Revolution. The Annales School, 1929–1989. Cambridge: Polity Press, 1990. Carrier H. La presse de la Fronde (1648–1653): les Mazarinades. La conquête de l’opinion. Genève: Droz, 1989. Carrier H. Le labyrinth de l’État. Essai sur le débat politique en France au temps de la Fronde (1648–1653). P.: Honoré Champion, 2004. Chaunu P. Mémoire vivante, mémoire présente. Victor-Lucien Tapié (1900–1974) et l’Université // Histoire, économie et société. 1983. Vol. 2. № 3. Church W. F. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. By Boris Porchnev. Paris: S.E.V.P.E.N., 1963 // The Journal of Modern History. 1964. Vol. 36. № 4. Cohn S. K. Authority and Popular Resistance // The Oxford Handbook of Early Modern European History, 1350–1750. N.Y.: Oxford University Press, 2015. Vol. 2: Cultures and Power. Corvisier A. Porchnev (Boris). Les soulèvements populaires en France au XVIIe siècle. Flammarion, 1972 // Revue d’histoire économique et sociale. 1974. Vol. 52. № 1. Daix P. Braudel. P.: Flammarion, 1995. Deppermann K. Der preußische Absolutismus und der Adel. Eine Auseinandersetzung mit der marxistischen Absolutismustheorie // Geschich tswissenschaft in der DDR. B.: Duncker & Humblot, 1990. Bd. 2: Vor- und Frühgeschichte bis Neueste Geschichte. Descimon R., Jouhaud C. De Paris à Bordeaux: pour qui court le people pendant la Fronde (1652)? // Mouvements populaires et conscience sociale. XVIe–XIXe siècles. Actes du Colloque de Paris 24–26 mai 1984. P.: Maloine S. A. Editeur, 1985.

Илья Дементьев

153

Doubrovina I. “The Seventeenth Century Crisis” and Soviet Historiography: B. F. Porshnev and A. D. Lublinskaya. MA thesis. Montreal: Concordia University, 2001. Dukes P. Editor’s Introduction // Porshnev B. F. Muscovy and Sweden in the Thirty Years’ War, 1630–1635. Cambridge: Cambridge University Press, 1995. Écrire l’histoire par temps de guerre froide. Soviétiques et français autour de la crise de l’Ancien régime. P.: Société des études robespierristes, 2014. Elliott J. H. The General Crisis in Retrospect: A Debate Without End // Early Modern Europe. From Crisis to Stability. Newark: University of Delaware Press, 2005. P. 31–51. Elliott J. Revolution and Continuity in Early Modern Europe [1969] // The General Crisis of the Seventeenth Century / G. Parker, L. M. Smith (eds). L.; Henley; Boston: Routledge & Kegan Paul, 1978. Farge A. L’histoire sociale // L’histoire et le métier d’historien en France 1945–1995 / F. Bedarida (dir.). P.: Éditions de la Maison des sciences de l’hommes, 1995. Foisil M. La révolte des nu-pieds et les révoltes normandes de 1639. P.: Presses Universitaires de France, 1970. Foucault M. Théories et institutions pénales. P.: EHESS; Gallimard; Seuil, 2015. Gentile М. In Search of the Italian “Common Man.” Rethinking the 1462 Peasant Uprising in the Territory of Piacenza // Armed Memory. Agency and Peasant Revolts in Central and Southern Europe (1450–1700) / G. Erdélyi (ed.). Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2016. P. 83–117. Gutiérrez Nieto J. I. Porchnev, Boris. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. Paris 1963 // Hispania. 1964. № 95. Heitz G. Der Zusammenhang zwischen den Bauernbewegungen und der Entwicklung des Absolutismus in Mitteleuropa // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. 1965. Sonderheft 13. Hobsbawm E. J. The Crisis of the Seventeenth Century [1954] // Crisis in Europe. 1560–1660. Essays From Past and Present / T. Aston (ed.). L.: Routledge & Kegan Paul, 1969. Holt M. P. Culture populaire et culture politique au XVIIe siècle: l’émeute de Lanturelu à Dijon en février 1630 // Histoire, économie et société. 1997. 16ᵉ année. № 4. Iggers G. G. New Directions in European Historiography. Middletown: Wesleyan University Press, 1975. Kettering S. Roland Mousnier (1907–1993) // French Historians 1900–2000: New Historical Writing in Twentieth-Century France / Ph. Daileader, Ph. Whalen (eds). Chilchester: Blackwell, 2010. Knachel Ph. A. England and the Fronde: The Impact of the English Civil War and Revolution on France. Ithaca NY: Cornell University Press, 1967. Kötting H. Die Ormée (1651–1653). Gestaltende Kräfte und Personenverbindungen der Bordelaiser Fronde. Münster: Aschendorff, 1983. Krause H.-Th. Die Entwicklung der Beziehungen zwischen der Geschichtswissenschaft der DDR und der UdSSR von 1945 bis zur Gegenwart // Die Sowjetische Geschichtswissenschaft. 1979. Tl. 2. Kühner C. Politische Freundschaft bei Hofe: Repräsentation und Praxis einer sozialen Beziehung im französischen Adel des 17. Jahrhunderts. Göttingen: V&R Unipress, 2013. Le Goff J. Une vie pour l’histoire. Entretiens avec Marc Heurgon. P.: La Découverte, 1996.

154

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Le Roy Ladurie E. Les masses profondes: la paysannerie // Histoire économique et sociale de la France. T. 1. Vol. 2: Paysannerie et croissance. P.: PUF, 1977. Le Roy Ladurie E. Parmi les historiens. Articles et comptes rendus. P.: Gallimard, 1983. Le Roy Ladurie E. Révoltes et contestations rurales en France de 1675 à 1788 // Annales. Economies, sociétés, civilisations. 1974. № 1. Le Roy Ladurie E., Liechtenhan F.-D. Une vie avec l’histoire. Mémoires. P.: Tallandier, 2014. Lecuir J. Robert Mandrou: Genèse de l’Introduction à la France moderne // Mandrou R. Introduction à la France moderne. Essai de psychologie historique. 1500– 1640. P.: Albin Michel, 1998. P. 421–468. Ligou D. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648 // Revue d’histoire économique et sociale. 1964. Vol. 42. № 3. Malettke K. Wirtschaftliche, soziale und politische Aspekte der Fronde (1648– 1653) // Soziale und politische Konflikte im Frankreich des Ancien Régime / K. Malettke (Hg.). B.: Colloquim 1982. Bd. 2. Mandrou R. Avant-propos de l’éditeur // Porchnev B. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648 / Mme Ranieta et R. Mandrou (dir.). P.: S.E.V.P.E.N., 1963. Mandrou R. La France aux XVIIe et XVIIIe siècles. 2 éd. P.: PUF, 1970. Mandrou R. Vingt ans après, ou une direction de recherches fécondes: Les révoltes populaires en France au XVII e siècle // Revue historique. 1969. T. 242. Fasc. 1. Messineo A. Boris F. Porchnev, Lotte contadine e urbane nel grand siècle. Milano, Jaca Book, 1976 // La Civiltà cattolica. 1977. Vol. 3. Quaderno 3051–3052. Méthivier H. La Fronde. P.: PUF, 1984. Meumann M. Forschungen zur Geschichte des Dreißigjährigen Krieges im heutigen Sachsen-Anhalt. Eine kommentierte Bibliographie 1700 bis 2005 // Sachsen und Anhalt. 2007. Bd. 25. Meumann M., Pröve R. Die Faszination des Staates und die historische Praxis // Herrschaft in der frühen Neuzeit. Umrisse eines dynamischkommunikativen Prozesses / M. Meumann, R. Pröve (Hg.). Münster: LITVerlag, 2004. Mousnier R. Fureurs paysannes, Les paysans dans les révoltes du XVIIe siècle (France, Russie, Chine). P.: Calmann-Lévy, 1967. Mousnier R. La plume, la faucille et le marteau. P.: PUF, 1970. Mousnier R. Problèmes de méthode franco-soviétiques // Revue d’histoire économique et sociale. 1973. Vol. 51. № 3. Parker D. Porshnev, Boris Fedorovich // The Blackwell Dictionary of Historians. Oxford: Blackwell Reference, 1988. Pernot M. La Fronde. P.: Fallois, 1994. Pillorget R. Die Bauernaufstände im Frankreich des 17. Jahrhunderts // Soziale und politische Konflikte im Frankreich des Ancien Régime. B.: Colloquim 1982. Bd. 2. Pillorget R. Les mouvements insurrectionnels de Provence entre 1596 et 1715. P.: Éditions A. Pedone, 1975. Pithon R. Boris Porchnev, Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648. Paris, S.E.V.P.E.N., 1963 // Schweizerische Zeitschrift für Geschichte. 1964. Jg. 14. H. 3. Poghosyan V. La correspondance de Boris Porchnev et d’Albert Soboul. Un témoignage de l’amitié entre historiens soviétiques et français // Annales historiques de la Révolution française. 2014. № 376.

Илья Дементьев

155

Polišenský J. V. War and Society in Europe. 1618–1648. Cambridge: Cambridge University Press, 1978. Porchnev B. F. Le vrai “Grand siècle”: les soulèvementes populaires en France avant la Fronde // La Pensée. 1952. № 40. Р. 29–40. Porchnev B. F. Le vrai “Grand siècle”: les soulèvementes populaires en France avant la Fronde // La Pensée. 1952. № 41. Р. 71–79. Porchnev B. F. Lotte contadine e urbane nel “Grand siècle”. Milano: Jaca Book, 1976; 1998. Porchnev B. Les soulèvements populaires en France au XVIIe siècle. P.: Flammarion, 1972. Porchnev B. Les soulèvements populaires en France de 1623 à 1648 / Mme Ranieta (trad.), R. Mandrou (avant-propos), B. Porchnev (préf.). P.: S.E.V.P.E.N., 1963. Porschnew B. F. Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde. 1623–1648 / M. Brandt (übers.). Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1954. Porshnev B. Los levantamientos populares en Francia en el siglo XVII. Madrid: Siglo XXI de España, 1978. R. P. Vorbemerkung zur deutsche Ausgabe // Porschnew B. F. Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde. 1623–1648 / M. Brandt (übers.). Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1954. Ranum O. The Fronde. A French Revolution 1648–1652. N.Y.; L.: W. W. Norton & Company, 1993. Reinhard W. Theorie und Empirie bei der Erforschung frühneuzeitlicher Volksaufstände // Historia integra. Festschrift für Erich Hassinger zum 70. Geburtstag / H. Fenske, W. Reinhard, E. Schulin (Hg.). B.: Duncker & Humblot, 1977. Richet D. De la Réforme à la Révolution. Études sur la France moderne. P.: Aubier, 1991. Roberts M. Queen Christina and the General Crisis of the Seventeenth Century // Crisis in Europe. 1560–1660. Essays From Past and Present / T. Aston (ed.). L.: Routledge & Kegan Paul, 1969. Rotelli E. La structure sociale dans l’itinéraire historiographique de Roland Mousnier // Revue d’histoire économique et sociale. 1973. Vol. 51. № 2. Р. 145–182. Salmon J. H. M. Venality of Office and Popular Sedition in Seventeenth-Century France. A Review of a Controversy // Past & Present. 1967. № 37. P. 21–43. Schnelle K. B. F. Porschnew: Die Volksaufstände in Frankreich vor der Fronde 1623– 1648. Leipzig 1954 // Zeitschrift für Geschichtswissenschaft. 1954. Jg. 3. H. 1. Schulze W. Bäuerlicher Widerstand und feudale Herrschaft in der frühen Neuzeit. Stuttgart-Bad Cannstatt: Frommann-Holzboog, 1980. Scott J. C. Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven: Yale University Press, 1985. Sowjetwissenschaft. Gesellschaftswissenschaftliche Abteilung. 1952. № 3–4. Steensgaard N. The Seventeenth-Century Crisis [1970] // The General Crisis of the Seventeenth Century / G. Parker, L. M. Smith (eds). L.; Henley; Boston: Routledge & Kegan Paul, 1978. Tapié V. L. La France de Louis XIII et de Richelieu. P.: Flammarion, 1952. Topolski J. Soviet Studies in Social History // International Handbook of Historical Studies. Contemporary Research and Theory / G. G. Iggers, H. T. Parker (eds). L.: Methuen & Co., 1980. Trevor-Roper H. R. The General Crisis of the Seventeenth Century [1959] // Crisis in Europe. 1560–1660. Essays From Past and Present / T. Aston (ed.). L.: Routledge & Kegan Paul, 1969.

156

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Vivanti C. Rivolte popolari in Francia prima della Fronda e la crisi del secondo XVII // Rivista storica italiana. 1964. Anno 76. Fasc. 4. Wallerstein I. The Modern World-System I. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. N.Y.; San Francisco; L.: Academic Press, 1974. Westrich S. A. The Ormée of Bordeaux. A Revolution During the Fronde. Baltimore; L.: The Johns Hopkins University Press, 1972. Wunder H. Der samländische Bauernaufstand von 1525. Entwurf für eine sozialgeschichtliche Forschungsstrategie // Der Bauernkrieg 1524–1526. Bauernkrieg und Reformation / R. Wohlfeil (Hg.). München: Nymphenburger Verlagshandlung, 1975. S. 143–176. Zagorin P. Rebels and Rulers, 1500–1660. Vol. 1: Society, States, and Early Modern Revolution. Agrarian and Urban Rebellions. Cambridge; L.; N.Y.; New Rochelle; Melbourne; Sydney: Cambridge University Press, 1982.

Илья Дементьев

157

“THE PORSHNEV’S AGE:” DEBATES ABOUT BORIS PORSHNEV’S BOOK ON POPULAR UPRISINGS IN FRANCE BEFORE THE FRONDE Ilya Dementev. Immanuel Kant Baltic Federal University (IKBFU), Kaliningrad, Russia, [email protected]. Keywords: Boris Porshnev; Soviet historiography; Roland Mousnier; reception of the Soviet humanities abroad. The article focuses on the discussion by foreign historians on the book of the Soviet scholar Boris Porshnev Popular Uprisings in France before the Fronde, 1623–1648, which appeared in the USSR in 1948 and was awarded the Stalin Prize in 1950. The book was an orthodox Marxist analysis of the history of popular movements in France in the first half of the 17th century, based on a wide range of sources, including both published materials and documents from the Chancellor Pierre Séguier’s archive, which had not been used by scholars before. The author analyses the history of translations of the Porshnev’s book into different European languages (in the GDR the book was published in 1954, in France — in 1963) as well as the estimates given to the monograph by such experts as Fernand Braudel, Emmanuel Le Roy Ladurie, Robert Mandrou. Most of the French historians (and not only left-wing ones) received the book with enthusiasm, finding it ground-breaking and paying tribute to the author’s talent and the originality of the sources he drew upon. At the same time, Porshnev’s construct was opposed by Roland Mousnier, who rejected its Marxist schematism. Subsequently, Mousnier’s disciples clarified many aspects of the subject of popular movements in France, while acknowledging Porshnev’s primacy in posing the question itself. Despite the criticism, interest in the monograph continued unabated for a long time: in the 1970s, along with the new French edition, Italian and Spanish translations of the monograph were published. The article shows that the nature of the reception of Porshnev’s book in France was partly due to competition within the professional community of historians. The article also describes the main vectors of reception of the monograph in other European countries. Ultimately, the credibility of Porshnev as the pioneer in the topic and the publisher of important sources is still indubitable, but many of his theses have been seriously criticized. The analysis of the reception of Porshnev’s work abroad helps to better understand the mechanisms of the transfer of ideas in the world academic culture after the Second World War. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-129-157

158

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Картографируя новую материальность: навигационные установки и картины мира Александр Писарев

Институт философии РАН, Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: исследования науки и техники; акторно-сетевая теория; новый материализм; пострепрезентационная картография. Статья посвящена некоторым особенностям концептуального устройства и контекста пострепрезентационной картографии, связанным с критическими исследованиями науки и техники (STS). Предварительно обсуждается место STS в публичной репрезентации науки. Несмотря на бурное развитие и актуальность проблематизаций, подходов и результатов этого поля, они почти не влияют на публичную репрезентацию науки и естественнонаучной картины мира. Более того, эти исследования вызывают сопротивление, что ярко проявилось в «научных войнах» между учеными и исследователями науки и продолжает проявляться в подобных конфликтах и дискуссиях. Наглядным воплощением этого вытеснения STS служит практически полное отсутствие его нарративов в музеях и центрах науки и техники. Между тем проблематизации, предлагаемые этим исследовательским полем, ведут к существенному изменению не только содержания распространенных представлений об устройстве современного мира, но и концептуальной формы такого представления, например, «картины мира» или «карты». В открываемом исследователями науки и техники разнородном пространстве они оказываются эффектами социотехниче-

ских практик, как и их предпосылки, а именно оппозиции природы и культуры, материи и значения, репрезентации и репрезентируемого и т. д. Кратко излагается идея обобщенного критического подхода, ярким примером которого выступает акторно-сетевая теория. Этот подход позволяет прослеживать траектории онтологического конструирования этих оппозиций, а также научных фактов и техники. Показывается его сходство с деконструкцией Жака Деррида и современными постгуманистическими проектами нового материализма. Далее работа этой идеи прослеживается на материале проектов пострепрезентационной картографии, смещающей внимание с проблематики карты как репрезентации на исследование практик создания и использования карт. Исследователи показывают вторичность репрезентационной функции карты по отношению к ее навигационной функции, тематизируя способы существования и становления карты в гетерогенных сетях социотехнических практик. В заключение высказывается предположение, что практика и идея навигации могут указать путь к формированию навигационных установок в качестве альтернативы тотализирующим картинам мира. 159

В

И Н Т Е Р В Ь Ю 2018 года социолог Бруно Латур, одна из центральных фигур акторно-сетевой теории и в целом исследований науки и техники (STS), в свойственной ему провокационной манере заявил, что «с людьми, которые не были заражены исследованиями науки, невозможно говорить, они еще живут на деревьях», а само «поле все еще окружено варварами» 1. Перед этими словами речь шла об отношении коллег в социальных науках к STS, но закончил Латур обобщением, затрагивающим всех людей, что не удивительно, учитывая его активную вовлеченность в экологические дискуссии и усилия, потраченные им на восстановление публичного авторитета наук. За 26 лет до этого, в 1992 году, схожую мысль высказал историк и социолог науки Стивен Шейпин, также один из  ключевых авторов STS2. Комментируя вновь ставшую актуальной в те годы проблему восстановления публичного диалога науки и общества, Шейпин доказывал необходимость участия в нем STS. Он призывал дополнить апологетическую, по сути, репрезентацию науки через производимые ею знания и технологии критической репрезентацией науки как производства (science in the making). Говорить не только о том, что ученые знают, но и о том, как, на каких основаниях и с какой степенью уверенности они к этому знанию приходят и понимают свою деятельность. Такой подход предполагает внимание не  только и не столько к методологической стороне научной деятельности («байкам о методе, столь любимым авторами учебников») — обсуждаться должна материально-дискурсивная культура науки, как наука работает в качестве социального института и онтологического предприятия, как она конституирует технонаучный мир, ее историчность и контекстуальность. Из перспективы STS наука открывается как гетерогенное и проницаемое пространство разногласий, борьбы интересов и разнородных человеческих и нечеловеческих акторов. Такое понимание науки, утверждал Шейпин, 1. Mazanderani F., Latour B. The Whole World Is Becoming Science Studies: Fadhila Mazanderani Talks With Bruno Latour // Engaging Science, Technology, and Society. 2018. Vol. 4. P. 284–302. 2. Shapin S. Why the Public Ought to Understand Science In-The-Making // Public Understanding of Science. 1992. Vol. 1. № 1. P. 27–30. 160

Логос · Том 32 · #6 · 2022

позволит корректно понять условия ее успехов и неудач, специфику ее функционирования, возможности, ограничения и уязвимости. Важно, что этот манифест был опубликован в первом номере нового журнала Public Understanding of Science, посвященного проблемам понимания науки обществом. Через два года, в 1994-м, была опубликована книга Пола Гросса и  Нормана Левитта «Высшее суеверие: академические левые и их споры с наукой»3, инициировавшая «научные войны» между защитниками науки (естественных наук прежде всего) и широким спектром авторов от  философов-постструктуралистов до  представителей STS (в том числе упомянутых Латура и Шейпина). Первые обвиняли последних в релятивизации научного знания, подрыве рациональности, постмодернизме, непонимании естественных наук и злоупотреблении их понятиями. В обратную сторону звучали обвинения в непонимании философии и STS, некритичности, монополизации права высказываться о науке. Надо ли говорить, что по большому счету на публичном уровне воз и ныне там, периодически вспыхивают конфликты, содержательно и социально аналогичные научным войнам 1990-х4. Между предлагаемой STS критической программой5 и апологетической по своей природе научной идеологией есть серьезные концептуальные и социальные расхождения, обуславливающие неприятие проблематизаций, подходов и результатов STS как самими учеными, по крайней мере на публичном уровне, так и частью широкой аудитории. О трудности донесения критических идей STS и неготовности ученых принять их — в том числе по социальным причинам, как идеи нелегитимных аутсайдеров поля 3. Gross P., Levitt N. Higher Superstition: The Academic Left and Its Quarrels With Science. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994. 4. В отечественном контексте можно вспомнить конфликт 2017 года между просветителями и социологами, начавшийся с провокационной лекции Виктора Вахштайна (внесен в список физических лиц, выполняющих функции иностранного агента, Министерства юстиции Российской Федерации) на «Слете просветителей». Подробнее см., напр.: Вахштайн В. Экспериментальное осквернение. Космогония и  морфология просветительских сообществ // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/humanitarian-science/viktor-vakhshtayn-slyot-prosvetiteley-2017.htm; Панчин А. Словоблудие или эксперимент? Рецензия на статью «Экспериментальное осквернение» Виктора Вахштайна // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/humanitarian-science/otvet-panchina-vahshtajnu.htm. 5. Это поле разнообразно и критическая установка присуща лишь его части, хотя и преобладала на ранних этапах. В этой статье речь будет идти именно о ней. Александр Писарев

161

науки6 — свидетельствуют периодические однотипные обвинения в адрес заметных фигур этого поля. Одна из концептуальных причин такого непонимания — имеющее долгую историю отождествление сконструированности и «сделанности», на которых акцентируют внимание многие проекты STS, с фальшивостью, ложностью, нереальностью, из-за  чего конструктивистские тезисы исследователей науки воспринимаются как разоблачения, опровержения реалистических научных утверждений. Оно и не удивительно, если базовой схемой понимания познания в популярных репрезентациях науки и знания остается старая репрезентационная модель отражения или отпечатка, в которой истинное, объективное знание в идеале не несет в себе ничего, кроме следов природы, а все «внешние» социальные, культурные, политические факторы мыслятся как источники искажений. Помимо периодических конфликтов это неприятие STS буквально институциализировано в современных музеях и центрах науки и техники7. В этих местах репрезентации науки par excellence посетители через разнообразные медиумы и интерактивные экспонаты узнают актуальные представления естественных наук о природе, о том, как эти научные знания позволяют понять или подчинить окружающие посетителя повседневные или уникальные явления, как они обеспечивают технический прогресс. Другими словами, в разных контекстах представляются элементы, принципы и связи научной картины мира — готовое знание, итоговый пункт длинных и разветвленных цепочек научного производства, результат устранения неоднозначности и разногласий. Как отмечал в 1971 году Данкан Кэмерон, один из ключевых деятелей музейной сферы второй половины XX века, «мы создали великие музеи науки, которые можно описать не более чем как трехмерные учебники»8. Эти музеи-храмы предлагают посетителям принять структурированную модель реальности как объективную модель, с которой необходимо соизмерять индивидуальные представления. Скептически к такой репрезентации на 6. См. подробнее: Шейпин С. Как быть антинаучными // Логос. 2020. Т. 30. № 1. С. 159–185. 7. Подробнее о репрезентации науки в современных музеях науки и ее критике см.: Писарев А. STS и возможное будущее науки: к новой кунсткамере // Πραξημα. 2021. № 4 (30). С. 131–185. 8. Cameron D. F. The Museum, a Temple or the Forum // Curator: The Museum Journal. 1971. Vol. 14. № 1. P. 17. 162

Логос · Том 32 · #6 · 2022

уки через ее готовые результаты относился и Томас Кун, невольно ставший одним из отцов STS9. Он настаивал, что … понятие науки, выведенное из них [готовых научных достижений], вероятно, соответствует действительной практике научного исследования не более, чем сведения, почерпнутые из рекламных проспектов для туристов или из языковых учебников, соответствуют реальному образу национальной культуры10.

Альтернативой Кун видел смещение внимания на внутреннюю динамику науки, и это смещение, воплощенное в его «Структуре научных революций», впоследствии способствовало формированию исследований science in the making в шейпиновском смысле. Именно такой подход и сложно найти в музеях науки. Разделы о самой науке даже в наиболее продвинутых институциях обычно ограничиваются несложной и скорее всего виггской историографией открытий и  изобретений, биографиями выдающихся ученых, экспозициями исторических научных инструментов и почти карикатурным рассказом о научном методе. Для посетителя выстраивается нехитрая и  понятная цепочка: применение строгого научного метода, подстрахованное коллективным скептицизмом научного сообщества, дает знание, а применение знания дает технику. Однако здесь едва ли будут представлены проблематизации и нарративы, предлагаемые STS. Это по-своему парадоксально: спрашивая об устройстве того или иного участка реальности, мы обращаемся к изучающим его профильным наукам, но в случае самой науки этот принцип дает сбой: мы получаем ответы не от профильных дисциплин (STS, философии и истории науки), а от научной идеологии, опирающейся на самоописания ученых, их здравый смысл и элементы философии науки вроде столь популярного фальсификационизма. Источник безусловно важный, но достаточный ли? Что могут изменить следствия, выводимые из  критических STS? Реалии, в которых мы живем, опосредованы и зачастую организованы технонаукой, пусть последняя зачастую и остается невидимой и неузнанной11. Тематизируя ее устройство и работу, STS 9. См. подробнее: Писарев А. «Все мы посткунианцы»: эпизоды необыкновенной истории «Структуры научных революций» // Логос. 2020. Т. 30. № 3. С. 135–177. 10. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. С. 17. 11. Shapin S. Invisible Science // The Hedgehog Review. 2016. № 3. URL: http:// scholar.harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf. Александр Писарев

163

не просто детализирует или дополняет имеющуюся у нас картину мира, ядро которой задано результатами естественных наук. Концептуальные и методологические особенности этих исследований предполагают изменение статуса категорий, в которых мы осмысляем то, что нас окружает: они больше не объясняют, но требуют объяснения и получают его, причем в эмпирической плоскости. Одно дело — когда в основе представлений о многообразии окружающих реалий находится «великая дихотомия» репрезентации и репрезентируемого, то есть связной и относительно монолитной, объективной, общезначимой и нейтральной научной картины мира, будто отражающей этот мир извне, out of nowhere, и чего-то цельного, называемого миром и пассивно ожидающего репрезентации. В таком случае базовая архитектура мира задается публично транслируемыми онтологиями естественных наук, из которых вычищены все разногласия и неоднозначности, а онтологии социальных и гуманитарных наук — своего рода временные и поверхностные эффекты этой архитектуры. STS и вслед за ними ряд интеллектуальных проектов вроде нового материализма, предлагают взамен нечто иное. Без тотализации, без априорной фундаментальности «великих дихотомий», без попыток занять универсальную позицию вне любых пространств частных позиций, но с пристальным вниманием к материальнодискурсивным практикам и техникам, разнородности участвующих в конструировании и воспроизводстве реалий человеческих и нечеловеческих акторов, к разногласиям, гибридности, историчности, контингентности и онтологической негарантированности. Предлагаемая STS проблематизация будто ведет нас в производственные цеха, где создается и поддерживается привычный мир современности, но эти цеха — не какая-то отдельная или скрытая реальность, все ее элементы находятся вокруг нас и в нас самих. Вероятно, открывающееся пространство не может быть схвачено в какой бы то ни было картине мира — по крайней мере, в привычном смысле — уже потому, что последняя вместе со своими концептуальными основаниями оказывается эффектом социотехнических практик и  сборок, разворачивающихся здесь. Какой понятийной конструкцией, образом или метафорой ответить на наше желание все же понять и представить себе это странное и нерепрезентируемое пространство — mess — в котором разнородные и перформативные сборки во множестве мест производят и  поддерживают привычный нам упорядоченный мир вместе с категориями его понимания? Эта проблематизация затрагивает многие современные формы знания, опирающиеся на те же 164

Логос · Том 32 · #6 · 2022

предпосылки, в том числе географические карты. Далее я кратко очерчу некоторые особенности этой проблематизации и рассмотрю ее на примере критических пострепрезентационных исследований картографии.

Не объясняет, но требует объяснения Схожую проблематизацию предлагает проект деконструкции Жака Деррида, также работающий с фундаментальными оппозициями, прежде всего означаемое-означающее. В его центре — освобождение письма от диктата речи и его исследование в качестве автономной «стихии» или пространства, несводимого к прозрачному и простому средству выражения смысла. Этот проект по-своему эмпиричен, так как деконструкция работает с конкретными текстами. Необходимо выявить сбои экономии смысла в  ткани текста, обнаружить зацепки, позволяющие найти неявные линии интерпретации, подрывающую господствующий, лежащий на поверхности смысл. Наличие этих сбоев и зацепок обусловлено тем, что письмо — бесконечная игра означивания, замещений в конечном поле текста, поэтому смысл в нем «конструируется» путем подавления этой игры, ее приостановки, исключения других возможных смыслов и замещений за счет введения центра. Каждая философия как метафизика присутствия опирается на те или иные базовые структуры, оппозиции вроде означающее-означаемое, чувственное-умопостигаемое, природа-культура, репрезентациярепрезентируемое и т. д. Эти оппозиции полагаются как стабильные, устойчивые и  претендуют на  фундаментальность, но  только за счет исходного насилия над письмом, его подчинения речи и принуждения к роли средства выражения именно этого смысла. Скрепляющей и управляющей оппозициями инстанцией выступает их центр, находящийся как в них, так и вовне, и воплощенный в истории философии во множестве фигур: архэ, телоса, сущности, сознания, трансцедентальности, субъекта, субстанции и, наконец, присутствия. Задача деконструкции — обнаружить в тексте то, что подрывает стабильность оппозиции, не вписываясь в нее, помыслить структурность структуры и ее историю. В этом безусловно вольном описании некоторых аспектов идеи деконструкции12 важны два момента. Во-первых, каждая фунда 12. Важный для контекста статьи способ описания деконструкции см.: Деррида Ж. Структура, знак, игра в дискурсе гуманитарных наук // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 447–468. Александр Писарев

165

ментальная оппозиция оказывается эффектом произвольной фиксации некоторой исходной процессуальности, обусловленной характером письма. Задача деконструкции — не  отбросить или преодолеть оппозицию ради альтернативы (она неизбежно окажется метафизической), а подорвать ее претензию на фундаментальность, природность, самоочевидность, показав, механизмы достижения этих качеств. Деконструкция демонстрирует сделанность оппозиции и ее историю, тем самым денатурализируя ее13. При этом нить деконструкции ведет исследователя «поперек» оппозиций, в том числе петляя между «внутри» и «снаружи» текста. Это проблематичное и незаконное, ускользающее от тисков метафизических оппозиций действие (потому-то  попытки превратить деконструкцию в  метод противоречивы). Отдельно отмечу, что мотив ухода от гуманизма и центральной роли фигуры человека путем деконструкции оппозиций, существенный позднее для акторно-сетевой теории, постгуманизма и в частности нового материализма, звучит уже здесь: деконструкция, …отвернувшись от  начала, утверждает игру и  пытается выйти за пределы человека и гуманизма, поскольку само имя человека — это имя существа, которое на протяжении всей истории метафизики или онто-теологии, то есть, всей своей истории как таковой, грезило о полноте присутствия, о некоем успокоительном основании, о начале и о цели игры14.

