Studia Historica. Выпуск 17. 9785940675433

Table of contents :
Е. И. Соломатина
ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И РЕКОНСТРУКЦИИ
СОБЫТИЙ ФР. 69 АЛКЕЯ С. 3–13
И. Е. Суриков
ВЛАСТЬ И ПРОСТРАНСТВО
В ПОЭЗИИ СОЛОНА (часть II) С.14–31
О. В. Осипова
ПОЛИБИЙ ОБ ОТСТУПЛЕНИЯХ
В ИСТОРИЧЕСКИХ СОЧИНЕНИЯХ C. 32–37
С. В. Обухов
О ТИТУЛАТУРЕ МИТРИДАТА II ФИЛОПАТОРА,
ЦАРЯ КОММАГЕНЫ C. 38–41
М. Н. Кириллова
ПЕРВАЯ РИМСКАЯ КОЛОНИЯ
НА МЕСТЕ КАРФАГЕНА С. 42–52
А. В. Короленков
О НЕКОТОРЫХ ТРИУМФАХ
ЭПОХИ ГРАЖДАНСКИХ ВОЙН В РИМЕ С. 53–65
Д. Д. Дымская
ОБРАЗ ЦИЦЕРОНА У ЛУКАНА С. 66–76
Л. Л. Селиванова
ЛЮБОВНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ФИНИКИИ С. 77–88
В. Г. Изосин
К УБИЙСТВУ ОДОАКРА: ОБ ИСТОЧНИКЕ
ФРАГМЕНТА 214a ИОАННА АНТИОХИЙСКОГО С. 89–110
ИЗ ЗАРУБЕЖНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
Клаус Таузенд
ЛЕСБОС – МЕЖДУ ГРЕЦИЕЙ И МАЛОЙ АЗИЕЙ
Часть I: От эпохи поздней бронзы до времени Гомера C. 111–120
Роберт Грейвз
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДУ РОМАНА
ЛУЦИЯ АПУЛЕЯ «ЗОЛОТОЙ ОСЁЛ» C. 121–131
Г. Альфёльди
КАССИЙ ДИОН И ГЕРОДИАН
О НАЧАЛЕ НОВОПЕРСИДСКОЙ ИМПЕРИИ C. 132–138
Умберто Роберто
ТРЕТЬЕ РАЗГРАБЛЕНИЕ РИМА
И СУДЬБА ЗАПАДА (ИЮЛЬ 472 года) С. 139–151
РЕЦЕНЗИИ
И. Е. Суриков
«ИНТЕНЦИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ»
ХАНСА-ЙОАХИМА ГЕРКЕ
(H.-J.Gehrke. Geschichte als Element antiker Kultur:
Die Griechen und ihre Geschichte(n). Berlin; Boston, 2014) С. 152–161
А. В. Короленков
Рец. на: Billows R.A. Marathon: The Battle
That Changed Western Civilization. N.Y.; L., 2010 С. 162–167
В. О. Никишин.
Рец. на: Isaac B.H. Empire and Ideology
in the Graeco-Roman World. Selected Papers.
Cambridge, 2017. С. 169 –174
SUPPLEMENTA ET VARIA
А. А. Немировский
ВЛАДЫЧЕСТВО АМАЛЕКИТОВ В ЕГИПТЕ
У АРАБОЯЗЫЧНЫХ АВТОРОВ: ГИКСОССКОЕ ПРАВЛЕНИЕ
В ЕГИПЕТСКИХ И АЗИАТСКИХ ПРЕДАНИЯХ.
АННОТАЦИЯ СЮЖЕТОВ С. 175–241

Citation preview

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ Isocrates Ephorum iniecta manu a foro subduxit, utiliorem componendis monumentis historiarum ratus. Sen. De tranq. animi. 6.2

К 60-летию Евгения Владимировича Смыкова

STUDIA HISTORICA XVII 1

УДК 1/14 ББК 87.3. (0) 3я 73 К 60-летию Е.В. Смыкова. Казалось бы давно ли поздравляли мы Евгения Владимировича с пятидесятилетием? Однако неумолимое время летит, унося годы и даруя богатство воспоминаний, и вот уже мы поздравляем его с новой годовщиной. Он подарил нам множество новых трудов, о которых сам часто отзывается весьма сурово – как истинный художник, всегда недовольный тем, что создал. Главное, впрочем, не в них – он из тех, чьё бытие придает смысл жизни окружающим. Многое можно ему пожелать, но вряд ли можно сказать лучше, чем это сделал великий Пиндар: «Будь каков ты есть, а ты знаешь, каков ты есть». Друзья и почитатели Рабочая группа: к.и.н. А. В. Короленков, + к.и.н. М.Н. Кириллова к.и.н. А. А. Немировский

Рецензенты: д.и.н. О. Л. Габелко (РГГУ) д.и.н. А.В. Подосинов (МГУ)

Studia historica. Вып. XVII. М., 2022. Сборник посвящён различным проблемам древней истории и культуры, включая ее средневековую рецепцию. Предназначен для историков и филологов, студентов и преподавателей, всех, интересующихся античностью. Тираж 500 экз.

ISBN 978-5-94067-543-3

© Институт Всеобщей истории РАН, 2022 © Авторы

Е. И. Соломатина ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ И РЕКОНСТРУКЦИИ СОБЫТИЙ ФР. 69 АЛКЕЯ

Поэзия Алкея, дошедшая до нас в папирусных фрагментах и в цитатах у более поздних авторов, традиционно рассматривается исследователями как неоценимый источник сведений по истории архаического общества. При этом всегда отмечается, что источник такого рода крайне субъективен и сложен для понимания и интерпретации, т.к. главным образом отражает эмоции поэта по поводу происходившего, и не всегда ясно, о каких событиях идёт речь. Иногда из-за подобных трудностей возникали идеи вообще отказаться от использования архаической греческой поэзии в качестве исторического источника. Но поскольку аутентичных письменных источников этого времени всё-таки очень мало, то исследователи сочли за лучшее не пренебрегать поэтическим наследием и поискать какието иные подходы к таким источникам и способы извлечения заключённой в них информации. Разбираемое в статье стихотворение Алкея (фр. 69 Voigt) служит ярким примером упомянутых сложностей, порождением которых стали различное понимание и разнообразные, порой взаимоисключающие, интерпретации, которые будут рассмотрены ниже. Стихотворение сохранилось с самого начала (о чём свидетельствует коронис перед первой строкой), но среди исследователей нет единого мнения, представляет ли данный фрагмент стихотворение целиком, как предполагал Д. Пейдж1, или только его начало2. Зевс, в лихие дни неудач лидийцы Нам две тысячи золотых давали, Только бы войти мы смогли всей силой В город священный. Благ от нас они не видали. Толком не узнали нас. Насулила много Хитрая лиса, улизнуть лелея Втайне надежду. (Пер. Я. Э. Голосовкера) 

Пользуюсь случаем, чтобы выразить свою искреннюю благодарность С.А. Степанцову за ценные советы и помощь в работе. 1 Page D.L. Sappho and Alcaeus. Oxford, 1955. P. 326. 2 Podlecki A.J. The Early Greek Poets and Their Times. Vancouver, 1984. P. 77.

4

Более точно отражающий нюансы прозаический перевод С. А. Степанцова приведён в «Учебном комментарии» к данному фрагменту3: «Зевс-отец! Лидийцы, вознегодовав о приключившемся, дали нам две тысячи статеров, дабы мы вошли в священный (?) град – а ведь они никогда не видели от нас ничего доброго и не знали; этот же, как лиса хитроумная, предрекши лёгкий успех, надеялся утаиться». Это стихотворение, характеризуемое как загадочное4, иногда причисляли к молитвам и гимнам, т.к. оно начинается с обращения к Зевсуотцу5. Высказывалось мнение, что это обращение, за которым следует утверждение факта, играет роль восклицания, сопровождающего эмоции по поводу действия, к которому привлекается внимание божества, и к гимнам этот фрагмент строго не относится; иногда его рассматривали как псевдогимн6. Многие исследователи расценивали этот фрагмент как отчасти исторический и анализировали в контексте политической борьбы в Митилене, но порой в нём видели банальное сообщение о непатриотическом союзе между изгнанной группировкой Алкея и иностранной державой7. Однако такое упрощённое понимание по разным причинам устраивало не всех. Соответственно попытки дать более удовлетворительную интерпретацию этого фрагмента, чем вышеупомянутая, не прекращались. В связи с тем, что нельзя прямо установить, о каких событиях говорит Алкей, учёные стремились прояснить следующие логически связанные между собой моменты, без которых невозможна ни одна интерпретация. Во-первых, в строках 3–4 упоминается некий город. От идентификации города зависит и определение того действия, которое должна совершить гетерия Алкея на деньги лидийцев. Во-вторых, как датировать описываемые события? Если предположить, что речь идёт о политической борьбе в Митилене (наиболее распространённый вариант), то к какому периоду этой борьбы относится фрагмент? В-третьих, в чём смысл столь щедрого предложения лидийцев8 именно гетерии Алкея? В-четвёртых, кто

3

Степанцов С.А. Алкей. Фрагмент 69 V. Учебный комментарий. Рукопись.

С. 1. 4

Bowra C.M. Greek Lyric Poets. From Alcman to Simonides. Oxford, 1961. P. 140; Podlecki A.J. Op. cit. P. 77. 5 Tsomis G. Zusammenschau der frühgriechischen monodischen Melik (Alkaios, Sappho, Anakreon). Stuttgart, 2001. S. 51. 6 Pippin-Burnett A. Three Archaic Poets. Archilochus, Alcaeus, Sappho. L., 1983. P. 163. 7 См. например, Mazzarino S. Per la storia di Lesbo nel VI secolo a.C. (A proposito dei nuovi frammenti di Saffo e Alceo // Athenaeum. N.S. Vol. 21. 1943. P. 74. N. 2. 8 Исследователи единодушны в том, что сумма в 2000 статеров, предложенная лидийцами, была баснословной. Page D.L. Op. cit. P. 232; Bowra C.M. Op. cit. P. 141;

5

скрывается под «хитроумной лисой», и как этот человек оказался в одном месте с Алкеем и его друзьями? И пятое, в чём же заключается коварство «хитрой лисы»? Ключевыми являются первый и четвёртый моменты9, именно они и определяют ту или иную реконструкцию событий; все остальные служат для уточнения восстанавливаемых событий и выстраивания логических связей между ними. Рассмотрим варианты реконструкций предполагаемых событий, которые могли найти отражение во фрагменте 69, в зависимости от ответов на главные вопросы. Начнём с того, какой город упомянут Алкеем. Восстановленное слово ἴρ]αν = ἱεράν в конце 3 строки (если принять такое восстановление) понимается либо как название города на Лесбосе, либо как прилагательное «священный». Т.к. о городе с названием Ира (=Гиера) (Ἰρά – Steph. Byz. s.v.; Eustath. Comment. ad Homeri Il., 2.686; Hiera – Plin. NH 5.139) мало что известно определённо10, то предпочтение исследователи отдают пониманию этого слова как прилагательного. К тому же эпитет «священный» является обычным для городов в творениях лесбосских поэтов. У Алкея он используется по отношению к Илиону (fr. 42.4), Вавилону (fr. 48.10) и, возможно, к Миринне (fr. 41.9)11. Какой имеется в виду город в стихотворении, если он назван только «священным», сказать в точности невозможно, однако большинство исследователей предпочитают видеть в нём Митилену12, которую Алкей иногда называет просто «городом» (frs. 70.7, 348.2, 129.24, 141.4)13, а в лисе – Питтака14. Исходя из такоPippin-Burnett A. Op. cit. P. 164: примеры того, что можно было сделать на эту сумму денег в то время. 9 Page D.L. Op. cit. P. 231, 233. Д. Пейдж замечает, что, даже идентифицировав город и «лису», невозможно восстановить то событие, которое подразумевает стихотворение Алкея; Bowra C.M. Op. cit. P. 141. 10 Podlecki A.J. Op. cit. P. 77: локализация и значение этого города неизвестны. См. также: Page D.L. Op. cit. N. 4 on p. 232. 11 Подробнее об этом см. комментарий Д. Пейджа к стт. 3–4 разбираемого фрагмента: Page D.L. Op. cit. P. 227. 12 Bowra C.M. Op. cit. P. 141; Page D.L. Op. cit. P. 231–233; Alcée. Fragments. Texte établi, traduit et annoté par G. Liberman. P., 1999. Т. 1. P. 48. Д. Пейдж, С. Баура и Г. Либерман допускают, что мог быть любой другой город на острове и даже за его пределами. Podlecki A.J. Op. cit. P. 77: если подразумевалась Митилена, но в таком случае не ясно значение эпитета. 13 См. об этом: Page D.L. Op. cit. P. 227; Bowra C.M. Op. cit. P. 141. 14 Об этом см.: Podlecki A.J. Op. cit. P. 77: «В лисе обычно видят Питтака лишь потому, что Алкей во многих своих стихотворениях порицает его, а вовсе не по какой-нибудь другой убедительной причине»; Bowra C.M. Op. cit. P. 141: под хитрой лисой скрывается Питтак, т.к. этот эпитет подходит к нему больше всего, таким его и представлял себе Алкей, но, может быть, и не Питтак, а кто-то другой, кого Алкей также считал двуличным; Pippin-Burnett A. Op. cit. P. 165: считает отождествление с Питтаком вполне вероятным; Page D.L. Op. cit. P. 232: о вероломном характере

6

го допущения реконструкция событий в общих чертах выглядит так: Алкей со своей группировкой, находясь в изгнании, обратился за помощью к Лидии15 и получил от лидийцев огромную сумму денег (возможно, надеялся на помощь иного рода)16 для захвата Митилены, но потерпел неудачу17. Заинтересованность лидийцев объясняется не только их стремлением установить контроль над малоазийским побережьем, но и их политикой поддержки деспотических режимов в греческих полисах Ионии, наподобие тирании Фрасибула (похожие устремления они якобы угадали в Алкее), но не эсимнетии Питтака, который был избран гражданами18. В стихотворении подразумевается, что Алкей и «хитрая лиса» (Питтак) в начале описываемых событий находились в одном месте, вероятно, в ссылке19, и общались между собой (хотя характер их взаимоотношений до конца не ясен), и что Питтак уговорил Алкея или приказал ему напасть на Митилену, сам же Питтак надеялся уклониться от участия в этом деле (в чём и заключается его хитрость)20. Соответственно события, отражённые в стихотворении, происходили до разрыва отношений Питтака с гетерией Алкея21. Предсказание Питтака о пустячности предприятия не сбылось, несмотря на оказанную помощь22. Питтака и соответствующем отношении к нему Алкея как об очевидных фактах для возможной идентификации лисы с Питтаком. 15 Хотя единственное свидетельство о контактах Аллиата с Питтаком – об обмене грубостями (Plut. Sept. sap. conv. 153e). См.: Page D.L. Op. cit. P. 231. 16 Об этом см.: Alkaios. Griechisch und Deutch. Hrsg. von Max Treu. 3. Aufl. München, 1980. S. 103–104: изгнанный из Митилены Алкей обратился к Лидии, надеясь получить полноценную военную помощь, но лидийцы дали только денег, которые Питтак каким-то образом у него выманил. 17 См., например: Page D.L. Op. cit. P. 231. 18 Ibid. P. 230–232. По мнению Д. Пейджа, лидийцы сочли выгодным потратить столь большие деньги на то, чтобы группировка Алкея захватила Митилену. Заинтересованность лидийцев в лесбосских делах С. Баура также склонен объяснять задачами внешней политики Лидии того времени. Лидийцы в правление Алиатта старались подчинить прибрежные греческие полисы своему господству, Лесбос также входил в сферу их интересов. Попытка Алиатта установить отношения с Питтаком нашла отражение лишь в одном источнике – сообщении Плутарха (Plut. Sept. sap. conv. 153e). См. об этом: Bowra C.M. Op. cit. P. 141. 19 Page D.L. Op. cit. P. 226, 233. О датировке описываемых событий временем, когда Алкей вместе с Питтаком находились в изгнании, см. также: Trumpf J. Studien zur griechischen Lyrik. Köln, 1958. S. 54–55. 20 Коварство «хитрой лисы» (не Питтака) видят и в том, что этот человек якобы отговорил Алкея принять лидийские деньги (которые тот хотел получить), убедив его, что можно и без них достичь желаемого. См. Bowra C.M. Op. cit. P. 141. 21 К периоду до разрыва отношений Питтака с гетерией Алкея относит данное стихотворение Э. Подлеки. Допуская, что город – Митилена, а лиса – Питтак, исследователь полагает, что Питтак был тем каналом связи, по которому лидийцы передали деньги митиленским изгнанникам на вооружение нескольких сотен человек

7

Считая упоминаемый город Митиленой, но допуская более позднюю датировку, чем та, которой придерживается Д. Пейдж, а именно временем правления Питтака, исследователи предлагают разные варианты реконструкции событий. Так, С. Мадзарино предположил, что изгнанники во главе с Алкеем, получив поддержку лидийцев, стали представлять собой такую опасность, что Питтак вынужден был позволить им вернуться в Митилену, и это событие знаменует конец третьего изгнания поэта. С. Мадзарино объясняет желание лидийцев оказать помощь существованием давних связей между аристократическим родом Клеанактидов в Митилене и лидийским двором, которые оказались нарушены с приходом к власти Питтака, что сделало последнего в глазах лидийцев нежелательной персоной23. С. Баура склонен в «хитрой лисе» видеть не Питтака, на тот момент уже властвовавшего в Митилене и вряд ли желавшего возвращения своих противников в город, но кого-то ещё, обладавшего бóльшим политическим чутьём, чем Алкей, обратившийся за помощью к лидийцам, которые и без того уже положили глаз на Лесбос24. Если допустить, что город, подлежащий взятию, не Митилена, то события восстанавливаются таким образом. Питтак, находясь у власти в Митилене (разрыв в отношениях с Алкеем уже произошёл), пытается уговорить Алкея с товарищами, соблазняя их огромной суммой денег и лёгкостью задачи, отправиться для захвата какого-то другого города, надеясь на то, что в результате гетерия Алкея будет ослаблена или совсем уничтожена и тогда уж точно не будет заниматься подрывной деятельностью ни дома, ни в ссылке25. Ряд исследователей предлагали видеть в священном городе Сарды26, хотя у Алкея этот город не встречается с эпитетом «священный», а в лисе – Мирсила27. Событие, о котором идёт речь в стихотворении, датируется временем после Сигейской кампании, а поведение Мирсила объясняется для борьбы, вероятно, с Меланхром. См. Podlecki A.J. The Early Greek Poets and Their Times. Vancouver, 1984. P. 77. 22 Page D.L. Op. cit. P. 233. 23 Mazzarino S. Op. cit. P. 63, 74. 24 Bowra C.M. Op. cit. P. 141. 25 Такой вариант развития событий также предложен Д. Пейджем: Page D.L. Op. cit. P. 233. 26 Pugliese Carratelli G. Su la storia di Lesbo nelˈetà di Alceo // Rivista di filologia e di istruzione classica. Vol. XXI. 1943. P. 20; Tarditi G. Alceo e la volpe astuta // Lirica greca da Archiloco a Elitis. Studi in onore di Filippo Maria Pontani. Padova, 1984. P. 81– 92; Gallavotti C. Storia e poesia di Lesbo nel VII–VI secolo a.C. Alceo di Mitilene. Bari, 1948. P. 24–25. 27 Gallavotti C. Loc. cit. Такое отождествление считается вполне вероятным, см. об этом: Pippin-Burnett A. Op. cit. Note 18 on p. 165.

8

стремлением избавиться от представляющей опасность аристократической группировки путём перенаправления её усилий в другое русло обещанием лёгкой поживы в Сардах. Допуская, что священный город – это Сарды, но относя событие к более позднему времени, предлагалось иное развитие событий с некоторыми вариациями. Согласно одной из них, Пактий, подняв восстание против Табала и Кира, о чём сообщает Геродот (Ι. 154), вероятно, среди прочих наёмников завербовал Алкея и его гетерию для захвата с их помощью Сард28. Схожая реконструкция, но предполагающая участие Питтака, принадлежит Дж. Тардити. Алкею и его друзьям предлагалось участвовать на стороне лидийцев в военном походе на Сарды против мидян, спрятавшихся на акрополе. Питтак же, предсказав удачу этому предприятию, пытался от него уклониться29. Ни одна из выше приведённых реконструкций не получила единодушного признания исследователей: в каждой были обнаружены серьёзные изъяны, которые подвергались критике. Во-первых, нелогичное объяснение мотивировки поведения основных действующих лиц (лидийцев, «хитрой лисы»)30 и, во-вторых, предлагаемые датировки события: как периодом правления Питтака, так и более поздним временем (из-за соотнесения описанного в стихотворении события с восстанием Пактия или из-за принятия хронологии Геродота)31. 28

Pugliese Carratelli G. Op. cit. P. 13–21. Tarditi G. Op. cit. P. 81–92. 30 А. Пиппин-Бернетт, самый последовательный критик несвязности и нелогичности объяснений исследователей, справедливо замечает по поводу наиболее распространённой версии реконструкции (непатриотичный поступок Алкея в отношении Питтака, властвовавшего в Митилене), что она не объясняет, как Питтак, находившийся в Митилене, мог повлиять на своих противников, которые были в то время в изгнании, и что произошло с экспедицией, получившей материальную поддержку Лидии (Pippin-Burnett A. Op. cit. P. 163–164). Что касается щедрого дара лидийцев и их интереса, то, по мнению А. Пиппин-Бернетт, объяснить это, как делает Д. Пейдж, политикой поддержки Лидией только тех тиранов, которые пришли к власти в результате применения силы, а не тех диктаторов, кто избран народом (т.е. различие между тиранами делалось по Аристотелевским признакам), вряд ли возможно. По поводу приводимых С. Мадзарино доводов о существовании давних связей между Клеанактидами и лидийским двором исследовательница резонно обращает внимание на нелогичность поступка лидийцев, ведь было бы разумнее, чтобы лидийцы предложили помощь непосредственно своим друзьям Клеанактидам, находившимся в ссылке, а не группировке Алкея, которая какое-то время проявляла враждебность в отношении Клеанактидов (fr. 112 Voigt). См. Pippin-Burnett A. Op. cit. N. 17 on p. 164. 31 См. критику версии, связанной с датировкой правлением Питтака (Alcée. Fragments… P. 106–107) и с восстанием Пактия (Alcée. Fragments… P. 120; PippinBurnett A. Op. cit. N. 19 on p. 165–166). 29

9

Особняком по сравнению с рассмотренными выше реконструкциями стоит трактовка этого фрагмента А. Пиппин-Бернетт. По её мнению, суть стихотворения заключается в разоблачении Алкеем уловки «хитрой лисы», которая кроется в преувеличенной сумме предложенных денег32. Исследовательница считает возможным понимать фрагмент таким образом: «Он сказал нам, что лидийцы предлагают златые горы, но мы не повелись на эту удочку! Кто-то пытался убедить Алкея и его друзей, побуждая их россказнями о пустячности дела, что этот сказочный куш мог бы достаться им, если они возьмут некий город. Он думал, что ловок, но зашёл слишком далеко. А теперь Алкей и несостоявшиеся жертвы этого лиса приглашают посмеяться над недостатком у него ловкости»33. Исходя из такого понимания стихотворения и допуская, что «лисой» мог быть Питтак, А. Пиппин-Бернетт предлагает такую реконструкцию событий, основываясь на том, что «лиса» и группировка враждуют, но находятся в одном и том же месте и имеют возможность общаться лично. Описанное в песне событие должно было происходить после того, как Питтак переметнулся на сторону Мирсила, и скорее всего после смерти последнего34, но до второй ссылки (чем объясняется присутствие Алкея в Митилене). В это время лесбосские аристократы могли установить олигархическое правление в той или иной форме, если бы их не переиграл некий более ловкий политик, сумевший извлечь выгоду из взаимной вражды группировок, т.е. песня прекрасно вписывается в эту ситуацию. Человек, которому предстоит стать следующим единоличным правителем, всячески пытается укрепить своё шаткое положение, но т.к. пока не в его власти изгонять тех, кто противостоит ему, то он должен избавиться от своих противников каким-то другим способом, но не силой. Тут из Лидии приходит запрос на наёмников для захвата какого-то стратегически важного города. И Питтак в разы преувеличивает оплату в надежде, что Алкей и его гетерия, привлечённые такой суммой, надолго удалятся из Митилены в поисках удачи. Но они не поддались на эту уловку и отказались идти воевать и теперь радуются своей догадливости, не подозревая, что «лиса» скоро получит возможность изгнать их силой35. Трактовка А. Пиппин-Бернетт хотя и отве32

Дело в том, что предложенная (2000 статеров) сумма слишком большая, чтобы лидийцы потратили её на поддержку одной соперничающей группировки против другой в их взаимной вражде: либо эта сумма вымысел, либо преувеличение (Pippin-Burnett A. Op. cit. P. 164–165). 33 Pippin-Burnett A. Op. cit. P. 164. 34 Почти также датирует событие и Э. Эндрюс (после измены Питтака и после смерти Мирсила), однако, он полагал, что Питтак находился в Митилене, а Алкей уже был во второй ссылке за пределами родного города, в который он хотел вернуться на лидийские деньги, но граждане для предотвращения этой угрозы поставили Питтака тираном: см. Andrewes A. The Greek Tyrants. L., 1956. P. 93. 35 Pippin-Burnett A. Op. cit. P. 165–166.

10

чает сразу на несколько вопросов, но, по мнению С. А. Степанцова, не совсем хорошо согласуется с тем явным противопоставлением, при помощи которого поэт вводит сообщение о замысле «лисы»36. Приведём ещё одну трактовку рассматриваемого фрагмента, представляющую собой пример иных подходов к поэтическим источникам, в данном случае это подход из области социальной антропологии. Л. Кёрк использует данное стихотворение для иллюстрации развиваемой ею гипотезы о важности обмена дарами в аристократическом этосе в противовес денежным отношениям. В доденежной культуре богатство и обмен богатствами – прерогатива знати, ценности переходят из рук в руки по испытанным каналам обмена дарами. Основная черта этой системы в том, что обмен не происходит с чужаками. Рассматриваемое стихотворение Алкея свидетельствует о нарушении этой системы в результате появления монетной чеканки (деньгами могут обмениваться и чужаки; деньги дают власть и статус, не гарантируя благородного происхождения того, кто ими владеет), представляющей угрозу монополии аристократической элиты на власть37. Такой подход и представляет интерес, однако для развития своих взглядов на обмен Л. Кёрк выбрала одну из предлагаемых реконструкций, которая, хотя и подходит под развиваемую ею теорию (т.е. ту реконструкцию, согласно которой, лидийцы дали изгнанным мятежникам деньги для захвата родного города), вызвала больше всего критики (см. выше). К тому же в данном случае даже подход из другой области знаний ничего не проясняет в понимании того события, которое отражено в стихотворении. По нашему мнению, в стихотворении речь идёт скорее не об обмене (в денежной форме между митиленскими аристократами и лидийцами – партнёрами-чужаками), а о вербовке наёмников, которым предлагается плата за службу на определённых условиях. Рассмотрим последнее из предлагавшихся отождествлений «священного города», а именно с Сигеем38, которое хоть и было высказано, но не послужило началом полноценной реконструкции, т.к. его автор до конца не развил свою идею и не привёл обоснований, за что и подвергся критике со стороны А. Пиппин-Бернетт39. На наш взгляд, Сигей более других подходит на роль «священного города». Как было сказано выше, эпитет «священный» встречается у Алкея с названиями других городов, но не просто со словом «город» без названия. Сигей же, согласно легендарной 36

Степанцов С.А. Алкей. Фрагмент 69 V… С. 6. Kurke L. The Traffic in Praise: Pindar and the Poetics of Social Economy. Berkeley (CA), 2013. P. 218–219. 38 Gomme A.W. Interpretations of Some Poems of Alkaios and Sappho // JHS. Vol. 77. Pt 2. 1957. N. 6 on p. 256. 39 Pippin-Burnett A. Op. cit. N. 19 on p. 18–19: Гомм не объяснил, почему в таком случае Алкей столь презрительно относится к уловке того, кто уговаривал его принять деньги. 37

11

традиции, был отстроен из камней «священного Илиона» (Strabo. XIII. 1. 38). Это обстоятельство, начиная со второй половины VII в. до н.э., приобретает особую важность40, т.к. в указанное время становится особенно заметным создание знаковых мифов, пропагандировавших троянские связи. Сигей был очень близко расположен к Трое/Илиону, о котором у греков уже сложилось представление как о священном городе – этот эпитет встречается у Гомера свыше 20 раз41. Поблизости от Сигея располагались не только Корабельная Стоянка, Ахейский лагерь (Strabo. XIII. 1. 36), но и курганы, определяемые как погребения гомеровских героев – Ахилла и Патрокла (Dict. Cret. IV.15; Strabo. XIII. 1. 32), а также Аякса42. Поэтому если у Алкея упомянут некий город без названия, но с эпитетом «священный», то более достойный претендент на эту роль, после Илиона, его «наследник» – Сигей. Если «священный город» – Сигей, то совсем несложно объяснить, почему Лидия предложила такую значительную сумму за взятие этого города – это плата наёмникам для ведения военных действий по возвращению и защите подконтрольных ей территорий в Троаде (со времени правления Гигеса вся Троада оказалась под властью Лидии: Strabo. XIII. 1. 22), а вовсе не для поддержки одной из соперничавших политических группировок Митилены. Было подсчитано, что на 2000 статеров в начале VI в. до н.э. можно было содержать несколько сотен (около 500) наёмников в течение нескольких месяцев в поле43. Сколько могли продлиться военные действия, предположить лидийцы были не в состоянии, поскольку прежде не сталкивались с афинянами в бою – захват Сигея был их первым заморским колонизационным предприятием. Выбор Лидией места вербовки 40

О важности факторов подобного рода свидетельствует и выбор Афинами именно Сигея в качестве своей первой колонии в Троаде. Такой выбор имеет смысл, если вспомнить о предпринимаемых Афинами попытках присоединить то наследие, к которому они имели довольно спорное отношение. Вывод колонии в Сигей позволял Афинам больше, чем какому-либо другому городу, осуществлять через своих колонистов контроль над Троей и её легендарными связями. Подобного рода причине придавалось значение и в случае выведения ещё одной афинской колонии – в Элеунт на северной стороне Геллеспонта, напротив Илиона, там располагалась могила Протесилая. См.: Rose B.C. Separating Fact from Fiction in the Aiolian Migration // Hesperia. Vol. 77. 2008. P. 418. О побуждениях ментального порядка, которыми руководствовался глава афинского отряда колонистов Фринон и которые совпадали с афинской идеологической политикой, см. в: Суриков И.Е. Великая греческая колонизация: экономические и политические мотивы (на примере ранней колонизационной деятельности Афин) // Античный мир и археология. Вып. 14. Саратов, 2010. С. 37. 41 Гиндин Л.А., Цымбурский В.Л. Прагреки в Трое (Междисциплинарный аспект) // ВДИ. 1994. № 4. С. 37. 42 Rose B.C. Op. cit. P. 418. 43 Page D.L. Op. cit. P. 232; Pippin-Burnett A. Op. cit. P. 164.

12

наёмников (не из ионийских городов, а из Митилены) для отправки в Сигей не случаен. Ведь Сигей изначально был колонией Митилены, которая вряд ли спокойно отнеслась бы в её утрате. К тому же выведенные в Троаду поселения, т.н. «актейские города», обладали особым статусом – они находились в зависимости от метрополии (Thuc. IV. 52. 3) и не числились в составе Эолиды (Hdt. I. 149; Strabo. XIII. 1. 4). Таким образом, Сигей стал тем местом, на котором сошлись интересы многих действующих сторон. Кроме государственных (Лидии и Митилены), играли роль ещё и личные интересы. В войне за возвращение Сигея был заинтересован и новый правитель Митилены, пришедший к власти после свержения Меланхра ок. 610 г. до н.э. (в 42-ю олимпиаду: Suda s.v. Πιττακός, 612/611–609/608 гг. до н.э.; Diog. Laert. I. 74) совместными усилиями Питтака и гетерии братьев Алкея. Ему представился удобный случай одновременно с защитой важных торговых путей на северо-востоке44 решить ещё одну задачу – избавиться от находившейся по-прежнему в Митилене проигравшей группировки. Перенаправляя усилия представлявшей угрозу группировки, Мирсил мог рассчитывать на её ослабление или даже уничтожение. Питтак, если допустить, что именно он – «хитрая лиса», отправляясь воевать в Сигей, увидел в этом возможность избежать ссылки как проигравшей стороне и пытался использовать сложившуюся ситуацию в свою пользу, возглавив отплывающих к Сигею наёмников. В тот момент Питтаку было ещё невыгодно расставаться со своими прежними союзниками, они могли пригодиться в дальнейшей борьбе за власть, поэтому он стал соблазнять неопытного в военных делах Алкея лёгкостью предстоявшей задачи и несоразмерно огромной суммой денег. Сигейская кампания стала первым военным мероприятием, в котором принял участие Алкей. Была ли она первой и для Питтака, неизвестно, во всяком случае, ни о каких других сведений нет. По словам Страбона (XIII. 1. 38), Питтак, отплыв с кораблями к Сигею, некоторое время воевал с Фриноном, плохо справляясь с делом и терпя неудачи. Незнакомством лидийцев с митиленянами как воинами, вероятно, можно объяснить слова Алкея о лидийцах, ничего не знавших и никогда не видевших «ничего от нас доброго», иными словами, от нас, ещё никак не отличившихся на поле брани. Очень скоро война приняла затяжной характер, а митиленцы во главе с Питтаком терпели неудачи. После одной из стычек Алкей бежал, бросив свой щит (Hdt. V. 95). Можно предположить, что Питтак искал возможности уклониться от сражения, в котором его роль была бы решающей (единоборство с предводителем афинян), за что его упрекал уже пострадавший Алкей («этот же, как лиса хитроумная, …надеялся утаиться»). Тем не менее поединок двух предводителей – Фринона и Питтака – всётаки состоялся, и Питтак с помощью хитрости убил Фринона. Это собы44

Podlecki A.J. Op. cit. P. 64.

13

тие датируется Евсевием 607/606 г. до н.э. (Euseb. vers. arm., p. 186 [Karst]; vers. Hieronym. p. 98 [Helm]), византийским лексиконом X в. (Suda s.v. Πιττακός) – 42-й олимпиадой (612/611 – 609/608 гг. до н.э.). Участие в Сигейской войне стало для группировки Питтака−Алкея временем приобретения политического веса. Победа Питтака над предводителем афинян Фриноном завершила первый этап Сигейской войны в пользу Митилены и тем самым дала возможность лидерам гетерии вернуться на родину и продолжить борьбу за власть. Питтак значительно повысил свой престиж среди граждан Митилены и увеличил личные шансы на успех: оказавшего благодеяние родному полису, путём завоевания новых или возвращения прежних его территорий, всегда ждали на родине величайшие почести. По нашему мнению, победа Питтака над Фриноном стала также началом охлаждения в отношениях Питтака и Алкея. Всё это и подтвердилось ходом дальнейших событий. E. I. Solomatina ON INTERPRETATION AND RECONSTRUCTION OF EVENTS IN FR. 69 BY ALCAEUS Alcaeus’ poem (fr. 69), mentioning Lydians’ generous offer, is considered to be mysterious and presents a wide field for all kinds of reconstructions of events presupposed by the poem. All reconstructions, proposed by modern commentators, depend on their understanding and interpretation of key moments of the poem: the identity of the “sacred city”, dating of the poem’s event, the explanation of the Lydians’ interest in offering such a king’s ransom, who was the “crafty fox”. None of the existing reconstructions has been widely accepted for each of them contains its own shortcomings which have been justifiably criticized. Having envisaged previous reconstructions the author of the paper offers her own reconstruction of the poem’s event which is based on earlier proposed identification of the “sacred city” with Sigeion.

И. Е. Суриков ВЛАСТЬ И ПРОСТРАНСТВО В ПОЭЗИИ СОЛОНА (часть II) В первой части данного исследования, которая была подготовлена в 2018 г. для коллективной монографии памяти проф. В. И. Кузищина1, мы начали анализ спациально-потестарной (т.е. связанной с пространством и властью) тематики в сохранившихся стихотворениях Солона – поэта, который в истории архаической Греции известен тем, что являлся не только автором стихов, но также мудрецом, путешественником, а самое главное – государственным деятелем и законодателем. Таким образом, он имел самое прямое отношение к политике, и это не могло не отразиться в тех фрагментах его элегий, которые имеют пространственные аспекты. Прилагательное «спациальный», пожалуй, несколько режет глаз, оно ещё не прижилось в отечественном гуманитарном узусе, но, полагаем, со временем приживётся, как это произошло с прилагательным «темпоральный», ставшим вполне употребительным. Кстати, весьма перспективно изучение пространственной (спациальной) проблематики в связи с проблематикой временнóй (темпоральной)2. В своё время М. М. Бахтин блистательно ввёл в филологию и историю категорию «хронотоп»3. Этот термин был активно подхвачен медиевистами (его, в частности, особенно любил А. Я. Гуревич), а среди антиковедов он как-то не нашёл особого признания. Может быть, и зря. Здесь мы сталкиваемся вот ещё с каким парадоксом. Практически общим местом, неопровержимым тезисом давно уже считается тот факт, что в классической греко-римской античности в целом пространственный модус доминировал над темпоральным4. В целом с этим положением, которое принимают практически все видные антиковеды5, нельзя не соглаРабота выполнена при поддержке РФФИ в рамках проекта 18-09-00486 «Пространства и ландшафты в мемориально-историческом, религиозном и политическом дискурсах Античности и Средневековья». 1 Суриков И.Е. Власть и пространство в поэзии Солона (часть I) // Экономика, право, власть в древнем мире. Посвящается памяти В.И. Кузищина / Отв. ред. С.Ю. Сапрыкин, И.А. Гвоздева. СПб., 2021. С. 451–468. 2 Применительно к античности см. прежде всего: Purves A.C. Space and Time in Ancient Greek Narrative. Cambr., 2010. 3 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.; Л., 1975. С. 234–407. Бахтин также активно пользовался этой категорией в своих классических работах о Рабле и Достоевском. 4 Наиболее яркое изложение этого тезиса см.: Аверинцев С.С. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 36 слл. 5 Исключение: Шичалин Ю.А. Античность – Европа – история. М., 1999. С. 137 слл.

15

ситься. Однако же на поле терминологии ситуация выглядит несколько иной. А именно: каждый знает, что термин для времени на древнегреческом языке – χρόνος. Тут есть, правда, определённые нюансы6, но в целом-то никто не усомнится, что χρόνος – время и именно время, а не что-либо иное. С пространством дела обстоят намного сложнее. Полагаем, даже не каждый антиковед с ходу припомнит греческую лексему, обозначающую пространство. Таковой является χώρα! Именно это слово употребляют философы (Платон, Аристотель), когда хотят говорить о пространстве. Но невозможно же не заметить, что тут перед нами существительное, которое, в отличие от χρόνος, является чрезвычайно многозначным. Χώρα у античных авторов может обозначать и «страна», и «сельская местность» (как антоним города, ἄστυ)7, в каких-то контекстах даже «земля»… Весь этот круг вопросов настоятельно нуждается в дальнейшем изучении. Вернёмся теперь к поэзии Солона8. В первой части мы рассмотрели релевантные пассажи из ряда солоновских фрагментов (Sol. fr. 1–4, 6–7 Diehl). Этим спациально-потестарная проблематика у нашего автора отнюдь не была исчерпана: у него есть и другие интересные в данном контексте места, к которым мы теперь и обратимся. Предварительно оговорим, что самого слова «пространство» (χώρα) мы в сохранившихся стихах Солона9 не встречаем. У него присутствуют такие категории, как земля (γῆ, χθών) и море (θάλασσα, πόντος), а также связанные с ними реалии. Однако это ведь тоже пространственные феномены (во всяком случае, ландшафтные). 6

В частности, о темпоральных аспектах терминов καιρός и αἰών см.: Суриков И.Е. Очерки об историописании в классической Греции. М., 2011. С. 179 слл. 7 У нас даже употребительно противопоставительное выражение «полис и хора» (так, например, в заглавии книги: Щеглов А.Н. Полис и хора. Симферополь, 1976.), хотя, строго говоря, оно некорректно. Полис (πόλις) делился на город (ἄστυ) и сельскую местность (χώρα). 8 С фрагментами Солона теперь предпочтительнее работать по последнему изданию: Noussia-Fantuzzi M. Solon the Athenian, the Poetic Fragments. Leiden – Boston, 2010. Однако нумерацию их мы будем давать по старому изданию Диля (Diehl E. Anthologia lyrica Graeca. Fasc. 1. 3 ed. Lipsiae, 1949), поскольку порядок расстановки фрагментов, принятый в нём, представляется нам более верным. Русский перевод везде наш по публикации: Солон. Стихотворения (перевод с древнегреческого и комментарий И. Е. Сурикова) // Antiquitas aeterna. Вып. 4. Н. Новгород, 2014. С. 441–458. 9 А это всё-таки стихи Солона, аутентичные литературные памятники первой половины VI в. до н.э., вопреки гиперкритическим построениям (к счастью, не встретившим поддержки), выдвигаемым в статьях: Lardinois A.P.M.H. Have we Solon’s Verses? // Solon of Athens: New Historical and Philological Approaches / Ed. by J. H. Blok, A. P. M. H. Lardinois. Leiden; Boston, 2006. P. 15–35; Stehle E. Solon’s Self-reflexive Political Persona and its Audience // Ibid. P. 79–113.

16

* * * Несколько фрагментов представляют лирику Солона, направленную против тирании. Хорошо известно, с какой неприязнью афинский законодатель относился к этой форме государственного устройства10. Датировка «антитиранических» элегий спорна. С одной стороны, обычно считается, что написаны они были в связи с притязаниями Писистрата на захват единоличной власти. В таком случае, они должны относиться к 560-м гг. до н.э., к самому концу жизни Солона. Однако, с другой стороны, имеет право на существование и точка зрения11, согласно которой поэт имел в виду иное – попытку переворота, предпринятую архонтом Дамасием в конце 580-х гг. до н.э. (как раз после возвращения Солона из десятилетних путешествий). Возможно, именно под влиянием этих стихов Дамасий был смещён с поста, который он незаконно удерживал в своих руках намного дольше положенного срока. Крайне маловероятной является гипотеза, согласно которой элегии против тирании были созданы в молодости Солона, а под тираном имеется в виду Драконт12. Из этих стихотворений представляет для нас интерес то (оно, если исходить из общего смысла, было написано уже после установления тирании), в котором природные явления метафорически используются для описания процессов в сфере власти (Sol. fr. 10 Diehl): Валит снег и град низвергается, ясно, из тучи. Чем порождается гром? Молоньи ярым лучом. Кто губит город? И это понятно – великие люди. Вот, по незнанью народ в рабство к монарху попал. Коль кто возвысился слишком – такого уж не остановишь: Загодя стоило б вам должные меры принять. К нему примыкает другой (Sol. fr. 11 Diehl), который, несмотря на то, что на первый взгляд он производит впечатление чисто натурфилософского, в действительности имеет также и политический характер: Воды морские от ветров волнуются; если же море 10

Об отношении Солона к тирании недавно появилась весьма фундированная, но в то же время спорная по выводам диссертация: Sagstetter K.S. Solon of Athens: The Man, the Myth, the Tyrant? Diss. Univ. of Pennsylvania, 2013. Согласно аргументации автора этой работы, Солон фактически был тираном Афин, разве что не называл себя таковым. С данным тезисом нам крайне трудно согласиться. 11 Hammond N.G.L. Studies in Greek History. Oxford, 1973. P. 160. 12 Rihll T.E. Lawgivers and Tyrants (Solon, frr. 9–11 West) // CQ. Vol. 39. No. 2. 1989. P. 277–286.

17

Не беспокоит ничто – нет благолепней его. Нам хотелось бы чуть подробнее остановиться на этой паре строк, которая, на наш взгляд, просто великолепна в любом отношении – и в чисто поэтическом (θάλασσα ταράσσεται – обратим внимание на великолепную аллитерацию), и в мировоззренческом. Фрагмент следует рассматривать в тесной связи с предыдущим, в начале которого также присутствуют аллюзии из жизни природы – а заканчивается он осуждением тирании. Перед нами аллегория: под морем, которое само по себе спокойно, подразумевается народ, а под волнующими море ветрами – «мутящие» народ политики, разжигающие стасис13. Таким образом, датироваться отрывок должен, очевидно, примерно тем же временем. Хотя полной уверенности в этом нет: в принципе данный дистих мог быть написан когда угодно, даже до реформ 594/593 г. до н.э. В то же время и натурфилософский характер обоих вышеупомянутых фрагментов сомнению также не подлежит (это было отмечено уже в античности, см. хотя бы: Plut. Sol. 3). Море Солоном охарактеризовано в целом позитивно, и тут он до некоторой степени идёт вразрез с предшествующей греческой традицией. Так, у Гесиода неприязнь к морской стихии выражена достаточно рельефно. В своём главном произведении, «Трудах и днях», он неоднократно выказывает крайне негативное отношение к плаваниям по морю. Подчеркнём, поэт признаёт, что такой род деятельности, как мореплавание, существует, и даже даёт мореходам советы (ведь, собственно, цель «Трудов и дней» – давать советы представителям разных «профессий»), однако активно не одобряет подобного времяпрепровождения. Приведём некоторые характерные пассажи: Если же в плаванье вздумаешь ты безрассудно пуститься, Чтоб от долгов отвертеться и голода злого избегнуть, То покажу я тебе многошумного моря законы, Хоть ни в делах корабельных, ни в плаванье я не искусен. В жизнь я свою никогда по широкому морю не плавал, Раз лишь в Евбею один из Авлиды… Вот лишь насколько я ведаю толк в кораблях многогвоздных… (Hes. Opp. 646–651, 660. Пер. В. В. Вересаева)

13

В связи с данным фрагментом см.: Gentili B. La giustizia del mare: Solone fr. 11 D., 12 West. Semiotica del concetto di dike in greco arcaico // Quaderni urbinati di cultura classica. Vol. 20. 1975. P. 159–162; Blaise F. La mer juste: Solon, 12 W // Revue des études grecques. T. 124. 2011. P. 535–547.

18

Вот так «плавание»! Остров Евбею отделяет от Греции пролив Еврип, который в самом узком своём месте имеет ширину всего лишь в несколько десятков (!) метров (так что одно время в античности между материком и Евбеей, в районе Халкиды, существовал мост). Но даже и в более широких местах Еврипа передвижение по нему не могло быть сопряжено с какимилибо серьёзными опасностями. И тем не менее Гесиод сообщает о своей поездке в евбейскую Халкиду как о целом событии в жизни! И это пишет, между прочим, не потомок коренных уроженцев действительно «глубоко сухопутной» Беотии, а сын морехода из эолийской Кимы. Гесиод пишет о своём отце: …В поисках добрых доходов на лёгких судах разъезжая, Некогда так и сюда вот на судне заехал он чёрном Длинной дорогой морской, эолийскую Киму покинув. (Hes. Opp. 636–638) «Сюда» – это в беотийскую деревушку Аскру14 на хоре Феспий, одного из малых беотийских полисов. Тем не менее Гесиод (соблюдая свою роль «универсального учителя») даёт, повторим, рекомендации и в связи с мореплаванием, в частности, о временах года, оптимально подходящих для него15. Почему же море воспринималось греками архаической эпохи как враждебная стихия? Как нам представляется, главное в следующем: море виделось ненадёжным ввиду его постоянной изменчивости. Аналогичный подход отразился и в традиции о «Семи мудрецах», воплотившей в себе, опять же, максимы эллинской архаики. Согласно этой традиции, например, мудрец-скиф Анахарсис, «узнав, что корабельные доски толщиной в четыре пальца, …сказал, что корабельщики плывут на четыре пальца от смерти… На вопрос, какие корабли безопаснее, он ответил: “Вытащенные на берег”» (Diog. Laert. I. 103–104). Естественно, в реальности здесь отражены не взгляды проблематичного Анахарсиса, а мнения значительной части греков. Морю откровенно не доверяли. Вполне закономерно, что эллины решительно предпочитали каботажные плавания, позволявшие каждую ночь проводить на суше. Восприятие моря также и многими лирическими поэтами архаической эпохи (такими, как Архилох, Алкей, Семонид Аморгский, Феогнид) оставляет однозначное впечатление: перед нами взгляд народа, живущего у моря (и во многом живущего именно морем), но притом боящегося этого 14

О ней см.: Edwards A.T. Hesiod’s Ascra. Berkeley, 2004. В связи со сроками навигации в греческом мире см. теперь: Гарбузов Г.П. Корабли с зерном из Понта // Древности Боспора. Т. 20. М., 2016. С. 177–198. 15

19

самого моря, именно ввиду вышеуказанных качеств последнего – изменчивости, непостоянства. Море служило как бы живым символом и синонимом этих качеств. Примеров можно было бы привести множество, но ограничимся таким вот, внешне иррелевантным, однако ввиду этого особенно показательным. От Семонида Аморгского (не путать с более известным Симонидом Кеосским) дошло (судя по всему, полностью или почти полностью) весьма крупное стихотворение, посвящённое, заметим, отнюдь не морю, а женщинам, различным их типам, каждый из которых уподобляется, как правило, какому-нибудь животному (свинье, лисе, собаке и т.д.). Однако одну разновидность женщин он производит не из животного мира, а …из волны морской16. Двоится ум её: Сегодня – радостна, смеётся, весела, Хвалу ей воздаёт, увидев в доме, гость… А завтра – мочи нет, противно и взглянуть. Приблизиться нельзя: беснуется она… Так море (θάλασσα) иногда затихнет в летний день: Спокойно, ласково – отрада морякам, – Порой же, грозное, бушует и ревёт, Вздымая тяжкие ударные валы. Похожа на него подобная жена Порывов сменою, стихийных, словно понт. (Semonid. fr. 7 West. Пер. Вяч. Иванова) Что здесь наиболее примечательно? Именно то, что речь идёт не специально о море (как у Архилоха, Алкея, Феогнида и др.), а оно появляется лишь как один из образов в метафорической системе памятника. Это-то и ценно. Как известно, в метафорике неизвестное уподобляется известному; иными словами, автор как бы «проговаривается», вне зависимости от конкретной цели данного своего произведения (а цель эта, повторим, совершенно иная) выдаёт те представления об интересующем нас феномене, которые были, несомненно, присущи как ему лично, так и его аудитории. А вот Солон, как видим, занял в этом вопросе о «ментальном море» особую, оригинальную позицию. Солон, в общем и целом, уж никак не «поэт моря», и какую-то нарочитую любовь к морю в нём заподозрить трудно. Он – «поэт земли (γῆ)», о которой, в частности, идёт речь в его знаменитых и, можно сказать, трепетных строках (Sol. fr. 24 Diehl), которые будут нами цитироваться в своём месте. С другой стороны, контакты Солона (как реального человека) с морем, хорошее знание им моря – это ведь тоже налицо. Ещё около 600 г. до 16

В оригинале – просто ἐκ θαλάσσης, «из моря».

20

н.э. будущий законодатель выступил организатором акции по отвоеванию острова Саламина у Мегар, а эта экспедиция17, естественно, могла осуществляться только по морю. Далее, Солон много странствовал по Востоку18, а такого рода передвижения тоже, само собой, совершались морским путём. Итак, главная идея солоновского фрагмента fr. 11 Diehl состоит в том, что море не является бурным, неспокойным, переменчивым само по себе. Море per se отнюдь не бурливо, оно, если воспользоваться выражением, употреблённым в оригинале, «справедливейшее» (δικαιοτάτη) – именно так, в превосходной степени. Нельзя не отметить последовательность, с которой Солон обрисовывает в своих стихах именно такой образ моря. Возьмём хотя бы самый большой сохранившийся фрагмент (он насчитывает 76 стихов) крупнейшего аттического лирика (Sol. fr. 1 Diehl). В сущности, этот текст (полностью или почти полностью дошедшая до нас элегия, которую в современных изданиях озаглавливают обычно «К музам») представляет собой достаточно содержательный обзор универсума. В указанной элегии (она производит впечатление сохранившейся полностью) море фигурирует дважды. Первый раз – в одном из самых знаменитых и богатых потенциальными аллюзиями солоновских сравнений19 (Sol. fr. 1. 17 sqq. Diehl): Зевс призирает, как кончится дело любое: внезапно Словно бы ветер весной, вмиг разметав облака, К морю бесплодному, только волнами обильному, мчится И баламутит до дна; на хлебородной земле Губит благие плоды; и взмывает к высокому небу, Прямо к престолу богов… Снова всё ясно вокруг, Солнца прекрасная сила сияет над тучной землёю, А между тем облачка ни одного не видать. Так вот от Зевса бывает возмездие…

17

Некоторые её нюансы мы осветили в: Суриков И.Е. Воительница Афина: Солон, Писистрат и афинское полисное ополчение в VI в. до н.э. // Мнемон. Вып. 9. СПб., 2010. С. 27–54. См. также: Frost F.J. Solon and Salamis, Peisistratos and Nisaia // Ancient World. Vol. 30. 1999. P. 133–139; Juhász E. Solon, the Herald of Salamis // АААН. Т. 48. 2008. P. 201–206. 18 Традицию об этих его странствиях мы недавно разобрали в статье: Суриков И.Е. Солон на Востоке: коллизии нарративной традиции // ВДИ. 2015. № 4. С. 104–119. 19 О нём см., например: Ziegler K. Neue Beiträge zu Solons Gedichten // Miscellanea di studi alessandrini in memoria di A. Rostagni. Torino, 1963. P. 653 ff.

21

В том же самом стихотворении обнаруживаем ещё один фрагмент о море. Он – в т.н. «каталоге профессий», списке различных занятий, которые Солон считает присущими суетному человеку. Перечисляются: морякторговец, земледелец, ремесленник, поэт-певец, прорицатель, врач. Перечисляются, отметим особо, именно в приведённой выше последовательности. Стало быть, моряк идёт первым. О нём говорится (Sol. fr. 1. 43 sqq. Diehl): Все суетятся вокруг: один вон по морю блуждает, Рыбой кишащему, чтоб прибыль домой привезти На кораблях, и повсюду влекут его мощные ветры: Право же, он не щадит даже и душу свою! Заметим и подчеркнём снова и снова: у Солона постоянно в роли «возмутителей спокойствия» выступают пресловутые ветры (ἄνεμοι), а отнюдь не море как таковое. Этим поэт-законодатель резко отличается от остальных архаических лириков. Для него море – стихия в целом спокойная и не враждебная, а даже, повторим, «справедливейшая». В данном отношении Солон стоит особняком как среди представителей современной ему лирической поэзии (последнюю понимаем здесь в широком смысле, включая в неё мелику, элегию, ямб), так и в целом среди греков его эпохи, он, можно сказать, выступает оппозиционером20. Поэтмудрец как бы зовет своих земляков, афинян, приобщиться к морю, всячески «рекламирует» им его позитивные стороны. И его призывы не остались без ответа! По крайней мере в долгосрочной перспективе (но и все мероприятия Солона дали эффект именно в долгосрочной перспективе21). Афинский полис, в силу основных своих ландшафтных особенностей никак не предназначенный стать главной морской державой Греции, тем не менее однажды стал таковой. Афиняне избавились от своей боязни перед морем и в полной мере покорили Эгеиду. Произошло это, правда, позже, в V в. до н.э., но и в ту пору афиняне жили духовным наследием, которое завещал им Солон. * * *

20

О некоей своеобразной «оппозиционности» образа Солона, созданного им самим, см.: Vox O. Solone “nero”. Aspetti della saggezza nella poesia Soloniana // Quaderni di storia. Vol. 9. Fasc. 18. 1983. P. 305–321. 21 Суриков И.Е. Как экономические реформы Солона повлияли на развитие афинского полиса? // Древний Восток и античный мир. Вып. 9. М., 2018. С. 56–83.