Во-вторых, проект Деррида материалистичен, так как работает с  письмом как текучей и  автономной «стихией», игрой означивания, способной сопротивляться попыткам навязать ей экономию смысла, устойчивость структуры. (Неслучайно заметное место в его текстах занимает фигура хоры как своевольной материи из диалога «Тимей» Платона.) Письмо автономно, но не замкнуто на себя: каждый текст разнороден и что-то заимствует в других текстах. «Любой дискурс — бриколажи́ст»15, у него нет единого истока. 13. Процедура денатурализации как подрыва претензий знания или структур на самоочевидность, естественность, необходимость путем раскрытия их сконструированности, историчности, контингентности находится в центре проекта критической социологии Пьера Бурдьё, однокашника Деррида по Высшей нормальной школе. Впрочем, ее истоки можно обнаружить в феноменологии Эдмунда Гуссерля. 14. Деррида Ж. Указ. соч. С. 467. 15. Там же. С. 457. 166

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Акторно-сетевая теория (АСТ) перенимает хотя и  не  букву, но дух деконструкции, только переносит поиск механизмов натурализации оппозиций в  эмпирическое (и  историческое) пространство человеческих и нечеловеческих акторов. Как и деконструкция, это антиэссенциалистское и  критическое усилие, открывающее пространство производства того, что заявляет о себе как фундаментальное, естественное, самоочевидное. Одна из общих черт АСТ и деконструкции состоит в том, что они не полагают никакой онтологии или метафизики: это аппараты движения как следования за акторами и поиска следов игры означивания. АСТ — «инфраязык» для эмпирического исследования, по выражению Латура16, и превращать ее в дескрипцию некоего сетевого мира, как это делают философы вроде Грэма Хармана, значит игнорировать ее специфику, занимаясь чем-то своим. Повторюсь, это существенный пункт: не онтология, не картина сущего, а оптика, подход, язык для работы с эмпирическими случаями. Конструирование, о котором идет речь в этой традиции, предполагает «восприимчивость к требованиям материала, к запросам и принуждениям конфликтующих сил (agencies), ни одна из которых в действительности не является полновластной»17, а вовсе не  образ работы властного создателя с  пассивным материалом. Такой онтологический конструктивизм противостоит фундаментализму и, в  частности социальному конструктивизму. Отсюда важность гетерогенности и тезиса об однозначности бытия, воплощенного в идее сети, которые задают оптику исследователя, а не устройство мира: необходимо предположить, что всё, независимо от конвенционального происхождения (природное и культурное, человеческое и нечеловеческое, материальное и нематериальное), существует в одном и том же смысле и может оказаться актором, участвующим в процессах конструирования, которые надо проследить, или разрушающим их. Концепт сети и его более поздние аналоги позволяют организовать такое пространство для следования за акторами и прослеживания траекторий онтологического конструирования. В конечном счете, «чем больше конструкции, тем больше реальности»18: онтологический конструктивизм не отрицает реализм, а расширяет его за счет отка 16. Латур Б. Об акторно-сетевой теории. Некоторые разъяснения, дополненные еще большими усложнениями // Логос. 2017. Т. 27. № 1. С. 185, 191. 17. Он же. Надежды конструктивизма // Социология вещей: сб. ст. М.: Территория будущего, 2006. С. 373. 18. Там же. С. 374. Александр Писарев

167

за от априорности различий культуры, репрезентации, значения, внутреннего, с одной стороны и природы, репрезентируемого, материи, внешнего — с другой. Несколько огрубляя, АСТ открывает исходный беспорядок, mess, в котором благодаря усилиям в практиках и сборках возникают островки порядка — своего рода методологический романтизм19. Задача исследователя  — проследить пути материально-дискурсивного конструирования порядка (научных фактов, предметностей, техники, фундаментальных оппозиций). Поэтому в текстах критического крыла STS и в АСТ в частности, а также в работах из других дисциплин, заимствующих их инструменты, часто встречается формула «не объясняет, но требует объяснения», применяемая прежде всего к фундаментальным оппозициям, предположительно, оформляющим западный здравый смысл и здравый смысл многих дисциплин и интеллектуальных традиций. Объяснение — через прослеживание того, как практически нечто впервые возникает, становится, воспроизводится (ведь ничто не является причиной самого себя и требует выполнения внешних условий своего существования). Это эмпирическая метафизика, по выражению Аннмари Мол. В схожем смысле Питер Галисон говорит об абстрактном материализме: то, что мыслилось как абстрактное, фундаментальное, предельно не-эмпирическое, обнаруживает вполне материальное, эмпирическое происхождение и историю в практиках20. Когда идеи становятся действенными, материализуются в вещах и практиках, начинают оформлять опыт — словом, становятся частью мира — это происходит благодаря работе сложных сетей социо-технических практик. Если для нас действенны в  качестве фундаментальных оппозиции вроде природа-культура, то  можно выявить скрывающуюся за этой фундаментальностью машинерию и историю, тем самым установив рефлексивное отношение с  этой оппозицией, подвергнув его денатурализации и выяснив границы легитимного применения. Отсюда акцент на работе, которая должна совер 19. См.: Ло Дж. После метода. Беспорядок и социальная наука / Пер. с англ. С. Гавриленко, А. Писарева и П. Хановой. М.: Издательский дом «Дело», 2015. Джон Ло подвергает пересмотру конвенциональную идею метода и тематизирует его неустранимую перформативность по отношению к предмету. 20. Наглядный пример — исследование истории объективности на материале практик создания и чтения научных образов, проведенное Галисоном и Лорейн Дастон. См.: Дастон Л., Галисон П. Объективность // Пер. с англ. Т. Вархотова, А. Писарева, С. Гавриленко. М.: НЛО, 2018. 168

Логос · Том 32 · #6 · 2022

шаться, чтобы структуры, кажущиеся или представляемые естественными, самоочевидными, фундаментальными и автономными, стали именно такими. Работе, которая необходима, чтобы научные факты и техника состоялись и оставались стабильными, неизменными и действенными. Внимание к практикам, к конкретным механизмам производства влечет за собой методологическое преимущество микромасштаба: чуткость к ситуативности, расположенности в конкретном месте, позиции. Конструкции вроде объективной и универсальной научной точки зрения на  мир, находящейся вне мира, вне пространства частных позиций и потому якобы способной схватить мир или часть мира целиком, в тотальности — то, что требует пересмотра. Авторы этой традиции настаивают на частичности и частности любой перспективы21. Если вернуться к  примеру музеев и  центров науки и  техники, то  техника как правило представлена там в  виде стабильных вещей с четкими границами — автомобиля, ракеты, пресса и т. д. — и в качестве материализованных абстракций инженеров, в  основе которых лежит научное знание. Разумеется, это может сопровождаться нарративами о преодоленных инженерных трудностях и социальном контексте создания и функционирования техники. Если же мы обратимся к STS, то обнаружим отличающееся понимание. Например, Джон Ло, исследуя использование кораблей в португальской морской экспансии XV–XVI веков, показывает, что как техническое устройство корабль имел сетевое устройство, ассоциировавшее множество разнородных элементов, которые еще необходимо было «уговорить» встроиться в сеть и которые вполне могли «предать» ее. Эти разнородные элементы — научные знания, навигационные приборы и навыки, инженерные изобретения, природные силы, социальные интересы и группы, политические акторы, навыки и практики и т. д. Ло называет это гетерогенной инженерией: …стабильность и форма артефактов должны рассматриваться в качестве функции взаимодействия гетерогенных элементов, определяемых и ассимилируемых сетью. В таком случае объяснение технологической формы основывается на изучении как условий, так и тактики системостроительства. тактика зависит от взаимосвязи ряда разрозненных элементов различной 21. См., напр.: Харауэй Д. Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и  преимущество частичной перспективы // Логос. 2022. Т. 32. № 1. С. 237–271. Александр Писарев

169

степени уступчивости, я называю подобную деятельность гетерогенной инженерией и утверждаю, что ее продукт можно рассматривать как сеть соединенных компонентов22.

Другой пример — поиски причин, обусловивших взрывной успех наук в Новое время. Латур отказывается от высокоуровневых ответов вроде новой рациональности, нового метода, рождения капитализма, которые проводят строгую границу между донаучной и научной культурами. Эта граница произвольно навязывается полицией и бюрократами, но за ней не скрывается никакая естественная граница. Эти «великие деления» полезны для преподавания, полемики, вступительных слов, но ничего не объясняют: напротив, они сами нуждаются в объяснении23.

Вместо этого он обращается к более рутинным объяснениям и изучает конкретные техники письма и изображения, сделавшие возможным превращение научных утверждений и образов в неизменяемые мобильности, которые могут путешествовать по планете. Из-за  своей погруженности в  практику, скромности, распространенности и близости рукам и глазам они ускользают от внимания. Они обесценивают грандиозные схемы и концептуальные дихотомии и заменяют их простыми изменениями в том, как группы людей спорят с другими, используя бумагу, знаки, печать и схемы24.

Словом, большие разделения распадаются на множество техник и умений, в которые вовлечены человеческие и нечеловеческие акторы. В философии схожие интуиции реализуют постгуманистические проекты, объединенные под титулом нового материализма25. 22. Ло Дж. Технология и гетерогенная инженерия: случай португальской экспансии // Логос. 2018. Т. 28. № 5. С. 174. 23. Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 97. 24. Там же. С. 99. 25. См., напр.: Dolphijn R., Van der Tuin I. New Materialism: Interviews & Cartographies. Open Humanities Press, 2012; The New Politics of Materialism: History, Philosophy, Science / S. Ellenzweig, J. H. Zammito (eds). L.: Routledge, 2017. Обстоятельную критику проектов нового материализма и одновременно интересную попытку решить его задачи на территории постфукианских исследований с привлечением инструментов АСТ, см.: Lemke T. The Gov170

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Эти проекты стремятся ответить на вопрос, что такое материя, если научные онтологии — продукт сборок разнородных элементов, а не скальное основание реальности, если оппозиции вроде материя-значение, репрезентация-репрезентируемое суть эффекты, но не фундамент, и если вещи неизменно дают сдачи. Освобождая материю от диктата языка, под который она попала в социальном конструктивизме, философии лингвистического поворота и репрезентационизме, от пассивности, навязанной ньютонианско-картезианским механистическом материализмом, новый материализм по-разному тематизирует ее агентность, динамичность и продуктивность. Материя здесь — не то, из чего что-либо состоит и не основание, а сложная, перформативная и значащая процессуальность, производящая различия и производимая различиями, стабилизирующая и дестабилизирующая. Так, Карен Барад отмечает: Перформативное понимание дискурсивных практик ставит под вопрос репрезентационалистскую веру в способность слов репрезентировать предсуществующие вещи. В отличие от репрезентационализма, располагающего нас выше или вне мира, о котором мы якобы попросту рефлексируем, перформативный подход настаивает на том, чтобы мышление, наблюдение и теоретизирование понимались как части мира, в котором мы существуем, и как практики взаимодействия с ним. [Постгуманизм] отклоняет идею естественного (и, если уж на то пошло, чисто культурного) разделения между природой и культурой и призывает объяснять, как эта граница активно конфигурируется и реконфигурируется… уделяет внимание практикам, благодаря которым производятся сами масштабы26.

В  своем проекте агентного реализма Барад подчеркивает, что фундаментальные различия, мыслившиеся ранее как изначальные, производятся «аппаратами» как материально-дискурсивными практиками, реконфигурирующими мир, границы, свойства и даже пространство и время. Аппараты — динамические сборки технических установок и лабораторного оборудования, человеческих и нечеловеческих акторов, которые включены в круговорот материализации. Столь большое значение, приписываемое аппаратам, позволяет вывести на первый план тот факт, технонаука ernment of Things: Foucault and the New Materialisms. N.Y.: New York University Press, 2021. 26. Барад К. Агентный реализма // Опыты нечеловеческого гостеприимства: антология. М.: V-A-C press, 2018. С. 44–46. Александр Писарев

171

формирует наш мир и организует как наши представления о нем, так и наше взаимодействие с ним. Важно, что как и АСТ, новый материализм — это не картина сущего или мира, не  догматическая метафизика, предполагающие взгляд на тотализируемый мир из ниоткуда. Базовые тезисы нового материализма распространяются и на него самого, попросту запрещая такую трактовку. Для философии, претендующей на реабилитацию богатства и разнообразия материи, жизни и природы, новый материализм предлагает на удивление бедную онтологию (как, впрочем, и АСТ). Это напрямую связано с тем, что он является аппаратом для исследования, видения многообразия и материальности мира — подобно инфраязыку АСТ или перспективе Альберти — а  также для настройки коллективной чувственности. Сходство проблематизаций и  подходов, предлагаемых АСТ и новым материализмом, возможно, свидетельствует о том, что они направлены на общее проблематическое ядро современности, обусловленное непродуманностью технонаучного характера реалий, в которых мы живем, и поисками способов помыслить целое этих реалий, не попадая в ловушки репрезентационизма. Необходимо в рамках своего рода двойного видения сохранить реалистический смысл и действенность научных онтологий, но одновременно видеть и  те сложные гетерогенные процессы, в  которых они производятся. Подобная проблематизация проникает во все большее число дисциплин, в том числе картографию, возможно, имеющую стратегическое значение для поиска форм понимания технонаучных реалий, поскольку карта сыграла ключевую роль в становлении этих реалий и ловушек их репрезентационного понимания.

Новая материальность карт Карта — наглядное воплощение привычной для нас практики властного охвата той или иной пространственной тотальности с помощью научной репрезентации. Они считаются объективными и нейтральными продуктами науки, со все возрастающей точностью представляющими земную поверхность, и в этом смысле как бы отделенными от мира в качестве его репрезентаций. Однако по мере развития критической географии, заимствовавшей инструменты и проблематизации у критической теории, философии, STS и когнитивных наук, такое репрезентационное понимание карт оказалось в кризисе. 172

Логос · Том 32 · #6 · 2022

В поисках альтернативных способов понимания карт некоторые географы сделали акцент на практиках и гетерогенных сетях. Так в 2000-е годы возникло семейство подходов, которые Роб Китчин и Мартин Додж предложили объединить под титулом пострепрезентационной картографии27. Помимо самих Китчина и Доджа это, например, Джереми Крэмптон, Дэнис Вуд, Джон Пиклз, а впоследствии и вездесущий Бруно Латур, за трансфером инструментов которого на территорию географии последовала и командировка их автора в эту область. Вкратце, принципиальный ход состоит в том, чтобы переключить внимание с проблематики репрезентации картой территории на  то, как карта производится и используется. Вследствие этого она предстает процессуальным, а не неизменным объектом, оказывается работающей частью мира, частью сетей разнородных акторов и контекстов, обладающей историей и контингентной, контекстуальной и ситуативной. Картография же становится наукой практик, а не репрезентаций. Так, вполне по  заветам STS Китчин и  Додж призывают сместить фокус в изучении карт: Необходимо отслеживать и признавать то, что картографы делают (занимаются контекстуальной наукой) — а не что они говорят о том, что делают (занимаются объективной наукой), — и то, как люди вызывают карты к жизни для решения реляционных проблем, причем выходя за пределы наивного понимания использования карт (то есть делают это совместно, в связи с местами и иными источниками знания, в контексте и т. д.)28.

Они проблематизируют онтологические предпосылки карты и  подчеркивают принципиальную негарантированность ее онтологического статуса. Она не является ни «зеркалом природы», одалживающим свою истинность, неизменность и власть у объектов, ни социально сконструированной репрезентацией. Карты — ситуативны (of-the-moment), они возникают посредством практик (телесных, социальных, технических), переделываются каждый раз, когда с  ними работают. Картирование — процесс постоянной ретерриориализации. Как таковые, карты переходны (transitory) и временны, будучи контингентными, реляционными и зависимыми от контекста. Карты — это 27. Kitchin R., Dodge M. Rethinking Maps // Progress in Human Geography. 2007. Vol. 31. № 3. P. 331–344. Перевод этой статьи будет опубликован в готовящемся номере «Логоса», посвященном картографиям. 28. Ibid. P. 343. Александр Писарев

173

практики, они всегда суть картирования; пространственные практики, привлекаемые для решения реляционных проблем (например, как лучше всего создать пространственную репрезентацию, как понять пространственное распределение, как добраться из А в Б и т. д.)29.

Карты имеют онтогенетическую природу. Она проявляется уже в том, что как множество точек, линий и цветов на поверхности должно быть узнано и прочитано в  качестве карты, то  есть исходно зависит от конкретных практик. То, что создали картографы, еще должно быть превращено в карту пользователями, и это не предопределенный процесс, зависящий от их знаний, умений, желаний и, главное, решаемых ими реляционных, пространственных проблем. Поэтому карта пересоздается в  каждой ситуации своего использования, она пребывает в становлении. Отсюда первый вопрос Китчина и Доджа: как карта добивается онтологической гарантированности и становится неизменяемой мобильностью (в терминах Латура)? Другими словами, вполне в духе обсуждавшихся выше интуиций: как картографический порядок возникает из текучести и контингентности практик и ситуаций? Второй вопрос — как карты становятся? Карты  — продукт техничности и  сами обладают техничностью. Они переходны, то есть, встроены в практики в качестве посредников или интерфейсов, выстраивают отношение между индивидом и миром для решения реляционных проблем. Поэтому становление карт — со-производство, разворачивающееся между картой, деятельностью пользователя и миром. Оно особенно наглядно в разбираемой Китчином и Доджем ситуации пользования картой для перемещения по городу (впрочем, их выводы актуальны и для ситуаций создания карты). Взаимодействуя с картой, пользователь поясняет и означивает для себя городскую среду, наделяет ее ориентирами, а обозревая улицу, переосмысляет то, что и как видит на карте. Решение проблемы придает карте, миру и  деятельности пользователя определенную форму. Установление соответствий между нейтральными элементами карты и элементами городской среды, их превращение в ориентиры для поиска следующих ориентиров и выстраивания траектории движения, имеет не столько репрезентационную, сколько перформативную природу: карта, актуализированная пользователем, исходя из его знаний, умений, опыта и решаемой им реляционной про 29. Ibid. P. 335. 174

Логос · Том 32 · #6 · 2022

блемы, модулирует, или трансдуцирует, пространство вокруг него и его деятельность. Совместная работа Валери Новембер, Эдуардо Камахо-Хюбнера и Бруно Латура позволяет уточнить и пояснить эти идеи. Исследователи тематизируют асимметрию, с которой сталкиваются социальные исследователи, сотрудничающие с  географами в картографии30. Географы полагают, что социальные объекты и процессы (безработица, демографические пропорции, риски, группы и  т. д.) должны размещаться как дополнительный слой поверх базовой карты (картографической основы), репрезентирующей наиболее фундаментальную и  объективную реальность — физическую. (Это весьма близко к  обсуждавшемуся выше соотношению естественнонаучной картиной мира и социальных, ментальных, экономических и иных «человеческих» онтологий.) Своей задачей Новембер, Камахо-Хюбнер и  Латур видят пересмотр столь жесткого различия между природным и культурным (проявляющегося, например, в разделении на физическую и культурную географию) путем обращения к ресурсам STS. В фокусе их внимания — отношение между картой и территорией. Они отмечают, что карта всегда использовалась как сложный и насыщенный вычислительный интерфейс для решения навигационных задач. И в случае докомпьютерной, и в случае цифровой картографии всегда есть шесть аспектов ее производства: сбор данных, управление ими и их пересчет в соответствии с конвенциями и стандартами, вывод информации для пользователей, внедрение указателей и навигационное использование. Эта длинная и дорогая производственная цепочка, включающая в себя институты, умения, стандарты, технику и индивидов, скрывается за поверхностью любой готовой карты, цифровая она или бумажная. Разница лишь в том, что с приходом цифровой картографии скрывать цепочку стало гораздо сложнее, и  она регулярно заявляет о себе в сбоях покрытия сети, вмешательстве цензуры, новостях о спутниках, вводе информации пользователями. В этом смысле для конечных пользователей цифровые технологии возвращают материальность карте и всей цепочке. 30. November V. et al. Entering a Risky Territory: Space in the Age of Digital Navigation // Environment and Planning: Society and Space. 2010. Vol. 28. P. 581– 599. Перевод этой статьи, выполненный Станиславом Гавриленко, будет опубликован в готовящемся номере «Логоса», посвященном картографиям. Далее цитаты приведены по этому переводу. Александр Писарев

175

Исследователи задаются вопросом: если карты всегда были частью таких цепочек, то почему интерпретируются они как соответствующие физической территории31? Почему они понимались как похожие на территорию, хотя ни капли не были на нее похожи? Не является ли сама идея территории следствием прикованности взгляда к  карте и  игнорирования скрытой за  ней производственной цепочки? Артефактом и следствием ошибочной философии, используемой для понимания всего картографического предприятия? Чтобы ответить на  эти вопросы, Новембер, Камахо-Хюбнер и Латур обращаются к тому, как на практике создается соответствие между картами и местностями. Штурман в рубке яхты, чтобы проложить курс, устанавливает соответствие между содержанием карты и отрывистыми сообщениями членов команды, перед которыми открывается отнюдь не  то  ясное и  проницаемое геометрическое пространство, которое он видит перед собой. Авторы утверждают, что штурман не устанавливает сходства между картой и  территорией, а  отслеживает релевантные зацепки, которые бы позволили яхте пройти через разнородное множество данных от одного опознавательного знака (например, буя) к другому. Утверждается, что если и есть соответствие между картой и территорией, то его следует понимать не как сходство и соответственно невозможный прыжок через разрыв между репрезентацией и репрезентируемым, а как установление релевантности, позволяющее выстроить через указатели траекторию движения, складывающуюся в  конце в  «чудо референции». Первому соответствует миметическая интерпретация карт, второму — навигационная. Карта, доказывают исследователи, работает именно потому, что не является миметическим объектом. Информационные буи в море, спроектированные по международным конвенциям и помогающие выстраивать навигацию, связаны некоторым отношением с картой, основанной на тех же стандартах кодирования тех же данных. В мире, с точки зрения его навигационного измерения, много математики, много геометрии, много реальностей, много соответствий, много указателей, но они распределены не так, как в миметическом измерении. Они не делятся надвое: реальное аналоговое «внешнее» и картографическое репрезентационное «внутреннее»32. 31. Ibid. P. 585. 32. Ibid. P. 586. 176

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Есть только одно множество образов  — картографические, а не два — картографические и их виртуальные образы, как предполагает миметическая интерпретация. В этом отношении карты — частный случай научных образов. Дело в том, что научный образ не работает в одиночку, а только как часть каскада предшествующих записей — графиков, формул, таблиц, параграфов и т. д. — производимых теориями, вычислениями, техникой. Референт есть у всей цепи, а не у единичного, изъятого из нее образа. Поэтому дело в ней: не в ортогональном цепи соответствии между репрезентацией и моделью, а в соответствиях между записями цепи33. Эта цепь в чем-то аналогична последовательности указателей при навигационном использовании карт. Если цепь разрывается, образы, вырванные из нее, начинают работать в миметическом режиме, отсылая к фиктивным референтам — фиктивным, потому что они не имеют практического эквивалента, который бы обеспечила цепь. Вопрос о  сходстве миметического образа с  моделью ложен потому, что модель порождена репрезентацией. Скажем, чтобы решить, объективен ли фотоснимок галактики, придется включить его обратно в цепочку записей, которые не похожи на фото, но именно это отсутствие сходства позволяет добиться достоверности. Аналогично …любая карта — это просто серия записей, ведущих к другим сериям непохожих указателей или исходящих из них, чтобы помочь штурманам найти путь по своим траекториям34.

Она создается для навигационного использования и предвосхищения каждого следующего указателя, на что также указывали Китчин и Додж. Вопросы о  точности карты как репрезентации и  о  том, есть ли внешний мир вне карты — вопросы, релевантные для миметической интерпретации. В навигационной они не имеют никакого смысла. Однако при всей распространенности и даже рутинности навигационных практик повсеместной и  самоочевидной все же была миметическая интерпретация. Возможную причину этого парадокса авторы обнаруживают в истории искусства, поскольку именно живопись, а не научный образ, предполагает два множества образов, прототип и копию. В частности, это прежде всего голландская живопись: она так повлияла на культуру вооб 33. Подробнее об этом см.: Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 95–156. 34. November V. et al. Op. cit. P. 593. Александр Писарев

177

ражения, что карты были подвергнуты эстетизации и привязаны к формировавшейся культуре реалистической живописи. Однако собственный реализм науки — в перемещении по цепочкам несходных записей, а не в миметическом соответствии между копией и прототипом. Второе вторично и производно от первого, оно породило «территорию», которая вовсе не является тем, что запечатлевается картой. Это не более чем «виртуальный образ» карты, чье навигационное использование было приостановлено, а длинная производственная цепочка практик, институтов, стандартов и т. д. скрыта ради миметической интерпретации и ее вопросов. Совершаемый исследователями ход позволяет им проблематизировать и концепцию пространства, лежащую в основе миметической интерпретации и развитую западной нововременной научной культурой. Это евклидово пространство, в котором движутся неизменяемые мобильности, поддающиеся обнаружению и исчислению. Оно, как и res extensa Декарта, поразительно похоже на мир, вычерчиваемый на карте в соответствии с правилами геометрии. Это близкое сходство вовсе не обусловлено гением человеческого ума, успешно постигающего внешний мир. Напротив, это удвоение одного мира, сначала как рисунка и вычисления на бумаге, затем как виртуального образа мира, репрезентированного этими вычислениями. Новембер, Камахо-Хюбнер и Латур утверждают, что мы никогда не смотрели сначала на мир, затем на его репрезентацию: это репрезентационные техники производят вне себя то «что», которое реперезентируется. В этом смысле и «пространство», и «территория» — исторические изобретения, обусловленные необходимостью проведения границ между государствами35. Они возникают, когда при взгляде на  карту сосредоточиваются на проецируемом ею вовне виртуальном образе, забывая о множестве производящих ее практик, инструментов, знаний и акторов, 35. В схожем ключе понятие территории пересматривает географ Джо Пейнтер. Отсылая к идеям Латура и Тимоти Уильямса, Пейнтер предлагает понимать территорию как эффект работы сетевых социотехнических практик, в которых задействованы как люди, так и нечеловеческие агенты. В частности, Пейнтер анализирует практику расчета региональной валовой добавленной стоимости в управлении региональной экономикой Великобритании и показывает, как управленческие технологии, требующие взаимодействия множества людей, организаций, правил, инструментов и  инфраструктур, производят эффект территории. «Территорию следует рассматривать не как реальное государственное пространство, а как мощный метафизический эффект практик, создающих видимость существования подобных пространств», заключает Пейнтер. См.: Пейнтер Д. Переосмысляя территорию // Городские исследования и практики. 2022. Т. 7. № 2. С. 13–34. 178

Логос · Том 32 · #6 · 2022

о шести шагах этой репрезентационной техники. Сшивая в воображении все виртуальные образы всех карт, мы придумываем мир. В этой точке изобретается обобщенное евклидово пространство, то есть вместилище всех территорий, порожденных всеми картами. Далее вы переворачиваете порядок, как если бы мы двигались от абстрактного «евклидова пространства» к реальному «внешнему миру», а затем — к карте. C этой точки зрения пространство является всего лишь виртуальным образом всех виртуальных образов всех картографических техник, которые были проинтерпретированы миметически36.

Это переосмысление карт с точки зрения практик их производства и использования позволяет пересмотреть монопольное для картографии положение внешнего физического пространства, смешиваемого с производимым картами виртуальным образом. Промышленность, риски, технические инфраструктуры, социальные группы не находятся в евклидовом пространстве, но занимают пространства разнообразных типов, поэтому они не являются только дополнительными слоями к картографической основе. Это именно разные пространства, коррелятивные практикам и отношениям, а не перспективистские образы того же самого физического пространства. В таком случае «легковесная» культурная география перестает быть дополнением к «фундаментальной» физической географии, работающей с «реальным миром». Продолжая этот вывод исследователей, можно допустить, что пересмотр с позиций STS точно так же снимет и монополию естественнонаучной картины мира, сохраняя ей верность, но обогащая представления о мире — мультиверсуме — социальными, культурными, экономическими и иными реалиями, более не являющимися всего лишь приложениями к физической реальности. Евклидово пространство не универсально и не фундаментально, но  оно стало притязать на  эти свойства и  приобрело влияние в  качестве такового в  конкретных исторических условиях и благодаря конкретным интеллектуальным технологиям и практикам. Оно может быть введено в  навигационную интерпретацию, но уже со всеми присущими ему локальными, историческими и  антропологическими обусловленностями. Таким образом, то, что претендовало на объяснение, само получает объяснение, и не отбрасывается, а критически оценивается с тем, чтобы выявить цепочки его производства и границы применимости. Оп 36. November V. et al. Op. cit. P. 591. Александр Писарев

179

позиции между природой и культурой, объективным и субъективным, репрезентируемыми и  репрезентацией, человеческим и нечеловеческим где-то работают (потому что эта работа обеспечена конкретными социотехническими практиками), где-то нет, но они не являются универсальными, фундаментальными. Принципиально различие между миметической интерпретацией карт, порождающей эти оппозиции, и навигационным использованием — различие, лежащее в плоскости конкретных выборов, ситуаций, практик, цепочек записей и т. д. *** Возможно, различие этих интерпретаций карт указывает направление движения прочь от картин мира, оказавшихся одним из продуктов открываемого STS и новым материализмом странного гетерогенного и множественного пространства. В этом динамичном материально-дискурсивном пространстве, ускользающем от тотализации и схватывания из одной-единственной позиции, мы пока только начинаем двигаться, пользуясь этими подходами как навигационными устройствами. Возможно, это путь к созданию в противовес модернистским оптическим режимам и их материализации в музеях науки чего-то вроде обновленной кунсткамеры37, материализующей гетерогенность, многообразие, историчность, контингентность и динамичность различий в сериях случаев, не связанных системой или картиной. Задачей кунсткамеры будет не формирование картины мира, изнанка которой — господство, а воспитание навигационных установок, не дающих карты мира в  целом, но  позволяющих перемещаться и  ориентироваться в его многообразных реалиях и рефлексивно обращаться с предлагаемыми науками картинами и образами мира. Библиография Барад К. Агентный реализма // Опыты нечеловеческого гостеприимства: антология. М.: V-A-C press, 2018. С. 44–46. Вахштайн В. Экспериментальное осквернение. Космогония и морфология просветительских сообществ // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/ humanitarian-science/viktor-vakhshtayn-slyot-prosvetiteley-2017.htm. Дастон Л., Галисон П. Объективность / / Пер. с англ. Т. Вархотова, А. Писарева, С. Гавриленко. М.: НЛО, 2018. Деррида Ж. Структура, знак, игра в дискурсе гуманитарных наук // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 447–468. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. 37. См.: Писарев А. STS и возможное будущее науки. 180

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе // Логос. 2017. Т. 27. № 2. С. 95–156. Латур Б. Надежды конструктивизма // Социология вещей: сб. ст. М.: Территория будущего, 2006. Латур Б. Об акторно-сетевой теории. Некоторые разъяснения, дополненные еще большими усложнениями // Логос. 2017. № 1. Ло Дж. После метода. Беспорядок и социальная наука / Пер. с англ. С. Гавриленко, А. Писарева и П. Хановой. М.: Издательский дом «Дело», 2015. Ло Дж. Технология и гетерогенная инженерия: случай португальской экспансии // Логос. 2018. Т. 28. № 5. Панчин А. Словоблудие или эксперимент? Рецензия на статью «Экспериментальное осквернение» Виктора Вахштайна // Indicator. 13.12.2017. URL: https://indicator.ru/humanitarian-science/otvet-panchina-vahshtajnu.htm. Пейнтер Д. Переосмысляя территорию // Городские исследования и практики. 2022. Т. 7. № 2. С. 13–34. Писарев А. «Все мы посткунианцы»: эпизоды необыкновенной истории «Структуры научных революций» // Логос. 2020. Т. 30. № 3. С. 135–177. Писарев А. STS и возможное будущее науки: к новой кунсткамере // Πραξημα. 2021. № 4 (30). С. 131–185. Харауэй Д. Ситуативные знания: вопрос о науке в феминизме и преимущество частичной перспективы // Логос. 2022. Т. 32. № 1. С. 237–271. Шейпин С. Как быть антинаучными // Логос. 2020. Т. 30. № 1. С. 159–185. Cameron D. F. The Museum, a Temple or the Forum // Curator: The Museum Journal. 1971. Vol. 14. № 1. Dolphijn R., Van der Tuin I. New Materialism: Interviews & Cartographies. Open Humanities Press, 2012. Gross P., Levitt N. Higher Superstition: The Academic Left and Its Quarrels With Science. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994. Kitchin R., Dodge M. Rethinking Maps // Progress in Human Geography. 2007. Vol. 31. № 3. P. 331–344. Lemke T. The Government of Things: Foucault and the New Materialisms. N.Y.: New York University Press, 2021. Mazanderani F., Latour B. The Whole World Is Becoming Science Studies: Fadhila Mazanderani Talks With Bruno Latour // Engaging Science, Technology, and Society. 2018. Vol. 4. P. 284–302. November V., Camacho-Hübner E., Latour B. Entering a Risky Territory: Space in the Age of Digital Navigation // Environment and Planning: Society and Space. 2010. Vol. 28. P. 581–599. Shapin S. Invisible Science // The Hedgehog Review. 2016. № 3. URL: http://scholar. harvard.edu/files/shapin/files/invisible_science_final.pdf. Shapin S. Why the Public Ought to Understand Science In-The-Making // Public Understanding of Science. 1992. Vol. 1. № 1. P. 27–30. The New Politics of Materialism: History, Philosophy, Science / S. Ellenzweig, J. H. Zammito (eds). L.: Routledge, 2017.

Александр Писарев

181

MAPPING MEW MATERIALITY: NAVIGATIONAL DISPOSITIONS AND WORLDVIEW Alexander Pisarev. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: science and technology studies; actor-network theory; new materialism; postrepresentational cartography. The article deals with some features of the conceptual construction and context of post-representational cartography associated with critical Science and Technology Studies (STS). The place of STS in the public representation of science is preliminarily discussed. Despite the rapid development and relevance of the problematizations, approaches, and results of this field, they have had little impact on the public representation of science and the natural-science picture of the world. Moreover, they provoke resistance, which has clearly manifested itself in the “science wars” between scientists and researchers of science and continues to manifest itself in similar conflicts and debates. A clear embodiment of this displacement of the STS is the almost total absence of its narratives in museums and centers of science and technology. Meanwhile, the problematizations offered by this research field lead to a significant change not only in the content of popular representations of the structure of the modern world, but also in the conceptual form of such representations, such as the “world picture” or the “map.” In the heterogeneous space discovered by scholars of science and technology, they turn out to be nothing more than the effects of sociotechnical practices, just like their preconditions, namely the oppositions of nature and culture, matter and meaning, representation and the represented, etc. The idea of a generalized critical approach, originating in the actor-network theory and allowing tracing the trajectories of ontological construction of these oppositions as well as of scientific facts and techniques, is briefly outlined. Its similarities with the deconstruction of Jacques Derrida and modern posthumanist projects of new materialism are shown. We then trace this idea to post-representational cartography projects, which shift the focus from the problematic of the map as representation to the study of the practices of map-making and map-use. The researchers of this tradition show the secondary nature of the representational function of the map in relation to its navigational function, thematizing the ways in which the map exists and becomes a part of heterogeneous networks of sociotechnical practices. In conclusion, it is suggested that the practice and idea of navigation can point the way to the formation of navigational attitudes instead of pictures of the world. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-159-181

182

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Онтологии картографии: географическое воображение и планетарность Дмитрий Замятин

Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ), Москва, Россия, [email protected]. Ключевые слова: онтология картографии; географическое воображение; планетарность; транспланетарность; картоонтография; сопространственность; картографические ассамбляжи.