22

Несколько солоновских фрагментов содержат краткое, концентрированное выражение системы ценностей автора. Что в них является интересным со спациальной точки зрения? Счастлив тот, у кого есть и милые дети, и кони, Есть и охотничьи псы, и на чужбине есть друг. (Sol. fr. 13 Diehl) В оригинале – ξένος ἀλλοδαπός, т.е., собственно, ксен (друггостеприимец). Наличие ксена или ксенов, конечно, считалось одним из основных атрибутов аристократического образа жизни. Посредством сети ксенических связей, охватившей Элладу (и простиравшейся также за её пределы, в «варварский» мир22), знатные граждане греческих полисов разрушали преграды между собственным и «чужим» пространством. В том, что ксения является спациальным феноменом, вряд ли можно сомневаться; но в той же мере она – и феномен потестарный. Отношения гостеприимства активно использовались аристократами (особенно архаической эпохи) в политической жизни. Например, род Филаидов в Афинах достиг высокого положения в первой половине VI в. до н.э. не в последнюю очередь потому, что был связан с коринфскими Кипселидами. Да и позже политик, изгнанный из своего государства, сплошь и рядом находил прибежище у ксена в каком-нибудь из других городов. Частично приведём также один из самых знаменитых солоновских фрагментов «общемировоззренческого» характера (Sol. fr. 14 Diehl). В нём встречаем характерный для нашего автора мотив осуждения корыстолюбия, призыв к умеренности в накоплении богатств. Равно богаты и тот, у кого серебро в изобилье, Золото есть, есть поля, чтобы выращивать хлеб, Кони есть, мулы, – но также и тот, кто немногого хочет: Лишь бы усладу иметь чреву, бокам и ногам, Да чтобы отрок был или жена – это тоже неплохо – В самой цветущей поре, в юной своей красоте… В данном случае нам при переводе пришлось (во второй строке) в интересах литературной связности несколько отойти от буквы оригинала, в 22

О влиянии ксенических контактов на имянаречение у греков см.: Herman G. Patterns of Name Diffusion within the Greek World and Beyond // CQ. Vol. 40. 1990. P. 349–363. О ксении в целом не утратило своего значения важное монографическое исследование того же израильского антиковеда: Herman G. Ritualized Friendship and the Greek City. Cambr., 1987.

23

котором фигурируют γῆς πυροφόρου πεδία – «равнины хлебородной земли». Тот же эпитет πυροφόρος характеризует у Солона землю и в другом месте (Sol. fr. 1. 20 Diehl); там земля противопоставлена морю, которое выступает как «бесплодное» (πόντος… ἀτρύγετος). Земля воспринимается, таким образом, как богатство, сопоставимое с драгоценными металлами (золотом, серебром). Кстати, если уж соблюдать полную точность, πυροφόρος в узком смысле – обильный не любым хлебом, а конкретно пшеницей. А в силу общих природных условий в Греции, как известно, пшеница росла значительно хуже, чем ячмень, который поэтому и доминировал среди злаковых культур. Впрочем, нет уверенности, что данная лексема употребляется поэтом именно в узком смысле. Переходим к фрагментам написанного трохеическими тетраметрами стихотворения «К Фоку» (Sol. fr. 23 Diehl), которое в аспекте потестарной тематики является одним из самых главных у Солона; но в нём есть и отчётливые спациальные коннотации. Это частично сохранившееся стихотворение23 по тематике схоже с упоминавшимся выше циклом «антитиранических» элегий того же автора, но по историческому контексту создания никак с ними не связано. Его появление было вызвано следующими обстоятельствами. Когда срок законных полномочий Солона подходил к концу и судьба его реформ оказалась под угрозой, многие сподвижники советовали ему захватить тираническую власть, дабы обеспечить своё дальнейшее пребывание во главе государства и упрочить преобразования. Солон с возмущением отказывался, в связи с чем, несомненно, и написал стихотворение «К Фоку». Таким образом, последнее может быть датировано, пожалуй, с точностью до года – 593 г. до н.э. Адресат стихотворения Фок из других источников неизвестен. Можно предположить, что это был как раз один из тех сотоварищей Солона, которые толкали его на установление тирании. …Если ж землю пощадил Я родную (γῆς ἐφεισάμην πατρίδος) и к насилью, к тирании не стремясь, Не марал и не порочил имя доброе своё, То нисколько не стыжусь я: ибо легче победить Так мне всех людей… Здесь уже фактически можно говорить об олицетворении образа земли – этот мотив зазвучит с ещё большей силой чуть позже, в знаменитом 23

О нём см.: Maddalena A. Solone. Dall’Elegia alle Muse ai tetrametri a Foco // RFIC. Vol. 20. 1942. P. 182–192; Rosivach V.J. Redistribution of Land in Solon, fragment 34 West // JHS. Vol. 112. 1992. P. 153–157; Magurano M. I procedimenti dell’argomentazione nei “Tetrametri a Foco” di Solone // Rudiae. Vol. 11. 1999. P. 37–59.

24

ямбическом стихотворении, подводящем итоги солоновских реформ (Sol. fr. 24 Diehl), к которому мы обратимся далее. Тиран, эта ненавистная для поэта фигура, совершает над землёй насилие. …Не желаю ничего Делать силой тирании. Также равенства не дам На родной земле обильной я достойным и дурным (οὐδὲ πιείρης χθονὸς / πατρίδος κακοῖσιν ἐσθλοὺς ἰσομοιρίην ἔχειν). Здесь вновь подчёркивается плодородие (буквально – «тучность») земли. Обратим также внимание на специфику употребления здесь лексем κακοί и ἐσθλοί (= ἀγαθοί). Имеют ли они в данном фрагменте социальное или этическое значение? Х. Туманс замечает: «Трудно было бы более отчётливо выразить иерархическую, т.е. аристократическую систему социальных ценностей!» (курсив наш. – И.С.). При этом латвийский антиковед, в общем-то, никак не принадлежит к числу вульгарных социологизаторов; он сам буквально на той же странице оговаривает, что «понятия “добрые” и “дурные” в архаическую эпоху совмещали в себе морально-этические и социальные категории»24. Но в какой-то момент ему как будто изменил его привычный такт. И действительно, процитированному пассажу можно с полным основанием противопоставить другой (причем датирующийся также второй половиной 590-х гг. до н.э., так что диахронную эволюцию взглядов Солона приходится исключить), где сказано, на первый взгляд, прямо противоположное: Законы, для дурных и добрых (τῷ κακῷ τε κἀγαθῷ) равные, Чтоб каждому воздать по справедливости, Я написал25. (Sol. fr. 24. 18–20 Diehl)

24

Туманс Х. Ещё раз об аристократизме и «буржуазности» Солона // ВДИ. 2007. № 2. С. 38 + прим. 60. 25 Прямое свидетельство о том, что свод законов был составлен Солоном именно в период его реформаторской деятельности на посту архонта, а не позже, как считают некоторые исследователи: Davies J.K. Athenian Propertied Families, 600–300 B.C. Oxford, 1971. P. 323–324; Càssola F. La proprietà del suolo in Attica fino a Pisistrato // Parola del passato. Fasc. 28. 1973. P. 75–87; Hammond N.G.L. Op. cit. P. 145–170; Markianos S.S. The Chronology of the Herodotean Solon // Historia. Bd. 23. 1974. S. 1–20; Sealey R. Zum Datum der solonischen Gesetzgebung // Historia. Bd. 28. 1979. S. 238–241; Stanton G.R. Athenian Politics c. 800–500 B.C.: A Sourcebook. L.; N.Y., 1991. P. 34; Stockton D. The Classical Athenian Democracy. Oxford, 1991. P. 20.

25

Что же, Солон противоречит сам себе? К «хорошим» (ἀγαθοί, ἐσθλοί) и «дурным» (κακοί) он относится то как к равным, то не как к равным? Да, но только если полагать, что это для него – чисто социальные понятия. Безусловно, именно так чаше всего и считают. Например, М. НуссиаФантуцци в своём издании солоновских поэтических фрагментов26 переводит только что процитированный отрывок так: «I wrote laws for all, for high and low alike, made straight and just». Понятно, что high и low – понятия широкие, но, думаем, не ошибёмся, предположив, что исследовательница понимает их здесь как «высокородные» и «худородные» (уж точно не как «высокие» и «невысокие»). Наиболее чётко данная точка зрения выражена у А. И. Доватура (применительно к лирике Феогнида): «В глазах аристократа, для которого “добрыми, достойными” (ἀγαθοί), “благородными, честными” (ἐσθλοί) были только представители знати, все прочие граждане сливались в единую массу “подлых, дурных” (κακοί)»27. Подобной тенденцией проникнуты практически все работы А. И. Доватура, вошедшие в только что упомянутую его посмертную книгу. Причём такого рода суждения нельзя назвать оригинальными, свойственными именно этому исследователю. Нет, он просто отразил общепринятое и по сей день в науке мнение, ставшее настолько хрестоматийным, что оно вошло и в учебники28. Аналогично обстоят дела и в западном антиковедении. Возьмём для примера одну из самых авторитетных книг об архаической Греции, в своё время ставшую этапной для изучения этой тематики, – «Погребение и античное общество» И. Морриса29. Согласно представлениям упомянутого специалиста (и, подчеркнём, отнюдь не только его одного), жители раннеархаических полисов (наиболее подробно он рассматривает Афины) делились на ἀγαθοί и κακοί, с трактовкой этих категорий в чисто социологическом смысле (соответственно как элиты и простонародья). Однако если уйти от жёсткого социологизма в трактовке соответствующих категорий30, то кажущееся противоречие между двумя вышеприведёнными солоновскими пассажами исчезает, и всё встаёт на свои места. Действительно, если у Солона «добрые» и «дурные» – этические категории, то равные законы отнюдь не обозначают для них равенства: соглас26

Noussia-Fantuzzi M. Op. cit. P. 23. Доватур А.И. Феогнид и его время. Л., 1989. С. 29. 28 Например: Андреев Ю.В. Гомеровский (предполисный) период. Разложение родовых отношений и создание предпосылок полисного строя. XI–IX вв. до н.э. // История Древней Греции / Под ред. В. И. Кузищина. М., 1986. С. 76. 29 Morris I. Burial and Ancient Society: The Rise of the Greek City-State. Cambr., 1987. P. 94 ff., 205 ff. 30 Как мы попытались сделать в: Суриков И.Е. Понятия ΑΓΑΘΟΣ и ΚΑΚΟΣ в архаической Греции (по данным лирической поэзии) // Antiquitas aeterna. Вып. 4. С. 21–42. 27

26

но этим самым равным законам, каждому воздастся по достоинству, добрые будут награждены, а дурные наказаны. Как нам представляется, только такое решение вопроса и будет конструктивным. Тем более что, как показывает конкретный семантический анализ, проделанный нами в только что указанной в примечании статье, показывает: среди нескольких десятков случаев, в которых этот архаический лирик употребляет лексемы ἀγαθός κακός, их формы, производные от них слова, их синонимы, есть самое большее три, относительно которых можно допустить некоторую вероятность социологической трактовки (Sol. fr. 1. 33 Diehl; fr. 4. 9–12 Diehl; fr. 25. 4–5 Diehl). Подчеркнём: именно только допустить некоторую вероятность, не более того (ни одно из этих мест не даёт материала для категоричных суждений). Во всех же остальных случаях социологическая трактовка исключена. Безусловно господствующей должна быть признана трактовка этическая. В любом случае, рассмотренные строки из стихотворения «К Фоку» подтверждают репутацию Солона как «певца земли». Причём земли как не только спациальной, но именно спациально-потестарной реальности. Не случайно реформатор не желает дать на земле равной доли «добрым» и «дурным». Здесь, наверное, имеет смысл оговорить, что и в целом пространство античного мировосприятия – отнюдь не ньютоновское однородное пространство; в нём есть точки большей и меньшей значимости. На это, кстати, неустанно указывал А. Ф. Лосев в своих ранних работах31, и он был прав. Мифологическое пространство парадоксальным образом современнее нам, чем традиционное ньютоновское, оно ближе к тому, которое появляется в работах Лобачевского, Римана, Эйнштейна (с искривлениями и пр.). * * * Нельзя не обратиться теперь к «итоговому» стихотворению Солона, написанному ямбическими триметрами (Sol. fr. 24 Diehl). В нём автор оценивает результаты своих реформ, фактически пишет себе апологию. Соответственно, датироваться данный достаточно пространный фрагмент должен временем сразу после его реформаторской деятельности, т.е. концом 590-х гг. до н.э. То же можно сказать о примыкающем к нему, аналогичном по тематике ямбическом фрагменте – Sol. fr. 25 Diehl. Нельзя даже полностью исключать, что эти два фрагмента принадлежат к одному и тому же

31

Особенно в «Диалектике мифа» 1930 г. (ссылаемся на переиздание в: Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 180–181).

27

произведению. Во всяком случае, рассматривать их лучше в совокупности32. Из тех задач, для коих я народ сплотил, Ужель я что-то упустил, не выполнил? Пред Времени судом в том даст свидетельство Всех лучше Олимпийцев мать великая Да, чёрная Земля33! С неё однажды я Снял камни закладные – было много их – И из рабыни превратил в свободную34. В Афины, в богозданное отечество35 Вернул я многих: кто законно продан был, Кто – незаконно… Были и бежавшие От бедности и уж язык аттический Забывшие, в чужих краях скитаючись. Иные ж здесь от рабства безобразного Страдали, гнева трепеща господского, – Я их освободил… Этот большой отрывок просто нельзя было не процитировать, ибо в нём рельефнее, чем где-либо, проступает отношение Солона к земле. Она для него – одновременно и земля в буквальном смысле слова, «чёрная» почва, и олицетворение, живое существо. Земля-Гея названа величайшей матерью олимпийских божеств, а в то же время до солоновских реформ она «рабствовала». Богиня в рабстве – подобный образ, несомненно, должен был подчёркивать противоестественность ситуации. Как же земля была освобождена Солоном? Посредством снятия с неё ὅροι. Вопрос о том, что представляли собой эти предметы, является одним из наиболее дискуссионных в контексте проблематики, связанной с солоновскими реформами. Давно уже была высказана мысль, что имеются в виду пограничные камни36. Безусловно, лексема ὅρος имела и такое значение (так, камни, маркировавшие сакральное пространство афинской Агоры, тоже назывались ὅροι)37. 32

См. об этих двух фрагментах: Stinton T.C.W. Solon, Fragment 25 // JHS. Vol. 96. 1976. P. 159–163; Blaise F. Solon. Fragment 36 West. Pratique et fondation des norms politiques // Revue des études grecques. Т. 108. 1995. P. 24–37; Martin R.P. Solon in No Man’s Land // Solon of Athens. P. 157–172. 33 …Μήτηρ μεγίστη δαιμόνων Ὀλυμπίων... Γῆ μέλαινα. 34 ...Πρόσθεν δἐ δουλεύουσα, νῦν ἐλευθέρη. 35 …Πατρίδ’ ἐς θεόκτιτον. 36 Wade-Gery H.T. Horos // Mélanges Gustave Glotz. T. 2. P., 1932. P. 882. 37 Экземпляры таких пограничных камней найдены на Агоре. См. о них: Lalonde G.V. Horoi // The Athenian Agora. Vol. 19. Princeton, 1991. P. 1–51.

28

Однако мы склоняемся к той точке зрения, согласно которой солоновские ὅροι – это закладные камни, т.е. поставленные на крестьянских участках для обозначения того, что земля заложена неоплатным должником кредитору в обеспечение долга38. Таким образом, ликвидация ὅροι осуществлялась в рамках самой известной экономической меры Солона – сисахфии, всеобщей кассации долгов39. Если бы имелись в виду пограничные камни, то непонятно было бы, почему после их снятия земля становится свободной. Да и неясно, зачем вообще было убирать пограничные камни. В другом месте40 мы сопроводили нашу позицию развёрнутой аргументацией, которую здесь нет резона повторять. Заметим, пожалуй, только следующее. Одна из проблем заключается в том, что ни один такой ὅρος солоновского времени так и не был обнаружен. Уж каких только гипотез не предлагалось в данной связи! Одной из самых недавних и, пожалуй, наиболее экзотической выглядит та, которую выдвинул Дж. Обер41. Он, опровергая или просто отбрасывая существующие точки зрения, предлагает взамен собственную – на наш взгляд, расплывчатую и неудобопонимаемую – трактовку, в результате которой пресловутые ὅροι буквально дематериализуются. По мнению Обера, никаких таких камней в собственном смысле, возможно, никогда и не было, а Солон имеет в виду под ὅροι ограничения, наложенные афинской элитой на демос, а теперь им снятые с целью сделать граждан полиса более равными между собой. Наверное, и такая гипотеза тоже имеет право на существование, как и любая другая, но мы, откровенно говоря, видим мало доводов в её поддержку. Вместо аргументов у Обера в основном появляются исторические параллели, причём преимущественно из области… арабо-израильского конфликта! Само выражение «факты на почве» (facts on the ground), использованное автором в заголовке статьи, появилось именно тогда и первоначально применялось для обозна38

Эти ὅροι детально рассмотрены (применительно к более позднему, классическому времени) в классических исследованиях: Fine J.V.A. Horoi. Studies in Mortgage, Real Security and Land Tenure in Ancient Athens. Princeton, 1951; Finley M.I. Studies in Land and Credit in Ancient Athens. 2nd ed. New Brunswick, 1985. 39 По общепринятому (хотя всё-таки не единогласному: см. работу, в которой отрицается связь данного фрагмента с сисахфией: French A. Solon’s Act of Mediation // Antichthon. Vol. 19. 1984. P. 1–12) мнению, данное стихотворение Солона повествует именно о сисахфии (уже Аристотель и Плутарх цитируют его именно в контексте сисахфии, а не в каком-либо ином), хотя само это слово ни в этом фрагменте, ни в какомлибо другом из дошедших солоновских фрагментов не встречается. 40 Суриков И.Е. Досолоновские «шестидольники» и долговой вопрос в архаических Афинах // ВДИ. 2007. № 3. С. 28–46. 41 Ober J. Solon and the Horoi: Facts on the Ground in Archaic Athens // Solon of Athens. P. 441–456.

29

чения новооснованных еврейских поселений на оккупированных Израилем территориях на западном берегу Иордана и в секторе Газа. Итак, чего только не писали в связи с тем, что не найдены ὅροι времён Солона! А ведь, думается нам, в данном случае «ларчик просто открывался». Пресловутые закладные камни были по солоновскому приказу добросовестно уничтожены. Так, чтобы и следа от них не осталось! Создаётся впечатление, что они были демонстративно разрушены или, ещё вероятнее, удалены за пределы Аттики, подобно останкам осквернённых. В этом, собственно, и заключался смысл той реформы афинского законодателя, которую называют сисахфией. И она возымела долгосрочный эффект: новые ὅροι появились на полях Аттики только в IV в. до н.э., да и то в совершенно иной связи. Крайне уязвимой в силу своей односторонности выглядит гипотеза, выдвинутая французской исследовательницей Л.-М. Ломм-Вери42. Начинается она, как часто бывает, с характеристики предыдущих версий сисахфии, которые здесь делятся на две группы. Одна (автор называет её аттидографической) видит в сисахфии отмену долгов. Согласно другой, до Солона демос был зависим, что выражалось в наличии статуса гектеморов, которые не владели землёй, которую обрабатывали. Но если они не владели земельными участками, то, получается, не могли их и закладывать; стало быть, ὅροι (если понимать их как закладные камни) вряд ли имеют отношение к гектеморам. По мнению Ломм-Вери, ὅροι нужно поставить в совершенно иной контекст, а именно – связать их с войной между Афинами и Мегарами, развёртывавшейся во времена Солона. В ходе этого конфликта, полагает она, из состава мегарского полиса в состав афинского полиса перешёл Элевсин с прилегающей территорией (с этим никак нельзя согласиться; всё говорит за то, что Элевсин попал под афинский контроль примерно на век раньше), и, соответственно, в результате приобретения новых земель изменились государственные границы. А ὅροι являлись столбами, обозначавшими прежнюю границу (исследовательница убеждена, что и у Солона они фигурируют именно в качестве пограничных камней), которая теперь становилась недействительной, потому-то они и были убраны. А уже после присоединения Элевсина последовали отмена долгов и реинтеграция в гражданский коллектив лиц, ранее из него исключённых как ставших безземельными кабальными должниками. Наделение их новыми участками стало возможным благодаря увеличению земельного фонда государства в результате «освобождения» элевсинской земли. Лейтмотив всего стихотворения, о котором идёт речь – освобождение от рабства. Освобождаются некие афиняне, терпящие это рабство на ро42

L’Homme-Wéry L.-M. Eleusis and Solon’s Seisachtheia // GRBS. Vol. 40. 1999. P. 109–133.

30

дине; возвращаются в Аттику лица, проданные за её пределы. Освобождается от рабства сама земля. Ни о каких событиях внешнеполитического характера здесь не приходится говорить. Для Солона ὅρος – весьма важный пространственный маркер. Во фрагменте 25 Diehl есть знаменательные строки, данные в контексте сетований реформатора на непонимание со стороны сограждан. Он утверждает, что гораздо хуже было бы, если бы вместо него Афины возглавил ктонибудь другой: Народа б не сдержал, не отступился б он, Пока б из молока не выжал масло всё43. А я, как камень закладной (ὅρος), меж ними встал Посередине… Солон здесь сравнивает самого себя с одним из ὅροι, упомянутых им в предыдущем фрагменте. Смысл образа, несомненно, такой же, как у образа щита в другом, относящемся примерно к тому же времени фрагменте (Sol. fr. 5 Diehl): Встал я, щит свой могучий на тех и на этих надвинув, И не давал побеждать кривдой ни тем, ни другим. Солон подчёркивает посреднический, «центристский», компромиссный характер своей реформаторской деятельности. Данный тезис и подкрепляется характерным образом щита. Перед нами, кстати, не гоплитский щит-ἀσπίς, а «героический» щит-σάκος (как, например, у Аякса в «Илиаде»), что лишний раз демонстрирует прекрасное знакомство автора с эпической поэзией. Но главное не в этом, а в том, что образ производит смущающее представление: изображённую здесь метафорическую ситуацию попросту невозможно представить44. Как можно прикрыть обе враждующие стороны одним щитом? Щит может либо оборонять одну из этих сторон от другой; либо, если он обороняет обе стороны, то от кого? Метафора выглядит достаточно сомнительной, если не нелепой. Но здесь перед нами та же «центристская» идея, выразившаяся на сей раз в образе автора как ὅρος, поставленного на «ничейной» земле между борющимися лагерями. Этим образом, по мнению Р. Мартина45, законодатель побуждает афинян не преступать тех норм, которые он установил. Кстати, похоже, что Солон играет на двойственном смысле слова ὅρος как «закладного камня» и «пограничного камня». 43

Аллегорический образ, смысл которого можно толковать по-разному. Ср.: Stehle E. Op. cit. P. 97. 45 Martin R.P. Op. cit. Р. 170. 44

31

* * * Кратко отметим, наконец, последний случай упоминания земли в поэзии Солона. От стихотворения, в котором он содержится, дошли лишь несколько небольших отрывков (Sol. fr. 26 Diehl); оно представляет собой образчик симпосиальной лирики Солона46. Пьют и едят: те – пирожки медовые, Другие – хлеб свой, третьи – чечевичное Печенье. Также и в лепёшках сладких тут Нет недостатка47. Всё, что людям чёрная Даёт земля, здесь в полном изобилии. Опять – уже не в первый раз – встречаем формулу γῆ... μέλαινα, которая, впрочем, является вполне расхожей и поэтому ничего принципиально нового не даёт. Подведём краткие итоги. Из пространственных категорий в солоновских стихах фигурируют преимущественно земля и море. Земля получает исключительно положительные оценки, она для Солона – одно из главных богатств. Характеристика моря не столь однозначна, – в частности, оно предстаёт «бесплодным», – но подход поэта-политика и к этой стихии более позитивен, нежели у большинства современных ему авторов. В связи с обеими названными категориями появляются и потестарные коннотации: в случае с морем они скорее метафоричны, в случае с землёй – более прямы и непосредственны, что и следовало ожидать, памятуя о проведённой Солоном сисахфии, «освободившей землю».

46

Noussia M. Solon’s Symposium (frs. 32–4 and 36 Gentili–Prato² = 38–40 and 41 West²) // CQ. Vol. 51. 2001. P. 353–359. 47 Нужно учитывать, что названия большинства перечисляемых здесь яств переводятся на русский язык в известной мере условно.

О. В. Осипова ПОЛИБИЙ ОБ ОТСТУПЛЕНИЯХ В ИСТОРИЧЕСКИХ СОЧИНЕНИЯХ Повествование в древнегреческих исторических сочинениях предполагает изложение событий, определённым образом структурированное. Последовательное и связное повествование оказывается особенно важным в произведениях, цель которых авторы видят в обобщении большого разнохарактерного материала, уже представленного в трудах других историков, – всеобщей истории, охватывающей максимально возможное число событий по месту и времени. Во «Всеобщей истории» Полибия речь идёт о событиях, происходивших в странах Средиземноморья с 220 по 146 г. до н.э. В статье рассматриваются как экскурсы – отступления от хронологического порядка изложения событий в полностью сохранившихся первых пяти книгах этого труда, – так и рассуждения самого Полибия об отступлениях в исторических сочинениях. В античной риторике отступление, или экскурс (παρέκβασις, ἐκβολή, παρεκβολή, egressio, excessus), является элементом расположения материала – устойчивой схемы основных разделов речи или исторического рассказа, обеспечивающей последовательность изложения1. Отступление позволяет автору избежать монотонности (τὸ ὁμοειδές – «однообразие») и благодаря паузам, или «передышкам» (ἀναπαύσεις), сохранить интерес аудитории к своему сочинению2. Отступления относятся к средствам амплификации, способам расширить тему как в речах, так и в исторических сочинениях. В судебных речах экскурсы могут представлять собой повествование (например, миф) или описание (портрет, пейзаж), содержать рассуждения (о долге, религии и др.) или быть адресованными судье, а также служить комментарием3. В современном литературоведении под экскурсом понимают «отступление от основной темы повествования для описания фактов и событий, имеющих для содержания побочное значение»4. Исходя из того, в логической или эмоциональной форме автор произведения высказывает свои 1

Гаспаров М.Л. Античная риторика как система // Он же. Избранные труды. Т. 1. О поэтах. М., 1997. C. 566. 2 Nünlist R. The Ancient Critic at Work: Terms and Concepts of Literary Criticism in Greek Scholia. Cambr., 2009. Р. 152–153. 3 Классификация отступлений, предлагаемая Цицероном (De or. II. 77. 311–312) и Квинтилианом (Inst. or. IV. 3. 5–14), анализируется в статье: Randa S. La digression dans la rhétorique antique // Poétique. № 79. 1989. P. 268–272. 4 Теперик Т.Ф. Художественная роль экскурсов в «Аргонавтике» Аполлония Родосского // Индоевропейское языкознание и классическая филология – XIV. СПб., 2010. С. 360. Прим. 1.

33

взгляды, выделяют отступления, с одной стороны, литературнополемические, философские, публицистические, с другой – лирические5. В древнегреческих исторических сочинениях отступления имеются уже у Геродота. Сами историки определяют экскурсы как «вставки» (προσθήκη, Hdt. IV. 30. 1, παρενθήκη, Hdt. VII. 171) или как «отступления» в сторону (παρέκβασις, Pol. III. 2. 7 etc.)6. Исследователи древнегреческой историографии дают различные классификации отступлений, исходя из их тематики и функций в произведении. Так, Г. Д. Уэстлейк выделяет в «Истории» Фукидида экскурсы географические, исторические (посвящённые истории далёкого прошлого), биографические7. В. Поту делит экскурсы на две группы: отступления, продолжающие традиции ионийской историографии (географические, этнографические, религиозные, мифологические), и отступления, темы которых вводит Фукидид (политические, военные, методологические – о себе как историке и о своём историческом труде)8. Л. И. Хау предлагает классификацию экскурсов в классической и эллинистической историографии, прежде всего во «Всеобщей истории» Полибия, основываясь на мотивировке (motivating factors) их включения в повествование, и выделяет пять следующих видов: 1) экскурсы оценочные (evaluative); 2) объяснительные (explanatory), добавляющие информацию, необходимую для понимания излагаемых событий; 3) философские (philosophical) – рассуждения о человеческом поведении или ходе истории, связанные с излагаемыми событиями; 4) полемические (polemical), где анализируется изложение того же события другими историками; и, наконец, 5) ассоциативные (associative), непосредственно не связанные с излагаемыми событиями9. Впрочем, следует уточнить, что отнести какой-либо экскурс только к одному виду из перечисленных не представляется возможным: во-первых, сама классификация предполагает возможное сочетание нескольких видов, во-вторых, по отношению ко многим отступлениям «логика художественной мотивации включения такого описания в тот или иной контекст совсем не очевидна»10. 5

Роднянская И.Б. Лирическое отступление // Краткая литературная энциклопедия. Т. 4 / Под ред. А. А. Суркова. М., 1967. С. 214–215. 6 Khellaf K. Incomplete and Disconnected: Polybius, Digression, and its Historiographical Afterlife // Polybius and His Legacy / Ed. by N. Miltsios, M. Tamiolaki. Berlin; Boston, 2018. P. 172. 7 Westlake H.D. Irrelevant Notes and Minor Excurses in Thucydides // Idem. Essays on the Greek Historians and Greek History. Manchester, 1969. P. 1–38. 8 Pothou V. La place et le rôle de la digression dans l’oeuvre de Thucydide. Stuttgart, 2009. P. 23–25. 9 Hau L.I. Moral History from Herodotus to Diodorus Siculus. Edinburgh, 2016. Р. 10, 30. 10 Теперик Т.Ф. Указ. соч. С. 367.

34

В литературе отмечается, что в произведении Полибия отступлений больше, чем в других сохранившихся древнегреческих исторических сочинениях11, и он, вероятно, первым стал считать отступление необходимым элементом исторических произведений12. Здесь можно увидеть одну из черт литературы эпохи эллинизма – характерную для произведений разных жанров монтажную композицию сюжета, состоящего из отдельных эпизодов, что требует от автора использования разнообразных средств, в т.ч. экскурсы, чтобы придать связность тексту, как, например, в «Аргонавтике» Аполлония Родосского13. Полибий даёт собственную классификацию экскурсов (παρεκβάσεσι), разделяя их на мифологические (μυθικαῖς), повествовательные (διηγηματικαῖς), по-видимому, связанные с формой изложения материала, и исторические (πραγματικαῖς), связанные с излагаемыми событиями (Pol. XXXIX. 1. 9)14. Можно предположить, что в этой классификации объединены тематика отступлений и их роль в структуре произведения, но доказать это трудно, т.к. текст XXXIX книги «Всеобщей истории» сохранился фрагментарно. Если исходить из классификации отступлений по содержанию, то в полностью сохранившихся книгах «Всеобщей истории» представлены экскурсы географические, этнографические, биографические, исторические и методологические, а следуя классификации по функциям, предложенной Л. И. Хау, – объяснительные, оценочные и философские, некоторые с элементами полемики. К географическим отступлениям относятся экскурс о частях света вообще (Pol. III. 36–38, объяснительное и философское), о Понте и Меотиде (IV. 39–42, объяснительное), к этнографическим – об аркадском воспитании (IV. 20–21, объяснительное), к биографическим – об Арате (IV. 7. 8–11, объяснительное), к историческим – об ахейцах (II. 38–41, объяснительное). Примером отступления одновременно географического, этнографического и исторического может быть экскурс 11

Hau L.I. Op. cit. P. 28. Khellaf K. Op. cit. P. 176. 13 Теперик Т.Ф. Указ. соч. С. 368–369. 14 μάλιστα δὲ περὶ τὴν ψυχὴν τοῦτό τις ἂν ἴδοι συμβαῖνον: αἱ γὰρ μεταλήψεις τῶν ἀτενισμῶν καὶ τῶν ἐπιστάσεων οἷον ἀναπαύσεις εἰσὶ τοῖς φιλοπόνοις τῶν ἀνδρῶν. διὸ καὶ τῶν ἀρχαίων συγγραφέων οἱ λογιώτατοι δοκοῦσί μοι προσαναπεπαῦσθαι τῷ τρόπῳ τούτῳ, τινὲς μὲν μυθικαῖς καὶ διηγηματικαῖς κεχρημένοι παρεκβάσεσι, τινὲς δὲ καὶ πραγματικαῖς, ὥστε μὴ μόνον ἐν αὐτοῖς τοῖς κατὰ τὴν Ἑλλάδα τόποις ποιεῖσθαι τὰς μεταβάσεις, ἀλλὰ καὶ τῶν ἐκτὸς περιλαμβάνειν («для людей деятельных отдохновением своего рода служит перемена предметов, которым они отдаются со всем напряжением и вниманием. Вот, думается мне, почему умнейшие из древних историков таким образом прерывали свой рассказ, при этом одни из них вводили мифологические и описательные отступления, другие – исторические, так что не только переходили от одной местности к другой в Элладе, но привлекали и чужие земли») (здесь и далее пер. Ф. Г. Мищенко). 12

35

о кельтах (II. 14–35, объяснительное). Методологические экскурсы можно несколько условно разделить на общие – рассуждения о том, как следует писать историю, и частные, посвящённые произведениям отдельных историков. К первой группе относятся отступления о пользе изучения прошлого (III. 31–32, философское и полемическое), о географических экскурсах у историков (III. 57–59, объяснительное и полемическое), о частях и целом в истории (V. 31–33, объяснительное и философское), ко второй – об историках Первой Пунической войны (I. 13–15, объяснительное, оценочное и полемическое), об историке Филархе (II. 56–63, оценочное и полемическое). Полибий указывает, что объяснительные географические отступления в исторических сочинениях, в частности в его «Всеобщей истории», необходимы (II. 14. 3, V. 21. 4–9)15, однако отмечает, что они не должны нарушать связности и последовательности повествования и делать текст непонятным для читателей (III. 57. 4)16. В риторических трактатах последующих веков, в частности в трактатах Дионисия Галикарнасского, указаны предпочтительные типы отступлений как обязательного элемента композиции исторических сочинений; экскурсы могут быть географическими и историко-этнографическими, но не мифологическими. Дионисий показывает, что уместные отступления создают разнообразие – «пестроту» (ποικιλία), которая является одним из достоинств «расположения материала»17. Следует отметить, что Полибий рассуждает об избранных им принципах построения исторического повествования с целью сделать повествование последовательным и связным, чтобы не утомлять читателей: «Установивши таким образом связность рассказа (συνεχοῦς γινομένης τῆς διηγήσεως), мы покажем, что имели достаточное основание говорить и о событиях, рассказанных уже другими; вместе с тем такое расположение (ἐκ τῆς τοιαύτης οἰκονομίας) даст любознательным читателям возможность перейти легко и удобно к тому, что будет рассказано дальше» (Pol. I. 13. 9, см. также III. 5. 9). 15

О географических и этнографических отступлениях в «Аргонавтике» Аполлония Родосского см.: Теперик Т.Ф. Указ. соч. С. 366–367. 16 ἡμεῖς δ᾽οὐχὶ νομίζοντες ἀλλότριον εἶναι τοῦτο τὸ μέρος τῆς ἱστορίας, διὰ τοῦτο παρελείπομεν, ἀλλὰ… οὐ βουλόμενοι παρ᾽ ἕκαστα διασπᾶν τὴν διήγησιν οὐδ᾽ ἀποπλανᾶν ἀπὸ τῆς πραγματικῆς ὑποθέσεως τοὺς φιληκοοῦντας («мы не говорили об этом не потому, что считаем подобные предметы не относящимися к истории, но потому… что не желаем прерывать наше повествование частыми отступлениями и отвлекать внимание любознательных читателей от настоящего предмета истории»). 17 Подробнее см.: Осипова О.В. Дионисий Галикарнасский об отступлениях в исторических сочинениях // Индоевропейское языкознание и классическая филология – ХV. СПб., 2011. С. 433–437.

36

Итак, Полибий использует в тексте «Всеобщей истории» элементы метатекста – авторского комментария, описывающие и интерпретирующие основной (базовый) текст произведения. А. Вежбицкая относит к метатексту выражения – показатели связи между фрагментами высказывания, указывающие направление хода мысли: «в сторону», сигналы очерёдности и логической последовательности18. Эти показатели можно сопоставить с указанием на отступления и прологи, заключения и оглавления соответственно: метатекст используется, когда речь идёт о структурировании высказывания и текста, переходе от одной части к другой, таким образом историк обращает внимание читателя на композиционные особенности текста своего произведения19. Если рассматривать метакомпоненты, относящиеся к внешней самоорганизации текста в полностью сохранившихся книгах «Всеобщей истории», то можно заметить, что авторские указания на отступления обеспечивают «дистантную связность»20 базового текста. Полибий прерывает хронологическое изложение событий рассуждениями, призванными объяснить читателям структуру произведения и необходимость отхода от временной последовательности и таким образом обосновать уместность отступлений, прежде всего объяснительных (Pol. II. 37. 5; 42; IV. 7. 11). Он отмечает начало и конец экскурса, например: «Покончивши с отступлением и возвращаясь к изложению событий, мы постараемся с соблюдением везде последовательности рассказа представить читателям вкратце верную картину упомянутой выше войны» (I. 15. 13. Пер. Ф. Г. Мищенко)21. Подобные указания можно найти и в других частях «Всеобщей истории» (II. 36. 1; III. 33. 1; V. 33. 8; V. 40. 4). Давая предварительный обзор (προέκθεσις) всего сочинения во вступлении к III книге (Pol. III. 1. 7–5), Полибий не только излагает содержание, но и объясняет читателю логику построения текста своего произведения, указывая, когда отступит от хронологического изложения событий: «Остановившись на этом месте, мы рассмотрим государственное устройство римлян» (στήσαντες δ᾽ ἐπὶ τούτων τὴν διήγησιν τὸν ὑπὲρ τῆς Ῥωμαίων πολιτείας συστησόμεθα λόγον, III. 2. 6 – о книге VI); «вместе с этим мы в виде отступления (κατὰ παρέκβασιν) объясним уничтожение 18

Вежбицкая А. Метатекст в тексте // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 8. М., 1978. С. 411–412. 19 О функциях метатекста см. в работах: Перфильева Н.П. Метатекст: текстоцентрический и лексикографический аспекты. Автореф. дис. ... докт. филол. наук. Новосибирск, 2006. С. 23; Николаева Т.М. Метатекст и его функция в тексте // Исследования по структуре текста. М., 1987. С. 133–174. 20 Перфильева Н.П. Указ. соч. С. 32. 21 ἡμεῖς δ᾽ ἐπειδὴ τοὺς ἁρμόζοντας πεποιήμεθα λόγους ὑπὲρ τῆς παρεκβάσεως, ἐπανελθόντες ἐπὶ τὰς πράξεις πειρασόμεθα προστιθέντες ἀεὶ τὸν ἑξῆς λόγον εἰς ἀληθινὰς ἐννοίας ἄγειν διὰ βραχέων τοὺς ἐντυγχάνοντας ὑπὲρ τοῦ προειρημένου πολέμου.

37

власти Гиерона Сиракузского» (III. 2. 7 – о VII. 8. 1–8). Отступления могут занимать целые книги: книга VI – о формах правления в целом и о римском государстве в частности, книга XII – об историческом методе и исторических сочинениях, в том числе об историке Тимее, книга XXXIV – о географии22. Таким образом, можно сделать вывод, что Полибий не только включает в своё произведение отступления различного содержания (географические, методологические и др.) и обосновывает их уместность в исторических сочинениях, но и отмечает переходы от хронологического изложения к экскурсу и наоборот, используя элементы метатекста – авторского комментария, указывающего на композиционные особенности текста и позволяющего сделать повествование последовательным, связным и, таким образом, ориентированным на читателя. O. V. Osipova POLYBIUS ON DIGRESSIONS IN HISTORICAL WORKS In this article, both digressions or excursuses, i.e. departures from the chronological order of events, in the fully preserved first five books of Polybius’ Universal history, and the historian’s own reflections on digressions in historical writings are discussed. It is argued that Polybius not only includes various digressions (geographical, methodological, etc.) in his work and justifies their relevance in historiography, but also points out the transitions from chronological order to an excursus and vice versa, relying on metatextual elements – the author’s commentary that specifies structural features of the text and makes the narrative consistent, coherent, and reader-oriented.

22

См. таблицу с указанием содержания каждой книги «Всеобщей истории» в статье: Foulon É. Polybe et l’histoire univer // Histoire et historiographie dans l’antiquité. P., 2001. Р. 80–82.

С. В. Обухов О ТИТУЛАТУРЕ МИТРИДАТА II ФИЛОПАТОРА, ЦАРЯ КОММАГЕНЫ Одним из наименее изученных периодов в истории Коммагены эллинистического времени является время правления сына Антиоха I Теоса (69–34 гг.)1, Митридата II Филопатора (36 (34?) – 20 гг.). Так, исследователи фактически не анализировали титулатуру этого властителя, имеющую прямое отношение к его царской идеологии. К сожалению, сохранилось совсем немного источников времени Митридата II Филопатора. У античных авторов он упоминается как один из вассальных правителей – союзников триумвира Марка Антония в его борьбе с Октавианом (Plut. Ant. 61; Dio Cass. LII. 43. 1). Поэтому единственным источником, проливающим свет на официальную идеологию и титулатуру этого коммагенского монарха, являются его надписи и отчасти монеты. В частности, в краткой форме титулатура Митридата – βασιλεὺς μέγας Μιθραδάτης («великий царь Митридат») – представлена в двух надписях из святилища в Кара-Куше (OGIS. I. 403, стк. 1–2; SEG. 33: 1215, стк. 1–2) и сокращённо в родительном падеже – на ряде монет (халков): ΒΑ(ΣΙΛΕΩΣ) ΜΕ(ΓΑΛΟΥ) Μ(ΙΘΡΑΔΑ)ΤΟΥ Μ (--)2. Пространный вариант титулатуры коммагенского царя имеется в посвящении царского чиновника Ариарамна, сына Паллая, Зевсу Сотеру и другим богам, найденном около деревни Дамикли близ Евфрата: βασιλεύοντος μεγάλου Μιθραδάτου φιλορωμαίου καὶ φιλοπάτορος3. Несколько особняком стоит ещё один вариант титулатуры Митридата II, известный по уникальной монете (халк?), относящейся к совместному чекану Антиоха I и его сына: ΒΑ(ΣΙΛΕΩΣ) ΜΕ(ΓΑΛΟΥ) ΜΙΘΡΑΔ(ΑΤΟΥ) Φ(ΙΛΟΡΩ)ΜΑΙΟΥ ΦΙΛ(ΕΛΛΗΝΟΣ)4. Необходимо отметить, что титулатура Митридата II Коммагенского претерпела существенные изменения по сравнению со временем Антиоха I, что, очевидно, говорит о трансформации царской идеологии в эпоху его преемника. Обратимся теперь к титулу μέγας («великий»), засвидетельствованному во всех дошедших до нас надписях Митридата и на его монетах. Этот титул, официально принятый ещё Антиохом I, вероятнее всего после

1

Здесь и далее все даты – до н.э. Слово не восстанавливается. Может быть, ошибка резчика? См.: Taşyürek O.A. Die Münzpragung der Könige von Kommagene // Antike Welt. Kommagene. Zeitschrift für Archäologie und Urgeschichte. Sondernummer 6. Küsnacht, 1975. S. 42. 3 Şahin S. Forschungen in Kommagene I: Epigraphik // Epigraphica Anatolica. Vol. 18. 1991. S. 102. Стк. 1–2. 4 Taşyürek O.A. Op. cit. S. 42. 2

39

66–65 гг., когда Коммагена вышла из подчинения Великой Армении5, присутствует почти во всех надписях Антиоха (OGIS. I. 383–398). Здесь нет надобности обсуждать, было ли принятие этого титула связано с восточным (ахеменидским) наследием в Коммагене6, либо в большей степени с селевкидскими (эллинскими) традициями царской династии7. В любом случае Митридат II удержал этот эпитет в своей титулатуре. Так что можно говорить об определённой преемственности в царской идеологии между отцом и сыном. Подобная ситуация сложилась и в официальной идеологии поздних Арташесидов, царей Великой Армении в эпоху эллинизма. Так, младший современник Митридата II Коммагенского, Тигран III (20–8 гг.), являвшийся безусловным римским ставленником8, чеканил на своих монетах указанный титул9, вероятно, подражая своим предшественникам и в первую очередь создателю армянской державы Тиграну II Великому (96–55 гг.). Другой царь из династии Арташесидов, Артавазд II (55–34 гг.), сын Тиграна II, сохранил титул «царь царей»10, принятый его отцом, несмотря на то что Армения в его правление уже не занимала первенствующего положения в Передней Азии, а её цари носили титул «друзей и союзников римского народа», подразумевавший их зависимость от Рима. 5

Wagner J. Neue Funde zum Götter und Königskult unter Antiochos I von Kommagene // Antike Welt. Kommagene. Zeitschrift für Archäologie und Urgeschichte. Sondernummer 6. S. 56–57. 6 Bevan E.R. Antiochus III and this title «Great King» // JHS. Vol. 22. 1902. P. 241– 244. 7 Strootman R. The Great Kings of Asia: Universalistic Titulature in the Seleukid and Post-Seleukid East // Seleukeia: Studies in Seleucid History, Archaeology and Numismatics in Honor of Getzel M. Cohen / Ed. by R. Oetjen, F. Ryan. B., 2014. P. 27. 8 Халатьянц Г.А. Очерки истории Армении в связи с общим ходом событий в Передней Азии. М., 1910. С. 247; Головко И.Д. Рим и Парфия во время принципата Августа // Материалы по археологии Северного Причерноморья. Вып. 4. Одесса, 1962. С. 125. 9 Babelon E. Les Rois de la Syrie, ďArmenie et de Commagene. P., 1890. P. 216. Pl. XXIX, fig. 18–20; Аракелян Б.А. Очерки по истории искусства Древней Армении (VI в.до н.э – III в. н.э.). Ереван, 1976. C. 66. Табл. LXXVIII. О титулатуре царей Великой Армении во II–I вв. до н.э. см.: Кркашарян С. О титулатуре армянского царя // Вестник общественных наук Академии наук Арм. ССР. 1982. № 9. С. 45–51; Тирацян Г.А. Ахеменидские традиции в древней Армении. М., 1960. С. 3. 10 Babelon E. Op. cit. P. 215. Pl. XXIX. Fig. 16; Аракелян Б.А. Указ. соч. С. 64–65. Табл. LXXVI–LXXVII. Этот титул носили и парфянские Аршакиды, особенно во II–I вв. до н.э., что было связано с рецепцией ахеменидского наследия в идеологии этой иранской династии. См.: Neusner J. Parthian Political Ideology // Iranica Antiqua. Vol. III. 1963. P. 56–58; Бадер А.Н. Титулатура парфянских царей как источник по истории культуры // Древний и Средневековый Восток / Под ред. Д. Д. Васильева. М., 1988. Ч. 1. С. 123–127.

40

Как и в титулатуре Антиоха I (OGIS. I. 383–398), эпитет φιλορωμαίος («друг римлян») присутствует в титуле его сына Митридата II, исключившего, однако, эпитет «друг греков» из официальной идеологии, что, видимо, было связано с отходом этого властителя от классических эллинистических традиций11, окончательным вхождением Коммагены в орбиту римской политики на Востоке и превращением её в зависимое от Рима царство. Такая трактовка подтверждается тем, что многие римские ставленники на Востоке и в Северном Причерноморье использовали именно эпитет «филоромей», а не «филэллин» в своей официальной титулатуре. Это относится прежде всего к Ариобарзану I Каппадокийскому (95–63 гг.)12, Ироду I Великому, царю Иудеи (37–4 гг.) (OGIS. I. 414, стк. 1), к царям Боспора, начиная с Асандра (после 44 г.) (КБН. 30–33, 36, 38–44, 47, 52–60)13, а также единственный раз в истории Парфянской державы – в случае с Тиридатом II (32/31–30 и 26–25 гг.), незадачливым претендентом на царский трон14. Обозначенный выше тезис несколько противоречит тому варианту титулатуры коммагенского царя, который засвидетельствован на совместной монете Антиоха I и Митридата II, ведь там присутствует эпитет «филэллин»15. Однако подобное несоответствие можно объяснить тем, что Митридат II мог носить титул «филэллин» при жизни отца (намёк на соправительство?), когда царствующий дом ещё поддерживал традиционные эллинистические практики в Коммагене, но в дальнейшем – после смерти Антиоха I и в связи с изменившейся международной и внешнеполитической конъюнктурой – Митридат II исключил титул «друга греков» из своей официальной титулатуры. Весьма важное значение в царской идеологии Митридата II Коммагенского имел титул «Филопатор» – «любящий отца», принятие которого подчёркивало приверженность этого владыки религиозной политике своего отца. В данном отношении вполне можно согласиться со схожим мнением, высказанным Ф. Муччоли16. И действительно, Митридат II стал последним из царей Коммагены, строивших хиеротесионы – гробницысвятилища для увековечивания памяти членов царствующей династии. Наиболее яркий пример – святилища в Кара-Куше и в Сезенке. Согласно некоторым, правда, и не совсем убедительным предположениям, Митридат II мог достраивать святилище на горе Нимруд-Даг непосредственно 11 12

Muccioli F. Gli epiteti ufficiali dei re ellenistici. Stuttgart, 2013. P. 257–261. Head B.V. Historia Numorum. A Manual of Greek Numismatic. Oxford, 1911. P.

751. 13

Цветаева Г.А. Боспор и Рим. М., 1979. С. 27–28. На монетах – Wroth W. A Catalogue of the Parthian coins in the British Museum. L., 1903. P. 135. Pl. XXIII. 15 Taşyürek O.A. Op. cit. S. 42. 16 Muccioli F. Op. cit. P. 233. 14

41

после смерти Антиоха I17. Однако в надписи из Дамлики Митридат отказался от эпиклез своего отца θεὸς Δίκαιος («бог справедливый») (OGIS. I. 383–398), что, вероятно, указывает на отказ сына Антиоха I от прижизненного обожествления и, вообще, от системы царского культа, созданного на основе греко-иранского синкретизма в эпоху его отца. Таким образом, повторимся, что, порвав с основами религиозно-идеологической политики своего отца, Митридат подтвердил статус царя, вассального по отношению к Риму. Уже отмечалось, что грань между римской провинцией и клиентским царством была трудноуловима18. Это замечание вполне применимо и к Коммагене Митридата II Филопатора и его преемников. Показательно, что Митридат задним числом унифицировал и изменил титулатуру своего отца, сделав акцент на его изначальной лояльности к Риму. Это напрямую подтверждается надписью из Дамикли, в которой эпиклезы Антиоха I почти совпадают с эпиклезами Митридата II: βασιλέως μεγάλου Ἀντιόχου Ἐπιφανοῦς φιλορωμαίου19. Следовательно, можно говорить о достаточно условном, внешнем следовании Митридата II идеологическим принципам прошлого царствования20, а принятие титула «Филопатор» являлось одним из элементов официальной пропаганды властителя – действительность была во многом иной. В целом же трансформация титулатуры коммагенских властителей в эпоху Митридата II Филопатора отражает процесс включения этого политического образования в орбиту восточной политики Римского государства и его превращения в типичное, мало чем отличавшееся от других клиентское царство, сохранившее лишь отдельные элементы, присущие политической культуре классического эллинизма.

17

Jacobs B. Das Heiligtum auf dem Nemrud Daği. Zur Baupolitik des Antiochos I. von Kommagene und seines Sohnes Mithradates II // Gottkönige am Euphrat. Neue Ausgrabungen und Forchungen in Kommagene / Hrsg. J. Wagner. Darmstadt; Mainz, 2012. S. 84; Şahin S. Philopator-Titulatur für Mithridates II. von Kommagene // Gephyra. Bd 10. 2013. S. 163–165. 18 Машкин Н.А. Принципат Августа. Происхождение и социальная сущность. М.; Л., 1949. С. 526–527. 19 Şahin S. Forschungen… S. 102. Стк. 2–3. 20 Facella M. La Dinastia degli Orontidi nella Commagene Ellenistico-Romana. Pisa, 2006. P. 309–311.

М. Н. Кириллова ПЕРВАЯ РИМСКАЯ КОЛОНИЯ НА МЕСТЕ КАРФАГЕНА Колонизацию можно считать одним из ключевых факторов истории Древнего Рима: в немалой степени именно благодаря ей стало возможным формирование Римской империи, пожалуй, самой централизованной и стабильной державы древности. Неудивительно, что колонизация не раз становилась объектом изучения, однако многие связанные с нею сюжеты до сих пор исследованы недостаточно. Об одном из них и пойдёт речь в настоящей статье. В числе наиболее процветающих римских колоний был Карфаген, основанный на месте одноимённого пунийского города, разрушенного и проклятого в 146 г. (здесь и далее – до н.э.). Всего римляне предприняли целых три попытки основания колонии на этом месте; двум последним1 посвящено немало исследований2, целью же предлагаемой работы является анализ обстоятельств основания первой римской колонии на месте Карфагена – Юнонии. Ей уделено в литературе меньше внимания, между тем по ряду причин история этой римского колонии уникальна и заслуживает отдельного рассмотрения. Во-первых, это единственный случай, когда решение об основании колонии было принято, а затем, уже после её основания, отменено. Попытка такового приходится на начало поворотного для римской истории периода поздней Республики, когда в обществе меняются представления о целях римской колонизации3. В конце концов, эта была первая римская колония, основанная за морем. В историографии нередко можно встретить мнение об изначальной чуждости римлянам идеи основания колоний вне Италии4, при этом римляне противопостав1

Вторая попытка была предпринята после смерти не успевшего, но планировавшего это сделать Цезаря в 44 г. – в консульство Марка Антония и Публия Корнелия Долабеллы, третья в 29 г. Октавианом, которому пришлось восстанавливать опустевшее за время наместничества Лепида поселение. См., например, CharlesPicard G. Nordafrika und die Römer. Stuttgart, 1962. S. 28. 2 См, например, Debbasch Y. « Colonia Iulia Karthago » : la vie et les institutions municipals de la Carthage romaine // Revue historique de droit français et étranger. 4ème serie. Vol. 30. 1953. P. 30–53; Fishwick D. De la Carthage punique à la Carthage romaine. La levée de l’interdit // Monuments funéraires, institutions autochtones en Afrique du Nord antique et médiévale. P., 1995. P. 235–245; Mokni S. « Les premiers temps de la Carthage romaine » et la titulature de la colonie // Cahiers du Centre Gustave Glotz. Vol. 19. 2008. P. 53–76. 3 Abbott F.F. The Colonizing Policy of the Romans from 123 to 31 B.C. // Classical Philology. Vol. 10. 1915. P. 365–380; Broadhead W. Colonization, Land Distribution, and Veteran Settlement // A Companion to the Roman Army. Oxford, 2007. P. 148–163. 4 Abbot F.F. Op. cit. P. 370; Scullard H.H. From the Gracchi to Nero. L., 1963. P. 37; Salmon E.T. Roman Colonization under the Republic. L., 1969. P. 119, 130, 133–134;

43

ляются грекам, у которых основание колоний за морем было более чем распространённой практикой. Разумеется, долгое отсутствие у римлян заморских колоний можно объяснить отличными от греческих географическими условиями, однако можно ли здесь говорить в целом о неприятии римлянами идеи основания колоний за морем? Всё вышеперечисленное заставляет ещё раз обратиться к обстоятельствам основания первой римской колонии на территории Карфагена. Тит Ливий, Веллей Патеркул и Аппиан приписывают решение вывести колонию в Карфаген Гаю Гракху (Liv. Per. 60; Vell. II. 7. 7; App. Pun. 136.644). По сообщению Плутарха, закон об основании колонии Юнонии на территории бывшего Карфагена принадлежал не самому Гракху, а некоему Рубрию, о котором практически ничего не известно (Plut. C. Gracch. 10.2). О законе Рубрия говорится и в аграрном законе 111 г. Учитывая, впрочем, что межеванием земли колонии руководил Гракх5, Рубрия, формального автора закона6, действительно можно считать его сподвижником. Пожалуй, наиболее скептически к этой точке зрения отнёсся Ж. Каркопино, считавший, что закон мог предложить и политический оппонент Гракха, чтобы услать его за море накануне выборов народных трибунов, в которых тот должен был принять участие7. С другой стороны, ещё В. Юдайх отметил близость закона логике гракханского аграрного законодательства, а также привёл в пример lex Acilia repetundarum, также формально исходивший не от Гракха8. Отметим также, что непосредственное участие Гая Гракха в комиссии, занимавшейся устройством колонии в Африке, значило гораздо больше, чем формальное авторство закона, поскольку все ключевые решения, касавшиеся и межевания, и распределения участков, принимались на месте (CAR. 83, 96, 121, 125, 127). Учитывая, что закон о выведении колонии был принят, поставим вопрос о целях её основания. Римские колонии – это не просто города Италии, но опорные пункты римской власти (Cic. Leg. agr. II. 73: esse non oppida Italiae, sed propugnacula imperi viderentur)9. С точки зрения Э. Сэлмона, военные функции объясняют небольшой размер участков в римских колониях10. Однако колонии, которые предлагал вывести Тиберий Гракх, имели уже другие, социальные цели, а именно обеспечение землёй малоMossé Cl. La colonisation dans l'antiquité. P., 1970. P. 109; Thein A. Sulla’s Veteran Settlement Policy // Militärsiedlungen und Territorialherrschaft in der Antike. B., 2011. Р. 88. 5 Plut. C. Gracch. 11.3; App. BC. I. 24. 102. 6 Об идентификации личности Рубрия см. Лапырёнок Р.В. Наследие аграрного закона Тиберия Гракха: земельный вопрос и политическая борьба в Риме 20-х гг. II в. до н.э. М., 2016. С. 209–210. 7 Carcopino J. Autour des Gracques : études critiques. P., 1928. Р. 267. 8 Judeich W. Die Gesetze des Gaius Gracchus // Historische Zeitschrift. Bd. 111. H. 3. 1913. S. 487. 9 Broadhead W. Op. cit. Р. 149. 10 Salmon E. Op. cit. P. 16.