Картографичность человеческого мышления и действия — одна из существенных признаков человеческих онтологий. Картографирование можно рассматривать как одну из базовых онтологических моделей воображения, сформировавшихся в ходе человеческой эволюции и способствовавших освоению человеком земного пространства. Всякое картографирование может быть основой как детерриторизации, так ретерриторизации отдельных людей и человеческих сообществ. Феноменологии различных телесностей создают возможности для построения как имманентных картографий, ориентированных на выявление дифференциаций земного пространства в контексте множественных онтологий, так и трансцендентных картографий, направленных на формирование единой онтологической реальности. Картографические дискурсы как таковые являются феноменологическим «мостиком» между телесностями и планетарностями. Языки отдельных картографий формируют разнообразные пространства плоских онтологий. Ускоряющееся мультиплицирование «плоских» онтик демонстрирует непосред-

ственное феноменологическое сращивание близкого и отдаленного в картоонтографии — динамичных техноассамбляжах, превращающих уникальность телесных геоонтологий в множественности несовпадающих друг с другом планетарностей. Постгуманитарный дискурс предполагает множественность контингентных событий, формирующих собственные сопространственные картографии воображения. В рамках геокосмографического воображения карты и картографии — контингентные ассамбляжи, результирующие процессуальные становления плоских онтологий. Транспланетарность является существенным онтологическим условием формирования картографических ассамбляжей. Картографический ассамбляж предполагает множественность контингентных сопространственностей, не корреспондирующих друг с другом, но оставляющих потенциальные возможности построения новых картографий воображения в фиксируемых онтологических разрывах. Сущность земного картографирования заключается в металокализации множественных симультанных планетарностей. 183

Ц

Е Л Ь Н АС Т ОЯ Щ Е Г О исследования — изучить онтологию (или онтологии, учитывая их множественность) картографии в  методологическом контексте планетарности и  транспланетарности, сосредоточившись, как и  в  ряде моих предыдущих работ, на теме картографий воображения и политик сопространственности. Как и  ранее, понятие сопространственности будет находиться в центре нашего внимания, однако теперь мы попытаемся более детально рассмотреть онтологические аспекты указанной проблематики. Конкретные задачи исследования: 1) изучить возможность введения в поле онтологических ракурсов картографии и картографирования понятия сопространственности; 2)  исследовать взаимосвязи картографического поворота в  современных социальных и  гуманитарных науках и вновь формирующихся транспланетарных картографических ассамбляжей; 3) попытаться выявить значимость/ незначимость множественных картографий воображения в становлении планетарных политик сопространственности. Методологическим контекстом для решения всех этих задач является понятие планетарности и его неочевидной производной — понятия транспланетарности. Методология исследования в значительной степени опирается на уже выполненное первичное изучение картографий воображения с использованием понятий онтологических моделей воображения и сопространственности1. Вместе с тем здесь сделан 1. Здесь я воспроизвожу ранее данные мной определения этих понятий: «Под моделью онтологического воображения в данном случае я понимаю приблизительную схему порождения каким-либо способом (с помощью какого-либо дискурса) автономных образов или образных (образно-символических) систем, сохраняющих, трансформирующих и развивающих в себе феноменологию собственного происхождения как онтологическую „обратную связь“. Другими словами, подобные схемы представляют собой предварительные эскизы бытия как образной динамики, в которой расширение любого образа фиксирует изменения онтологии его генезиса» (Замятин Д. Н. Постномадизм: пространственные антропологии путешествий // Уральский исторический вестник. 2016. № 2 (51). С. 20); «…сопространственность… может рассматриваться в феноменологическом аспекте как пространственное сосуществование пространственных 184

Логос · Том 32 · #6 · 2022

новый методологический акцент, соединяющий философско-методологическую проблематику планетарности в контексте онтокартографий с темой постгуманитарного дискурса, становящейся все более актуальной для многих социальных и гуманитарных наук. Существенную значимость для настоящей работы имеют исследования в области спекулятивного реализма и объектно-ориентированных онтологий. В соответствии с заявленным методологическим подходом, фундаментальное значение для настоящего исследования имеют работы Жиля Делёза и Феликса Гваттари, Фредрика Джеймисона, Гаятри Спивак, Мануэля Деланда, Леви Брайанта, Квентина Мейясу, Бена Вударда, Роба Кичина, Дипеша Чакрабарти, Юка Хуэя.

Картография и планетарность: генезис онтологической проблематики Картография — не только одна из визуальных и ментальных репрезентаций человеческого мышления, связанных с его неотъемлемой привязанностью к земле / Земле. Она, несомненно, имеет свою собственную онтологию, крайне важную для понимания онтологии человеческого существования и  развития в  целом. Начало попыток отдельных людей и различных человеческих сообществ картографировать свои представления и знания связано с  важным онтологическим переломом или онтологическим поворотом, позволившим человечеству, так или иначе, осмыслить свою планетарность — заземлиться и одновременно раз-землиться в онтологическом смысле2. Планетарность3 — ключевое понятие, анализ которого может помочь осознанию наиболее значимых черт картографипредставлений, образующих в определенных узлах (точках) знаково-символические „сгущения“, концентрации смыслов совершенно различных мест и территорий, объединенные оригинальной онтологической или экзистенциальной „манифестацией“. Иначе говоря, сопространственность формируется в результате семиотического смешения, перемешивания несовместимых в традиционном контексте территориальных идентичностей, чьи пространственности как бы пронизывают друг друга, координируются по отношению друг к другу, создавая частное, „приватное“, здесь-и-сейчас метапространство» (Он же. Постгеография. Капитал(изм) географических образов. СПб.: Гуманитарная Академия, 2014. С. 163). 2. Woodard B. On an Ungrounded Earth: Towards a New Geophilosophy. N.Y.: punctum books, 2013. 3. Spivak G. C. Imperatives to Re-Imagine the Planet = Imperative zur Neuerfindung des Planeten / W. Goetschel (ed.). Vienna: Passagen, 1999; Idem. Death of Дмитрий Замятин

185

ческого поворота — так, по всей видимости, лучше назвать онтологические изменения в человеческой пространственности, накапливавшиеся довольно незаметно на  протяжении тысячелетий человеческой истории. Конечно, этот переворот в его завершающей фазе можно уверенно отнести к эпохе Модерна, когда стремительно формировавшиеся современные общества стали интенсивно пользоваться все более и более совершенными географическими картами, сопровождавшими, «оркестровавшими» и оформлявшими реальные и ментальные захваты большинства территорий и акваторий Земли. По сути дела, карты, картографические атласы, а также и глобусы стали главным символом человеческой планетарности в ее пространственной динамике4. Расселение человеческих сообществ по  земной поверхности, которое во многом можно назвать первичным заземлением, формировало исходные схемы планетарного мышления. Номадизм ранних первобытных племен способствовал «потоковому», узко канализированному мышлению, ориентированному на примитивные итинерарии, выключавшие слишком опасные или неизвестные территории из тщательно продуманных и относительно безопасных возможностей пути-кочевания5. Первичная планетарность связана с непрестанными непрекращающимися мобильностями, испещряющими своими маршрутами земную поверхность — линейные, пересекающиеся и  взаимоa Discipline. N.Y.: Columbia University Press, 2003; Friedman S. S. Planetarity: Musing Modernist Studies // Modernism/Modernity. 2010. Vol. 17. № 3. P. 471– 499; Чакрабарти Д. Об антропоцене. М.: V-A-C Press, Artguide Editions, 2020; Браттон Б. The Terraforming / Пер. с англ. В. Бабицкой. М.: Strelka Press, 2020. Здесь под планетарностью понимается одновременно и процесс, и состояние онтологического осмысления земной экзистенциальности человеческими сообществами, связанной как с пространственной дифференциацией самой Земли, так и с постоянной проблематичностью ее раз-мещения в пространстве Космоса (включая физические, метафизические, сакральные и эсхатологические аспекты). 4. См., напр.: Карпеев Э. П. Большой Готторпский глобус. СПб.: МАЭ РАН, 2000. 5. Подосинов А. В. Ориентация по  странам света в  архаических культурах Евразии. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 596–604; Rumsey A. Tracks, Traces, and Links to Land in Aboriginal Australia, New Guinea, and Beyond // Emplaced Myth: Space, Narrative, and Knowledge in Aboriginal Australia and Papua New Guinea / A. Rumsey, J. F. Weiner (eds). Honolulu, HI: University of Hawai’i Press, 2001. P. 19–42; Содномпилова М. М. Системы ориентации кочевников Центральной Азии // Известия лаборатории древних технологий. 2005. № 1 (3). С. 241–242. 186

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

действующие пространственности создают остов ранней человеческой планетарности, коррелирующей не  столько с  картографированием в современном его понимании, сколько с плотно «прижатым» к  кочевым маршрутам мэппингом (mapping), не  предполагающим те или иные формы пространственного масштабирования.

Географическое воображение и картографичность бытия: к осознанию планетарности Осознание планетарности в  человеческом мышлении и  человеческой деятельности тесно связано с  формированием географического воображения, которое, с одной стороны, направлено на пространственную аналитическую дифференциацию земной поверхности и небесной сферы, ее фиксацию и репрезентацию, а  с  другой — на  построение синтетических знаково-символических комплексов, так или иначе выражающих целостность, холистичность антропологического взгляда6. Самые архаичные и  древние картографические опыты, безусловно, ориентировались прежде всего на  процедуры пространственной дифференциации, призванные закрепить непосредственные эмпирические результаты освоения земного пространства. Вместе с тем архаичные космогонические и космологические схемы, часто вписанные в первичные системы мифологических и религиозных представлений, вполне могут быть отнесены к простейшим картографическим репрезентациям, опирающимся на интуитивное географическое воображение7. Однако — если выйти за пределы строго репрезентативистских подходов — следует обратить внимание на то, что картографичность человеческого мышления и действия может рассматриваться и как одна из существенных черт или признаков человеческих 6. Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. М.: Русский Мiръ, 2006. С. 86–88; Gregory D. Geographical Imagination // The Dictionary of Human Geography. 5th ed. / D. Gregory et al. (eds). Malden, MA: Wiley-Blackwell, 2009. P. 282–285; Замятин Д. Культура и пространство: моделирование географических образов. М.: Знак, 2006. С. 21–48. 7. Unger E. From the Cosmos Picture to the World Map // Imago Mundi. 1937. Vol. 2. № 1. P. 1–7; Woodward D. Reality, Symbolism, Time and Space in Medieval World Maps // Annals of the Association of American Geographers. 1985. Vol. 75. № 4. P. 511–512, 514–518; Подосинов А. В. Ex oriente lux! Ориентация по странам света в архаических культурах Евразии. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 455–499. Дмитрий Замятин

187

онтологий8. Иначе говоря, способность к «картографированию» окружающей действительности могла быть сформирована уже на первых этапах человеческой эволюции. Несмотря на то что понятие ментальных карт было введено впервые после опытов с животными9, именно человек и человеческие сообщества осознают и осмысляют глубинную, внутреннюю «картографичность» своего бытия в различных его аспектах. Пространственность — онтологический атрибут человеческого существования10. Процессы и  процедуры глубинного картографирования окружающей среды фиксируют повседневную пространственность бытия и в то же время создают ментальную дистанцию, позволяющую человеку осмыслить свой пространственный опыт. В  известной мере можно буквально говорить о  картографии самого бытия; бытие развивается, трансформируется, множится посредством своего собственного картографирования; антропологический опыт — возможно, лишь один из многих.

Телесные картографии: роль процессов детерриторизации и ретерриторизации Картографирование можно рассматривать как одну из  базовых онтологических моделей воображения, сформировавшихся в ходе человеческой эволюции и способствовавших освоению человеком земного пространства11. Верно и обратное: пространственная экспансия человеческих сообществ стала необходимым условием возникновения такой онтологической модели воображения, как картографирование. В онтологическом смысле процесс картографирования можно рассматривать как глубинный фрейм, создающий «интенсивность» поля наблюдения и  дей 8. Bryant L. R. Onto-Cartography. An Ontology of Machines and Media. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. 9. Толмен Э. Когнитивные карты у крыс и у человека // Хрестоматия по истории психологии / Под ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан. М.: Издательство Московского университета, 1980. С. 63–69. 10. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 102–114; Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента: Наука, 1999. С. 312–327; Лефевр А. Производство пространства. М.: Strelka Press, 2015. С. 36–37, 227; Tally R. T., Jr. Spatiality: The New Critical Idiom. L.: Routledge, 2013. 11. Замятин Д. Н. Гуманитарная география: пространство, воображение и взаимодействие современных гуманитарных наук // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9. № 3. C. 27, 30–32. 188

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

ствия, трансформирующуюся далее в  серии взаимно упорядоченных пространственных характеристик и координат со своей собственной визуальностью и  автономными знаково-символическими комплексами. Всякое картографирование может быть основой как детерриторизации, так ретерриторизации отдельных людей и  человеческих сообществ12. Движения и перемещения, направленные на освоение новых пространств, связаны, с одной стороны, с ментальным отдалением, размыванием, разрушением сложившихся, устоявшихся статичных картографий уже освоенной, давно доместицированной территории, а, с другой стороны, с попытками создания новых, еще не  совершенных и  нестабильных, не  проясненных окончательно, динамичных новых картографий, находящихся в  определенной когнитивной асимметрии со  старыми картографиями. Переходы от детерриторизации к ретерриторизации и наоборот сопровождаются кардинальными, зачастую конфликтными картографическими трансформациями: происходит наложение друг на друга нескольких картографий разного происхождения и различной давности, формирующиеся ментальные стратиграфии могут быть довольно нестабильными, а их, порой непредсказуемая, динамика вести к серьезным внутренним и внешним конфликтам — как экзистенциальным, так и вполне реальным. Такие асимметричные наложения различных картографий могут быть характерны не только для окружающей отдельных людей и человеческие сообщества действительности, но и для их телесностей. Картографии тела и телесности могут рассматриваться как «внутренние» или «дополнительные», однако без них невозможно говорить о исчерпывающей, полной картографичности бытия13. Пространства тел и телесностей являются не только полем имманентности для соответствующих картографических ин 12. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: капитализм и шизофрения / Пер. с фр. Д. Кралечкина. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. С. 207–216, 306–315; Они же. Тысяча плато: капитализм и шизофрения / Пер. с фр. Я. И. Свирского. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010; Замятин Д. Постгород (II): воображаемые картографии и политики сопространственности // Социологическое обозрение. 2019. Т. 18. № 1. C. 17–18. 13. Guattari F. Schizoanalytic Cartographies. L.: Bloomsbury, 2013; Нанси Ж.-Л. Corpus / Cост., общ. ред. Е. Петровская. М.: Ad Marginem, 1999. С. 65–69; Подорога В. А. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию: материалы лекционных курсов 1992–1994 годов. М.: Ad Marginem, 1995. С. 91–96; Romani S. Translated Bodies: A ‘Cartographic’ Approach // BodДмитрий Замятин

189

тенций, направленных вовне, но и конкретной «сценой» трансцендентности, постоянно «производящей» онтологические различения в качестве основы для формирования новых телесных картографий.

Карта как феномен плоской метаонтологии Феноменологии различных телесностей создают возможности для построения как своего рода имманентных, «внутренних» картографий, ориентированных на  выявление дифференциаций земного пространства в контексте множественных онтологий, сосуществующих друг с  другом — так и  трансцендентных, «внешних» картографий, направленных, как правило, на формирование единой онтологической реальности — в той мере, в какой она может вытеснять, по  тем или иным причинам, другие конкурирующие реальности. В медиальной плоскости трансцендентные картографии доминировали большую часть документированной истории человечества в силу необходимости создания единого образа реальности в рамках успешно развивавшихся человеческих сообществ; процессы социализации вели к образованию трансцендентных дискурсов, среди которых одним из базовых стал со временем и картографический дискурс. Тем не менее имманентные, низовые, латентные картографии всегда остаются существенным компонентом человеческих представлений, создавая онтологическую «почву» как для постоянной корректировки господствующих картографических дискурсов, так и для обеспечения устойчивого феноменологического «воспроизводства» отдельности, единственности и «друговости» уникальных телесностей. Картографические дискурсы как таковые являются феноменологическим «мостиком» между телесностями и  планетарностями. Языки отдельных картографий формируют разнообразные пространства плоских онтологий14, в рамках которых с помощью специфических семиотических систем уравниваются и соотносятся многочисленные «географизирующиеся» объекты: заливы и горы, города и климатические зоны, транспортные пути и места битв, области обитания животных и месторождеies of Stone in the Media, Visual Culture and the Arts / P. Conte et al. (eds). Amsterdam: Amsterdam University Press, 2020. P. 45–62. 14. Деланда М. Новая философия общества. Теория ассамбляжей и социальная сложность. Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 20–21. 190

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

ния полезных ископаемых. Несмотря на  то что все эти объекты могут быть классифицированы, типологизированы и «взвешены» в  своих категориях, любая карта всегда выступает как феномен определенной плоской метаонтологии среди других метаонтологий — по сути, представляя собой уникальный элемент, «кубик», фрагмент совершенно различных географических представлений.

Картоонтографии и «размножение» планетарностей Планетарности — коль скоро их  может быть много — не  являются теми или иными картографическими репрезентациями определенных телесностей  — в  типологическом или феноменологическом смыслах. Скорее, речь может идти о специфических космотехниках15, предполагающих возникновение и  развитие картографических онтологий, в  пределах которых складываются, формируются, оформляются дистанцированные телесности, как бы зависающие между реальными объектами в их визуальной чувственности. Несомненно, постоянно совершенствуемые опыты селенографии, венерографии, марсографии, галактикографии и т. д. позволяют утверждать, что все ускоряющееся мультиплицирование «плоских» онтик демонстрирует непосредственное феноменологическое сращивание близкого и далекого (отдаленного, дистанцированного) в картоонтографии16 — динамичные, подвижные, трансформирующиеся техноассамбляжи, превращающие уникальность телесных геоонтологий в множественности несовпадающих друг с другом планетарностей — будь то планетарности самой Земли или какой-либо другой планеты.

15. Ziarek K. The Way of World, or the Critique of Cosmo-Technics // Parallax. 2010. Vol. 16. № 4. С. 3–15; Hui Y. The Question Concerning Technology in China: An Essay in Cosmotechnics. Windsor: Urbanomic Press, 2016. 16. Здесь я  ввожу термин и  понятие «картоонтография» в  контексте уже развитого Л. Брайантом понятия онтокартографии. Признавая значимость методологической и философской инновации Брайанта, необходимо, на мой взгляд, исследовать онтологическую специфику картографии самой по себе. В этой связи, концепты онтокартографии и картоонтографии могут находиться в продуктивной и плодотворной когнитивной «асимметрии»; их потенциальное взаимодействие может привести к формированию новых междисциплинарных исследовательских полей. См.: Bryant L. R. Op. cit. Дмитрий Замятин

191

Проблематика картоонтографий изменяет контекст соотношения географического воображения с планетарностью, взятых в их типологическом измерении: «размножение» планетарностей связано теперь с практически бесконечным разрастанием вновь создаваемых картографий воображения, снимающих, по сути, текучую, нечеткую, «размытую» оппозицию трансцендентных / имманентных картографий. Прорезающие, «протыкающие», пронизывающие друг друга виртуальные поля автономных, как бы не  замечающих друг друга воображаемых картографий переводят географическое воображение из его исходной феноменологической плоскости в сферу онтотехник или онтотехнологий17, обеспечивающих взрывную «интенсификацию» земных телесностей. Всякая картография, рассматриваемая с точки зрения ее онтологии, становится теперь — как бы автоматически — картографией воображения. «Тотальная» контингентность картографий воображения способствует онтологической симультанности пространственных процессов повторения и различения; «неуловимое» тождество карты и  территории, невозможное ранее («карта не  есть территория»18), может рассматриваться как аксиома других пространственностей, становящихся сопространственностями19. Процессы детерриторизации и ретерриторизации планетарностей можно определить здесь как циклы рассредоточения, рассеивания (децентрации) и  сосредоточения, сгущения (концентрации) сопространственных картографий воображения. Любая объектная / телесная локальность или территориальность оказывается в этом случае реальным «продуктом» или результатом картографируемой сопространственности, обретающей четкие планетарные координаты в  рамках очередной картоонтографии.

17. Lindberg S. Onto-Technics in Bryant, Harman and Nancy // PhænEx. 2018. Vol. 12. № 2. P. 81–102. Под онтотехникой в данном случае понимается совокупность телесных и ментальных практик, способствующих успешной делимитации конкретных онтологических атрибутов (или маркеров), «размещающих» определенного агента (актора) в тех или иных осознанных им планетарностях. 18. Korzybski A. Science and Sanity: An Introduction to Non-Aristotelian Systems and General Semantics. Lakeville, CT: International Non-Aristotelian Library Pub. Co.; Institute of General Semantics, 1950. P. 747–763. 19. Замятин Д. Н. Новые онтологии пространства: пространственность, сопространственность и геоспациализм // Человек. 2011. № 6. С. 70–82. 192

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

Картографии воображения и развитие постчеловеческих планетарностей Географическое воображение в эпоху антропоцена становится геокосмографическим: практически любой географический образ может рассматриваться как элемент соответствующей «конструктивистской» картографии воображения, включающей в  свой контекст онтологии планетарности. Видимая имманентность земной планетарности всегда может быть дополнена экзогенными планетарностями — как в отношении планет Солнечной системы, так и предполагаемых планет в других звездных системах. Такая масштабная сопространственность картографий воображения может означать рождение все новых и новых транстелесностей20 — гибких антиномичных конструктов, опирающихся на  ускоренный рост всевозможных технологий видения и наблюдения, а также и на принципиально другое воображение самой телесности, которая формируется теперь как множественная сопространственная самой себе фундаментальная онтокартография. Иначе говоря, различные картографии воображения могут создавать единое ментально-материальное континуальное поле транстелесности (транстелесностей), где всякая локальная телесность воспроизводится одновременно в качестве разных транстелесностей, строящих несовпадающие друг с другом картоонтографии. Постоянное воспроизводство картоонтографий и транстелесностей можно интерпретировать как существенный онтологический признак антропоцена — вне его уже привычных масштабных физических рамок. Планетарность антропоцена в онтологическом измерении подтверждается разрастающейся виртуальной

20. Shaviro S. The Cinematic Body. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993; Ward G. Transcorporeality: The Ontological Scandal // Bulletin of the John Rylands Library. 1998. Vol. 80. № 3. P. 235–252; Alaimo S. Trans-corporeality // Posthuman Glossary / R. Braidotti, M. Hlavajova (eds). L.: Bloomsbury, 2018. P. 435–438. Транстелесность, в нашей интерпретации — это возможность создания каким-либо телом сопространственных картоонтографий, дистанцирующих его от самого себя и в то же время определяющих его абсолютную, максимальную тождественность самому себе. Таким образом, транстелесность может рассматриваться как виртуальный конструкт, фиксирующий те или иные сопространственности с помощью онтологического воображения телесности как самотождественности. В данном контексте гендерная специфика конкретных тел и телесностей оказывается включенной в процессы сопространственного картоонтографического самоотождествления. Дмитрий Замятин

193

сетью медиальных картоонтографий, фиксирующих множественность и  несопоставимость конкретных картографий воображения — эти картографии воображения каждый раз представляют новую уникальную «формовку» когнитивного дистанцирования, определяющего дальнейшие действия по отношению к тем или иным реальным объектам. По всей видимости, реальные видеоизображения земной поверхности, транслируемые, например, дронами, или же фото- и видеоизображения других планетных поверхностей, передаваемые спускаемыми автоматическим аппаратами, можно определить как бледные «отпечатки» соответствующих картоонтографий, порождающих зачастую и параллельные картографии воображения. Подобные «отпечатки» картоонтографий являются, по  сути дела, визуальным феноменологическим свидетельством формирования постчеловеческих планетарностей21, чьи сопространственности могут означать как человеческое, так и  нечеловеческое. Можно ли в этом случае говорить о картографиях воображения камня, растения, болота, морского течения, рыбы или дома, скамейки, моста, или же планеты в целом? Естественная контингентность всякой картографии воображения позволяет предполагать, что онтики нечеловеческого могут быть вне непосредственной доступности для человеческого воображения и восприятия, в то же время имманентные рекурсивности видимых физических процессов могут быть условием или контекстом нечеловеческих картографий. Другими словами, дом может «вообразить» окружающую его местность или даже всю планету, также как и морское течение — «построить» карту океана — в  рамках постгуманитарного дискурса, ориентирующегося на  свою собственную контингентность.

Транспланетарность как условие формирования картографических ассамбляжей Постгуманитарный дискурс22 предполагает множественность контингентных событий, формирующих собственные сопро 21. Moraru C., Elias A. J. Planetary Turn: Relationality and Geoaesthetics in the Twenty-First Century. Evanston, Illinois: Northwestern University Press, 2015; Clark N. Anthropocene Incitements: Toward a Politics and Ethics of Ex-orbitant Planetarity // The Politics of Globality Since 1945. Assembling the Planet / R. van Munster, C. Sylvest (eds). L.: Routledge, 2016. P. 126–144. 22. Herbrechter S. Posthumanism: A Critical Analysis. L.: Bloomsbury, 2013; Nayar P. K. Posthumanism. Cambridge: Polity Press, 2014. 194

Л о г о с   ·  Т о м 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

странственные картографии воображения. Эти картографии можно рассматривать как реальные территории или места, создающие возможности для своего воспроизводства, развития и расширения. Таким образом, можно говорить о новой эпохе метагеографических открытий, когда сопространственность оказывается онтологическим фундаментом для все новых и новых реальностей, чей (транс)планетарный характер обусловлен геокосмографическим воображением. В пределах такого воображения карты и картографии — контингентные ассамбляжи, результирующие, так или иначе, процессуальные становления плоских онтологий. Здесь можно говорить также о  детерриторизациях и  ретерриторизациях космоса, реализующихся в ходе процессов проявления и исчезновения конкретных проспективных или ретроспективных картографий, тождественных вновь найденным территориям. Всякое новое территориальное различение повторяет «отсечение», автономизацию и развертывание новой картографии и ее последующее исчезновение в очередной сопространственности. Планетарность становится транспланетарностью23, где и  когда картографии воображения перестают быть лишь когнитивным дополнением к  формирующимся и  действенным реальностям; сами реальности, будучи сопространственными, рассматриваются как непосредственные картографии, чья очевидная территориальность подтверждает онтологический статус соответствующих ассамбляжей. В этом случае визуальность подобных картографий может носить зачастую виртуальный характер: реальности как бы дополняют сами себя. Транспланетарность является существенным онтологическим условием формирования картографических ассамбляжей, означающим феноменологическую безграничность метагеографических открытий.

23. Термин и понятие транспланетарности в настоящее время отсутствует как в англоязычном, так и русскоязычном научных дискурсах. Под транспланетарностью я понимаю «самовоспроизводство» множественных контингентных реальностей как сопространственных картографических ассамбляжей, в рамках которых воображение любого места / территории может рассматриваться как геокосмографическое. В данном контексте космос (как физическое и метафизическое пространство) оказывается непосредственно «втянут» в феноменологические процедуры картоонтографирования земного пространства как такового. Дмитрий Замятин

195

Транспланетарные картографические ассамбляжи: к симультанной множественности сопространственностей Транспланетарность как новая онтологическая реальность радикально меняет также сущность сопространственности, развивающейся по  ходу становления тех или иных картографических ассамбляжей24. Множественность вновь возникающих сопространственностей в феноменологическом отношении может рассматриваться как симультанная, каждая сопутствующая этому процессу «фреймовая» пространственность естественным образом обладает своим собственным «фреймовым» временем. Соответствующие картографические ассамбляжи, будучи изначально в имманентном плане сопространственными, создают наряду с  этим возможность существования как бы еще одной «трансцендентной» сопространственности, формирующей онтологический разрыв между любыми различными пространственно-временными «фреймами» (их нельзя назвать «мирами», коль скоро они не формируют устойчивых, стабильных объектов с прочными связями и отношениями). Подобные трансцендентные сопространственности не позволяют рассматривать какие-либо совокупности или сочетания картографических ассамбляжей как своего рода транспланетарные «атласы» — это, скорее, «просвечивающие» сквозь друг друга онтологические поверхности, чье виртуальное сосуществование не подтверждается определенными пространственными координатами. Тем не менее картографический ассамбляж сам по себе предполагает множественность контингентных сопространственностей, не корреспондирующих друг с другом, но оставляющих потенциальные возможности построения новых картографий воображения в фиксируемых онтологических разрывах. Иначе говоря, транспланетарность можно интерпретировать и как процесс 24. Bittner C. et al. Tracing Contingencies: Analyzing the Political in Assemblages of Web 2.0 Cartographies // GeoJournal. 2013. Vol. 78. № 6. P. 935–948; Alnæs J. The Global Antarctic: Map Assemblages and the Performing of Territory // Cartographica: The International Journal for Geographic Information and Geovisualization. Spring 2020. Vol. 55. № 1. P. 42–52. В настоящем исследовании под картографическим ассамбляжем понимается сочетание контингентных транспланетарных картографий воображения, порождающее онтологические разрывы между любыми элементами подобных картографий; в то же время эти разрывы способствуют порождению новых картографических ассамбляжей. 196

Логос · Том 32 · #6 · 2022

синергетического саморазмножения, саморазрастания, саморасширения картографических ассамбляжей, постоянно воспроизводящих все новые и  новые онтологические разрывы, которые в то же время являются источниками множественных симультанных сопространственностей. Транспланетарные картографические ассамбляжи — это реальности, чьи объектные манифестации обнаруживают высокую интенсивность процессов опространствления бытия. Земля, планетарный онтологический статус которой обеспечен наличием автореферентных картографий воображения, может рассматриваться как симультанная множественность сопространственностей, создающих поле когерентных событийностей. Самостановление бытия как как множащейся сопространственности, по сути дела, является картоонтографией, формирующей бесконечные несовпадающие плоскости повторяющихся в своем различении виртуальных объектов транспланетарных реальностей.

Метагеография планетарности: картоонтографии и новая сакрализация космоса Сущность земного картографирования заключается в мета-локализации множественных симультанных планетарностей, постоянное воспроизводящееся воображение которых создает возможности транспланетарных сопространственностей. Геокосмографическое воображение опространствляет самое себя, превращая бытие в  номадическую карту-ризому, тело самой планетарности, чья транстелесность визуализируется посредством геокультурных или же метагеографических действий, разворачивающих параллельные последовательности пространственных образов и их интенсивных гипостазирующих означиваний. Всякая образная карта является уникальным планетарным опытом, локализующим конкретную прожитую и нажитую телесность как сопространственную онтологию. Сопространственности все множащихся картоонтографий формируют другие контуры сакрального, сакральности и  сакрального воображения. Архаичное, древнее и  средневековое картографирование было основано, так или иначе, на религиозно-мифологическом когнитивном фундаменте; картографическое знание предполагало прямую связь между образами богов, божественного и  священного, космологическими и  космогоническими мифами и устроением земной поверхности вкупе с облекаюДмитрий Замятин

197

щим ее космосом. Картографии Модерна постепенно демонтировали эти традиционные онтологические установки, пользуясь как достижениями эпохи Великих географических открытий и позднейшего их «закрытия», так и очевидным распадом традиционных сакральных пространств, характерным для большинства современных обществ. Иное сакральное возможно как сопространственное картографирование онтологий транспланетарности. Вхождение человеческих сообществ в  эпоху антропоцена, развивающейся планетарности означает, что космос вновь может стать одним из  главных онтологических источников сакрального, однако по-другому, нежели раньше. Сон Сципиона в известном описании Цицерона (в шестой книге его диалога «О государстве»)25 трансформируется теперь в метагеографию планетарности, размещающую и размечающую образы божественного во внутреннем космосе земного воображения. Если традиционная картография работала скорее как метамашина экзистенциального заземления человеческих обществ, то  картоонтографии эпохи антропоцена намечают контуры их  разземления, в  котором вновь возникающая сакральность является непосредственным феноменологическим «мостиком», обеспечивающим место Земли как тотальную транстелесность каждого личностного бессмертия. Итак, основные выводы исследования состоят в следующем: 1) Картографирование можно рассматривать как одну из базовых онтологических моделей воображения, сформировавшихся в ходе человеческой эволюции и способствовавших освоению человеком земного пространства. 2) Картографические дискурсы являются феноменологическим «мостиком» между телесностями и планетарностями, а языки отдельных картографий формируют разнообразные пространства плоских онтологий. 3) Ускоряющееся мультиплицирование «плоских» онтик ведет к формированию картоонтографий — динамичных и постоянно трансформирующихся техноассамбляжей, превращающих уникальность телесных геоонтологий в  множественности несовпадающих друг с другом планетарностей.

25. Luck G. Studia Divina in Vita Humana. On Cicero’s “Dream of Scipio” and Its Place in Graeco-Roman Philosophy // Harvard Theological Review. 1956. Vol. 49. № 4. P. 207–218. 198

Логос · Том 32 · #6 · 2022

4) Географическое воображение в эпоху антропоцена становится геокосмографическим: практически любой географический образ может рассматриваться как элемент соответствующей «конструктивистской» картографии воображения, включающей в свой контекст онтологии планетарности. 5) Транспланетарность можно рассматривать как процесс синергетического саморазмножения картографических ассамбляжей, постоянно воспроизводящих новые онтологические разрывы, являющиеся источниками множественных симультанных сопространственностей. Библиография Браттон Б. The Terraforming / Пер. с англ. В. Бабицкой. М.: Strelka Press, 2020. Деланда М. Новая философия общества. Теория ассамбляжей и социальная сложность. Пермь: Гиле Пресс, 2018. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: капитализм и шизофрения / Пер. с фр. Д. Кралечкина. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: капитализм и шизофрения / Пер. с фр. Я. И. Свирского. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. Замятин Д. Культура и пространство: моделирование географических образов. М.: Знак, 2006. Замятин Д. Н. Гуманитарная география: пространство, воображение и взаимодействие современных гуманитарных наук // Социологическое обозрение. 2010. Т. 9. № 3. Замятин Д. Н. Новые онтологии пространства: пространственность, сопространственность и геоспациализм // Человек. 2011. № 6. С. 70–82. Замятин Д. Н. Постгеография. Капитал(изм) географических образов. СПб.: Гуманитарная Академия, 2014. Замятин Д. Н. Постномадизм: пространственные антропологии путешествий // Уральский исторический вестник. 2016. № 2 (51). С. 20. Замятин Д. Постгород (II): воображаемые картографии и политики сопространственности // Социологическое обозрение. 2019. Т. 18. № 1. C. 9–35. Карпеев Э. П. Большой Готторпский глобус. СПб.: МАЭ РАН, 2000. Лефевр А. Производство пространства. М.: Strelka Press, 2015. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента: Наука, 1999. Нанси Ж.-Л. Corpus / Cост., общ. ред. Е. Петровская. М.: Ad Marginem, 1999. Подорога В. А. Феноменология тела. Введение в философскую антропологию: материалы лекционных курсов 1992–1994 годов. М.: Ad Marginem, 1995. Подосинов А. В. Ориентация по странам света в архаических культурах Евразии. М.: Языки русской культуры, 1999. Подосинов А. В. Ex oriente lux! Ориентация по странам света в архаических культурах Евразии. М.: Языки русской культуры, 1999. Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. М.: Русский Мiръ, 2006. Дмитрий Замятин

199

Содномпилова М. М. Системы ориентации кочевников Центральной Азии // Известия лаборатории древних технологий. 2005. № 1 (3). С. 241–242. Толмен Э. Когнитивные карты у крыс и у человека // Хрестоматия по истории психологии / Под ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан. М.: Издательство Московского университета, 1980. С. 63–69. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. Чакрабарти Д. Об антропоцене. М.: V-A-C Press, Artguide Editions, 2020. Alaimo S. Trans-corporeality // Posthuman Glossary / R. Braidotti, M. Hlavajova (eds). L.: Bloomsbury, 2018. P. 435–438. Alnæs J. The Global Antarctic: Map Assemblages and the Performing of Territory // Cartographica: The International Journal for Geographic Information and Geovisualization. Spring 2020. Vol. 55. № 1. P. 42–52. Bittner C., Glasze G., Turk C. Tracing Contingencies: Analyzing the Political in Assemblages of Web 2.0 Cartographies // GeoJournal. 2013. Vol. 78. № 6. P. 935–948. Bryant L. R. Onto-Cartography. An Ontology of Machines and Media. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. Clark N. Anthropocene Incitements: Toward a Politics and Ethics of Ex-orbitant Planetarity // The Politics of Globality Since 1945. Assembling the Planet / R. van Munster, C. Sylvest (eds). L.: Routledge, 2016. P. 126–144. Friedman S. S. Planetarity: Musing Modernist Studies // Modernism/Modernity. 2010. Vol. 17. № 3. P. 471–499. Gregory D. Geographical Imagination // The Dictionary of Human Geography. 5th ed. / D. Gregory, R. Johnston, G. Pratt, M. Watts, S. Whatmore (eds). Malden, MA: Wiley-Blackwell, 2009. P. 282–285. Guattari F. Schizoanalytic Cartographies. L.: Bloomsbury, 2013. Herbrechter S. Posthumanism: A Critical Analysis. L.: Bloomsbury, 2013; Nayar P. K. Posthumanism. Cambridge: Polity Press, 2014. Hui Y. The Question Concerning Technology in China: An Essay in Cosmotechnics. Windsor: Urbanomic Press, 2016. Korzybski A. Science and Sanity: An Introduction to Non-Aristotelian Systems and General Semantics. Lakeville, CT: International Non-Aristotelian Library Pub. Co.; Institute of General Semantics, 1950. Lindberg S. Onto-Technics in Bryant, Harman and Nancy // PhænEx. 2018. Vol. 12. № 2. P. 81–102. Luck G. Studia Divina in Vita Humana. On Cicero’s “Dream of Scipio” and Its Place in Graeco-Roman Philosophy // Harvard Theological Review. 1956. Vol. 49. № 4. P. 207–218. Moraru C., Elias A. J. Planetary Turn: Relationality and Geoaesthetics in the TwentyFirst Century. Evanston, Illinois: Northwestern University Press, 2015. Romani S. Translated Bodies: A ‘Cartographic’ Approach // Bodies of Stone in the Media, Visual Culture and the Arts / P. Conte, A. Pinotti, B. Grespi, A. Violi (eds). Amsterdam: Amsterdam University Press, 2020. P. 45–62. Rumsey A. Tracks, Traces, and Links to Land in Aboriginal Australia, New Guinea, and Beyond // Emplaced Myth: Space, Narrative, and Knowledge in Aboriginal Australia and Papua New Guinea / A. Rumsey, J. F. Weiner (eds). Honolulu, HI: University of Hawai’i Press, 2001. P. 19–42. Shaviro S. The Cinematic Body. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993.

200

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Spivak G. C. Death of a Discipline. N.Y.: Columbia University Press, 2003. Spivak G. C. Imperatives to Re-Imagine the Planet = Imperative zur Neuerfindung des Planeten / W. Goetschel (ed.). Vienna: Passagen, 1999. Tally R. T., Jr. Spatiality: The New Critical Idiom. L.: Routledge, 2013. Unger E. From the Cosmos Picture to the World Map // Imago Mundi. 1937. Vol. 2. № 1. P. 1–7. Ward G. Transcorporeality: The Ontological Scandal // Bulletin of the John Rylands Library. 1998. Vol. 80. № 3. P. 235–252. Woodard B. On an Ungrounded Earth: Towards a New Geophilosophy. N.Y.: punctum books, 2013. Woodward D. Reality, Symbolism, Time and Space in Medieval World Maps // Annals of the Association of American Geographers. 1985. Vol. 75. № 4. Ziarek K. The Way of World, or the Critique of Cosmo-Technics // Parallax. 2010. Vol. 16. № 4. С. 3–15.

Дмитрий Замятин

201

ONTOLOGIES OF CARTOGRAPHY: GEOGRAPHIC IMAGINATION AND PLANETARYISM Dmitry Zamyatin. National Research University — Higher School of Economics (HSE University); Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: ontology of cartography; geographical imagination; planetarity; transplanetarity; carto-ontography; co-spatiality, cartographic assemblages. Cartography of human thinking and action is one of the essential features of human ontologies. Mapping can be considered as one of the basic ontological models of imagination, formed in the course of human evolution and contributed to the development of human terrestrial space. Any mapping can be the basis for both deterritorialization and reterritorialization of individuals and human communities. Phenomenologies of various corporealities create opportunities for the construction of both immanent cartographies focused on identifying the differentiations of terrestrial space in the context of multiple ontologies, and transcendent cartographies aimed at forming a single ontological reality. Cartographic discourses as such are a phenomenological “bridge” between corporealities and planetarities. The languages of individual cartographies form diverse spaces of flat ontologies. The accelerating multiplication of “flat” ontics demonstrates the direct phenomenological fusion of the near and the distant in cartography — dynamic techno-assemblages that transform the uniqueness of corporeal geo-ontologies into a multiplicity of non-matching planetarities. Posthumanism presupposes a multiplicity of contingent events that form their own co-spatial cartographies of imagination. Maps and cartographies within the geo-cosmographic imagination are contingent assemblages resulting in the procedural formation of flat ontologies. Transplanetarity is an essential ontological condition for the formation of cartographic assemblages. Cartographic assemblage presupposes a multiplicity of contingent co-spatialities that do not correspond with each other but leave potential possibilities for constructing new cartographies of the imagination in fixed ontological gaps. The essence of terrestrial mapping lies in the meta-localization of multiple simultaneous planetarities, the constant reproducible imagination of which creates the possibilities of transplanetary co-spatialities. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-183-201

202

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Гиперборейская топонимика на древних картах Олег Матвейчев

Финансовый университет при Правительстве РФ, Москва, Россия, [email protected]. Ключевые слова: история философии; мифология; религия; Древняя Греция; Гиперборея; арктическая гипотеза.

В статье изучаются различные версии локализации Гипербореи, существовавшие в античности и дошедшие до Средневековья и Нового времени. Географические знания древних греков и римлян рассматриваются в связи с их мифологическими, религиозными, философскими воззрениями. Автор выделяет две основных версии относительно дислокации Гипербореи — северо-восточную («скифскую») и западную. Первая основывалась на сообщениях из «Аримаспеи» Аристея Проконесского, переданных в основном Геродотом; ее придерживались Гелланик, Помпоний Мела, Плиний Старший. Вторая восходит к Пиндару, представлявшему гиперборейцев как «антискифов»; ее придерживались Гекатей Абдерский, Псевдо-Аполлодор и др. Автор отмечает, что в поздней античности и в Средние века в европейской картографии господствовали топонимика и географические парадигмы, восходящие к Птолемею, а понятие «гиперборейский» использовалось преимущественно как поэ-

тический синоним слова «северный». С IX по XVI век эпитет «гиперборейцы» относился по большей части к русскому народу. Лишь с открытием Московской Руси для европейских исследователей и негоциантов, с выходом записок о России Матвея Меховского и Сигизмунда фон Герберштейна «гиперборейская» топонимика начинает заменяться на картах русскими названиями. В заключении статьи автор обращается к теме поиска гипотетического северного континента, предпринятого в XV– XVI веках. Его описания, восходящие к утраченной книге «Счастливое открытие» (XIV век), создали целую картографическую традицию, поддержанную Мартином Бехаймом, Йоханнесом Рюйшем, Оронцием Финеусом, Герардом Меркатором, Абрахамом Ортелием, и дали новую жизнь гиперборейской метафорике. Эмпирических доказательств существования северного материка, однако, не нашлось, и к середине XVII века ледовитый континент «растаял» уже на большинстве карт.

203

П

Е Р В Ы Е сведения о  дислокации Гипербореи, страны «по ту сторону северного ветра», содержатся, по-видимому, во фрагменте из гесиодической поэмы «Каталог женщин» (VI век до н. э.) о «пышноконных гипербореях» ([Hesiod.] Cat. fr. 150), связывающем этот народ, как принято считать, со скифами. О близости гипербореев народам великой евразийской степи, кажется, может свидетельствовать и  отрывок из  «Делосских дев» Кратина (VI–V века до  н. э.), сохранившийся у  Гесихия: «…гиперборейцы, которые хранят почетные венки под открытым небом» (Cratin. fr. 22 CAF), указывающий на то, что гиперборейцы, подобно скифам, не строили храмов богам. Северо-восточная, «скифская» версия локализации Гипербореи подкрепляется и позднейшим сообщением Геродота о гиперборейских сельскохозяйственных дарах. Впервые они были посланы на Делос с девушками Гиперохой и Лаодикой, сопровождаемыми пятью охранниками. На родину посольство не вернулось, и впредь северяне, испугавшись подобной судьбы и для других посланцев, передавали дары для Артемиды через скифов, а  те по цепочке — через своих южных соседей (Hdt. IV 33). Приведенный Геродотом маршрут передачи гиперборейских даров совпадает с путем к гиперборейцам, описанный в «Аримаспее» Аристея Проконесского (VII или VI век до н. э.). Фрагментов поэмы сохранилось немного (Tzetz. Chil. VII 678-684; Pausan. I 24, 6; Ps.-Long. De sublim. 10 4; Strab. II 3, 5). Содержание ее известно нам в основном из Геродота, приведшего также и некоторые сведения об авторе. С его слов, в свое время служитель Аполлона Аристей, будучи «одержимым Фебом» (φοιβόλαμπτος), отправился на поиски таинственной северной страны. Через Северное Причерноморье, земли киммерийцев и скифов он дошел до  исседонов, из  расспросов которых установил, что дальнейший путь лежит на север через одноглазых от рождения аримаспов, стерегущих золото грифов, а еще выше за ними, на границе с морем, и обитают, собственно, гипербореи (Hdt. IV, 13). Все эти народы, по  Аристею, весьма опасны и  все время воют между собой, не ведая перемирий, — за исключением миролюбивых гиперборейцев. 204

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Рис. 1. Реконструкция карты мира Геродота из «Атласа античной и классической географии» Сэмюэла Батлера (1907).

В  изложении Геродота слышны отголоски легенд о  блаженном крае за пределами известного мира, восходящих к Алкею (Himer. Orat. XIV 10) и Пиндару, у которого гиперборейцы впервые представляются сказочными небожителями, обладающими сверхъестественными способностями (Pind. Ol. III 16–17). «Ни вплавь, ни  впешь никто не  вымерил дивного пути к  сходу гипербореев» (Pyth. X 29–30)1, — эти слова Пиндара, казалось бы, отражают представления о Гиперборее как стране фантастической и метафорической — наподобие Островов Блаженных или Елисейских полей, которые никому не  придет в  голову искать в  реальном мире2. Однако в третьей Олимпийской песне Пиндар выражается о локации Гипербореи вполне определенно, помещая ее у «те-

1. Пиндар. Пифийские песни // Он же. Вакхилид. Оды. Фрагменты. М.: Наука, 1980. С. 109. 2. Именно такого мнения придерживался, например, Алексей Лосев, утверждавший: «В географии античных гиперборейцев самое важное — прежде всего определенного типа человеческая жизнь, а уже потом — фиксация той или иной местности в известном или неизвестном тогда географическом мире» (Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М.: Учпедгиз, 1957. С. 418). Таким образом, гипербореи как символы определенного типа социальной жизни оказывались у Лосева в одном ряду с гомеровскими киконами, лотофагами, киклопами, лестригонами, феаками. Олег Матвейчев

205

нистых истоков» Истра — там, где Геракл заполучил ростки оливы, дерева, «осеняющего мужей и венчающего подвиги» (Pind. Ol. III 12–18), то есть, в землях, лежащих, по представлению греков (см. Hdt. II 33), далеко на северо-западе, на противоположном от скифов конце Европы. Таким образом, у Пиндара появляется западный вектор в поисках Гипербореи, который на тысячелетия станет альтернативой скифской гипотезе. Профессор Бергенского университета Пер Сандин объясняет выбор Пиндара его дорическим происхождением и вытекающим из этого желанием сильнее связать Гиперборею с культом Аполлона, почитавшегося среди дорийцев больше, чем среди ионических греков, превратив гиперборейцев в настолько «анти-скифов», насколько это только возможно. И потому в сообщениях Пиндара о гиперборейцах он видит …сравнительно позднюю чисто литературную конструкцию, основанную на  стимулах для воображения, вызванных весьма многообещающим названием «Люди по ту сторону северного ветра»3.

Версии Пиндара придерживается, например, ученик Пиррона Гекатей Абдерский (IV–III века до н. э.), автор утопического романа «О  гипербореях», дошедшего до  нас в  малочисленных фрагментах и ставшего одним из важнейших источников для Плиния и Мелы, а также Диодора Сицилийского. По Гекатею, Гиперборея находится на плодородном острове «не меньше Сицилии» на северо-западе Европы — «напротив Кельтики на океане» (Diod. Sic. II 47)4. «У Атланта», то есть на крайнем Западе дислоцирует гипербореев Псевдо-Аполлодор (Apollod. II 5, 11). Впрочем, многие античные ученые были уверены, что Кельтика находится в непосредственном соседстве со Скифией. Плутарх, например, пишет: Некоторые утверждали, будто земля кельтов так велика и обширна, что от Внешнего моря и самых северных областей оби 3. Sandin P. Scythia or Elysium? The Land of the Hyperboreans in Early Greek Literature // Visions of North in Premodern Europe. Turnhout: Brepols Publishers, 2018. P. 30. 4. Гекатей Абдерский. О гипербореях / Публ. А. В. Подосинова // Труды кафедры древних языков. Вып. III. М.: Индрик, 2012. С. 153–154. 206

Ло г о с   ·  Том 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

Рис. 2. Реконструкция карты мира Помпония Мелы из «Истории античной географии» Эдварда Банбери (1879).

таемого мира простирается на восток до Мэотиды и граничит со Скифией Понтийской. Здесь кельты и скифы смешиваются, и отсюда начинается их передвижение (Plut. Marius XI)5.

Таким образом, противоречие между свидетельствами древних о локализации Гипербореи не кажется таким уж непримиримым. Имели место и иные версии. Так, Посидоний был склонен дислоцировать Гиперборею около Альпийских гор Италии (Schol. Apoll. Rhod. II 675); Пифей — около Геркинских Альп к  северу от Дуная (Strab. VII 3, 1); Симмий Родосский — близ Вавилона (fr. 2. Ant. Lib. Metamorph. XX). И все же наиболее распространенной оставалась восходящая к «Аримаспее» скифско-уральская версия локализации Гипербореи. Плиний Старший вслед за Геллаником (fr. 96 = Cl. Alex. Strom. I 72, 1) и Помпонием Мелой (I 12–13; III 36) помещает эту страну

5. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 3 т. М.: АН СССР, 1963. Т. 2. С. 71. Олег Матвейчев

207

к  северу от  Скифии, за  Рифейскими горами, где солнце светит по полгода, другие же полгода стоит полярная ночь (Hist. IV 89)6. Рифейские горы в античной традиции чаще всего отождествляются с Уральскими (Arist. Meteor. I 13, 350b), хотя, например, тот же Мела дислоцирует их между Черным и Каспийским морями и прямо называет «Кавказскими» (I 109), что, конечно, не увязывается с его же сообщением о якобы характерных для этих мест шестимесячных дне и ночи (III 36). Вергилий, описывая странствия Орфея, прямо увязывает Гиперборею с Рифеями и Придоньем: В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса, Там, где рифейских стуж не  избыть, одиноко блуждал он… (Georg. IV 517–518)7.

Как известно, подлинников античных карт не  осталось. До  наших дней дошли средневековый список с римской карты городов и дорог — так называемая Пейтингерова скрижаль, а также карта Птолемея, воссозданная в 1466 году немецким монахом-бенедиктинцем Николаем Германусом по тексту «Руководства по географии». Можно лишь догадываться, как выглядели знаменитые карты Анаксимандра или Гекатея (последний, по словам Геродота, выгравировал ее на бронзовой табличке). В книгах по истории античной географии, однако, опубликовано немало карт-реконструкций, показывающих, как могла бы видеться картина мира Геродоту, Гекатею, Эратосфену, Страбону и т. д. Эти реконструкции сильно разнятся в зависимости от научных взглядов и предпочтений из создателей. Так, Гиперборея отсутствует на одних картах Страбона, но появляется на других, несмотря на то, что Страбон ясно давал понять, что ни в какую Гиперборею он не верит, и …если поэты употребляют это выражение скорее в мифическом смысле, то их толкователи по крайней мере должны были бы прислушаться к голосу здравого смысла; признать, что под «ги-

6. Гай Плиний Секунд Старший. Естественная история // Подосинов A. B., Скржинская М. В. Римские географические источники: Помпоний Мела и  Плиний Старший. Тексты, перевод, комментарий. М.: Индрик, 2011. С. 175. 7. Вергилий. Георгики // Он же. Буколики. Георгики. Энеида. М.: Художественная литература, 1979. С. 133. 208

Ло г о с   ·  Том 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

Рис. 3. На карте Птолемея Гиперборейские горы венчают крайний Север.

пербореями» имеются в виду только народы крайнего севера (Strab. I 3, 22)8.

Скепсис по поводу Гипербореи выражал и Птолемей (Schol. Dion. Perieg. 7), на карте которого, однако, Гиперборейские горы изображены в  районе российского Приполярья, в  них берет начало река Ра (Волга). Рипейские же горы, которые исстари было принято связывать с гипербореями, расположены у него на востоке ойкумены. Нашлось место на карте Птолемея и Гиперборейскому (читай, просто Северному) океану — он находится над Ирландией. Традиция употреблять термин «гиперборейский» как поэтический синоним к  слову «северный», установленная еще Вергилием и Горацием в I веке до н. э., сохранится и в Средневековье. Сам эпитет, впрочем, поменяет оттенок и станет ассоциироваться с ужасом перед угрозой с северо-востока. С IX по XVI век «гиперборейцами» именовали преимущественно представителей русско-

8. Страбон. География. Л.: Наука, 1964. С. 68–69. Олег Матвейчев

209

Рис. 4. Фрагмент карты Мартина Вальдземюллера (Страсбург, 1507).

го народа9. «Страшной грозой гиперборейской» назвал патриарх Фотий армию русов, в 860 году осадившей на двухстах кораблях Константинополь10. Топонимы Птолемея продолжали использоваться на  картах вплоть до середины XVI век, несмотря на то, что в это время европейские путешественники, дипломаты, негоцианты уже активно изучали Московскую Русь, впрочем, не всегда идентифицируя ее с  Русью домонгольского времени. Гиперборейские горы изображалась и на карте Аббона Флерийского (X век), считавшего их  локусом мирового зла, и  на  Солийской, Эбсторфской, Херефордской картах (XII–XIII века)11, и на карте Мартина Вальдзе 9. Беляков А. В., Матвейчев О. А. Гиперборея: приключения идеи. М.: Книжный мир, 2019. С. 94–112. 10. Святейшего Фотия, архиепископа Константинопольского, первая гомилия «На нашествие росов» // Древнейшие государства Восточной Европы. 2000. Проблемы источниковедения. М.: Восточная литература, 2003. С. 31. 11. См.: Чекин Л. С. Картография христианского средневековья VIII–XIII веков: тексты, перев., комм. М.: Восточная литература, 1999. 210

Ло г о с   ·  Том 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

мюллера (1507), выполненной на высочайшем для своего времени научном уровне, но все еще повествующей о сказочных племенах амазонок и антропофагов. Топонимику Птолемея и сами основы его географии впервые решился опровергнуть краковский ученый Матвей Меховский. В трактате «О двух Сарматиях» (1517) он заявил, что … гор Рифейских и Гиперборейских в природе нет ни в Скифии, ни  в  Московии, ни  где бы то  ни  было, и  хотя почти все космографы утверждают, что из этих гор вытекают Танаис, Эдель или Волга, Двина (Dzwina) и другие крупные реки, написанное ими — выдумки и невежественное баснословие. Танаис, Волга и наиболее крупные реки текут из Московии, из страны равнинной, болотистой и лесистой, вовсе не имеющей гор12.

Таким образом, Матвей выступил и против важнейшего географического постулата самого Аристотеля, согласно которому все реки берут свое начало в горах (Meteor. 350a). Существование Гиперборейских гор решительно отвергали Альберто Кампензе, Павел Йовий, Себастьян Мюнстер. Окончательно же этот топоним исчезает с  географических карт после выхода «Записки о Московии» (1549) Сигизмунда фон Герберштейна, в  которых детально описывались географические объекты Московской Руси и приводились их русские названия. Так на европейских картах появляются Днепр, Дон, Волга. В отличие от Меховского, отрицавшего наличие на Руси вообще каких-либо гор, Герберштейн утверждал, что Гиперборейские горы не были выдуманы греками, они очень высоки, лишены растительности и находятся за рекой Печорой, правда, называются иначе: Пояс Мира13. Настоящей революцией в  области картографии стал выход в 1569 году навигационной карты Герарда Меркатора, составленной в равноугольной цилиндрической проекции. Это позволило минимизировать искажения и изображать курс корабля прямой линией. Неожиданным для современников было появление на  карте Меркатора двух странных полярных материков — Южного (Australis) и  Северного. Последний разделялся на  четыре части ши-

12. Меховский М. Трактат о двух Сарматиях. М.; Л.: АН СССР, 1936. С. 84. 13. Герберштейн С. Записки о Московии: В 2 т. М.: Памятники исторической мысли, 2008. Т. 1. С. 377. Олег Матвейчев

211

Рис. 5. Гипотетический северный материк на карте Герарда Меркатора (Дуйсбург, 1595).

рокими реками, которые всасывало в  себя окружающее полюс небольшое внутреннее море. Полюс венчала громадная Черная скала. Столь подробное описание реалий Крайнего Севера не могло оставить спокойным придворного ученого королевы Елизаветы Джона Ди, активно искавшего для английской короны возможности арктической экспансии. Он попросил Меркатора поделиться источником его сведений. В письме от 20 апреля 1577 года14 фламандский географ указал на сочинение францисканского монаха Якоба Кнойена, который, в свою очередь, ссылался на труд под названием «Счастливое открытие, добровольно осуществленное от 54° вплоть до полюса», составленный для короля Эдуарда III не-

14. Taylor E. G. R. A Letter Dated 1577 From Mercator to John Dee // Imago Mundi. 1956. Vol. 13. № 1. P. 56–68. 212

Ло г о с   ·  Том 3 2   ·   # 6   ·   2 0 2 2

Рис. 6. Четыре арктических острова и Терра Австралия на карте Абрахама Ортелия (Антверпен, 1570).

ким священником из Оксфорда, совершившим в 1360 году плавание на Крайний Север15. Другим источником Кнойена была книга «Деяния Артура». Речь идет, вероятно, об «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского, в которой рассказывалось о покорении королем Артуром Исландии и других северных земель и между делом сообщалось об озере, которое, «словно бездна, поглощает во время прилива морские воды, но никогда не переполняется до того, чтобы выйти из берегов»16. Работа оксфордского священника до наших дней не сохранилась, однако в свое время она была, судя по всему, известна специалистам. Четырехчастный полярный континент был изображен на «Земном яблоке» Мартина Бехайма (1492) — первом в мире глобусе, он фигурировал на картах мира Франческо Россели (1508), Оронция Финеуса (1532) и Абрахама Ортелия (1570), а в легенде к карте Йоханнеса Рюйша (1507) даже приводится фрагмент этого произведения: 15. Речь, возможно, идет об  английском астрологе XIV века Николасе из Линна. 16. Гальфрид Монмутский. История бриттов // Он же. История бриттов. Жизнь Мерлина. М.: Наука, 1984. С. 101. Олег Матвейчев

213

В книге De inventione fortunata можно прочитать, что у северного полюса возвышается высокая скала из магнитного камня окружностью в 33 немецкие мили. Ее омывает текучее янтарное море (mare sugenum), из которого вода там, как из сосуда, изливается вниз через отверстия. Вокруг расположено четыре острова, из коих два обитаемы17.

С ростом географических знаний к составлению карт подходили все критичнее. Эмпирических доказательств существования северного материка не находилось, и к середине XVII века он покинул большинство карт, как раньше — Огигия, Туле, страна грифов и кинокефалов и, наконец, Гиперборея. Библиография Беляков А. В., Матвейчев О. А. Гиперборея: приключения идеи. М.: Книжный мир, 2019. Вергилий. Георгики // Он же. Буколики. Георгики. Энеида. М.: Художественная литература, 1979. Гай Плиний Секунд Старший. Естественная история // Подосинов A. B., Скржинская М. В. Римские географические источники: Помпоний Мела и Плиний Старший: тексты, перев., комм. М.: Индрик, 2011. Гальфрид Монмутский. История бриттов // Он же. История бриттов. Жизнь Мерлина. М.: Наука, 1984. Гекатей Абдерский. О гипербореях / Публ. А. В. Подосинова // Труды кафедры древних языков. Вып. III. М.: Индрик, 2012. Герберштейн С. Записки о Московии: В 2 т. М.: Памятники исторической мысли, 2008. Т. 1. Дитмар А. Б. От Птолемея до Колумба. М.: Мысль, 1989. Лосев А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии. М.: Учпедгиз, 1957. Меховский М. Трактат о двух Сарматиях. М.; Л.: АН СССР, 1936. Пиндар. Пифийские песни // Он же. Вакхилид. Оды. Фрагменты. М.: Наука, 1980. Плутарх. Сравнительные жизнеописания. В 3 т. М.: АН СССР, 1963. Т. 2. Святейшего Фотия, архиепископа Константинопольского, первая гомилия «На нашествие росов» // Древнейшие государства Восточной Европы. 2000. Проблемы источниковедения. М.: Восточная литература, 2003. Страбон. География. Л.: Наука, 1964.

17. Хенниг Р. Неведомые земли. Т. 3. М.: Издательство иностранной литературы, 1962. С. 304. В русском переводе книги Хеннига, из которой приводится цитата, Йоханнеса Рюйш ошибочно назван Пири Рейсом, а mare sugenum переведено как «янтарное море», в  то  время как верно было бы перевести его как «всасывающее», или «втягивающее» (Дитмар А. Б. От Птолемея до Колумба. М.: Мысль, 1989. С. 202). 214

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Хенниг Р. Неведомые земли. Т. 3. М.: Издательство иностранной литературы, 1962. Чекин Л. С. Картография христианского средневековья VIII–XIII веков: тексты, перевод, комментарий. М.: Восточная литература, 1999. Sandin P. Scythia or Elysium? The Land of the Hyperboreans in Early Greek Literature // Visions of North in Premodern Europe. Turnhout: Brepols Publishers, 2018. Taylor E. G. R. A Letter Dated 1577 From Mercator to John Dee // Imago Mundi. 1956. Vol. 13. № 1. P. 56–68.

Олег Матвейчев

215

HYPERBOREAN TOPONYMY ON ANCIENT MAPS Oleg Matveychev. Financial University under the Government of the Russian Federation (FinU), Moscow, Russia, [email protected]. Keywords: history of philosophy; mythology; religion; Ancient Greece; Hyperborea; arctic hypothesis. The article studies various versions of the localization of Hyperborea that existed in antiquity and reached the Middle Ages and Modern times. The geographical knowledge of the ancient Greeks and Romans is considered in connection with their mythological, religious, and philosophical views. The author identifies two main versions regarding the dislocation of Hyperborea — the north-eastern (Scythian) and the western. The first was based on messages from Arimaspi by Aristeas of Proconnesus, transmitted mainly by Herodotus; it was followed by Hellanicus, Pomponius Mela, Pliny the Elder. The second goes back to Pindar, who represented the Hyperboreans as anti-Scythians; it was adhered to by Hecataeus of Abdera, Pseudo-Apollodorus, and others. ​The author mentions that toponymy and geographical paradigms dating back to Ptolemy dominated in the European cartography in late antiquity and the Middle Ages. And the concept of Hyperborean was used mainly as a poetic synonym for the word northern. From the 9th to the 16th century, the epithet Hyperboreans mostly referred to the Russian people. The toponymy Hyperborean begins to be replaced on maps withRussian names only when Muscovite Russia was discovered by the European researchers and merchants, and when the notes on Russia were released by Matvey Mehovsky and Sigismund von Herberstein. At the end of the article, the author turns to the search for a hypothetical northern continent undertaken in the 15th–16th centuries. His descriptions, dating back to the lost book Happy Discovery (14th century), created a whole cartographic tradition, supported by Martin Behaim, Johannes Ruysch, Orontius Phineus, Gerardus Mercator, Abraham Ortelius, and gave new life to Hyperborean metaphor. However, there was no empirical evidence for the existence of the northern continent, and by the middle of the 17th century, the arctic continent had already “melted” on the majority of the maps. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-203-215

216

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Неметафора: феноменология картографического изображения В л а д и м и р   К а га н с к и й

Институт географии РАН (ИГРАН), Москва, Россия, [email protected].

Ключевые слова: визуальность; денотат; знаковость; изображение; иконичность; карта; ландшафт; масштаб; расчленение; сигнификат; сплошность. Карта — мощная культурная и эпистемологическая метафора; проведена деметафоризация. Рассматривается карта в общем смысле, но в основном на материале географических карт — сплошное означенное масштабированное изображение некоторого денотативного пространства. От внекатегориальных снимков (аэрокосмические etc) карту принципиально отличает категориальный характер. Карта — категоризованное изображение, каждому ее фрагменту соответствуют понятия. Предмет и явный денотат классической карты — земная поверхность. От модных «карт предметных областей», многих видов компьютерной графики и иных визуализаций карту отличает сплошность и изображаемого (денотативного) пространства и самого пространства карты и обязательность масштаба картографического изображения. Несомненно, будучи изображением, данным визуальной апперцепции,

карта редко целиком копирующеиконична. Это важный и распространенный массовый вариант карт; но всякая карта содержит изобразительно-иконический компонент как адресный слой, обеспечивающий денотативную узнаваемость; иконичность и узнаваемость — не синонимы. В центре статьи тематические специальные географические карты, им дана общая интерпретация; они принципиально используют цвет. Основа работы — интроспекция и рефлексия собственного опыта картографа-составителя и пользователя карт, опыт чтения ландшафта по карте / чтения карты по ландшафту в познавательных путешествиях, методологические штудии на базе теоретической географии, семиотики и теории классификации. Не обзор и не критика литературы. Основная задача работы — уточнение эпистемологического, семиотического и культурного статуса карты.