44 11

имущих слоёв населения . Это не значит, впрочем, что стратегический аспект перестал учитываться: так, колония Нарбон Марций, основанная в 118 г., прикрывала дорогу на Испанию (Vell. Pat. I. 15. 5). В целом принято говорить о двух фазах колонизации в эпоху Республики: до II в., когда колонии создавались в основном с целью поддерживать спокойствие и правопорядок на завоёванной территории, и после, когда целью их основания было обеспечение землёй малоимущих римлян или ветеранов12. Основание Юнонии преследовало скорее социальные цели, однако участки в ней предназначались, очевидно, представителям отнюдь не беднейших слоёв населения. Участки были большими: по данным текста закона 111 г., до 200 югеров, amplius iug(era) (ducenta). Очевидно, что обработка этих участков позволяла надеяться на экспорт произведённого хлеба в Рим. Согласно распространённой в литературе точке зрения, площадь в 200 югеров соответствует участку для колониста из всаднического сословия13. Сохранились и остатки римского межевания, которые предполагали создание участков в 200 югеров, т.е. в 50,4 га14. Таким образом, выведение этой колонии нельзя воспринимать как меру, направленную на улучшение благосостояния бедняков: естественно, что для малоимущего римлянина обработка 50,4 га земли была бы делом затруднительным. Скорее можно предположить, что ввиду недостатка в Риме продовольствия (App. Pun. 136.644) в Северной Африке планировалось создать относительно крупные товарные хозяйства15. Таким образом, данные археологии подтвер11

Между тем участки в них по-прежнему оставались небольшими. Так, Р. Компатанджело в своём исследовании следов римского межевания на полуострове Саленто, датируемых как раз концом II в., отмечает, что внутри центурий прослеживаются участки по 5–8 югеров, которые, очевидно, являлись участками, переданными колонистам (см. Compatangelo R. Un cadastre de рierre. Le Salento romain. P., 1989. P. 174). 12 Broadhead W. Op. cit. P. 148–149. 13 Roman Statues / Ed. by M. H. Crawford. L., 1996. Vol. I. P. 172. Ещё К. Николе отметил желание младшего Гракха угодить своими социально-экономическими мероприятиями не только плебсу, но и всадникам, и это наблюдение, сделанное большей частью на анализе текста lex repetundarum – фрагментарно сохранившегося закона Гая Гракха о вымогательствах, вполне согласуется с тем, что мы знаем об аграрной программе, заложенной в основание колонии Юнония. См. Nicolet Cl. Les Gracques : crise agraire et révolution à Rome. P., 1967. P. 169, 186. 14 Caillemer A., Chevallier R. Les centuriations de l'«Africa vetus» // Annales. Économies, Sociétés, Civilisations. No. 4. 1954. P. 454; Trousset P. Les centuriations de Tunisie et l'orientation solaire // Antiquites africaines. Vol. 33. 1997. P. 95–109. 15 Так, Г. Борен в результате своих наблюдений над источниками пришёл к выводу, что в конце II в. Рим постиг продовольственный кризис, поскольку экономика вилл II в. основывалась на производстве вина и оливкового масла. В этих условиях требовались новые источники импорта зерна, одним из которых как раз могла стать колония в Африке. См. Boren H.C. Die Rolle der Stadt Rom in der Wirtschaftskrise der Gracchenzei // Zur Sozial- und Wirtschaftsgeschichte der späten römischen Republik.

45

ждают сведения закона 111 г. На этом основании указанные следы связывают с деятельностью Гая Гракха. Что касается стратегического интереса, то он также присутствовал. Разумеется, в Африке уже существовал опорный пункт римлян – Утика, однако старая карфагенская гавань была достаточно удобной и также могла использоваться. В этой связи Юнония близка другим колониям Гая Гракха – Нептунии и Минервии, также имевшим удобные гавани, которые могли использоваться для торговли16. В целом интерес римлян к этому региону Африки был предсказуем – это удобное в силу своего географического положения место для занятий сельским хозяйством и торговлей. В частности, Аппиан (Pun. 67.303) отмечает плодородие африканских земель (ἔκ τε πεδίων εὐκαρπίας). Более того, в Африке уже существовало римское население, которое, судя по эпитомам Ливия, незадолго до принятия закона Рубрия сократилось из-за эпидемии (Liv. Per. 60). Таким образом, можно сказать, что основание Юнонии способствовало лучшему освоению этого региона римлянами, однако едва ли она должна была играть роль опорного пункта в случае военных действий. Итак, основание Юнонии преследовало цели, нехарактерные для большинства римских колоний. Она создавалась не в интересах беднейших слоёв населения или для обеспечения контроля за областью, а должна была способствовать росту римского влияния в регионе, могла помочь решению проблемы снабжения Рима продовольствием и в целом была выгодна зажиточным группам граждан. Однако закон о создании колонии в конце концов отозвали, причём уже после того, как проведено межевание состоялось и колонисты получили свои участки. Как уже говорилось, это уникальный для римской истории случай. Рассмотрим данные нарративной традиции, сообщающие нам, при каких обстоятельствах это произошло. Этот эпизод освещают Плутарх и Аппиан, а также (несколько более кратко) – Павел Орозий. Наиболее зловещую картину рисует Плутарх (C. Gracch. 11.2): «Ветер рвал главное знамя из рук знаменосца с такой силой, что сломал древко, смерч разметал жертвы, лежавшие на алтарях, и забросил их за межевые знаки, которыми наметили границы будущего города, а потом набежали волки, выдернули эти знаки и утащили далеко прочь (αὐτοὺς δὲ τοὺς ὅρους ἀνέσπασαν ἐπελθόντες λύκοι καὶ μακρὰν ᾤχοντο φέροντες)» (здесь и далее пер. С. П. Маркиша). Аппиан излагает события Darmstadt, 1976. S. 92. По мнению А. Пиганьоля, римляне были изначально заинтересованы в возделывании земель вокруг Карфагена и идея основания там колонии могла возникнуть гораздо раньше, однако доказательств этому нет. См. Piganiol A. La conqueté romaine. P., 1967. P. 263; Adcock F.E. «Delenda est Carthago» // Cambridge Historical Journal. Vol. 8. No. 3. 1946. P. 119. 16 Abbot F. Op. cit. P. 367.

46

более сдержанно: когда Гракх и Фульвий Флакк находились в Риме, пришло известие, что «волки вытащили и разбросали пограничные столбы, поставленные Гракхом и Фульвием, и авгуры истолковали это как дурное предзнаменование для будущей колонии (λύκοι τοὺς ὅρους Γράκχου τε καὶ Φουλβίου διέρριψαν ἀνασπάσαντες, καὶ τῶν μάντεων τὴν ἀποικίαν ἡγουμένων ἀπαίσιον)» (App. BC. I. 24. 105. Здесь и далее пер. С. А. Жебелёва). Ещё сдержаннее ситуацию комментирует Павел Орозий (V. 12. 2). По его словам, Карфаген был восстановлен и заселён выведенными туда семьями римских граждан, однако его восстановлению предшествовало «великое знамение» (magnum prodigium): межевые знаки, расставленные землемерами, ночью вытащили и изгрызли волки. По этой причине «некоторое время все колебались, стоит ли римскому миру восстанавливать Карфаген» (aliquamdiu haesitatum est, utrum Romanae paci expediret Carthaginem reformari). Для христианских авторов обстоятельства восстановления Карфагена, надо полагать, представляли особый интерес, поскольку в их эпоху он являлся важнейшим центром христианства. Тем не менее либо у них этот интерес отсутствовал, либо сведения их источников по этому вопросу были скудны. Пожалуй, только Тертуллиан говорит о неких «непристойностях Гракха» (Tert. Pall. I. 2: Gracchi obscena omina). С точки зрения Орозия, дурные предзнаменования не повлияли на сам процесс восстановления города: он не пишет ни об отмене закона о выведении колонии на территорию Карфагена, ни о двух последующих попытках основать колонию на его месте. Евтропий же лаконично сообщает, что Карфаген был восстановлен в консульство Луция Цецилия Метелла и Тита Квинкция Фламинина, т.е. в 123 г. (Eutr. IV. 21)17 Основным источником для трудов и Орозия, и Евтропия с большой долей вероятности являлся труд Тита Ливия18, однако его 60-я книга, где могла идти речь об обстоятельствах основания колонии на месте Карфагена, не сохранилась. Краткое её содержание указаний на знамения не содержит, хотя, возможно, их описание там всё-таки имелось ввиду известной склонности Ливия описывать знамения и чудеса. Другой латиноязычный автор, сравнительно близкий по времени к описываемым событиям, Веллей Патеркул (II. 7. 7), также не сообщает ни о каких предзнаменованиях: он характеризует решение о выведении колоний за пределы Италии как «пагубнейшее» (perniciosissima), отмечая, что первой такой колонией являлся Карфаген. Таким образом, наиболее подробно обстоятельства выведения колонии на территорию Карфагена описывают Плутарх и Аппиан – авторы достаточно поздние, а отсылка к этому сюжету у Орозия позволяет также предполагать, что он был засвидетельствован и в латинских источниках, 17 18

512.

Stockton D. The Gracchi. Oxford, 1979. P. 229. Broughton T.R.S. The Magistrates of the Roman Republic. Vol. I. N.Y., 1951. Р.

47

скорее всего у Ливия. Версия Плутарха существенно отличается от версии Аппиана тем, что неудачи сопровождают саму процедуру выведения колонии. Александрийский автор расставляет акценты по-иному: пока Гай Гракх и Фульвий Флакк заняты в Африке основанием колонии, в Риме распространяется слух о волках. Аппиан подчёркивает, что именно наличие дурных предзнаменований послужило причиной отмены закона о выведении Юнонии: «Сенат созвал народное собрание, в котором закон о ней должен был быть аннулирован. Гракх и Фульвий, потерпев и здесь неудачу, словно обезумевшие, стали утверждать, что сенат введён в обман рассказом о волках (μεμηνόσιν ἐοικότες ἐψεῦσθαι τὴν βουλὴν ἔφασκον περὶ τῶν λύκων. οἵ τε θρασύτατοι τῶν δημοτῶν)» (BC. I. 24. 106). Именно народное собрание, созванное для отмены закона об основании колонии Юнонии, стало для Гракха роковым. Совершенно иную картину мы находим у Плутарха. Хотя его описание носит гораздо более драматический характер, чем у Аппиана, оно при этом и более детально, и более последовательно: Гай Гракх возвращается из Африки к выборам народных трибунов, однако проигрывает их, тогда как получивший консульство Луций Опимий, ярый враг Гракха, начинает добиваться отмены законов последнего и критиковать его деятельность в Африке (Plut. C. Gracch. 12–13). Чей рассказ более достоверен? Учёные XIX в. обычно отдавали предпочтение Аппиану19. Казалось бы, его «Римская история» сама по себе носит более основательный характер, нежели морализаторские по своему характеру биографии Плутарха. Тем не менее уже в начале XX в. восприятие этих текстов начало меняться. Так, Дж. Кардинали обратил внимание на бóльшую детальность повествования Плутарха и пришёл к выводу, что он пользовался неким источником, который Аппиан не знал20. Ж. Каркопино нашёл этому обстоятельству, с нашей точки зрения, более правдоподобное объяснение. Дело в том, что цель Аппиана достаточно глобальна: создание ни много ни мало полной римской истории, и эта цель ввиду её масштабности позволяет опускать детали, тогда как для Плутарха, составлявшего анекдотические по своему характеру биографии, именно детали представляют особую ценность. И Плутарх, и Аппиан пользовались одним и тем же источником, только учли его данные в разной степени21. Таким образом, более вероятно, что в действительности имела место последовательность событий, изложенная Плутархом: межевание земли для колонии, возможно, действительно сопровождавшееся 19

Nitzsch K.W. Die Gracchen und ihre nächsten Vorgänger. B., 1847. S. 438. Cardinali G. Studi Graccani. Roma, 1912. P. 71. Скорее всего, Аппиан при написании своего произведения использовал по одному источнику для каждой темы, см. Hahn I. Appian und seine Quellen // Romanitas – Christianitas: Untersuchungen zur Geschichte und Literatur der römischen Kaiserzeit: Johannes Straub zum 70. Geburtstag am 18. Oktober 1982 gewidmet. B.; N. Y., 1982. P. 255. 21 Carcopino J. Op. cit. P. 11. 20

48

какими-то сложностями; возвращение Гракха из Африки к выборам трибунов; проигрыш им выборов; отмена закона о колонии на основании дурных предзнаменований, которыми сопровождалось её выведение. Обращает на себя внимание сюжет с волками, которые будто бы повредили межевые знаки. Ещё C. Гзель выразил сомнение, что в Африке в это время водились настоящие волки22, но даже если они там и были, трудно представить, чтобы они направили свою энергию на межевые столбы. Важнее, что при распространении соответствующих слухов были избраны именно эти животные. В труде Орозия, единственном латиноязычном источнике об этих событиях, погрызшие межевые знаки животные обозначены как lupi, что, на наш взгляд, не случайно. Римляне с презрением относились к обычаю других народов (например, египтян) почитать священных животных, однако волк играл в их религиозных представлениях весьма важную роль – достаточно вспомнить волчицу, вскормившую Ромула и Рема, а также связанный с волками праздник Луперкалий23. Волки, если верить источникам, будут бегать по Риму накануне проскрипций (App. BC. IV. 4. 14), а также появятся во время ухудшения отношений между Антонием и Октавианом, грозившего войной между ними (App. BC. V. 79. 335). В данной связи замечание Э. Сэлмона об истоках этого предзнаменования в местных верованиях не выглядит достаточно обоснованным24. Независимо от реальности указанного события, распространение такого слуха должно было быть важно именно для римлян, и целью его было, скорее всего, подготовить население к тому, что закон о выведении колонии отменят. События, сопутствовавшие основанию колонии, были бы проигнорированы, если бы Гаю удалось стать трибуном в третий раз, однако после его поражения они скорее всего начали преувеличивать, подавая как auspicium oblatum, т.е. «явленный ауспиций», который демонстрировал, будто боги против основания этой колонии. Учитывая, что волю богов в данном случае выражал волк (или, точнее, волчица) – животное, которому Рим, как считалось, в некотором смысле был обязан своим основанием, предзнаменование, надо полагать, выглядело достаточно зловещим. На основании этого дурного предзнаменования и были созваны комиции для отмены закона. Аналогичные прецеденты отозвания колоний из-за дурных предзнаменований нам неизвестны. В целом же аргумент «дурных предзнаменований» в политической борьбе использовался и позднее – так, противники Апулея Сатурнина, чтобы не допустить принятия его аграрного закона, кричали, что слышали гром во время созыва ко22

Gsell S. Les Premiers temps de la Carthage romaine // Revue Historique. T. 156. Fasc. 2. 1927. P. 227. 23 Gilhus I.S. Animals, Gods and Human. Changing Attitudes to Animals in Greek, Roman and Early Christian Ideas. Hoboken, 2006. P. 106. 24 Salmon E. Op. cit. P. 90.

49

миций, на которых он должен был быть принят (App. BC. I. 30. 133; De vir. ill. 78.7)25. «Результативность» слуха о волках обуславливалась тем, что колония была основана на месте Карфагена – давнего врага Рима, который, однако, был разгромлен: в 146 г. децемвиры, занимавшиеся устройством римской провинции, приняли решение о разрушении города и «прокляли того, кто вновь заселит это место» (App. Pun. 135.639: ἐπηράσαντο… εἴ τις οἰκήσειεν αὐτὴν). Почти все античные авторов, за исключением, пожалуй, Плутарха и Аппиана, сообщают не об основании колонии Юнонии, а о восстановлении Карфагена, тогда как Аппиан, несмотря на свою симпатию к Гракху, всё равно отмечает, что для основания колонии римляне выбрали «проклятую землю». Таким образом, речь, вероятно, шла о «двойном» страхе при основании колонии: во-первых, перед нарушением проклятия, во-вторых – перед восстановлением Карфагена, давнего противника Рима. Первого можно было избежать, основав колонию за пределами проклятой территории, не столь уж большой по размерам26. Нарративная традиция в основном свидетельствует о волнениях по поводу восстановления Карфагена. Колонию предполагалось назвать Iunonia Karthago, причём упоминание Юноны здесь – апелляция к женскому божеству Танит, являвшемуся покровительницей Карфагена27. Как отмечает Н. Берти, проклятие города должно было сочетаться с «вывозом» в Рим этого божества, что являлось традиционной мерой по отношению к богам покорённых общин, а с восстановлением города богиню потребовалось бы вернуть на её прежнее место28. Таким образом, основание Юнонии действительно должно было означать восстановление Карфагена, что, разумеется, многие не могли приветствовать, особенно учитывая, что со времени его разрушения прошла всего четверть века и воспоминания о последней Пунической войне была ещё сравнительно свежа. Между тем память о проклятии не исчезла и в середине I в.: об этом свидетельствуют и упоминание данного сюжета Цицероном (Cic. Leg. agr. I. 5), и сложности при последующих попытках основания колонии29. Таким образом, можно сказать, что известную роль в деле отмены закона об основании Юнонии сыграл metus Punicus, рецидивы

25

Сморчков А.М. Религия и власть в Римской республике: магистраты, жрецы, храмы. M., 2012. С. 518–519. Прим. 118. 26 Mokni S. Op. cit. P. 58. 27 Cм. о связях между Танит, Герой и Юноной, например, Brisson J.-P. Une image romaine de Carthage. La Carthage de l'Eneide // Vita Latina. No. 160. 2000. P. 6. 28 Berti N. Scipione Emiliano, Caio Gracco e l'ecovatio di «Giunone» da Carthagine // Aevum. Vol. 64. Fasc. 1. 1990. P. 74. 29 Devillers O., Krings V. La mention de Carthage chez Tacitè // Vita Latina. №166. 2002. Р. 11.

50 30

которого ещё давали себя знать . Нет сомнений, что этот фактор постарались использовать противники Гракха, однако здесь следует подумать и о других сложностях, связанных с основанием колонии на месте разрушенного Карфагена. Из всех древних авторов наиболее последовательно против основания как колонии на месте Карфагена, так и заморских колоний в целом выступает Веллей Патеркул (II. 7. 7), и его доводы звучат более чем прагматично: «Ведь предки, видевшие, насколько Карфаген могущественнее Тира, Массилия – Фокеи, Сиракузы – Коринфа, Кизик и Византий – Милета, своей родины, старались этого (выведения колоний. – М.К.) мудро избежать (diligenter vitaverant), собирая римских граждан из провинций в Италию для проведения ценза». Итак, Веллей, выражая, очевидно, не только свои взгляды, видит опасность не просто в восстановлении Карфагена, но в выведении колоний за пределы Италии в принципе. Интересно, что о заморских колониях Цезаря и Августа он умалчивает. В этой связи примечательны также слухи о Цезаре, о которых рассказывает Светоний: согласно им, Цезарь хотел перенести столицу римской державы в Александрию или Трою (Iul. 79.3). Очевидно, наличие подобных слухов следует связывать с недовольством колонизационной политикой Цезаря, который запланировал создание достаточно большого числа заморских колоний, в том числе и в Карфагене. Таким образом, у нас есть данные, которые позволительно трактовать как неприятие идеи выведения колоний вдали от Италии. Однако едва ли это неприятие можно рассматривать как явное и повсеместное: отчасти в пользу этого свидетельствует отсутствие каких-либо трений в связи с самим принятием закона о выведении колонии Юнонии, да и в целом переход римлян к основанию колоний за морем в середине I в. Скорее, можно говорить о том, что общественные настроения были подогреты и использованы противниками Гракха. Сложности, связанные с основанием колонии Юнонии, не исчерпывались «неправильным», с точки зрения римских представлений, местом. Сведения о непростой юридической стороне вопроса мы можем почерпнуть из африканской части закона 111 г. Несмотря на отмену закона о выведении колонии, колонисты не оставили свои участки31, и, судя по всему, целью закона было устранить сложности, связанные с их юридическим статусом. Таким образом, на первый взгляд, логика экономической целе30

Никишин В.О. Metus Punicus: фактор страха в противостоянии Рима и Карфагена // Пунические войны: история великого противостояния. Военные, дипломатические, идеологические аспекты борьбы между Римом и Карфагеном / Науч. ред. О. Л. Габелко, А. В. Короленков. СПб., 2017. С. 209 со ссылкой на А. Кнеппе. 31 Более того, в тексте закона мы находим не только колонистов, но и записавшихся в колонисты, т.е. тех, кто не успел получить свои участки до отмены закона об основании Юнонии. См. Debbasch Y. Op. cit. P. 33.

51

сообразности сохранения римского поселения на месте Карфагена возобладала32. Первое достоверное упоминание Африки в законе появляется в 48-й строке. Речь в ней идёт о юридическом статусе африканских земель33. Согласно реконструкции А. Рудорффа и С. Сизани, данные строки описывают участок, «который Риму официально достанется или будет продан». К Т. Моммзену, однако, восходит мнение, что здесь описывается особый правовой статус, которым должно было обладать владение, полученное за пределами Италии: ager privatus vectigalisque, т.е. поле частное и налогооблагаемое. Это сочетание терминов – частный и налогооблагаемый – достаточно редкое, поскольку в системе римского права частная собственность, как правило, налогами не облагалась34. В «Институциях» Гая говорится, что на земле провинций возможна собственность либо императора, либо римского народа (Gai II. 7: sed in provinciali solo… dominium populi Romani est vel Caesaris). То обстоятельство, что на территории провинций не допускался solum religiosum, привело исследователей к мысли, что италийская земля имела особый статус в глазах римлян, а земля провинций этим статусом не обладала35. Таким образом, авторы проекта о выведении колонии должны были столкнуться со сложностями при определении правового статуса участков, которые они обещали колонистам36. С другой стороны, отметим ещё одно, более прагматическое решение вопроса о происхождении правового статуса privatus vectigalisque, рекомендовавшегося для земельных участков в Африке. Собственность на земли в провинциях принадлежала римскому народу, и доходы с неё шли в эрарий. Основание колонии в провинции создавало в этой связи опасный прецедент, распространение которого привело бы к сокращению доходов

32

Broughton T.R.S. The Romanization of Africa proconsularis. Baltimore, 1929. P.

24. 33

(48) [… q]uei ager locus in Afriсa est, quei Romae publice […]/ (49) […] eius esto isque ager locus privatus vectigalisque e[sto–––]tus erit, quod eius agro locei extra terra Italia est. 34 Собственно говоря, отсутствие аналогичной земельной категории на территории Италии является главным аргументом сторонников существования особого правового статуса для участков римских колонистов за морем. Исследователи, принимающие точку зрения о существовании ager privatus vectigalisque, предлагают разные выходы из этой ситуации: например, Ф. Де Maртино предлагает считать этот особый земельный статус следствием эллинистического влияния (у него же см. подробную дискуссию и библиографию): De Martino F. Scritti di diritto romano. Roma, 1979. P. 374. 35 Bleicken J. Gesammelte Schriften. Bd II. Stuttgart, 1998. S. 722; Ando C. Roman Social Imaginaries: Language and Thought in the Context of Empire. Toronto, 2015. P. 20– 22. 36 Watkins T.H. Coloniae and ius Italicum in the Early Empire // CJ. Vol. 78. 1983. P. 320.

52 37

с провинций . Подтверждение взимания налогов с частной собственности, находящейся в провинции, которое мы находим в законе 111 г., выглядит как своеобразный компромисс – впрочем, в большей степени в пользу сената. Таким образом, Юнония занимает уникальное место среди римских колоний. Выгодное прежде всего достаточно зажиточным слоям населения, её выведение стало прецедентом основания римской колонии за морем. Большую роль в отмене закона об основании Юнонии сыграло распространение слухов о сопровождавших её выведение дурных предзнаменованиях, подогревших страх перед возможным возрождением Карфагена, в недалёком прошлом главного врага Рима. Определённое неприятие у римлян вызывала также сама идея основания колонии за пределами Италии. Тем не менее эти факторы могут быть признаны весомыми, но не абсолютными. В конфликте, разгоревшемся вокруг основания первой римской колонии на месте Карфагена, можно увидеть и результат политической борьбы против Гая Гракха, и столкновение имущественных интересов разных слоёв населения. M. N. Kirillova FIRST ROMAN COLONY ON THE PLACE OF CARTHAGE This article analyzes the history of the first attempt of founding a Roman colony on the place of the destroyed and condemned Carthago. The purpose of the founding the colony named Iunonia was neither military nor social, which was not typical for roman republican colonies; moreover, it was the first Roman overseas colony. The main role in the cancellation of Iunonia was played by metus Punicus, which was provoked by the rumours about fatal omens. In addition, some sources proves that the idea of a colony founded overseas was something absolutely new for the Romans, and they warried about it very much. Nevertheless, all these difficulties could be overcome, but they were used by the political opponents of Gaius Gracchus for making him unpopular and abolishing the project of founding the colony, which, by the way, could damage the economic interests of the Senate.

37

Abbot F. Op. cit. P. 370.

А. В. Короленков О НЕКОТОРЫХ ТРИУМФАХ ЭПОХИ ГРАЖДАНСКИХ ВОЙН В РИМЕ В последней трети II в.1 Рим, как известно, вступил в полосу гражданских войн. Вряд ли стоит говорить, что это вело к глубоким изменениям в сознании граждан, повлиявшим и на практику триумфа. У представителей римской верхушки не вызывало никаких сомнений, что тех, кто покушается на её господство, будь то люди из их круга или из простонародья, можно при необходимости убивать в нарушение любых процедур, но праздновать над ними триумф или хотя бы овацию неуместно (Val. Max. II. 8. 7)2. И тем не менее некоторые триумфы времён гражданских войн воспринимаются как знак победы именно над внутренними врагами. В какой степени это оправданно? Рассмотрим несколько эпизодов, чтобы попытаться ответить на этот вопрос. Триумф Суллы В конце января 81 г. Сулла отпраздновал двухдневный триумф3. Стоит отметить, что более чем однодневный триумф случался в римской истории отнюдь не часто4. Очевидно, Сулла полагал, что имеет на него полное право5. И хотя «его победа над Митридатом была чем угодно, но только не убедительной победой»6, диктатор не отказал себе из-за таких 1

Здесь и далее все даты – до н.э. См., например: Lange C.H. Triumphs in the Age of Civil War: The Late Republic and the Adaptability of Triumphal Tradition. L.; N.Y., 2016. Р. 95–96 (c библиографией). 3 О двух днях триумфа см.: Fasti Triumphales (CIL. I2. 49); Plin. NН. XXXIII. 16. Обзор мнений о точной датировке триумфа см. Ghilli L. Commento [alla biografia di Silla] // Plutarco. Vite parallele. Lisandro. Silla. Milano, 2001. P. 478. N. 801. Учёные иногда связывают сообщение Аппиана о приглашении Суллой множества атлетов и организации зрелищ в честь его побед (BC. I. 99. 464; Fröhlich F. Cornelius (392) // RE. Hbd 7. 1900. Sp. 1557) с триумфом Суллы, но более вероятно, что в данном пассаже подразумеваются Ludi Victoriae (Gabba E. Commento // Appiani bellorum civilium liber primus. Firenze, 1958. P. 271). 4 Sumi G.S. Spectacles and Sulla’s Public Image // Historia. Bd 51. 2002. P. 416–417. 5 Ф. Инар объявляет триумф Суллы самым значительным и славным из всех, какие видел Рим (Hinard F. Sylla. P., 1985. P. 236), превратно истолковав восторженный отзыв Плутарха (Sulla. 34.1) по поводу захваченной y Митридата добычи (πολυτελείᾳ καὶ καινότητι τῶν βασιλικῶν λαφύρων). Если добыча и была невиданной, то лишь на памяти современников – достаточно вспомнить триумф Эмилия Павла над Македонией. 6 Balsdon J.P.V.D. Sulla Felix // JRS. Vol. 41. 1951. P. 3; «это была скорее видимость, нежели реальность» (Valgiglio E. Plutarco. Vita di Silla. Torino, 1967. Р. 163). Ф. Фрёлих высказывается ещё жёстче: «Истинное положение дел на Востоке в тот мо2

54

«мелочей» в удовольствии справить триумф7. Кроме того, откажись Сулла от него (что само по себе трудно представить), многие сочли бы это за признание того, что он не совершил на Востоке ничего значительного и признаёт это8. Однако для нас представляет больший интерес вопрос об успехах Суллы не на Востоке, а на Западе. Как полагают многие учёные, диктатор и не скрывал, что празднует победу не только в Митридатовой, но и в гражданской войне9. A. Кивни, отмечая, что «римляне не справляли триумфов над римлянами», высказывает мнение, будто циннанцы не рассматривались как граждане, поскольку «они перестали быть римлянами и могли быть, следовательно, отнесены к числу союзников Митридата, каковыми, по его мнению, они и являлись. Только таким образом их и можно было задействовать в триумфе [в качестве побеждённых]. Их собственно римская идентичность оказалась утрачена, и они не отличались от любых других союзников Митридата. Поэтому не требовалось специально упоминать о них в фастах»10. Однако это не более чем умозрительная реконструкция, источниками не подтверждаемая. Несколько иначе рассуждает Дж. Сьюми: «В ходе этих процессий впечатляюще объединялись обе победы Суллы и происходило уравнивание обоих врагов, чей разгром теперь праздновался. Поэтому Марий, подобно Митридату, становился hostis римского государства, хотя и являлся римским гражданином»11. В чём же это, по мнению сторонников подобной версии, выражалось? В данном контексте указывается на то, что в триумфальной процессии были продемонстрированы сокровища, изъятые Марием Младшим из храмов и теперь возвращавшиеся туда – 14 000 (в другом чтении – 13 000) фунтов золота и 6000 фунтов серебра, о чём сообщалось sub eo (Sullae. –

мент менее всего давало основания (gerade damals am wenigsten angethan) для такого празднества» (Fröhlich F. Op. cit. Sp. 1557). 7 Можно также вспомнить триумф Мурены над тем же Митридатом, который с ещё меньшими основаниями был отпразднован в том же году (см. Cic. De imp. Pomp. 8; Fröhlich L. Op. cit. Sp. 1557; Lange C.H. Op. cit. Р. 80–81). 8 Как выразился В. Ине, «даже если сам Сулла не хотел бы триумфа, его вынудили бы [отпраздновать] таковой его солдаты, его приверженцы и городской плебс» (Ihne W. Römische Geschichte. Bd. V. Leipzig, 1879. S. 437–438; в английском переводе к этим факторам добавлены ещё и «национальные чувства»: Ihne W. The History of Rome. Vol. V. L., 1882. P. 430). Вряд ли, однако, Сулла его не хотел. 9 Более того, Э. Вальджильо прямо говорит, что победа над марианцами (il partito democratico) была главным поводом для триумфа (Valgiglio E. Op. cit. Р. 163), что А. Кивни оценил как утверждение, очень далёкое от истины (Keaveney A. Studies in the dominatio Sullae // Klio. Bd 55. 1983. P. 188). 10 Keaveney A. Op. cit. P. 188. 11 Sumi G.S. Op. cit. P. 423.

55

A.K.) titulo in triumpho12. Как полагает, например, И. Остенберг, в соответствующей «надписи также пояснялось, что это те деньги, которые Марий Младший в своё время увёз в Пренесту из храма Юпитера Капитолийского и других святилищ»13. Иными словами, Сулла подчёркивал тот факт, что добыча взята у Мария Младшего, т.е. согражданина. Обратим, однако, внимание на это «также» (also) во фразе Остенберг: исследовательница предполагает, что titulus содержал сведения не только о количестве сокровищ, но и о том, кто ими прежде владел и о месте, откуда они доставлены. Однако текст Плиния Старшего, на который она опирается, весьма неопределёнен: золото, «которое Г. Марий-сын вывез в Пренесту из охваченного огнём Капитолийского храма и всех других святилищ, весом в 14 000 фунтов, затем пронёс Сулла во время триумфа под [пояснительной] надписью вместе с 6000 фунтов серебра (quod ex Capitolinae aedis incendio ceterisque omnibus delubris C. Marius filius Praeneste detulerat, XIIII (XIII) pondo, quae sub eo titulo in triumpho transtulit Sulla et argenti VI)». Не вполне понятно, содержались в соответствующем titulus данные только о размерах пронесённых в триумфе богатствах или также сведения об их происхождении – во всяком случае, последнее прямо не сказано14. Дж. Сьюми, цитирующий Плиния in extenso и понимающий его текст, судя по всему, таким же образом, что и И. Остенберг, пишет: «Выставление напоказ сокровищ Мария было столь же важно, как и демонстрация pietas со стороны Суллы – указание на то, что он намерен чтить те самые храмы, которые Марий столь бездумно осквернил»15. Теоретически мы не можем исключить такую возможность, однако подобная трактовка основывается на расширительном толковании слов Плиния. Cтоль откровенная демонстрация того, что провезённые во время триумфа золото и серебро были в своё время конфискованы Марием Младшим16, стала бы 12

Plin. NH. XXXIII. 16. О подобного рода пояснительных текстах (δέλτοι, γράμματα) Плутарх сообщает при описании триумфов Лукулла и Помпея (Luc. 37.6; Pomp. 45.2; также см. Östenberg I. Staging the World: Spoils, Captives, and Representations in the Roman Triumphal Procession. Oxford, 2009. Р. 68–69). 13 Östenberg I. Op. cit. Р. 69. 14 Тем не менее и в более поздней статье И. Остенберг пишет, будто titulus содержал ссылки на победу над Марием в Пренесте, в том числе и его имя (Östenberg I. Triumph and Spectacle. Victory Celebrations in the Late Republican Civil Wars // The Roman Republican Triumph beyond the Spectacle / Ed. by C. H. Lange, F. J. Vervaet. Roma, 2014. P. 182–183 + n. 6). 15 Sumi G.S. Op. cit. P. 418. Также см. Gabba E. Op. cit. P. 278. 16 В. Хавенер среди прочего подчёркивает то обстоятельство, что в первый день (Plin. XXXIII. 16: pridie) была продемонстрирована добыча, захваченная на Востоке, а на второй – в ходе гражданской войны (Havener W. Triumphus ex bello civili? Die Präsentation des Bürgerkriegssieges im spätrepublikanischen Triumphritual // Civil War in Ancient Greece and Rome. Contexts of Disintegration and Reintegration / Ed. by H. Börm, M. Mattheis, J. Wienand. Stuttgart, 2016. S. 163; его мнение склонен принять К. Ланге:

56

слишком неприкрытым намёком на победу над согражданами17. Конечно, Цезарь в 46 г. мог позволить себе подобные намёки во время африканского триумфа, а сенат в 43 г. – декретировать за Мутинскую войну триумф Дециму Бруту и овацию Октавиану (см. ниже), но к тому времени слишком многое изменилось. Показательно также сообщение Валерия Максима (II. 8. 7), что во время триумфа Суллы ни одного изображения «городов римских граждан» (т.е. италийских) не пронесли (L. Sulla… cum… triumphum duceret, ut Graeciae et Asiae multas urbes, ita civium Romanorum nullum oppidum vexit)18. Контраст очевиден. И уж откровенно умозрительной выглядит трактовка А. Экерт, по мнению которой пронесённое в триумфе капитолийское «золото не только пробуждало воспоминания об осаде Пренесты во время гражданской войны, оно также вызывало в памяти отданный Суллой приказ об уничтожении мужского населения города»19. Учитывая, что у нас вообще нет сведений о реакции в Риме на пренестинскую резню, такой ассоциативный ряд совершенно непонятен даже в том случае, если римляне знали, что им показывают изъятые в Пренесте богатства. В рассматриваемом контексте учёные обращают внимание на известный пассаж Плутарха: «Лучшим украшением триумфа, картиной действительно прекрасной, были римские изгнанники. Самые родовитые и влиятельные из граждан с венками на головах следовали за Суллой и называли его спасителем и отцом20 в благодарность за то, что он возвратил их на родину и вместе с ними их детей и жён» (Sulla. 34.2. Пер. М. Н. Дювернуа с изменениями). В этом тексте нередко усматривают ещё одно свидетельство того, будто Сулла прямо давал понять, что празднует победу не только над внешним врагом, но и над согражданами21. Однако даже Плутарх прямо не говорит, что присутствие в свите диктатора людей, бежавших от марианцев или изгнанных ими, как-то привлекло внимание и что они представляли собой какую-то отдельную группу22. Это и неудивиLange C.H. Op. cit. P. 103). Однако само по себе разделение по дням особого значения не имело, если не указывалось, у кого взята добыча, показанная на второй день – могло подразумеваться, что это также сокровища Митридата. 17 Ф. Инар утверждает, будто во время триумфа Суллы несли картины с изображением убийства Флакка Фимбрией (Hinard F. Sylla. P., 1985. P. 236), что также было бы прямым указанием на гражданскую войну, однако это не более чем вымысел французского историка. 18 Valgiglio E. Op. cit. P. 163; Lange C.H. Op. cit. Р. 102. 19 Eckert А. Lucius Cornelius Sulla in der antiken Erinnerung. Jener Mörder, der sich Felix nannte. B.; N. Y., 2016. S. 80. 20 Т.е. salus et pater (Keaveney A. Op. cit. P. 188). 21 Carcopino J. Sylla, ou la la monarchie manquée. P., 1947. P. 114–115; Gabba E. Op. cit. P. 278; Ghilli L. Op. cit. P. 479. N. 803. 22 Именно на этом недоказанном факте, очевидно, основывается мнение о том, что участие в процессии изгнанников было новшеством (Carcopino J. Op. cit. P. 114–

57

тельно – и сам Сулла, и все его приближённые были такими же опальными с весьма незавидным юридическим статусом, и они точно так же могли надеть венки в честь своего возвращения. Весь этот пассаж отражает ретроспективный взгляд на события, поскольку в нём говорится о бывших изгнанниках как «самых родовитых и влиятельных из граждан (οἱ γὰρ ἐνδοξότατοι καὶ δυνατώτατοι τῶν πολιτῶν)», но δυνατώτατοι в свите Суллы тогда ещё не было23, зато многие из них (Катул, Метелл Пий, Ватия Исаврийский и др.) станут ими позднее. Наконец, имея полную возможность справить триумф не только над Митридатом, но и, например, над самнитами24, диктатор тем не менее от второго воздержался25 – надо думать, опять-таки во избежание всяких намёков на победу в гражданской войне26. Всё это позволяет думать, что речь шла не о классических победных торжествах, а именно о триумфе над одним только понтийским царём. Разумеется, в толпе и даже среди сенаторов могли ходить самые разные толки, но декорум был соблюдён. Триумфы Цезаря В августе 46 г., после разгрома помпеянцев при Тапсе Цезарь отпраздновал беспрецедентный четверной триумф: над Галлией, Египтом, Понтом и Африкой. В процессии были пронесены несметные сокровища27, проведены вождь Великого галльского восстания Верцингеториг, сестра 115; Valgiglio E. Op. cit. P. 163; Havener W. Op. cit. S. 164). Равным образом спорно суждение В. Хавенера, рассматривающего данный эпизод в контексте обычая представлять в триумфе освобождённых из плена сограждан (Havener W. Op. cit. S. 164) – последние шли отдельно, тогда как возвращённые Суллой изгнанники фактически составляли его свиту (παρείποντο… τὸν Σύλλαν). 23 Единственным консуляром среди сулланцев был Л. Марций Филипп, который, однако, являлся не изгнанником, а перебежчиком (см. Короленков А.В. Луций Марций Филипп в годы первой гражданской войны в Риме // ВДИ. 2018. №1. С. 24– 26). К тому же неизвестно, участвовал ли он в триумфе, да и его присутствие не давало Плутарху оснований для множественного числа. 24 Очевидно, Сулла не считал самнитов гражданами, учитывая его свирепые расправы с ними после сражений при Сакрипорте и у Коллинских ворот (см. App. BC. I. 88. 400; Plut. Sulla. 30. 2–4; Flor. III. 21. 23). Примечательно место расправы – Villa Publica, где проводился ценз, и сама расправа являла собой противоположность тому, что обещали самнитам марианцы (Luke T.S. Ushering in a New Republic. Theologies of Arrival at Rome in the First Century BCE. Ann Arbor, 2014. Р. 46). 25 В. Лецнер утверждает, что триумф произвёл впечатление празднества победы не только над Митридатом, но и над марианцами и италиками, а особенно самнитами, хотя и отмечает отсутствие изображений во время триумфального шествия италийских городов (Letzner W. Lucius Cornelius Sulla. Versuch einer Biographie. Münster, 2000. S. 263). Непонятно, что же именно содержало особые намёки на самнитов. 26 Lange C.H. Op. cit. Р. 103. 27 Их краткий, но внушительный перечень см.: App. BC. II. 102. 421.

58

Клеопатры Арсиноя, четырёхлетний нумидийский царевич Юба (будущий царь и эрудит Юба II)28, тогда же, видимо, были обнародованы цифры убитых Цезарем и его воинами врагов29. Народ радовался, видя картины (ποικίλαις γραφαῖς) с изображением гибели Ахиллы и Потина, и смеялся, глядя на сцену бегства Фарнака (App. BC. II. 101. 420). Однако, если верить источникам, не всё вызывало ликование – так, многие выразили сочувствие Арсиное (Dio Cass. XLIII. 19. 3), но, что ещё важнее, публика была возмущена картинами, запечатлевшими гибель Метелла Сципиона30, Марка Петрея и Катона Младшего (ὁ δὲ δῆμος ἐπὶ μὲν τοῖς οἰκείοις κακοῖς, καίπερ δεδιώς, ἔστενε, καὶ μάλιστα, κτλ.); при этом статуя Помпея продемонстрирована не была, учитывая популярность последнего среди римлян (App. BC. II. 101. 419–420). Насколько известно, сведения Аппиана на сей счёт почти не вызывают сомнения у исследователей. Р. Биллоуз считает, что речь шла о «карикатурах»31, а по мнению К. Майера, враги Цезаря прямо или косвенно изображались и вовсе как рабы Юбы32. Однако это не более чем предположения. Аппиан пишет, что Цезарь воздержался от триумфа над согражданами, считая его неуместным (ὡς ἐμφύλια οὐκ ἐοικότα τε αὑτῷ)33. Зачем же тогда было столь откровенно демонстрировать, что победа одержана именно над согражданами34? Логично, конечно, видеть причину в audacia 28

Plut. Caes. 55.3; App. BC. II. 101. 418; Dio Cass. XLIII. 19. 2–4. Gelzer M. Caesar. Politician and Statesman. Cambr. (Mass.), 1968. P. 284. Цифры, как и следовало ожидать, были сильно преувеличены – 1,192 млн человек (Plin. NH. VII. 92)! 30 Метелл Сципион ошибочно назван у Аппиана не Квинтом, а Луцием (Münzer F. Caecilius (99) // RE. Bd III. 1899. Sp. 1224). Шествие слонов (подразумеваются взятые у Юбы) с факелами, сопровождавших Цезаря (по Светонию (Iul. 37.2) – на Капитолий, по Диону Кассию (LXIII. 22. 1) – когда он возвращался домой на третий день), иногда также рассматривается как намёк на поражение Метелла Сципиона, поскольку изображения слонов на монетах были чем-то вроде герба Метеллов (Östenberg I. Staging the World. Р. 180. N. 315), да и сам Метелл Сципион чеканил в Африке такие монеты (Voisen J.-L. Le triomphe africain de 46 et l'idéologie césarienne // Antiquités africaines. T. 19. 1983. P. 33 + n. 22 с указанием литературы). Неизвестно, однако, приходили ли эти параллели на ум самому Цезарю и остальным римлянам. 31 Billows R.A. Caesar: the Colossus of Rome. L.; N. Y., 2009. P. 246. 32 Meier Ch. Caesar. München, 1993. S. 582. 33 Арр. BC. II. 101. 419. К. Ланге допускает, что четверной триумф стал своего рода компенсацией Цезарю за не отпразднованный триумф за победу при Фарсале (Lange C.H. Op. cit. P. 110). Неясно, почему А. Экерт считает, будто победа над согражданами подразумевалась и при триумфе над Египтом (Eckert A. Op. cit. S. 79). 34 Ж. Каркопино вообще считает, что Цезарь не афишировал свою победу над помпеянцами, чем и обусловлено отсутствие имён Помпея и Катона во время триумфа (Carcopino J. Jules César. P., 1968. Р. 467–468). Однако если действительно была пронесена картина с изображением самоубийства Катона в том виде, как его описал 29

59

Цезаря, но дело, как представляется, не только в этом. Примечательно, что Цицерон, который не упускал случая попрекнуть диктатора своеволием, на сей счёт не говорит ни слова, в то же время возмущаясь триумфом над союзной Риму Массалией35; напомним также, что оратор написал хвалебное сочинение о Катоне, и в данном контексте его молчание выглядит особенно странным. Ничего не знают об этом и другие античные авторы, в т.ч. и Плутарх36, порицающий в то же время испанский триумф Цезаря (см. ниже). Наконец, изображение упомянутых самоубийств было заведомо проигрышным шагом ещё и потому, что самоубийство скорее возвышало тех, кто его совершил – характерна в этом отношении история с Персеем, который опозорил себя в глазах античной традиции, предпочтя шествие в триумфе Эмилия Павла добровольному уходу из жизни37. Тем не менее Ж.-Л. Вуазен, которому принадлежат многие из изложенных выше наблюдений, считает, что рассказ Аппиана соответствует действительности. По его мнению, Цезарь просто не мог не изобразить самоубийство своих врагов, иначе его обвинили бы в их гибели, как то было в случае с его кузеном Л. Юлием Цезарем. Прекрасная, истинно римская смерть помпеянских вождей явилась искуплением за их союз с врагами Рима. Во время триумфа Цезарь таким образом приветствовал это искупление и давал понять, что даже смерть не даёт возможности избежать его милосердия, пусть и даруемого задним числом. При этом Цезарь демонстрировал своё превосходство над теми, у кого хватило мужества лишить себя жизни, его virtus оказалась сильнее38. С такой трактовкой трудно согласиться. Изображение самоубийств помпеянцев, напротив, давало все основания обвинить Цезаря в их гибели, ибо независимо от того, даровал ли бы он им прощение или нет, они пали в борьбе с ним, да и в среде знати, как известно, clementia Caesaris вызывала раздражение39, и нежелание Катона воспользоваться ею выставляло в дурном свете, по мнению многих нобилей, скорее Цезаря, нежели его самого – общеизвестно, что Катон стал символом борьбы за свободу. Сомнительно также, что смерть последнего, который в изложении Аппиана предстаёт с вывороченными внутренностями, выглядела бы прекрасной, а Аппиан, с разодранными внутренностями (ВС. II. 101. 420), то узнаваемость сцены делала для осведомлённых людей упоминание имени ненужным. О Помпее см. ниже. 35 Cic. Off. II. 28; ср. Phil. VIII. 18; Voisen J.-L. Op. cit. P. 15. 36 Voisen J.-L. Op. cit. P. 14. Ж.-Л. Вуазен резонно пишет, что римские авторы от Цицерона до Флора не видели в африканском триумфе Цезаря ничего, что оскорбляло бы чувства римских граждан, даже помпеянцев, но можно Флором не ограничиваться. 37 Plut. Aem. 34. 3–4; Voisen J.-L. Op. cit. P. 22 (даётся также ссылка на Ливия (XLV. 39), который, однако, ничего подобного не сообщает). 38 Voisen J.-L. Op. cit. P. 26–27. 39 См., например: Dowling M. Clemency and Cruelty in the Roman World. Ann Arbor, 2006. Р. 30.

60

уж тем более служила знаком того, будто Цезарь приветствует «искупление» Катоном «грехов» перед ним и что так воспринял это хоть кто-то из наблюдавших триумф – во всяком случае, если строго следовать источнику, мы наблюдаем нечто иное. Непонятно также, почему публика должна была расценить демонстрацию подобного рода картин как «ретроактивное» проявление милосердия Цезаря. Думается, французский учёный недооценил важности собственных наблюдений над источниками, которые подталкивают к совсем иным выводам. Значит ли это, что Аппиан сообщил неверные сведения? Вероятно, именно так. Пристрастность александрийского писателя и/или его источника очевидна – пассаж об отказе Цезаря от демонстрации статуи Помпея, объясняемый популярностью последнего, совершенно неуместен40, поскольку Помпей, ушедший из жизни ещё в 48 г., в африканской кампании не участвовал41, но упоминание о нём даёт повод для антицезарианского выпада, поскольку прозрачно намекается, что Цезарь создал возможность для столь неблаговидного поступка. Аппиан сам признаёт, что имена на изображениях отсутствовали42. Поэтому нет уверенности, что мы не имеем дело с «испорченным телефоном», когда кто-то по-своему истолковал изображение, а при дальнейшей передаче неверная трактовка (по сути, слух) обросла вымышленными подробностями, которые александрийский автор охотно включил в свой труд43. Т.е. речь могла идти о картинах, на которых римляне присутствовали (что в любом случае было грубым нарушением традиции), но не в качестве главных персонажей; напомним, что подписи на картинах отсутствовали, да и как следует разглядеть их сюжет во время триумфа, когда они находились в движении, было нелегко. Правда, у Аппиана вполне конкретно говорится о сюжетах картин: Метелл Сципион, которого бросают в море после того, как он пронзил себя мечом, и Катон с вывороченными внутренностями. Однако трудно представить, чтобы Цезарь пошёл на столь безудержное и неразумное глумление над Катоном, которое выставляло в невыгодном свете скорее его самого. Кроме того, такая «подкупающая» подробность описания вполне объяснима: в тексте источника могло говориться о картинах с 40

Для этого подошёл бы триумф в честь победы при Фарсале (Voisen J.-L. Op. cit. P. 25), но Цезарь, как уже говорилось, от него воздержался (см. Dio Cass. XLII. 18. 1). 41 В. Хавенер, рассуждая о значении отсутствия статуи Помпея, не учитывает этого очевидного обстоятельства (см. Havener W. Op. cit. S. 169–170). 42 App. BC. II. 101. 419; Lange C.H. Op. cit. P. 110. В русском переводе М. С. Альтмана эта важная деталь (τὰ δὲ ῾Ρωμαίων φυλαξάμενος… ἐπιγράψαι θριάμβῳ) опущена. 43 Достаточно вспомнить у Аппиана фантастическое описание битвы при Каннах (Hann. 21–25), сообщение о поединке Ганнибала и Сципиона при Заме (Lib. 45.189), принимаемую в качестве возможной невероятную версию о казни Крассом почти 4000 воинов за трусость (ВС. I. 118. 550) и др.

61

изображением Метелла Сципиона, который пронзил себя мечом и был брошен в море, и Катона, выворотившего себе внутренности, однако это являлось комментарием автора по поводу их судьбы, а не самих изображений, Аппиан же или его информатор, пользовавшийся указанным источником, понял биографические справки как изложение сюжета картин. С другой стороны, у современников могла во многом атрофироваться чувствительность к такого рода «мелочам», как изображения римских граждан пусть даже в качестве статистов на демонстрировавшихся во время триумфа картинах. Недовольство народа подобным зрелищем, о котором пишет Аппиан, на деле могло ограничиваться весьма узким кругом44, что, кстати сказать, не исключено и в отношении Арсинои. Ещё более непростой случай представляет собой испанский триумф Цезаря 45 г., который, по словам Плутарха (Caes. 56. 7–9), «как ничто другое огорчил римлян (θρίαμβος ὡς οὐδὲν ἄλλο Ῥωμαίους ἠνίασεν)», ибо негоже было справлять торжества по поводу несчастий отечества, «ведь Цезарь победил не чужеземных вождей и не варварских царей, но уничтожил детей и род человека45, знаменитейшего среди римлян, попавшего в несчастье» (пер. Г. А. Стратановского и К. П. Лампсакова). О том же пишет и Дион Кассий (XLIII. 42. 1), по словам которого испанский триумф был отпразднован не в честь покорения чужеземных народов, а после уничтожения множества граждан (καίτοι μηδενὸς ἀλλοτρίου κρατήσας ἀλλὰ καὶ τοσοῦτο πλῆθος πολιτῶν ἀπολέσας). Кроме того, триумфов удостоились легаты Цезаря Квинт Педий и Фабий Максим, которые вообще не имели империя и соответственно права на такую почесть, что вызвало насмешки. Тем не менее, как полагает Э. Майер, «Цезарь считал, что соблюдает республиканские порядки, предоставляя также триумф наместникам обеих провинций, где велась война, Кв. Фабию Максиму и Кв. Педию, хотя они сражались под его, а не под своими ауспициями и, в сущности, сыграли скромную роль в победе»46. Думается, что если Цезаря это и интересовало, то очень незначительно и в сугубо формальном смысле; Фабий на момент торжества уже был консулом-суффектом, что хотя бы частично легитими-

44

Как не без основания замечает Ж.-Л. Вуазен, трудно представить, особенно учитывая популярность Цезаря, чтобы публика не была заранее настроена в его пользу (Voisen J.-L. Op. cit. P. 26). 45 В сущности, только одного сына, Гнея, поскольку речь, несомненно, о Помпее (Pelling Ch. Plutarch Caesar / Translated with an introduction and commentary. Oxford, 2011. P. 420). К. Пеллинг тут же замечает, правда, что в Риме могли тогда об этом и не знать, но равном образом речь может идти и о характерном для любой пропаганды преувеличении, тем более что сам Плутарх знал истину в любом случае. 46 Meyer Ed. Caesars Monarchie und das Principat des Pompejus. Stuttgart; Berlin, 1922. S. 458.

62

ровало его положение, а вот в случае с Педием пошли на прямую фальсификацию, назвав его в фастах проконсулом47. Но вернёмся к триумфу Цезаря. Из сообщения Диона Кассия исследователи сделали единодушный вывод, что его наиболее вероятная официальная формулировка, ex Hispania (в Fasti Triumphales лакуна), никого не могла обмануть, и речь шла о бесспорном нарушении табу на триумфы в честь победы в гражданской войне48. Обычно считается, что именно тогда произошла история, описанная Светонием – когда Цезарь проезжал мимо места, где сидели плебейские трибуны, один из них, Понтий Аквила, остался сидеть, чем вызвал гнев победителя (Suet. Iul. 78.2)49. В то же время обращают на себя внимание следующие обстоятельства. О том, что этот триумф воспринимался как празднование победы над согражданами, сообщают лишь весьма поздние источники – Плутарх и Дион Кассий, а крайне заинтересованный и пристрастный Цицерон, как и в случае с торжествами 46 г., напротив, вновь хранит молчание. Если триумф действительно подавался как ex Hispania, то для этого имелись известные основания, поскольку значительная, если не бóльшая часть войск помпеянцев состояла из провинциалов, не имевших римского гражданства50. Нет сведений о каких-либо изображениях сцен гибели помпеянцев51 – видимо, опыт прошлого года был учтён52. Пассивный протест Понтия Аквилы можно сравнить с гласом вопиющего в пустыне – о рукоплесканиях публики и вообще какой-то её реакции на «дерзость» трибуна ничего не сообщается, хотя вряд ли Светоний умолчал бы о таком факте, имей он место, да и сам триумф не осуждает. Кроме того, склонный к обобщениям Плутарх, говоря о негативных эмоциях римлян, мог значительно преувеличить истинное число недовольных, которых, к слову ска47

Lange C.H. Op. cit. P. 110. Ibid. P. 85, 110, 203. Также см. Meyer Ed. Op. cit. S. 458; Gelzer M. Op. cit. P. 308; Meier Ch. Op. cit. S. 606; Billows R.A. Op. cit. P. 246. Ж. Каркопино считает, что Цезарь приравнивал тех, кто сопротивлялся ему после Тапса, к таким врагам, как, например, лузитаны (Carcopino J. Jules César. P., 1968. Р. 468). 49 Meyer Ed. Op. cit. S. 458; Gelzer M. Op. cit. P. 308; Meier Ch. Op. cit. S. 606– 607. Впрочем, в достоверности этого эпизода высказывались сомнения (см. Havener W. Op. cit. S. 172). Вполне возможно также, что стычка Цезаря с Понтием имела место при иных обстоятельствах. 50 См. Gelzer M. Op. cit. P. 293. Параллель с триумфом Метелла Пия и Помпея после победы над серторианцами, по поводу которого возникли смутные сомнения разве что у Флора (III. 22. 10), напрашивается сама собой (Lange C.H. Op. cit. P. 110; также см. Havener W. Op. cit. S. 151. Anm. 10). 51 Детали испанского триумфа Цезаря вообще очень скупо освещены в источниках (Östenberg I. Triumph and Spectacle. Р. 187; Havener W. Op. cit. S. 171). 52 См. Östenberg I. Triumph and Spectacle. Р. 187–188 – наряду с таким объяснением, полагает автор, отсутствие изображений может объясняться нехваткой данных источников (см. выше). 48

63

зать, никто не оценивал, равно как и степень их «огорчения». Весьма вероятно также, что отрицательная оценка испанского триумфа отчасти является результатом ретроспекции. Несостоявшийся триумф Децима Брута Если Цезарь лишь понемногу начал преступать грань дозволенного, давая понять, что празднует победу над согражданами, то через год после его смерти произошло событие поистине беспрецедентное – сенат в нарушение всех неписаных правил предоставил триумф Дециму Юнию Бруту за победу над Марком Антонием53, т.е. за успех в гражданской войне54. Кроме того, за Мутинскую войну была также назначена овация Октавиану55, но он потребовал себе триумфа, что выглядело вполне логично – Брут лишь выдержал осаду, а не добился победы в правильном сражении, тогда как Октавиан принял самое активное участие в битве при Мутине56. Несмотря на это сенат ответил весьма нелюбезным отказом (App. BC. III. 80. 325; 82.337; 89.368)57, но и предоставление овации являлось очевидным выходом за пределы традиции. В этом контексте стоит также упомянуть о планах возвести монумент павшим в битве при Мутине защитникам res publica, который, впрочем, вряд ли успели построить58. Однако следует отметить исключительность самого этого замысла – общественное почитание павших вообще было, в отличие от эллинов, не в обычае у римлян, здесь же речь шла ещё и о павших в гражданской войне59. К. Ланге не без оснований считает, что и этот проект, и предоставление триумфа Дециму Бруту свидетельствовали об отчаянном положении сената60. С одной стороны, важно уже то, что patres решились проголосовать за такие меры, с другой – неясно, решились ли бы они на практиче53

Liv. Per. 119; Vell. Pat. II. 62. 4; Dio Cass. XLIV. 40. 1; Östenberg I. Triumph and Spectacle. Р. 183; Lange C.H. Op. cit. P. 89, 128. 54 Известно также о предложении внести имя Децима Брута в фасты, которое, впрочем, было отклонено сенатом (Cic. Ad Brut. I. 15. 9; также см. Fam. XI. 10. 1). 55 Cic. Ad Brut. I. 15. 9; 17. 2 – Марк Брут в своём письме Цицерону «повышает» её до триумфа (Bellen H. Politik – Recht – Gesellschaft. Studien zur Alten Geschichte. Stuttgart, 1997. S. 60. Anm. 76). 56 См. Liv. Per. 119; Havener W. Op. cit. S. 154. 57 К. Ланге допускает, что в итоге Октавиан отказался от овации, которую так и не отпраздновал (Lange C.H. Op. cit. P. 88). Думается, отказ был обусловлен начавшимися переговорами с Антонием, овация над которым в таких условиях выглядела бы в высшей степени неуместно. 58 Cic. Phil. XIV. 31–35; Lange C.H. Op. cit. P. 127. 59 См. Clark J.H. Triumph in Defeat. Military Loss and the Roman Republic. Oxford, 2014. P. 27. 60 Lange C.H. Op. cit. P. 127. Также см. Östenberg I. Triumph and Spectacle. Р. 183.

64

скую реализацию того и другого в случае победы над Антонием61, и если вотирование триумфа Бруту дебатов, да и смущения, похоже, не вызвало62, то его проведение вполне могло их породить – весьма вероятно, что Брута убедили бы отказаться от победных торжеств. Примечательно, что триумвиры по такому пути не пошли и предпочли следовать иным прецедентам – ещё в 45 г. Цезарь даровал Лепиду триумф не за победы, а за предотвращение в Испании мощного восстания63, за подобные же миротворческие усилия (соглашение с Секстом Помпеем) в последний день 43 г. он справил триумф, предоставленный ему сенатом ещё до создания второго триумвирата64. Ещё в 44 г. Цезарь вступил в Рим с овацией после участия в Латинских играх отнюдь не в честь каких-либо военных успехов. Именно этим примерам, вероятно, и последовали триумвиры, которые после победы при Филиппах предпочли овацию (а не триумф!) по поводу предотвращения новой гражданской войны после соглашения в Брундизии65. Заключение Таким образом, перед нами любопытная эволюция триумфов, связываемых с победами в гражданской войне. Если Сулла, насколько можно судить, постарался уклониться от любых намёков на то, что речь идёт о победе не только над внешними врагами, но и над согражданами, то уже Цезарь рискнул продемонстрировать это на картинах, которые проносили во время африканского триумфа (пусть, возможно, и не столь откровенно, как о том пишет Аппиан), а характер его испанского триумфа не вызывал сомнений, хотя в ходе самой процессии как будто ничто на это не указы61

В отношении монумента Дж. Кларк считает, что вряд ли говоривший о нём Цицерон и его слушатели могли ожидать возведения такового в действительности (Clark J.H. Op. cit. P. 27). 62 Lange C.H. Op. cit. P. 87, 88, 90, 113. 63 Dio Cass. XLIII. 1. 2–3. Дион Кассий с издёвкой пишет, будто Лепид прислал в Рим лишь те деньги, которые захватил в результате грабежа союзных общин – возможно, это отголосок насмешек, вызванных тем, что триумф был дарован без побед над врагами или даже без боёв с ними (Weigel R.D. Lepidus. The Tarnished Triumvir. L.; N.Y., 1992. P. 144. N. 36). 64 Lange C.H. Op. cit. P. 83–86, 246. N. 94 (с указанием источников). К. Ланге допускает, что отчасти триумф мог быть обусловлен и победами Лепида, однако Цицерон (Phil. XIII. 7–9) в пространном обосновании почестей Лепиду делает акцент именно на мирном урегулировании (§8: adduxit ad pacem remque publicam sine armis maximo civilis belli periculo liberavit). 65 Lange С.H. Op. cit. P. 65–66, 114–115. К. Ланге больше напирает на следование прецеденту с овацией Цезаря, подчёркивая, что триумвиры также справили овацию, а не триумф, и не в ознаменование военных успехов, но идея торжеств в честь предотвращения гражданской войны сближает их с триумфами Лепида.

65

вало. В 43 г. сенат не постеснялся открыто назначить триумф Дециму Бруту и овацию Октавиану за победу над Антонием. В то же время реакция публики на все эти нарушения традиции была довольно вялой, рассуждения же Плутарха, Аппиана, Диона Кассия на сию тему, похоже, отражали не настроения описываемого времени, а воззрения писателей и моралистов эпохи принципата. Отказ триумвиров от следования «экстремистской» линии сената допустимо объяснить не только его выходом за пределы всех мыслимых норм, но и отсутствием необходимости – сенат в 43 г. находился в отчаянной ситуации, тогда как триумвиры чувствовали себя господами положения. A. V. Korolenkov SOME TRIUMPHS IN THE AGE OF ROMAN CIVIL WARS The article is devoted to some triumphs which are usually perceived as triumphs over Roman citizens in the civil war. The author analyzes the triumphs of Sulla, those of Caesar (African and Spanish) and of D. Brutus (voted for but not held). In his opinion, there were no signs of victory over fellow citizens during Sulla’s triumph, it was celebrated only over Mithridates VI of Pontus. Such hints might have been dropped during Caesar’s African triumph but their importance seems to be overestimated by modern researchers. The situation with Caesar’s Spanish triumph is much less clear. At the same time, the absence of any reaction to the granting of triumph over Antonius to Decimus Brutus is noteworthy. All of this shows deep changes in the perception of triumphs at the end of the Roman Republic.

Д. Д. Дымская ОБРАЗ ЦИЦЕРОНА У ЛУКАНА Несмотря на то, что Цицерон упоминается в «Фарсалии» лишь один раз (в VII книге), а его характеристика и речь занимают всего 24 строки, образ великого оратора у Лукана является предметом оживлённой научной полемики. Связано это с неоднозначностью отведённой ему роли. По сюжету Цицерон находится в лагере помпеянцев в Фессалии. Солдаты и союзники ропщут, недовольные промедлением и нежеланием своего полководца вступать в битву (VII. 45–61), а Цицерон решает их поддержать. Лукан вводит его в повествование следующим образом: cunctorum voces Romani maximus auctor/ Tullius eloquii, cuius sub iure togaque / pacificas saevos tremuit Catilina securis, / pertulit iratus bellis, cum rostra forumque / optaret passus tam longa silentia miles. / addidit invalidae robur facundia causae (VII. 62–67). Далее следует небольшая, но весьма воинственная речь, в которой Цицерон критикует Помпея и, ссылаясь на воинов, союзников, Фортуну, сенат и богов, побуждает его поскорее вступить в битву (68–85). Помпей явно не хочет этого делать, ибо предчувствует грядущую катастрофу, но в конце концов уступает давлению и делает то, чего от него ждут (87–125). Результатом этого становится поражение помпеянцев (617–646), а в перспективе – конец римской libertas (432–435). Как видно, роль Цицерона достаточно противоречива, так что оценивать значение его образа можно по-разному. Всего можно выделить три основных направления, по которым ведутся исследования. Первое можно условно обозначить как «искажение исторической действительности», и оно включает в себя группу вопросов, посвящённых проблеме несоответствия между данными более ранних источников о Цицероне и текстом поэмы Лукана. Второе направление связано с изучением функции речи Цицерона в поэме, а третье предполагает анализ образа оратора как такового. Рассмотрим каждое из этих направлений. Многие исследователи указывают на то, что в случае с Цицероном Лукан позволял себе некоторые вольности в отношении исторической достоверности. Речь идёт о двух существенных моментах: во-первых, поэт поместил Цицерона в лагерь помпеянцев в Фессалии, хотя на деле тот, как известно, остался в Диррахии (Cic. Div. I. 68; Liv. Per. 111), а во-вторых, позиция, которую Цицерон занимает у него в поэме, противоречит характеру, мнению и образу действий «настоящего», исторического Цицерона, который в 49–48 гг. до н.э. действительно критиковал в своих письмах Помпея и его армию1, но при этом считал целесообразным заключение мира или, в крайнем случае, затягивание войны (Cic. Fam. VII. 3. 2), а не 1

Cic. Att. VII. 7. 1–2; 13. 1–2; 21. 3; VIII. 3. 3; 8. 1; 9. 3.

67

нанесение решительного удара. Эти несоответствия учёные объясняют поразному. Относительно первого из них – нарушения временнопространственных координат – высказывались следующие предположения: Лукан мог не знать о том, что Цицерон не последовал за Помпеем и его армией; Лукан хотел, чтобы Цицерон фигурировал у него в поэме и не нашёл для него лучшего места, чем Фарсал; Лукан хотел вставить в поэму эффектную речь и считал, что для её произнесения подходит один лишь Цицерон. Все эти три положения были подвергнуты убедительной критике. Было показано, что, судя по его тексту, Лукан тщательно изучил материалы, относящиеся к битве, а потому не мог не заметить отсутствия Цицерона; в поэме есть немало эпизодов, в которых можно было бы задействовать образ великого оратора без искажения исторических реалий; наконец, в «Фарсалии» имеется немало хороших речей, которые произносят самые разные, в т.ч. неизвестные персонажи, так что для озвучивания одной из них необязательно было привлекать Цицерона2. В современной историографии преобладает гипотеза, согласно которой, Лукан поместил Цицерона под Фарсал для того, чтобы переложить на него ответственность за поражение и тем самым оправдать других деятелей – Помпея, который проиграл битву3, оптиматов, которые находились в его лагере и неоднократно высказывались в том же духе, что и Цицерон у Лукана4, или же Лабиена, который, как Лукан мог прочесть у Цезаря, самым энергичным образом поддержал решение Помпея дать сражение (Caes. BC. III. 87. 1–6)5. Данная теория используется также для объяснения искажения позиции исторического Цицерона. Однако версия о попытке сделать из великого оратора «козла отпущения» представляется нам недостаточно убедительной. Помпея и оптиматов его выступление не оправдывает, т.к. Цицерон в поэме выражает не своё личное мнение, а говорит от имени всех (62: cunctorum voces), в т.ч. сенаторов (69; 84–85); Помпей же, отвечая ему, прямым текстом говорит, что подчиняется требованиям большинства и велению Судьбы (87–88: «si placet hoc» inquit «cunctis, si milite Magno, / non duce tempus eget, nil ultra fata morabor»)6, из чего следу2

Lounsbury R.C. History and Motive in Book Seven of Lucan’s Pharsalia // Hermes. Bd. 104. 1976. P. 213. 3 Впервые эта точка зрения была высказана Э. Мальковати (Malcovati E. Lucano e Cicerone // Athenaeum. Vol. 31. 1953. P. 291) и получила развитие в трудах Э. Нардуччи: Narducci E. Cicerone nella 'Pharsalia' di Lucano // Aspetti della fortuna di Cicerone nella cultura latina: atti del III Symposium Ciceronianum Arpinas. Arpino, 10 maggio 2002. Firenze, 2003. P. 83. 4 Lounsbury R.C. Op. cit. P. 214. 5 Rambaud M. L'Apologie de Pompée par Lucain au Livre VII de la Pharsale // Revue des Etudes Latines. Т. 33. 1955. P. 262, 264. 6 М. Рамбо полагает, что это, по замыслу Лукана, должно было способствовать оправданию Помпея, ибо получалось, что солдаты своими угрозами не оставили ему

68

ет, что он решился на битву не под воздействием красноречия Цицерона, а потому, что этого хотели все, и прежде всего – его армия (91–92: tamen Magnum quo cuncta perirent accepisse diem). Некоторые учёные полагают, что Лукан объясняет принятие этого решения законопослушанием Помпея: командующим его назначил сенат, а представителем сената в данный момент являлся Цицерон, следовательно, к его рекомендациям необходимо прислушиваться. Подобный вывод делается на основании того, что Лукан называет Помпея rector. Этим подчёркивается, что его назначение относится к сфере гражданского права, так что вступление в битву является в большей степени политическим, чем военным вопросом7. Однако на это уже было высказано справедливое возражение: решение о том, стоит ли бросить армию в бой, является чисто военным и как таковое принадлежит только главнокомандующему, а потому покорность Помпея сенату не снимает с него ответственности за поражение8. Второй аргумент в пользу данной теории заключается в том, что Цицерон сыграл на чувстве ответственности Помпея, закончив свою речь провокационной фразой: scire senatus avet, miles te, Magne, sequatur / an comes (84–85), т.е. поинтересовался, кем Помпей считает сенат – равными себе спутниками или просто послушными солдатами, которые будут выполнять любой его приказ. Помпей же, не желая показаться жадным до власти тираном и понимая, благодаря кому он сейчас возглавляет армию, не посмел отказать представителю сената9. Однако приведённую фразу Цицерона можно понять и иначе – например, в том смысле, что оратор хотел знать, как Помпей воспринимает сенат – как воинов, готовых сражаться с ним плечом к плечу, или как обычных попутчиков, готовых вместе с ним бежать от Цезаря10. Исходя из общего контекста, последняя трактовка представляется нам более предпочтительной. Если же считать, что Лукан хотел оправдать Помпея тем, что тот ставит мораль выше здравого смысла и вследствие этого благочестиво покоряется неизбежности Судьбы11 (85–86: sensitque deorum / esse dolos et fata suae contraria menti), тема которой звучит как в речи Цицерона (68–69; выбора и, следовательно, в принятии решения о вступлении в битву виноват не он, а те, кто его заставил: Rambaud M. Op. cit. P. 263. Однако более вероятным представляется, что подобная уступка не лучшим образом характеризует Помпея как руководителя, о чём будет сказано ниже. 7 Lounsbury R.C. Op. cit. P. 219. 8 Brisset J. Les idées politiques de Lucain. P., 1964. P. 120–121. 9 Ahl M.F. The Pivot of the Pharsalia // Hermes. Bd. 102. 1974. P. 310. Аналогичным образом понимает данную фразу М. Фучекки: Fucecchi M. Partisans in Civil War // Brill’s Companion to Lucan. Leiden, 2011. P. 239–240. 10 Thomas H. Notes // The Pharsalia of Lucan, literally translated into English prose with copious notes. P. 253. N. 3. 11 Lounsbury R.C. Op. cit. P. 217–218.

69

75), так и в ответе Помпея (88–89), то это едва ли имеет смысл, поскольку свидетельствует о его некомпетентности как полководца. Ведь в этом случае получается, что Помпей не может объяснить солдатам целесообразность своего решения так, чтобы его поняли, и заставить недовольное войско повиноваться себе, а потому соглашается пойти на поводу у большинства, прикрывая свою слабость фатализмом. Именно за это, кстати, реальный Цицерон осуждал реального Помпея в одном из писем к близким: «Я начал ему (Помпею. – Д.Д.) советовать вести войну. Он иногда одобрял это, и казалось, что он будет держаться этого мнения, и, пожалуй, держался бы, если бы после одного сражения (при Диррахии. – Д.Д.) не начал доверять своим солдатам. С того времени этот величайший муж совершенно не был императором. Имея неиспытанное и сборное войско, он завязал бой с сильнейшими легионами; побеждённый, он постыднейшим образом, потеряв даже лагерь, бежал один» (Fam. VII. 3. Пер. В. О. Горенштейна). Думается, что, зная об этом, Лукан вряд ли попытался бы оправдать полководца, свалив ответственность на Цицерона, если это в самом деле было его задачей. Что же касается Лабиена, то гипотеза о стремлении Лукана его оправдать аргументируется тем, что деятельность Лабиена во время гражданской войны была весьма сомнительной с точки зрения эффективности, но поэт не хотел его критиковать, т.к. его восхищали личные качества Лабиена – ведь тот пожертвовал своим высоким постом у Цезаря ради республиканских идеалов и до конца оставался верным делу свободы. Поэтому Лукан предпочёл умолчать о его неудачах и не стал включать его образ в поэму, а вместо него в качестве подстрекателя к битве вывел Цицерона, который с этической точки зрения примером не считался12. Данное положение также уязвимо для критики, т.к. очернение Цицерона было совсем не обязательно для спасения репутации Лабиена: поскольку Помпей у Лукана соглашается вступить в битву из-за давления своего окружения, а не из-за слов авторитетного советчика, поэт вполне мог и здесь применить тот же приём умолчания и не упоминать Цицерона, а его речь, коль скоро она была необходима, вложить в уста кому-нибудь другому, ибо в «Фарсалии», как уже отмечалось, достаточно примеров эффектных речей, которые произносят второстепенные герои. Это подводит нас ко второму вопросу, а именно – исследованию функции речи Цицерона и её взаимосвязи с его образом в поэме. Печальные для помпеянцев последствия Фарсальской битвы, на вступлении в которую так настаивал Цицерон, а также неоднозначность характеристики, данной ему Луканом, привели к диаметрально противо12

La Bua G. Cicero and Roman Education. The Reception of the Speeches and Ancient Scholarship. Cambr., 2019. P. 100 (о том, что Цицерон не воспринимался как exemplum).

70

положенным оценкам его выступления. Одни учёные полагают, что похвалы, с которых Лукан начинает характеристику Цицерона, являются вполне искренними13, а образ великого оратора служит олицетворением сената14, либо является воплощением голоса или даже души Республики15. При этом оговаривается, что Цицерон, возможно, представлен не совсем в положительном свете, а его суждения могут быть неуместными и ошибочными16, но зато он воплощает в себе сенатскую libertas, которая и стала фатальной слабостью сторонников Республики во время войны17. Данная версия вызывает некоторые сомнения, поскольку Цицерон в поэме говорит не только от лица сенаторов и воинов, но и ссылается на не имеющих отношения к Республике и сенату восточных союзников (73–74), а также на высшие силы, представленные Фортуной и богами (причём, как будет видно из ответа Помпея и дальнейшего развития событий, эти силы у Лукана были настроены как раз на то, чтобы сокрушить Республику и лишить римлян libertas). Другие исследователи видят в выступлении Цицерона сатиру и аргументируют свою позицию следующим образом. Похвалы Цицерону за мирное подавление заговора Катилины (63–64) предлагается рассматривать как иронию, ибо они являются отсылкой к сочинённой самим же оратором антитезе cedant arma togae, concedant laurea laudi, из которой явствует, что он, Цицерон – истинный борец за мир, а Помпей – всего лишь военачальник, хотя последующая речь великого оратора и ответ Помпея это положение опровергают18. К тому же после комплиментов (пусть даже столь неоднозначных) следует довольно нелестное описание его поведения во время гражданской войны (65–66): Цицерон явно устал от неё, ему нужна аудитория, он любит поговорить и вообще ведёт себя так, словно возможность блеснуть красноречием для него важнее морали и общего дела19. Далее он с неуместной в данных обстоятельствах воинственностью 13

Gowing A.M. Tully's boat: Responses to Cicero in the Imperial Period // Cambridge Companion to Cicero. N.Y., 2013. P. 244. 14 Gagliardi D. Belli civilis liber septimus, M. Annaei Lucani; introduzione, testo critico e comment. Firenze, 1975. P. 20. 15 Gowing A.M. Op. cit. P. 244. 16 Ibidem. 17 Ahl M.F. Op. cit. P. 311. 18 Narducci E. Cicerone nella ’Pharsalia’ di Lucano // Aspetti della fortuna di Cicerone nella cultura latina. Firenze, 2003. P. 83. 19 Narducci E. Cicerone poeta in Lucano // Materiali e discussioni per l'analisi dei testi classici. No. 7. 1982. P. 177; Esposito P. Cicerone a Farsàlo // Ciceroniana on line. Vol. II. 1. 2018. P. 49; Meunier I.A.C. Le De bello ciuili de Lucain, une parole en mutation: de la rhétorique républicaine à une poétique de la guerre civile. Diss. PhD. P., 2012. P. 187 (о том, что оратор говорит ради собственного удовольствия); Fucecchi M. Op. cit. P. 246–247.

71

выступает за неправое дело и выдвигает в его защиту заведомо ложные аргументы20, а потому речь Цицерона является не более чем пародией на ораторское искусство, и сам поэт осуждает подобную тактику сентенцией addidit invalidae robur facundia causae (67)21. Именование же Помпея rector сразу после речи Цицерона может служить очередной отсылкой к идеям великого оратора и одновременно шпилькой в его адрес: ведь он сам описывал в трактате «О государстве» идеального правителя, но не узнал его в Помпее, даже оказавшись с ним лицом к лицу22. С этими построениями также невозможно согласиться в полной мере. Ведь в VII книге речь идёт о вещах важных и трагических; напряжение нагнетается с самого её начала. Уместна ли в таких условиях пародия и для чего она в этом случае нужна, если к участию Помпея в битве подтолкнули не личность и не красноречие великого оратора, а давление со стороны большинства и покорность Судьбе? Вряд ли Лукан стал бы включать Цицерона в поэму единственно ради того, чтобы поиздеваться над ним. Наконец, согласно третьей точке зрения, речь Цицерона свидетельствует о его политическом мастерстве, ибо оратор прекрасно видит, чтó тревожит окружающих, и отражает в своей речи взгляды каждой из групп, составляющих армию Помпея23. Противоречие же между миролюбием исторического Цицерона и его воинственной речью у Лукана объясняется тем, что, с одной стороны, поэт, возможно, хотел указать на то, что использование красноречия в политических целях может привести к насилию, т.е. демонстрировал таким образом опасность политической жизни; с другой стороны, не исключено, что этот парадокс был призван показать, что тот, кто хочет мира, должен вести войну24. Однако если первая часть гипотезы не вызывает принципиальных возражений, то вторая представляется недостаточно убедительной. Ведь Фарсальская битва вовсе не при20

Например: полная поддержка сената и союзников и заверения в том, что боги на стороне Помпея: Esposito P. Op. cit. P. 44. 21 Narducci E. Op. cit. P. 177. По мнению же П. Эспозито, Лукан дистанцируется от речи Цицерона словами, которые вкладывает в уста Помпею (58–61): Esposito P. Op. cit. P. 44. Также высказывалось предположение, что это замечание, по сути, отражает традиционный взгляд на риторику, считавшуюся видом искусства, основанным на обмане, о чём писал ещё Аристотель (Arist. Rhet. 1402a. 18–28), да и сам великий оратор (Cic. de orat. II. 30). См. Rolim de Moura A. Speech, Voice, and Dialogue in Lucan's Civil War. Diss. PhD. Oxford, 2008. P. 75. 22 Narducci E. Op. cit. P. 85. Ж. Бриссе полагает, что появление Цицерона рядом с Помпеем стоит рассматривать как признак того, что полководец действительно является rector rei publicae, портрет которого оратор рисует в своём сочинении «О государстве»: Brisset J. Op. cit. P. 119. Однако эта интерпретация противоречит тексту Лукана, ибо у него Цицерон как раз осуждает Помпея за его неприемлемое поведение: Meunier I.A.C. Op. cit. P. 185. N. 529. 23 Rolim de Moura A. Op. cit. P. 75. 24 Ibid. P. 76 + N. 13.

72

несла долгожданного мира, а потому непонятно, зачем для иллюстрации данного принципа нужно было привлекать Цицерона, придерживавшегося противоположной точки зрения, и искажать его позицию. Что же касается опасности красноречия на службе у политики, то из текста Лукана совсем не следует, что Цицерон имел в виду некие политические цели. Напротив, поэт ясно даёт понять, что к выступлению с речью оратора подтолкнули личные причины, а именно – длительное молчание, от которого тот уже порядком устал, и потребность в аудитории. Думается, что ключ к пониманию роли Цицерона нужно искать во взаимосвязи между «Фарсалией» и «Энеидой». В науке неоднократно проводились параллели между обеими поэмами25. В частности, отмечалось, что в VII книге «Фарсалии» Лукан намеренно воспроизводит драму, разыгравшуюся во время совета латинов, и движение навстречу неминуемой трагической развязке из XI книги «Энеиды», а характеристика и речь лукановского Цицерона весьма напоминают описание и выступление вергилиева Дранка (Aen. XI. 343–375)26. Разумеется, речь не идёт о полном тождестве, но ключевые позиции совпадают. Так, лейтмотив обеих речей – упрёки в трусости, адресованные герою, прославившемуся прежде всего на ратном поле, и обвинение его в уклонении от решающей битвы. Что же касается персонажей, то оба они ораторы, которые любят и умеют заниматься государственной деятельностью, но не питают никакой склонности к делам военным27, однако это не мешает им обращаться с гневными речами к героям войны. В литературе довольно долгое время преобладало мнение, что образ Дранка был основан на личности исторического Цицерона28 или даже являлся карикатурой на него, поскольку Вергилий смотрел на события недавнего прошлого глазами своего покровителя Азиния Поллиона29, кото25

Иногда «Фарсалию» даже называют «анти-Энеидой». Дискуссию о термине с указанием литературы см.: Horsfall N. A Companion to the Study of Virgil. Leiden, 1995. P. 268–272. 26 Fratantuono L. Madness Triumphant: a Reading of Lucan's Pharsalia. Lanham, 2012. P. 272. 27 О старости: Verg. Aen. XI. 122 (senior Drances); о красноречии: XI. 338 (lingua melior). Устами Турна Вергилий повторяет все эти характеристики, но придаёт им оттенок иронии: о красноречии, заменяющим Дранку военные таланты – XI. 378–379 (larga quidem, Drance, semper tibi copia fandi / tum cum bella manus poscunt); XI. 389– 390 (an tibi Mavors / ventosa in lingua pedibusque fugacibus istis / semper erit); о склонности к риторике – XI. 383 (proinde tona eloquio (solitum tibi). Также поэт заставляет Турна упомянуть о любви Дранка к участию в собраниях старейшин – XI. 379–380 (patribusque vocatis / primus ades). 28 Эта гипотеза возникла ещё в XVI в.: Alessio M. Studies in Vergil. Aeneid 11: An Allegorical Approach. Diss. PhD. Hamilton, 1991. P. 241 (с указанием источника). 29 Zielinski Th. Cicero im Wandel der Jahrhunderte. Leipzig; Berlin, 1908. S. 346, 352. Впоследствии версия об образе Дранка как карикатуре на Цицерона и о

73

рый, как известно, враждебно относился к великому оратору (Sen. Suas. VII. 14; 24). Однако существуют веские доказательства ошибочности этой точки зрения. Заключаются они в том, что образ Дранка не ограничивается сходством с одним лишь Цицероном. В нём можно найти черты различных гомеровских персонажей30, а также реально существовавших римских политиков31 или, скорее, их типажей – таких, например, как демагоги, которые любили играть на народном недовольстве и создавали немало проблем в эпоху Поздней Республики32, либо политики-ораторы, наиболее ярким представителем которых был как раз Цицерон33. Иными словами, Дранк – это образ собирательный. Поскольку же Лукан был человеком начитанным и образованным, от него не могло ускользнуть сходство с гомеровскими героями и сомнительными позднереспубликанскими политиками. Почему же тогда, разрабатывая сюжет, который должен был стать параллелью к спору между Дранком и Турном, он вывел в качестве двойника Дранка именно Цицерона? Думается, дело здесь в том, что из исторических личностей периода гражданской войны 49–45 гг. до н.э. великий оратор просто лучше всего подходил на эту роль. Как уже говорилось выше, в литературе отмечались многочисленные параллели между историческим Цицероном и Дранком34, но что из этого могло заинтересовать Лукана и соответствовало его Цицерону? Судя по всему, на выбор оратора в качестве отражения Дранка повлияли следующие детали цицероновской биографии. Он был мастером красноречия и любил выступать в сенате; во время своего консулата он завидовал успехам Помпея на Востоке и стремился доказать, что его заслуги на гражданском поприще ничем не хуже побед прославленных полководцев на поле боя (Cic. Cat. IV. 21–22); военнеприязненном отношении Вергилия к великому оратору получила развитие в исследованиях Ф. Оливье: Olivier F. Virgile et Cicéron // Essais dans le domaine du monde gréco-romain antique et dans celui du Nouveau Testament. Genève, 1963. P. 199–213. Мнение о том, что Вергилий, создавая образ Дранка, имел в виду Цицерона, разделяют и некоторые учёные второй половины XX – начала XXI в., например: McDermott W.C. Drances / Cicero. Vergilius 26. 1980. Р. 34; Alessio M. Op. cit. P. 240– 261; Fratantuono L. Op. cit. P. 272; Highet G. The Speeches in Vergil's Aeneid. 2015. P. 142; Virgil, Aeneid 5: Text, Translation and Commentary / Ed. L. M. Fratantuono, R. A. Smith. Leiden; Boston, 2015. P. 329. 30 Например: Rossbach O. Drances // RE. Bd. V. 1905. Sp. 1665 (Агамемнон, со ссылкой на Макробия: Macrob. Sat. V. 2. 15), Burke P.F. Drances Infensus: A Study in Vergilian Character Portrayal // TAPhA. Vol. 108. 1978. P. 16–18 (Терсит, Полидамант), Hardie P. Virgil, Critical Assessments of Classical Authors. Vol. III. The Aeneid. L.; N.Y., 1999. P. 181 (Терсит), Highet G. Op. cit. P. 248–251 (Терсит). 31 McKay L.A. Three Notes on Vergil // CW. 45. 16. 1952. P. 258–259 (Меценат). 32 La Penna A. Spunti sociologici per l’interpretazione dell' Eneide // Fra teatro, poesia e politica romana. Torino, 1979. P. 153–165. 33 Scholz U.W. Drances // Hermes. Bd. 127. 1999. S. 465. 34 McDermott W.C. Op. cit. Р. 34–36; Alessio M. Op. cit. Р. 240–261.

74

ными талантами он не отличался, но во время гражданской войны 49–45 гг. до н.э. не стеснялся давать советы Помпею (Cic. Att. VII. 3. 2; VIII. 3. 3); Помпея и помпеянцев критиковал, правда, не говорил им это в лицо, а жаловался на них в письмах к друзьям (см. прим. 1); да и по возрасту его вполне можно было назвать senior, поскольку в год Фарсальской битвы ему исполнилось 58 лет. Что же касается вопроса о речах, то в науке часто указывается на сходство между выступлением Дранка и второй филиппикой Цицерона35, но, как справедливо отмечает И. Фатэм, подобный контекст вряд ли был бы приемлемым для поэта августовского времени, когда осуждать было принято Антония36. Кроме того, вполне вероятно, что основной причиной наличия сходных черт было не намеренное подражание конкретной речи, а скорее схема, по которой строятся инвективы37. Следовательно, Лукан, сам являвшийся ритором, мог заимствовать схему и некоторые из взглядов Цицерона, чтобы превратить великого оратора в «двойника» Дранка. При этом его Цицерона в некотором смысле тоже можно считать собирательным образом, поскольку он объединяет в себе черты, свойственные историческому Цицерону в разные годы его карьеры. Поскольку же исторической точности от него никто не требовал, Лукан, видимо, счёл возможным в угоду художественным целям немного изменить позицию оратора и поместить его рядом с Помпеем; зато во всём остальном его Цицерон был подобен своему историческому прототипу, а сцена с его участием живо вызвала бы в умах читателей ассоциации с «Энеидой». Перейдём теперь к вопросу о значении образа. Каков же в итоге Цицерон – положительный он персонаж или отрицательный? По-видимому, ни то, ни другое. Думается, что лукановский Цицерон нейтрален: его речь, судя по всему, нужна была поэту для того, чтобы обобщить мнение всех стремящихся к битве и, озвучив их, дать возможность Помпею объяснить свою позицию. Тем самым она, вероятно, отчасти способствовала реабилитации полководца в глазах читателей, хотя и не делала Цицерона виновником последующего поражения. Мы склонны полагать, что великому оратору была, скорее, отведена роль орудия Судьбы: высшими силами было предначертано, чтобы Помпей вступил в решающий бой и потерпел поражение, поэтому Цицерон вопреки доводам разума и здравому смыслу38 принимает сторону тех, кто 35

Quinn K. Virgil’s Aeneid. A Critical Description. L., 1968. Р. 241; McDermott W.C. Op. cit. P. 35–36; Alessio M. Op. cit. P. 260. 36 Fantham E. Op. cit. P. 266. N. 21. 37 Harrisson S.J. Allegorizing the Aeneid // CR. N.S. Vol. 46. 1996. P. 20. 38 Лукан специально подчёркивает, что Цицерон собой не владеет, ибо говорит, поддавшись иррациональной ярости, которая охватила весь лагерь помпеянцев из-за

75

толкает полководца на этот путь, и становится их голосом, тем самым способствуя исполнению предназначения. Трагизм ситуации усугубляется ещё и аллюзией на «звёздный час» Цицерона – раскрытие заговора Катилины39, ибо Луций Сергий дважды40 упоминался в поэме до эпизода с участием великого оратора: во II книге «Фарсалии» Помпей, говоря о текущей войне, сравнивает её по масштабу с заговором Катилины (II. 541– 543)41; а в VI – труп, оживлённый фессалийской ведьмой, сообщает, помимо прочего, что Катилина и его товарищи, узнав о новой гражданской войне, ликуют в загробном мире (VI. 793–794)42. Т.е. Луций Сергий показан как творец хаоса, стремящийся погубить государство, и в известном смысле как воплощение гражданских раздоров. Таким образом, упоминание о нём в связи с Цицероном, возможно, является дополнительным штрихом к нарисованной поэтом картине фессалийской ведьмы или того, что она собой воплощает (51): Fratantuono L. Op. cit. P. 272. 39 Существуют и иные трактовки упоминания о заговоре. Так, согласно одной из теорий, фраза о его раскрытии была логически связана с гневом великого оратора на Помпея, ибо в основе того и другого лежало стремление сохранить Республику: Gowing A.M. Op. cit. P. 244. По другой версии, то была своеобразная ирония, заключавшаяся, как и похвала красноречию, в тривиальности характеристики, ибо Лукан, будучи мастером слова, при желании вполне мог составить яркое, образное описание личности Цицерона, но, несмотря на это, предпочёл следовать в русле традиции и ограничиться известными всем банальностями: Meunier I.A.C. Op. cit. P. 187. Однако сторонники обеих гипотез не учитывают предшествующих упоминаний в поэме о Катилине и его заговоре, что вряд ли является случайностью. 40 Впрочем, возможно, есть и третье, косвенное упоминание о Катилине: во II книге Лукан во всех подробностях живописует убийство М. Мария Гратидиана (II. 175–190), которое более ранние источники приписывали Луцию Сергию (Q. Cic. Comm. Pet. 10; Ascon. P. 84; 90 Cl.; Val. Max. IX. 2. 11), а Бернский схолиаст, комментируя текст поэмы, специально отмечает, что Гратидиан был братом жены Катилины (Schol. Bern. ad Lucan. II. 173U). 41 Любопытно, что при этом он называет не только Катилину, но упоминает и его главных соратников – Лентула и Цетега. 42 Вполне вероятно, что данный фрагмент является отсылкой к Вергилию, у которого Катилина также помещён в загробный мир и висит на скале (Verg. Aen. VIII. 666–669: et te, Catilina, minaci / pendentem scopulo Furiarumque ora trementem). Повидимому, Лукан понял описание своего предшественника в том смысле, что Катилина к этой скале прикован, потому что в его собственном изложении он разрывает цепи (VI. 793: abruptis Catilina minax fractisque catenis). Также обращает на себя внимание тот факт, что среди лиц, которых поэт помещает в Тартар, Цетеги фигурируют во мн. ч., хотя в заговоре Катилины принимал участие лишь один из них, а весь род в целом, наоборот, отличался исключительной приверженностью старине. Это проявлялось, в частности, в склонности носить тогу на древний манер – без туники, так что руки оставались обнажёнными (Schol. Bern. ad Luc. II. 543), о чём, кстати, говорит и сам Лукан, называя их nudique Caethegi (VI. 794).

76

безысходности: даже «лучший консул» и великий оратор оказывается неспособен противиться тому, что уже решено высшими силами; из-за присущего ему порока тщеславия он склоняется на сторону подстрекателей к битве и в итоге невольно способствует тому, что не удалось когда-то Катилине, а Луций Сергий радуется этому в загробном мире. D. D. Dymskaya LUCAN’S PORTRAYAL OF CICERO As the title implies the article examines the portrayal of Cicero in Lucan’s Pharsalia. It is argued that his role in the poem is probably that of reflection of Vergil’s Drances since in Lucan’s view historical Cicero could have been the most suitable person from the era of civil war to mirror that character of the Aeneid. At the same time Lucan’s Cicero seems to be a neutral character playing a part of an instrument of fate.

Л. Л. Селиванова ЛЮБОВНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ФИНИКИИ Жанр античного романа зародился ещё в период эллинизма, но особую популярность получил в Риме в эпоху Империи. «Массовая культура» того времени тяготела к чудесам, приключениям, путешествиям, мистике, экзотике, эротике, и греческий любовный роман является настоящим кладезем сведений по культуре, быту, нравам, обычаям, социальной психологии, гражданским и семейным ценностям и пр. С конца XIX в. в разных районах Египта учёные находят папирусные фрагменты, содержащие известные и неизвестные греческие и латинские романы. Среди них оказался и роман Лоллиана «Финикийская история», или «Финикийская повесть», дошедший до нас в отрывках. Опубликованный Альбертом Хенриксом в 1969–1972 гг.1, он известен с тех пор как Кёльнский папирус № 3328 (P. Colon. Inv. 3328). Из 46 фрагментов разной величины и сохранности чтению и реконструкции поддаются только два – А и В. Наличие больших лакун (до 20 знаков шириной) сильно затрудняет чтение. Однако восстановление текста А. Хенриксом и консультантами (Р. Меркельбах, В. Буркерт, М. Рив и Л. Кёнен), а позже Дж. Броуни, Дж. Сэнди и др. признано достаточно надёжным. В отечественной литературе этого источника обзорно касались Л. В. Павленко и В. Н. Илюшечкин2. Автор и название романа восстанавливаются по fr. A2 verso и fr. B1 recto: Λολλιάνου Φοινεικικω̃[ν]α3. Один Лоллиан известен хорошо: это плодовитый писатель, оратор и софист эпохи Адриана или Антонина Пия Публий Гордеоний Лоллиан, италик, уроженец Эфеса (в надписях упоминается его семья: супруга Антония Квинтилла и дочь Гордеония Пульхра, жрица храма Артемиды). Затем, получив афинское гражданство, он возглавил риторскую школу в Афинах, умер там же ок. 155–160 гг. Его цити1

Henrichs A. Lollianos, Phoinikika: Fragmente eines neuen griechischen Romans // ZPE. Bd 4. 1969. S. 205–215; idem. Nachtrag zu Lollianos, Phoinikika // ZPE. Bd 5. 1970. S. 22; idem. Die Phoinikika des Lollianos. Fragmente eines neuen griechischen Romans herausgegeben und erläutert. Bonn, 1972. 2 Павленко Л.В. Древнегреческий роман: новонайденные папирусные фрагменты // ВДИ. 1985. № 2. С. 186–189; Илюшечкин В.Н. Отражение социальной психологии низов в античных романах // Культура древнего Рима / Отв. ред. Е. С. Голубцова. Т. II. М., 1985. С. 85. 3 Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos... 1972. S. 11–12; O’Sullivan J.N. Some Thoughts on Lollianus Fr. B 1 // ZPE. Bd 1983. 50. S. 7–11; Stephens S.A., Winkler J.J. Ancient Greek Novels. The Fragments. Princeton, 1995. P. 329–330; Yébenes S.P. Violencia, sexo y antropofagia ritual en los bajos fondos, según los fragmentos papiráceos de una novela gore del siglo II d.C., las Phoinikika de Loliano, y otros paralelos // Formas y usos de la violencia en el mundo Romano. Ed. G. Bravo, R. G. Salinero. Madrid, 2007. P. 321.

78

ровал Флавий Филострат (Vita soph. 526–527), у Суды сказано, что Лоллиан «много написал»4. Именно его А. Хенрикс считал автором романа5. Но сейчас большинство учёных (в т.ч. одна из последних издателей текста М. П. Лопес Мартинес)6 с этим не соглашаются, указывая на откровенную бледность и беспомощность языка и стиля, краткость фраз, монотонность и прямолинейность повествования, отсутствие деталей в монологах. А. Хенрикс, однако, объяснял это так: учитель красноречия, имеющий множество учеников, написал авантюрный роман с адаптированной для массового читателя лексикой, чтобы остаться неузнанным и не рисковать своей репутацией (помимо кафедры Лоллиан совмещал также жреческий сан с государственной службой)7. Аргумент не выглядит убедительным: ведь в этом случае можно было воспользоваться псевдонимом. Скорее всего, кто-то использовал авторитет прославленного ритора для своей невысокого качества поделки (есть мнение, что роман мог распространяться под именем знаменитого писателя специально, со злым умыслом8), или автор просто являлся тёзкой9 (имя Лоллиан было распространённым и зафиксировано помимо прочих мест также в Египте). Кроме того, хотя рукопись датируется второй половиной II в., не исключено, что роман восходит к эллинистическому оригиналу. Филологический анализ выявил совпадение элементов традиционной романной топики с греческими и римскими романами, особенно Ахилла Татия, Апулея и Петрония10. Источник, больше привлекающий филологов и религиоведов, представляет интерес также для специалистов по социальной истории, правоведов, этнографов и специалистов по ген4

Schissel von Fleschenberg O. Lollianos aus Ephesos // Philologus. Bd 82. N.S. Bd 36. 1926. S. 181–201; Schissel O. Lollianus // RE. Hbd 26. 1927. Sp. 1373–1375; Dreyer O. Lollianus // KP. Bd III. 1969. Sp. 727. 5 Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos… S. 24–27. Эту точку зрения сразу и безоговорочно принял Г. У. Бауэрсок (Bowersock G.W. Greek Sophists in the Roman Empire. Oxford, 1969. P. 18). 6 López Martínez M.P. Fragmentos papiraceos de novela griega. Alicante 1998. P. 197; Triantaphyllopoulos J. Virginité et défloration masculines // Proceedings of the XVIII International Congress of Papyrology, Athens 25–31 May 1986. Athens, 1988. P. 327. 7 Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos. S. 26. 8 Bowie E.L. The Greek Novel // Oxford Readings in the Greek Novel / Ed. by S. Swain. Oxford, 1999. P. 43. 9 Yébenes S.P. Op. cit. P. 332; Garsía Gual C. Los orígenes de la novela griega. Madrid, 1972. P. 317. 10 Sandy G.N. Notes on Lollianos’ Phoenicica // AJPh. Vol. 100. 1979. P. 367; Jones C.P. Apuleius’ “Metamorphoses” and Lollianus’ “Phoinikika” // Phoenix. Vol. 34. 1980. P. 243; Winkler J. Lollianos and the Desperadoes // JHS. Vol. 100. 1980. P. 155 ss.; Stramaglia A. Covi di banditi e cadaveri “scomodi” in Lolliano, Apuleio e [Luciano] // ZPE. Bd 94. 1992. S. 59 ss.; Montiglio S. Love and Providence: Recognition in the Ancient Novel. Oxford; New York, 2013. P. ix, 256.

79 rr

дерной проблематике. Итак, обратимся к fr. A 2r , сохранившемуся хуже fr. В и тоже в отрывках (всего их 16) и известному под названием «Ночь любви». Это первая книга романа. Действие разворачивается на фоне экстатического религиозного праздника (Адониса или Аттиса). На террасе дома танцуют мужчины и женщины11. Присутствуют: Главкет, молодая женщина Персида и некий безымянный юноша, от лица которого ведётся рассказ (вероятно, главный герой романа Андротим из фрагмента В). Отделившись от празднующих, он заходит в дом, идёт в отдалённые покои, встречает Персиду и лишается невинности (καὶ τοτὲ πρω̃τον ἐπείραθην συονυσίας). Она же, сняв с себя некое золотое украшение (τὰ χρυσία), предлагает его в дар юноше в качестве компенсации за дефлорацию (μισθὸν τῆς ἑαυτῆς διακορήσεως). Тот отказывается, тогда Персида зовёт Главкета12 и поручает ему продать украшение менялам за 2000 драхм. После этого влюблённые продолжают утешаться в объятиях друг друга оставшуюся ночь. А на рассвете раздаётся стук в дверь, и… в этом месте папирус повреждён. Из отдельных сохранившихся слов: «любовники», «мать», «из города», «наставление», «клятва», «наложница» – следует, что парочку in flagrante delicto застала вернувшаяся из города мать Персиды (распространённый сюжетный ход в любовных 11

Перевод допускает и другое понимание: танцуют на крыше дома, что согласуется с принятым на Востоке обычаем совершать обряды в честь Адониса на плоских кровлях домов, где выставлялись глиняные горшки с проросшими зелёными травами – т.н. «сады Адониса». Сперва под звуки погребальных песен женщины оплакивали изображение Адониса и опускали его в могилу, после чего траур заканчивался, и начиналось всеобщее веселье. О том, что этот семитский праздник умирающего и воскресающего божества представлял собой в чистом виде женский культ Великой Богини см.: Буркерт В. Греческая религия: Архаика и классика. СПб., 2004. С. 308– 309. Празднество, в частности, описывается в «Лисистрате» Аристофана (408–418), пер. А. Пиотровского, курсив наш: Когда ж конец придёт распутству женскому, Тимпанам женским, праздникам Сабасия И оргиям на крыше в честь Адониса? Ведь сам я был свидетелем в собрании: За Демостратом слово. Предлагает он Отправить флот в Сицилию, а женщины Вопят и пляшут: «Ай, ай, ай, Адонис мой!» Набор в Закинфе предлагает Демострат, А женщины на крыше скачут пьяные: «Увы, увы, Адонис!». Так-то женщины Перекричали горбуна негодного. 12

Некоторые учёные полагают, что здесь два героя – Андротим и Главкет. См.: Prauscello L. Il fr. A 2r 11–13 delle Storie fenicie di Lolliano // ZPE. Bd 122. 1988. S. 69– 70.

80

романах) и, видимо, после бурной сцены произошло что-то вроде брачного сговора-помолвки. Поступок и личность девушки представляют особый интерес. Что за украшение она дарит герою и зачем? Какой смысл вкладывал автор в это дарение? Фантазия ли это писателя, пародия, отголосок реально существующего обычая или это инверсия? Кем была Персида? Какова её роль в этой сцене, и какое место в романе отводил ей Лоллиан? – Подарок Персиды описывается обобщённо: «что-то золотое», τὰ χρυσία. Первоначальное значение: «золото, кусок золота», затем «изделие из золота», «отделка золотом», «золотая канитель», особенно: «золотая монета», «деньги». Также в смысле «сокровище», «дорогой», «милый» (Hesych. s.v.). Наконец, «золотое украшение» (LSJ. s. v.; Chantraine. 127813; Frisk. 1122–112314). Что же носила Персида? Наиболее весомым во всех смыслах может быть только ожерелье: именно оно чаще других золотых вещей фигурирует в текстах (и восточных, и древнегреческих) как средство женского обольщения, предмет женской зависти и способ соблазнения женщин15. Постоянный эпитет Афродиты в эпосе – «золотая, многозлатная». В гомеровском гимне (IV. 54, 87–90. Пер. В. В. Вересаева) богиня спускается с небес к троянцу Анхизу, «золотом тело украсив»: «Ярко блистали на теле витые запястья и пряжки, / И золотые висели на шее крутой ожерелья, / Разнообразные, видом прекрасные; словно блестящий / Месяц вкруг нежных грудей Афродиты светился чудесно». Создавая «мужам на погибель» Пандору, все боги наделили её своими дарами, а «Хариты с царицей Пейто (Афродитой. – Л.С.) золотым ожерельем / Нежную шею обвили» (Гесиод. Труды и дни. 73–74. Пер. В. В. Вересаева). В мифе о походе семерых против Фив роковую роль сыграло предательство Эрифилы, жены одного из вождей. Её муж аргосский царь и прорицатель Амфиарай, зная, что погибнут все, не хотел идти в поход сам и отговаривал других. Но Эрифила, получившая в дар от Полиника золотое ожерелье (то самое, что Кадм подарил Гармонии), сумела уговорить мужа. Тот, отправляясь на верную смерть, наказал сыновьям, когда подрастут, убить мать и самим выступить против Фив (Od. XI. 326–327, Apd. III. 6. 2). Роковое ожерелье потом приносило горе всем, к кому попадало.

13

Chantraine P. Dictionnaire étymologique de la langue grecque: Histoire des mots. T. I–II. Paris, 1968. 14 Griechisches etymologisches Wörterbuch. Von H. Frisk. Heidelberg, 1960. 15 Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos... 1972. S. 22; Winkler J. Op. cit. P. 155; Stephens S.A., Winkler J.J. Op. cit. P. 347–348; Triantaphyllopoulos J. Op. cit. P. 328; Prauscello L. Op. cit. P. 68.

81

В шумерском мифе о нисхождении Инанны16 царица «великого верха», облачившись в царственные одежды и драгоценные украшения, отправляется в «страну без возврата». У дворца Эрешкигаль её встречает главный привратник Нети. Он проводит её через семь врат в подземное царство, и у каждых, несмотря на протесты богини, с неё снимают какоето одеяние или украшение (в том числе и ожерелье), так что пройдя последние врата, она предстаёт нагой перед мрачной владычицей царства мёртвых. Та обращает на Инанну «взгляд смерти», и она тотчас умирает. По примеру своей Госпожи украшали себя золотом и жрицы, и блудницы, ведь Афродита, Инанна, Иштар, Астарта покровительствовали продажной любви. У Афродиты были эпиклесы Пандемос (Общенародная) и Гетера (Athen. XIII. 571c, 572d–573b), а Инанну называли небесной иеродулой богов. Символический образ великой блудницы-Вавилона, сидящей на звере багряном и украшенной золотом и драгоценными камнями, содержится в «Откровении» Иоанна Богослова (17. 4–5). Не отставали и земные куртизанки. Гетеру Наннию, к примеру, даже называли «Проскениумом» (Декорацией) за то, что она была разодета в пух и прах и завешена золотом (Athen. XIII. 587 b). Из всех украшений ожерелье было предметом особой зависти. Об ожерелье Эрифилы выше уже писалось. Афиней сообщает о прославленной гетере Планго из Милета, в которую безумно влюбился один юноша, любовник самиянки Бакхиды. Планго потребовала невозможную плату – знаменитое ожерелье Бакхиды. Та его ему отдала, а Планго вернула, после чего девушки подружились и владели юношей по очереди (Athen. XIII. 594 b–d). В то же время на порядочных женщин налагались ограничения. Так, в некоторых культовых предписаниях женщины должны были принимать участие в религиозных действиях без украшений. А согласно пифагорейской акусме, женщинам надо было снимать золото перед соитием с мужем (Iambl. Vit. Pyth. 84). – Кем же была дарительница? Большинство исследователей усматривают в тексте намёк на её занятие проституцией. Так считает и публикатор, в целом рассматривающий роман сквозь призму древних мистерий17. Место, куда Персида уводит героя, обозначено словом [...]ημα. Если восстанавливать его как [οἴκ]ημα («дом»), то, по мнению Хенрикса, оно должно означать публичный дом. Если [μν]η̃μα («гробница, склеп»), то и здесь объяснение находится: в Риме и других крупных городах Империи существовал определённый класс женщин, промышлявших на кладбищах за городом (на стенах древних склепов археологи находили надписи не16

В переводе В. К. Афанасьевой миф по первой строке называется «С великих небес к великим недрам…» См.: Поэзия и проза древнего Востока. М., 1973. С. 144– 155. 17 Henrichs A. Pagan Ritual and the Alleged Crimes of the Early Christians: A Reconsideration // Kyriakon. Festschrift J. Quasten. Münster, 1970. I. S. 18–35.

82

приличного содержания18). Однако последнее толкование противоречит как традиционным сюжетам греческих романов, так и контексту этого. Что же до первого, то непонятно, почему здесь следует видеть обязательно эвфемизм, ведь общее значение слова οἴκημα – «здание», «жилое помещение», «зал», «комната», «спальня». Среди других: «храм», «храмовое помещение», «этаж», «кладовая», «мастерская», «конюшня», «птичник», «темница», – «бордель» – вовсе не основное (LSJ. s.v.; Chantraine. 782; Frisk. 360–361). Хенрикс полагает, что Персида была рабыней, указывая на её «географическое имя». Имена на -ις (Περσίς) носили также вольноотпущенницы и гетеры19. Этникон Персида («Персиянка») в контексте названия романа выглядит так же естественно, как, например, Лида («Лидиянка»), Антиохида («Девушка из Антиохии»), Синопа («Синопеянка»), Тиро («Девушка из Тира»)20. Крупные города Финикии, прежде всего Тир и Библ, были центрами культа Астарты-Афродиты, где во время оргий в честь её паредра Адониса21 практиковалась храмовая (и не только) проституция22 (Hdt. I. 105, 199; Strabo. XVI. 1. 20; Paus. I. 14. 7; Luc. De dea Syr. 6; Athen. XII. 516a). В таком случае Персида – иеродула богини любви и, скорее всего, свободная и состоятельная женщина. Появление матери в любовной сцене не противоречит этому. В рассказах о гетерах роль матерей известна: они наставляли и защищали дочерей, а также контролировали денежные поступления. Так, знаменитая гетера Гнафена торговалась с клиентами не только своей дочери, но и внучки Гнафении, тоже гетеры23. Известны случаи, когда гетеры платили за своих любовников. Но в любовной сцене Лоллиана совсем другая смысловая нагрузка. Персида самостоятельна, независима и, похоже, не нуждается в средствах. У неё собственный дом, в котором она устраивает празднества, принимает гостей и может себе позволить одаривать понравившихся ей мужчин. Очевидны также иные мотивы подарка: это плата за целомудрие, нечто вроде посвящения24, мужской инициации25. В шумеро-аккадском эпосе о Гильгамеше 18

Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos. 1972. S. 106. Ibid. S. 109. 20 Каталог имён гетер приводит Афиней в XIII книге «Пира мудрецов». 21 Фрэзер Д.Д. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М., 1983. С. 309– 19

321.

22

Ribichini S. Al servizio di Astarte. lerodulia e prostituzione sacra nei culti fenici e punici // Il Congreso Internacional dei Mundo Púnico. Cartagena, 2000. P. 55–68. 23 Острая на язык (её афоризмы даже записывал поэт Новой Комедии Линкей), она однажды заявила хроническому неплательщику внучки, что он не может, раз заплатив, ходить к ней постоянно, как к учителю, обучающему детей гимнастике. Не допуская непристойности и буйства, она в подражание порядку, заведённому в философских школах, составила не лишённые изящества «Правила поведения за столом», которые были обязательны для любовников её и дочери (Athen. XIII. 584 c, 585 b). 24 Henrichs A. Nachtrag zu Lollianos, Phoinikika. S. 22.