217

Памяти Геннадия Копылова1  Каким образом смысл соединяется с изображением? Ролан Барт. Риторика образа2

Введение

К

А Р ТА — мощная и популярная культурная и эпистемологическая метафора, она стоит в одном ряду с путешествием и ландшафтом. Представление феномена карты оказывается и ее деметафоризацией. Но деметафоризация карты не является непосредственной целью данной статьи. Ее задача в ином — ответить на вопрос, чем же именно является карта на самом деле? Возможно, это рассмотрение и прояснит — почему же карта столь популярна как метафора; однако метафоризации карты столь разнородны, что обоснованно выдвинуть гипотезу омонимичности разных терминов «карта»; или же предположить, что карта — скорее концепт, нежели понятие. В статье рассматривается карта в общем смысле, но в основном на материале географических карт. Прежде всего, это карты плоские бумажные многоцветные, что принципиально. Учитывая неразвитость пространственно-иконической семиотики3, выдержать единство подхода непросто; прежде всего мы стремились удержать и представить феномен карты как комплексный в силу полиаспектности, сложного культурно-семиотического строе Исследование выполнено в рамках государственного задания Институту географии РАН № 0148-2019-0007 (НИОКТР АААА-А19-119021990093-8). 1. Геннадий Копылов (1958–2006) — российский ученый и методолог, создатель и главный редактор методологического альманаха «Кентавр», автор многих значимых работ по методологии и философии науки, включая яркую статью о картах: Копылов Г. Г. Пространственные представления в СМД-методологии: постановка проблемы и анализ карты как инструмента «схватывания» пространства // Вопросы методологии. 1992. № 1–2. URL: https://gtmarket.ru/library/articles/5139. 2. Барт Р. Риторика образа // Избр. раб.: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. С. 297. 3. Но семиотика пространства живописи есть, см., напр.: Чертов Л. Ф. Знаковая призма. Статьи по общей и пространственной семиотике. М.: Языки славянских культур, 2014. 218

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ния карты и в силу множественности ситуаций, где дана и фигурирует карта. Не станем скрывать и даже подчеркнем, что существенный компонент работы — интроспекция и критическая рефлексия собственного опыта картографа-составителя на всех этапах картографической работы — от идеи и проекта конкретной карты, технического задания и создания завершенной карты до особой картографической корректуры. Осмыслен и опыт пользователя карт, включая чтение ландшафта по карте в познавательных путешествиях. Наш подход — ненормативная методологическая герменевтика карты как изображения и произведения. Во многом это осмысление опыта предшествующей эпохи, когда работа над картой с  применением обильных данных и  знаний была прежде всего единой работой ума, глаза и непременно руки. Однако этот опыт не гипостазируется, в частности, в силу привлечения для анализа иных картоподобных изображений. Мы не проводили жесткий демаркационный рубеж «карта — не карта», а действовали иначе, фокусируясь на ядре семейства карт, центре многообразия картографических изображений и тем самым на содержательном ядре понятия карты. Такие карты — плоские бумажные многоцветные сложные по содержанию и графическим средствам его представления. Помимо иконически-изобразительных аспектов в  поле внимания и карта как комплексное произведение. Предмет рассмотрения — не общегеографические или топографические карты и их популярные варианты (например, гугл-карты), а специальные тематические карты, специфические и малоизвестные, наиболее сложные и трудные в составлении, включая выбор изобразительных средств, часто богатые нетривиальным содержанием; оно полно дано лишь квалифицированным авторам и пользователям. Общегеографические карты разрабатываются, производятся и потребляются в очень широком и размытом культурном круге, а специальные карты — в узком профессиональном сообществе, и здесь наша работа — еще и свидетельство очевидца, итог идущего полвека включенного наблюдения и участия в картографировании и вообще работе с картами. Основная задача работы — уточнение эпистемологического, семиотического и культурного статуса карты. Статья не содержит полного обзора литературы и ее критикой не является.

Приметы карты Дадим хотя и длинный, но открытый и потому неполный перечень признаков, особенностей, характерных черт, короче — приВладимир Каганский

219

мет4 карты. В своей совокупности они, думается, передают существенные особенности карты и контексты, где живут и осмысливаются карты. блок-схема ландшафта визуальная модель земной поверхности вольный рисунок на строгой основе графический текст графическое произведение двумерная проекция корпуса знаний двумерное семейство графиков двумерный путеводитель двумерный текст двухслойное изображение декоративное изображение диаграмма Венна, дополненная знаковый ландшафт изображение изображение земли изображение Земли изображение образа Земли иконическая модель иконически-графический текст каллиграфия Земли картина морфологии земного ландшафта картинка по правилам когнитивная графика (отчасти) культурная универсалия культурная экзотика культурный документ культурный феномен маршрутизатор маршрутный путеводитель масштабированное изображение метафора означенный вид сверху основа профессиональной оптики в ряде дисциплин основное средство в науках о Земле портрет земли портрет ландшафта портрет пространства представление знаний 4. Приметы в  смысле Карло Гинзбурга, см.: Гинзбург К. Мифы  — эмблемы — приметы. Морфология и история. М.: Новое издательство, 2004. С. 190. 220

Логос · Том 32 · #6 · 2022

представление личностного знания представление порции ландшафта представление распределенных данных представление экспертного знания продукт дизайна продукт сложной печати проекция сферы на плоскость проекция трехмерного пространства в двухмерное пространственное представление пространства профессиональное представление знания о ландшафте результат чтения ландшафта рисунок рисунок по правилам риторика означенного пространства ручная работа (рукотворная работа) свидетельство культуры семантизированная картинка семантизированный вид Земли сверху семиотика Земли семиотическое средство символ географии сложное произведение сплошное изображение сплошного пространства

Сплошные пространства карты и ландшафта В отличие от привычного линейного вербального текста, составленного отдельными дискретными знаками, картографическое изображение сплошно и  лишено пустот и  лакун. Любая точка карты, строже — некоторая окрестность, принципиально имеющая ненулевой размер, имеет смысл, значение и соответствующий условный знак. Карта — полностью и сплошно означенно-категоризованное пространство без пустот, пространство, каждой осмысленной области которого соответствует некоторая категория или комплекс категорий. Второй атрибут картографического изображения — двухмерность с  равноправием направлений без выделенной последовательности синтагм и выделенного направления восприятия, «чтения). Графически и семантически пространство текста анизотропно, картографического изображения — изотропно. В подавляющем большинстве случаев визуальное изображение карты не может быть переведено в тактильную форму без радикальных потерь; в акустический текст карта не переводима. В отличие от вербального текста карта лишена возможности однозначного членения на смысловые элементы. Владимир Каганский

221

Характерные для текста пробелы и знаки конца единиц синтаксического и  гиперсинтаксического членения в  карте отсутствуют; знак точки в тексте имеет значение, но иное, нежели остальные знаки — и потому знаку границы ареалов на карте не аналогичен. Сказанное не противоречит дискретности отдельных знаков в поле карты, как и наличию знаков границ районов, ареалов и т. п. Во-первых, поле картографического изображения сплошь заполнено знаками. Во-вторых, знак границы имеет значением особую предметную реальность (например, Границу как тип ландшафта5) либо это условность графического представления. Есть графические приемы, позволяющие вообще обойтись без специальных знаков границ — например, прямым соседством разнокачественных, цветных и иных фонов; тогда граница графична, но не семантична, а линия границы дана на карте лишь для удобства зрительного восприятия карты. Знак границы неэлиминируем, если только он передает признак самой границы или как выражение расчленения (районирования) ландшафтного покрова. Карты районирования именно поэтому и не содержат или почти не содержат иных знаков; знак границы здесь имеет в принципе иной смысл; это самые специальные карты, наиболее далекие от карт общегеографических. Сплошное пространство картографического изображения отображает сплошное пространство ландшафта; последнее сложно дифференцировано и  в  принципе допускает множество членений, дискретизаций. Именно это делает работу картографа творческим наделением феноменов ландшафта как предмета карты значениями, а отнюдь не однозначным «переводом», семиотическим «копированием». Сплошное пространство картографического изображения по меньшей мере однослойно, если карта задает и представляет членение пространства, то есть его районирование. Обычно же пространство карты как изображения многослойно. Последовательный картографический синтез позволяет объединить все слои изображения и их знаки в один базовый слой — полное членение картографируемой территории, синтетическое районирование6. Многослойность, как и нагромождение аналитических знаков отдельных объектов в основном присущи адресно-справочным, 5. Каганский В. Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: НЛО, 2001. 6. Родоман Б. Б. География, районирование, картоиды: сб. тр. Смоленск: Ойкумена, 2007. 222

Логос · Том 32 · #6 · 2022

аналитическим картам; таковы топографические карты и общеизвестные электронные карты. Но хорошие общегеографические карты также несут яркий смысл, поскольку это и плод искусства рисования форм ландшафта, прежде всего горизонталями — линиями равных высот. Принципиально, что горизонтали проводятся, хотя и строго по отметкам высот, движениями руки. Здесь налицо сходство с  картами районирования, представляющими форму ландшафта также на  основании экспертизы, реализующейся и в движениях руки географа-картографа, прорисовывающей границы районов. Я высказываюсь столь определенно в силу наличия и рефлексии обоих опытов — прорисовки горизонталей и иных изолиний и проведения границ районов. Впрочем, компьютерная картография многое изменила. Именно представление о картах как совокупности отдельных условных знаков в метризованном пространстве было главным предметом и даже постулатом в анализе «языка карт», что, видимо, и стало причиной безрезультатности этих попыток и в лингвистике и  в  теоретической картографии7. Карта не  сводима к  комплексу отдельных знаков, соотнесенных парадигматически явно и определенно и синтагматически явно, но не вполне определенно в масштабированном квазиметрическом пространстве — это лишь «синтаксис», тогда как не менее важны семантика и прагматика карты в целом. Не менее важно и общее членение сплошного пространства, районирование как базовая структура поля картографического изображения8. Если бы карта была лишь упорядоченным множеством отдельных знаков отдельных тел, то вряд ли она была бы столь мощной метафорой. Главный смысл профессионально и культурно значимой карты (например, в китайской и персидской традиции) передать не нагромождение отдельных объектов и мест отдельными знаками, что присуще не ландшафту, но лишь его обыденному образу, но представить морфологию картируемого. Поле карты сплошь покрыто условными знаками, как бы «составлено» ими, знаки могут графически и денотативно перекрываться. О  каждом фрагменте карты может быть высказано какое-либо суждение; тем более что легенда карты обычно есть не 7. См., напр.: Кобрин Р. Ю. Лингвистика в картографии // Прикладное языкознание. СПб.: СПбГУ. С. 408–419; Лютый А. А. Язык карты: сущность, система, функции. М.: Наука, 1988. 8. Каганский В. Л., Шрейдер Ю. А. Карта как общий способ представления знаний // Научно-техническая информация. Сер. 2. 1992. № 5. Владимир Каганский

223

которая систематизация, часто — классификация. Графическое пространство карты совершенно сплошно, и потому все его фрагменты в принципе равноправны между собою как элементы поля изображения, различаясь важностью содержания. Для карты необходимо, чтобы ее сплошное графическое пространство условных знаков служило осмысленной основой для таких процедур, как установление упорядоченности по отношению «ближе — дальше», отношению включения для площадных знаков, передачи внекартографических данностей, представлению явного и неявного знания, выбора маршрута, вообще принятия решения и т. п.; остальные функции карты рассмотрены ниже. Определенные и выраженные графически в картографическом пространстве отношения имеют содержательные интерпретации; «хорошая карта» отличается связным богатым семейством таких интерпретаций. Они и выражают содержание, закладываемое в карту при ее составлении и дают достаточно свободы в интерпретации при использовании карты9. Ландшафт — сплошная среда10, карта — сплошное изображение. Трудно установить, что здесь первично генетически или феноменологически, но это так. Дело еще и в том, что отнюдь не научные концепции ландшафта или иных предметов изучения, включающего картографирование — компонентов и аспектов ландшафта породила общекультурные практики картографирования, весьма старые; скорее наоборот. В XVIII веке формируются программы массового картографирования по четким правилам на строгой международной основе — создание топографических карт; предшествующая картография не рассматривается. Научные же концепции ландшафта возникают после них и в существенной мере на основе их материала как результат интерпретации и реинтерпретации уже существовавших к  тому времени карт, прежде всего топографических для создания специальных тематических карт, в свою очередь заметно повлиявших на концепции ландшафта11. Установлено, что в русской географии ХХ века для разработки была избрана та концепция природного ландшафта, что наиболее обеспечивала создание ландшафтных карт12, картоморфная концепция, как и многие концепции географии. 9. Там же. 10. Каганский В. Л. Указ. соч. 11. Он же. Мир географических открытий и мир современной географии // Исследовательские программы в современной науке. Новосибирск: Наука, 1987. 12. Сухова Н. Г. Развитие представлений о природном территориальном комплексе в русской географии. Л.: Наука, 1981. 224

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Работа над созданием карты — непростое сочленение гнозиса и  технэ, исследования не  только для получения, но  и  для представления знания; полицикличный комплекс практик. Вся география как сфера наиболее разнообразных тематических карт представляет собой картографическую герменевтику ландшафта, соединенную с землеведческой линией Эратосфена. Многие науки о Земле и до сих пор именно таковы. Теоретическая география Бориса Родомана, концептуальный концентрат классической географии центрирована картоидами13. Такие картоиды — «карты идеальных пространств», они имеют не эмпирические, но концептуальные референты. Эти картографические изображения дополняют семейство классических карт и используют их приемы и средства; создаются для «картографической экспликации» концептуальных суждений и моделей, обладая немалой эвристичностью. Иногда трактуются как разновидность когнитивной графики, техники рисования идей.

Двухслойное знаковое изображение Всякая карта, не только географическая, равно как семиотическое средство и изображение, состоит из двух слоев — основы и специального содержания. Они сочленены и графически, семантически и прагматически автономны и специализированы. Основа, опорное подпространство карты — графический набор элементов, непосредственно изображенных на карте, на которые наносится все остальное содержание, придавая ему абсолютный и относительный адрес. Основа задает базовое членение сплошного поля картографического изображения. Выражение «нанести на карту» описывает именно это, под картой здесь подразумевается ее основа. Основа — это та графически и семантически связная система элементов, где буквально локализовано специальное содержание; фон, на котором даны, высвечиваются и играют смыслом элементы содержания; функционально-адресный компонент карты. Основа — графически лаконичный набор основных признаков специального содержания. Самостоятельные топографические карты — основа специального содержания военных карт с функцией показа дислокации войск и др. Понятие основы ситуативно и относительно. В силу иконичности и потому культурной узнаваемости основы именно она делает карты транскультурными и не слишком зависимыми от национального языка лин 13. Родоман Б. Б. Указ. соч. Владимир Каганский

225

гвистического компонента карты. Различия с линейным текстом разительны! Основа карты природных ландшафтов: сетка координат, контуры морей и важнейшие реки и отчасти рельеф, поскольку положение по широте и долготе и высота — основные факторы дифференциации ландшафтов: эти карты показывают закономерности. Карта и идиографична, и номотетична: она показывает и индивидуальные места, и закономерности, реализуемые на семействах таких мест. Основа карт географии человека — это еще и административное деление, и транспортная сеть, основной каркас культурного ландшафта. Упомянутые картоиды  — номотетические карты. Специальное содержание  — изображение знаний о  предмете картографирования. Обычно в  конкретной области многим тематическим видам карт — то есть разному специальному содержанию — отвечает единственная основа. Карта как носитель знания — результат смыслового и визуального диалога основы и специального содержания (ср. с ячейками таблицы и ее заполнением). Основа задает признаки, специальное содержание — их значения; именно, наличие основы карт позволяет им выполнять главную функцию — не только адресно-справочную, но функцию передачи закономерностей. Детские раскраски — это основа рисунка, а осмысленные цвета — специальное содержание; редки, но есть и географические раскраски для изучения карты мира, это уже полноценные карты; их можно номотетизировать, установив соответствие между цветами раскраски и типами стран. Именно основа обеспечивает адресацию содержания, служит узнаваемости, обеспечивает выполнение картой модельных функций14, в частности, измерений по карте вместо измерений на местности. Основа графически выражена очень по-разному — от сети параллелей и меридианов и иной разграфки до привычных контуров привычных объектов. Главная функция основы карты — служить соотнесению смысловой телесности ландшафта и механикогеометрической телесности Земли. Карта — наглядное выражение связки фазового (семантического, категориального) пространства и земного пространства. Если заполнить очень детальную сеть меридианов и параллелей не  цифрами, численными значениями признаков, а  их  графическими эквивалентами, а  некоторыми знаками (например, цветным фоном), то карта окажется усложненной таблицей Зем 14. Копылов Г. Г. Указ. соч. 226

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ли. В полноценную карту ее можно превратить процедурами картографического обобщения, то  есть генерализации, — с  новой прорисовкой контуров. Налицо и иные переходы. Аналогичны и такие квазиизображения, как нотопись, линейки и знаки нот и  детские прописи; таблица Менделеева еще более картоподобна. Отношение «основа — специальное содержание» — частичный аналог отношения «фон — фигура». Карта топологически двумерна, но  способна передавать третье измерение: физическое (высоту) или семантическое (например, плотность биоты). Число измерений не тождественно числу слоев, увеличение последнего ведет к росту информативности, реализации справочной функции, но к снижению читаемости, визуальной и  интеллектуальной доступности содержания. Минимальное атрибутивное число слоев картографического изображения — 2 (два).

Семиотика масштаба Карта — это изображение заведомо не  в  натуральную величину, она принципиально масштабирована, то есть уменьшает (в микробиологии увеличивает) реальные физические размеры, указывая на денотативный масштаб. Масштаб может выражаться на карте по-разному, и что существеннее, может закономерно меняться в самом поле карты; для картоидов масштаб может быть интервальным и множественным — атрибутивности масштабирования это не меняет. Невозможность буквальной передачи картографируемой реальности означает использование иных, не буквальных способов передачи содержания, перехода к означенности. Радикально измененное в размерах изображение, чтобы передавать содержанием неизбежно становится некопирующим, знаком. Масштабированность и семиотичность карты — ее сопряженные атрибуты. Возможность измерений по карте и переноса их результатов на местность тривиальна, но масштаб — сущностный, а не только модельно-числовой признак карты. Масштаб — не только мера представления своего предмета, но  атрибут самого предмета. Ландшафт принципиально полимасштабен. В каждом диапазоне масштабов выявлены особые закономерности и пространственные формы; масштаб — особый слой реальности ландшафта15. Разные масштабы реальности ландшафта и карт не взаимозаменимы — но  взаимодополнительны, что имеет следствием нали 15. Каганский В. Л. Культурный ландшафт… Владимир Каганский

227

чие семейства представлений и обязательность семейств разномасштабных карт для одного места16. При этом указанные среды полимасштабны, что и  объясняет использования комплекта реальных или мысленных карт для представления одного и того же предмета. Последнее обстоятельство известно всякому, кто внимательно разглядывал хотя бы карты гугла и Яндекса, видя или даже понимая, что в разных масштабах местность выглядит по-разному и в поле зрения оказываются нетождественные феномены. Более того, в  разных масштабах самого ландшафтного покрова идут разные процессы, что требует и  карт разных масштабов. Пример — в  мелком масштабе, то  есть с  малой детальностью и  охватом огромных территорий население всей современной России «перемещается» с севера и востока на юг; в более крупном масштабе в то же самое время — по направлению «периферия — центр», и  притом на  разных уровнях. Первый масштаб — природный, второй — культурный.

Смысл проекции Для карты существует явное правило построения, способ перехода от предмета картографического изображения к нему самому; в науках о Земле и картографии сферическая поверхность проецируется на условную плоскость в определенном масштабе. Это проекция. Понятие проекции может быть обобщено, и тогда проекция — назван любой строгий способ построения карты, то есть одновременно эксплицитно выразимый и  полностью реализуемый. Может быть создана конструкция, определяющая, как именно осуществляется визуализация представляемого картой объекта; сказанное относится и к негеографическим картам. Проекция задает для карты отношение между ее объектом и собственно изображением. Тем самым в пространство карты вносится упорядоченность, и появляется возможность осуществлять процедуры в графическом пространстве, содержательно их интерпретируя. На продуктивности такого рода процедур основывается известное уподобление географических карт моделям и даже по 16. Для многоаспектно важной автору Средней России необходимы масштабы: (1:50 000 000 — глобальный аспект), 1:20 000 000, 1:4 000 000, 1:1 000 000 (регион в целом), 1:250 000, 1:100 000 («километровка» для пеших маршрутов), 1:25 000 (для отдельных урочищ). Линейные масштабы различаются в 2 000 раз, что соответствует диапазону детальности рассмотрения и линейных размеров характерных частей этой территории. 228

Логос · Том 32 · #6 · 2022

нимание карт как особой разновидности моделей17. Известен тезис о несовместимости функций «быть моделью» и «быть знаком»18, но это разные аспекты прагматики, а не семантики карты. Однако и в самой географии, и тем более для карт негеографических, это категорическое требование не имеет решающего значения и заменяется более мягким, как и признак наличия единого масштаба в пределах картографического изображения (существуют так называемые анаморфированные карты переменного масштаба). Но «карты предметных областей» и многие подобные схемы несплошны и внемасштабны, в их основе не лежит сплошное масштабированное расчленение некоторого смыслового пространства (районирование предметной области) как фундирующего поле карты в содержательном и графическом отношении. Такое районирование отчасти создается и иногда осознается в ходе осмысления и реинтерпретации созданной «карты», обретая денотативный статус.

Визуальная наглядность 1.0. Денотативная иконичность. Рисунчатые знаки Карта — иконическое средство деятельности, коммуникации, понимания, представления знаний и т. д., однако и средство знаковое, символическое по Чарльзу Пирсу. Картографическое изображение похоже на изображаемое, и будучи в этом смысле иконическим комплексным знаком — иконично, изобразительно. Это вполне очевидно, но карта изобразительна и в ином существенном отношении. Первичная изобразительная иконичность денотативна. Тело знаков карты и даже все изображение сходно с предметом вплоть до  обыденной узнаваемости и  опознаваемости; сходство дано в определенном ракурсе — при виде сверху. Карта похожа на картографируемое. Карта — своего рода вид сверху при крупном масштабе, переформатированный знаками, означенное пространство, картинка, раскрашенная в знаки; хотя именно в этом случае «условные обозначения» безусловны и могут не требоваться как таковые — как отдельный компонент картографического произведения. Но и тут все непросто, — карта в этой иконичности обязательно реинтерпретирует «естественное изображение» и делает это радикально, присваивая всем данным зрительно деталям ка 17. Берлянт А. М. Образ пространства: карта и информация. М.: Мысль, 1986. 18. Копылов Г. Г. Указ. соч. Владимир Каганский

229

тегориальные значения, а тем самым и знаки. Обычно и присвоение зрительно тождественным деталям разных значений и представление их разными знаками. И в мелком масштабе карта иконична, напоминая вид с самолета или из космоса. Карта или ее основа передает основные визуально опознаваемые формы мест. Образно-упрощенно, карта — картинка из знаков-картинок. Знаковость нарисована на  визуальной иконичности. Каждый зрительно похожий на свой предмет элемент карты — одновременно знак и в данном случае картинка или элемент картинки. Известные археологам и этнографам «примитивные» карты, как и  наброски наших современников (например, у  походных туристов или при объяснении дороги путнику), — карты в смысле наглядности-1 и содержат условные знаки, но поскольку эти знаки очевидны по умолчанию за счет высокой конкретности ситуации работы с  картой, то  отсутствует легенда, пояснения условных знаков или она носит экспресс-устный диалогический характер. Картографы шутят, что письменность возникла для описания содержания карт и  техники их  создания и  потому несомненно — уже после карт. Правомерно назвать карту кентавр-средством, что подчеркивает неразделимость ее на аспекты без утраты целого19.

Визуальная наглядность 2.0 Сигнификативная иконичность. Знаковые рисунки «Двуязычие» карт и вербальных текстов имманентно географическому знанию; но и собственно карта, содержа элементы вербальных текстов двуязычна. двуязычие меняло свои формы вместе с ним. Если первоначально предметом общегеографических карт была система образований, непосредственно наблюдаемых и имеющих эквивалент в обыденных языке и сознании (откуда и возникло выражение «нанести на карту»), то с развитием тематической картографии эта связь стала опосредованной. Дело дошло до того, что объекты и сами понятия о них стали «порождаться» картами — таковы понятия ареала, района, ландшафтной зоны, атмосферного фронта и т. д., лишенные первичной визуальности. Все более картографируются всего объекты, заведомо «вида» не имеющие, например, атмосферное давление или этнический состав и плотность 19. Известная в географии и картографии концепция так называемой геоиконики априорно отождествляет разные визуальности карты, игнорируя наглядность-2. См.: Берлянт А. М. Указ. соч. 230

Логос · Том 32 · #6 · 2022

населения. Карты стали могучим средством переноса интуиций, профессиональных техник и программ географического изучения на новые объекты, позволяя использовать для их анализа визуально-иконические технологии географического профессионализма20. Сколько-нибудь сложные, синтетические, гипотетические, собственно научные и т. п. карты наглядны-1, во-первых, частично, во-вторых, преимущественно или полностью лишь своей картографической основой. Это не их недостаток, а особенность. Они, тем не менее, вполне наглядны и даны интенсивной визуальной апперцепции — но совсем иначе. Такие сложные «небуквальные» карты даны визуальной апперцепции в существенно ином отношении, важнейшем для них. Но это уже визуальная наглядность-2, — сигнификативная (коннотативная?) иконичность. Здесь видимы — искушенным зрением — не предпосылки карты, ее феноменологически-визуальный материал, данный обыденному сознанию, но результат специализированной работ опознания и категоризации феноменов в поле содержания карты. Именно здесь применимо расхожее выражение  — образно-знаковая модель, хотя модельные функции относятся только к  наглядности-1, документальной иконичности, основе карты. Содержательная основа карты, вся денотативно наглядна / опознаваема. Для наглядности-2 в этом случае и в этом слое визуальность «нарисована» на знаковости. В наглядности-1 картинки были знаками, а в наглядности-2 знаки сделаны как картинки; тело знаков карты зрительно наглядно. Знаки здесь передают не объемы (экстенсионалы), а  содержания (интенсионалы). Реально видимое — лишь компонент материала, второй же компонент — понятое и охарактеризованное. Наглядность-1 можно уподобить наглядности фотоснимка, в том числе и аэрофотоснимка, а наглядность-2 совершенно иная. Это иконическая выразительность концептов, категориальных образов представленных (карто)графически. Видимо, она тем сильнее, чем слабее наглядность-1. Они дополнительны. 20. Двуязычие — феномен, серьезно затрудняющий методологическое и гносеологическое осмысление проблематики ряда дисциплин, для которых существенны (картоподобные) изображения. Рефлексия исследовательской практики потому, быть может, и обнаруживает столь сильную автономию и отрыв от этой практики, что исследовательские программы задаются образцами деятельности, использующей карты, а методологическая рефлексия, формулирующая программы-манифесты, пользуется обычным понятийным языком, игнорируя «язык» карт. Владимир Каганский

231

Эвристически предпочтительнее именно те карты, содержание которых не может быть производно от прямого визуального или фотографически опосредованного наблюдения. Ценнее, реже и сложнее те карты, что непосредственно изображают данное умозрению. Важнее и интереснее профессионально и художественно именно карты, показывающие то, «чего нет на местности». В этом и состоит ценность концептуализированных карт. Карта имеет основным содержанием то, что в принципе не может фиксировать снимок — концепты; чем карта ближе к снимку, тем менее она знакова, тем менее семантически ценна, тем менее она карта. Снимки неизбежно необходимы, но именно поэтому ценнее карты, не копирующие снимки. В биологической систематике отсутствующий телесный эталон таксона может быть замещен его профессиональным рисунком, но  не  фотографией, поскольку именно рисунок отрефлектирован21. В  ХХ веке в  географических, геологических и  подобных учебных заведениях полезно было преподавание профессиональной фотографии — выбор площадки, позиции и экспозиции, обоснование точки съемки и ракурса, то есть предварительная рефлексия. Искусство научной фотографии заключается в создании таких кадров, на которых отчетливо «видимы» не только сгустки натуры, но и концепты; это относится отчасти и к аэрокосмическим снимкам и не только. Сейчас же уходит в прошлое прямое картографирование без опосредования технологиями обработки больших данных. Чем выше синтетичность карты и значение абстрактных концептов — тем слабее модельные функции конкретной карты; налицо явная дополнительность. Дополнительны и  отчасти конфликтны адресно-маршрутные и когнитивные функции карты. Имеет место ряд от непосредственного созерцания мест ландшафта до карт теоретических концептов — «рецепция — перцепция — апперцепция — категориальная апперцепция». Простой пример. Основную структуру Московского региона несложно видеть на дневном или ночном снимке или с самолета; наблюдатель сделает выводы, наблюдатель искушенный — много выводов и карту, хотя бы мысленную, уже проведя генерализацию, то есть исправив визуальные дефекты и отбросив малосущественные подробности. 21. Оскольский А. А. «Тело-из-органов»: о  риторике телесности в  биологии // Логос живого и герменевтика телесности. Постижение культуры: Ежегодник. Вып. 13–14. М.: Академический проект; РИК, 2005. С. 407– 424. В терминах процитированной работы география в существенной мере — картографическая риторика ландшафта. 232

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Но  только в  наглядности-2 можно представить, предъявить и дать стимул категориальной апперцепции пространственную форму названного края с  границами и  функциями его частей, их регулярностями и многое другое, что заведомо не может зафиксировать снимок в  наглядности-1. Картоид же идеализированно изобразит и  покажет основную форму территории. Второй случай — не простое иное представление наглядности-1: между ними лежит и их сочленяет аналитическая исследовательская работа с категориями и рефлексия — категориальная, концептуальная, типологическая, картографически-семиотическая. В личностном знании профессионала карты наглядности-1 спонтанно преобразуются в карты наглядности-2 (содержательно); высокие профессионалы в данной сфере могут мыслить и оперировать умозрительными картами. Это может, но не обязано означать дискретизацию визуального поля при сохранении его сплошности. Всякая карта задает образ22, вернее — образ это то, что возникает у читателя, пользователя карты как новый компонент его тезауруса, содержательного профессионального знания; картографический образ как таковой не содержится в поле изображения карты, но возникает лишь в диалоге с пользователем. Независимо от намерений автора карты система образов, лишь частично субъективная, задает нетривиальное членение. Не все образы задают членение прямо и буквально, но все связаны с членениями — яркий образ паутинообразной радиально-концентрической структуры Московского узлового района дан безотносительно членения, но оно создается на его основе как форма района, содержащего названную структуру как проявление его яркой специфики. Синтетические карты районирования суть эксплицирующая интерпретация наглядного образа. Масштаб, сплошность, двухслойность и  двойственная визуальная наглядность — индикаторы карты, не только ландшафтной (географической, геологической etc), но и разнообразных карт в биологии, особенно в микробиологии и морфологии. Карты объектов, не  имеющих «природного вида» и  похожи, и отличны от географических карт. Карта ненаглядной реальности — средство наблюдения, даже более — создатель визуально наблюдаемого, визуализатор. Именно карты науки делают структуры научной коммуникации зрительно наблюдаемыми, «видимыми»; до их создания и вне их использования структур как визуально данных не существует. Картирование пространства на 22. Берлянт А. М. Указ. соч. Владимир Каганский

233

уки не фиксирует существующие структуры, а само создает их. Здесь картирование — это визуализация невизуальных структур, например, структур научной коммуникации. Имеются в  виду «карты науки» на  основе больших корпусов цитирования научных документов23. Существенно, что такие карты эксплицитно имеют эквивалент проекции, а имплицитно — масштаб. Они также содержат, графически явно показывают основания для членения на области, научные направления как районы науки, структурой которых и являются сети цитирования или социтирования. Здесь функция визуализации относится не к паре «естественная» визуальность — «картографическая визуальность», а к отношению между невизуализованным и визуализованным представлением; что относится и к географическим картам наглядности-2.

Картографическая субкультура? Сошлюсь на собственный опыт картографирования, сочлененного с  районированием агропромышленного комплекса, формально состоящего из сельского хозяйства и промышленности; такая структуризация фундировала и хозяйственную практика, и  документацию, статистику и  даже структуру научных предметов. Задача и содержание карты — представить выявленные закономерности. Поэтому в данном случае пришлось агропромышленный комплекс структурно расчленить иначе — рассечь на слои сообразно их положению в ландшафте и закономерностям размещения в агроландшафте. Это дало возможность выявить и картографически представить новые существенные закономерности. Так, первичная промышленная переработка табака, чая, винограда и хлопка была объединена с соответствующими отраслями сельского хозяйства, а промышленное птицеводство (формально — сельское хозяйство) — с промышленностью. В итоге удалось выявить и картографически эксплицировать довольно четкие закономерности размещения компонентов комплекса и построить тематические карты с ясным закономерным содержанием — пучком образов. Было выявлено и  картографически предъявлено нетривиальное типологическое районирование, границы районов которого проведены «экспертизой руки». Здесь нетривиальная логика предмета и логика картографирования удачно совпали. 23. Маршакова И. В. Система цитирования научной литературы как средство слежения за развитием науки. М.: Наука, 1988. 234

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Но в общем случае предметная логика и логика картографовпрофессионалов в представлении пространственной формы ландшафта существенно различаются; последняя нигде не предъявлена эксплицитно. Этот важный аспект профессиональной кухни, многое объясняющий в конкретности научных тематических карт, не был зафиксирован и, насколько известно, никогда публично не  обсуждался и  не  рефлектировался. Мне довелось работать и в предметной позиции (логике), где карта производна от предметного знания, и в чисто картографической позиции, где предмет «опознается» в своих существенных чертах лишь после составления карты на основе эмпирического материала, а также рефлектировать комплексы этих ситуаций в метапозиции. Приватно-доверительно и  обсуждался этот почти табуированный в профессиональном сообществе сюжет. Так, предметно самым верным, научно содержательно обоснованным членением (районированием) современной России в аспекте культурного ландшафта будет двухчастное: Московский регион — «Остальная Россия». Однако для собственно картографа подобное совершенно невозможно — «неинтересно», то есть не создает сколь-нибудь богатого образа. Первое членение будет правильным, но куда более дробное членение территории картографа полнее, сложнее, интереснее. Дело в том, что карта, представляющая ландшафт, поневоле наследует от ландшафта «принцип неразборчивости» и обязана показать конкретную данность конкретных мест вне зависимости от  смысло- и  законосообразности. Общегеографическая карта воспроизводит эту неразборчивость вплоть до картографической документации мусора в широком смысле, а тематическая карта — сортирует и расслаивает этот материал, делая его доступным восприятию в картографических образах. Целостные семейства специальных тематических карт задают в классической географии научные предметы. В связке с районированиями они функционально — эквиваленты предметных концепций24. Предметы картографирования, сопряженного с исследованием отнюдь не копируют «внешнюю реальность», но задают сообразное осмысленным картам ее новое и иногда нетривиальное членение на слои. Практики картографирования и районирования задают неявные онтологии; явные же онтологии формируются далеко не всегда и лишь при интерпретациях. 24. Каганский В. Л. Основные практики и парадигмы районирования // Региональные исследования. 2003. № 2. С. 16–30. Владимир Каганский

235

Схема 1. Функции карты.

Профессиональная картография  — не  только вид деятельности, но несомненно и особая малая субкультура второго порядка в географии — не только дисциплине, но и особом образе жизни, где географ — мыслящий картографически сгусток ландшафта. Мышление географа картографично, что имеет множество разных последствий. Представляющая знания карта и должна быть сложной, заведомо содержать значительные избыточные графически и семантически элементы, что необходимо для ее чтения, то есть реконструирования и конструирования содержательных образов. Необходимость некоторого уровня сложности для самой возможности восприятия хорошо известна. Графически же иногда простые лаконичные карты районирования и картоиды — центральные звенья семейств карт с большой сложностью, отчасти выполняют для семейства карт функцию метакарты; но могут быть сами очень детальными (пример приведен выше).

Карта как произведение Картографическое изображение в узком смысле — лишь часть картографического произведения. Атрибут современной карты — зарамочный компонент. Конкретная отдельная карта представляет отдельную порцию ландшафта, который вообще дан во всех отношениях исключительно порциями25. Максимальная порция ландшафта — вся по 25. Там же. 236

Логос · Том 32 · #6 · 2022

верхность Земли, предмет глобуса, здесь не  рассматриваемого. Поскольку невозможна универсальная разграфка, учитывающая разнообразные формы ландшафта, то между ними и формами самой порции налицо неустранимое противоречие. Далее речь пойдет о подавляющем большинстве карт. Интересно и мало понято, что такие карты реально не учитывают сферичность Земли. Мы в основном работаем с картой как частичным плоским отображением, что формирует реальный образ локально плоской поверхности; в существенном отношении и безграничной поверхности. Лист карты, особенно в прямоугольной условности книгопечатания заведомо не  может задавать целостную порцию ландшафта. Теоретически возможно — но  практически неудобно — формировать пределы и  форму картографической порционной презентации в соответствии с формой картографируемого предмета; но как их тогда изготовлять, хранить, брошюровать в осмысленные комплекты — атласы и т. п.? Таково дополнительное свидетельство культурно-технологических ограничений для карты, куда более существенных, чем для обычного вербального текста. Для упомянутых справочно-аналитических карт типа топографических это не столь существенно, для электронных карт с возможностью прокрутки еще менее существенно, но важно для тематических карт. Для тематических карт поле карты шире самого картографируемого предмета. Здесь имеют место две принципиальные границы: 1) граница самой порции предмета — картографического изображения, знаково-графически не выраженная — данная материально граница самого листа карты, 2) граница картографируемого предмета. Совпадение или несовпадение этих границ дает отличное разбиение множества26 карт на два семейства. При совпадении этих границ-рамок мы имеем дело с аналитически-справочными картами, с одной стороны, и с представлением картой ландшафта как вещественного множества27, для которого атрибутивно отсутствие собственных границ в силу отсутствия экстенсионала, с другой стороны. При несовпадении — с тематическими картами, с одной стороны, и с картами, представляющими собирательные системы (их атрибут — собственные границы), 26. Если, конечно, совокупность карт это множество в строгом смысле см., напр., проблему экземпляра, фрагментации самих карт, цитирования фрагментов карты, также являющихся картами и  т. д. — здесь немало нетривиального. 27. Чебанов С. В., Мерономия С. В. Мейена: к 40-летия формулирования // Lethaea Rossica. Российский палеоботанический журнал. 2017. Т. 14. Владимир Каганский

237

с другой стороны. В этом случае имеет место буквально картографическое изображение между двумя границами карты вне ее предмета, вне основной графической порции, имеющее иной содержательный и нередко и культурный и графический статус. Однако при неразличенности обоих аспектов карта как графическое произведение — карта первого типа, что характерно для традиционной «донаучной» картографии. Рамка и отдельно вынесенные условные знаки — явление Нового времени; насколько я знаю, для традиционной картографии иных культурных макрорегионов они также не характерны. Есть и промежуточные случаи, вполне интересные — но здесь для них просто нет места. Представим себе единичную карту второго типа. Здесь имеет место два варианта для пространства листа между границами картографируемого объекта и внешней рамкой изображения. 1) Белый лист без изображения, 2) Продолжение изображения за  границы предмета, что наделяет его признаком вещественности, неопределенности экстенсионала. Промежуточный вариант — разное графически и  интенсионально заполнение основной и  маргинальной области. Карта как артефакт культуры на  основе специфического изображения чрезвычайно семиотически неоднородна. Карта содержит элементы линейного текста в разных местах: название самой карты, фрагменты текста в графическом поле карты, содержащие не только топонимы (например, река Москва, Тиманский кряж) и легенда28. Для карты характерны и дополнительные графически-текстовые комплексы — легенда, или условные знаки, иногда столь обширные по физическому размеру, что они не могут монтироваться на самом листе картографического произведения29. Парадоксально, но  легенда карты практически никогда не полна, поскольку не содержит знаков для элементов основы, что подтверждает сказанное об основе выше. Никогда в легенде карты не фигурирует и представленная графически рамка 28. Интересная «лингвистика карты» не получила развития (Кобрин Р. Ю. Указ. соч.). 29. Черных Д. В., Самойлова Г. С. Ландшафты Алтая (Республика Алтай и Алтайский край): 1:500000. Новосибирск: Новосибирская картографическая фабрика, 2011. Обратим внимание на совершенно особый библиографический стандарт описания карты как издания, особенно в части объема, где для карты указывается геометрический размер листа. При необходимости указания конкретного места на карте, картографического цитирования детали карты невозможно указать формальный аналог страницы как порции произведения, если не считать случаев общей разграфки топографических карт на квадраты. 238

Логос · Том 32 · #6 · 2022

карты, потому что, как все подобные границы, это метазнак. Легенда — это только знаки специального содержания. В объеме легенды и ее полноте выражается проблема условности — безусловности картографического изображения. Чем стереотипнее карта и чем она актуализированнее в пользовании, тем выше относительная безусловность ее знаков; они пребывают в тезаурусе пользователя; однако культурная традиция картографического производства предполагает обязательность легенды. Однако даже полная легенда отнюдь не  гарантирует понимания при чтении карты, поскольку сама триада «изображение — знак — модель» является культурно очень «странной и редкой» в  текстоцентричной культуре, никак не  дана безусловно и беспредпосылочно и требует длительного серьезного научения30. Между объемом легенды и трудностью чтения карты прямой связи нет. Цитированная карта содержит многие тысячи типологически упорядоченных выделов при многих сотнях самих типологических районов, но трудность чтения этой высокопрофессиональной карты состоит не в запоминании знаков легенды, что заведомо не предполагается, но в понимании полимасштабных закономерностей ковра ландшафтов сложной территории. Такая карта создает концептуальный образ территории, но функции «быть моделью» и использоваться для прокладки маршрутов здесь второстепенны, хотя иная прагматика данной карты очень существенна, поскольку такое районирование — основа осмысленного природопользования. За рамками настоящей статьи остаются атласы как особые комплекты карт; техника полиграфического воспроизведения карт, до  сих пор накладывающая серьезные ограничения на  изобразительные средства карты и тем самым на их содержание и способность решения картами их основной задачи — передачи форм ландшафта в зависимости от порции. Автор настоящей работы как автор-составитель карт не раз был вынужден считаться с ограничениями на размер легенды (длину ее текста и подробность рубрикации), что вело к генерализации, обобщению картографического изображения и к изменению самих 30. Автор научился бегло читать (вербальные тексты) по легендам хороших цветных тематических карт довольно большого размера, что было вторично. Первичным, эмоционально сильным был интерес к самим рисункам ландшафта, его формам¸ представленным картами; наглядность-2 доминировала и слабо зависела от узнаваемости мест, тем более что знания были малы. Такому чтению карты — начиная с ее пространственных форм — научил автора в детстве друг семьи, старый питерский геолог, путешественник и картограф Дмитрий Яковлев. Владимир Каганский

239

типов районов, представляемых картой, а иногда и способов картографического изображения. Это вполне общая ситуация. Но указанное ограничение носит совсем иной характер, нежели зависимость карты от ее масштаба, хотя эти внешние ограничения и могут быть совместными, как и ограничения на размер листа карты, особенно для атласов. Очень многие тематические карты и воплощенные в них концепции, оторвавшиеся позже от картографического лона, несут след этих внешних ограничений. Культурные артефакты типа «текст» предъявляются определенными порциями в  конкретных, совершенно явных рамках. Рамочность культурных артефактов известна; фрагмент текста на  странице — это порция со  слабой рамкой. Текст куда произвольнее членится на порции при печати и особенно при чтении на мониторе, нежели карта. Для продуктивного восприятия ландшафта на карте размер порции должен быть достаточно велик; размер здесь имеет три аспекта — истинный размер тела ландшафта, смысловой размер, размер графического поля зрительного восприятия. Настенная карта, как правило, — представление оптимальной порции ландшафта для постижения его высокой полимасштабности. Ландшафт воспринимаем и тем более постижим значительными порциями, и нынешняя мини-экранная «культура» его представления оставляет тому очень мало возможностей. Налицо резкое обеднение картины ландшафта у поколения монитора относительно поколения бумажных карт. Парадоксально, но новый бум визуальности представляет мир ландшафтов Земли визуально сверхмалыми порциями, где независимо от  картографического обеспечения невозможно воспроизвести и воспринять синтетические номотетические карты и, в сущности, сами формы ландшафта. В  этом экранное представление карт как образа ландшафта несравненно менее глубоко и полно, нежели в предшествующую эпоху дефицита визуальности.

Заключение Попытаемся теперь короче сформулировать обобщенное представление о  картах и  картировании, опирающееся отчасти на предшествующую совместную с Юлием Шрейдером статью31. Карта есть такой способ представления знаний, где предмет изображается некоторым пространством, а сама карта есть 31. Каганский В. Л., Шрейдер Ю. А. Указ. соч. 240

Логос · Том 32 · #6 · 2022

использующее условные знаки изображение этого пространства. Оно пространство либо метрически организовано, и тогда его координаты имеют эксплицитную семантику, либо содержит некоторую нечеткую графически выраженную метрику, позволяющую осуществлять некоторые простейшие операции. Все графически определенные, опирающиеся на опорный каркас основы операции в этом пространстве имеют содержательную интерпретацию, пусть бедную или тривиальную. Графическое пространство карты сплошно. Эмпирическая референция картографического изображения достигается либо метрической структурой, либо опорным каркасом, либо ими совместно, либо путем непосредственного указания. Для картографируемых объектов, существенные признаки которых используются как координатные оси картографического изображения, обязателен масштаб. Логически карта — (существенная, но неполная характеристика) — экстенсионально-интенсиональная диаграмма Венна с достаточно полной нетривиальной семантикой форм и границ областей; графические размеры значимы. Карты используются как информационное средство, ресурс для принятия решений; характерно, что карта предназначена более для формирования-выбора решения, нежели служит средством его эксплицитного обоснования; само уяснение форм ландшафта и их смыслов — важнейшее «решение». Карта — средство выражения не всегда отчетливых и осознанных неявных знаний, недоотрефлектированных концепций и служит цели уяснения таких концепций, поскольку они заданы непосредственно в материале карт; такие неявные концепции могут реконструироваться по картам, что требует высокого профессионализма. Тем самым карта воплощает личностное знание Майкла Полани, а ориентация на такое «неточное и нестрогое» средство — не недостаток или незрелость профессионального знания, а его атрибут и явное достоинство в определенных ситуациях. Картографической культуре научная география и вообще науки о Земле в существеннейшей мере обязана самим существованием. Это и реализация установок Пола Фейерабенда. В практике географии и картографии именно тщательное и многоэтапное изучение собственноручно составленной карты — обязательный компонент профессиональной деятельности; нередко только после него может быть уяснен и сформулирован предмет карты, ее содержание. Карта как привычный феномен кажется очевидной, чуть ли не  простой — но  это нечто непростое, своеобразное и  даже униВладимир Каганский

241

кальное. В мире знаковых линейных дискретностей (тексты) с доминантой временны́х многообразий живет, занимая важное место иконически-графический принципиально пространственно-нелинейный, сплошно-недискретный знаковый комплекс — носитель знаний и смыслов. Привычная диковина, близкая и иллюзорно понятная экзотика, что объясняет и ее высокую метафорическую нагруженность — без внятного понимания и экспликации. Карта для нынешнего варианта западной культуры экзотична — представление содержаний отнюдь не путем классификационных перечней изолированных отдельностей и монтажа из них последовательных синтагм. Распространенность карт как уже обычного средства деятельности современной цивилизации (чаще в самых элементарных функциях адресности и маршрутирования) противоречит непроясненности статуса и смысла карт. Мир карты — универсум «картинок» собирательных систем и их членений (не разбиений) как основного содержания довольно строгих логико-семиотических средств. Доминантные для научно-методологической культуры, к тому же сливающиеся порождающие отношения «происходить от…», «состоять из…» и «следовать за…» для поля содержания карты несущественны и периферийны. Карта выражает и порождает нетривиальные онтологии, но именно в силу семиотической инакости не может сообщить об этом стандартными способами. В отличие от текста карта не может быть прорефлектирована и эксплицирована своими собственными средствами. Метатекст — это текст о тексте. А метакарта? Метасемиотика семиотики карты? Библиография Барт Р. Риторика образа // Избр. раб.: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. Берлянт А. М. Образ пространства: карта и информация. М.: Мысль, 1986. Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы. Морфология и история. М.: Новое издательство, 2004. Каганский В. Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: НЛО, 2001. Каганский В. Л. Мир географических открытий и мир современной географии // Исследовательские программы в современной науке. Новосибирск: Наука, 1987. Каганский В. Л. Основные практики и парадигмы районирования // Региональные исследования. 2003. № 2. С. 16–30. Каганский В. Л., Шрейдер Ю. А. Карта как общий способ представления знаний // Научно-техническая информация. Сер. 2. 1992. № 5. Кобрин Р. Ю. Лингвистика в картографии // Прикладное языкознание. СПб.: СПбГУ. С. 408–419. Копылов Г. Г. Пространственные представления в СМД-методологии: постановка проблемы и анализ карты как инструмента «схватывания» про242

Логос · Том 32 · #6 · 2022

странства // Вопросы методологии. 1992. № 1–2. URL: https://gtmarket.ru/ library/articles/5139. Лютый А. А. Язык карты: сущность, система, функции. М.: Наука, 1988. Маршакова И. В. Система цитирования научной литературы как средство слежения за развитием науки. М.: Наука, 1988. Оскольский А. А. «Тело-из-органов»: о риторике телесности в биологии // Логос живого и герменевтика телесности. Постижение культуры: Ежегодник. Вып. 13–14. М.: Академический проект; РИК, 2005. С. 407–424. Родоман Б. Б. География, районирование, картоиды: сб. тр. Смоленск: Ойкумена, 2007. Сухова Н. Г. Развитие представлений о природном территориальном комплексе в русской географии. Л.: Наука, 1981. Чебанов С. В., Мерономия С. В. Мейена: к 40-летия формулирования // Lethaea Rossica. Российский палеоботанический журнал. 2017. Т. 14. Черных Д. В., Самойлова Г. С. Ландшафты Алтая (Республика Алтай и Алтайский край): 1:500000. Новосибирск: Новосибирская картографическая фабрика, 2011. Чертов Л. Ф. Знаковая призма. Статьи по общей и пространственной семиотике. М.: Языки славянских культур, 2014.

Владимир Каганский

243

NON-METAPHOR: PHENOMENOLOGY OF CARTOGRAPHIC IMAGE Vladimir Kagansky. Institute of Geography, Russian Academy of Sciences (RAS), Moscow, Russia. Keywords: visual; denotation; symbolism; image; iconicity; map; landscape; scale; dismemberment; signification; continuity. The map is a powerful cultural and epistemological metaphor for travel and landscape; demetaphorization was carried out. A map is considered in a generalized sense (but mainly on the material of geographical maps) — a solid designated scaled image of some denotative space. The map is fundamentally distinguished from non-categorical images (aerospace, etc.) by its post-categorical character. A map is a categorized image; concepts correspond to each of its fragments. The subject and obvious denotation of the classical map is the earth’s surface. The map is distinguished from the fashionable “maps of subject areas,” many types of computer graphics and other visualizations by the continuity of both the depicted (denotative) space and the map space itself and the obligatory scale of the cartographic image. Undoubtedly being an image given by visual apperception, a map is rarely entirely copy-iconic. This is an important and widespread mass card variant; but every map contains a pictorial-iconic component as an address layer that provides denotative recognition; iconicity and recognizability are not synonyms. In the center of the article are thematic special geographical maps, they are given a general interpretation; they basically use color. The basis of the work is introspection and reflection of the personal experience of the cartographer-compiler and the user of maps, the experience of reading a landscape from a map / reading a map over a landscape in cognitive journeys, methodological studies based on theoretical geography, semiotics and classification theory. Not a review or criticism of literature. The main task of the work is to clarify the epistemological, semiotic and cultural status of the map. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-217-243

244

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Цифровое общество и дискурсы постгуманизма Н а д е ж д а   Б а гд а с а р ь я н

Московский государственный технический университет им. Н. Э. Баумана (МГТУ им. Н. Э. Баумана); Государственный университет «Дубна», Россия, [email protected].

А л е к с е й   К р а в ч е н ко

Государственный университет «Дубна», Россия, [email protected].

Ключевые слова: цифровое общество; поздний постмодернизм; постгуманизм; антигуманизм; акселерационизм; постантропоцентризм; плоские онтологии; трансгуманизм; ингуманизм; посткапитализм. Статья посвящена проблематике цифрового общества и его концептуальным параметрам в дискурсах постгуманизма. История цифрового общества связывается с концепциями постиндустриализма, постмодернизма, а также позднего постмодернизма, что позволяет проследить концептуальную эволюцию понятия. Актуальное состояние социальной теории следует обозначить термином «поздний постмодернизм», что отражается и на концептуализации цифрового общества. Наибольший интерес среди дискурсов позднего постмодернизма представляет постгуманизм. С этим термином связано несколько методологических проблем, которые авторы попытались разрешить. Исходя из самого названия, постгуманизм пытается схватить нечто «за» и «после» человека, тем самым выходя и расширяя проблематику человеческого. Однако разные исследователи вкладывают в это понятие зачастую противоположные смыслы и идеи. Тем не менее, антропоцентризм Нового времени сменяется иными проектами, децентрализующими или растворяющими

человеческий субъект. Возникают и оппонирующие им течения, стремящиеся к еще большей радикализации человеческих потенций. Авторы разделяют спектр дискурсов постгуманизма по антропологическому (гуманистическому) параметру на следующие направления: антигуманизм, фиксирующий несостоятельность человека перед лицом новейших технологий, природы, Внешнего и т. д.; постантропоцентризм (постгуманизм в узком смысле), децентрализующий человеческую субъектность, помещающий человека в плоское онтологическое пространство, упраздняя при этом бинарность категорий человеческого и нечеловеческого, живого и неживого и пр.; трансгуманизм, развивающий гуманистический и антропоцентричный тренд с учетом новейших научно-технических разработок и их потенциала. Кроме обозначенных есть и другие самостоятельные течения, противопоставляющие себя классическому гуманизму и антропоцентризму, которые нельзя однозначно отнести к какомулибо из направлений.

245

Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, — это изобретение недавнее. И конец его, быть может, недалек. Мишель Фуко. Слова и вещи1 Социальное больше не состоит из субъектов, точно так же как природа больше не состоит из объектов. Бруно Латур. Политики природы2 Нам все еще неизвестно, на что способно социотехническое тело, и нам еще предстоит расчистить путь технологическому развитию и достичь новых степеней свободы. Ник Срничек, Алекс Уильямс. Изобретая будущее3

В

А К А Д Е М И Ч Е С КОМ дискурсе до  сих пор не  сформировалось какой-либо общепринятой трактовки цифровизации, дигитализации, цифрового общества и целого ряда понятий, связанных с «цифрой», несмотря на их активное и повсеместное употребление, ставшее обыденностью. История цифрового общества берет свое начало в 1960–1970-е гг. и продолжается до  сих пор, трансформируя понятие в  множественное означающее. В  спектре актуальных исследовательских направлений под цифровым обществом понимают и новую цифровую реальность «высокотехнологичной цифровой инфраструктуры», формирующую цифровое социальное пространство и цифровые социальные институты (Общество 5.0), и новую формацию с кардинальным усложнением механизмов контроля и эксплуатации, и комплексное выражение инструментов на основе информационно-коммуникационных технологий (облачные вычисления, интернет вещей, 1. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: A-cad, 1994. С. 404. 2. Латур Б. Политики природы. М.: Ад Маргинем Пресс, 2018. С. 62. 3. Срничек Н., Уильямс А. Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда. М.: Strelka Press, 2019. C. 254. 246

Логос · Том 32 · #6 · 2022

большие данные, искусственный интеллект и др.). Цифровое общество трактуется как переход к технологиям «умного управления», возникновение новых гибридных форм социального пространства и субъектности4. В частности, цифровое общество описывается как новый этап социальной эволюции, связанный с переходом к шестому и седьмому технологическому укладу. В  таком обществе возникают принципиально новые цифровые социальные институции, меняющие человека и его положение в новой среде5. Цифровизация выступает движущей силой прогресса, проявляя себя в процессах сетевизации и датификации, алгоритмизации и платформизации6. Сетевые структуры, платформы и  алгоритмы становятся важнейшей частью социальной жизни, вызывая вместе с тем и необъятный спектр проблем, связанных с развитием технологий больших данных и искусственного интеллекта, развитием цифрового общества как такового. Первые концептуальные построения формируются в теориях постиндустриализма, после и параллельно с которыми цифровое общество обновляется концептуальными параметрами в постмодернистских течениях. Однако актуальное состояние социальной теории уместно описывать через категорию позднего постмодернизма, говорить о котором следует по ряду причин, связанных с кризисным состоянием самого постмодернизма и отсутствием сильных альтернатив его языку. В конце ХХ века ключевые теоретики постмодернизма либо отказываются от состояния постмодерна в качестве предмета своих исследований, либо вовсе провозглашают конец эпохи постмодерна и, соответственно, постмодернистского этапа социальной теории. В частности, в конце 1990-х годов от постмодернистских исследований постепенно отходят и Зигмунт Бауман, и Фредерик Джеймисон, а Линда Хатчеон и Ихаб Хассан начинают размышлять о конце постмодернизма и о возможных альтернативах этой исследовательской оптике7. Еще в 1970-е годы Хассан заявляет о необходимости возникновения постгуманистической культуры, поскольку «и человече 4. Василенко Л. А., Мещерякова Н. Н. Социология цифрового общества: монография. Томск: Издательство ТПУ, 2021. С. 48–50. 5. Там же. С. 51. 6. Добринская Д. Е. Что такое цифровое общество? // Социология науки и технологий. 2021. № 2. С. 114. 7. Павлов А. В. Образы современности в XXI веке: диджимодернизм: рецензия на книгу Алана Кирби // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. 11. № 2. С. 198. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

247

ская форма, и человеческие желания с их репрезентациями могут быть радикально изменены, а потому должны быть переосмыслены», тем самым выступая предтечей дискурсов постгуманизма8. Однако если постгуманизм Хассана в некотором смысле сливался с постмодернизмом и представлял собой воплощение постмодерного состояния культуры, то позднее, по мнению исследователя, постмодернизм «повернул не туда», изменившись в худшую сторону9. О  необходимости новых концептуально-теоретических построений и моделей высказывается Джеффри Александер, отмечая исследовательскую усталость многих авторов от постмодернизма и их возврат к (нео)модернистской проблематике10. Позднее Дэвид Радрам и Николас Ставрис выпускают важную работу «Вместо постмодерна. Антология работ по искусству и культуре начала XXI века», в которой как приводят размышления упомянутых авторов, так и описывают новые концепции, пытающиеся преодолеть постмодернизм, представив принципиально новые методологические инструменты11. Хатчеон же заявляет о конце постмодернизма и впервые вводит термин «постпостмодернизм», обозначая еще только зарождающийся язык описания современного культурного состояния западного общества, который, тем не менее, еще сам нуждается в собственном языке12. Термин «постмодерн», по мнению Хатчеон, исчерпал эвристический потенциал, перестав охватывать и описывать параметры современной жизни и ее динамику в условиях цифровых технологий, глобализации и т. д.13 Однако течения постпостмодернизма во многом демонстрируют несостоятельность, устаревший или вторичный характер перед постмодернистским языком описания актуальной культуры 8. Hassan I. Prometheus as Performer: Toward a Posthumanist Culture? // The Georgia Review. 1977. Vol. 4. № 31. P. 832–835. 9. Idem. Beyond Postmodernism: Toward an Aesthetic of Trust // Beyond Postmodernism: Reassessments in Literature, Theory, and Culture. B.; N.Y.: Walter de Gruyter. 2003. P. 199–212. 10. Александер Дж. Смыслы социальной жизни: культурсоциология. М.: Праксис, 2013. 11. Supplanting the Postmodern. An Anthology of Writings on the Arts and Culture of the Early 21st Century / D. Rudrum, N. Stavris (eds). N.Y.; L.; New Delhi; Sydney: Bloomsbury Academic, 2015. 12. Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. N.Y.; L.: Routledge, 2002. P. 181. 13. Idem. Gone Forever, But Here to Stay: The Legacy of the Postmodern // Postmodernism: What Moment? Manchester: Manchester University Press. P. 16–18. 248

Логос · Том 32 · #6 · 2022

и общества14. Заявляя «конец постмодернизма», они нередко выстраивают положения собственных концепций на основе классических для постмодернизма идей и приемов — словом, обращаясь к наследию классиков постмодернизма, несмотря на то что сами классики зачастую теряли к нему интерес, меняя исследовательский предмет, либо вовсе отказывались от каких-либо ассоциаций своих имен с этим направлением. Таким образом, говорить о  завершении постмодернизма сегодня не приходится, несмотря на многочисленные попытки его преодоления, манифесты, провозглашающие его конец, а также исследовательскую усталость. «Странным образом умерев», он существует, выступая, подобно «призраку» Жака Деррида, ушедшим явлением, продолжающим вместе с тем оказывать определяющее влияние на  исследовательские поиски15. Учитывая вторичный характер большей части оппонирующих ему течений, мы можем наблюдать и  говорить об  этапе позднего постмодернизма в социальных и культурных теориях16. Тем не менее, дискурсы позднего постмодернизма привносят свежие ракурсы в описание цифрового общества, фокусируясь на его социокультурных и технологических параметрах. Представляется, что наибольший интерес среди этих дискурсов вызывает постгуманизм, однако и с этим термином связано несколько методологических проблем, которые необходимо разрешить. Постгуманизм схватывает и фиксирует нечто «за» и «после» человека, выходя и расширяя проблематику человеческого. В 1970-е годы Ихаб Хассан заявляет о закате образа витрувианского человека, несколько столетий занимавшего центральное 14. См.: Павлов А. В. Постпостмодернизм: как социальная и культурная теории объясняют наше время. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2019. В частности, речь идет о концепциях гипермодернизма Жиля Липовецкого, постпостмодернизма Джеффри Нилона, а также других авторов, в работах которых прослеживается созвучность постмодернистскому языку. См.: Lipovetsky G. Time Against Time, or The Hypermodern Society // Supplanting the Postmodern. P. 191–208; Nealon J. Post-Postmodernism, or The Logic of Just-in-Time Capitalism. Stanford: Stanford University Press, 2012; Kirby A. Digimodernism. How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. N.Y.: Continuum, 2009; Samuels R. Auto-Modernity After Postmodernism: Autonomy and Automation in Culture, Technology, and Education // Digital Youth, Innovation, and the Unexpected. Cambridge, MA: The MIT Press, 2007. P. 219–240. 15. Павлов А. В. Постпостмодернизм. С. 21. 16. К этому этапу следует отнести и комплекс постгуманистических концепций (Там же). надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

249

положение в  научной картине мира, сегодня же мы наблюдаем фрагментацию антропоцентричного мировоззрения на  множество социально-философских течений, имеющих самые разные концептуальные корни. Эти течения и  формируют постгуманизм, определяемый нами как концептуально-теоретический комплекс течений, выходящих за  пределы человеческого и  расширяющих его проблематику. Так или иначе, постгуманизм противопоставляет себя классическому гуманизму, однако объединяемые им направления могут не только друг с другом не пересекаться, но и вступать в противоречия. Следующая методологическая трудность — в демаркации видов и направлений постгуманизма, поскольку исследователи применяют различные критерии для этих процедур. В частности, представитель философского постгуманизма Франческа Феррандо выделяет постгуманизм, трансгуманизм, антигуманизм, метагуманизм и новые материализмы, описывая различия, сходства и  отношения между ними17. Полагаем, весь спектр дискурсов постгуманизма уместно разделить по антропологическому (гуманистическому) параметру на следующие направления: · антигуманизм, принижающий человека и фиксирующий его несостоятельность или несущественность; · постантропоцентризм (постгуманизм в узком смысле), децентрализующий и помещающий человека в плоское онтологическое пространство среди прочих форм агентности, а также упраздняющий бинарность категорий человеческого и  нечеловеческого, живого и  неживого, естественного и технического и пр.; · трансгуманизм, продолжающий антропоцентричный тренд и  стремящийся к  радикализации человеческих потенций с учетом новейших научно-технических разработок и их потенциала; · иные самостоятельные течения, противопоставляющие себя гуманизму и  антропоцентризму, которые нельзя однозначно отнести к какому-либо из описываемых нами направлений. 17. Ferrando F. Posthumanism, Transhumanism, Antihumanism, Metahumanism, and New Materialisms: Differences and Relations // Existenz: An International Journal in Philosophy, Religion and the Arts. 2013. Vol. 2. № 8. P. 26–32. Сама же Феррандо развивает философский постгуманизм, направленный на преодоление положений классического гуманизма, антропоцентричной оптики и дуальных категорий мышления, см.: Ferrando F. Philosophical Posthumanism. L.: Bloomsbury Academic, 2019. 250

Логос · Том 32 · #6 · 2022

I. Антигуманизм Одним из  первых таких направлений в  ХХ веке стал антигуманизм. Отметим, что вне зависимости от дискурсов постгуманизма под ним подразумевают как минимум несколько концептов, слабо связанных друг с другом. В определенном смысле антигуманистом выступает Мартин Хайдеггер, критикующий гуманизм за утрату доступа к непосредственно человеческому, человечности в исследовании человека: Как бы ни были различны эти виды гуманизма… они все сходятся на том, что humanitas искомого homo humanus определяется на фоне какого-то уже утвердившегося истолкования природы, истории, мира, мироосновы, то есть сущего в целом18.

Фундаментальным для Хайдеггера является вопрос о бытии, поэтому он отказывается от гуманистического определения человека посредством сущего, — для него это определение представляет вопрос соотношения человеческого и бытия, где человеческая сущность обнаруживается в самой экзистенции, но не в качествах человеческого субъекта19. Наконец, Хайдеггер прибегает к описанию человека через онтологическую категорию Dasein, благодаря которой и становится возможна попытка помыслить человечность в ее приближенности к бытию. К антигуманистам следует отнести и Луи Альтюссера, описывающего эпистемологический разрыв в марксистской теории. Согласно Альтюссеру, если молодой Маркс предстает гуманистически-ориентированным младогегельянцем, то его поздние работы демонстрируют определенный разрыв, связанный с постепенным отходом гуманистического тренда на второй план, на смену которому приходят строгие теоретические модели и политэкономические концепты20. Альтюссер разграничивает практический гуманизм Маркса (и собственного проекта) от теоретического антигуманизма. В  первом случае речь идет о  борьбе за  создание необходимых условий для реализации человеческих потенций, во втором же — об исследовательской оптике, исходящей из общественных отношений и  конкретного исторического периода, 18. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Время и бытие: ст. и выступ. М.: Республика, 1993. С. 196–197. 19. Он же. Бытие и время. М.: Академический проект, 2015. С. 42. 20. См.: Альтюссер Л. Марксизм и гуманизм // Он же. За Маркса. М.: Праксис, 2006. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

251

где человек выступает продуктом, «ансамблем всей совокупности общественных отношений», а подлинным субъектом истории оказываются классовая борьба, классы и массы21. Хайдеггер и Альтюссер во многом сформировали взгляды Мишеля Фуко, имеющего отношение и к антигуманизму, и к постмодернизму, несмотря на то что в интервью всегда выступал против ассоциаций своей персоны с последним. Фукианский антигуманизм заключается в концепции «смерти субъекта», вытесняющей картезианский субъект из центра современного знания. Фуко обнаруживает корни гуманизма в этических принципах христианства, их  возрождении и  обновлении в  эпоху Просвещения, однако в актуальной эпистеме гуманизм пронизывает и этический, и методологический, и, наконец, идеологический аспекты. Человек предстает еще относительно новым концептом, сформированным практиками знания и техниками власти. Предсказывая закат антропоцентризма, Фуко приводит пассаж, ставший классическим для проблематики постгуманизма: Во всяком случае, ясно одно: человек не является ни самой древней, ни самой постоянной из проблем, возникавших перед человеческим познанием. Взяв относительно короткий временной отрезок и ограниченный географический горизонт — европейскую культуру с начала XVI века, — можно быть уверенным, что человек в ней — изобретение недавнее… И конец его, быть может, недалек… Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились… тогда — можно поручиться — человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке22.