83

(«О всё видавшем») дикий звероподобный Энкиду, покорившись блуднице Шамхат, порывает с миром природы, становится человеком и цивилизуется. Любопытно, что Энкиду, переменившись, проклинает Шамхат, желая помимо прочего, чтобы у неё отобрали её «красивые бусы»: «Ибо чистому мне притворилась ты супругой, / И над чистым мною ты обман совершила!» (курсив наш)26. – В патриархальном обществе одной из самых больших ценностей – на Востоке (во все времена), в античности, в средние века и новое время в Европе – считалась чистота невесты27. Обычай на следующий день после брачной ночи дарить жене дорогие вещи был распространён у многих народов, это был первый подарок супруга. Один из свадебных обрядов древних греков назывался ἀνακαλυπτήρια – снятие покрывала с новобрачной, когда она на следующий день после свадьбы впервые показывалась перед мужем, родителями, родственниками и гостями с непокрытой головой28. Подарок, который ей делал по этому случаю супруг (иногда и отец, и гости – Theophr. Char. 30.19), назывался ἀνακαλυπτήριον (Harpocrat., Hesych., Pollux, Suda, Phot. Lex., Et. Magn. s.v. ἀνακαλυπτήρια / ἀνακαλυπτήριον)29. Конечно, обычай находил себе опору в мифах. Так, Зевс в качестве супруга дарит Алкмене чашу, а Хтонии после дефлорации – гиматий, причём этот подарок был, по сообщениям Ферекида Сиросского и Макробия, самым первым анакалюптерием (FGrHist. 3 F.13a, Macrob. Sat. V. 21. 3). Гефест преподнёс Афродите роскошную, собственноручно изготовленную колесницу (Apul. Met. VI. 6. 1), а Кадм подарил супруге Гармонии покрывало и ожерелье (Hdt. IV. 172. 2), ставшее впоследствии источником несчастий для всех, кто его носил (об Эрифиле см. выше). Но в нашем случае дарителем является женщина, а получателем дара – мужчина. Мужское целомудрие, вернее, чистота юноши, мальчика, тоже высоко ценилась в древности, о чём сообщают писатели-моралисты вроде Плу-

25

В противовес специфической, т.н. дорической. О передаче юноше мужества путём сексуального контакта с взрослым мужчиной см.: Leitao D.D. The Perils of Leukippos: Initiatory Transvestism and Male Gender Ideology in the Ekdusia at Phaistos // CA. Vol. 14. 1995. P. 153–154. 26 Поэзия и проза древнего Востока. С. 168–174, 194–195. 27 Sissa G. Une virginité sans hymen. Le corps feminine en Grèce ancienne // Annales, Èconomies, Sociétés, Civilisations. Vol. 39. 1984. P. 1119 ss.; Maas P. Hymenaios // RE. Hbd 17. 1914. Sp. 130–134. 28 Keuls E.C. The Reign of the Phallus. Sexual Politics in Ancient Athens. N. Y., 1985. P. 106. Fig. 92 ab. 29 См.: Селиванова Л.Л. Ожерелье Персиды: первый подарок супруга? // Адам и Ева. Вып. 22. M., 2014. С. 17–19.

84

тарха и романисты30. В нашем источнике сумма в 2000 драхм говорит сама за себя. Следует заметить, что слово διακόρεσις31 в греческом языке применялось только к женщинам32 и было terminus technicus для обозначения дефлорации девушек33. Его появление в тексте Морган называет оксюмороном, а Казанова – иронической метонимией, авторским юмором34. По нашему мнению, этот приём использован автором сознательно, чтобы подчеркнуть инаковость ситуации и не свойственную гречанке активную, мужскую роль героини35. – Отношения между Андротимом и Персидой строятся на некоей договорной основе, напоминающей правовой институт, и не похожи на пародию. И Главкет выступает здесь как свидетель, подтверждающий факт дарения, а также денежный эквивалент подарка36. Но и брак не вписывается здесь в греческие (да и римские) нормы и литературные традиции: по законам жанра разлучённые влюблённые соединяются только в конце повествования (Левкиппа и Клитофонт у Ахилла Татия, Феаген и Хариклея у Гелиодора). Здесь тоже всё случается в первой книге. Однако классическая героиня романа – всегда невинная юная девушка, каковой остаётся до конца повествования. И даже Антия у Ксенофонта, претерпев всевозможные испытания (кораблекрушение, плен у пиратов, побег, плен у разбойников, продажу в рабство, перепродажу своднику), невредимой и целомудренной возвращается к своему Габрокому. Главная героиня к тому же всегда носит греческое имя. Всё это заставляет видеть в Персиде второстепенный персонаж, тип соблазнительницы, вроде Мелито или Манто, а не главную героиню. Впрочем, это совсем не исключает в череде приключений героя авантюру с попыткой женить его на другой. 30

Особенно это касалось гомосексуальной любви. В вазописи часто встречаются сцены, изображающие молодого мужчину и мальчика с покрывалом на голове, как у невесты. Например, чаша Пефина из Вульчи (Берлинский музей): Boardman J. Athenian Red Figure Vases. The archaic Period. L., 1993. Fig. 214, 2, 3. 31 См. также: Perentidis S. Διαπαρθένια. Une correction sur le Liddell-Scott // Philologus. Bd 139. 1995. P. 339–340. 32 Jones C.P. Op. cit. P. 244; Browne G.M. Ad Lolliani Phoenicica // ZPE. Bd 46. 1982. S. 142. 33 Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos. S. 108. См. также LSJ s.v. 34 Morgan J.R. On the Fringes of the Canon. Work on the Fragments of Ancient Greek Fiction, 1936–1996 // ANRW. Tl II. Bd 34. 4. B.; N.Y., 1998. P. 3370; Casanova A. Tombs and Stables, Roofs and Brothels, Dens and Raids in Lollianos' Fragments // The ancient Novel and the Frontiers of Genre. Ed. by M.P.F. Pinheiro, G. Schmeling, E.P. Cueva. Groningen, 2014. P. 175. 35 Селиванова Л.Л. Цена невинности: дефлорация юноши и её оплата в романе Лоллиана «Финикийская история» // Адам и Ева. Вып. 24. М., 2016. С. 19, 21. 36 О присутствии в сцене третьего лица, казначея Персиды, который должен выполнить её поручение под присмотром Главкета, см.: Prauscello L. Op. cit. P. 69–70.

85

По мнению Триантофиллопулоса, в этом пассаже усматривается распространённый у греков и сегодня pallikariatikon или agrilikon (от турецкого ağirlik). У турок он означает подарок, который делает муж, обычно вдовец, юной и непорочной новобрачной. У греков, наоборот, такой подарок преподносит вступающая во второй брак вдова своему молодому мужу. Пытаясь максимально удревнить обычай такого дарения, учёный находит аналог в мифе о золотых яблоках Гесперид, которые якобы не сохранившая невинность Гера подарила целомудренному Зевсу37. Практически неизвестный, даже домысленный вариант мифа38 не может лежать в основе широко распространённого обычая. Весомей другой пример: в папирусе из Дура Европос (P. Dura 30) приводится брачный контракт (conventio nuptialis) от 1 октября 232 г., где говорится о вдове, которая, выходя замуж за солдата XII Палестинской когорты, стоящей на зимних квартирах в Катне, дарит ему денарии. Предполагается, что жених моложе невесты и брак у него первый. Однако есть маленький нюанс, отличающий эту ситуацию от лоллиановской: целомудренный солдат – это такой же оксюморон, как «признательные показания». Да и смысл юридического документа в другом: ограничить права вдов на последующий брак. – По мнению публикатора, сцена носит ритуальный характер, а Персида является финикийской жрицей любви (А. Хенрикс, по сути, разделяет «аллегорическую» теорию Р. Меркельбаха, рассматривающего античные романы как эзотерические тексты39). Однако трактовка некоторых деталей в мистическом духе (уединение влюблённых в темноте и утреннее пробуждение вдвоём как символический выход из тьмы к свету – посвящение; дефлорация как жертвоприношение, за которое чужеземец обязан заплатить богине любви; ожерелье Персиды как подарок её первого любовника, передаваемый девственнику, и т.п.)40 представляется натяжкой. Всё это не встречается в греческой романной топике и имеет мало отношения к восточным мистериям. Примечательно также, что Персида не получает вознаграждения, платит сама и при этом продолжает до утра дарить любовь, что не вяжется с ремеслом блудницы41 и заставляет видеть в героине влюблённую девушку из приличной семьи. 37

Triantaphyllopoulos J. Op. cit. P. 332–333. Согласно общепринятой гомеровской версии, у Зевса и Геры отношения были ещё до брака. См.: Селиванова Л.Л. Волоокая царица Олимпа // Адам и Ева. Вып. 7. М., 2004. С. 15–16, 36–39. 39 Merkelbach R. Roman und Mysterium in der Antike. München, 1962; idem. Isis regina – Zeus Sarapis. Die griechisch-aegyptische Religion nach den Quellen dargestellt. Stuttgart; Leipzig, 1995. 40 Henrichs A. Die Phoinikika des Lollianos. S. 107–108, 110–111. 41 По мнению А. Казановы, Андротим получает свой первый сексуальный опыт у профессиональной проститутки, а события разворачиваются в большом, хо38

86

Ключевыми для понимания статуса Перcиды и причин её поступка представляются сткк. 9 и 10 текста: 9 ἡ μὲν] περιελομένη μοι ἐδίδου τὰ χρυσία ἅ πε10 ρι]έκειτο μ[ισθὸν τῆ]ς διακορήσεως Трудности палеографического характера в стк. 10 делают возможными два разных варианта чтения и, соответственно, две противоположные интерпретации этого места. 1. Если пропуск в тексте восстанавливать как μ[ισθὸν τῆ]ς διακορήσεως, перевод будет следующий: «Она же, сняв с себя украшение, которое носила, дала его мне как плату за дефлорацию». В этом случае Персида одаривает Андротима после того, как лишает его невинности. Он и сам до этого говорит, что у него это – первый любовный опыт (стк. 8–9). 2. В случае восстановления ἀ[ντὶ τῆ]ς διακορήσεως перевод такой: «Она же, сняв с себя украшение, которое носила как плату за дефлорацию, дала его мне». Т.е. Персида отдаёт Андротиму подарок своего первого возлюбленного, который тот преподнёс ей в награду за девственность. Более обоснованным представляется мнение Джонса, считающего, что и у Андротима, и у Персиды это был первый любовный опыт. Он указывает на содержащееся в стк. 25-й слово διδασκαλει̃α – pluralis от διδασκαλει̃ον («школа»). Во множественном числе оно означает не «школы», а «плату за обучение» (LSJ. s.v). Персида, таким образом, оплачивает свой первый урок в любви42. Параллели в романах есть. Так, у Лонга (III. 18–19) влюблённый в Хлою пастух Дафнис молит молодую женщину Ликэнион обучить его искусству любви. У Ахилла Татия герой Клитофонт, живя в браке, но не по плоти с Мелитой, уступает её просьбе не оставлять её без «посвящения» ради его учителя Эрота. После «урока» она даёт Клитофонту сто золотых (Ach. Tat. V. 26; VI. 1). Закономерно и появление матери, которая, пробудившись от дурного сна, врывается в спальню дочери в тот самый момент, когда в постель к ней проник соблазнитель, и осыпает Левкиппу упрёками (II. 23–24)43. Пока отец был на войне, мать зорко блюла честь дочери: помимо того что двери её спальни охраняла служанка, родительница всегда запирала входную дверь изнутри, снаружи её тоже кто-нибудь затворял и бросал внутрь ключи, которые мамаша хранила у себя. Всё это, однако, не помогло: Левкиппа согласилась в конце концов принять героя ночью в своей спальне (Ach. Tat. II. 19). Тот же самый мотив повторяется у Лоллиана, где Персида использует для свидания суматоху праздника, мать стучится в дверь, застаёт парочку на месте «преступления» и устраивает выволочку обоим. Разница лишь в рошо организованном борделе со множеством комнат, обслуживающим персоналом из мужчин, а также казначеем. См.: Casanova A. Op. cit. P. 175–176. 42 Jones C.P. Op. cit. P. 244. 43 На эту параллель обратил внимание Дж. Винклер: Winkler J. Op. cit. P. 155.

87

том, что в первом случае родительница успела вовремя вмешаться, а во втором – нет, потому что у Ахилла Татия Левкиппа – главная героиня романа, а Персида у Лоллиана – второстепенный персонаж. Характерно, что в двух приведённых выше примерах (Дафнис – Ликэнион, Клитофонт – Мелита) и сам герой романа не скрывает своего отношения к связи как временной: он или не собирается жениться, или пребывает в некоем эрзацбраке, намереваясь вскорости от него освободиться. Так же и Андротим, отвергнув подарок Персиды (но не отказываясь от его денежного эквивалента), уходит из своего временного пристанища. По-гречески, навстречу новым приключениям44, чтобы в конце возвратиться домой к невесте. Рассмотренный фрагмент вполне вписывается в сюжетную канву греческого романа. Герой проходит ряд испытаний, мужает45, знаком чего является памятный дар, полученный им на случайной встрече – ожерелье. Приключение героя здесь – всего лишь эпизод на пути к конечной цели – обретение счастья с главной героиней. Перед нами авантюрный любовный роман с типичными сюжетом и образами, а испытания героев, полученные ими дары и награды почти всегда переводимы на язык посвящения46. Именно поэтому нет оснований видеть в подарке Персиды реминисценцию анакалюптерия, равно как и прообраз позднего обычая одаривать жениха при новом замужестве. II в. н.э. – время расцвета греческого любовного романа, уводящего читателя в вымышленный мир экзотики и чудес, подальше, куда-нибудь на Восток (не случайны «восточные» названия: «Эфиопика» Гелиодора, «Вавилоника» Ямвлиха, «Персика» Ктесия, «Кипрская история» Ксенофонта Кипрского и др.)47. Героине даётся восточное имя, а сцена обставляется декорациями финикийского праздника. Для жителя Империи Финикия, прежде всего, ассоциировалась со свободной любовью в самом широком смысле: свободные сексуальные отношения между свободными мужчинами и женщинами, что было немыслимо в греко-римском обществе, как неприемлема была и по-мужски активная, ведущая роль женщины. Но такого рода романная инверсия развлекала и отвлекала от насущных проблем. «Золотой век» Антонинов уже таил в себе признаки разложения. Духовная жизнь была отмечена печатью упадка и пессимизма, и прежде всего кризисные явления отразились в области 44

Что можно заключить по Х книге (фр. В), где герой попадает в плен к разбойникам. 45 Э. Митчелл ставит во главу угла в греческих любовных романах конструирование идентичности посредством социализации юноши. См.: Mitchell E. The Boy’s Own Love Story: The Romantic Adventures of Leukippe, Kleitophon, and Kleitophon’s Friends // Ancient Narrative. Vol. 11. 2013. Р. 43–73. 46 Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. Киев; Москва, 2002. С. 312–313. 47 Whitmarsh T. The Greek Novel: Titles and Genre // AJPh. Vol. 126. 2005. P. 587– 611.

88

идеологии – в философии и литературе. Появляется много поделокбестселлеров, вроде этого, рассчитанных на массового читателя – с лихо закрученным сюжетом, переплетением эротики, мистики, религиозности, ужасов и тайн. Но именно потому, что авторы писали на потребу почтеннейшей публики, они могли улавливать некоторые перемены в общественном сознании, если не всего социума, то отдельных групп. Например (на уровне социальной психологии), если мужчинам можно срывать, так сказать, первоцвет, то почему не делать того же женщинам, если это им позволяют средства? Подобного рода мысли, настроения и чаяния проецировались на почву чужой, варварской культуры, где всё наоборот и даже гендерные роли перевёрнуты: женщины активны, самостоятельны, экономически независимы, принимают решения и одаривают мужчин, а те, наоборот, могут расслабиться и забыться48. Таким образом, дар Персиды предстаёт как своего рода инверсия «первого подарка супруга». Иллюзорный мир, в который погружался читатель, позволял раствориться в грёзах, где каждый находил то, что ему ближе. L. L. Selivanova LOVE ADVENTURE IN PHOENICIA This article focuses on a passage from Lollianus’ Phoenician Tales (c. late 2nd cent. A.D.), which has only survived in fragments (P.Colon. 3328). One of them, fr. A 2r (“the night of love”), describes how the hero of the story lost his virginity to the girl Persis whom he met at a religious festival. As a recompense, Persis offered him a golden necklace. Her offering evokes the custom of anakalypteria, or the gift with which the husband rewarded his wife for her chastity after their first night. Selivanova suggests to interpret the gift of Persis as an inverted reflection of the old Greek custom, which Lollianus used to accentuate the foreignness and otherness of the East. Creating an image of the exotic world by inverting Greek traditions, Lollianus could also be reflecting certain changes in social norms during his time.

48

Селиванова Л.Л. Варварская любовь: конструирование деструкции // Цивилизация и варварство: вызовы деструкции в лабиринте миграции варварства. Вып. V. М., 2016. С. 57–60.

В. Г. Изосин К УБИЙСТВУ ОДОАКРА: ОБ ИСТОЧНИКЕ ФРАГМЕНТА 214a ИОАННА АНТИОХИЙСКОГО Дошедшие до нас источники, позволяющие восстановить последовательность событий, связанных с убийством Одоакра Теодерихом, различаются как по характеру повествования – от сжатых строчек равеннских хроник до замысловатой риторики панегириста Эннодия, так и полнотой приводимых ими подробностей. В целом относящиеся к данному событию сообщения источников не столь пространны, чтобы это могло воспрепятствовать изложению здесь их содержания: Старшие Венские фасты: Albino v.c. conss. . . . Hoc cons. facta est pax inter dm Theodericum regem et Odoacrem III kl. Martias. Et ingressus est dnus Theodoricus in Classem . . . Mar. Hoc cons. ingressus est Ravenam rex Theodoricus III non. Mar. Et occisus est Odoacar rex a rege Theodorico in palatio cum commilitibus suis (Fasti Vind. prior. 646–649). («Консульство светлейшего мужа Альбина. . . . При этом консуле был заключён мир между господином королём Теодерихом и Одоакром в 3 день до мартовских календ [27 февраля]. И вступил наш владыка Теодерих в Классис ... февраля/марта (?). При этом консуле король Теодерих вступил в Равенну в 3 день до мартовских нон [5 марта]. И король Одоакр был убит королём Теодерихом во дворце вместе со своими соратниками»). Первая редакция Копенгагенского продолжения хроники Проспера Аквитанского: Albino v.c. consule. . . . Odoachar pacem ab Theudorico postulans accepit, qua non diu potitus est, deditque obsidem filium suum. Theudoricus cum pacem cum Odoachar fecisset, ingressus est Classem IIII k. Mar. Ac deinde ingressus est Ravennam. Pacis specie Odoachrem interfecit cum collegas omnes, qui regni praesidium amministrabant (Auct. Haun. ordo prior. s. a. 493. 3–6). («Консульство светлейшего мужа Альбина. . . . Одоакр получил испрошенный у Теудориха мир, которым недолго пользовался, и отдал своего сына в заложники. Теудорих, заключив с Одоакром мир, вступил в Классис в 4 день до мартовских календ [26 февраля], а затем вступил в Равенну. Под личиной мира он убил Одоакра со всеми его товарищами, которые ведали защитой королевства»). Аноним Валезия: Igitur coactus Odoacar dedit filium suum Thelanem obsidem Theoderico, accepta fide securum se esse de sanguine. Sic ingressus est Theodericus; et post aliquot dies, dum ei Odoacer insidiaretur, detectus ante ab eo praeventus in palatio, manu sua Theodericus eum in Lauretum pervenientem gladio interemit. Cuius exercitus in eadem die iussu Theoderici omnes interfecti sunt, quivis ubi potuit reperiri, cum omni stirpe sua (Anon. Val. II. 55–56). («И тогда вынужден был Одоакр отдать своего сына Телу заложником Теодериху, приняв заверения, что его жизнь будет в безопасности.

90

Так вступил Теодерих [в Равенну]; и через несколько дней, пока Одоакр злоумышлял против него, раньше его разоблачив и опередив, Теодерих его, пришедшего в Лавровую рощу, собственноручно убил мечом во дворце. В тот же день по приказу Теодериха все из его (Одоакра. – В.И.) войска были убиты, кого где смогли застигнуть, вместе со всей его семьёй»). Агнелл Равеннский: Et dedit Odovacer Theodorico filium obsidem V. Kal., et post IIII. mensium est civitate Clase ingressus. Post hec autem vir beatisimus Iohannes archiepiscopus aperuit portas civitatis quas Odovacer clauserat, et exiit foras cum crucibus et turibulis et sanctis euangeliis, pacem petens cum sacerdotibus et clericis psalendo, terram prostratus, obtinuit que petebat. Invitat novum regem de oriente venientem, et pax illa ab eo cuncessa est, non solum Ravenenses cives, sed eciam omnibus Romanis, quibus beatus postulavit Iohannes. Et subiit Ravenam III. Nonas marcias. Post paucos dies occidit Odoacar rex in palatio in Lauto cum comitibus suis. Postquam iubente Teodorico interfectus est Odoacer, solus et securus regnavit Romanorum more (Agnel. Lib. pont. eccl. Rav. 39). («И Одоакр отдал Теодериху сына в заложники в пятый день до календ [25 февраля], и после четвёртого дня до мартовских календ [26 февраля] [Теодерих] вступил в город через Классис. После же этого блаженнейший муж архиепископ Иоанн открыл ворота города, запертые Одоакром, и вышел наружу с крестами, и кадилами, и святыми евангелиями, взыскуя мира и со священниками и клириками распевая псалмы; распростёршись на земле, он получил то, что искал. Он пригласил нового царя, идущего с востока, и этот мир был им предоставлен не только гражданам Равенны, но также всем римлянам, за которых просил блаженный Иоанн. И [Теодерих] вошёл в Равенну в третий день до мартовских нон [5 марта]. Через несколько дней он убил короля Одоакра во дворце в Лавровой роще вместе с его соратниками. После того, как Одоакр был убит по приказу Теодериха, тот один безопасно правил по римским обычаям»). – Кассиодор Сенатор: Albinus v.c. cons. Hoc cons. dn. rex Theodericus Ravennam ingressus Odovacrem molientem sibi insidias interemit (Cassiod. Chron. 1330–1331). («Консульство светлейшего мужа Альбина. При этом консуле господин наш король Теодерих, вступив в Равенну, убил строившего против него козни Одоакра»). Эннодий Павийский: Servavit te, regum praecipue, quod abiecisti sacramenti confidentia cautionem. Pependimus anxii, ne mererentur quos de hostibus tuis receperas non perire. Gratias tibi, mundi arbiter deus, qui conscientias veterno errore possessas ad ultores gladios inpulisti. Puderet me recensere levitatem originariam, nisi eam viderem tuis laudibus obsequentem.

91

Quid dissimulo gesta persequi? Libuit eos rursus tendenti inermem dexteram Odovacri regna polliceri. Innotuit ilico rebus in luce deprehensis hostilium error animorum. Advocasti providentiam actuum tuorum comitem, et ne inpunita esset libido discurrentium, ultionis vexilla concutiens fecisti consiliorum participem in secretis populum iam probatum. Neminem adversarium agnovisse contigit, quod tecum pars mundi potior disponebat. Mandata est per regiones disunctissimas nex votiva. Quis haec praeter supernam voluntatem praestitit, ut unius ictu temporis effunderetur Romani nominis clades longa temporum inprobitate collecta? Hic quo me vertam nescio. Grates referam, qui suscepi officium laudatoris, an arreptum praeconiorum tuorum iter ingrediar? Consumpta res est prospero fatalique bello: succisa est Odovacris praesumptio, postquam eum contigit de fallacia non iuvari (Ennod. Paneg. 50–52). («Спасло тебя, первейший из королей, то, что ты из-за доверия к клятве отбросил предосторожность. Мы пребывали в тревоге, что те из твоих врагов, кого ты захватил, не удостоятся смерти. Благодарю тебя, Боже, Судия мира, толкнувший на мстящие мечи охваченную прежними заблуждениями совесть. Мне было бы стыдно упоминать о первоначальном легкомыслии, если бы я не увидел, что оно служит твоему восхвалению. Что же уклоняюсь я от продолжения рассказа? Захотелось им вновь посулить королевскую власть протянувшему безоружную десницу Одоакру. Как только это открылось, сразу стал ясен обман в мыслях врага. Ты призвал предусмотрительность, спутника своих действий, и, чтобы не осталось безнаказанным стремление разбегающихся, ты, поднимая знамёна возмездия, сделал уже испытанный народ соучастником тайных замыслов. Случилось так, что никто из противников не узнал, что задумала вместе с тобой лучшая часть мира. В самые отдалённые области было направлено поручение о долгожданном убийстве. Как же, если не по высшей воле, могло случиться, что единым ударом было покончено с презрителями римского имени, долгое время укреплявшимися своей дерзостью? Не знаю, куда мне теперь обратиться. Вознести ли мне, взявшему на себя обязанность панегириста, благодарность или продолжить начатый путь твоего прославления? Дело закончилось удачной и неизбежной войной: была сокрушена надежда Одоакра после того, как происки не помогли ему добиться своего»). Иордан: Cuncta Italia dominum iam dicebat Theodoricum et illius ad nutum res illa publica obsecundabat. Tantum ille solus cum paucis satellitibus et Romanos, qui aderant, et fame et bello cotidie intra Ravennam laborabat. Quod dum nihil proficeret, missa legatione veniam supplicat. Cui et primum concedens Theodoricus postmodum ab hac luce privavit (Iord. Get. 294–295). («Вся Италия уже называла Теодориха своим повелителем и его мановению повиновалось

92

всё то государство. И только один Одоакр с немногими приверженцами и бывшими здесь римлянами, сидя внутри Равенны, ежедневно претерпевал и голод, и войну. И когда это не привело ни к чему, он выслал посольство и попросил милости. Сначала Теодорих снизошёл к нему, но в дальнейшем лишил его жизни». Пер. Е. Ч. Скржинской). Obansque rex gentium et consul Romanus Theodoricus Italiam petiit magnisque proeliis fatigatum Odoacrum Ravenna in deditione suscepit. Deinde vero ac si suspectum Ravenna in palatio iugulans regnum gentis sui et Romani populi principatum prudenter et pacifice per triginta annos continuit (Iord. Rom. 349). («И торжествующий король племён и римский консул Теодерих направился в Италию и, измотав в великих сражениях Одоакра, принял в Равенне его капитуляцию. Позже, однако, как если бы тот внушал подозрение, зарезал его во дворце в Равенне и в течение тридцати лет мудро и мирно сохранял королевскую власть над своим племенем и принципат над римским народом»). Павел Диакон: Victus ad extremum fortissime Gothis resistentibus in urbem confugit nec multo post a Theodorico in fidem susceptus, ab eo truculente peremptus est (Paul. Diac. Hist. Rom. XV. 17). («Наконец, побеждённый отважно выдержавшими его натиск готами, [Одоакр] бежал в город и вскоре, принятый Теодорихом под покровительство, был им безжалостно убит»). Марцеллин Комит: Theodoricus rex Gothorum optatam occupauit Italiam. Odoacer itidem rex Gothorum metu Theodorici perterritus Ravennam est clausus. Porro ab eodem Theodorico periuriis inlectus interfectusque est (Marc. Com. Chron. s.a. 489). («Король готов Теодорих захватил желанную Италию. Одоакр, равным образом король готов, охваченный страхом перед Теодорихом, заперся в Равенне; впоследствии он, обманутый ложными клятвами, был убит тем же Теодорихом»). Прокопий Кесарийский: Ἐπεὶ δὲ τρίτον ἔτος Γότθοις τε καὶ Θευδερίχῳ Ῥάβενναν πολιορκοῦσιν ἐτέτριπτο ἤδη, οἵ τε Γότθοι ἀχθόμενοι τῇ προσεδρείᾳ καὶ οἱ ἀμφὶ Ὀδόακρον πιεζόμενοι τῶν ἀναγκαίων τῇ ἀπορίᾳ, ὑπὸ διαλλακτῇ τῷ Ῥαβέννης ἱερεῖ ἐς λόγους ἀλλήλοις ξυνίασιν, ἐφ̓ ᾧ Θευδέριχός τε καὶ Ὀδόακρος ἐν Ῥαβέννῃ ἐπὶ τῇ ἴσῃ καὶ ὁμοίᾳ δίαιταν ἕξουσι. καὶ χρόνον μέν τινα διεσώσαντο τὰ ξυγκείμενα, μετὰ δὲ Θευδέριχος Ὀδόακρον λαβών, ὥς φασιν, ἐπιβουλῇ ἐς αὐτὸν χρώμενον, νῷ τε δολερῷ καλέσας ἐπὶ θοίνην, ἔκτεινε, καὶ ἀπ̓ αὐτοῦ βαρβάρων τῶν πολεμίων προσποιησάμενος ὅσους περιεῖναι ξυνέπεσεν αὐτὸς ἔσχε τὸ Γότθων τε καὶ Ἰταλιωτῶν κράτος (Proc. BG. I. 1. 24–25). («Когда уже пошёл третий год, как готы с Теодорихом стали осаждать Равенну, и готы уже утомились от этого бесплодного сидения, а бывшие с Одоакром страдали от недостатка необходимого продовольствия, они при посредничестве равеннского епископа заключили между собой договор, в силу кото-

93

рого Теодорих и Одоакр должны будут жить в Равенне, пользуясь совершенно одинаковыми правами. И некоторое время они соблюдали эти условия, но потом Теодорих, как говорят, открыв, что Одоакр строит против него козни, коварно пригласив его на пир, убил его, а тех из варваров, которые раньше были его врагами и теперь ещё уцелели, он привлёк на свою сторону и таким образом получил единоличную власть над готами и италийцами». Пер. С. П. Кондратьева). Иоанн Антиохийский: Ὅτι Θεοδώριχος καὶ Ὁδόακρος συνθήκας καὶ ξυμβάσεις ἐποιήσαντο πρὸς ἀλλήλους ἄμφω ἡγεῖσθαι τῆς Ῥωμαίων ἀρχῆς, καὶ λοιπὸν ἦσαν αὐτοῖς ἐντεύξεις παρ’ ἀλλήλους φοιτῶσι συχναί. Οὔπω δὲ ἠνύετο ἡμέρα δεκάτη, καί, τοῦ Ὁδοάκρου γενομένου παρὰ τὸν Θεοδώριχον, προσελθόντες τῶν αὐτοῦ ἄνδρες δύω τὰς τοῦ Ὁδοάκρου ἅτε ἱκέται γενόμενοι κατέχουσι χεῖρας, μεθ’ ὃ τῶν προλοχισθέντων ἐν τοῖς παρ’ ἑκάτερα οἰκίσκοις ἐπελθόντων ἅμα τοῖς ξίφεσιν, ἐκ δὲ τῆς θέας καταπλαγέντων καὶ οὐκ ἐπιτιθεμένων τῷ Ὁδοάκρῳ, Θεοδώριχος προσδραμὼν παίει τῷ ξίφει αὐτὸν κατὰ τὴν κλεῖδα, εἰπόντα δέ· ποῦ ὁ θεός; ἀμείβεται· τοῦτό ἐστιν ὃ καὶ σὺ τοὺς ἐμοὺς ἔδρασας. Τῆς δὲ πληγῆς καιρίας καὶ μέχρι τῆς ὀσφύος διελθούσης τὸ Ὁδοάκρου σῶμα, εἰπεῖν φασιν Θεοδώριχον ὡς· τάχα οὐδὲ ὀστοῦν ἦν τῷ κακῷ τούτῳ. Καὶ τὸν μὲν πέμψας ἔξω θάπτει εἰς τὰς συνόδους τῶν Ἑβραίων ἐν λιθίνῃ λάρνακι ἔτη βεβιωκότα ξʹ, ἄρξαντα δὲ ιδʹ, τὸν δὲ ἀδελφὸν τούτου ἐν τῷ τεμένει φυγόντα κατετόξευσε. Συνέχων δὲ καὶ τὴν Ὁδοάκρου γαμετὴν Σουνιγίλδαν καὶ Ὀκλὰν τὸν παῖδα, ὃν Ὁδόακρος Καίσαρα ἀπέδειξεν, τοῦτον μὲν ἐκπέμπει εἰς Γαλλίαν, ἐκεῖθεν δὲ ἀποδράντα κατὰ τὴν Ἰταλίαν διαφθείρει, τὴν δὲ ὑπὸ λιμοῦ φρουρουμένην ἐξήγαγε τοῦ βίου1 («Так как Теодорих и Одоакр заключили между собой договор и соглашение вдвоём править империей римлян, то впоследствии часто приходили встречаться друг с другом. Ещё не завершился десятый день, и вот, когда Одоакр пришёл к Теодориху, двое его людей под видом просителей приблизились к Одоакру и схватили его за руки, после чего сидевшие в засаде по комнаткам с обеих сторон разом кинулись на него с мечами, однако, испугавшись его вида, не решились напасть на Одоакра; тогда подбежавший Теодорих ударил его сверху мечом по ключице, и в то время как тот воскликнул: «Где же Бог?», ответил: «Вот так ты поступил с моими». Удар был смертелен, так как пронзил тело Одоакра до поясницы, 1

Mommsen Th. Bruchstücke des Johannes von Antiochia und des Johannes Malalas // Hermes. Bd. 6. 1872. S. 332 = Gesammelte Schriften. Bd. 7. 1909. S. 719 (далее ссылки по журнальному изданию); Fragmenta Historicorum Graecorum (далее – FHG). Ed. C. Müller. Vol. V. Parisiis, 1873. P. 29. Fr. 214a; Excerpta de indsidiis. 99 // Excerpta Historica iussu Imp. Constantini Porphyrogeniti confecta. Edd. U. Ph. Boissevain, C. de Boor, Th. Büttner-Wobst. Vol. III. Excerpta de insidiis. Berolini, 1905. P. 140; Ioannis Antiocheni Fragmenta ex Historia chronica. Ed. U. Roberto. Berlin; New York, 2005. P. 526, 528. Fr. 307; Ioannis Antiocheni Fragmenta quae supersunt omnia. Rec. S. Mariev // Corpus fontium historiae Byzantinae. Vol. XLVII. Berolini et Novi Eboraci, 2008. P. 444. Fr. 238.

94

и говорят, что Теодорих воскликнул: «Похоже, у этого негодяя даже не было костей». И, отнеся его наружу, хоронит возле еврейской синагоги в каменном гробу, прожившего 60, правившего же 14 лет; его же брата, бежавшего в священное место, он убил стрелами. Он также захватил жену Одоакра Сунигильду и сына Оклу, которого Одоакр провозгласил Цезарем; его он высылает в Галлию, тайно же бежавшего оттуда в Италию убивает, её же, заключённую, голодом лишил жизни»). Несколько других источников2 также упоминают об убийстве Одоакра Теодерихом, не приводя, однако, никаких подробностей. Несложно заметить тяготение приведённых выше сообщений к двум различным версиям объяснения причин убийства Одоакра Теодерихом. Одна, условно называемая готской, благоприятная для Теодериха, утверждает, что Одоакр первым начал замышлять козни против своего соправителя и его убийство представлено как своего рода превентивная мера, если не самооборона; другая версия, которую по излагающим её авторам можно назвать византийской, напротив, содержит обвинения Теодериха в обмане Одоакра и в вероломном его убийстве3. Резюмируя вышесказанное, вкратце ход событий можно изложить следующим образом: Консульство Альбина = 493 г. 25 или 27 февраля при посредничестве равеннского архиепископа Иоанна между Одоакром и Теодерихом заключён мир. Готская версия: Одоакр обратился к Теодериху с просьбой о мире (Копенгагенское продолжение Проспера, Эннодий, Иордан), был принят под его покровительство (Павел Диакон), выдал ему в заложники сына (Аноним Валезия, Копенгагенское продолжение Проспера, Агнелл), Теодерих принял капитуляцию Одоакра (Иордан) и дал ему гарантии безопасности (Аноним Валезия). Византийская версия: Теодерих и Одоакр будут жить в Равенне, пользуясь совершенно одинаковыми правами (Прокопий) и вдвоём правя империей римлян (Иоанн Антиохийский). 26 февраля Теодерих вступает в Классис. 5 марта Теодерих входит в Равенну. 14 марта Теодерих во дворце в Лавровой роще убивает пришедшего туда Одоакра, а затем его семью и соратников. 2

Agathiae Scholastici Mirinaei Historiae. I. 5. 7; Caesaraugustanorum chronicorum reliquiae. s.a. 492; Gallica Chronica a. DXI. 670; Ioannis Malalae Chronographia. XV. 9; Isidori Hispalensis Historia Gothorum Wandalorum Sueborum. 39. 3 Mommsen Th. Op. cit. S. 333–336; Cipolla C. Considerazioni sul concetto di Stato nella monarchia di Odoacre // Rendiconti della Reale Accademia dei Lincei. Classe di scienze morali, storiche e filolofiche. Serie Quinta. Vol. XX. Roma, 1911. P. 447–455; Caliri E. Praecellentissimus rex. Odoacre tra storia e storiografia. Messina, 2017. P. 156.

95

Готская версия: Теодерих узнал, что Одоакр злоумышляет против него (Аноним Валезия), строит козни (Кассиодор), как если бы тот внушал подозрение (Иордан), стал ясен обман в мыслях, происки не помогли ему добиться своего (Эннодий). Византийская версия: Одоакр убит, обманутый ложными клятвами Теодериха (Марцеллин Комит), Теодерих, как говорят, открыв, что Одоакр строит против него козни, коварно пригласил его на пир и убил (Прокопий). Источники, отражающие готскую версию, относятся к западной традиции и тем или иным образом восходят к официальной версии событий, исходящей от остроготского двора4. Таковы Аноним Валезия, по крайней мере для некоторых своих сообщений черпавший сведения в кругах, близких к германским5; Кассиодор Сенатор, составивший свою хронику для Евтариха, зятя Теодериха, по случаю назначения его консулом на 519 г.; панегирист Теодериха Эннодий; не скрывающий своих готских симпатий Иордан. Хроники называют Теодериха DN – dominus noster, «наш владыка». Очевидно, что авторы этой традиции не лишены повода для пристрастности. Авторы же византийской традиции, обвиняющей Теодериха в предательстве, не имели повода ни для особого расположения к Одоакру, ни для особой немилости к Теодериху, и их сообщения имеют право на достоверность, в отличие от сообщений готской традиции, в которых «фактически убийца пишет историю убитого»6. Таковы версии субъективной стороны данного деяния. При сопоставлении вышеприведённых сообщений источников обращает на себя внимание тот факт, что все они, за единственным исключением, не описывают непосредственно самого убийства и приводят лишь те элементы объективной стороны, которые были общеизвестны (Теодерих убил Одоакра) и доступны внешнему наблюдателю (убийство произошло во дворце в Лавровой роще, куда Одоакр явился на пир). Исключением же является сообщение Иоанна Антиохийского, явно описывающее происшедшие события словами очевидца: лишение Одоакра свободы действий схватившими его за руки мнимыми просителями; выскочившие из комнаток с обеих сторон таившиеся в засаде убийцы с обнажёнными мечами; их замешательство; личное вмешательство Теодериха; точное описание нанесённого им удара; реплики действующих лиц, до того непохожие на влагаемые в уста своих персонажей античными писателями якобы соответствующие моменту назидательные речи, что производят неиз4

Pallmann R. Die Geschichte der Völkerwanderung nach den Quellen dargestellt. Th. II. Weimar, 1864. S. 473; Cipolla C. Op. cit. P. 449. 5 Calderone S. Alle origini della ‘fine’ dell’Impero romano d’Occidente // La fine dell’Impero romano d’Occidente. Istituto di Studi Romani. Roma, 1978. P. 42. 6 Mommsen Th. Op. cit. S. 336.

96

бывное впечатление подлинности. Столь же уникальны сведения Иоанна о событиях, последовавших за убийством Одоакра: странное место его захоронения; его возраст; место и способ убийства его брата (лишь Исидор Севильский (Hist. Goth. 39) упоминает о его судьбе после гибели Одоакра, правда, он сообщает, что «его побеждённый брат Оноульф бежал через дунайскую границу»); имена жены и сына Одоакра (кроме Иоанна имя жены Одоакра – Сунильда – упоминает лишь Синаксарь Константинопольской церкви в баснословном житии безымянной римской мученицы7; названное же Иоанном имя сына Одоакра – Окла, по-видимому, представляет собой искажение имени Тела, приведённого Анонимом Валезия8), обстоятельства их гибели, а также тот любопытный факт, что Одоакр провозгласил своего сына цезарем. Ни один другой источник не приводит таких подробностей относительно убийства Одоакра и непосредственно последовавших за ним событий; следует, впрочем, отметить подтверждающее сообщение Иоанна указание Анонима Валезия на то, что Теодерих убил Одоакра «собственноручно мечом». Кем же мог быть тот свидетель убийства Одоакра, чьи показания дошли до нас во фрагменте Иоанна Антиохийского? Вряд ли свидетелем, давшим такие показания, мог быть кто-то из людей Теодериха. Хотя Иоанн Антиохийский, в отличие от Марцеллина и Прокопия, не даёт поступку Теодериха явно выраженной оценки, его отношение к этому деянию не оставляет повода для сомнений: Иоанн не приписывает Теодериху коварства в помыслах, он описывает его коварство в действиях9. В этой связи представляется невероятным, чтобы столь нелестное описание действий Теодериха и его готских сподвижников могло исходить от кого-то из последних. С другой стороны, вполне допустимо предположить, что Одоакр явился к Теодериху не в одиночку, но, как и подобает королю, в сопровождении некоторого числа своих сторонников. Италийские источники единодушны в том, что вслед за убийством Одоакра были истреблены и его соратники, но следует заметить – именно соратники, имеющие отношение к военному ремеслу: cum commilitibus suis (Fasti Vind. prior.); cum collegas omnes, qui regni praesidium amministrabant (Auct. Haun.); cuius exercitus … omnes interfecti sunt (Anon. Val.); cum comitibus suis (Agnel.). Но если предположить, что Одоакра сопровождали и гражданские лица,

7

Synaxarium Ecclesiae Constantinopolitanae. Dec. 8, 2 // Synaxarium Ecclesiae Constantinopolitanae e codice Sirmondiano nunc Berolinensi adiectis Synaxariis selectis, opera et studio H. Delehaye. Bruxellis, 1902. P. 289, ll. 18–36. 8 ΘΗΛΑ → ΟΚΛΑ. Ср.: Mommsen Th. Op. cit. S. 337. Anm. 2; Müller C. FHG. T. V. P. 29 not. 9 Pfeilschifter G. Theoderich der Grosse. Die Germanen im Römischen Reich. Mainz, 1910. S. 35; Wolfram H. Die Goten: von den Anfängen bis zur Mitte des sechsten Jahrhunderts. Entwurf einer historischen Ethnographie. München, 1990. S. 283–284.

97

которыми при существующем порядке распределения обязанностей могли быть только римляне10 и которые были пощажены готами? В адресованном римскому сенату послании от имени Теодериха, посвящённом назначению на должность comes domesticorum vacans Венанция, следующим образом описаны заслуги его отца Петра Марцеллина Феликса Либерия: Patricium Liberium et in adversitate nostra fuisse laudabilem, qui sic Odovacris integerrimis parebat obsequiis, ut nostra post fuerit dilectione dignissimus, contra quos multa fecisse videbatur inimicus. non enim ad nos vilissima transfugae condicione migravit nec proprii domini finxit odium, ut alterius sibi procuraret affectum: expectavit integer divina iudicia nec passus est sibi regem quaerere, nisi rectorem primitus perdidisset. Unde sic factum est, ut ei libenter daremus praemium, quia nostrum fideliter iuvit inimicum. qui casu patrocinante contrario tantum nobis reddebatur acceptus, quantum tunc cognosci poterat indevotus. flexo iam paene domino nullis est terroribus inclinatus: sustinuit immobilis ruinam principis sui: nec novitas illum turbare potuit, quam etiam ferocitas gentilis expavit. prudenter secutus est communes casus, ut, cum divina iudicia fixe sustinet, humanam gratiam commendatior inveniret. Probavimus hominis fidem: tristis ad nostra iura transivit, qui superatus animum convertit, non autem, ut vinceretur, effecit (Cassiod. Var. II. 16. 2–4). («Патриций Либерий, даже являясь нашим противником, был достоин похвалы, будучи столь непоколебимо предан Одоакру, что стал впоследствии в высшей степени достойным нашего расположения, хотя, когда считался врагом, многое совершил против нас. Ведь он не перешёл к нам как презреннейший перебежчик и не изображал ненависть к своему господину, чтобы обеспечить себе расположение другого; он честно ждал Божьего суда и не позволил себе искать короля, не потеряв прежде своего правителя. Поэтому свершилось так, что мы охотно предложили ему награду, поскольку он верно поддерживал нашего врага. После падения покровительствовавшего ему противника он оказался нам настолько приятным, насколько тогда мог признаваться непочтительным. Когда почти уже склонился его господин, он не поддался ни малейшему страху; непоколебимо перенёс он гибель своего государя; и не смогло его обеспокоить новое положение вещей, испугавшее даже варварскую неустрашимость. С благоразумием встретил он выпавшие на долю всех испытания и, расположив к себе тем, что стойко выдержал божественные решения, сумел добиться человеческой благосклонности.

10

Hartmann L.M. Geschichte Italiens im Mittelalter. Bd I. Gotha, 1897. S. 56; Jones A.H.M. The Constitutional Position of Odoacer and Theoderic // JRS. Vol. 52. 1962. P. 129.

98

Мы испытали верность этого человека; печальным перешёл под нашу власть тот, кто, оставшись в живых, переменил отношение к нам, сделав это, однако, не потому, что был побеждён»). Составивший это послание Кассиодор хотя бы в силу своего возрас11 та не мог, конечно, присутствовать при гибели Одоакра, но, надо полагать, имел полную возможность почерпнуть необходимые сведения непосредственно у самого Теодериха, титульного автора данного документа, буквальное прочтение которого не только не оставляет сомнений в том, что Либерий оставался преданным сторонником Одоакра до самого конца последнего, но и создаёт впечатление его непосредственного присутствия при гибели своего государя – такой, как она описана у Иоанна Антиохийского («когда почти уже склонился его господин, он не поддался ни малейшему страху»). Тут интересно отметить, что, по предположению Моммзена, Одоакр получил смертельный удар сверху вниз, находясь в коленопреклонённом положении12, видимо, склонённый к нему схватившими его за руки мнимыми просителями; «непоколебимо перенёс он гибель своего государя и не смогло его обеспокоить новое положение вещей, испугавшее даже варварскую неустрашимость» – нет ли здесь переклички со словами Иоанна «сидевшие в засаде… разом кинулись на него с мечами, однако, испугавшись его вида, не решились напасть на Одоакра»? Вернёмся теперь к условиям заключённого между Одоакром и Теодерихом соглашения. Согласно готской версии, Одоакр сдался на милость Теодериха, в соответствии же с византийской – соглашение было заключено на равных, оба короля должны были пользоваться одинаковыми правами (вероятно, каждый сохранял свою власть над верными ему германцами: Одоакр – над ругами и скирами, Теодерих – над готами13) и вместе править римлянами14. Обратим, однако, внимание на то, как это описывается во фрагменте Иоанна Антиохийского: «Так как Теодорих и Одоакр заключили между собой договор и соглашение вдвоём править империей римлян, то впоследствии часто ходили встречаться друг с другом». Исходя из буквального толкования этого отрывка можно предположить, что заключённое до вступления Теодериха в Равенну соглашение не было окончательным, полностью урегулировавшим все вопросы, и впоследствии стороны были вынуждены неоднократно встречаться для обсуждения деталей и условий реализации ранее достигнутых договорённостей – о том, как именно «вдвоём править империей римлян». Что же именно могло быть предметом этих обсуждений? 11

rus 4.

12

Он родился примерно в 485–490 гг. См.: PLRE. Vol. II. P. 265–269. Cassiodo-

Mommsen Th. Op. cit. S. 336. Anm. 1. Ibid. S. 335. 14 Caliri E. Op. cit. P. 155. 13

99

Как подсказывает история, зачастую вопрос о мире оказывается неразрывно связан с аграрным вопросом. И хотя, казалось бы, вопрос о мире Теодерих с Одоакром решили, земельная проблема по-прежнему ожидала разрешения, связанного с очевидными трудностями. Теодерих вместе со своим народом и примкнувшими к нему по пути группами варваров отправился в Италию не просто повоевать, но с целью добыть земли для расселения15. Подобную же проблему ранее решал и Одоакр, и именно обещание её решения своим сторонникам привело его к власти – и придало сил для устранения предшественника16. Как сообщает Прокопий, варвары «в конце концов пожелали, чтобы римляне поделили с ними все земли в Италии. Они потребовали от Ореста, чтобы из этих земель он дал им третью часть, и, видя, что он не проявляет ни малейшей склонности уступить им в этом, они тотчас убили его. В их среде был некий Одоакр, один из императорских телохранителей; он согласился выполнить для них то, на что они заявили претензию, если они поставят его во главе правления. Захватив таким образом всю власть (τῠραννίς), он не причинил никакого зла императору, но позволил ему в дальнейшем жить на положении частного человека. Передав варварам третью часть земель, он тем самым крепко привязал их к себе и укрепил захваченную власть на десять лет» (Proc. BG. I. 1. 4–8. Пер. С. П. Кондратьева с уточнением). Представляется, что закрепление трети италийских земель за приверженцами Одоакра создавало для Теодериха и его остроготов проблему, неразрешимую мирным путём. Хотя Одоакр и был уже несколько лет заперт в Равенне и фактически контроль над Италией перешёл к Теодериху, всё же довести дело до реального наделения своих сподвижников и их семей земельными наделами для Теодериха – покуда земли были заняты людьми Одоакра – представлялось затруднительным17. Очевидно, что основная часть остроготского войска была задействована в осаде Равенны, остальные отряды, с наибольшей степенью вероятности, контролировали другие крупные города и стратегически важные пункты Италии; сельские же угодья, надо полагать, продолжали оставаться за прежними владельцами. Не исключено, что предварительная договорённость, достигнутая между Одоакром и Теодерихом при посредничестве равеннского архиепископа, не предусматривала решения земельного вопроса – не зря же об этом умалчивают источники, – но подразумевала его разрешение в даль15

Ibid. P. 152. Cipolla C. Op. cit. P. 363; Bury J. B. History of the Later Roman Empire from the Death of Theodosius I to the Death of Justinian. Vol. I. N.Y., 1923. P. 406–407; Caliri E. Op. cit. P. 85–86. 17 Picotti G.B. Sulle relazioni fra re Odoacre e il Senato e la Chiesa di Roma // Rivista Storica Italiana. Serie V. Vol. IV. Fasc. III. 1939. P. 380–381. 16

100

нейшем. Именно для этого неоднократно встречались в последующем Теодерих и Одоакр, именно поэтому последнего на этих переговорах могли сопровождать римские специалисты по землеустройству, а именно – Либерий, который, не исключено, ранее мог принимать участие в расселении в Италии эвакуированных Одоакром римлян Норика и имел опыт проведения подобных мероприятий18. Очевидно, переговоры не дали положительного результата, что неудивительно, поскольку именно наделение землёй своих сторонников обеспечивало их поддержку каждому из правителей. Радикальным выходом из тупика и стало внезапное убийство Теодерихом Одоакра и его сподвижников, где бы их ни удалось застигнуть (Аноним Валезия), причём приказ об этом был разослан заблаговременно (Эннодий)19. Тем самым Теодерих и разрешил земельный вопрос в свою пользу – именно в этом заключается истинный мотив убийства им Одоакра. Как сообщает тот же Прокопий, «сам лично он [Теодорих] не притеснял и не обижал своих подданных, а если кто-либо другой пытался это делать, то он не дозволял этого, исключая того, что ту часть земли, которую Одоакр дал своим сторонникам, Теодорих тоже распределил между своими готами» (Proc. BG. I. 1. 28. Пер. С. П. Кондратьева). Именно для наделения землёй людей Теодериха был оставлен в живых сопровождавший Одоакра Либерий – уже известный Теодериху как специалист по данному вопросу; более того, несмотря на молодость и незнатность, его назначили на высшую должность в гражданской администрации Италии20: как сообщает Аноним Валезия, в 500 г. во время торжественного вступления в Рим по случаю тридцатилетия своей власти Теодерих «сделал патрицием Либерия, которого в начале своего правления он назначил префектом претория, и назначил ему преемника (Liberium praefectum praetorii, quem fecerat in initio regni sui, fecit patricium et dedit ei successorem)» (Anon. Val. 68). В уже цитированном выше послании к сенату по случаю назначения Венанция Кассиодор от имени Теодериха сообщает: Iuvat nos referre quemadmodum in tertiarum deputatione Gothorum Romanorumque et possessiones iunxit et animos. nam cum se homines soleant de vicinitate collidere, istis praediorum communio causam videtur praestitisse concordiae: sic enim contigit, ut utraque natio, dum communiter vivit, ad unum velle convenerit. en factum novum et omnino laudabile: gratia dominorum de cespitis divisione coniuncta est; amicitiae populis per damna creverunt et parte agri defensor adquisitus est, ut substantiae securitas integra servaretur. una lex illos et aequabilis disciplina complectitur. necesse est enim, ut inter eos suavis crescat affectus, qui servant iugiter terminos constitutos. debet ergo Romana res publica et 18

Caliri E. Op. cit. P. 112–113. Jones A.H.M. The Later Roman Empire, 284–602: A Social, Economic and Administrative Survey. Vol. I. Oxford, 1964. P. 247. 20 O’Donnell J. J. Liberius the Patrician // Traditio. Vol. 37. 1981. P. 36. 19

101

memorato Liberio tranquillitatem suam, qui nationibus tam praeclaris tradidit studia caritatis (Cassiod. Var. II. 16. 5) («Мы с удовольствием вспоминаем, как при распределении третей [Либерий] соединил и владения, и души готов и римлян. Ведь, хотя люди имеют обыкновение ссориться из-за соседства, общность землевладений предоставила им причину для согласия: ибо случилось так, что оба народа, проживая сообща, пришли к единой воле. Вот дело небывалое и весьма похвальное: раздел земли обусловил взаимную благосклонность хозяев; из-за убытков возросла дружба народов и за счёт части полей удалось обрести защитника, чтобы безопасность достояния сохранялась нерушимой. Их объединяют общий закон и одинаковые правила поведения. Ведь необходимо, чтобы возрастала нежная привязанность между теми, кто неизменно соблюдает установленные границы. Итак, римское государство обязано собственным спокойствием также вышеупомянутому Либерию, который передал столь славным народам стремление к привязанности»). О том же пишет и Эннодий в письме к самому Либерию: Quid quod illas innumeras Gothorum catervas vix scientibus Romanis larga praediorum conlatione ditasti? nihil enim amplius victores cupiunt et nulla senserunt damna superati (Ennod. Ep. 9. 23. 5) («Как обогатил ты несметные полчища готов щедрой раздачей земель, что римляне едва ли это почувствовали? Ведь ничего больше не желают победители и никакого ущерба не ощутили побеждённые»). Итак, назначенный вскоре после устранения Одоакра и его сподвижников префектом претория Италии Либерий успешно провёл земельную реформу, наделив готов землёй за счёт бывших соратников Одоакра и с минимальным ущемлением интересов римских собственников21. В 500 г., по выходе в отставку, Либерий получает титул патриция, в 507 г. его сын Венанций становится консулом, примерно в 510 г. он назначен префектом претория Галлии, а после смерти Теодериха, в правление Аталариха при регентстве Амаласунты – презентальным патрицием, став редчайшим исключением – римлянином, под началом которого находились военные отряды готов, дислоцированные в Галлии22. Таким образом, Либерий, которому абсолютно доверял Теодерих, не утратил монаршего доверия и при Амаласунте. После смерти в 534 г. Аталариха Амаласунта была вынуждена взять в соправители своего двоюродного брата Теодахада, при этом, как сообщает Прокопий, «самыми страшными клятвами он должен обязаться, что 21

87–88.

22

Cipolla C. Op. cit. P. 397; O’Donnell J.J. Op. cit. P. 38–39; Caliri E. Op. cit. P.

Cipolla C. Op. cit. P. 398; Sundwall J. Abhandlungen zur Geschichte des ausgehenden Römertums. Helsingfors, 1919. S. 133–136; Nagl M.A. Liberius 2 // RE. Hbd. 25. 1926. Sp. 94–98; PLRE. Vol. II. P. 677–681. Liberius 3; O’Donnell J. J. Op. cit. P. 41–46, 60–61.

102

к нему, Теодату, переходит только титул короля, а что сама Амаласунта, как и прежде, будет обладать всё той же фактической властью. Когда Теодат это услыхал, он поклялся во всём, что было угодно Амаласунте, но согласился он на это со злым умыслом (ἐπὶ λόγῳ τῷ πονηρῷ), помня, что раньше она сделала против него. Таким образом, Амаласунта, обманувшись в собственных расчётах и поверив клятвенным обещаниям Теодата, провозгласила его королём. И отправив в Византию послов из числа важных готов, она сообщила об этом Юстиниану. Теодат, получив высшую власть, стал действовать совершенно обратно тому, на что надеялась Амаласунта и что он сам обещал. Он приблизил к себе тех родственников из готов, которые были ею убиты, а их среди готов было много, и они пользовались большим почётом; из числа же приближённых к Амаласунте он внезапно некоторых убил, а её саму заключил под стражу ещё прежде, чем послы успели прийти в Византию. В Этрурии есть озеро под названием Вульсина, в середине которого находится остров, сам по себе очень маленький, но имеющий сильное укрепление. Заключив здесь Амаласунту, Теодат стерёг её. Боясь, как бы за такой поступок император не рассердился на него (как это и было на самом деле), он отправил из римских сенаторов Либерия и Опилиона с некоторыми другими с поручением всеми силами умилостивить гнев императора, утверждая, что с его стороны ничего не сделано неприятного для Амаласунты, хотя она прежде совершала против него ужасные и нетерпимые поступки. Это он и сам написал императору и заставил написать, хоть и против воли, также и Амаласунту» (Proc. BG. I. 4. 8–16. Пер. С. П. Кондратьева с уточнениями). Итак, Либерий отправлен Теодахадом, вероломно свергнувшим и заточившим Амаласунту, послом к Юстиниану, имея поручение сообщить, что ничего неприятного с Амаласунтой не случилось. В то же самое время Юстиниан, ещё не знавший о смерти Аталариха и возведении на королевский трон Теодахада, направил в Италию собственного посла Петра23. На полпути послы встретились: «Находясь в городе Авлоне24, лежащем у Ионического залива, [Пётр] встретился с посольством Либерия и Опилиона и узнал от них обо всём случившемся. Послав обо всём этом доклад императору, он остался ожидать приказаний в этом городе. Когда император Юстиниан услыхал обо всём этом, он, имея в виду привести в смущение готов и Теодата, отправил письмо Амаласунте, заявляя, что он сильнейшим образом озабочен тем, чтобы оказать ей покровительство, и поручил Петру этого отнюдь не скрывать, но совершенно открыто поставить это на вид самому Теодату и всем готам. Когда послы из Италии прибыли в Византию, то все остальные рассказали императору всё 23 24

O’Donnell J. J. Op. cit. P. 62–63. Совр. Влёра в Албании на берегу Адриатического моря.

103

как было, и больше всего Либерий. Это был человек исключительных нравственных достоинств, умевший говорить только правду. Один только Опилион неизменно утверждал, что со стороны Теодата по отношению к Амаласунте не было совершено никакого насилия. Когда Пётр прибыл в Италию, то Амаласунты уже не было в живых» (Proc. BG. I. 4. 21–26. Пер. С. П. Кондратьева). Интересно отметить, что, по сообщению того же Прокопия в «Тайной истории», «когда Амаласунта, желая избавиться от общения с готами, решила переменить свой образ жизни и задумывала переехать в Византию, о чём я рассказывал в предшествующих книгах, то Феодору взяло раздумье: Амаласунта была женщиной знатного рода и царственного происхождения, по внешности исключительно красива и умела очень решительно проводить в жизнь свои планы; её величественный вид и исключительно мужественный склад ума делали её подозрительной в глазах Феодоры, которая боялась легкомыслия своего мужа. Свою ревность Феодора проявила не в каких-нибудь мелких поступках, но стала строить козни против Амаласунты вплоть до её убийства. Тотчас она убедила своего мужа, чтобы он в качестве посла отправил в Италию одного Петра. При отправлении император дал ему же поручения, которые я привёл в соответственных местах своего рассказа, но где сообщить всю истину, как это произошло, мне не представлялось возможным из-за страха перед императрицей. Сама же Феодора дала Петру только одно приказание: возможно скорее убрать Амаласунту из числа живых людей, поставив ему на вид надежду, что если он выполнит её приказание, он будет осыпан великими милостями. И вот, когда он прибыл в Италию (ясно, что природное чувство этого человека ничуть не возмущалось и не мучилось, готовя преступное убийство, в надежде на обещанные ему или высокую должность, или большие богатства), не знаю, чем склонив Теодата, он убедил его убить Амаласунту. За это Пётр получил звание магистра и величайшую власть, но заслужил от всех и величайшую ненависть. Таков был печальный конец Амаласунты» (Proc. HA. XVI. 1–6. Пер. С. П. Кондратьева с уточнением). Поскольку вопрос о том, в какой мере сообщение «Тайной истории» об убийстве Амаласунты по инициативе Феодоры при посредничестве Петра соответствует действительности, выходит за рамки задач данной статьи, отметим лишь, что Пётр использовал факт убийства Амаласунты при исполнении своей дипломатической миссии, угрожая Теодахаду тем, что за столь ужасное преступление Юстиниан будет вести против него беспощадную войну, что вскоре и произошло (Proc. BG. I. 4. 30; 5. 1). Устрашённый первыми успехами византийского оружия, Теодахад под давлением Петра в конце концов согласился уступить Италию Юстиниану, с чем Пётр и отбыл в Константинополь (Ibid. I. 6. 1–14). Вскоре он вновь вместе с другим послом, Афанасием, был отправлен Юстинианом к

104

Теодахаду с поручением заключить письменный договор и обеспечить сдачу Теодахадом Италии византийскому полководцу Велизарию. Однако Теодахад, воодушевлённый некоторыми военными успехами готов в Далмации, отказался от прежних обещаний и заключил Петра и Афанасия под стражу (Ibid. BG. I. 7. 11–25). Лишь через три года Пётр и Афанасий были освобождены новым готским королём Витигесом в обмен на готских послов, отправленных к персидскому царю и задержанных византийцами. По прибытии в Константинополь Пётр был удостоен звания магистра (Ibid. II. 22. 22–24), а также получил титул патриция (Iust. Nov. 117). Под именем Петра Магистра или Петра Патриция (Патрикия) он и вошёл в историографию25. Впоследствии он неоднократно выполнял дипломатические поручения, ведя переговоры с персами, а также с папой Вигилием в Халкидоне. Лексикон Суды под словом Πέτρος сообщает, что Πέτρος ὁ ῥήτωρ, ὁ καὶ Μάγιστρος καὶ ἱστορικός, πρεσβευτὴς ὡς Χοσρόην σταλεὶς, μάλα ἐμβριθής τε ἦν καὶ ἀνάλωτος ἐν τῷ ῥητορεύειν, τῷ καταμαλάξαι φρονήματα βαρβαρικὰ σκληρά τε καὶ ὀγκώδη. ἔγραψεν ἱστορίας, καὶ περὶ πολιτικῆς καταστάσεως26 («Пётр ритор, а также магистр и историк, отправленный послом к Хосрою, был убедителен и неопровержим благодаря своей способности смягчать непреклонные и надменные умы варваров. Он написал “Историю” и книгу “О политическом устройстве”»). Очевидно, именно из написанной Петром Патрицием «Истории» происходят отрывки, сохранённые в составленных по распоряжению императора Константина Багрянородного Excerpta De legationibus gentium ad Romanos и De legationibus Romanorum ad gentes; хронологически последний из этих отрывков относится ко временам правления Юлиана27. Менандр Протектор, отрывки которого также сохранились в Лексиконе Суды, сборниках Константина Багрянородного Excerpta De legationibus gentium ad Romanos, De legationibus Romanorum ad gentes и De sententiis, повествует о переговорах Петра с персидским царём Хосроем и замечает: «Если же кто хочет знать в точности происходившие между Петром и царём персидским переговоры, пусть тот читает самое сочинение Петра. Он записал подробно всё, что сказал и ответил Хосрой, персидские и римские послы, подлинные их слова, с лестью ли они были сказаны обеими сторонами или с надменностью, с притворством или с насмешкой, для уничтожения других. Одним словом, в сочинении его можно прочесть всё то, что поверенные двух государств говорили и как говорили о столь важном деле. Большая книга наполнена этими, как я думаю, в действительно25

PLRE. Vol. III. P. 994–998. Petrus 6. Suidae Lexicon Graece et Latine, ad fidem optimorum librorum exactum post Th. Gaisfordum recensuit, et annotatione critica instruxit G. Bernhardy. T. II. Halis et Brunsvigae 1853. Col. 247–248. 27 FHG. T. IV. P. 184–191. 26

105

сти сказанными словами; разве иное Петром прибавлено для собственной славы, для того, чтобы потомству показаться человеком глубокомысленным и в красноречии неодолимым, когда бывает нужно смягчать грубые и высокомерные помыслы варваров. Всё это читатель найдёт в его книге. […] Если бы мне пришлось выписывать всё, что содержится в книге Петра, то буквальная передача переговоров повела бы меня к большому сочинению. Я почерпнул из его книги всё, что было нужно, и изложил коротко»28 (пер. С. Ю. Дестуниса с уточнениями). После встречи с Петром в Авлоне, по прибытии в Константинополь Либерий был принят при дворе в соответствии с протоколом, положенным префекту претория, о чём сохранилось упоминание в сборнике «О церемониях византийского двора» Константина Багрянородного (I. 87): χρὴ δὲ εἰδέναι, ὅτι καὶ Λίβερ, ὁ πατρίκιος καὶ ἔπαρχος Γαλλιῶν, ἐπέμφθη ἐνταῦθα παρὰ Θευδᾶ τοῦ ῥηγὸς Γότθων καὶ τῆς συγκλήτου Ῥωμαίων, καὶ δεξάμενος αὐτὸν ὁ εὐσεβὴς βασιλεὺς ἡμῶν Ἰουστινιανὸς, ἐκέλευσεν αὐτὸν ὡς ἔπαρχον πραιτωρίων καὶ προϊέναι καὶ ἀναχωρεῖν, καὶ πάντα οὕτως ἐπὶ αὐτοῦ ἐπράττετο, ὡς ἐπὶ τῶν ἐπάρχων ἀνατολῆς29 («Надлежит же знать, что и Либер(ий), патриций и префект Галлий, посылался сюда Теудой (Теодахадом. – В.И.), королём готов, и римским сенатом; и принявший его благочестивый император Юстиниан приказал, чтобы как при прибытии, так и при убытии он занимал положение префекта претория, и вообще при любых обстоятельствах следует обращаться и принимать его точно таким же образом, каким обычно принимают префекта Востока»). По мнению С. Ю. Дестуниса, данное сообщение восходит к сочинению того же Петра: «Без сомнения, всё, что Константином Порфирородным внесено в книгу «О церемониях двора» из сочинений Петра Магистра, суть части этой книги, не только 84 и 85 главы первой книги, на которых прямо означено имя Петра, но и десять последующих, до 95, должно отнести к нему. В них часто, как, например, в главах 86, 87, 95, упоминается о Юстиниане как о государе, ещё царствующем в то время, когда это писано. Что всё это заимствовано из книги о должностях магистра, явствует из того, что сочинитель с особенной заботой указывает на участие магистра в тех делах, о которых толкует»30. Аналогичное мнение высказано Дж. Б. Бьюри: «Историки не заметили, что имеется интересное известие о приёме Либерия императором у Константина Багрянородного,

28

FHG. T. IV. P. 217–218. Fr. 12. Constantini Porphyrogeniti imperatoris De cerimoniis aulae Byzantinae libri duo. Vol. I // Corpus Scriptorum Historiae Byzantinae. T. XVI. Bonnae, 1829. P. 396. 30 Византийские историки / Пер. С. Дестуниса. СПб., 1860. С. 288. 29

106

De cerim. I. 87 (взятое, несомненно, из сочинения того же Петра)»31, Б. Болдуином32 и А. Х. М. Джоунзом33. Таким образом, дошедшие до нас источники свидетельствуют о том, что из-под пера Петра Патриция вышли сочинения, в которых он подробно описывает своё участие в восточных посольствах, и представляется вполне допустимым предположение, что равным образом им могли быть описаны совершённые с его участием посольства на Запад. Прямые свидетельства составления им сочинений о западных посольствах отсутствуют, однако по крайней мере имеется краткое упоминание о приёме при константинопольском дворе западного посла Либерия. Представляется, что посольства, совершённые Петром в Италию, занимали важнейшее место в его жизни и карьере, настолько резкими были связанные с ними взлёты и падения: почти уже свершившаяся благодаря усилиям Петра сдача Италии Юстиниану обернулась трёхлетним заключением под стражу, за которым последовало присвоение высоких званий магистра и патриция. Кажется вполне вероятным, что и западные посольства Петра получили от него свои описания, до нас, к сожалению, не дошедшие. В этой связи исключительно важным для обозначенной темы является упоминание Прокопием встречи Либерия с Петром в Авлоне и его рассказа последнему о событиях в Италии. Если Пётр действительно оставил описание своих западных посольств, своё место в них должно было занять и повествование о встрече с Либерием и о том, что именно посланник готского короля поведал послу константинопольского императора. Необходимо добавить, что, прибыв в Константинополь и правдиво рассказав о происходивших при готском дворе событиях, Либерий не вернулся в Италию, но остался на службе у императора Юстиниана34. Поэтому более чем вероятно, что по возвращении из Италии уже после смерти Амаласунты Пётр, готовясь к новому посольству, вновь контактировал с Либерием, бывшим высшим сановником готского правительства. Представляется вполне правдоподобным проведение Либерием аналогии между событиями, имевшими место на заре его служебной карьеры, и событиями, разворачивающимися ныне. Действительно, как в 493 г. Теодерих, заключивший с Одоакром договор о совместном правлении в Италии, злоупотребив доверием своего соправителя, коварно лишил его жизни, так и теперь Теодахад, принятый в соправители Амаласунтой, нарушил данные ей клятвы и лишил её сначала власти и свободы, а затем и жизни. Очевидно, что Либерий, некогда служивший Одоакру, ставший 31

Bury J.B. History of the Later Roman Empire from the Death of Theodosius I to the Death of Justinian. Vol. II. N.Y., 1923. P. 164. N. 1. 32 The Oxford Dictionary of Byzantium. Ed. A. Kazhdan. Vol. III. New York; Oxford, 1991. P. 1641. 33 Jones A.H.M. The Constitutional Position... P. 127. 34 O’Donnell J.J. Op. cit. P. 63.

107

свидетелем его падения и вынужденный перейти на службу к его убийце, теперь, служа Амаласунте, став свидетелем её отстранения от власти и заточения на острове, будучи послан Теодахадом с поручением оправдать его действия перед Юстинианом, не пожелал служить её притеснителю (и покровителю её будущих убийц), изложил в Константинополе истинную картину событий и перешёл на службу к византийскому императору. Представляется вполне естественным, что во время своих бесед с Петром в Авлоне либо позже в Константинополе Либерий и поведал последнему подробности убийства Теодерихом Одоакра, усматривая в них явную аналогию современным событиям. Возможно, если такая аналогия была озвучена уже в Авлоне, когда Амаласунта была ещё жива, Либерий, будучи под впечатлением истории Одоакра, мог высказать опасения за её жизнь, и в таком случае последующие события в полной мере такие опасения подтвердили, что могло стать действенным поводом к повторному обсуждению этой темы при новых встречах Либерия с Петром в Константинополе. Сам Либерий не оставил литературных трудов35, однако его рассказ об обстоятельствах убийства Одоакра мог найти отражение в записках Петра о его западных дипломатических миссиях и впоследствии быть заимствованным из них Иоанном Антиохийским. Сочинение Иоанна Антиохийского Ἱστορία χρονική представляло собой всеобщую христианскую историю, простиравшуюся от Адама до восхождения на трон императора Ираклия 5 октября 610 г.36 За исключением одной короткой части в обнаруженном в Иверском монастыре на горе Афон манускрипте Iviron 812, оригинальный текст этого сочинения утрачен, однако его содержание частично дошло до нас в виде различных извлечений или фрагментов37. Интересующий нас фрагмент, получивший в издании Карла Мюллера в V томе Fragmenta historicorum Graecorum обозначение 214a38, сохранился в составе Excerpta Constantiniana de insidiis, составленных в период между 945 и 959 гг. в Константинополе по инициативе и под руководством императора Константина VII Багрянородного39. Рассматриваемый отрывок дошёл до нас в единственном40 манускрипте Codex Scorialensis Ω I 11 (прежнее обозначение I Z 2/I K 3), дати35

O’Donnell J.J. Op. cit. P. 32, 35. Krumbacher K. Geschichte der byzantinischen Litteratur von Justinian bis zum Ende des oströmischen Reiches (527–1453). München, 1897. S. 334; Roberto U. Op. cit. P. XI. 37 Mariev S. Op. cit. P. 3*. 38 Fragmenta historicorum Graecorum. Ed. C. Müller. Vol. V. Parisiis, 1873. P. 29. Fr. 214a. 39 Roberto U. Op. cit. P. XXXI, XXXVII. 40 В литературе об Иоанне Антиохийском иногда также упоминается Codex Berolinensis gr. 382, содержащий копию ff. 148r–168v из Codex Scorialensis Ω I 11, из36

108

руемом серединой XVI в., выполненном на бумаге и содержащем 362 листа. Фрагмент, повествующий об убийстве Одоакра Теодерихом, находится на листе 149r размером 354 × 235 мм (площадь письма 240 × 140 мм), вмещающем 31 строку текста. Помимо извлечений из Иоанна Антиохийского (ff. 107r – 154v), озаглавленных περὶ ἐπιβουλῶν κατὰ βασιλέων γεγονυιῶν и имеющих маргинальное примечание ἐκ τῆς Ἱστορίας Ἰωάννου Ἀντιοχέως, кодекс содержит: Varia Historia Элиана; извлечения Гераклида Лемба из «Политики» Аристотеля; Excerpta Constantiniana de insidiis, содержащие, кроме Иоанна Антиохийского, извлечения из Николая Дамасского, Иоанна Малалы, Георгия Монаха, Диодора Сицилийского, Дионисия Галикарнасского и Полибия; «Стратегикон» Полиэна; Constitutio militaris XIX de navali proelio императора Льва VI; Geographica Informatio Агатемера; Anonymi ratio geographiae in sphaera intelligendae; Anonymi Geographia Compendiaria; S. Justini Philosophi confutatio quorundam Aristotelis dogmatum. Рукопись представляет собой копию, изготовленную в 1543 г. в Венеции по заказу испанского посла, поэта и гуманиста Диего Уртадо де Мендоса (Diego Hurtado de Mendoza, 1503–1575) для его библиотеки, посмертно подаренной Королевской библиотеке Эскуриала. Распознаны, по меньшей мере, пять копиистов, составлявших этот кодекс; листы 107r– 196v (включая, таким образом, интересующий нас отрывок) выполнены почерком Иоанна Мавромата с Корфу, находившегося в Венеции на службе у Уртадо де Мендоса с 26 января 1542 до конца 1543 г.41 Сергей Мариев в своём издании фрагментов Иоанна Антиохийского в примечании к интересующему нас отрывку указывает: fontem non inveni («источника я не обнаружил»)42, оговаривая, впрочем, что такое примечание «не следует понимать как подразумевающее, что исторические данные во фрагменте иным образом неизвестны; скорее это означает, что я не смог определить прямой источник с достаточной степенью определённости»43. Однако в данном случае, действительно, как уже отмечалось выше, готовленную в 1872 г. Иммануилом Геппертом по заказу Теодора Моммзена для подготовки его вышеупомянутой статьи последнего (см. прим. 1). Эта рукопись исчезла из Берлина во время Второй мировой войны, и её нынешнее местонахождение неизвестно, хотя сохраняется небольшая вероятность, что она до сих пор хранится в университетской библиотеке Кракова. См. Sotiroudis P. Untersuchungen zum Geschichtswerk des Johannes von Antiocheia. Thessaloniki, 1989. P. 173. N. 34. 41 Catálogo de los Códices Griegos de la Real Biblioteca de El Escorial por Gregorio de Andrés. T. III. Códices 421–649. Madrid, 1967. P. 131–133; Müller C. FHG. T. V. P. XIV; Sotiriadis G. Zur Kritik des Johannes von Antiochia // Jahrbücher für classische Philologie Suppl. XVI. Leipzig, 1888. S. 53–55; Roberto U. Op. cit. P. XXXIII–XXXIV; Mariev S. Op. cit. P. 17*–18*. 42 Mariev S. Op. cit. P. 444. 43 Ibid. P. 33*.

109

никакой иной источник не упоминает тех подробностей, которые описывает обсуждаемый нами фрагмент. В то же время ряд исследователей относит к числу источников, использованных Иоанном Антиохийским при составлении своего труда, сочинения Петра Патриция. Так, Карл Крумбахер полагал, что для истории римских императоров Иоанн Антиохийский заимствовал материал, в частности, у Петра Патриция44. К числу источников Иоанна Антиохийского для истории Римской империи относит Петра Патриция З. В. Удальцова45. Умберто Роберто отмечает соответствие между источником Иоанна Антиохийского и фрагментами περὶ πολιτικῆς καταστάσεως Петра Патриция, в частности, начальная часть fr. 308 (Roberto = fr. 214b Müller = fr. 239 Mariev) Иоанна соотносится с отрывком о коронации Анастасия из Петра Патриция, сохранённым благодаря Константину Багрянородному в De cerimoniis. I. 9246. Действительно, в указанной главе De cerimoniis содержится фраза: Παρὰ πάντων ἐβοήθη· “ἄξιε τῆς βασιλείας, ἄξιε τῆς τριάδος, ἄξιε τῆς πόλεως. τοὺς δηλάτορας ἔξω βάλε” καὶ ἄλλα τοιαῦτα47 («Все кричали: «Достойный царства, достойный Троицы, достойный Города! Изгони доносчиков!» и другое подобное»). В то же время фрагмент 214b начинается следующим образом: Ὅτι Ἀναστάσιος ὁ βασιλεὺς λύει (τὸν) τῶν δημεύσεων φόβον τοῖς ὑπηκόοις, ἀπαγορεύει δὲ τοῖς συκοφάνταις τὴν ἄδειαν καὶ τὸ τῆς καλουμένης δηλατορίας πάθος τιμωρεῖται καὶ τοὺς ἐκ τῶν εἰσφορῶν ὀφειλέτας ἐλευθεροῖ τῶν ἔμπροσθεν χρόνων48 («Император Анастасий освободил подданных от страха конфискаций, отменил неприкосновенность доносчиков, наказывал случаи так называемой “|делатории” (доносительства) и освободил задолжавших налоги за прежние времена»). Как видно, оба текста говорят об упразднении доносительства императором Анастасием, но если в первом речь идёт лишь о пожелании подданных, то во втором – об уже принятом решении. Кроме того, в обоих 44

Krumbacher K. Op. cit. S. 334–335. Удальцова З.В. Развитие исторической мысли // Культура Византии: IV – первая половина VII вв. М., 1984. С. 259. 46 Roberto U. Op. cit. P. CL. 47 Constantini Porphyrogeniti imperatoris De cerimoniis aulae Byzantinae libri duo. Vol. I // Corpus Scriptorum Historiae Byzantinae. T. XVI. Bonnae, 1829. P. 424. 48 Mommsen Th. Op. cit. S. 338 = Gesammelte Schriften. Bd. 7. 1909. S. 724; Fragmenta historicorum Graecorum. Ed. C. Müller. Vol. V. Parisiis, 1873. P. 29. Fr. 214b; Excerpta de indsidiis. 100 // Excerpta Historica iussu Imp. Constantini Porphyrogeniti confecta. Ed. U. Ph. Boissevain, C. de Boor, Th. Büttner-Wobst. Vol. III. Excerpta de insidiis. Berolini, 1905. P. 140–141; Ioannis Antiocheni Fragmenta ex Historia chronica. Ed. U. Roberto. B.; N.Y., 2005. P. 530. Fr. 308; Ioannis Antiocheni Fragmenta quae supersunt omnia. Rec. S. Mariev // Corpus fontium historiae Byzantinae. Vol. XLVII. Berolini et Novi Eboraci, 2008. P. 446. Fr. 239. 45

110

текстах, и только в них, упоминается префект города Константинополя Юлиан49. Данные обстоятельства подтверждают предположение о том, что в основу части фрагмента 214b Иоанна Антиохийского положены сведения, почерпнутые из того же источника, к которому восходит глава 92 первой книги De cerimoniis, т.е., как отмечалось выше, сочинения Петра Патриция. Начало фрагмента 214b Иоанна Антиохийского в единственном сохранившем его манускрипте – том же Codex Scorialensis Ω I 11 – следует непосредственно за интересующим нас фрагментом 214a и находится на том же листе 149r. Таким образом, представляется правомерным допустить, что среди сведений, заимствованных Иоанном Антиохийским из сочинений Петра Патриция, могли быть и те, что дошли до нас во фрагменте 214a. Признавая гипотетичность изложенных выше посылок, постараемся всё же сформулировать проистекающий из них вывод: содержащиеся во фрагменте 214a сведения о заключении мира между Одоакром и Теодерихом и об убийстве Теодерихом Одоакра и его близких были заимствованы Иоанном Антиохийским из сочинений Петра Патриция, получившего эти сведения от патриция Либерия, бывшего непосредственным очевидцем упомянутых событий.

49

PLRE. Vol. II. P. 639. Iulianus 14.

Клаус Таузенд, Сабина Таузенд ЛЕСБОС – МЕЖДУ ГРЕЦИЕЙ И МАЛОЙ АЗИЕЙ Часть I: От эпохи поздней бронзы до времени Гомера (Клаус Таузенд) Самые ранние упоминания острова Лесбос, как это признаёт большинство исследователей1, встречаются в двух хеттских текстах XIII в. до н.э. Первый из них (KUB V, 6) содержит инструкции по отправлению культов различных божеств, к которым следовало обращаться за помощью в связи с тяжёлой болезнью царя хеттов (предположительно Мурсили II). В этом тексте среди богов в двух местах в колонке 2 есть упоминание божества из Лацпы (Лесбос), чьё изображение должны были перенести в Хаттусу. В обоих местах (II 57 и 60) знак DINGIRLUM URU la-az-pa-ja понимается как «божество Лацпы». Особое внимание при этом следует уделять детерминативу географического понятия Лесбос: URU (= город). Во втором тексте (KUB XIX, 5) времён Хаттусили III речь идёт об интригах мятежника Пиямараду, происходившего из бывшего царского дома Арцавы2, который часто упоминается в т.н. письме Тавагалавы3. В данном документе хеттских царей, вероятно, говорится о нападении Пиямараду на Лесбос, и в этом случае употреблён детерминатив KUR (= страна). Необходимо также отметить, что, по скудным данным хеттской традиции об острове Лесбос (Lazba), сей последний обозначен детерминативом URU, когда речь идёт о городе, во втором случае, когда подразумевается территория – детерминативом KUR. Это аналогично другим политическим образованиям, где страна и главный город (столица) называются одинаково, как, например, Ашшур. Другой пример – как во времени, так и в пространстве – Милаванда. В то время как в документах KUB XIV, 3; IV, 14 и KUB XIX, 55 Rs 47 и 99 топоним Милаванда используется с деTausend К. Von der Spätronzezeit bis die Homerische Zeit. S. 89−97 (первая часть статьи: Tausend К., Tausend S. Lesbos – zwischen Griechenland und Kleinasien // Altertum und Mittelmeerraum: die antike Welt diesseits und jenseits der Levante: Festschrift für Peter W. Haiden zum 60. Geburtstag / Hrsg. R. Rollingen, B. Truschnegg. Stuttgart, 2006. S. 89−110). Перевод с немецкого Н. Ф. Сокольской. 1 Starke F. Troia im Kontext des historisch-politischen und sprachlichen Umfeldes Kleinasiens im 2. Jahrtausend // Studia Troica. Vol. 7. 1997. S. 453. 2 Об этом письме см.: Howink ten Cate H.J. Sidelights on the Ahhiyawa Question from Hittite Vassal and Royal Correspondence // Jaarbericht van het VooraziatischEgyptisch Genootschap (Gezelshap) “Ex Oriente Lux”. Vol. 28. 1983/84. P. 33−79; особ. 55–56. 3 KUB XIV, 3; Sommer F. Die Ahhijava-Urkunden. München, 1932. S. 2−19.

112

терминативом KUR; в документах KUB XIV, 3; I, 48 и 72 этот же топоним обозначен знаком URU; а в документе KUB XIV, 15 Vs 24 присутствуют оба детерминатива KUR URU одновременно. Аналогию можно обнаружить в письме Тавагалавы (KUR XIV, 3), где малоазийский город Йаланда упомянут четыре раза: дважды (I, 18 и 30) использован детерминатив URU, ещё два раза (I, 29 и 35) – оба детерминатива KUR URU одновременно. В случаях с Милавандой ясно видно различное использование детерминативов: в KUB XIX, 55 Rs 47 и 49 речь идёт о границах Милаванды, поэтому последовательно употребляется детерминатив KUR «страна». В документе KUB XIX, 3; IV, 14 Хаттусили III говорит об отправке хеттских войск в область Милаванды, поэтому здесь также читается KUR. В KUB XIV, 3; I, 48 Хаттусили упоминает письмо, отправленное им Пиямараду, который остановился у наместника Милаванды Атпы. Предположительно резиденция Атпы находилась в главном городе этой местности, и потому здесь последовательно используется детерминатив URU. А в KUB XIV, 15 Vs 24 сообщается, что Милаванда относилась к владениям царя Аххиявы. Т.к. в этом случае следует иметь в виду, что речь идёт о стране и городе, то используются оба детерминатива. Таким образом, об употреблении детерминатива для Лацпы можно сказать следующее. Для KUB V, 6, где говорится о перевозе изображения бога Лацпы в Хаттусу, можно предположить, что изображение этого божества находилось в главном городе острова, поэтому в тексте читается детерминатив URU. В другом тексте KUB XIX, 5 речь идёт о нападениях Пиямараду на Лесбос, которые коснулись не только главного города (столицы), но и всей страны, поэтому здесь употреблён детерминатив KUR (страна). Также если, как это констатировал ещё Ф. Зоммер4, использование детерминативов места в хеттских текстах не всегда последовательно и логически выдержанно, то, несмотря на это, в отношении Лацпы следует рассматривать следующую возможность: в XIII в. до н.э. на острове Лесбос (Лацпа) был главный город с таким же названием (т.е. Лацпа), но такое положение уже не соответствовало условиям эпохи архаики. Со времени эолийской колонизации, хотя на Лесбосе и существовали города Митилена, Метимна, Антиса, Эрес и Пирра, но не было главного города острова, и тем более такого главного города, который носил бы название Лесбос5. Т.к. употребление детерминатива места в хеттских текстах не всегда единообразно, то мы хотели бы выяснить такой вопрос: Лесбос − 4

Sommer F. Op. cit. S. 291. Митилена и Метимна были самыми крупными и мощными поселениями острова, однако ни одно из них не могло претендовать на ранг столицы. 5

113

это город или остров, который позднее в гомеровском эпосе упоминается как остров Лесбос? Гомер упоминает Лесбос в общей сложности семь раз: четырежды в «Илиаде» и трижды в «Одиссее». При этом в пяти пассажах (Il. IX. 129, 271, 664; Od. IV. 342, XVII. 133) Лесбос обозначается с одним и тем же эпитетом εὐκτίμενος («пригодный для жилья», «хорошо построенный»); в шестом пассаже (Il. XXIV. 544) Лесбос встречается уже без эпитета как место проживания (ἕδος − «обитель») мифического царя Макара, в то время как в седьмом пассаже (Od. III. 169) – без эпитета. Именно эти пять упоминаний с эпитетами, нежели два без такового, являются более показательными. Прилагательное εὐκτίμενος имеет значение как «пригодный для жилья, хорошо, крепко построенный», так и «возделанный, обработанный» в смысле «культивированный». Эти значения εὐκτίμενος могли применяться как в отношении города («хорошо построенный»), так и ландшафта, местности − или острова («хорошо возделанный, обработанный»). На первый взгляд, нельзя сказать, идёт ли в гомеровском эпосе речь об острове или о городе с таким же названием (как в хеттском тексте). Поэтому следует рассмотреть общее употребление данного прилагательного в гомеровском эпосе. Помимо двукратного использования прилагательного εὐκτίμενος как эпитета в отношении Лесбоса, в «Илиаде» оно встречается ещё 16 раз. 7 раз εὐκτίμενος идёт в паре с существительным πτολίεθρον («город»), а именно в отношении Илиона (Il. IV. 33, XIV. 288; XXI. 433), Медеона (Il. II. 501), Гипофив (Il. II. 505 ), Афин (Il. II. 546) и Микен (Il. II. 569). В общей сложности εὐκτίμενος применён как эпитет города 5 раз, но без упоминания слова πτολίεθρον в отношении городов: Клеоны (Il. II. 570), Иолк (Il. II. 712), Фера (Il. V. 543), Арисба (Il. VI. 13), Ликт (Il. XVII. 611). В одном месте (Il. VI. 391) эпитет εὐκτίμεναι характеризует топографию внутри города, а именно улиц (ἀγυίαι) Трои. В названных местах «Илиады» эпитет εὐκτίμενος употребляется однозначно как «хорошо, пышно построенный». Дважды в «Илиаде» εὐκτίμενος служит для характеристики существительного ἀλῳή. Выражение ἀλῳή εὐκτίμενη может означать как «хорошо устроенное гумно», так и «хорошо обработанный, ухоженный сад». В первом случае (Il. XX. 496) однозначно подразумевается хорошо устроенное гумно («округлённое и гладкое»), т.к. оно упоминается в контексте с жерновами для молотьбы зерна. Что касается второго упоминания (Il. XXI. 77), то здесь невозможно точно определить, идёт ли речь о саде или о гумне. Последнее упоминание εὐκτίμενος (Il. XXI. 40) относится к Лемносу и представляет собой аналогию Лесбосу. Причём здесь также невозможно

114

определить, имеется в виду хорошо обустроенный остров или же только хорошо обустроенный город. В «Одиссее» прилагательное εὐκτίμενος − независимо от использованного дважды как эпитет для Лесбоса − в общей сложности встречается семь раз. В трёх местах оно появляется как прилагательное к πτολίεθρον («город»), а именно к Пилосу (Od. III. 4) и Нерикону (Od. XXIV. 377), а также к Лемносу (Od. VIII. 283). Однако под названием Лемнос однозначно подразумевается город на одноимённом острове. В одном месте (Od. XXIII. 52) εὐκτίμενος встречается как прилагательное для Итаки; впрочем, здесь нельзя точно установить, идёт речь об острове или об одноимённом городе. Определённо значение εὐκτίμενος просматривается в пассаже (Od. XI. 130), где так характеризуется остров киклопов − либо в смысле «хорошо обустроенный», либо «хорошо возделанный, обработанный». Такое же значение слово εὐκτίμενος имеет в обоих случаях (Od. XXIV. 226 и 336), где оно используется как прилагательное к ἀλῳή, и где ясно видно, что ἀλῳή означает только «сад». Подводя итог, можно сказать следующее об употреблении слова εὐκτίμενος в поэмах Гомера: в «Илиаде» прилагательное εὐκτίμενος встречается исключительно в значении «хорошо, пышно построенный», преимущественно как эпитет для городов, а также и для построек внутри и за пределами таковых. В «Одиссее», напротив, следует констатировать расширение семантического поля; так, часто наряду со значением «хорошо, пышно построенный» появляется значение «хорошо обустроенный, обработанный» для характеристики садов, а в одном случае и острова. Для интересующего нас в этом смысле Лесбоса с большой долей вероятности можно предположить, что в произведениях Гомера − Λέσβος εὐκτίμενος уже появляется в «Илиаде» – имеется в виду город Лесбос на одноимённом острове. Хеттские тексты, так же как и гомеровский эпос, знали город с названием Лесбос, который в последующее время, однако, неизвестен. Прямую аналогию этому представляет Лемнос, в «Одиссее» определённо обозначаемый как город (πτολίεθρον), в то время как позднее города с таким названием на острове Лемнос известно не было. Итак, подведём итоги: упоминания Лесбоса (и Лемноса) в гомеровских текстах относятся не ко времени возникновения этого эпоса, а ко времени поздней бронзы или к тёмным векам. В то время как в послегомеровский период на острове Лесбос уже не существовало города с таким названием, тем не менее смутное воспоминание о нём не исчезло полностью из памяти людей – напротив, о существовании когда-то города с названием Лесбос можно было вычитать из гомеровских текстов. Так, Евстафий в комментарии к Гомеру в двух местах (Il. IX. 129 и Od. III. 170) почти прямо говорит, что остров Лесбос назывался по городу Лесбос, которого на острове уже не существовало,

115

так же как и позднее крупный город Митилена стал названием всего острова. Гесихий, ссылаясь на Гомера (Il. IX. 129), под леммой Лесбос пишет: νήσος καὶ πόλις («остров и город»). Во всяком случае, в более позднее время появляется такая точка зрения, согласно которой до основания Митилены и других эолийских городов на Лесбосе существовал город с таким же названием. На это указывает мифологическая традиция острова: согласно Диодору (V. 81–82), упомянутый у Гомера царь Макар (или Макарей) правил в каком-то месте, название которого не упоминается, но в любом случае речь всегда идёт только о Лесбосе. У этого царя было две дочери: Митилена и Метимна, по именам которых позднее назвали два города, впоследствии самые могущественные на Лесбосе. Из внутренней хронологии этой легенды следует, что бытовала традиция, в соответствии с которой на Лесбосе существовал город − резиденция царя, который был древнее, чем основанные в ходе эолийской колонизации два больших города Митилена и Метимна. В то время как в литературной традиции послегомеровского периода город с названием Лесбос более не был известен – за исключением многочисленных ссылок на Гомера, – тем не менее время от времени место с таким названием появляется в источниках раннего Нового времени. При этом речь идёт преимущественно о картах венецианского происхождения, на которых отмечено место Лесбо на Лесбосе, а иногда на них отмечена Митилена на том же острове. В этой связи следует назвать прежде всего карты Г. Меркатора (1585), А. Ортелия (1598), Т. Поркаккида Кастильоне (1620), М. Коронелли (1688) и И. Б. Гоманна (1712). Более точная локализация места Лесбо/Лесво на указанных картах невозможна на основании имевшихся тогда знаний о планах и границах существовавшего в то время города. Однако общим для всех этих карт является то, что это место находилось вблизи (очень примечательного) залива Каллони; причём на некоторых картах он помещается скорее на севере залива, на других же – на восточном его побережье. Различия, как уже было сказано, следует объяснять состоянием очень ограниченных знаний об острове Лесбос. При этом, однако, более очевидным представляется следующее: ко времени венецианской и генуэзской активности в Эгеиде было уже известно, что на острове Лесбос, в то время называвшемся Митиленой, существовало место с названием Лесбо/Лесво, которое находилось вблизи (на востоке или северо-востоке) залива Каллони. Сегодня на острове больше нет места с таким названием, однако на восточной стороне залива Каллони, приблизительно на расстоянии 2 км от побережья находится деревня Лисворио. Название этой деревни, однако, скорее всего происходит от Λέσβου ὃριον («граница или пограничная область Лесбо/Лесво»)6, и в связи с этим 6

См.: Paraskevaidis M. Pyrrha auf Lesbos // RE. Hbd 47. 1963. Sp. 1410.

116

Лисворио следует рассматривать как непосредственного преемника названной деревни Лесбо/Лесво XVIII в., отмеченной Гоманном на карте. Тем не менее следует перепроверить гипотезу о существовании доэолийского города под названием Лесбос, возникшую на основе хеттских текстов, гомеровского эпоса, и Лесбоса мифологической традиции с использованием данных археологии. Прежде всего для сравнения нужно обратиться к Лемносу, где, согласно «Одиссее», известен город с таким же названием и который позднее больше не существовал. В греческое время на Лемносе были крупные города − Мирина, Гефестия, − из которых у последнего имелся ещё и предшественник эпохи бронзы. . Гораздо бóльшим и значимым поселением являлось Полиохни, на месте которого в греческое время никакого поселения уже не было. Оно перестало существовать уже в эпоху поздней бронзы7, поэтому в гомеровском эпосе при упоминании Лемноса, вероятно, речь идёт не о местечке Полиохни. Соответственно упомянутое Гомером поселение Лемнос эпохи поздней бронзы и раннего железного века до сих пор, очевидно, неизвестно. Из более поздних городов (греческих) на Лесбосе материал эпохи поздней бронзы обнаружен только в Митилене и Антиссе, но его слишком мало, чтобы видеть в них остатки главного города острова периода бронзы8. К тому же место этих поселений на Лесбосе никоим образом нельзя сравнивать с Полиохни на Лемносе. В большей мере это место может занимать самое крупное из раскопанных доисторических поселений этого острова, а именно Терми. Поселение Терми находилось на восточном побережье Лесбоса, севернее Митилены. В этом поселении найдены материалы среднеэлладской эпохи IIIА (датируется по микенскому импорту), после разрушительного пожара поселение исчезло и в дальнейшем не заселялось9. Это значит, что этот город приблизительно с 1300 г. до н.э. более не существовал, и его, таким образом, невозможно идентифицировать с городом Лацпой, упомянутым в хеттских текстах середины XIII в. до н.э. Кроме Терми, на Лесбосе до сих пор известно всего около половины десятка поселений эпохи бронзы, причём бросается в глаза их скопление (три поселения) на юго-восточном побережье залива Каллони10. Одно из этих трёх обнаруженных поселений, Куртир, представляет особый интерес. Это поселение располагалось на маленьком мысу и имело естественную защиту, а также хорошо устроенный порт, частично видимый и сегодня. Особенность этого поселения заключается в его размерах. До сих пор 7

О Полиохни см.: Bernabò-Brea L. Poliochni. Città Prehistorica nell isola di Lemnos Vol. I–II. Roma, 1964−1976. 8 Simpson R.H. Mycenaean Greece. Park Ridge, 1981. P. 209. 9 См.: Lamb W. Excavations at Thermi in Lesbos. Cambr., 1936. 10 Здесь речь идёт о поселениях Халакиес, Куртир и Дамандри. См. об этом: Κοντής Ι.D. Η Λέσβος και η Μικρασιατική της περιοχή. Αθήνα, 1978. Σ. 359−361.

117

там не проводились масштабные раскопки, однако данные визуального обследования и небольшие разведочные раскопки11 показывают, что речь идёт о поселении, размеры которого почти в пять раз превышают Терми. Что касается хронологии этого поселения, то данные археологической разведки до сих пор подтверждают, что оно существовало в течение всей эпохи поздней бронзы, а к началу тёмных веков исчезло12. Насколько датировка этого поселения заходит в эпоху бронзы, нынешний уровень знаний сказать не позволяет. Несомненно, это поселение имеет все данные для того, чтобы мы могли говорить о том, что оно являлось центром острова Лесбос эпохи поздней бронзы. Это поселение имело естественно укреплённый центр, хорошо оборудованный порт и по площади было достаточно большим, так что его невозможно сравнить ни с каким другим поселением на Лесбосе того времени. Хронологические соображения не противоречат тому, что поселение Куртир являлось городским центром Лесбоса, т.к. оно существовало в течение всего периода поздней бронзы до позднебронзового периода III C в отличие от Терми, и ничто не противоречит предположению, что упомянутый в хеттских текстах, а также в гомеровском эпосе город Лесбос находился на месте, обозначенном археологическими раскопками как Куртир. Непосредственный его преемник греческого времени отсутствует. По меньшей мере, нет какого-либо поселения-преемника, чьи размеры могли бы оправдываться упоминанием в литературе. Впрочем, поблизости и в окрестностях Куртира существует множество мелких поселений позднего времени, которые, впрочем, в лучшем случае могут претендовать на то, чтобы считаться деревнями. Следует ещё упомянуть, что приблизительно на расстоянии 2 км южнее от археологических остатков Куртира эпохи бронзы расположена современная деревня с названием Лисворио. Таким образом, можно заключить, что в эпоху поздней бронзы на острове Лесбос на юго-восточном побережье залива Каллони на месте, называемом сегодня Куртир, существовало укреплённое поселение довольно крупных размеров с портом, которое, вероятно, носило название, как и сам остров, Лесбос. Это поселение упоминается как в хеттских текстах XIII в. до н.э. (названное в них Лацпа), так и в гомеровском эпосе. В конце бронзового века это поселение прекратило существование, вместо него появились основанные в ходе эолийской колонизации города – Митилена, Метимна и, с некоторым допущением, также Антисса и Эрес, но в других местах острова. Ни один из греческих городов острова не может 11

Χαριτωνίδης Σ. Ἀρχαιότητες καὶ μνημεῖα νήσων Αἰγαίου. Μυτιλήνη // Archaiologikon Deltion 16 Chronika. P. 237–238; idem. Ἀρχαιότητες καὶ μνημεῖα νήσων Αἰγαίου. Μυτιλήνη // Archaiologikon Deltion 20 B3. 1965. Σ. 400–401. 12 Об этом подробно см.: Κοντής Ι.D. Λέσβος… Σ. 359–360.

118

претендовать на то, чтобы быть прямым наследником этого поселения13. Но очевидно, что поблизости существовала деревня, сохранившая старое имя города эпохи бронзы. Эта деревня, однако, вероятно, из-за своих малых размеров не имела никакого значения. Так что в послегомеровских античных источниках, которым известны только большие города острова, упоминаний об этой деревне нет. И лишь на некоторых картах XVI−XVIII вв. обнаруживается вновь место с названием Лесбо/Лесво на юго-восточном побережье залива Каллони, которое, видимо, в ту пору сохраняло своё древнее название. В последующее время название изменилось, возможно, из-за малого размера этого поселения, так что оно сегодня называется Лисворио и отдалено приблизительно на 2 км от остатков Куртира бронзового века. Далее следует вкратце выяснить вопрос, насколько Лесбос бронзового века служил посредником между анатолийским культурным пространством и микенской Грецией. В обоих выше цитированных хеттских текстах, в которых упоминается Лесбос (Лацпа), остров появляется как часть анатолийского мира – и с политической, и с культурной точки зрения. В KUB V, 6, как было уже упомянуто, речь идёт о доставке изображения божества из Лацпы в Хаттусу, что указывает на интенсивные контакты в культурной сфере между хеттами и островом Лесбос. Впрочем, здесь следует упомянуть, что в ходе этой доставки культовых изображений из различных частей Малой Азии в Хаттусу также было привезено хеттам и изображение божества из Аххиявы. Но Аххияву следует с большой долей вероятности идентифицировать с областью внутри микенского мира14. Следует точнее определить политическую принадлежность Лесбоса в конце бронзового века. Из текста KUB XIX, 5 вытекает, что остров Лацпа, на который напал Пиямараду и который он разграбил, был сферой владения царя Страны реки Сеха, который, со своей стороны, находился в зависимости от хеттского царя15. Лесбос, таким образом, с политической точки зрения являлся составной частью западноанатолийского вассального государства Страны реки Сеха, которое находилось в границах от уще-

13

О наследниках: скорее всего можно говорить о малозначительном городе Пирра, который был расположен приблизительно в 8 км северо-восточнее Куртира. 14 См.: Haider P.W. Griechenland – Nordafrika. Ihre Beziehungen zwischen 1500 und 600 v. Chr. Darmstadt, 1988. S. 77–78 (с литературой); Mountjoy P.A. The East Aegean − West Anatolian Interface in the Late Bronze Age: Mycenaeans and the Kingdom of Ahhiyawa // Anatolian Studies. Vol. 48. 1998. P. 33−67. 15 См.: Güterbock H.G. A New Look at One Ahhiyawa Text // Hittite and Other Anatolian and Near Eastern Studies in Honour of Sedat Alp / Ed. H. Otten et al. Ankara, 1992. P. 235−243.

119

лья Карабель вдоль побережья на север16 и ни в коем случае не являлось частью микенского мира. Также нет никаких указаний в т.н. аххиявских документах на то, что власть микенской Аххиявы распространялась на Лесбос/Лацпу, как это было в случае c Милетом/Милавандой17. Теперь перейдём к описанным в «Илиаде» политическим событиям. Только одно место (Il. XXIV. 542−546) указывает на политическую принадлежность острова Лесбос. В этом месте Ахилл говорит о Приаме, что тот в своё время благодаря собственному богатству и числу сыновей занимал выдающееся положение на Лесбосе, во Фригии и на берегах Геллеспонта. Хотя в этом пассаже нет указаний на непосредственную власть царя Трои Приама над Лесбосом, он ясно показывает, что остров Лесбос относился к географическому пространству Северо-Западной Малой Азии (Геллеспонт, Фригия). В заключение следует обратить внимание на принадлежность острова Лесбос по археологическим данным позднего бронзового века. Находки керамики из семи до сих пор известных на Лесбосе поселений эпохи поздней бронзы являются почти исключительно местного производства, которое обнаруживает самое тесное родство с западноанатолийской керамикой малоазийского побережья18, а потому с полным правом можно говорить о том, что Лесбос с точки зрения археологии был культурной провинцией Западной Анатолии. Микенская керамика за исключением отдельных находок засвидетельствована, впрочем, лишь в Терми, Антиссе и Куртире19, причём речь идёт как о микенском импорте, так и о местных подражаниях микенским товарам. Однако основанные микенцами поселения на Лесбосе отсутствуют так же, как и микенские захоронения. Так что можно предположить, что микенское присутствие на Лесбосе ограничивалось временным пребыванием торговцев из микенских областей. Таким образом, согласно археологическим данным, Лесбос определённо относился к западноанатолийскому, а не к микенскому миру. Эти данные, хотя и не свидетельствуют о микенском влиянии, всё же имеют значение, т.к. острова, расположенные южнее Лесбоса, а также отдельные поселения на малоазийском побережье дают совсем иную картину. На Хиосе обнаружены два однозначно микенских поселения (Эмпорио и Волиссос). И в Псаре находится большой микенский некрополь – Ар16

Об этом см.: Hoffner H.A. The Milawata Letter Augmented and Reinterpreted // Archiv für Orientforschung Beihefte. 19. 1982. S. 130−137; Hawkins J.D. Tarkasnawa King of Mira. ‘Tarkondemos’, Bogazkoy sealings and Karabel // Anatolian Studies. 48. 1998. P. 1−31. 17 Это ясно следует из письма Тавагалавы (прим. 3). Ср.: Niemeier W.D. The Mycenaeans in Western Anatolia and the Problem of the Origin of the Sea-Peoples // Mediterranean Peoples in Transition / Ed. S. Gitin et al. Jerusalem, 1998. P. 17−65. 18 См. Κοντής Ι.D. Λέσβος... Σ. 138–139. 19 Simpson R.H. Op. cit. P. 209, где Куртир отмечен под названием Лисвори.

120

хонтики. На Самосе существовали на месте позднейшего Герайона укреплённое микенское поселение и склеп в Мили20. О сделанных микенских находках в Милете21, которые становятся всё более многочисленными в наше время, не стоит и говорить. Особенно явно микенское присутствие фиксируется на Додеканесских о-вах, особенно на Леросе, Калимносе и Косе, где были микенские поселения, а также и на о-ве Родосе как одном из центров микенского мира в Эгеиде22. Микенский импорт обнаруживается вдоль всего малоазийского побережья (Иасос, Галикарнасс, Книд, Эфес, Колофон, Эритры, Клазомены и др.)23. Итак, можно заметить, что в эпоху поздней бронзы многие острова, расположенные вдоль малоазийского побережья, а также отдельные поселения на нём оказались под мощным микенским влиянием, и во многих местах были основаны микенские поселения. Археологические данные позволяют говорить о массовом присутствии микенцев на побережье Малой Азии и прежде всего на близлежащих островах, однако, впрочем, Лесбос не вписывается в общую картину. Он, как и прежде, остаётся частью западноанатолийского мира и ни в коем случае не был микенизирован.

20

Ibid. P. 206. См. об этом исчерпывающее исследование: Niemeier B., Niemeier W.D. Milet 1994–1995: Projekt “Minoisch-mykenisches bis protogeometrisches Milet”: Zielsetzung und Grabungen auf dem Stadionhügel und am Athenatempel // Archäologischer Anzeiger. Bd 112. 1997. S. 189–248. 22 Simpson R.H. Op. cit. P. 193–201; Mountjoy P.A. Op. cit. P. 49–51. 23 Simpson R.H. Op. cit. P. 207–208. 21

Р. Грейвз Роберт ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДУ РОМАНА ЛУЦИЯ АПУЛЕЯ «ЗОЛОТОЙ ОСЁЛ» 1 Первоначально эта книга называлась «Превращения Луция Апулея из Мадавры». Однако ещё в давние времена её стали называть попросту «Золотой осёл». Дело в том, что Апулей прибег [в своём сочинении] к манере профессиональных рассказчиков. Они же, как утверждает в одном из писем Плиний, имели обыкновение предварять свои уличные выступления словами: «Дайте мне медяк – и я расскажу вам историю, лучше которой нет на свете!»2. Итак, слово «золотой» подразумевает скорее снисходительную улыбку, нежели подлинное ободрение. Уильям Эдлингтон, выполнивший на заре елизаветинской эпохи перевод этой книги (его энергичный текст наиболее известен среди переложений «Золотого осла» на английский язык), замечает в предисловии, что Апулей писал «столь тёмным и высоким стилем, прибегая к столь странным и абсурдным словам и изобретая столь новые [для читателя] конструкции, что, думается, он хотел не столько сообщить о своих приключениях, сколько явить во всем блеске свой талант прозаика». Эдлингтон ошибся. Апулей, умея писать прозой просто и хорошо, о чём свидетельствуют такие его сочинения, как «Апология, или О магии» и «О божестве Сократа», пародирует в «Метаморфозах» экстравагантную манеру рассказчиков из Милета3: с её помощью, подобно зазывалам на провинциальных ярмарках в наши дни, милетяне пытались произвести впечатление на слушателей-простецов. Профессиональные рассказчики, или sgéalai, до сих пор встречаются на западе Ирландии. Я слышал похвалу в адрес одного из них: «Он говорит на чистом ирландском, да так, что чёрт меня побери, если найдется тот, кто поймёт из его рассказа хоть пару слов». Однако в этой трудной ирландской речи, так же как и в «трудной» латыни Апулея, нет ни одного слова, которое было бы придумано рассказчиком по случаю ради шутки: всё это подлинные архаизмы. Почему же Апулей решил писать в столь эксцентричной манере? По тем же причинам, что и Рабле, с которым у него очень много общего. Оба были священнослужителями-провинциалами, искренне веровали, отличались живостью характера; оба обнаружили, что широко известная сказка обеспечит им массу возможностей для описания современных нравов и 1

Graves R. Introduction // Apuleius. The Golden Ass. Trans. by Robert Graves. 4th ed. N.Y., 1958. Р. vii–xix. Перевод с английского Е. А. Семеновой. 2 Это не цитата, а пересказ Плиния: «Приготовь асс и выслушай прелестную историю, вернее, истории: новая напомнила мне о старых» (Epist. II. 20. 1. Пер. М. Е. Сергеенко). – Прим. ред. 3 Игра слов: Milesian также означает «ирландский». – Прим. пер.

122

обычаев. Если же прибегнуть к другим, пусть и «респектабельным», литературным формам, таких результатов не добиться. Расставить акценты обоим помогали философские замечания, разбросанные по тексту. В своём переводе я отказался от попыток передать «странности» латинского текста и писать так, чтобы получилось нечто среднее между «Эвфеем» Лили и «Айрин Иддесли» Аманды Роз. Как это ни парадоксально звучит, но во времена потрясений, подобные нашему времени, наиболее странное впечатление на читателя произведёт текст, написанный в самой простой и сдержанной манере. Вот одна и та же фраза из обращения Купидона к Психее в оригинале и трёх переводах. Первый принадлежит Эдлингтону; второй – анонимному викторианскому автору (он опубликован в издании «Bohn’s Classical Library» в 1881 г.); третий – мне: Et hic adhuc infantilis uterus gestat nobis infantem alium, si texeris nostra secreta silentio, divinum, si profanaveris, mortalem. Имеешь покоящимся в сем юном и нежном чреве твоем чадо юное и нежное, кое, буде сохранишь мою тайну, бессмертным божеством содеется, наипаче же тварью смертною. Эдлингтон Ты, пусть и юница, носишь в себе иное малое создание. Умолчишь о нашем секрете – и родится оно божеством; разгласишь (и тем осквернишь) его – будет оно смертным. Викторианский переводчик. Хотя ты ещё дитя, вскоре у тебя самой будет ребёнок. Если ты сохранишь нашу тайну, то родишь бога, но если проболтаешься – смертного. Р.Г. Какой бы латинский текст мы ни переводили на английский язык, при попытке передать ощущение от оригинала возникает та же проблема подражания, с которой мы сталкиваемся, пересказывая на публике чужую лекцию или читая чужую проповедь. По сути, перед нами моральная проблема: насколько впечатление, производимое рассказом, зависит от духа, а насколько – от буквы? Действуйте по принципу «ни шагу в сторону» – и ощущение подлинности окажется утрачено. Порой, в тех случаях, когда логика английского высказывания отличалась от логики высказывания латинского, мне приходилось менять порядок не только словосочетаний, но и целых фраз. Чтобы не прибегать к сноскам и не создавать таким образом неудобств, я добавлял их содержание к основному тексту в тех местах, где с его пониманием возникали трудности. (Эдлингтон нередко поступал так же.)