Актуальное же состояние антигуманизма связывается с  исследовательскими идеями «спекулятивного» направления,  — прежде всего, концептами Рэя Брассье и  Ника Ланда. Спекулятивный реализм представляет собой скорее некое философское движение, нежели полноценное направление или течение, поскольку его представители имеют намного больше различий, чем общих черт23. Тем не менее, спекулятивные реалисты и близкие к ним исследователи превращают антропоцентризм в  ключевой объект своей критики. Пожалуй, это обстоятельство и  выступа 21. Гобозов И. А. Л. Альтюссер — выдающийся французский философ-марксист ХХ века // Философия и общество. 2014. № 1. С. 160–161. 22. Фуко М. Слова и вещи. С. 404. 23. См.: Gratton P. Speculative Realism: Problems and Prospects. L.: Bloomsbury, 2014; Brassier R. Deleveling: Against “Flat Ontologies” // Under Influence — Philosophical Festival Drift 2014. Antwerp: Omnia, 2015. P. 64–80. 252

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ет наиболее важным элементом, позволяющим объединить его представителей. В рамках спекулятивного реализма, как и у Фуко, проблематика антропоцентризма первоначально носит эпистемологический характер и сводится к состоянию корреляционизма в посткантианской философии, при котором всякая попытка помыслить нечто «в себе» в тот же момент наталкивается на корреляцию между бытием и мышлением, в результате чего всякое «в себе» автоматически оказывается «для нас». В работах Брассье эта проблема получает название «аргумент «Перла», в трудах Грэма Хармана — «философия (привилегированного, человеческого) доступа». Однако наибольшую популярность получил «корреляционизм», введенный Квентином Мейясу, на чем сошлись и сами спекулятивные реалисты. В «После конечности» Мейясу приводит довольно общую формулировку состояния корреляционизма: Под корреляцией мы понимаем идею, согласно которой мы можем иметь доступ только к корреляции между мышлением и бытием, но никогда к чему-то одному из них в отдельности24.

Говоря о корреляционистском аргументе «Перла», Брассье отсылает к рассуждениям Беркли, согласно которому «нельзя помыслить или познать что-то, не помыслив или не познав это что-то», следовательно, «вещи не могут существовать, не будучи помысленными или воспринятыми», что означает онтологическую зависимость объекта от его восприятия кем-либо25. Корреляционизм, таким образом, постулирует посылку, согласно которой важно не то, существует ли независимая от разума реальность, но то, что ее нельзя познать. Начиная с того момента, когда Кант вводит категорию ноуменального, западная философия фактически попадает в корреляционистский лабиринт, выход из которого и попытались обнаружить спекулятивные реалисты. Вопрос об успешности этих попыток остается открытым, однако ряд проблем, которые были ими поставлены, вызвали бурное обсуждение в академическом сообществе. Так, дискуссия Мейясу, Хармана, Брассье и Гранта, состоявшаяся в 2007 году, с которой спекулятивный реализм и берет свое начало, послужила серьезным толчком к появлению многих известных сегодня работ постантропоцентричной направленно 24. Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2017. С. 11. 25. Брассье Р. Понятия и объекты // Логос. 2017. Т. 27. № 3. С. 245. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

253

сти26. В результате проблематика корреляционизма распространяется за пределы эпистемологических проблем, затрагивая онтологический, этический, правовой, эстетический и иные аспекты: Корреляционизм — это не определенное философское учение, а расплывчатая и весьма разносторонняя стратегия дефляции традиционных метафизических и эпистемологических вопросов путем редукции проблематики «бытия» и «знания» к сцеплениям культурной формы, политической борьбы и  социальной практики27.

Согласно Брассье, в  руках исследователей все же остается инструмент, обладающий привилегированным положением доступа к  бытию «в  себе», то  есть позволяющий покинуть корреляционистский круг — этим инструментом выступает естествознание, современные достижения и открытия которого фиксирует несостоятельность и даже безосновательность антропоцентричных установок. Отстаивая позицию реалиста, Мейясу вводит так называемый аргумент доисторического, представляя результаты археологических исследований, доказывающих существование мира до человека, то есть до «корреляции»; Брассье же обращается к «аргументу постисторического», рисуя картину будущего после человека. Парадоксальным образом Брассье приходит к выводу, что если конечность человечества неизбежна, то и его гибель в определенном смысле уже наступила. Рано или поздно исчезнет Земля и населяющие ее формы жизни, распадутся тела звезд, путешествующих в космическом пространстве, исчезнут атомы, пока, наконец, Вселенная окончательно не  превратится в  «вечную и  бездонную тьму»28. Тем самым Брассье разрешает проблему корреляционистского круга, ведь если нет субъекта корреляции, то нет и самой корреляции мышления и  бытия. Таким образом, конечность человека, как и самой Вселенной, должна занять место отправной точки всякого философствования. Однако нигилизм Брассье сопровождается отказом от гедонизма и апатии, отстаиванием естествознания и  необходимости социальных преобразований29. Философ для 26. Писарев А., Морозов А. Speculative Realism: Exit // Харман Г. Спекулятивный реализм: введение. М.: РИПОЛ классик, 2020. С. 27. 27. Брассье Р. Указ. соч. С. 239–240. 28. Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. L.: Palgrave Macmillan, 2007. P. 228. 29. Харман Г. Указ. соч. С. 57. 254

Логос · Том 32 · #6 · 2022

него — всегда нигилист, осознающий конечность и вместе с тем стремящийся к радикальному переустройству, пределы которого и освещает актуальная наука30. Совсем иную позицию занимает Ланд, представляя концепцию акселерации. И если, несколько забегая вперед, акселерационизм Ника Срничека и Алекса Уильямса, направленный на переустройство цифровых платформ, преодоление отчужденного труда, высвобождение скрытого технологического потенциала в интересах посткапитализма можно назвать гуманистически-ориентированным, то антигуманизм Ланда связывается с неизбежностью порабощения человека машиной, дегуманизацией и «расплавлением» человечества в пространстве кибернетики. Однако в обоих случаях речь идет о движении к гипотетическому будущему через ускорение социально-технических параметров. Ландианский анализ выстраивается на  основе делезианских концептов детерриторизации и ретерриторизации. Будучи самовозрастающей стоимостью, капитал, по мысли Ланда, движется по направлению к автономизации, самовоспроизводству, технологическому гиперсознанию, что составляет аспект детерриторизации, то есть хаотического, ризоматичного распространения капитала. Однако этой тенденции всегда препятствует сдерживающая и упорядочивающая ретерриторизация, выраженная в социальных регуляторах, вмешательстве государства в рыночные процессы и т. д., с чем Ланд и предлагает бороться, прокладывая путь к еще большей свободе рынка, декодирования и самой детерриторизации, тем самым оказываясь на неолиберальных позициях31. Так, некоторые пассажи Ланда уже высказываются от лица машин-победителей: Каково это: быть тайно высланным из будущего, чтобы подорвать предшествующие ему условия? Быть киберпартизаном, так искусно замаскированным под человека, чтобы даже программа была частью маскировки? Именно… так?32

Человечество оказывается пораженным кибернетическим вирусом расчеловечивания — уже не важно, что и как оно думает о тех 30. См.: Brassier R. Prometheanism and Its Critics // #Accelerate: The Accelerationist Reader. Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 467–487. 31. Мельников В. О. Преодоление кризиса цивилизации через его ускорение: акселерационизм // Социальные и гуманитарные науки: теория и практика. 2019. № 1 (3). С. 142. 32. Ланд Н. Киберготика. С. 56. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

255

нике, поскольку техника все больше начинает думать о себе сама. Ланд же хочет ускорить этот процесс, конечной целью которого выступает слияние органического и технического, утрата человечеством контроля над техникой и ее (само)развитием: «Человек для капитала есть нечто, что должно превзойти: проблема, тормоз»33. Капитализм и  акселерация составляют единый процесс, неподвластный человеку. Ланд обнаруживает скрытые тенденции высвобождения технологических и социальных сил в неолиберализме, на основе чего делает предположение о том, что скорость капиталистического развития способна достигнуть технологической сингулярности. Если Срничек и Уильямс хотят ускорить капитализм, чтобы достигнуть его преодоления, избавиться от его сдерживающих и антигуманистических тенденций, то Ланд провозглашает акселерацию, чтобы укоренить и еще больше усилить сам капитализм34. В результате ландианского сценария мышление утрачивает человеческий характер и постепенно становится «нечеловеческим», обращенным к «безлюдным пейзажам и опустошенным пространствам»35. Технологическая сингулярность стирает всякую границу между социальным и техническим, растворяя общество в машинах: … цепь положительных обратных связей, через которые коммерциализация и  индустриализация взаимно стимулируют друг друга в процессе убегания, от чего современность рисует свой градиент… Она нигилистична по существу, поскольку не отсылает ни к чему, кроме самой себя. У нее нет иного возможного значения, кроме само-расширения. Она растет, чтобы расти. Человечество — это временный пользователь, а не владелец. Она является своей единственной целью36.

Так, антигуманизм, как одно из  направлений постгуманизма, предстает установкой, фиксирующей несостоятельность оптики антропоцентризма, несущественность человека перед лицом при-

33. Там же. С. 177. 34. Именно поэтому «Ланд путает скорость и ускорение», оставаясь на позициях неолиберализма (Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 10). 35. Ланд Н. Указ. соч. С. 34. 36. Он же. Быстрое-и-грубое введение в акселерационизм // syg.ma. 13.10.2017. URL: https://syg.ma/@igor-stavrovsky/nik-lend-bystroie-i-niepristoinoievviedieniie-v-aksielieratsionizm. 256

Логос · Том 32 · #6 · 2022

роды, конечности бытия, технологического роста, который человек больше не в силах обуздать.

II. Постантропоцентризм Социальная теория формирует и  другие точки зрения и  прогнозы, затрагивающие проблематику человеческого, его соотношения с  техническим и  природным. Подобную проблематику затрагивает постгуманизм в  узком смысле этого термина. Однако постгуманистическими по своей сути оказываются все описываемые нами течения, — поэтому, чтобы избежать возможной путаницы, далее мы будем использовать термин «постантропоцентризм». Постантропоцентризм задается вопросами соотношения человеческого и  нечеловеческого, взаимодействия и  сосуществования человека с другими формами жизни, а также неживыми сущностями, проявляющими агентность. Концепция постчеловека и, соответственно, постантропоцентричной оптики, связывается с  утратой человеком центрального, привилегированного положения в  мире, его трансформации. Постантропоцентризм осуществляет попытку снятия границ между человеческим и «другим», стирая грань между человеком и остальным миром. Течения постантропоцентризма стремятся к упразднению многочисленных бинарных оппозиций, затрагивающих измерения человеческого и  нечеловеческого, технического и  органического, живого и неживого, наконец, физического и нефизического. Эти стремления во  многом восходят к  акторно-сетевой теории, в особенности к актантно-ризомной онтологии Бруно Латура37. Предельно упрощая, Латур определяет свой подход как «смену метафорики (и топологии) для описания сущностей»: Нити (или ризомы, по Делёзу) вместо поверхностей… Вместо мышления в  терминах поверхностей (двухмерных) или сфер (трехмерных) предлагается мыслить в  терминах узлов, имеющих столько измерений, сколько у них соединений»38.

37. См.: Latour B. An Inquiry Into Modes of Existence: An Anthropology of the Moderns. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2013; Harman G. Bruno Latour: Reassembling the Political. L.: Pluto Press, 2014; Prince of Network: Bruno Latour and Metaphysics. Melbourne: re:press, 2009. 38. Латур Б. Об акторно-сетевой теории. Некоторые разъяснения, дополненные еще большими усложнениями // Логос. 2017. Т. 27. № 1. С. 175–176. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

257

Сами акторы (актанты), формирующие сети, понимаются не как совокупность людей, но  семиотически, как что угодно, способное действовать самостоятельно или чье действие обуславливается другими39. Так, внутри сети на одной плоскости образуются представители разных форм агентности, выступающие полноценными посредниками. Такой подход, «уравнивающий» в онтологическом отношении всякую социальную, природную или технологическую агентность, Латур именует принципом ирредукции. Само название латурианского акторно-сетевого подхода сообщает нам о серьезном влиянии Делёза. Вместе с тем нетрудно обнаружить последующее влияние идей Латура как на  теории ассамбляжа, так и на всю совокупность объектно-ориентированных и плоских онтологий, в рамках которых человек предстает одним из множества децентрированных сущностей40. Термин «плоские онтологии» (flat ontologies) восходит к  работам Мануэля Деланда, однако сегодня к этому направлению следует, хоть и весьма условно, отнести и Грэма Хармана, Тимоти Мортона, Леви Брайанта и  других теоретиков, которых объединяют схожие задачи и их концептуальные решения41. Например, плоские онтологии не выделяют некую первичную или подлинную инстанцию, как это происходит в рамках других философских подходов с языком, субъектом, обществом и т. д. Вместо этого ими вводится «онтология имманентности», где все объекты наделяются равным онтологическим статусом  — отсюда и  возникает онтологическая «плоскость»42. Латур заново пересобирает концепт социального, разрушая границу между «природой» и «обществом» и даже отказываясь от этих понятий с целью сборки общего: Теперь мы видим, что общество у двух коллекторов — природы и общества: оба они суть преждевременные попытки соединить 39. Там же. С. 182. 40. Вместе с тем некоторые исследователи открещиваются от акторно-сетевого подхода, как это делает Харман, противопоставляя имматериализм материализму Латура. См.: Latour B. Flat-Earthers and Social Theory // Accounting and Science: Natural Inquiry and Commercial Reason. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. xi–xviii; Харман Г. Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего». М.: Ад Маргинем Пресс, 2021. 41. См.: DeLanda M. A New Philosophy of Society: Assemblage Theory and Social Complexity. L.: Continuum, 2006; Intensive Science and Virtual Philosophy. L.: Bloomsbury Academic, 2002. 42. Писарев А., Астахов А., Гавриленко С. Акторно-сетевая теория: незавершенная сборка // Логос. 2017. Т. 27. № 1. С. 17–18. 258

Логос · Том 32 · #6 · 2022

в две противоположные сборки один и тот же общий мир. Это то, что я назвал конституцией Нового времени, воспользовавшись юридической метафорой для описания объединенных достижений политической эпистемологии43.

Общее же представляет собой соединение человеческого и  нечеловеческого (non-human) — социотехнический ассамбляж, где человек, технологии и другие формы жизни связываются между собой многочисленными отношениями, образуя ризоматичные сети44. В  этом смысле цифровое общество и  есть тот самый ассамбляж, существующий согласно Латуру: всевозможные боты и голосовые помощники, договаривающиеся о тех или иных услугах с помощью мобильной связи, пока абонент занят своими делами; полицейские арестовывают робота-художника, заподозрив его в шпионаже; «другие» все чаще оказываются полноценным обслуживающим персоналом, вытесняя персонал «человеческий». Наконец, цифровая архитектура и нечеловеческие агенты выполняют функции социального контроля, поднимая его возможности на невиданные ранее уровни45. Агентность, таким образом, обнаруживается не только у людей, но и у множества других акторов — грибов, почв, лесов, бактерий, роботов46. Выясняется, что грибы способны изменять ландшафт, справляться с переработкой древесины, пластика и различных отходов. Все это расширяет привычное понятие социального. Общество перестает быть совокупностью субъектов, как природа перестает быть совокупностью объектов — образуется коллектив, который еще предстоит «распутать» и «пересобрать». Так, сегодня возникает новый ключевой актор — Земное, отличный от «природы» Нового времени47. По мысли Латура, антропоцентризм закрепляется в эпоху модерна, для которого характерно «всевозрастающее разъединение объективности и субъективности». Философ предлагает некую немодерную альтернативу, направленную на формирование 43. Латур Б. Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию. М.: ИД ВШЭ, 2014. С. 349–350. 44. Ерофеева М. А. Акторно-сетевая теория: объектно-ориентированная социология без объектов? // Логос. 2017. Т. 27. № 3. С. 94. 45. См.: Зубофф Ш. Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое будущее на новых рубежах власти. М.: Издательство Института Гайдара, 2022. 46. Латур Б. Где приземлиться? Опыт политической ориентации. СПб.: ЕУСПб, 2019. С. 200. 47. Там же. С. 153. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

259

ризоматичных соединений48. И хотя он не заявляет о постмодерне напрямую, в  проекте пересборки политической эпистемологии прослеживаются «постмодернистские приемы»: так, «социология социального» должна трансформироваться в «социологию ассоциаций», «Наука» и «политика Пещеры» — в науки, социализирующие нелюдей, и политику, направленную на построение общего мира и конструирование постантропоцентричного онтологического пространства: Если мы однажды положим конец этой холодной войне, то перед нами откроется совершенно новый аспект человечности и, вместо того чтобы существовать отдельно, люди смогут использовать целую сеть нелюдей, без которых о свободе не может быть и речи49.

Латурианская оптика вновь указывает на  проблемный характер антропоцентризма, а  вместе с  тем и  на  понятие «антропоцен», описывающее эпоху глобальной деятельности человека, начавшейся в  1950-е годы. В  частности, на  это обращает внимание Донна Харауэй, рассуждая о его возможных альтернативах50. Ощутимое влияние человеческой деятельности на окружающую среду началось отнюдь не с возникновения Homo sapiens, но с развитием промышленного капитализма — это обстоятельство позволяет нам говорить о капиталоцене. Возможны и другие концептуальные неологизмы: плантациоцен, робоцен, пластицен и  др., задача которых  — снизить влияние антропоцена, сделать его тоньше и как можно короче, культивируя вместе с тем новые эпохи. Вслед за  Латуром Харауэй говорит об  агентности «других», предлагая помыслить клутуцен — эпоху многовидовых сообществ, получившую название в  честь «многообразных сил, обвивших своими щупальцами всю Землю»: «Историю, как эволюционную, так и любую другую, вершат совокупности органических видов и абиотических акторов»51. Вместе с  тем сущность человека трансформируется под воздействием технического фактора. Так, человек трансформируется 48. Он же. Политики природы. С. 282. 49. Там же. С. 62. 50. Харауэй Д. Антропоцен, Капиталоцен, Плантациоцен, Ктулуцен: создание племени // Художественный журнал. 2016. № 99. URL: http://moscowartmagazine.com/issue/39/article/771. 51. Там же. 260

Логос · Том 32 · #6 · 2022

в киборга, гибридную сборку52. Именно киборг становится новым субъектом постгуманистической эпохи. Внутри киборга стираются границы между естественным и искусственным, материальным и нематериальным, наконец, между человеческим и нечеловеческим — киборг предстает химеричным соединением машины и человека. Будучи киборгом, человек утрачивает привычный статус субъекта, а его целостная индивидуация заменяется множественностью — это свидетельствует о своеобразном снятии привычных ранее идентичностей человека, растворении отношений господства и подчинения, что позволяет говорить о невиданных ранее инклюзивных возможностях цифрового мира. В этой связи актуальными становятся призывы Латура: Нелюди заслуживают чего-то большего, чем бесконечное исполнение не слишком почетной и пошлой роли объекта на великой сцене природы… Когда мы сможем секуляризировать нелюдей, прекратив их объективировать?53

Приходящий на смену антропоцену ктулуцен предстает эпохой, в которой человек выступает лишь одним из героев новых многовидовых сообществ. Для постгуманистической эпохи характерно мирное сосуществование самых разных акторов, пребывающих в  постоянном симпоэтическом «мирении-с», становлении c другими. Все живое и неживое — словом, действующее, тесно переплетается друг с другом, в результате чего Харауэй прибегает к метафоре «компоста», описывая процессы симбиотического становления54. По этой причине человека следует рассматривать в самом широком контексте, «вместе с живыми существами, даже теми, что не видны вооруженным глазом», формируя холистический образ биосферы, — образ «Многоликой Геи»55. Однако проблематика постчеловека и  киборга по-прежнему остается определяющей для многих концепций постантропоцентризма. В частности, Рози Брайдотти заявляет о киборге как новом субъекте современности: 52. См.: Она же. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970– 2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 322–377. 53. Латур Б. Политики природы. С. 62. 54. См.: Харауэй Д. Оставаясь со смутой. Заводить сородичей в Хтулуцене. Пермь: Гиле Пресс, 2021. 55. Beliaev V. Historical-Philosophical Aspects of the Problem of «Inhumane» in Sociocultural and Media Studies // Galactica Media: Journal of Media Studies. 2020. № 1. P. 43. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

261

… киборги являются господствующей социокультурной формой, целиком включенной в  социальное производство, что влечет массу экономических и  политических следствий. Витрувианский человек стал кибернетическим56.

Брайдотти называет киборга номадом, прибегая к  еще одному ключевому делезианскому концепту57. В результате занятной игры слов монадический (монистический) субъект Нового времени становится номадическим (множественным). Номад утрачивает прежнюю бинарность и идентификационную закрепленность. Вместо этого он стремится к  всякой детерриторизации, выходя за человеческие рамки, а его главными онтологическими качествами становятся гибкость, текучесть, гибридность. Так, номадическим субъектом выступает любой «другой», обладающий агентностью. Впрочем, Брайдотти обращается и к образу киборга: …Киборги являются господствующей социокультурной формой, целиком включенной в  социальное производство, что влечет массу экономических и  политических следствий. Витрувианский человек стал кибернетическим58.

Как и Харауэй, она говорит о симбиотическом бытии номада, возникающем в результате смешения человеческой сущности с машинной, обусловленное также «особыми связями с множеством других», что порождает новые типы отношений и реляционных субъективностей59. Перед лицом технологии и ее вызовов грядущему (пост)человечеству позиция Брайдотти противопоставляет себя альтернативным сценариям — «фатальному искусу ностальгии» и «трансгуманистическим» техноутопиям. Таким образом, постантропоцентризм смещает фокус с  человеческого в  сторону различных форм агентности, где человек занимает место одного из множества актантов. В подобной оптике он предстает в  качестве сборки, киборга. Однако помимо антигуманизма и постантропоцентризма складываются и другие концептуальные построения, стремящиеся к  трансформации гуманизма, а следовательно и антропоцентризма, но отнюдь не к их преодолению. 56. Брайдотти Р. Постчеловек. М.: Издательство Института Гайдара, 2021. С. 174. 57. Там же. С. 326. 58. Там же. С. 174. 59. Там же. С. 177. 262

Логос · Том 32 · #6 · 2022

III. Трансгуманизм Трансгуманизм выступает еще одним концептуально-теоретическим направлением, расширяющим и выходящим за пределы человеческого — по этой причине мы можем отнести его к направлениям постгуманизма. Вместе с тем трансгуманизм продолжает развитие гуманистического тренда, основываясь на новейших научно-технических разработках и их потенциале. Его конечная цель заключается в радикализации человеческих потенций, преодолении конечности человеческого существования, разрушении физических и когнитивных барьеров человеческого развития. В этой связи, разграничивая постантропоцентризм и трансгуманизм, Стив Фуллер называет «контрпросветительством» первый, и  «сверхпросветительством» — второй60. Постантропоцентризм растворяет и децентрализует человека в плоском онтологическом пространстве природного и  технического (метафора компоста, к которой прибегает Харауэй), однако трансгуманизм разграничивает человека и природу и даже ставит человека выше природы. Несколько утрируя, трансгуманисты напоминают скорее своеобразных ницшеанцев, актуализирующих вопрос о сверхчеловеке в  условиях фундаментальных технологических преобразований. Трансгуманизм и  антигуманизм, таким образом, выступают наиболее крайними и оппонирующими друг другу течениями. Ключевой момент для трансгуманистов, как и  для антигуманиста Ланда, — технологическая сингулярность, однако с  принципиально иными последствиями — вместо порабощения человека машиной, техносингулярность подарит человечеству избавление от боли и страданий, болезней, наконец, наделив его бессмертием (или ощутимо увеличив продолжительность человеческой жизни): В эпоху модернизма экзистенциализм как движение имел большое значение в  понимании смысла жизни. И  все экзистенциалисты, религиозные мыслители и атеисты, разделяли одну идею — идею бытия-к-смерти: смысл жизни дан бытием-к-смерти. Трансгуманизм бросает вызов этой идее. Смысл жизни заключается не в этом; до определенной степени смысл жизни преодолевает такую постановку вопроса61. 60. Маркова Л. А. На подступах к трансгуманизму // Эпистемология и философия науки. 2016. Т. 47. № 1. С. 184. 61. Фуллер С. От социальной эпистемологии к Humanity 2.0. Интервью со Стивом Фуллером // Логос. 2018. Т. 28. № 5. С. 8–9. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

263

Изначально понятие трансгуманизма восходит к  работам Джулиана Хаксли, однако мы без труда сможем обнаружить близкие трансгуманизму идеи и раньше: в религиозных течениях Востока, в эпосе о Гильгамеше, в философских трактатах и утопиях Возрождения и Нового времени, в романах викторианской эпохи или, наконец, в ницшеанстве и русском космизме62. В «Религии без откровения» ученый размышляет о способностях человечества, которых оно могло бы достичь, используя по  максимуму научнотехнический потенциал63. Современный трансгуманизм связывается с именами Рэймонда Курцвейла, Ника Бострома, Дэвида Пирса, Стива Фуллера, Макса Мора и др. Сегодня он представляет собой международное движение: в 1990-е гг. появляется Всемирная ассоциация трансгуманистов (ныне Humanity+), кроме того, трансгуманистические сообщества осуществляют свою деятельностью по всему миру, в том числе и в России. По мнению трансгуманистов, человеческому виду следует усовершенствовать свои физические и когнитивные способности, используя актуальные научные и технические разработки, НБИКСтехнологии. Именно с их помощью человек в будущем преодолеет сдерживающие эволюционные механизмы и возьмет собственное развитие под контроль. Как и сторонник «правой» акселерации Ланд, трансгуманизм желает достижения технологической сингулярности, однако с противоположными целями — не раствориться в кибернетике, но возвыситься над природой, увеличить качество и продолжительность жизни для максимально возможного количества людей, обратить вспять процессы старения, максимизировать физический и когнитивный потенциал своего вида. Так, Курцвейл связывает приближение момента сингулярности с ростом информационных технологий в целом и искусственного интеллекта в частности, стремительное развитие которых настолько ускорит ритм прогресса, что приведет к состоянию «постчеловеческой» эволюции64. Разумеется, подобный технооптимизм вызывает справедливые опасения, выражающиеся в многочисленной критике трансгуманизма. Однако и сами сторонники трансчеловечества поднимают вопросы возникающих рисков, связанных с  этикой, культу 62. Bostrom N. A History of Transhumanist Thought // Journal of Evolution and Technology. 2005. Vol. 14. № 1. URL: https://jetpress.org/volume14/bostrom.pdf. 63. См.: Huxley J. Transhumanism // New Bottles for New Wine: Essays. L.: Chatto & Windus, 1957. P. 13–17. 64. Олейников Ю. В. Сингулярность постиндустриального общества // Знание. Понимание. Умение. 2021. № 2. С. 87. 264

Логос · Том 32 · #6 · 2022

рой, правом или человеческим существованием в  условиях цифрового общества, стремительного развития интеллектуальных систем и  НБИКС-конвергенции. Ввиду иммортологической посылки трансгуманисты зачастую преподносят свои идеи как изначально сверхэтичные.

IV. Изобретая себя, изобретая будущее Сегодня формируются и иные самостоятельные течения постгуманизма, которые нельзя однозначно отнести к антигуманизму, постантропоцентризму или трансгуманизму. В  частности, концепция эссенциокогнитивизма затрагивает характеристики возможного постчеловечества, описывая его как совокупность оцифрованных человеческих сознаний, кибернетических машин, агентов искусственного интеллекта, образующих вместе некое метасознание и конгломеративный сверхорганизм65. Особый интерес вызывает концепция ингуманизма Резы Негарестани, пытающегося пересмотреть само понятие о человеке. Сегодня имя Негарестани (как и Брассье) связывается с неорационализмом, однако это направление едва ли имеет что-то общее с именем Гастона Башляра и его последователей. Вряд ли можно говорить о неорационализме как полноценном движении, и тем не  менее, его представители фокусируются на  проблемах разума — в сущности, неорационализм представляет собой новую философию разума. Так, Питер Вольфендейл определяет программу неорационалистов следующим образом: Отвергать всякую рациональную интуицию во имя разума, настаивать на отсутствии интуитивной способности к рациональному познанию, на  отсутствии интуитивного обретения собственной структуры разума, его возможностей и пределов. Разум — не то, что вы о нем думаете. Разум не есть рационализация. Разум не рационален66.

Разум становится основой концепции ингуманизма, которую развивает Негарестани. Ингуманизм направлен не столько на возвы-

65. См.: Иванченко М. А. Философское осмысление феномена бессмертия в  парадигмах трансгуманизма, постгуманизма и  эссенциокогнитивизма // Galactica Media: Journal of Media Studies. 2021. № 1. С. 39–63. 66. On Neorationalism // Deontologistics. Researching the Demands of Thought. 11.02.2018. URL: https://deontologistics.co/2018/02/11/on-neorationalism/. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

265

шение или децентрализацию человека, сколько на его пересмотр и конструирование автономией разума: Ингуманизм — это расширенное практическое развитие гуманизма; он рождается из внимательного следования проекту просвещенного гуманизма… Он безжалостно пересматривает, что значит быть человеком, устраняя его предположительно самоочевидные характеристики и сохраняя надежные инварианты. В то же время ингуманизм — это требование конструирования: он требует, чтобы мы определили, что значит быть человеком, рассматривая его как конструируемую и плодотворную гипотезу, как пространство для навигации и вмешательства67.

Вопрос о человеке нельзя решить раз и навсегда, поэтому ответы, как и сама постановка вопроса нуждаются в перманентном пересмотре. В этом смысле ингуманистический проект противостоит антигуманизму, стремящемуся принизить и растворить человека «перед его конечностью или великим Внешним», как противостоит и всем философским течениям, постулирующим константные значения человеческого, его предопределенные смыслы и сущности. Пересмотр содержимого понятия «человеческое» позволяет получить доступ к его будущему конструированию. И хотя гуманизм перестает выполнять «данные перед человечеством обязательства», он остается фундаментом ингуманизма — так, из аксиомы человеческое превращается в конструируемое допущение, гипотезу. Его понятийный пересмотр и конструирование составляют обязательство ингуманизма. Формирование и оценка человечеством собственных нормативных параметров порождает возникновение его новых сущностей и способностей: Ингуманизм… является и  расширенной разработкой следствий взятия на себя обязательства по отношению к человечеству, и практической разработкой содержания понятия человека — все благодаря разуму и разумной способности функционально отличать себя и участвовать в дискурсивных социальных практиках68.

Таким образом, человеческой «сердцевиной» выступает способность к разумной деятельности, самоопределению, благодаря которому человечество себя формирует. Выхватывая эту норматив-

67. Негарестани Р. Работа нечеловеческого // Логос. 2021. Т. 31. № 3. С. 2. 68. Там же. С. 16. 266

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ную сердцевину, ингуманистичное позволяет человечеству покидать пределы собственной сущности, реализовывая практики самореконструкции (реинжиниринга), образовывая новые сущностные параметры69. В «Работе нечеловеческого» Негарестани затрагивает концепцию Срничека и Уильямса, называя ее «марксистским проектом, находящимся в процессе обновления своих обязательств»70. Напомним, что генеральной идеей всякого акселерационизма выступает предельное ускорение капитализма. В случае Ланда это реализует антигуманистический сценарий — растворение человеческого в  пространстве кибернетического; Срничек и  Уильямс же настаивают на  ускорении капитализма ввиду его антигуманистической сущности. Вместе с тем ускорение необходимо для снятия ограничений, накладываемых капитализмом на технологический потенциал71. Если становление капитализма на ранних этапах сопровождалось бурным технологическим ростом, то современный капитализм намеренно этот потенциал сдерживает, по  сути выступая программой глобального отчуждения, вытеснения и декодирования, что наиболее отчетливо прослеживается, начиная с 1970-х годов, — то есть с рассветом неолиберализма72. Это обстоятельство во многом выпадает из внимания постгуманизма, как и другие экономические или производственные факторы. Срничек и Уильямс описывают эпоху цифровых технологий, где платформы становятся незаменимыми посредниками в социальной жизни, однако их главной целью по-прежнему остается извлечение стоимости: в этом смысле «все изменилось, но ничего не поменялось»73. В частности, цифровые платформы сегодня занимают место незаменимых посредников в процессе социальной коммуникации, однако трудно вообразить пределы их реальных способностей, будь они «социально-ориентированными»74. Поэтому в «Изобретая будущее» исследователи поднимают вопрос о  конструировании иной картины мира, к  которой еще только предстоит расчистить путь: 69. s357a. Реза Негарестани: Ингуманизм // Blogspot.com. 19.04.2018. URL: http://s357a.blogspot.com/2018/04/blog-post.html. 70. Негарестани Р. Указ. соч. С. 25. 71. См.: Уильямс А., Шрничек Н. Указ. соч. С. 7–20. 72. Аванесян А. Критика-кризис-акселерация // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 79. 73. Hassan R. The Condition of Digitality: A Post-Modern Marxism for the Practice of Digital Life. L.: University of Westminster Press, 2020. P. 7. 74. См.: Срничек Н. Капитализм платформ. М.: ИД ВШЭ, 2020. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

267

Нам все еще неизвестно, на что способно социотехническое тело, и нам еще предстоит расчистить путь технологическому развитию и достичь новых степеней свободы75.

Таким будущим должно стать посттрудовое общество, свободное от  капиталистической эксплуатации. Традиционные для левой мысли пассажи о  классовом антагонизме сменяются радикальным требованием упразднения наемного труда, с которого берет начало всякий антагонизм. Все это сопровождается разработкой комплекса социально-политических мер по сокращению рабочего времени, автоматизации производства, реализации политики безусловного базового дохода, борьбе с угнетением в его всевозможных проявлениях и, наконец, преодолению «неолиберальной гегемонии». Говоря о  цифровом обществе в  оптике многочисленных течений постгуманизма, мы по-прежнему сталкиваемся с методологическими затруднениями, связанными с  демаркационными границами между ними. Все они так или иначе выходят за рамки человеческого, отсюда и сам термин — «постгуманизм». Вместе с  тем «постантропоцентризм» уместен, поскольку его представители не возвышают и не принижают человеческое, как это делают трансгуманизм и  антигуманизм, но  скорее смещают акцент в сторону новых форм агентности и отношений, реляционных субъективностей. Постантропоцентризм прибегает к метафоре киборга, трансгуманизм же нередко обращается к «постчеловеку». Трансгуманизм возвышает человеческое над природным, постантропоцентризм — наоборот, растворяет его в плоском онтологическом пространстве. О своеобразном растворении человечества говорит и Ланд, представляя антигуманистическое крыло постгуманизма. Наконец, трансгуманизм фокусируется на  техническом (и уже — кибернетическом, — как и Ланд), тогда как постантропоцентризм — преимущественно на природном и органическом, пытаясь преодолеть барьеры между ними. Однако и в этом случае технологический аспект сохраняет для постантропоцентризма большое значение: человеческое и нечеловеческое, органическое и техническое, живое и неживое, формирующие вместе социобиотехнический ассамбляж.