123

Эдлингтон был хорошим учёным, но текст, которым он пользовался, ещё не был подвергнут критическому пересмотру и улучшению, а изданные к тому времени словари латинского языка оставляли желать лучшего, и он нередко допускал грубые ошибки. Однако он по крайней мере понимал, что «Метаморфозы» – это в первую очередь религиозное повествование: Поскольку эта книга Луция есть изображение жизни человеческой и поскольку она имеет своим предметом природу и поведение смертного, побуждая их развиться от «ослиного» их вида к виду человеческому, наиболее совершенному (не говорю здесь о восхитительных шутках, приносящих удовольствие читателю)… я уверен, что повествование (matter) оценят, сочтя его не только забавным, способным развлечь воображение, но и усмотрят в нём способ возродить своё сознание, обыкшее в жестокости и зверстве. Обращение Луция в заключительной части книги выглядит реалистично и трогательно, чего не скажешь о номинальном обращении героинь Даниэля Дефо – Роксаны и Молль Флендерс, которое он ввёл в одноимённые романы о низших слоях общества по политическим соображениям. И всё же маловероятно, что среди читателей Апулея хоть кто-то надолго задержался на этом эпизоде. С момента появления книги на свет и поныне её популярность практически всецело объясняется «восхитительными шутками, приносящими удовольствие читателю» – в особенности непристойными. Религиозные принципы, декларируемые Апулеем, были полной противоположностью христианским принципам его времени. Во-первых, по его мнению, люди вовсе не равны между собой во мнении Бога. Небеса отдают предпочтение высокородным и хорошо образованным – постольку, поскольку те осознают моральную ответственность, сопряжённую со своим положением, а именно: лишь они могут приобщиться божественных тайн и надеяться на преференции по отношению к себе в загробном мире (в свою очередь, это даёт им основания меньше бояться смерти). Рабы и вольноотпущенники, вероятно, не могут обрести добродетели, разумение и рассудительность, необходимые для признания человека годным к посвящению, даже если они в состоянии внести необходимую (весьма высокую) плату. Рабство ассоциируется с низостью; рабы у Апулея всегда трусливы, злы, лживы и склонны к предательству. По мнению Апулея, если свободный человек прозябает в нищете, это не свидетельствует о низости души – скорее, ему не повезло. Второй основной религиозный принцип Апулея заключается в том, что невезение прилипчиво. Благородный муж не станет травить бедняка собаками. Нет

124

причин, по которым ему не следует послать раба на помощь несчастному. Однако, подобно священнику и левиту из притчи о добром самаритянине, ему следует избегать непосредственного общения с тем, кого постигла неудача. Так, в начале «Золотого осла» Аристомен, торговец провизией, оказавшись в городе Гипате, встречает старого знакомца, Сократа, находящегося в самом плачевном положении. Ему следовало бы сунуть приятелю монету-другую, поплевать себе на грудь, чтобы отвести от себя неудачу, и предоставить Сократа его судьбе – а он настойчиво пытается повлиять на друга, спасти его, буквально тащит несчастного в баню (хотя тот и упирается) и собственными руками чистит его грязное тело! Сократ в любом случае был обречён погибнуть жалкой смертью; его невезение «заразило» и Аристомена, который вскоре сам оказался в положении Сократа: ему пришлось сменить имя, расстаться с женой и семьёй и в постоянном страхе вести жизнь изгнанника. А в чём состояла вина Луция, ставшая причиной стольких несчастий? Будучи знатного рода, он завёл интрижку с рабыней. Рабыне свойственна низость в силу её положения; низость – это несчастье; несчастье «липнет» к нему, подобно заразе. Луций также нарушил третий важнейший религиозный принцип – вступил в отношения со сверхъестественным. Главной причиной, по которой он сошёлся с рабыней, было стремление убедить девушку выдать ему тайны хозяйки-ведьмы. Притом он получил недвусмысленное указание не совершать ничего подобного: в доме Биррены в Гипате ему показали прекрасное изваяние Актеона, «наполовину уже превращённого в оленя» за то, что он проник в тайны Дианы. Чёрная магия не игрушка для благородного мужа: ему следует удовлетворять свои духовные запросы, сделавшись адептом авторитетного мистического культа и служить божеству вместе с людьми, равными ему по положению. Но даже тогда ему не следует «набрасываться» на богов – он должен терпеливо ожидать знамений. Луция постигает справедливая кара: он превращается (пусть и временно) не в сову, как ему хотелось, но в осла. Сова – символ мудрости. Осёл, как напоминает Луцию в Кенхрее богиня Исида, ненавистен ей более всех животных на свете. Богиня не объясняет причин своего отвращения. Эдлингтон напоминает, что осёл – известная своей глупостью скотина, но причина ненависти Исиды кроется глубже: осёл посвящен богу Сету, известному грекам под именем Тифона. В древние времена Сет преследовал Исиду и убил её мужа Осириса. Во времена Апулея осёл служил олицетворением похоти, жестокости и злобности. Плутарх, продолжателем которого числил себя Апулей, описал египетское празднество, в ходе которого ослов и людей с волосами «Тифонова» цвета (т.е. песочно-рыжими, напоминающими по цвету шкуру дикого осла) торжественно сбрасывали с утёсов в знак мести за убийство

125

Осириса4. Когда в романе Апулея Харита убегает из пещеры разбойников и скачет домой верхом на осле, рассказчик замечает: «Действительно, для всякого пола и возраста картина была небывалая и, клянусь Геркулесом, достопамятная – как дева в триумфе торжественно въезжает верхом на осле». (Имеется в виду «властвуя над плотскими вожделениями без кнута и поводьев».) Тем не менее изначально осёл был священным животным и почитался настолько, что его уши (они условно изображались в виде двух перьев, торчащих из навершия скипетра) символизировали верховную власть любого египетского божества. О существовании в древности культа осла в Италии свидетельствуют имена Asina и Asellus: их носили представители знатных римских семейств – Сципионов, Клавдиев и Анниев. Любопытное совпадение: обряды Осириса творит над Луцием жрец по имени Азиний! В западноевропейском фольклоре (особенно во французском) ослы ассоциируются с сатурналиями – празднествами середины зимы, в завершение которых бог с ослиными ушами (позднее – «рождественский дурак» в ушастой шапочке) становился жертвой соперника, олицетворявшего Новый год – младенца Гора, или Гарпократа, или младенца Зевса. В рамках восточноевропейской традиции было принято отождествлять Кроноса (греческое божество, соответствовавшее Сатурну) с ослом, о чём свидетельствует текст византийского ученого XII в. (на него ссылается Пикколомини в Rivista de Filologia, ii, 1595). Этот неизвестный автор, составивший список металлов, оттенков цветов, животных и цветущих растений, связанных с семью планетарными божествами, упоминает следующие атрибуты Сатурна: свинец, синий цвет, гиацинт и осла. Только этим можно объяснить популярное отождествление ослов и глупцов (ведь в действительности ослы куда разумнее лошадей). Почти всё то время, какое Луцию суждено быть в облике осла (в частности, он оказывается участником народных обрядов Сирийской богини, отдающих истерикой и шарлатанством), ему не везёт. Невезение «прилипчиво»: все его хозяева, в свою очередь, гибнут мучительной смертью, оказываются в тюрьме или терпят другие, пусть и не столь тяжкие, мучения. Чары ослабевают, лишь когда он попадает к вольноотпущеннику коринфского судьи Фиаса, где с одобрения окружающих постепенно начинает вести себя подобно человеку. 4

Вероятно, Грейвз опирается на трактат Плутарха «Об Осирисе и Исиде». В точности такого описания обряда в тексте мы не находим; ср.: «В определённое время, в праздники египтяне, глумясь, унижают и оскорбляют рыжих людей, а жители Копта, например, валят с ног осла, потому что Тифон был рыжий и это – ослиный цвет» (Плутарх. Об Осирисе и Исиде. 30. Пер. Н. Н. Трухиной). – Прим. пер. 5 Имеется в виду итальянский филолог Энеа Пикколомини (1844–1910) и его статья: Piccolomini E. Tutto il Collectanea di Massimo Planude // Rivista di filologia e la distruzione classico. Vol. II. 1874. P. 149–164. – Прим. ред.

126

Превращения «божества года», почитавшегося под разными именами в мистических культах, нашли отражение в афинских праздниках, получивших название Ленеи, и соотносимых с ними театрализованных представлениях, характерных для всего древнего мира, включая СевероЗападную Европу. Посвящённый отождествлял себя с божеством и, повидимому, должен был пережить двенадцать символических метаморфоз (представленных двенадцатью сто́лами Луция), пройдя один за другим двенадцать «домов» Зодиака. Затем его ожидали ритуальная смерть и воскресение. Таким образом, название «Метаморфозы» несёт в себе дополнительный смысл, связанный с духовной автобиографией. Луций носит ослиную шкуру двенадцать месяцев, от одного сезона цветения роз до другого, постоянно переходя из «дома» в «дом» – вплоть до своей смерти в ослином обличье и воскресения в качестве служителя Исиды. Что касается приключений Апулея в Греции, то соответствующие факты могут быть восстановлены лишь в общих чертах. Известно, что этот молодой человек, богатый и со связями, жил в конце II в. н.э. Он был родом из Мадавры – римской колонии на территории современного Марокко; его отец, занимавший пост дуумвира (чиновника в провинции), оставил сыновьям два миллиона сестерциев (т.е. около 20 000 фунтов золотом) на двоих. Сперва Апулей учился в Карфагене, а затем в Афинах, где постигал философию Платона. Если считать, что история юноши Телефрона отчасти автобиографична, то вскоре после поездки на Олимпийские игры средства Апулея истощились. Какое-то время ему пришлось самому обеспечивать себе пропитание. Возможно, он растратил имевшиеся у него деньги, сойдясь с преступниками, подобными развращённому Фрасиллу из истории о разбойничьей пещере, пьянствовал и распутничал в борделях. Так или иначе, к тому моменту как Апулей достиг Коринфа и получил помощь от Фиаса, он находился на грани нищеты и созрел для покаяния и обращения. Пройдя посвящение и став служителем Исиды, Апулей отправился в Рим, где изучал ораторское искусство. Он добился успехов в Баре; впоследствии он много бывал в Малой Азии и Египте, изучая философию и религию. Отправившись в Александрию через Ливию и оказавшись в городе Эа на берегу залива Сидра, он заболел; молодой человек по имени Сициний Понтиан, его знакомый ещё по Афинам, ухаживал за ним, пока тот не исцелился. Апулей сдружился с матерью Понтиана Пудентиллой, и тот попросил товарища взять ее в жены, несмотря на большую разницу в возрасте: после четырнадцати лет вдовства у той развилось нервное расстройство, и доктора считали, что единственное средство исцелить его – новый брак. Апулей согласился. Однако, когда Пудентилла скончалась, оставив ему своё весьма значительное состояние, а вскоре после того умер и Понтиан, их родня обвинила Апулея в том, что он добился её благо-

127

склонности с помощью колдовства и отравил друга. До нас дошла речь, произнесённая Апулеем в свою защиту, весьма занимательная и обеспечившая благоприятный для него исход дела – «Апология, или Речь в защиту самого себя от обвинения в магии». Я бы дорого дал, чтобы присутствовать на заседании суда и услышать, как Апулей с сухостью, доходящей до комизма, подводит итог части своей аргументации: «Итак, граждане, я изложил, почему, с моей точки зрения, между рыбой и магией нет ничего общего»6. Хотя с Апулея и были сняты обвинения в колдовстве, их оказалось достаточно, чтобы впоследствии несведущая публика (и в том числе многие занимавшие высокое положение христиане) поверила, будто «Метаморфозы» нужно понимать как буквальное описание событий. Даже Блаженный Августин уклончиво замечает: «Апулей… рассказывает о себе действительный или вымышленный случай»7. А Лактанций в «Божественных установлениях» негодует, что чудеса Апулея упоминаются в полемике противниками христианства наряду с чудесами гимнософиста Аполлония Тианского: они кажутся им более впечатляющими, нежели те, что совершил Иисус Христос8. Очевидно, Блаженный Августин и его доверчивые современники не читали романа «Осёл», созданного Лукием из Патры, в своё время популярного, но не дошедшего до нас. Им также остался неизвестен знакомый современным читателям роман «Луций, или Осёл» Лукиана из Самосаты, автор которого опирался на сочинение Лукия. В противном случае они бы поняли, что Апулей заимствовал сюжет «Метаморфоз», воспользовавшись одним из этих источников (или обоими). Мы не знаем, когда жил Лукий, но Лукиан и Апулей были почти современниками. Роман Лукиана короче, нежели «Метаморфозы», и, если можно так выразиться, грубее. Рабыня по имени Палестра, изображённая в нём, лишена обаяния, присущего Фотиде (очарование последней извиняет интимные подробности рассказа Апулея об отношениях с ней). Палестра, так сказать, выполняет роль сержанта: она тренирует своего «новобранца», обучая его сексу, подобно тому как в армии молодых солдат обучают обращению с оружием – то есть чисто механически. Роман Лукиана не включает в себя ни одного из тех вставных повествований, что вошли в роман Апулея – таких как истории Аристомена, Телефрона, Купидона и Психеи. Не рассказывается в нём ни о празд6

В точности такой фразы в речи Апулея нет. Однако в тексте неоднократно упоминается возведённое на него обвинение в том, что он покупал рыбу для занятий магией. – Прим. пер. 7 Августин Аврелий. О Граде Божием. XVIII. 18. Перевод выполнен в Киевской Духовной Академии (переводчик неизвестен). – Прим. пер. 8 См.: Лактанций. Божественные установления. V. 3. 7. Интересно, что автор, с которым спорит Лактанций, как раз не упоминает Апулея (чему Лактанций иронически удивляется). – Прим. ред.

128

нествах в честь бога Смеха (которые действительно проводились в Гипате), ни о порче, наведённой на мельника. Герой Лукиана возвращает себе человеческий облик в Фессалониках, а не в Коринфе, во время представления в амфитеатре с его участием: без какой бы то ни было божественной помощи ему удаётся стащить несколько роз у одного из служителей. Завершение Лукиановой истории комично: бывший осёл, исполненный надежд, возвращается к богатой женщине, ещё недавно бывшей ему Пасифаей, и предлагает возобновить отношения. Она же выгоняет его из дома, глубоко огорчённая тем, что он превратился в обыкновенного мужчину, неспособного удовлетворить её потребностям. От историй, рассказанных Лукианом, всегда остаётся неприятное послевкусие; от историй Апулея – нет, несмотря на то что он описывает столь же непристойную ситуацию. К примеру, его богатая Пасифая не жаждет грубых плотских удовольствий, но являет истинную любовь к ослу, запечатлев чистый, искренний, целомудренный поцелуй на его умащённом благовониями носу. Апулей то и дело прибегает к приёму, напоминающему приём современной эстрады – шутку с двойным дном. Слушатели разражаются хохотом и аплодируют – но вдруг обнаруживают, что начали хлопать слишком рано: им ещё предстояло понять, в чём истинная соль шутки (всё равно, забавной или мрачной). Блистательное умение Апулея смешить и удерживать внимание читателей заставляет предположить, что во время своих скитаний в Греции он сделался профессиональным рассказчиком. За основу своих выступлений он брал фабулу романа Лукиана из Патры – очевидно, чувствуя, что история персонажа созвучна его собственной, тем более что, как и героя, его звали Луций – и вплетал в неё различные популярные сюжеты. Возможно, однажды Фиас, коринфский судья, услышал раскаты хохота из помещения, где жили его слуги. Отправившись узнать, в чём дело, он остановился послушать одну из забавных историй Апулея – и в итоге проникся к нему симпатией, ещё не зная, кто он такой. Заметим кстати, что маловероятно предположение, будто у Апулея в самом деле были родственники в Гипате. Эпизод встречи Луция с Бирреной также находит параллель в романе Лукиана. Равным образом маловероятно, что родным языком Апулея был греческий, и его упоминания о родственниках, живших в Эфире (Коринфе), на горе Гимет, известной благодаря тамошнему мёду, и на Тенаре, где, согласно верованиям греков, находился главный вход в подземный мир, не следует понимать буквально. Он выбрал места, где с давних времён почиталась Триединая Богиня, которой он поклонялся в её сменяющих друг друга ипостасях Жизни, Любви и Смерти. Возможно, ни одну из своих историй Апулей не придумал самостоятельно (хотя и очевидно, что он их улучшил). Повесть о Купидоне и Психее до сих пор широко распространена в виде примитивной народной

129

сказки от Шотландии до Индостана. Апулей же, воспользовавшись намёками, звучащими в таких сочинениях Платона, как «Федон» и «Государство», превратил её в изящную философскую аллегорию развития разумной души и её восхождения к умно́й любви (intellectual love). Обогатив историю таким образом, он снискал одобрение даже самых образованных последователей Христа и, в том числе, Синесия, епископа Птолемаиды, жившего в начале V в. Рассказ о Купидоне и Психее до сих пор остаётся наиболее известным текстом Апулея (хотя не следует полагать, что это лучшее его творение). Его преданность учению Платона отражена в сочинении «О божестве Сократа», подвергшемся яростным нападкам со стороны Блаженного Августина. Раздражение Августина в адрес соотечественника, вероятно, было вызвано тем, что он предвидел неприятный для себя факт: однажды они вместе предстанут перед судом потомков. Августин родился неподалёку от Мадавры, откуда был родом Апулей («мои отцы» – так он обращается к его жителям в 232-м письме). В Мадавре он посещал школу; затем, подобно Апулею, отправился учиться в Карфаген. Вторая книга «Исповеди» начинается так: «Я хочу вспомнить прошлые мерзости свои и плотскую испорченность души моей. (…) Где был я? Как далеко скитался от счастливого дома Твоего в этом шестнадцатилетнем возрасте моей плоти, когда надо мною подъяла скипетр свой целиком меня покорившая безумная похоть. (…) Вот с какими товарищами разгуливал я по площадям “Вавилона” и валялся в его грязи, словно в кинамоне и драгоценных благоуханиях»9. В продолжение он расказывает, как связался с компанией «негодных мальчишек» (вроде той, что наводила страх на жителей Гипаты) и таким образом впал в смертный грех воровства. Августин изучал ораторское искусство в Риме (повторяя тем самым Апулея). Только в VIII книге сообщается, что, пережив жестокую борьбу с самим собой, он услышал голос с небес, повелевший ему читать Послание апостола Павла, неожиданно пережил обращение (опять-таки напоминая в этом Апулея) и преисполнился решимости посвятить свою жизнь Богу. Отец Августина, Патриций, формально исповедовавший христианство, был жесток и необуздан. Августин не унаследовал от него ни социального статуса, ни денег, ни склонности к добродетели, так что даже если бы он и захотел стать жрецом Исиды, его сочли бы недостойным подобной чести. Но тайны Христова учения были открыты каждому, будь то раб или знатный человек, и чем тяжелее были грехи новообращённого, тем более тёплый приём ему оказывали. Хотя обращение Августина было подлинным, как и обращение Апулея, непохоже, что после этого события жизнь первого стала хотя бы в чем-то счастливее (в отличие от жизни второго). Терзаемый воспоминаниями о грехах, он, так сказать, выставляет 9

Августин Аврелий. Исповедь. II. 1, 4, 8. Пер. М. Е. Сергеенко.

130

напоказ свое грязное бельё, чтобы вызвать отвращение у читателя: «О судия, коего страшусь, увы мне! Начав с кражи груш, я в итоге совершил прелюбодеяние и приобщился ненавистной манихейской ереси!» У Апулея мы не видим ничего подобного. Его «Метаморфозы» представляют собой сочинение на тему морали – так же, как и «Исповедь», – однако он изображает свои ошибки в виде забавной аллегории, не давая буквального описания событий. Апулей признаёт, что, совершая их, получил уроки, полезные для себя. Так, увлёкшись Фотидой, он сделал неверный шаг и дорого заплатил за это – но было бы лицемерием делать вид, что он ничему не научился и что, пока отношения длились, он не был очарован возлюбленной. Блаженный Августин с ужасом описывает притягательность, которую имели для него зрелища и упражнения в риторике в те времена, когда он ещё не обратился. Апулей, сделавшись жрецом Осириса, продолжал адвокатскую деятельность; позднее он организовывал бои с участием гладиаторов и диких животных по всей провинции Африка. Августин отверг философию Платона на том основании, что она не помогает спасению души; Апулей остался верен ей. Более того, он явил своё презрение современному ему христианству, заставив самую злобную из своих героинь, жену мельника, презирать и попирать священные законы небожителей, исполнять вместо этого пустые и нелепые обряды какой-то ложной и святотатственной религии и утверждать, что чтит единого бога. Под предлогом участия в литургии10 «всех людей и несчастного мужа своего вводила она в обман, сама с утра предаваясь пьянству и постоянным блудом оскверняя свое тело»11. Один из биографов Блаженного Августина, Эдмон де Прессансе, делает попытку извинить его: «Он продолжал влачить тяжкие цепи вины и, в отличие от своего соотечественника Апулея, более всего любившего сочетать слова в гармоничном порядке и чаявшего лишь аплодисментов… попрежнему испытывал душевную боль». Но подобное заявление по отношению к Апулею нельзя считать честным. Его чаяния не сводились к желанию аплодисментов – он жаждал явить свою благодарность почитаемой им богине, ведя мирную, достойную жизнь, чтобы заслужить её одобрение, и принося пользу. Откуда в этой жизни было взяться тайному чувству

10

Буквально «в христианском пиршестве, на коем председательствует Любовь». (В тексте Апулея нет упоминания о подобной трапезе.) Заметим, что, по предположениям комментаторов, жена мельника могла быть не только христианкой, но и последовательницей какой-то другой монотеистической религии. – Прим. пер. 11 Инквизиция была чрезвычайно резко настроена против книги Апулея. По её вине текст во всех изданиях (кроме Editio Princeps – первого издания – выполненного усилиями Андрея, епископа Алерии) оказался искажён. – Прим. автора.

131

вины? Разве он утаил от богини те или иные прегрешения или счёл, что её состраданию к нему не следует верить? Новейшие исследования истории колдовства показали, что Апулей имел о нём сведения, что называется, из первых рук. Фессалийские ведьмы хранили доарианскую традицию магии «левой руки» – разрушительной, творившейся во имя Триединой Богини в ипостаси Гекаты. Известна им была и благая «магия правой руки», творимая во имя той же Богини; её средоточием на сей раз становились чистые таинства Исиды и Деметры. Нужно помнить, что во времена Блаженного Августина почитание нераздельной Троицы ещё не вытеснило культ Марии, и потому блестящее обращение Апулея к Исиде невозможно читать, не делая поправки на то, что оно предвосхищает литанию Пресвятой Богородице (с этим богослужебным текстом у речи Апулея много общего). Апулей не отрицал силу магии «левой руки» (так и многие христиане не отрицают власти дьявола). Однако он знал, что достойные люди (к числу которых он относил и себя) должны отвергнуть такую магию. Если они будут неукоснительно держаться служения культам «правой руки», приверженцы магии «левой руки» не смогут им повредить. Помимо того что добродетельные поступки необходимы для подготовки к будущей жизни, он был согласен с христианами по крайней мере в одном – в отрицании «официальной» олимпийской мифологии, которую ещё Платон осуждал как пережиток варварства. Олимпийские божества в рассказе о Купидоне и Психее ведут себя как дурно воспитанные дети. Однако он описывает их по-доброму и с юмором, подобно Аполлонию Родосскому в «Аргонавтике», и не зубоскалит над ними – в отличие от Лукиана в «Разговорах». Мы исчерпали все важные сведения об Апулее – упомянем лишь, что он сделался жрецом не только Исиды и Осириса, но и Асклепия, бога врачевания, был историком и поэтом. К сожалению, его исторические сочинения и стихи не дошли до нас. А теперь – пусть возрадуется целеустремлённый читатель! Lector intende, laetaberis. Дейя, Майорка, 1947.

Г. Альфёльди КАССИЙ ДИОН И ГЕРОДИАН О НАЧАЛЕ НОВОПЕРСИДСКОЙ ИМПЕРИИ К числу наиболее спорных проблем интерпретаций Геродиана относится вопрос о том, использовал ли он исторический труд своего старшего современника, сенатора из Вифинии Кассия Диона, или нет1. Хотя в новейших исследованиях всё настойчивее поводится точка зрения, согласно которой труд Диона Геродиан не только знал, но даже использовал его материал как основу для своих красочных историй, многое заимствуя из этого источника2, до сего дня, однако, нет согласия насчёт того, какова степень зависимости сочинения Геродиана от труда Диона: если одни исследователи считают, что это зависимость распространяется на первые пять книг Геродиана (от смерти Марка Аврелия до ниспровержения Элагабала), то по мнению других она ограничивается первыми четырьмя3. Даже лучший знаток Геродиана, Ч. Р. Уиттакер, которому мы помимо английского перевода геродиановского труда обязаны также превосходным комментарием [к нему], предполагает непосредственное влияние Диона только для первых четырёх книг: «При сравнении оригинального текста Alföldy G. Cassius Dio und Herodian über die Anfänge des neupersischen Reiches // RhM. Bd 114. 1971. S. 360–366. Перевод с немецкого А. В. Короленкова. 1 О личности Геродиана из последних работ см. Whittaker C.R. Introduction // Herodian. History of the Empire with an English Translation. L.; Cambr. (Mass.), 1969. Vol. I. P. IX–XXXV; Alföldy G. Herodians Person // Ancient Society. Vol. 2. 1971. P. 204– 233. 2 Подробнее об этом см. Kolb F. Literarische Beziehungen zwischen Cassius Dio, Herodian und der Historia Augusta. Bonn, 1971; Alföldy G. Der Friedensschluß des Kaisers Commodus mit den Germanen // Historia. Bd 20. 1971. S. 84–109; idem. Der Sturz des Kaisers Geta und die antike Geschichtsschreibung // Banner Historia-Augusta Colloquium. 1970. Bonn, 1972. S. 19–51; из более старой литературы см. Peter H. Wahrheit und Kunst. Leipzig; Berlin 1911. S. 396–397; ср. также: Smits C.P. Die Vita Commodi und Cassius Dio. Leiden, 1914. S. 30–31; Roos A.G. Herodian's Method of Composition // JRS. Vol. 5. 1915. Р. 191–202; Stein F.J. Dexippus et Herodianus rerum scriptores quatenus Thucydidem secuti sint. Bonn, 1957. P. 155 sqq.; Cassola F. Erodiano e le sue fonti // Rendiconti Acc. Arch. Belle Arti Napoli. Vol. 32. 1957. P. 165–172; Whittaker C.R. Op. cit. P. LXV ff. Общий источник для Геродиана и Диона предполагают: Baaz Е. De Herodiani fontibus et auctoritate. B., 1909. Р. 6 sqq.; Dopp B. Herodianus // RE. Hbd 15. 1912. Sp. 958. Полностью отрицается зависимость Геродиана от Диона в нескольких работах Э. Холя, например: Hohl E. Die Ermordung des Commodus. Ein Beitrag zur Beurteilung Herodians // Philologische Wochenschrift. Bd 52. 1932. S. 191–200; скептическую точку зрения также см.: Widmer W. Kaisertum, Rom und Welt in Herodians META MAPKON BAΣIAEIAΣ IΣTOPIA. Zürich, 1967. S. 6. 3 См., например, Cassola F. Op. cit. P. 165–172.

133

Диона с V и VI книгами доказуемых соответствий не наблюдается»4. Проблематика пятой книги (об Элагабале и Макрине) в этом контексте рассматриваться не будет; трудно сомневаться, что Геродиан имел перед собой текст Диона при написании этой книги5. Возникает вопрос, можно ли обнаружить следы использования Диона также и в шестой книге Геродиана. Естественно, Геродиан не мог использовать материал Диона для этой книги столь же активно, как для более ранних. В ней он рассматривает правление Александра Севера, преимущественно походы императора в последние годы его пребывания у власти. Дион, завершающий подробное изложение римской истории на 222 г., даёт лишь краткий обзор правления Александра Севера и доводит его только до 229 г., на котором его исторический труд завершается окончательно. Однако в шестой книге Геродиана есть фрагмент, который настолько совпадает с сообщением Диона о тех же событиях, что можно предположить прямую зависимость: это сообщение о возникновении новоперсидского царства и его ранних отношениях с Римом. История новоперсидского царства начинается с восстания Артаксеркса (Ардашира) против власти парфян около 220 г.6 В последующие годы он сумел установить персидское владычество над всей Парфией и соседними областями; последний парфянский царь Артабан V был убит в 225 г. Новоперсидская держава немедленно заявила претензии также и на римские территории. Пограничные провинции Месопотамия и Сирия оказались в непосредственной опасности; персы требовали ни много ни мало весь римский Восток как древнее персидское наследство. Кассий Дион кратко сообщает о падении Парфии и его последствиях для Рима; в общем и целом перед нами его исходное сообщение7. Имеющий отношение к данной теме фрагмент Геродиана (VI. 2. 1–2) обнаруживает явное сходство с текстом Диона в отношении содержания, структуры и словоупотребления. При этом, однако, Геродиан описывает события настолько 4

Whittaker C.R. Op. cit. P. LXVII. Ср. сходство между Cass. Dio LXXVIII. 3. 2–3 и Herod. V. 3. 2–3; Cass. Dio LXXVIII. 39. 2 и Herod. V. 4. 7; Cass. Dio LXXVIII. 39. 3 и Herod. V. 4. I1; Cass. Dio LXXIХ. 9. 3–4 и Herod. V. 6. 1–2; etc. 6 О хронологии событий на территории Парфии специально см. Gutschmid A.v. Geschichte Irans und seiner Nachbarländer. Tübingen, 1888. S. 162–163; Ensslin W. Severus Alexander: Foreign Policy // CAH. Vol. XII. Repr. 1961. P. 69; Christensen A. Sassanid Persia // Ibid. P. 109 ff., 126; Magie D. Roman Rule in Asia Minor. Vol. I. Princeton, 1950. P. 694; Ghirshman R. L'Iran des origines al'Islam. Paris, 1951. P. 259–260; Henning von der Osten H. Die Welt der Perser. Stuttgart, 1956. S. 124; Colledge M.A.R. The Parthians. New York; Washington, 1967. P. 172–173. 7 Фрагменты Кассия Диона LXXX. 3. 1–3 и 4. 1 сохранились у Ксифилина и в Excerpta Valesiana, см. Boissevain U.Ph. Cassii Dionis Cocceiani Historiarum Romanarum quae supersunt. B., 1955. Vol. III. P. 474–475. 5

134

превратно, что и падение Парфии, и последовавший за ним поход Александра против персов, и выступление против германцев, и его убийство все приходятся у него на 14-й год правления этого императора8. Как известно, хронология событий Геродиана интересовала мало; больше всего он стремился сконцентрировать драматические события на сколь возможно кратком временнóм отрезке. Как Дион, так и Геродиан начинают с падения Парфии: Cass. Dio LXXX. 3. 1–3: Τὰ δὲ ἐν τῇ Μεσοποταμίᾳ καὶ φοβερώτερα, καὶ ἀληθέστερον δέος σύμπασιν, οὐχ ὅτι τοῖς ἐν ῾Ρώμῃ ἀλλὰ καὶ τοῖς ἄλλοις, παρέσχεν. ᾿Αρταξέρξης γάρ τις Πέρσης τούς τε Πάρθους τρισὶ μάχαις νικήσας, καὶ τὸν βασιλέα αὐτῶν ᾿Αρτάβανον ἀποκτείνας, ἐπὶτὰ ῎Ατρα ἐπεστράτευσεν, ἐπιβασίαν ἀπ' αὐτῶν ἐπὶ τοὺς ῾Ρωμαίους ποιούμενος. καὶ τὸ μὲν τεῖχος διέρρηξεν, συχνοὺς δὲ δὴ τῶν στρατιωτῶν ἐξ ἐνέδρας ἀποβαλὼν ἐπὶ τὴν Μηδίαν μετέστη, καὶ ἐκείνης τε οὐκ ὀλίγα καὶ τῆς Παρθίας, τὰ μὲν βίᾳ τὰ δὲ καὶ φόβῳ, παραλαβὼν ἐπὶ τὴν ᾿Αρμενίαν ἤλασε, κἀνταῦθα πρός τε τῶν ἐπιχωρίων καὶ πρὸς Μήδων τινῶν τῶν τε τοῦ ᾿Αρταβάνου παίδων πταίσας, ὡς μέν τινες λέγουσιν, ἔφυγεν, ὡς δ' ἕτεροι, ἀνεχώρησε πρὸς παρασκευὴν δυνάμεως μείζονος. Наиболее тревожной была обстановка в Месопотамии, которая внушила подлинный ужас всем людям не только в Риме, но и повсеместно. Ибо некий перс Артаксеркс, разгромив в трёх битвах парфян и убив их царя Артабана, пошёл войной на Атру с тем, чтобы из этой крепости совершать в дальнейшем нападения на римлян. Ему удалось пробить брешь в стене, но, потеряв множество солдат, попавших в засаду, он отступил и направился в Мидию. Путём устрашения и переговоров он захватил отнюдь не малую часть как этой страны, так и Парфии, и устремился в Армению. Здесь ему дали отпор некоторые мидийцы и сыновья Артабана, так что одни рассказывают, что он бежал, а другие – что он отступил, дабы собрать более многочисленное войско (здесь и далее пер. К. В. Маркова). Herod. VI. 2. 1: Τῷ δὲ τεσσαρεσκαιδεκάτῳ ἔτει αἰφνιδίως ἐκομίσθη γράμματα τῶν κατὰ Συρίαν τε καὶ Μεσοποταμίαν ἡγεμόνων, δηλοῦντα ὅτι ᾿Αρταξάρης ὁ Περσῶν βασιλεὺς μετὰ τὸ Παρθυαίους καθελεῖν καὶ τῆς κατὰ τὴν ἀνατολὴν ἀρχῆς παραλῦσαι, ᾿Αρτάβανόν τε τὸν πρότερον καλούμενον [τὸν] μέγαν βασιλέα καὶ 8

VI. 2. 1. Особо см. также VI. 9. 8.

135

δυσὶ διαδήμασι χρώμενον ἀποκτεῖναι, πάντα τε τὰ περίοικα βάρβαρα χειρώσασθαι καὶ ἐς φόρου συντέλειαν ὑπαγαγέσθαι, – На четырнадцатом же году [правления Александра Севера] неожиданно были получены послания от правителей Сирии и Месопотамии, сообщавшие, что Артаксеркс, царь персов, сокрушив парфян и лишив их власти над Востоком, убил Артабана, прежде называвшегося великим царём и владевшего двумя царскими венцами, покорил все соседние варварские народы и сделал их своими данниками (здесь и далее пер. Ю. К. Поплинского под ред. А. И. Доватура). Хотя Геродиан излагает события более кратко, чем Дион, сходство между двумя текстами нельзя не заметить. Это касается не только некоторых случаев словоупотребления, но прежде всего подбора деталей. Оба автора начинают с того, что на восточных границах Римской империи возникла новая ситуация; различие во введении лишь в том, что Дион начинает с описания общего положения, а Геродиан – с сообщений восточных наместников. Затем оба писателя упоминают о том, что перс Артаксеркс сокрушил парфян и убил их царя Артабана. Дион здесь гораздо обстоятельнее Геродиана, упоминая в рассказе о персидско-парфянском противостоянии, что Артаксеркс победил парфян в трёх битвах. Эта деталь отсутствует у Геродиана, который хочет подробнее поведать о положении Артабана и подчёркивает, что тот носил «дополнительную» корону, а именно парфянского царя. Возникает впечатление, что этой деталью Геродиан желает заменить ту, которую вводит Дион, чтобы на свой вкус сбалансировать изложение исторических фактов и расширить его за счёт ярких подробностей: δυσὶ διαδήμασι χρώμενον, возможно, написано под сильным влиянием τρισὶ μάχαις νικήσας у Диона9. В третьей части этого первого фрагмента оба автора описывают, как новоперсидская держава распространяла свою власть на окрестные народы. При этом Дион опятьтаки учитывает все детали, которые кажутся ему важными, тогда как Геродиан лишь резюмирует, что Артаксеркс покорил «все» окрестные варварские народы. Оба автора продолжают рассказ указанием на то, что войска Артаксеркса вторглись также и в Месопотамию: Cass. Dio LXXX. 4. 1: οὗτός οὖν φοβερὸς ἡμῖν ἐγένετο, στρατεύματί τε πολλῷ οὐ μόνον τῇ Μεσοποταμίᾳ ἀλλὰ καὶ τῇ Συρίᾳ ἐφεδρεύσας, καὶ ἀπειλῶν κτλ. 9

Об этом методе у Геродиана см. Kolb F. Op. cit.; Alföldy G. Der Friedensschluß… S. 85–92; idem. Der Sturz des Kaisers Geta... S. 19–51; idem. Zeitgeschichte und Krisenempfindung bei Herodian // Hermes. Bd 99. 1971. S. 429–449.

136

Он стал для нас опасным противником, ибо собрал огромное войско, угрожая не только Месопотамии, но и Сирии, и пообещал и т.д. Herod. VI. 2. 1: οὐχ ἡσυχάζει οὐδ' ἐντὸς Τίγριδος ποταμοῦ μένει, ἀλλὰ τὰς ὄχθας ὑπερβαίνων καὶ τοὺς τῆς ῾Ρωμαίων ἀρχῆς ὅρους Μεσοποταμίαν τε κατατρέχει καὶ Σύροις ἀπειλεῖ – он не успокаивается на этом и не остаётся по ту сторону реки Тигра, но, перейдя на другой берег в пределы Римской державы, опустошает набегами Месопотамию и грозит сирийцам. Только здесь тексты Диона и Геродиана так похожи. Геродиан даже использует ту же конструкцию при построении фразы, οὐ (μόνον)… ἀλλὰ, что и Дион. Текст Геродиана содержит лишь на одно географическое указание больше, чем у Диона, а именно то, что Тигр стал границей между персидской и римской державами; это было известно автору10. Затем оба автора сообщают о претензиях Артаксеркса на римский Восток: Cass. Dio LXXX. 4. 1: καὶ ἀπειλῶν ἀνακτήσεσθαι πάντα, ὡς καὶ προσήκοντά οἱ ἐκ προγόνων, ὅσα ποτὲ οἱ πάλαι Πέρσαι μέχρι τῆς ῾Ελληνικῆς θαλάσσης ἔσχον, κτλ. и пообещал, что вернёт всё то, что издревле принадлежало персам вплоть до греческого моря, и т.д. Herod. VI. 2. 1–2: πᾶσάν τε τὴν ἀντικειμένην ἤπειρον Εὐρώπῃ καὶ διαιρουμένην Αἰγαίῳ τε καὶ τῷ πορθμῷ τῆς Προποντίδος, ᾿Ασίαν τε πᾶσαν καλουμένην προγονικὸν κτῆμα ἡγούμενος τῇ Περσῶν ἀρχῇ ἀνακτήσασθαι βούλεται, φάσκων ἀπὸ Κύρου τοῦ πρώτου τὴν ἀρχὴν ἐκ Μήδων ἐς Πέρσας μεταστήσαντος μέχρι Δαρείου τοῦ τελευταίου Περσῶν βασιλέως, οὗ τὴν ἀρχὴν ᾿Αλέξανδρος ὁ Μακεδὼν καθεῖλε, πάντα μέχρις ᾿Ιωνίας καὶ Καρίας ὑπὸ σατράπαις Περσικοῖς διῳκῆσθαι·προσήκειν οὖν αὐτῷ Πέρσαις ἀνανεώσασθαι πᾶσαν ὁλόκληρον, ἣν πρότερον ἔσχον, ἀρχήν. 10

См. также Herod. III. 4. 7, где Тигр (ошибочно) уже применительно к 194 г. рассматривается как восточная граница Римской империи.

137

перейдя на другой берег в пределы Римской державы, опустошает набегами Месопотамию и грозит сирийцам, а весь противолежащий Европе материк, отделяемый Эгейским морем и проливом Пропонтиды, – всю так называемую Азию, считая владением предков, желает вновь присоединить к Персидской державе, утверждая, что со времени Кира, который первым перенёс власть от мидян к персам, вплоть до Дария, последнего персидского царя, власть которого упразднил Александр Македонский, – всё, до Ионии и Карии, управлялось персидскими сатрапами; поэтому ему подобает восстановить для персов целиком всю державу, которой они ранее владели. Дословные совпадения между обоими текстами ещё более отчётливы, чем в предыдущих случаях11. При этом важно, что в тексте Геродиана повторяется всё, что есть в пассаже Диона; кроме того, сведения, которые на первый взгляд кажутся самостоятельными дополнениями Геродиана, в действительности являются многословными учёными амплификациями текста Диона. Вместо краткой формулировки οἱ πάλαι Πέρσαι у Диона Геродиан даёт краткое резюме древней персидской истории со времён Кира до Александра Великого; вместо дионовой формулировки μέχρι τῆς ῾Ελληνικῆς θαλάσσης он обозначает границу древнеперсидской державы с помощью выражения μέχρις ᾿Ιωνίας καὶ Καρίας, что означает ровно то же самое. Таким образом, сообщения Кассия Диона и Геродиана о начале новоперсидской державы обнаруживают очень значительное сходство. Оно тем более бросается в глаза, что в тексте Геродиана непосредственно до и после этого фрагмента никаких связей с трудом Диона не выявлено. Дион описывает перед этим падение префекта претория Ульпиана (LXXX. 2. 2– 4), чьё имя у Геродиана не упоминается; последний вместо этого рассказывает о внутренней политике Александра Севера в целом (VI. 1. 1–10). Затем Дион повествует о волнениях в римском войске (LXXX. 4. 1–2), тогда как Геродиан продолжает своё изложение описанием подготовки Александра Севера к предстоявшему персидскому походу (VI. 2. 3–6; 4.7). Однако то, что находится в обоих трудах между этими совершенно не похожими друг на друга фрагментами, указывает на зависимость Геродиана от его старшего современника. Его рассказ в содержательном отношении имеет ту же структуру, что и у Диона; всё, что можно прочитать в сообщении Диона, встречается в том же, или в сокращённом, или в расширенном виде у Геродиана; при этом также нет недостатка в дословных совпадениях фрагментов текста или использовании одних и тех же слов. 11

См. также словоупотребление Геродиана в VI. 4. 6: Περσῶν προγονικὰ κτήμα.

138

Все эти совпадения полностью исключают возможность того, что оба автора совершенно независимо друг от друга черпали сведения в современном событиям источнике.. Если в каких-то местах такое и есть, то в этом случае также почти наверняка совпадения между Дионом и Геродианом не могут объясняться общим источником, который оба автора использовали независимо друг от друга. Дион, закончивший свой исторический труд на 229 г., несомненно, опирался в последних его разделах об Александре Севере не на какие-либо литературные источники, но повествовал о происходившем как современник. В те годы, когда Артаксеркс вёл успешную борьбу за безраздельное господство на Переднем Востоке, Дион занимал высокие государственные должности, а именно наместника провинций Далмация (примерно в 224–226 гг.) и Верхней Паннонии (примерно в 226–228 гг.). В эти годы он должен был постоянно получать от правительства подробные сведения о важных внешнеполитических событиях; для положения в Персии его источником служили скорее всего официальные сообщения и заявления. Для Геродиана, который находился лишь на низших ступенях придворной службы, источники такого рода были в значительной степени недоступны12, и даже если он имел понятие об этом материале, трудно представить, что он делал выписки из него таким же образом, что и Дион. Иными словами, Геродиан не зависел ни от кого, кроме как от Диона. Можно задаваться лишь вопросом, использовал Геродиан Диона напрямую или через посредника, который списывал у Диона. Однако применительно ко времени около 230 г. и ближайшим десятилетиям о подобном посреднике, который должен был использовать труд Диона, мы, однако, не знаем ничего; прямую зависимость Геродиана от Диона можно без труда подтвердить. Это означает, что Геродиан использовал труд Диона не только при описании времени от Коммода до первых Северов, но и практически до того периода, которого достигает труд Диона, а именно до правления Александра Севера.

12

О придворной службе Геродиана см. Alföldy G. Herodians Person. S. 227–233.

Умберто Роберто ТРЕТЬЕ РАЗГРАБЛЕНИЕ РИМА И СУДЬБА ЗАПАДА (ИЮЛЬ 472 года) Многое было сказано о наступившем в 476 г. конце Западной империи и его последствиях для истории позднеантичного Средиземноморья. Судя по сдержанности источников, следует полагать, что её падение произошло «без шума». Впрочем, в августе 476 г. уже практически не существовало галльской префектуры, расчленённой между варварскими королевствами, Африка давно была захвачена вандалами, а римский Восток только что вышел из гражданской войны между законным императором Зеноном и узурпатором Василиском. Но в Италии и в Риме всё шло иначе, и самые проницательные из современных событиям историков смогли уловить в правлении императора Антемия (467–472 гг.) и его злополучной развязке наиболее знаменательное предвестие надвигающегося конца. Антемий был убит в июле 472 г., когда Рим, город, в котором он провёл всё время своего правления, подвергся третьему катастрофическому разграблению, ставшему последним ударом по пошатнувшейся Западной империи. Для понимания его символического значения необходимо сделать отступление и задуматься о влиянии варварских вторжений V в. на отношения между городом Римом и имперским правительством1. В структуре позднеантичной империи Рим представлял собой гигантскую аномалию. Ещё накануне его разграбления Аларихом он был великим мегаполисом, в своём великолепии и блеске памятников символизировавшим мощь империи. Со времён тетрархов Рим больше не являлся столицей, местом постоянного проживания императора и его двора. И всё же своими пространствами, своим размеченным празднествами и церемониями временем город являл собой место восхваления памяти о славном прошлом и символизировал надежду на светлое будущее империи. Огромное население мегаполиса принимало участие в ритуале этого прославления, а богатейшая сенаторская аристократия города разделяла с populus Romanus его привилегии и тяготы. Но позднеантичный Рим – мноRoberto U. Il terzo sacco di Roma e il destino dell’Occidente (luglio 472) // La trasformazione del mondo romano e le grandi migrazioni. Nuovi popoli dall’Europa settentrionale e centro-orientale alle coste del Mediterraneo. Atti del Convegno internazionale di studi (Cimitile–Santa Maria Capua Vetere 16–17 giugno 2011) / A cura di C. Ebanista e M. Rotili. Napoli, 2012. P. 9–18. Перевод с итальянского В. Г. Изосина. 1 О «бесшумном» падении Западной империи см. Momigliano A. La caduta senza rumore di un impero nel 476 d.C. // Annali della Scuola Normale Superiore di Pisa. 1973. Serie III. 3. P. 397–418, и очерки в La fine dell’Impero romano d’Occidente. Roma, 1978. О третьем разграблении Рима см. Roberto U. Roma capta. Il Sacco della città dai Galli ai Lanzichenecchi. Roma, 2012. Cap. 4.

140

гомерный город. Рядом с великолепием города Цезарей рос и христианский город Петра и Павла. Благодаря памяти об апостолах и других мучениках христианский Рим быстро завоёвывал первенство в ойкумене. Город, таким образом, оставался между прошлым и будущим, сохраняя уникальность в силу своего престижа. И уникальный также благодаря правительству и администрации. В сильно централизованной позднеантичной системе императоры IV в. вскоре отказались от непосредственного управления городом. Причин тому немало: огромные размеры, сложность удовлетворения потребностей в снабжении, хрупкий баланс в многогранной социальной, религиозной, культурной структуре Города. Рим являлся местом, которое позднеантичные императоры посещали, но не управляли им. Эта задача возлагалась на могущественную римскую сенаторскую аристократию, в блеске должностей своих domus веками доминировавшую в городской жизни. Позднеантичный сенат представлял тех, кто от имени императора правил городом и, насколько это возможно, обеспечивал порядок и социальный мир2. Варварские вторжения V в. очень скоро показали, что Рим был также уязвимым и не приспособленным к обороне городом. Это понимал уже Аврелиан, когда решил окружить городское пространство внушительными стенами, а после вторжений Алариха в Северную Италию (401–402 гг.) стены были укреплены по приказу Гонория и Стилихона. Последующие события обнаружили глубокий смысл этой инициативы. После смерти Стилихона (август 408 г.) Аларих, хотя его возвышение и происходило в Pars Orientis, показал себя хорошо осведомлённым в расстановке сил на Западе и вовлёк сенаторскую аристократию в своё противостояние с императором Гонорием. За этим последовали две осады Рима и его разграбление в 410 г. Под защитой стен римляне пытались, насколько возможно, сопротивляться, но когда закончились съестные припасы и начали распространяться эпидемии, Городу пришлось открыть ворота. С военной точки зрения Рим был предоставлен самому себе: Гонорий не имел ни солдат, ни ресурсов для обороны столь крупного города, и такое предприятие не входило в приоритеты имперского правительства. В связи с разграблением 410 г. восточные источники, зачастую более осведомлённые о политических причинах событий, свидетельствуют о равнодушии Гонория к Риму, ссылаясь на его предполагаемые разногласия с сенаторской аристо-

2

См. Fraschetti A. La conversione. Da Roma pagana a Roma cristiana. Roma; Bari, 1999; The Transformations of Urbs Roma in Late Antiquity. Ed. W. V. Harris. Portsmouth, 1999.

141

кратией или его некомпетентность3. Реальность была такова, что Гонорий не имел в своём распоряжении средств для спасения города4. Возможно, из-за угрызений совести, а может, и искреннего раскаяния Гонорий сожалел о Риме, оставленном на милость готов; поэтому он взялся, вместе с сенаторской аристократией, за восстановление города. Уже в мае 416 г. Гонорий прибыл в Рим для празднования триумфа над узурпатором Атталом5. Ещё более осязаемым признаком такой задачи стало решение его преемника Валентиниана III вновь сделать Город местопребыванием императора. Валентиниан проводил в нём длительное время, проживая в императорских резиденциях6. Во внутренних покоях дворца во время консистория император своей рукой предательски убил Аэция, и когда он ехал в место под названием Ad duas Lauros, то был в свою очередь убит офицерами, сохранявшими верность памяти магистра. В Риме начались интриги из-за того, кто будет его преемником, и императором стал один из Анициев, Петроний Максим7. После злополучного конца Максима и систематического разграбления вандалами в 455 г. империя перешла к поддержанному визиготами галло-римскому нобилю Авиту, также посчитавшему необходимым прибыть в Рим для укрепления своего режима. После перерыва, пришедшегося на период Майориана (457–461 гг.), Либий Север (461–465 гг.) также правил из Рима. Город вновь стал центром власти того, что уцелело от Западной империи. Север был марионеточным императором, провозглашённым по воле Рицимера, варварского военачальника, наполовину свева, наполовину визигота, руководившего действиями принцепса, чтобы править по своему усмотрению. Рицимер также проживал в Риме вместе со своими людьми, их семьями и своей многочисленной личной охраной; следы этого можно обнаружить в военном квартале, находившемся на протяжении V в. в районе между Эсквилином и Целием. В этой зоне в V–VI вв. засвидетельствованы три арианских церкви, наиболее важная из которых, церковь св. Агаты в Subura (ныне Сант-Агата-деи-Готи), была украшена за счёт Рицимера великолепными мозаиками с Христом Спасителем и апостолами. Ещё раз3

Отсюда известная острота про петуха по имени Рим, приводимая уже Прокопием (Vand. I. 2. 25–26). 4 Об обороне Рима см. Dey H.W. The Aurelian Wall and the Refashioning of Imperial Rome, AD 271–855. Cambr., 2011; в более общем плане Vannesse M. La défense de l’Occident romain pendant l’Antiquité tardive. Bruxelles, 2010. 5 Prosp. Aquit. Chron. 1263; Philostorg. XII. 5. 6 О решении Валентиниана см. Gillett A. Rome, Ravenna and the last Western Emperors // PBSR. Vol. 69. 2001. P. 131–167. 7 См. Ioann. Antioch. Fr. 293.1. О фрагментах Иоанна Антиохийского см. Ioannis Antiocheni Fragmenta ex Historia Chronica. Introduzione, edizione critica e traduzione a cura di U. Roberto. B.; N.Y., 2005.

142

личимая в XVI в. и зафиксированная несколькими источниками надпись8 напоминала о щедром начинании намеревавшегося исполнить обет Рицимера. Мозаичные работы были выполнены между 459 и 470 гг.9 «Одетый в шкуры гет», жестокий убийца своих противников, почти serial-killer неудобных императоров – как известно, magister и patricius Рицимер не пользовался доброй славой ни у современников, ни у потомков. Безусловно, за долгий период его власти (456–472 гг.) имели место эксцессы, обусловленные способностью контролировать то, что осталось от римской армии Запада, теперь почти полностью варваризованной. И всё же не следует забывать, что Рицимер в течение почти двадцати лет пытался соединить свою личную власть с защитой института императорской власти на Западе. Именно по этой причине и из-за страха перед вандалами в 467 г., после смерти Либия Севера, Рицимер одобрил присланного императором Львом кандидата на западный трон, нобиля Антемия. История Рицимера и Антемия представляет собой последнюю попытку восстановить императорскую власть на Западе, достигнув взаимопонимания между римлянами и варварами на службе империи против центробежных сил провинций и агрессивного экспансионизма романоварварских королевств, в частности, вандалов и визиготов. С другой стороны, Антемий прибыл для того, чтобы сохранить политическое единство средиземноморского мира под властью Римской империи. Очень важно, что в центре этого проекта вновь оказался Рим. С 467 по 472 г. Антемий держал в нём свою резиденцию, здесь он разместил свой двор и разделил его пространство с magister Рицимером. Речь шла о политическом выборе: Западная империя должна была возродиться благодаря городу, символизировавшему престиж и величие римского мира10. Необходимой предпосылкой для достижения такой цели было личное согласие между двумя этими лицами. Вопреки своему желанию Ри8

ICUR II, p. 438 n. 127 = ILS 1294 = ILCV2 1637. 9 О Рицимере см. Krautschick R. Ricimer – ein Germane als starker Mann in Italien // Germani in Italia / A cura di D. Scardigli e P. Scardigli. Roma, 1994. P. 269–287; Anders F. Flavius Ricimer. Frankfurt, 2010; о надписи в церкви Сант-Агата-деи-Готи см. Orlandi S. L’iscrizione di Flavius Ricimer in S. Agata dei Goti a Roma // Tardo antico e alto medioevo. Filologia, storia, archeologia, arte / A cura di M. Rotili. Napoli, 2009. P. 215– 223. Ещё одним могущественным военным германского происхождения на службе у Рицимера, но католической веры, являлся Флавий Валила: см. Castritius H. Zur Sozialgeschichte der Heermeister des Westreiches nach der Mitte des 5 Jh.: Flavius Valila qui et Theodovius // Ancient Society. Vol. 3. 1972. P. 233–243, но его история заслуживает более подробного изучения. 10 Об Антемии см. O’Flynn J.M. A Greek on the Roman Throne: the Fate of Anthemius // Historia. Bd 40. 1991. P. 122–128; Hennig D. Periclitans res publica. Kaisertum und Eliten in der Krise des Weströmischen Reiches 454/5–493 n.Chr. Stuttgart, 1999. P. 42–45.

143

цимер согласился на подчинение Антемию в обмен на помощь восточного императора Льва против вандалов. Ради укрепления отношений Антемий и Рицимер прибегли к adfinitas, брачному альянсу. Речь идёт об антропологическом и культурном инструменте, имеющем основополагающее значение для понимания «ненасильственной» динамики трансформации западного общества в V в., приемлемом «противовесе» катастрофическим эксцессам в конце античной цивилизации. Adfinitas выступает в качестве прочной основы для обновления социальной ткани на Западе. Посредством брака две родственные группы входили в систему союза и солидарности, признанной как римлянами, так и германскими народами. В конце концов, как Антемию, так и Рицимеру было хорошо известно об эффективности adfinitas для повышения собственного престижа: Антемий женился на дочери императора Маркиана, а его сын Маркиан в свою очередь вступил в брак с одной из дочерей императора Льва; Рицимер также основывал свою власть на сложной сети родственных отношений, прежде всего, с властными семьями в новых римско-варварских королевствах11. Благодаря браку между дочерью Антемия Алипией и патрицием Рицимером на самом высоком общественном уровне был предложен способ формирования новой властной аристократии, характерный для истории римского Запада в V в. Смешанные браки между римской аристократией и варварами на службе империи имели место уже в IV в. По завершении насильственной фазы завоеваний представители варварской аристократии стремились к интеграции с целью укрепить собственное положение и повысить свой престиж. Наиболее стабильной её формой и стало объединение с видными римскими семействами с помощью брака или других средств, таких, как усыновление, заслуживающих более детального изучения. Поэтому история V в. насыщена яркими матримониальными союзами: от брака Атаульфа и Галлы Плацидии (414 г.) до брака Гунериха и Евдокии (455–456 гг.) и до попытки свадьбы между Аттилой и Гонорией, сестрой Валентиниана III (450–451 гг.). Брак 467 г. между дочерью Антемия Алипией и Рицимером преследовал ту же цель укрепления мира и союза между римлянами и варварами, в частности, между пришедшим с Востока римским императором и главой его армии, самым могуществен-

11

О родственных стратегиях семьи Рицимера см. Gillett A. The Birth of Ricimer // Historia. Bd. 44. 1995. P. 380–384; о брачном союзе между Антемием и императором Маркианом см. Girotti B. Antemio genero del divo Marciano: su Jordanes, Romana, 336– 340 // Rivista storica dell’Antichità. Vol. 38. 2008. P. 201–209. Король вандалов Гейзерих также уделял большое внимание роли adfinitas в политической борьбе того времени, см. Roberto U. Geiserico, Gaudenzio e l’eredità di Aezio. Diplomazia e strategie di parentela tra Vandali e impero // Mediterraneo Antico. Vol. IX. 2006. P. 71–85.