75. Срничек Н., Уильямс А. Указ. соч. C. 254. 268

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Библиография Аванесян А. Критика-кризис-акселерация // Логос. 2018. Т. 28. № 2. Александер Дж. Смыслы социальной жизни: культурсоциология. М.: Праксис, 2013. Альтюссер Л. Марксизм и гуманизм // Он же. За Маркса. М.: Праксис, 2006. Брайдотти Р. Постчеловек. М.: Издательство Института Гайдара, 2021. Брассье Р. Понятия и объекты // Логос. 2017. Т. 27. № 3. Василенко Л. А., Мещерякова Н. Н. Социология цифрового общества: монография. Томск: Издательство ТПУ, 2021. Гобозов И. А. Л. Альтюссер — выдающийся французский философ-марксист ХХ века // Философия и общество. 2014. № 1. С. 160–161. Добринская Д. Е. Что такое цифровое общество? // Социология науки и технологий. 2021. № 2. Ерофеева М. А. Акторно-сетевая теория: объектно-ориентированная социология без объектов? // Логос. 2017. Т. 27. № 3. Зубофф Ш. Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое будущее на новых рубежах власти. М.: Издательство Института Гайдара, 2022. Иванченко М. А. Философское осмысление феномена бессмертия в парадигмах трансгуманизма, постгуманизма и эссенциокогнитивизма // Galactica Media: Journal of Media Studies. 2021. № 1. С. 39–63. Ланд Н. Быстрое-и-грубое введение в акселерационизм // syg. ma. 13.10.2017. URL: https://syg.ma/@igor-stavrovsky/ nik-lend-bystroie-i-niepristoinoie-vviedieniie-v-aksielieratsionizm. Латур Б. Где приземлиться? Опыт политической ориентации. СПб.: ЕУСПб, 2019. Латур Б. Об акторно-сетевой теории. Некоторые разъяснения, дополненные еще большими усложнениями // Логос. 2017. Т. 27. № 1. Латур Б. Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию. М.: ИД ВШЭ, 2014. Латур Б. Политики природы. М.: Ад Маргинем Пресс, 2018. Маркова Л. А. На подступах к трансгуманизму // Эпистемология и философия науки. 2016. Т. 47. № 1. Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2017. Мельников В. О. Преодоление кризиса цивилизации через его ускорение: акселерационизм // Социальные и гуманитарные науки: теория и практика. 2019. № 1 (3). Негарестани Р. Работа нечеловеческого // Логос. 2021. Т. 31. № 3. Олейников Ю. В. Сингулярность постиндустриального общества // Знание. Понимание. Умение. 2021. № 2. Павлов А. В. Образы современности в XXI веке: диджимодернизм: рецензия на книгу Алана Кирби // Философия. Журнал Высшей школы экономики. 2018. Т. 11. № 2. Павлов А. В. Постпостмодернизм: как социальная и культурная теории объясняют наше время. М.: Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2019. Писарев А., Астахов А., Гавриленко С. Акторно-сетевая теория: незавершенная сборка // Логос. 2017. Т. 27. № 1. Писарев А., Морозов А. Speculative Realism: Exit // Харман Г. Спекулятивный реализм: введение. М.: РИПОЛ классик, 2020. надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

269

Срничек Н. Капитализм платформ. М.: ИД ВШЭ, 2020. Срничек Н., Уильямс А. Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда. М.: Strelka Press, 2019. Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики // Логос. 2018. Т. 28. № 2. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: A-cad, 1994. Фуллер С. От социальной эпистемологии к Humanity 2.0. Интервью со Стивом Фуллером // Логос. 2018. Т. 28. № 5. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Академический проект, 2015. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме // Время и бытие: ст. и выступ. М.: Республика, 1993. Харауэй Д. Антропоцен, Капиталоцен, Плантациоцен, Ктулуцен: создание племени // Художественный журнал. 2016. № 99. URL: http:// moscowartmagazine.com/issue/39/article/771. Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970–2000. М.: РОССПЭН, 2005. С. 322–377. Харауэй Д. Оставаясь со смутой. Заводить сородичей в Хтулуцене. Пермь: Гиле Пресс, 2021. Харман Г. Объектно-ориентированная онтология: новая «теория всего». М.: Ад Маргинем Пресс, 2021. Beliaev V. Historical-Philosophical Aspects of the Problem of «Inhumane» in Sociocultural and Media Studies // Galactica Media: Journal of Media Studies. 2020. № 1. Bostrom N. A History of Transhumanist Thought // Journal of Evolution and Technology. 2005. Vol. 14. № 1. URL: https://jetpress.org/volume14/bostrom.pdf. Brassier R. Deleveling: Against «Flat Ontologies» // Under Influence — Philosophical Festival Drift 2014. Antwerp: Omnia, 2015. P. 64–80. Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. L.: Palgrave Macmillan, 2007. Brassier R. Prometheanism and Its Critics // #Accelerate: The Accelerationist Reader. Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 467–487. DeLanda M. A New Philosophy of Society: Assemblage Theory and Social Complexity. L.: Continuum, 2006. Ferrando F. Philosophical Posthumanism. L.: Bloomsbury Academic, 2019. Ferrando F. Posthumanism, Transhumanism, Antihumanism, Metahumanism, and New Materialisms: Differences and Relations // Existenz: An International Journal in Philosophy, Religion and the Arts. 2013. Vol. 2. № 8. P. 26–32. Gratton P. Speculative Realism: Problems and Prospects. L.: Bloomsbury, 2014. Harman G. Bruno Latour: Reassembling the Political. L.: Pluto Press, 2014. Hassan I. Beyond Postmodernism: Toward an Aesthetic of Trust // Beyond Postmodernism: Reassessments in Literature, Theory, and Culture. B.; N.Y.: Walter de Gruyter. 2003. P. 199–212. Hassan I. Prometheus as Performer: Toward a Posthumanist Culture? // The Georgia Review. 1977. Vol. 4. № 31. P. 832–835. Hassan R. The Condition of Digitality: A Post-Modern Marxism for the Practice of Digital Life. L.: University of Westminster Press, 2020. Hutcheon L. Gone Forever, But Here to Stay: The Legacy of the Postmodern // Postmodernism: What Moment? Manchester: Manchester University Press. P. 16–18.

270

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Hutcheon L. The Politics of Postmodernism. N.Y.; L.: Routledge, 2002. Huxley J. Transhumanism // New Bottles for New Wine: Essays. L.: Chatto & Windus, 1957. P. 13–17. Intensive Science and Virtual Philosophy. L.: Bloomsbury Academic, 2002. Kirby A. Digimodernism. How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. N.Y.: Continuum, 2009. Latour B. An Inquiry Into Modes of Existence: An Anthropology of the Moderns. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2013. Latour B. Flat-Earthers and Social Theory // Accounting and Science: Natural Inquiry and Commercial Reason. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. Lipovetsky G. Time Against Time, or The Hypermodern Society // Supplanting the Postmodern. An Anthology of Writings on the Arts and Culture of the Early 21st Century / D. Rudrum, N. Stavris (eds). N.Y.; L.; New Delhi; Sydney: Bloomsbury Academic, 2015. P. 191–208. Nealon J. Post-Postmodernism, or The Logic of Just-in-Time Capitalism. Stanford: Stanford University Press, 2012. On Neorationalism // Deontologistics. Researching the Demands of Thought. 11.02.2018. URL: https://deontologistics.co/2018/02/11/on-neorationalism/. Prince of Network: Bruno Latour and Metaphysics. Melbourne: re:press, 2009. s357a. Реза Негарестани: Ингуманизм // Blogspot.com. 19.04.2018. URL: http:// s357a.blogspot.com/2018/04/blog-post.html. Samuels R. Auto-Modernity After Postmodernism: Autonomy and Automation in Culture, Technology, and Education // Digital Youth, Innovation, and the Unexpected. Cambridge, MA: The MIT Press, 2007. P. 219–240. Supplanting the Postmodern. An Anthology of Writings on the Arts and Culture of the Early 21st Century / D. Rudrum, N. Stavris (eds). N.Y.; L.; New Delhi; Sydney: Bloomsbury Academic, 2015.

надежда багдасарьян, Алексей Кравченко

271

THE DIGITAL SOCIETY AND DISCOURSES OF POSTHUMANISM Nadezhda Bagdasaryan. Bauman Moscow State Technical University (BMSTU); Dubna State University, Russia, [email protected]. Alexei Kravchenko. Dubna State University, Russia, [email protected]. Keywords: digital society; late postmodernism; posthumanism; anti-humanism; accelerationalism; postanthropocentrism; flat ontologies; transhumanism; inhumanism; postcapitalism. The article concerns the problematic of digital society and its conceptual characteristics in the discourses of posthumanism. History of digital society is linked to concepts of post-industrialism, postmodernism and late postmodernism. This approach allows to trace conceptual evolution of the idea. Current state of social theory is denoted as “late postmodernism,” that affects the conceptualization of digital society. Posthumanism seems to be the most relevant discourse among the approaches of late postmodernism. However, this term invokes several methodological difficulties, that the authors tried to solve. Starting from its name, posthumanism seeks to grasp something “behind” and “after” human, thus overflowing and broadening problematic of human. Researchers often mean different and sometimes controversial meanings and ideas by using the term. Still, anthropocentrism of Modern Time is replaced by other projects, that decentralize and melt human subject. Opposing movements, that seek to radicalize human potential, rase as well. The authors divide the spectrum of posthumanism discourses according to the anthropological (humanistic) parameter into the following directions: anti-humanism, which fixes the inconsistency of human in the face of new technologies, nature, external, etc.; postanthropocentrism (posthumanism in a narrow sense), which decentralizes human subjectivity and places human in a flat ontological space, abolishing the binary categories of human and inhuman, living and non-living; transhumanism, which develops humanistic and anthropocentric trend taking into account potential of the latest scientific and technological achievements. In addition, there are other independent movements, that oppose themselves to classical humanism and anthropocentrism. They cannot be unambiguously attributed to any of the mentioned directions. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-245-271

272

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Принцип сверхобезьяны: модификация темпоральноантропологических оснований А л е к с а н д р   П р охо р о в

Балтийский федеральный университет им. И. Канта (БФУ), Калининград, Россия, [email protected].

Ключевые слова: Уильям Берроуз; Фридрих Ницше; Тарзан; «Голый завтрак»; сверхчеловек; сверхобезьяна. Сопоставление художественных образов из книг «Тарзан, приемыш обезьян» Эдгара Берроуза и «Голый завтрак» Уильяма Берроуза позволяет вывести принцип «сверхобезьяны» как своего рода структурную противоположность «сверхчеловека» Ницше, а также на материале «Голого завтрака» продемонстрировать, как этот принцип действует в современном обществе, подспудно модифицируя его темпорально-антропологические основания. Для решения этой задачи в статье анализируется взаимообратимость наркотической зависимости, сексуальности, власти и клинической медицины на уровне гиперхаоса. Сверхчеловек является в человеческом обществе только затем, чтобы совершить подвиг и исчезнуть, обеспечивая тем самым функционирование системы нравственных идеалов. В противоположность ему сверхобезьяна не является и не исчезает, но укореняется на трансфеноменальном уровне. Она использует социальные институты, главным из которых следует считать человеческую плоть, чтобы затормозить время и вытеснить творческий синтез, определяю-

щий человека как вид, подменяя его механизмами дегуманизации и деперсонификации. Превращая человека в безвольную питательную среду, не приобщённую более ни к логосу, ни к полу, сверхобезьяна заселяет заново отформатированный гомогенный мир представителями своего галлюцинаторного бестиария: обезьянами, комарами, жуками, змеями, рыбами, многоножками и их промежуточными формами, доселе не существовавшими в природе. Раскрывая в образе сверхобезьяны подмену трансцендентальных оснований самой человечности, автор вступает в дискуссию с некоторыми направлениями современной мысли последних лет, среди которых философии искусственного интеллекта и нового материализма, радикальные формы темной антропологии и метафизика высших приматов. Вместе с тем, принцип сверхобезьяны может быть использован в качестве инструмента литературоведческого анализа главной книги Уильяма Берроуза, считающейся одной из самых сложных в авангардистской литературе ХХ века.

273

В

1912 году была опубликована книга Эдгара Райса Берроуза «Тарзан, приемыш обезьян» (Tarzan of the Apes). Мальчик-сирота знатного происхождения, выращенный обезьянами на лоне африканской природы, становится образцом героического человеческого типа: он силен, проворен, статен и недурен собой. Однажды он возвращается из джунглей в человеческое общество. Благодаря сочетанию наследственного благородства и воспитания в стае обезьян Тарзан становится обладателем редкого нравственного дара: он способен на  активное вмешательство в общественную жизнь, направляя все свои силы на защиту слабых и торжество справедливости. Он — один из  первых в  блистательной череде супергероев американской культуры. Глядя на  нравственное подвижничество Тарзана, не только свободное от тяжелой рефлексии, но полностью укорененное на автоматически-безотказном уровне инстинкта, закрадывается мысль, что американскому Тарзану удалось намного ближе других героев ХХ века приблизиться к ницшеанскому идеалу сверхчеловека. У Эдгара Райса Берроуза (1875–1950, далее — Эдгар) есть небезызвестный однофамилец — Уильям Сьюард Берроуз (1914– 1997, далее — Уильям), тоже американский писатель и тоже фантаст. Разумеется, такое совпадение не  могло остаться незамеченным. Прецеденты сопоставления их  творческого наследия известны. Этим, например, занимался литературовед Сэмюэль Дилэни, исследовавший язык современной фантастической литературы1, а писатель-фантаст Майкл Андре-Дриусси даже написал небольшой рассказ-пародию Under the Moons of Jizma2, где попытался совместить элементы художественных миров обоих Берроузов. Исследование выполнено в  Балтийском федеральном университете им. И. Канта за счет гранта Российского научного фонда № 22-18-00214, https://rscf.ru/project/22-18-00214/. 1. Delany S. R. The Jewel-Hinged Jaw: Notes on the Language of Science Fiction. Wesleyan: Wesleyan University Press, 2011. 2. Andre-Driussi M. Under the Moons of Jizma (A Scientific Romance) // Interzone. August 1996. № 110. 274

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Самое известное произведение второго Берроуза, в котором писатель предстает во всеоружии — книга «Голый завтрак» (The Naked Lunch, 1959). Если взять две книги, «Тарзан, приемыш обезьян» и  «Голый завтрак», и, минуя литературоведение, попытаться выйти в  их  сопоставлении на  предельное философское обобщение, то  оно может предстать в  виде следующей формулы: если у Эдгара обезьяна взращивает сверхчеловека, то у Уильяма происходит нечто противоположное: человек взращивает сверхобезьяну. Смысл первой части этого выражения в  контексте некоторой традиции европейского философствования, считывается сравнительно легко. Сверхчеловек есть то, что гарантирует сущность человека. Человек остается человеком, пока он только то, что «дóлжно превзойти»3, пока он то, «чем он не  является»4. Обезьяна в данном случае — мифическая прабабка человека, которая сберегает его от тлетворного влияния сообщества родителей. Она не дает тому первозданному благородному хаосу5, который достался ему в наследство по крови, преждевременно раствориться в говорливой суетности das Man6, не дает ему стать жертвой полчищ «кровососущих насекомых»7. Обезьяна как некий лесной демон способна убаюкать и возлелеять чудесное ви́дение мира, необходимое человеку для сверхчеловеческого доступа к бытию. Она удерживает будущего человека в том опасном и спасительном уединении, которого искал Заратустра. Она сберегает способность будущего сверхчеловека видеть мир непосредственно — до тех пор, пока она не окрепнет настолько, чтобы выстоять под напором мелкобуржуазной морали, перекрывающей доступ к «самим вещам». Сверхчеловек, вышедший из леса, отделен от мира людей. Его абсолютная свобода и абсолютная ответственность — это две опоры, на которых стоит сцена, где он исполняет танец звезды8, чтобы, свершив его, исчезнуть, не дав толпе 3. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Пер. с  нем. Ю. М. Антоновского, пер. комм. А. Г. Жаворонкова, науч. ред. Е. В. Ознобкиной // Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Культурная революция, 2005. Т. 4. С. 37. 4. Сартр Ж. П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., прим. В. И. Колядко. М.: Республика, 2000. С. 579. 5. См.: Ницше Ф. Указ. соч. С. 17. 6. См.: Heidegger M. Sein und Zeit. Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 1967. S. 126–130. 7. См: Ницше Ф. Указ. соч. С. 53–55. 8. См.: Там же. С. 17. Александр Прохоров

275

испачкать свой образ грязными руками. Совершив подвиги, Тарзан удаляется в джунгли. Первое, что нужно сказать про вторую часть предложенного утверждения («человек взращивает сверхобезьяну»), — это что его мотивация не является односторонней, то есть только со стороны Эдгара, книга которого построена на буквальном взаимодействии человека и обезьяны. Сопоставление Берроузов через обезьяну интересно в силу центральной роли этого образа в «Голом завтраке», появляющегося уже во введении: Наркоману требуется все больше и больше джанка, чтобы сохранять человеческий облик… откупаться от Обезьяны (Monkey)9.

Под «Обезьяной» Уильям подразумевает героиновую зависимость. Зависимость человека от наркотика — один из двух лейтмотивов книги, вокруг которых строится повествование. Зависимость входит в нарратив на правах главного героя: она не только служит фоном, на котором развиваются события, именно она служит активным генератором калейдоскопа историй, разбросанных по книге, всегда оставляя в них свой след в виде повторов или самоназываний. И обезьяна — один из излюбленных способов ее манифестации. Войдя в текст в качестве жаргонизма, обезьяна начинает быстро прогрессировать. Вот она уже функционирует как элемент метафорического ряда: Подобно тому как беременная женщина теряет зубы, вскармливая своего незнакомца, джанки теряют желтые клыки, кормя свою обезьяну10.

После этого обезьяна уже может отделиться от прямой контекстуальной связи с наркозависимостью: Латахи с  обезьяньим бесстыдством подражают прохожим… Группа ревущих обезьянопатов раскачивается на фонарях, балконах и деревьях, испражняясь на прохожих11.

Обезьянопатия здесь, согласно Уильяму, — психическое расстройство, свойственное исключительно военнослужащим, когда они

9. Берроуз У. Голый завтрак / Пер. с англ. В. Когана. М.: АСТ, 2010. С. 7. 10. Там же. С. 36. 11. Там же. С. 61. 276

Логос · Том 32 · #6 · 2022

мнят себя человекообразными обезьянами12. Далее в тексте можно найти, например, сравнение людей с «лиловозадыми мандрилами»13 или «горными гориллами»14. Но вот, наконец, обезьяна оживает. Доктор Бенвей рассказывает: …моя ассистентка-бабуин набросилась на пациента и разорвала его в клочья. В потасовке бабуины всегда нападают на слабейшую сторону. И они совершенно правы. Нам не следует забывать наших славных обезьяньих традиций15 .

Чем ближе к концу книги, тем ужаснее становятся ипостаси, в которых является Обезьяна. Вот, например, отрывок из эпизода про Лейфа-неудачника: …однажды в Каире он свалился с заворотом кишок, прободной язвой и перитонитом, а больница была так переполнена, что его положили в отхожем месте, и хирург-грек накачался нембуталом и зашил в нем живую обезьяну…16

Зашитая в брюшную полость в одном эпизоде, Обезьяна рождается в другом: А та лесбиянка, что претендовала на непорочное зачатие, рожает через пупок шестиунциевую паукообразную обезьяну…17

Теперь это уже какое-то карликовое, совершенно неестественное существо, нечто среднее между млекопитающим и насекомым. Бестиарий Уильяма богат сущностями, которые снуют подле человека и пробираются в его внутренности и мысли, образуя новые формы, доселе не существовавшие в природе. Это комары, жуки, черви, змеи, рыбы и, конечно, многоножки. Но все они — ипостаси одной и той же Обезьяны, основные свойства и повадки которой: сила, агрессия, захватничество, навязчивость, вмешательство, искажение, изнурение, неутолимость, сочетание влечения к человеку и вражды по отношению к нему. Вторая из направляющих осей, обрастающих плотью повествования, наравне с наркоманией, — это гомосексуальность. Обе 12. См.: Там же. С. 62. 13. Там же. С. 64. 14. Там же. С. 69. 15. Там же. С. 52. 16. Там же. С. 226. 17. Там же. С. 277. Александр Прохоров

277

зьяна пробирается и в эту область. Профессор читает студентам лекцию, где рассказывает, как более слабые бабуины выражают свою покорность сильным, отдаваясь им18. Упоминание бабуина в лекции очень символично для книги: здесь сходятся в одной точке такие темы, как наркозависимость, сексуальность, клиническая медицина и власть. Мы видим, что все эти элементы во многом не только связаны исторически и институционально, но в некоторых формах даже взаимообратимы. Это ветви одного древа, по  которым прыгает Обезьяна. Остановить ее в  момент прыжка, раскрыв ее сущность в качестве принципа взаимообратимости регионов ее пребывания, и  будет означать истолкование сверхобезьяны Уильяма. Если для Ницше человек — мост от  обезьяны к  сверхчеловеку (для Эдгара это уже буквально так), то у Уильяма можно вычитать другое положение вещей. У  него «Человек» (с  большой буквы, The Man) — это жаргонное слово, которым обозначают продавца наркотика, «дилера». Именно он соединяет наркомана с его Обезьяной. Героиновый наркоман как бы движется вспять по ницшеанскому мосту, проваливается в свою Обезьяну и останавливается по ту сторону зеркального стекла как раз там, где, по  законам оптики, должен был бы отразиться ницшеанский сверхчеловек. Метафора зеркала здесь не  случайна, именно так характеризует свое состояние один из героев книги: «Оказавшись по ту сторону мирового зеркала…»19 Человек Берроуза — это мост, ведущий к внутренней обезьяне, чья абсолютная власть, утверждаемая во всех иерархиях вывернутого наизнанку химического мира, делает ее сверхобезьяной. Она — это принцип вытеснения человеческой сущности из  человека, издевательское пародирование принципа «человек есть то, чем он не является», утверждение дарвинизма на трансцендентальных началах и глумление над убеждением Алексея Лосева, что «не человек происходит от обезьяны, но обезьяна — от человека»20. Задолго до  изобретения героина мистическая основа этого процесса была схвачена в латинском выражении «Дьявол — обезьяна Бога» (Diabolus est simia Dei). Но едва ли «Голый завтрак» можно отнести к религиозной литературе. Элементы религиозной жизни в ней встречаются, 18. Там же. С. 117–118. 19. Там же. С. 267. 20. Лосев А. Ф. Диалектика мифа / Сост., подг. текста, общ. ред. А. А. Тахо-Годи, В. П. Троицкого. М.: Мысль, 2001. С. 99. 278

Логос · Том 32 · #6 · 2022

но существуют наравне с остальными феноменами культуры, сверзаясь в жернова сверхобезьяны и перемалываясь в них. Искренняя молитва звучит на страницах книги лишь однажды: сидя в кафетерии, герой молит Господа, чтобы дилер доставил товар без задержки21. Но присутствие дьявола, которое тут напрашивается почти само собой, на самом деле помыслить в художественном мире Уильяма нельзя. В  нем нет ничего выше «джанка», и, как категорично заявляет Уильям, «никто и никогда не допускал мысли о том, что священен джанк… культов опиума не существует»22 . В мире, претерпевшем героиновую перестройку (в мире романного повествования, в данном случае), сверхобезьяна настолько равномерно распределена, соприсутствуя каждому атому, что действует, как закон гравитации, все подчиняя себе, но оставаясь невидимой. Сверхобезьяна нигде не засиживается: она проворно переходит из наркомании в гомосексуальность, оттуда — во власть, затем — в клиническую медицину, и наконец обратно. Она все время движется по кругу, всегда оставаясь только принципом их свободной конвертации. Ее обезличенность — это особенность, которая Уильяму была понятна вполне. «Лик „зла“ — это всегда лик тотальной потребности»23 . Это «лик», не  имеющий лица, и  потому полновластно говорящий от имени любого лица, способного появиться в  тексте книги. В  этом его главная цель — полная деперсонификация. Сверхобезьяна не может стать объектом культа, так как не  видима никакому глазу, даже мистически одаренному, но  эта невидимость происходит оттого, что она обезличивает и  повергает в  равнодушную однородность все, к чему прикасается. Глаз, который мог бы узреть ее, не принадлежит уже никому. Длань Господня владеет творящей силой сочетать в себе разделение и установление: вот небо и вот земля, вот день и вот ночь, вот мужчина и вот женщина. В обезьяньих руках дьявола принцип творения превращается в ужасную пародию, разделяющую все и вся до состояния однородной массы. Это тотальный релятивизм, свергающий всякий членораздельный логос. В мире Берроуза стратегия сверхобезьяны может быть продемонстрирована в  рамках следующего трехступенчатого дви-

21. См.: Берроуз У. Указ. соч. С. 264. 22. Там же. С. 7. 23. Там же. С. 8. Александр Прохоров

279

жения. Во-первых, снятие оппозиции полов, выраженное в гомосексуальности. Во-вторых, бесконечное деление однородной плоти. Эту ступень в книге хорошо выражают две «партии Интерзоны»  — ликвифракционисты («программа ликвифракции предусматривает постепенное слияние всех в  Одного Человека с  помощью процесса протоплазменной абсорбции»24) и дивизионисты: Дивизионистами они называются потому, что делятся в  буквальном смысле слова. Отрезая крошечные кусочки своей плоти, они выращивают в эмбриональном бульоне точные копии самих себя. Представляется вероятным, если только не приостановится процесс деления, что в конечном счете на планете останется лишь одна копия одного пола: то есть один человек на свете с миллионами отделенных от него тел…25

И  наконец, в-третьих, установление примата плоти перед голосом (слом логоцентризма): только плоть имеет значение и способна транслировать смыслы, голос же — бессмысленные колебания воздуха, случайно наполняющие пространство, свободное от пропитанной джанком плоти. Ник издал короткий осуждающий смешок, который он применял как знак препинания, как нечто вроде извинения за то, что вообще разговаривает в телепатическом мире наркоманов, где лишь количественный фактор — сколько долларов? сколько джанка? — требует словесного выражения26.

Сверхобезьяна любит плоть как совершенную материю, послушную рукам умелого хирурга и дилера, материал, достаточно сырой и плотный, чтобы в его темноте смог укрыться от света разума и  выжить любой представитель галлюцинаторного бестиария. Сверхобезьяна — это бесплодная имитация, обладающая бесконечным упорством. Рассматривая эту сверхобезьянью псевдоигру только в рамках «Голого завтрака», можно вполне определенно указать на  фундаментальный принцип ее активности в мире и на ее конечную цель. Ее активность базируется на невозможности воспроизвести устойчивый количественно-качествен 24. Там же. С. 186. 25. Там же. С. 206–207. 26. Там же. С. 265. 280

Логос · Том 32 · #6 · 2022

ный переход, на  место которого ставится бесконечное количественное умножение, позволяющее компенсировать появление новых форм либо уродующей модификацией старых, либо сокрытием такого отсутствия путем избыточной копирующей имитации уже существующего. В области эмпирии это проявляется в виде пандемии серийности и штамповки, шаблонности и бесконечного конструктивистского комбинирования. В области теории — это возобладание внимания к количественным показателям, развитие способов редуцирования и взаимопереходов между разными системами исчислений, вторжение количественных измерений в область культуры и духа. Сверхумножение, проводимое по всем направлениям, скрадывает смысл всякого индивидуального явления и делает неразличимыми сами эти направления. Индивидуальность, единичность и  просто случайность («В джанковом мире случайностей не бывает»27), всё это — лишь топливо исчисления, лишенное других функций. Внутренний хаос танцующей звезды заменяется сверхмассивным гиперхаосом28 гомогенного релятивизма. Цель сверхобезьяны — управление временем и  его остановка («…в  мире джанка НИЧЕГО Никогда Не  Происходит»29). Время  — это невозможность абсолютного контроля, оно всегда оставляет шанс свободе и  позволяет феноменам жизненного мира ускользнуть от инструментов исчисления. Бухгалтерия сверхобезьяны претендует на разрешение фаустовского сценария в  два действия: а) отчуждение души через вытеснение (в сверхобезьяньем мире этот товар, не имеющий цены и определения, не имеет конкретного получателя); б) остановка мгновения (времени как пространства творческих синтезов): «ГОЛЫЙ завтрак — застывшее (frozen) мгновение, когда каждый видит, что находится на конце каждой вилки»30. Все, что находится между пунктами «а» и «б» тонет в тумане гиперхаоса. Мир, в котором «ничего не происходит», не имеет времени, даже если часы на стене исправно длят свой ход. Это имитация времени, отсекающая запертую в ней плоть от синтезов смысла, неподконтрольных исчисляющей машинерии, даваемых подлинным временем 27. Там же. С. 11. 28. Пример современного прочтения понятия «гиперхаос» см.: Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности / Пер. с фр. Л. Медведевой. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 91. 29. Берроуз У. Указ. соч. С. 14. 30. Там же. С. 5. Александр Прохоров

281

и выступающих условием всякой живой мысли. Одурманенная плоть, подконтрольная сверхобезьяне, стремится к тому, чтобы не воспринимать и не понимать, но плыть в бурлящем потоке искусственно репродуцируемых воспоминаний, большая часть которых никогда не имела реальных воплощений. Время поворачивается вспять и постепенно замедляется, чтобы наконец замереть в бесконечно малом трепетании, неуловимом для грезящей наяву плоти. Райский сад сверхобезьяны, путь к  которому лежит через остановку времени — это онемевшее в ледяной судороге бескрайнее море плоти, над которым немым призраком парит искусственный интеллект, углубленный в бесконечные самодовлеющие исчисления. Эта итоговая картина, навеянная применением образа сверхобезьяны к интерпретации книги Уильяма Берроуза, суммирует попытки выявить некоторые базовые интуиции, данные писателю благоволением гения и  благоприятием его эпохи, позволившие ему использовать в качестве художественно материала31 те процессы, которые, все более изощряясь, постепенно вошли под кожу действительности, чтобы ныне воздействовать на  нас изнутри, подспудно, пребывая там в качестве тончайшей, но могущественной прослойки, сулящей великие испытания человеческому роду. В таком же виде, но относительно безопасно для нас, они пребывают в самой книге, созидая ее художественный каркас, драпированный сверху шокирующими образами и сценами, снискавшими книге ее скандальную славу.

31. «Писатель может рассказать только об одном: о том, что непосредственно воздействует на его чувства в тот момент, когда он пишет… Я всего лишь записывающий прибор…» (Там же. С. 271). 282

Логос · Том 32 · #6 · 2022

Библиография Берроуз У. Голый завтрак / Пер. с англ. В. Когана. М.: АСТ, 2010. Лосев А. Ф. Диалектика мифа / Сост., подг. текста, общ. ред. А. А. Тахо-Годи, В. П. Троицкого. М.: Мысль, 2001. Мейясу К. После конечности: Эссе о необходимости контингентности / Пер. с фр. Л. Медведевой. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Пер. с нем. Ю. М. Антоновского, пер. комм. А. Г. Жаворонкова, науч. ред. Е. В. Ознобкиной // Полн. собр. соч.: В 13 т. М.: Культурная революция, 2005. Т. 4. Сартр Ж. П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., прим. В. И. Колядко. М.: Республика, 2000. Хайдеггер М. Бытие и время / Пер. с нем. В. В. Бибихина. СПб.: Наука, 2006. С. 126–130. Andre-Driussi M. Under the Moons of Jizma (A Scientific Romance) // Interzone. August 1996. № 110. Delany S. R. The Jewel-Hinged Jaw: Notes on the Language of Science Fiction. Wesleyan: Wesleyan University Press, 2011.

Александр Прохоров

283

SUPERAPE PRINCIPLE: MODIFICATION OF TEMPORAL AND ANTHROPOLOGICAL FOUNDATIONS Alexander Prokhorov. Immanuel Kant Baltic Federal University (IKBFU), Kaliningrad, Russia, [email protected]. Keywords: William Burroughs; Friedrich Nietzsche; Tarzan; The Naked Lunch; superhuman; superape. Juxtaposition of fictional images in Edgar Burroughs’ Tarzan of the Apes and William Burroughs’ The Naked Lunch opens a way to articulate the “superape principle,” some kind of a structural antipode to Friedrich Nietzsche’s “superhuman.” The following analysis of The Naked Lunch demonstrates how this principle affects modern society, modifying implicitly its temporal and anthropological foundations. The exploration of this problem includes the analysis of interconvertibility of drug addiction, sexuality, power and clinical medicine at the level of hyper-chaos. A superhuman appears to the human society only to perform the heroic act. Then he disappears, thereby providing the functioning of the moral ideals system. As opposed to him, the superape does not appear and does not disappear. It takes roots on the transphenomenal level. It treats social institutes, the main of which is human flesh, to freeze time and to supersede the creative synthesis, which defines the human species, displacing it by dehumanization and depersonification mechanics. Transforming the human being into the limp nutritious mass, which is no more attached neither to logos nor to sex, the superape populates the newly formatted homogenous world by the habitants of its hallucinatory bestiary — monkeys, mosquitoes, bugs, snakes, fishes, centipedes and their interjacent forms, those who never existed hitherto. Using the superape figure, the author attempts to show the displacement of the transcendental foundations of humanity itself. By the means of this he joins the discussion with some movements of contemporary philosophy, including the philosophies of artificial intelligence, the new materialism, radical forms of dark anthropology and metaphysics of the higher primates. At the same time the superape principle may be treated as an instrument of structural analysis in the literal studies of William Burroughs’ main book, considered as one of the most difficult in avantgarde literature of the 20th century. DOI: 10.22394/0869-5377-2022-6-273-283

284

Логос · Том 32 · #6 · 2022