144

ным из варваров на службе империи. И действительно, этот брак праздновался в Риме как надежда на спасение государства и мира12. Огромное символическое значение имело и решение использовать Рим в качестве столицы Запада. Речь шла не только о подтверждении центрального положения Рима как местопребывания императорской власти. Антемий намеревался вернуть контроль над Городом и его богатой и могущественной аристократией. Кроме того, совместное использование его территории Антемием и Рицимером должно было указывать на согласие и единство намерений этих двух лиц; к тому же решение о проживании в Риме свидетельствовало о необходимости срочного вмешательства в наиболее серьёзную проблему империи: господство вандалов в Центральном Средиземноморье. На протяжении веков Рим и Африка оставались взаимосвязанной системой; утрата Африки представляла серьёзную опасность для самого существования Западной империи. Необходимо было отреагировать, и Рим являлся наиболее подходящим местом для координации войны с вандалами13. Adfinitas и центральное положение Рима как столицы Pars Occidentis: третье разграбление Рима в июле 472 г. – наиболее драматическое следствие несостоятельности этих двух исходных условий, выбранных в 467 г. для возрождения института императорской власти и обеспечения мира между римлянами и варварами в Западной империи. Все источники согласны в этом отношении: Рицимер был тем, кто помешал подобным намерениям, нарушив все соглашения. Он, как всегда, сумел воспользоваться наиболее подходящим случаем. Антемий прибыл на Запад с целью уничтожить вандалов; эта задача лежала в основе согласия на его империй. Столкнувшись со значительными личными затратами (треть расходов была оплачена из его собственных средств) и при поддержке Востока Антемий организовал колоссальную экспедицию, которая должна была, наконец, сокрушить могущество вандалов. Были проведены тщательные приготовления. Операция началась в 468 г., но вскоре она потерпела крах, и престиж Антемия понёс урон. Рицимер воспользовался этим моментом для смены альянса, но его позиция сложнее, чем могло бы показаться на первый взгляд. При реконструкции этих драматических событий V в. было бы ошибкой интерпретировать действия таких персонажей, как Аларих, Гейзерих, Аттила или тот же Рицимер, рассматривая их в со12

См. Sidon. Apoll. Epist. I. 5. 10; 9. 1. О важности Рима для сложных сценариев от Валентиниана III до 476 г., кроме Gillett A. Rome, Ravenna and the last Western Emperors…, см. Humphreys M. Roman senators and absent emperors in late antiquity // Acta ad Archaeologiam et Artium Historiam Pertinentia. 2003. XVII. P. 27–46, и Roberto U. Roma capta… Cap. 3–4; о вандальской угрозе см. Mazza M. I Vandali, la Sicilia e il Mediterraneo nella Tarda Antichità // Kokalos. Vol. 43–44. 1997–1998. P. 107–138. 13

145

ответствии с традиционным образом вероломного и жестокого варвара, согласно с вводящей в заблуждение полярностью между варварством и цивилизованностью. Как и все варвары-аристократы на службе Рима в IV– V вв., Рицимер – прежде всего посредник, и в его случае уровень посредничества был наивысшим: как уже Стилихон, или Аспар на Востоке, Рицимер не являлся главой племени или народа; помимо того, что он был высшим начальством в военной иерархии, Рицимер представлял всех варваров на службе империи. Его посредничество также касалось отношений между Западной Римской империей и романо-варварскими королевствами. В отличие от Антемия, придерживавшегося древнейшей традиции, Рицимер действовал, находясь на эпохальном перекрёстке. С одной стороны, у него была возможность упорствовать в поддержке Антемия, императора и тестя; тем самым он сотрудничал бы в деле защите института императорской власти на Западе от его врагов в перспективе средиземноморского единства. Но в 468 г. вандалы снова выиграли у Рима, и это было зримое знамение того времени, которое не следовало игнорировать. Поэтому Рицимер располагал иной возможностью: придя к согласию с Гейзерихом и другими суверенами, он мог бы содействовать консолидации системы романо-варварских государств, которая, сделав роль императора маргинальной, «распределила» бы господство в Западной Европе. Шах, поставленный Антемию вандалами, убедил Рицимера пойти по этому второму пути. И это был выбор, после отступления Одоакра обозначивший путь для большого политического строительства Теодериха Великого. Как только решение было принято, Рицимеру надлежало приступить к его осуществлению. В 470 г., использовав как повод осуждение на смерть его верного соратника, бывшего magister officiorum Романа, Рицимер порвал с Антемием. Он покинул Рим с 6000 воинов и своих bucellarii и удалился в Милан14. Италия распалась на две противостоящие друг другу части. Оставляя Рим, Рицимер подал недвусмысленный сигнал о конце сотрудничества между ним и императором. Но реализация его плана вынуждала прибегнуть к жестоким действиям: для устранения Антемия следовало опозорить брачный альянс и силой отвоевать Рим. Война, осада и разграбление Рима в июле 472 г. представляют собой события большого символического значения. Своим драматизмом они, по сути, предвещали конец империи в августе 476 г. И всё же коллективное толкование судьбы Города также основывается на историях нескольких человек, сохранённых источниками, к сожалению, скудными. У войны были разные причины, но все источники осуждают решение patricius Рицимера напасть на тестя. Очевидно, что вопреки всем римским и варварским обычаям Рицимер осквернил узы adfinitas, которые должны были 14

Ioann. Antioch. Fr. 299; Cassiod. Chron. 1289; Paul. Diac. Hist. Rom. XV. 2.

146

представлять собой обоюдный предел для враждебности, неизменный призыв к умеренности и примирению. После этого поступка больше не оставалось места для иллюзий. Нам ничего неизвестно о судьбе несчастной жены Рицимера Алипии, но Эннодий, рассказывая о жизни епископа Епифания, пытавшегося посредничать между императором и magister, вспоминает об огорчении Антемия: quamvis inexplicabilis mihi, sancte antistes, adversus Ricemerem causa doloris sit et nihil profuerit maximis eum a nobis donatum fuisse beneficiis, quem etiam, quod non sine pudore et regni et sanguinis nostri dicendum est, in familiae stemma copulavimus, dum indulsimus amori reipublicae quod videretur ad nostrorum odium pertinere. Quis hoc namque veterum retro principum fecit umquam, ut inter munera, quae pellito Getae dari necesse erat, pro quiete communi filia poneretur? Nescivimus parcere sanguini nostro, dum servamus alienum15. Это осуждение разделяют и другие упоминающие о разграблении источники: Кассиодор, который в Chronicon 1293 говорит об оскорблении ius adfinitatis; Иоанн Антиохийский (fr. 301. 1–3), восточный историк эпохи Ираклия; Павел Диакон (Hist. Rom. XV. 2). Поступок Рицимера имел символическое значение: он не ограничивается сферой личных отношений или даже западными делами. Пренебрегая узами родства с пришедшим из Константинополя императором, Рицимер также подтверждает уже непоправимое расхождение между Западом и Востоком. Разрыв брачного альянса означал крушение мечты о единстве двух частей империи; потерпела крах идея Феодосия о неразрывном и харизматическом единстве империи, разделённой лишь административно, где римляне и варвары могли бы жить вместе и в мире. Рицимер оказался сознательным организатором этого крушения. Варвар и арианин, он представлял новое мышление, носители которого отныне предпочитали альянс с романо-варварскими и арианскими nationes универсальной идее простирающейся от Запада до Востока католической Римской империи. И действительно, существовала коалиция варварских народов, поддержавших усилия Рицимера. Бургунды отправили к нему контингент под командованием Гундобада; в данном случае отлично сработал механизм adfinitas, поскольку Гундобад был племянником Рицимера, сыном его 15

Vita Epifani. 67–68 (Ennodio. Vita del beatissimo Epifanio vescovo della chiesa pavese / A cura di M. Cesa. Como, 1988. P. 91–92): «Святой епископ, причины того, что Рицимер вызывает у меня чувство горечи, не могут быть выражены словами, и не стоило удостаивать его величайших благодеяний. Мы даже (и это не может быть сказано без позора для моей власти и моей крови) приняли его в нашу семью, принеся в жертву любви к государству то, что, казалось, порождает ненависть к нам; когда ктолибо из предшествующих императоров ради любви ко всеобщему миру приносил собственную дочь в числе даров, которые нужно было поднести покрытому шкурами гету? Спасая чужую кровь, мы не сумели проявить сострадание к своей»; см. также p. 158–159.

147

сестры. С другой стороны, Рицимер мог также рассчитывать на поддержку вандалов. Согласно тому, что мы обозначили выше, союз с вандалами был основан на соглашении о замене Антемия. Рицимер принял предложение Гейзериха возвести на трон Запада Аниция Олибрия. Претендент из рода Анициев достиг лагеря Рицимера у Pons Anicionis и был провозглашён августом в апреле 472 г., когда Антемий всё ещё сражался в Городе. Возвышение Олибрия являло собой знаменательную трансформацию средств легитимации императорской власти. Олибрий, представитель могущественнейшего римского рода Анициев, открытого для варварской интеграции, стал августом благодаря коалиции между Рицимером, вандалами и бургундами. Он был императором, чьё пребывание у власти отражало баланс сил между романо-варварскими государствами; но необратимый упадок института императорской власти на Западе был очевиден. Лишь соглашение между варварскими правителями независимых королевств гарантировало власть нового императора. Как известно, спустя несколько лет Одоакр счёл излишним сохранение видимости не более чем воображаемой и не отвечавшей требованиям времени власти16. Важно подчеркнуть вовлечённость во всё это Анициев. Для понимания истории Рима и Италии в позднеантичную эпоху – особенно в V в. – важно не упускать из виду значение великих римских родов. В пятидесятые годы Рицимер укрепил свою власть благодаря прочному союзу с наиболее сильными противниками Анициев – родом Дециев, враждебным варварам и расположенным к соглашению с Востоком. Деции были теми, кто очень благосклонно воспринял возвышение Антемия на Западе и оставался верным ему даже во время осады. Рицимер выступил на Рим, где ещё находился Антемий, с той частью армии, которая последовала за ним в Милан, и со своими bucellarii. Кроме того, к нему прибыла армия бургундов. Антемий, со своей стороны, не имел войск для защиты. Армия, отправленная в 471 г. в Галлию против визиготов, была уничтожена. Кто же защищал Рим вместе с Антемием? Иоанн Антиохийский (fr. 301, 3–4) упоминает, что император располагал поддержкой римского населения (demos) и магистратов (oi en telei). Судя по этому ценному свидетельству, ими были прежде всего аристократические роды и их клиентела, выступившие в защиту Города против варваров Рицимера и Гундобада. В осо-

16

В этом отношении велико значение Малха Филадельфийского, fr. 10 Müller: просьба Одоакра была поддержана сенаторской аристократией. См. Malco di Filadelfia. Frammenti. Testo critico, introduzione, traduzione e commentario a cura di L.R. Cresci. Napoli, 1982. P. 191–194. Об Олибрии см. Clover F.M. The Family and the Early Career of Anicius Olybrius // Historia. Bd 27. 1978. P. 169–196; Hennig D. Periclitans res publica… P. 169–170, 202–203.

148

бенности Антемий мог рассчитывать на поддержку Дециев, исторических противников Анициев и Рицимера, которые их предали17. Это сообщение имеет большое значение. В 467 г., в начале своего правления, Антемий испытывал трудности в том, чтобы завоевать доверие жителей Города. Он пришёл с Востока, был греком по культуре, мышлению и образу жизни. Как объяснить столь изменившееся отношение к нему со стороны аристократии и римского народа в 472 г.? Можно определить несколько причин. Следуя выбору императоров с середины V в., Антемий обосновался в Риме. В его правление к Городу вернулся престиж столицы, в которой располагался богатый и живший полнокровной культурной жизнью двор и возобновилось великолепие тесно связанных с древней римской традицией церемоний. Частью этой общей политики обновления городского великолепия стала столь осуждаемая римской церковью терпимость в отношении язычников. Антемий не был сторонником язычества и не желал устранять происшедшую христианизацию Города, но он тем не менее чувствовал глубинный дух позднеантичного Рима, привязанность к наследию традиций и ценностей, составлявших саму идентичность Города и его отличительные черты, сделавшие его уникальным местом в ойкумене. С другой стороны, стремление к деятельности правительства, которое посредничало бы между противоборствующими фракциями, избегая разрывов и ослабляя напряжённость, полностью гармонировало с той политической моделью, на которую надеялась просвещённая аристократия Востока. Придя к власти, Антемий попытался реализовать эту модель терпимости и мирного сосуществования. При выработке консенсуса помимо прочего учитывался выбор внешней политики. Антемий начал серьёзную политику реагирования на засилье вандалов Африки и готов. Источники указывают, что в связи с антивандальской экспедицией 468 г. Антемий внёс в обедневшую имперскую казну часть доходов, поступавших из res privata, следовательно, из коронных имуществ. Третья часть истраченной суммы относилась к личной сокровищнице Антемия. Это был жест, свидетельствовавший об искреннем желании избавиться от вандалов, чтобы принести облегчение Италии и Западу18. И это не осталось незамеченным. Уничтожение вандалов являлось условием не только обеспечения свободного мореплавания в Центральном Средиземноморье, но и бесперебойного снабжения Города из года в год. С политической точки зрения это решение было также необходимо для восстанов17

Об источниках о разграблении 472 года см. Roberto U. Prisco e una fonte romana del V secolo // Romanobarbarica. Vol. 17. 2000. P. 146–159. 18 Об участии Антемия в расходах на экспедицию 468 г. см. Cand. Isaur. Fr. 2 Müller; Cosentino S. Fine della fiscalità, fine dello stato romano? // Le trasformazioni del V secolo. L’Italia, i barbari e l’Occidente romano. Atti del Seminario di Poggibonsi, 18–20 ottobre 2007 / A cura di P. Delogu e S. Gasparri. Turnhout, 2010. P. 22–24.

149

ления единства Римской империи, сводя к нулю расстояние между Востоком и Западом. Антемий, греческий император Рима, связанный с правящей династией на Востоке через брак между его сыном Маркианом и дочерью Льва, воплощал в своей семье эту надежду на единство. И его деятельность противоречила романо-варварским интригам арианина Рицимера. Поддержка римлянами Антемия подтверждается продолжительностью осады. Несмотря на окружение, Город сопротивлялся в течение пяти долгих и страшных месяцев. С февраля по июль 472 г. Рим, разделённый между двумя соперниками, фактически был полем битвы. Антемий контролировал императорский дворец на Палатине, где держал оборону. По другую сторону Тибра войска Рицимера заняли, по всей вероятности, Трастевере, Яникул и Ватикан – районы, традиционно связанные с Анициями. Патриций, кроме того, контролировал городские мосты. В дополнение к Pons Hadriani перед мавзолеем Адриана Павел Диакон упоминает, что главный лагерь осаждающих находился apud Anicionis pontem, возможно, Мульвийского моста. Рицимеру, безусловно, удалось блокировать Тибр, препятствуя снабжению противника. Как и во времена Алариха, многие горожане вскоре стали жертвами голода и эпидемий. В отсутствие снабжения и помощи Антемий и его сторонники были обречены на гибель. В конце весны 472 г. контингент остроготов, призванных Антемием на помощь, попытался силой прорвать блокаду. Результатом стала яростная битва, развернувшаяся перед мавзолеем Адриана. Вождь остроготов пал в бою, как и большинство людей Антемия. Вскоре остроготы согласились присоединиться к Рицимеру, и тогда последние защитники Рима сдались. Город оказался во власти воинов Рицимера, бургундов и остроготов. Толпы варваров ринулись в пережившие осаду кварталы, опустошая их. Это было третье разграбление Рима, развернувшееся в первые дни июля 472 г. на виду у нового императора Олибрия, безучастного свидетеля драмы. И хотя мы не располагаем об этом определённой информацией, даже с позиций археологии, можно считать, что опустошения и страдания были немалыми. Интересно отметить, что близкий к событиям источник, приписываемое папе Геласию письмо против Андромаха о Lupercalia, сближает разграбление Рицимера с разграблением Алариха, не упоминая о разграблении Гейзериха в 455 г. Из литературных источников нам известно, что вандальское разграбление 455 г. носило системный характер и привело к опустошению монументального наследия Города, но это произошло по соглашению между королём и папой Львом. Несмотря на то, что грабёж вёлся с немалым усердием, у вандалов не было необходимости прибегать к поджогам и массовой резне, общее же в событиях 410 и 472 гг. – насилие и разрушения. Согласно Павлу Диакону, были пощажены лишь те городские районы, которые

150

уже заняли люди Рицимера19. Кроме того, вполне вероятно, что по просьбе Олибрия от погрома оказались избавлены, насколько это позволяла ситуация, также места христианского культа, что, впрочем, уже происходило во времена Алариха. Этим, возможно, объясняется важное сообщение, переданное Иоанном Антиохийским (fr. 301. 10–15). В то время, когда варвары грабили город, Антемий попытался спастись. Сняв императорские одежды и диадему, безоружный, император принял облик нищего, спустился с Палатина, пересёк Тибр и укрылся в просторных помещениях церкви мученика Хрисогона в Трастевере. Очевидно, в хаосе грабежа церковь стала местом убежища для отчаявшегося населения. С другой стороны, церковь Хрисогона была местом культа мученика, связанного с gens Anicia. Вероятно, Антемий надеялся затеряться среди перепуганной массы, толпившейся в церкви в ожидании окончания грабежей и ухода варваров Рицимера. Но кто-то узнал его. Извещённый об этом Гундобад с вооружённым эскортом лично отправился в церковь Хрисогона. Он начал поиски в толпе, нашёл Антемия и, выхватив меч, безжалостно его обезглавил. Так 11 июля 472 г. закончилась жизнь несчастного императора Антемия – он, принявший обличье нищего, был убит бургундским принцем. В изображении Иоанна Антиохийского убийство Антемия является не только символическим жестом варварской жестокости, попирающей даже право убежища, которое предоставлялось в древнем мире священными местами; это также символ конца римского Запада. Император Антемий умирает в своём городе, Риме, после попытки героической обороны от варварских полчищ Рицимера. Это самая заметная жертва ужасного разграбления, опустошившего древнюю столицу империи. Но прежде всего это жертва меняющихся времён, которые предвещали закат Западной империи. Смерть Антемия – метафорическое событие большой силы, нашедшее соответствующее место в истории Иоанна Антиохийского и его источника, Приска Панийского20. Большое значение имеет и другое сохранённое Иоанном сообщение (fr. 301. 16–17). Когда тело Антемия доставили к Рицимеру, тот организовал ему достойные императора похороны. Скудость сведений не позволяет подробно остановиться на этом неожиданном решении, но данное событие предполагает объяснение общего характера. Пытаясь восстановить мир в потрясённом гражданской войной городе, Рицимер счёл целесообразным воздать достойные почести человеку, мужественно защищавшему 19

Об отрывке письма Adversus Andromachum, 115, приписываемого Геласию I, см. Gélase I. Lettre contre les Lupercales et XVIII Messes du Sacramentaire léonien / Éd. G. Pomarés. Sources chrétiennes. 65. P., 1959. P. 162–189. О ходе вандальского погрома 455 г. см. Roberto U. Roma capta … Cap. 3. 20 См. Roberto U. Roma capta … Cap. 4; о традиции Приска как источнике Иоанна Антиохийского см. Roberto U. Prisco e una fonte romana del V secolo.

151

Рим и империю, заплатившему за это собственной кровью и кровью близких. Возможно, Рицимер сочувствовал Антемию; возможно, он даже испытывал угрызения совести из-за того, что пожертвовал им в своих политических расчётах. Но это был также знак снятия напряжённости, адресованный тем, кто сражался за Антемия и пережил осаду. Рицимер надеялся, что все примут новую ситуацию: Деции, сенаторская аристократия, придворные чиновники, римский народ. После того как удалились отряды варваров, необходимо было восстановить атмосферу мира вокруг нового императора. Сразу после похорон Антемия Аниций Олибрий вступил во владение императорским дворцом. Почётные похороны Антемия также являлись посмертным знаком консенсуса, которого император сумел добиться благодаря своей политике. Его конец поистине был самым очевидным предзнаменованием, как для современников, так и для потомков, теперь уже неотвратимого краха Западной империи.

И. Е. Суриков «ИНТЕНЦИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ» ХАНСА-ЙОАХИМА ГЕРКЕ (H.-J. Gehrke. Geschichte als Element antiker Kultur: Die Griechen und ihre Geschichte(n). Berlin; Boston: De Gruyter, 2014 (Münchner Vorlesungen zu Antiken Welten, Bd. 2). VIII, 150 S.). Х.-Й. Герке – один из самых авторитетных современных немецких антиковедов (его монография о феномене стасиса, хотя и довольно давняя1, остаётся и поныне едва ли не лучшей работой на эту тему) – отличается, как и многие его коллеги, большой широтой научных интересов, отнюдь не сводящихся к политической истории. В последние годы он, например, всерьёз занялся античной географией, став одним из ответственных редакторов посвящённого ей обобщающего труда2. А перед тем учёный неоднократно обращался к проблемам древнегреческой культуры3, причём особенно интенсивно изучал религию, мифологию, историописание как культурные феномены, в свете модных ныне исследовательских категорий идентичности, коммуникаций и т.п. Рассматриваемая здесь книга в какой-то степени подводит итог его штудиям в данной области. Как отметил один из рецензентов4, автор шёл к ней с 1994 г., когда впервые предложил ключевой для своих теоретических построений термин «интенциональная история» (intentionale Geschichte). Само собой, это выражение постоянно употребляется в книге, но, впрочем, его исчерпывающего определения мы здесь у Герке не нашли. Пожалуй, наиболее полной будет такая характеристика (с. 6): интенциоРабота выполнена при поддержке РФФИ в рамках проекта 19-09-00022а «“Праотцы истории”: древнейшие представители античной исторической науки». 1 Gehrke H.-J. Stasis. Untersuchungen zu den inneren Kriegen in den griechischen Staaten des 5. und 4. Jahrhundert v.Chr. München, 1985. 2 Brill’s Companion to Ancient Geography: The Inhabited World in Greek and Roman Tradition / Ed. by S. Bianchetti, M.R. Cataudella, H.-J. Gehrke. Leiden; Boston, 2016. 3 Например: Gehrke H.-J. Myth, History, and Collective Identity: Uses of the Past in Ancient Greece and Beyond // The Historian’s Craft in the Age of Herodotus. Oxford, 2007. P. 286–313; idem. Der Hellenismus als Kulturepoche // Kulturgeschichte des Hellenismus: Von Alexander dem Großen bis Kleopatra. Stuttgart, 2007. S. 355–379; idem. From Athenian Identity to European Ethnicity. The Cultural Biography of the Myth of Marathon // Ethnic Constructs in Antiquity: The Role of Power and Tradition. Amsterdam, 2009. P. 85–99; idem. Plädoyer für Pentheus oder: Vom Nutzen und Nachteil der Religion für die griechische Polis // A Different God? Dionysos and Ancient Polytheism. Berlin; Boston, 2011. P. 357–369; idem. Theoroi in und aus Olympia. Beobachtungen zur Religiösen Kommunikation in der archaischen Zeit // Klio. Bd. 95. 2013. S. 40–60. 4 Ulf C. [Review:] H.-J. Gehrke. Geschichte als Element antiker Kultur: Die Griechen und ihre Geschichte(n). Berlin; Boston, 2014 // Ancient West and East. Vol. 15. 2016. P. 391.

153

нальная история «означает, во всяком случае, такие исторические представления – или, лучше и обобщённее сказать, представления о прошлом, – которые являются решающими и характерными для идентичности группы». Но даже это, на наш взгляд, несколько расплывчато и даёт почву для различных толкований. Например, тот же рецензент понял рассматриваемый концепт так: интенциональная история – «представления о прошлом, которые заставляют людей думать о себе как о социальной или культурной группе… Занятия прошлым не направлены на реконструкцию фактов, вместо того, оно конструировалось “греками” как “пространство”, предназначенное для удовлетворения нужд настоящего»5. В любом случае ясно, что речь идёт о пресловутой идентичности. Не случайно на первых же страницах книги появляются «знаковые» имена Яна Ассмана, Пьера Нора, упоминаются, как положено, теории «коллективной памяти», «мест памяти»… Хотя Х.-Й. Герке во введении настойчиво подчёркивает новаторский характер предлагаемой им категории, мы, откровенно говоря, не видим в ней ничего особенно революционного, – скорее нечто достаточно тривиальное. Ясно, что только специалистовисториков прошлое интересует per se, а для социума в целом обращение к нему становится средством организации и оправдания настоящего6. В этом смысле прошлое действительно конструируется, что мы и ныне можем наблюдать в повседневной жизни, – хотя бы на примере многих эпизодов Великой Отечественной войны. Был ли подвиг героев-панфиловцев? Было ли их действительно двадцать восемь? Об этом совсем недавно остро спорили в прессе, и многих деталей, мы, наверное, не узнаем уже никогда, да они, по большому счёту, и не важны: главное, что есть великий миф, который сам по себе уже стал фактом. Ничуть не иначе обстоит дело, например, с ключевыми сражениями Греко-Персидских войн. Марафон и Фермопилы, Саламин и Платеи – эти битвы уже ко времени писавшего несколько десятилетий спустя Геродота были основательно мифологизированы7, и мы теперь имеем дело именно с их мифологизированными версиями, и только с ними. Совершенно бесполезным оказывается позитивистский пафос лозунга Ранке wie es eigentlich gewesen8.

5

Ibidem. Как отмечает сам Герке (с. 1–2), это понимали уже во времена братьев Гримм. 7 См. к проблеме: Marincola J. Ὁμηρικώτατος? Battle Narratives in Herodotus // Herodotus – Narrator, Scientist, Historian. Berlin; Boston, 2018. P. 3–24. 8 Справедливости ради отметим, что даже некоторые позитивисты не принимали этот категоричный лозунг во всей его полноте. См., например: Lamprecht K. Alternative zu Ranke: Schriften zur Geschichtstheorie. Leipzig, 1988. S. 136 ff. Лампрехт предлагал следующую модификацию: «Wie ist es eigentlich geworden», что уже являлось прогрессом. 6

154

Прошлое, повторим, не только реконструируется, но и постоянно конструируется, однако происходит ли сие намеренно, целенаправленно (что и означает intentio)? А вот это как раз нельзя категорически утверждать, – по крайней мере, если иметь в виду все случаи (хотя, конечно, бывают и такие). Немалую роль играют бессознательные механизмы устной коллективной памяти9, которая обязательно в той или иной мере искажает «дела давно минувших дней». В этом смысле определение автором анализируемого им феномена как «интенциональной истории», может быть, и не является идеальным. В заголовке книги – «История как элемент античной культуры: греки и их история/истории» – следует обратить внимание на последнее выражение10. Употребляя его, Х.-Й. Герке имеет в виду существование двух «модусов» в подходе к прошлому (с. 2–3). Первый воплощён той самой коллективной памятью, он предполагает множественность воспоминаний и, соответственно, множественность историй (memoriae, Geschichten). Второй претендует на объективность и научность, он имеет дело с «историей» в единственном числе (Geschichte). В сущности, перед нами дихотомия постмодернистского и позитивистского подходов. Автор такими словами не пользуется, но характерным образом на страницах его книги в связи с первым фигурируют Нора и Ассман, в связи со вторым – Ранке, так что всё ясно. Впрочем, Герке подчёркивает (с. 4), что он воспринимает эти два модуса – «научную историю» и «традиционную культуру памяти» – как «идеальные типы» в веберовском смысле и отнюдь не собирается противопоставлять их друг другу как «подлинную» историю и баснословные мифы; напротив, он хочет поместить эти два типа истории рядом и даже как бы один в другой (schiebe… ineinander). После введения следует основная часть работы, состоящая из четырёх глав. В первой разбираются механизмы функционирования интенциональной истории. Сразу же отмечается (с. 9), что последняя, как правило, создаётся от лица группы, обозначающей себя как «мы». Причём это «мы» имеет диахронный характер, включая в себя и предков. Так уже у лириков эпохи архаики: у Мимнерма «мы» (эмигрировавшие в Малую Азию ионийцы) покинули Пилос и основали Колофон, у Тиртея «мы» (дорийцы с Гераклидами) покинули Дориду в Средней Греции и пришли на Пелопоннес. Понятно, что лично эти поэты в названных событиях участия не принимали. «Мы» – это те, кто имеют собственную общую историю. На первых порах эта история репродуцировалась в устной форме. Наиболее важную роль играли именно представители поэзии (оговорим, что в результате исследований последних лет стало уже практически 9

Хорошо изученные в классическом труде: Vansina J. Oral Tradition: A Study in Historical Methodology. L., 1965. 10 В немецком оригинале оно, конечно, выглядит изящнее – Geschichte(n).

155

окончательно ясно, что лирика эпохи архаики транслировалась почти исключительно устно, прежде всего через институт симпосиев11). Позже появляются должностные лица, именовавшиеся мнемонами/мнамонами; уже само их название демонстрирует, что в их задачу входила также устная передача сведений о прошлом, которое они сохраняли в своей памяти (μνήμη)12. Высокоавторитетными для интенциональной истории текстами всегда оставались, само собой, поэмы Гомера и Гесиода, что осознавал уже Геродот. В VI в. до н.э. в противовес данной традиции появилась другая – «научно-философское и в этом смысле интеллектуальное историописание» (с. 15). Оно сложилось, несомненно, под влиянием идей ранних ионийских мыслителей. В его рамках задачей ставился поиск истины (ἀλήθεια); тогда-то и стало употребляться слово ἱστορίη в его первичном значении «исследование, расследование». Разумеется, здесь у Х.-Й. Герке упоминается этапная фигура Гекатея Милетского. К сожалению, только его, в то время как на самом деле следует говорить о целой плеяде древнейших историков (основные её представители перечислены в: Dion. Hal. De Thuc. 5), для трудов которых был характерен ряд принципиальных общих черт13. «Эта рационально-критическая опция ещё более усилилась у Геродота и Фукидида» (с. 16). Важным представляется указание автора на значение эллинской агональности для формирования историографии. Шла постоянная конкуренция между писателями, работавшими на этом поле, ученики полемизиро-

11

См., например: Irwin E. Solon and Early Greek Poetry: The Politics of Exhortation. Cambr., 2005. P. 22 ff.; Noussia-Fantuzzi M. Solon the Athenian, the Poetic Fragments. Leiden; Boston, 2010. P. 45 ff. (на материале стихов Солона). 12 Чуть ниже, в другом контексте (с. 25) Герке говорит о Симониде Кеосском. Это тоже ключевая фигура для рассматриваемого процесса: одновременно и крупнейший лирик рубежа эпох архаики и классики, и в полном смысле слова «протоисторик» (как показала открытая в конце XX в. на папирусе его поэма о Платейской битве), и изобретатель мнемотехники (во всяком случае, таковым его называет традиция). 13 Деятельность этих историков (по тематике своих интересов почти все они были мифографами) недавно получила максимально детальное освещение в фундаментальном труде: Fowler R.L. Early Greek Mythography. I. Texts. Oxford, 2007; idem. Early Greek Mythography. II. Commentary. Oxford, 2013. Упомянём и о том, что термин ἱστορίη первым употребил, похоже, именно Гекатей, и его главный труд, скорее всего, назывался «Истории» или «История» (Strabo XIV. 1. 7; Demetr. De eloc. 2; Schol. Apoll. Rhod. I. 551). Таким образом, неосновательно мнение, что существительное «история» ранее Геродота вообще не встречается в памятниках древнегреческого языка (Nikolaidou-Arabatzi S. ἱστορέειν and θωμάζειν: Scientific Terms and Signs of Unity in Herodotus’ Histories // Herodotus – Narrator, Scientist, Historian. Berlin; Boston, 2018. P. 224).

156 14

вали с учителями и т.п. Ярким свидетельством подобного положения вещей выступает уже самый знаменитый фрагмент Гекатея (FGrHist. 1. F1): «Гекатей Милетский говорит так: я пишу нижеследующее, как мне представляется истинным; ведь сказания эллинов и многочисленны, и смехотворны – такими они мне кажутся»15. Это вело к выдвижению разнообразных, всё новых и новых версий одних и тех же событий прошлого. «Системой это допускалось, даже требовалось… Царил сплошной плюрализм» (с. 17). Тому же способствовало и отсутствие жёсткого контроля со стороны властей или религиозных инстанций в условиях слабо иерархизированного греческого общества. Плюрализм интенциональной истории у греков делал её, в частности, не очень пригодной для пропагандистских целей16. Автор акцентирует также роль, которую для этой интенциональной истории играли празднества с практиковавшимися на них представлениями и состязаниями, в том числе поэтическими. Оды Пиндара, в которых чествовались победители на спортивных играх, проникнуты исторической проблематикой. Немалое значение имели также и надгробные речи (ἐπιτάφιοι λόγοι), особенно распространившиеся в Афинах17; а с IV в. до н.э. и риторика в целом стала оказывать весьма серьёзное влияние на историографию, к которому в эллинистический период присоединилось влияние почётных декретов. Наконец, упоминается и функция изобразительных памятников как носителей исторической памяти. 14

Мы, со своей стороны, многократно подчёркивали это в книге: Суриков И.Е. Очерки об историописании в классической Греции. М., 2011. 15 Начало труда Гекатея – хронологически первое суждение общетеоретического характера в античной и мировой историографии. В этой фразе обращают на себя внимание два нюанса: ярко выраженный личностный подход, выражающийся в приоритетном указании автора сочинения, и резко критическое отношение к предшествующей (мифографической) традиции. Также необходимо отметить следующее обстоятельство: «говорит» в начале фрагмента – это греческое μυθεῖται, а вот упоминающиеся далее в критическом аспекте «сказания» – λόγοι. Обычно путь последовательной рационализации древнегреческой мысли передают (и у нас, и на Западе) выражением «от мифа к логосу». Но тут перед нами вырисовывается какая-то совершенно противоположная картина: «от логоса к мифу» (ведь μυθέομαι, конечно же, от «мифа»). Вопрос настоятельно нуждается в дальнейшем исследовании. 16 В другом месте (с. 113) Х.-Й. Герке замечает, что агональность у греческих историков парадоксальным образом «не вела к очевидному прогрессу в познании», и тут мы с ним солидаризируемся. Остаётся фактом, что величайшие «труженики Клио» у эллинов работали в V в. до н.э. (Геродот и Фукидид), а историки следующих столетий так и не превзошли их уровня (в лучшем случае приблизились к нему, как Полибий). 17 Для оценки их значения как памятников исторической мысли и по сей день основополагающей остаётся известная работа: Loraux N. L’invention d’Athènes: Histoire de l’oraison funèbre dans la cité classique. P., 1981.

157

Эта глава имеет наиболее общий характер, а в следующих отдельные содержащиеся в ней тезисы развиваются более детально. Вторая глава, как видно из её заголовка, трактует мифы греков в качестве их истории. Собственно, уже как минимум со времён М. Нильссона в литературе неоднократно отмечалось, что греки воспринимали свою мифологию не как некое собрание «побасенок», а как древнейшую историю18. Но Х.-Й. Герке строит изложение в несколько ином ключе – с позиций своей базовой концепции. Он пишет: «Мифы… по содержанию, по форме, по структуре составляют их (греков. – И.С.) интенциональную историю» (с. 38), – и тут же вводит понятие «мифистории» (Mythistorie). Для мифов, как и для любой интенциональной истории, чрезвычайно важно коллективное «мы», о котором шла речь выше. В мифах постоянно ставится вопрос о происхождении групп, идентичность которых выражается посредством фигур первопредков-эпонимов (как Дор для дорийцев, Ион для ионийцев и т.п.). «Век героев» рисуется мифами в особом свете: тогда-де жили люди, во всех отношениях превосходившие «нынешних». Правда, отмечает Герке, это превосходство имеет чисто количественный характер, а в качественном отношении ценности и установки мифологических героев принимались живыми людьми в качестве парадигм. Мифы связывали прошлое с настоящим, чему сильно способствовал их генеалогический элемент. Автор приводит известное свидетельство Геродота (II. 143) о том, что Гекатей возводил себя к богу в шестнадцатом поколении. Мы бы, со своей стороны, напомнили об уникальной родословной Филаидов, составленной историком-мифографом первой половины V в. до н.э. Ферекидом Афинским (FGrHist. 3. F2): она простирается от таких чисто легендарных персонажей, как Аякс и Филей, до вполне реальных политических деятелей поздней архаики – Гиппоклида и Мильтиада Старшего. Очень характерны для греческой мифологии нарративы о странствиях и миграциях, с помощью которых структурировался пространственновременной континуум. Геродота, например, мотивы переселения племён весьма интересуют. Равно в пространственном и генеалогическом плане в высшей степени важной и влиятельной была приписывавшаяся Гесиоду поэма «Каталог женщин, или Эои», которая характеризуется как «карта эллинского мира в генеалогических категориях»19. «Центральным событием греческой мифистории» (с. 49), по мнению Х.-Й. Герке, всегда оставалась Троянская война; приближались к ней по 18

Nilsson M.P. Cults, Myths, Oracles, and Politics in Ancient Greece. Lund, 1951. P. 12; Starr C.G. The Origins of Greek Civilization 1100–650 B.C. L., 1962. P. 68; ВидальНакэ П. Чёрный охотник: Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001. С. 228; Fowler R.L. Early Greek Mythography. II… P. XII. 19 Hunter R. Introduction // The Hesiodic Catalogue of Women: Constructions and Reconstructions. Cambr., 2005. P. 1.

158

значению две миграции – дорийская на Пелопоннес и ионийская на Восток. Именно они ведь определяли то расселение греков, которое имело место в историческую эпоху. В получавшиеся классификации стремились вписать и негреческие группы, – например, через традицию о «возвращениях» (νόστοι) героев из-под Трои, в ходе которых те рассеялись по Средиземноморью и дали начало новым народам. Вообще тенденция включать эпонимов «варварских» этносов в мир греческой генеалогии была постоянной. Рассказы о древних миграциях, отмечает исследователь, часто основывались на модели основания колоний (апойкий); эта колонизационная модель, по его мнению, и в целом весьма значима для греческой мифологии. Нередко, например, акцентируется её религиозная составляющая: переселение группы на новое место происходит или по предписанию оракула, или из-за какого-либо культового осквернения (μίασμα). Большую роль для «мифистории» играют авторитетные святилища, особенно те, влияние которых выходило за пределы отдельного полиса. Подобные повествования о миграциях и «основаниях» (κτίσεις) «имели… помимо чисто объяснительного целеназначения, также в высшей степени важную легитимирующую функцию» (с. 62). В любом случае, ими связывались прошлое и настоящее с помощью этиологических механизмов. Наиболее продуктивным временем для создания мифологии, когда, в сущности, был заложен её фундамент, являлся период, охватывающий VIII–VI вв. до н.э. Проблематике, связанной с мифами, в книге не случайно уделено столь большое место. В сущности, историописание в Греции выросло именно из мифографии. «Интенциональная история греков ощутима прежде всего в мифах», – замечает автор (с. 65) уже в начале следующей, третьей главы. Далее в ней развивается тезис, тоже кратко уже прозвучавший в главе первой: «Новый, даже совершенно новый элемент… вошёл в игру через расцветшие в VI в. до н.э., прежде всего в Ионии, философию и historiē, которая первоначально не имела ничего общего с памятью и историей (Geschichte)» (с. 71). Ионийскими мыслителями, интересовавшимися на первых порах началами (ἀρχαί) в мире природы, была поставлена проблема истины и достоверности, противостоящих ложным мнениям. Конечно, заходит речь о Гекатее, вновь цитируется его фрагмент F1. В интересах достижения истины от историков стали требоваться доказательства. Их знания о прошлом основывались как на непосредственном присутствии при событиях, так и на личном аргументированном суждении. Возник «компромисс между старой интенциональной историей и новой критической исследовательской историей» (с. 78). Компромиссной фигурой у Герке, в частности, выступает Геродот, который «оставался не вполне чужд традиционной и интенциональной истории. Он стремился включить и её… И это не в последнюю очередь объясняет его привлекательность» (с. 78).

159

Данное наблюдение представляется глубоко верным. И действительно, почему Геродота так интересно читать (по сравнению хотя бы с Фукидидом)? В том числе и потому, что временами как будто читаешь сказки «Тысячи и одной ночи» (вспомним хотя бы рассказ о Гигесе и жене Кандавла, находящийся уже в самом начале геродотовского труда). И в то же время Геродот – прямое и полное порождение ионийской науки с её рационализмом. Геродот, за ним Фукидид, далее Ксенофонт и вплоть до византийских историков – так выстраивается «беспрерывная линия авторов, …которые вновь и вновь вступали в диалог друг с другом, не без полемики, конечно» (с. 81). Вполне закономерно, что Фукидид начинает своё изложение событий Пентеконтаэтии с того места, на котором остановился Геродот, а Ксенофонт, в свою очередь, позиционирует себя как прямой продолжатель Фукидида20. У последнего, как всем известно, рационализм в методологии достигает апогея (Герке считает, что фигурой, типологически близкой Фукидиду, в театре является Еврипид21), и в этом плане у него не было прямых последователей. Напротив того, после Фукидида приходит господство риторического направления в историографии. На этом крайне важном процессе автор начинает останавливаться ближе к концу третьей главы. «Победный шаг риторики в V в. до н.э. постоянно давал о себе знать не только в интенциональной истории греков, но прежде всего в новой форме интеллектуально-эленктического22 историописания» (с. 84). Именно для интеллектуальной историографии, ориентированной на поиск истины, победа риторики оказалась фатальной, и вот почему. В рамках софистического движения (в недрах которого вызрела риторика) тема истины была существенна, но её разбор, как известно, привёл к тому, что софисты релятивизировали истину. Соответственно, лозунг риторов – не «правда», а «правдоподобие». «Ложь, которая подобна истине, – именно так сохранилось и далее, даже ещё и в современном образе риторики» (с. 85). Тема «риторика и история» продолжает рассматриваться в четвёртой главе рецензируемой работы. Глава начинается подведением промежуточных итогов, констатацией наличия у греков двух «идеальных типов»: интенциональной истории и (с VI в. до н.э.) «критического» историописа20

И не только Ксенофонт. С места, на котором остановился Фукидид, начали свои трактаты также Феопомп, Кратипп, «Оксиринхский историк». См. об этой традиции: Nicolai R. Thucydides Continued // Brill’s Companion to Thucydides. Leiden, 2006. P. 693–719. 21 Тоже интересное наблюдение. Оно коррелирует, например, с давно уже замеченным типологическим сходством между Геродотом и Софоклом. Можно двинуться чуть назад и найти ещё одну подобную пару: Эсхил – Гекатей. 22 Т.е. основанного на доказательствах (от ἔλεγχος).

160

ния, кульминировавшего в трудах Геродота и Фукидида. Кстати, коль скоро уж об этом зашла речь, не можем не отметить, что повторения многих тезисов в книге Герке постоянны. Вероятно, это делается сознательно – чтобы тезисы лучше закрепились в памяти читателей, и мы в принципе не против повторов, но в данном случае они порой производят впечатление просто-таки навязчивых. Итак, со второй половины V в. до н.э. профессиональная риторика становится «центральным жанром» (с. 86) эпохи. Это, повторяет автор, оказало воздействие прежде всего на понимание историками истины. На них более всего влияла эпидейктическая риторика, самый ранний сохранившийся памятник которой – «Похвала Елене» Горгия (виднейшего софиста и одного из первых риторов) является в полном смысле программной речью, с главным положением, заключающимся в том, что важна не истина, а красота и упорядоченность (κόσμος). Для Горгия вообще речь идёт не об истине, а об «истинах», во множественном числе (всё тот же софистический релятивизм!). После Горгия, как и следовало ожидать, акцентируется роль его ученика Исократа (а он был помимо прочего учителем Эфора и Феопомпа – двух главных представителей риторической историографии). У самого Исократа в «речах»-памфлетах23 (таких как «Панегирик», «Ареопагитик», «Панафинейская речь» и др.), немало исторических пассажей, даваемых с той же целью связать прошлое с настоящим, и, стало быть, в категориях Герке он работает в рамках интенциональной истории, даже «мифистории». «В целом можно утверждать, что Исократ в своих исторических пассажах ничуть не оригинален» (с. 98); но он концептуализирует историю с точки зрения базовой антитезы «эллины – варвары», взятой из современных ему реалий. Риторика Исократом воспринималась как часть политики и в то же время как важный образовательный элемент, направленный на воспитание хорошего гражданина. Это отразилось и в риторической историографии, – в частности, у Эфора с его постоянным морализированием. Тот же Эфор, скажем, при рассмотрении вопроса о причинах Пелопоннесской войны в противовес Фукидиду выдвигает на первый план личные мотивы, двигавшие Периклом (здесь он имеет предшественников в лице авторов древней аттической комедии). С другой стороны, Эфор руководствуется критическим подходом к свидетельствам и в этом смысле является продолжателем линии Геродота и Фукидида. Таким образом, в его труде налицо некая смесь «мифистории» и «критической истории», в нём мы встречаем «инструментарий критически-интеллектуальной историографии, складывавшийся с VI в. до н.э., в его риторически-методическом варианте» (с. 104). 23

их.

Давно доказано, что со своими речами Исократ не выступал, а публиковал

161

А то, что тематикой этого труда стала всеобщая история, является новаторским вкладом Эфора в развитие историописания. Начал изложение данный автор, как известно, с «возвращения Гераклидов», таким образом демонстративно абстрагировавшись от древнейшего прошлого, понимая его как легендарное. В IV в. до н.э. расцветают также локальные историографические традиции, иногда называемые «антикварными»24. Особое место среди них занимает Феопомп, с трактатом которого «Филиппика» в греческую историческую литературу властно вступает македонская тема. В любом случае, у всех историков этого периода наблюдается «возвращение к поэтическим началам истории» (с. 114). Переломным моментом в особенности стал поход Александра Македонского. В исторических повествованиях об этом походе масса материала о чудесном, невероятном – о том, о чем ранее историки-рационалисты не считали достойным писать. Создавалось «впечатление, что македонский властелин воплотил миф и с ним миф стал действительностью» (с. 115). Изменилось само отношение историков к мифам. Нарастал «драматизирующий» компонент их трудов, впервые рельефно проявившийся в сохранившихся фрагментах об Александре, принадлежавших Каллисфену, – между прочим, племяннику Аристотеля, ранее принимавшему участие в его историко-антикварном проекте по составлению «Политий». «Драматическое» направление затем надолго стало доминирующим; Полибий, критиковавший его, являлся исключением. Впрочем, «театральные» элементы проникали даже и в его труд. Пожалуй, именно наблюдения об эволюции исторической мысли на рубеже эпох классики и эллинизма представляются нам наиболее ценными и оригинальными в книге Х.-Й. Герке. Отметим ещё, что книга завершается кратким заключением, в котором суммируются выводы, сделанные автором по ходу изложения.

24

Ярким примером, безусловно, является целая когорта аттидографов.

А. В. Короленков Billows R.A. Marathon: The Battle That Changed Western Civilization. N.Y.; L.: Overlook Duckworth, 2010. 304 p. В 2010 г. в связи с 2500-летним юбилеем Марафонского сражения увидело свет несколько книг, посвящённых ему1. Одну из них написал профессор Колумбийского университета Ричард Биллоуз, известный антиковед, автор нескольких монографий по истории античной Македонии и Рима2. Начинается работа с рассмотрения вопроса том, какое место занимала знаменитая баталия в сознании греков (прежде всего афинян), а затем и европейцев нового времени. Так, Эсхил в написанной для себя эпитафии упомянул не о своих трагедиях, а именно об участии в Марафонском (даже не в Саламинском!) сражении, Аристофан же (Nub. 986) восхвалял «марафономахов» – «поколенье бойцов марафонских», которые были «крепкими, словно дуб или клён» (Acharn. 180–181). Эти идеи подхватили Исократ, Демосфен, а затем и писатели времён римского владычества. Уже в эпоху классики родилась марафонская легенда, согласно которой предки «установили тот демократический строй, благодаря которому наши граждане получили столь доблестное воспитание, что одни победили в битве варваров, напавших на всю Элладу» (Isocr. De big. 27. Пер. Э. Д. Фролова). Лисий пошёл ещё дальше, заявив, будто афиняне сознательно не стали дожидаться помощи других эллинов, желая, чтобы те им одним были обязаны своей свободой. Позднее возникла легенда о бегуне, который домчался до Афин, чтобы сообщить о победе, и рухнул мёртвым, едва успев известить сограждан о ней. Что же касается нового времени, то в XIX в. Джон Стюарт Милль заявил, будто Марафон имел для Англии даже большее значение, чем Гастингс (!), а Эдвард Кризи утверждал, что от победы в Марафонской битве проистекает «всё будущее развитие человеческой цивилизации». Подобные представления были порождены «романтической атмосферой эллинофильства, царившей в XIX в. в Европе» (с. 31). Наконец, обрела вторую жизнь легенда о марафонском беге; слу1

См., например: Giessen H.W. Mythos Marathon: Von Herodot über Bréal bis zur Gegenwart. Landau, 2010; Krentz Р. The Battle of Marathon. New Haven; London, 2010. 2 На монографию «Цари и колонисты: аспекты македонского империализма» (1995) написал рецензию Г. А. Кошеленко (Проблемы истории, филологии, культуры. Вып. 7. Москва; Магнитогорск, 1999. С. 344–352), а «Юлий Цезарь: римский колосс» (2009) доступен отечественному читателю в переводе, размещённом на сайте ancientrome.ru.

163

чилось так, что именно за победу в нём Спиридона Луиса Греции досталась единственная золотая медаль на первых олимпийских играх в 1896 г. Биллоуз удивляется, что о Марафоне снята всего одна (и то довольно среднего уровня) кинолента («Bataille de Marathon» в Европе, в американском прокате она получила название «Giant of Marathon»), и выражает надежду на новую экранизацию этого сюжета, в котором есть «всё, чтобы Голливуд обратил на него внимание» (хотя, заметим, возможно, будет лучше, если он этого не сделает). «Ясно, что память об афинянах при Марафоне, их борьбе за свободу, защите ими истинно народной формы демократического самоуправления, то, что они сделали возможной культуру классической Греции, которой мы восхищаемся и которой подражаем, или просто знаменитая двадцатишестимильная дистанция – всё это занимает воображение широкой публики и спустя 2500 лет после самого события. И интерес к ней вряд ли исчезнет в обозримом будущем, а потому легенда о Марафоне жива. Посмотрим же, кто, как и почему сражался в легендарной Марафонской битве» (с. 54). Об этом событии известно не так много, чтобы заполнить его описанием целую книгу, рассчитанную на широкий круг читателей. Биллоуз не стал реконструировать каждую «клеточку» битвы с учётом всех возможных факторов – рельефа, климата, вооружения и т.д., хотя они в той или иной степени, конечно, учитываются – такое изложение оказалось бы слишком специальным и дискуссионным. Автор пошёл по стопам Геродота, предпослав рассказу о сражении очерки о становлении греческой цивилизации вообще и полиса в частности, а также персидской державы (гл. 1–3). Естественно, в разделах о полисах Биллоуз останавливается на развитии крупнейших из них, Афин и Спарты, опираясь на данные не только нарративных источников, но и археологии. И хотя автор старается быть на уровне современного осмысления рассматриваемых вопросов (особенно удачным представляется освещение клисфеновских реформ), иногда он повторяет старые трактовки, не упоминая новых и подчас более убедительных. Так, он пишет, будто бы Солон «оказался перед выбором: должна ли Аттика стать страной больших поместий, принадлежащих богатым аристократам и обрабатываемых представителями “рабского” класса, или страной мелких ферм, где обитают и работают независимые и зажиточные хозяева» (с. 146). Т.е. у Биллоуза мы видим традиционную для старых работ картину противостояния знати и простонародья, и ни слова о борьбе внутри самой знати, которая и определяла политическую жизнь того времени3, тем более что многие 3

См. почти чеканную формулировку Н. Хэммонда: «На начальной стадии борьба велась не между олигархами и народом, не между богатыми и бедными, а

164

аристократы также были чрезвычайно заинтересованы в отмене долгов4, а сам Солон поносит богатых, но не знатных5. В четвёртой главе автор приступает к главной теме – началу экспансии персов в отношении греческого мира, что и привело к Марафонской битве. Он склонен оценивать европейский поход Дария, который из-за его неудачи в борьбе со скифами у Геродота выглядит провальным, как достаточно успешный, поскольку в результате его царь «добавил к своей империи новую большую провинцию, Фракию»6, главенство Персии признала Македония. Рассказывая об Ионийском восстании, Биллоуз, как и многие другие авторы, не соглашается с критикой афинян за то, что они оказали недостаточную помощь инсургентам – 20 кораблей, отправленных ими к берегам Малой Азии, составляли почти половину их флота7, насчитывавшего на тот момент всего 50 судов, уход же афинян (как и эретрийцев) после битвы под Эфесом объясняется, видимо, тем, что они сочли свою миссию выполненной – ионийцы после взятия Сард добились свободы, а её сохранение – их собственное дело. Если первое суждение представляется вполне убедительным, то со вторым согласиться трудно – афиняне покинули Ионию после не взятия Сард, а эфесского разгрома, когда к власти в Афинах (возможно, под влиянием поражения повстанцев) пришли персофильские группировки, немедленно отозвавшие флот и воинов из Малой Азии8. Достаточно подробно описывая события, Биллоуз неустанно подчёркивает разобщённость греков, сыгравшую на руку персам в битве при Ладе, при обороне Эретрии и др., указывая в то же время, что перед лицом персидской угрозы Афины и Спарта всё же уладили свои разногласия. Но и между ними достаточного единства не было: лакедемоняне отправили войско на помощь афинянам не сразу, а лишь по наступлении полнолуния, хотя при необходимости они пренебрегали подобными обычаями (было бы хорошо, если бы автор между виднейшими из числа соперников-олигархов» (Hammond N.G.L. The Peloponnese // CAH2. III.3. 1982. P. 343). 4 См. Суриков И.Е. Досолоновские «шестидольники» и долговой вопрос в архаических Афинах // ВДИ. 2007. №3. С. 42–44. 5 Andrews A. The Growth of the Athenian State // CAH2. III.3. P. 386. 6 Очевидно, имеется в виду вся Фракия (также см., напр., Roebuck С. Trade // CAH. IV. 1988. P. 452), однако в действительности, возможно, под властью Ахеменидов оказалась лишь её южная часть (см. Сапрыкин С.Ю. Древнее Причерноморье. М., 2018. С. 177). 7 См. Boardman J. Material Culture // CAH2. IV. 1988. P. 424. В самой общей форме – Grundy G.B. The Great Persian War and Its Preliminaries. A Study of the Evidence, Literary and Topographical. L., 1901. P. 93. 8 См. Лурье С.Я. История Греции. Курс лекций. СПб., 1993. С. 248.

165

привёл примеры). Однако, как полагает Биллоуз, так спартанцы поступали лишь в тех случаях, когда речь шла об их собственных интересах, а не другого полиса, к тому же лаконские власти не любили посылать войско за пределы Пелопоннеса. Иными словами, афиняне в течение недели были предоставлены самим себе. Тем не менее позднее спартанцы всё же отправили помощь афинянам, но думать над причинами такого поведения (очевидно, недооценка спартанцами опасности) Биллоуз предоставляет читателю. Собственно битве при Марафоне посвящена пятая глава. Традиционно указывая, что гигантские цифры численности войска персов в источниках сильно преувеличены, автор отмечает, что количественный перевес они всё же имели, хотя и меньший, чем им приписывали греки. Особенно важно было превосходство в кавалерии и отрядах лучников. Афинянам потребовался беспрецедентный уровень мобилизации сил (практически всех годных к военной службе мужчин), чтобы противостоять неприятелю. То, что такое оказалась возможно, Биллоуз объясняет не только патриотизмом афинян, но и самим демократическим, коллективистским характером полисов, граждане которых ощущали, что при защите родины речь идёт об их государстве (лучше сказать полисе) и их деле. Автор указывает, что Мильтиад пошёл на значительный риск, чтобы удлинить фронт и тем избежать окружения, построив бойцов в центре не в восемь рядов, как на флангах, а в четыре. Однако центр выдержал напор персов. Рискнул Мильтиад и тогда, когда приказал гоплитам атаковать персов бегом – строй нарушился, но темп атаки позволил избежать больших потерь от вражеских стрел. Биллоуз указывает на трудности, с которыми сталкивались гоплиты в бою – конструкция шлема ограничивала обзор, а тяжёлый щит мешал продвижению. Он пытается дать реалистическую картину ощущений воинов – может, даже слишком: «Перед глазами мелькали неясные фигуры – если в халатах, штанах и войлочных колпаках, то враги, а если в бронзовых доспехах и хитонах, то свои. Мышцы ломило от бега, от веса доспехов, руки – от копья и щита, в нос било едкое зловоние поля битвы – пота, крови, а то и мочи» (с. 224). После битвы Мильтиад, как известно, двинул армию к месту, где вновь могли высадиться персы, которые, погрузившись на корабли, обогнули Аттику. Учёные спорили, каким путём, северным или южным, протекал форсированный марш (что, очевидно, и породило легенду о марафонском беге). Биллоуз считает эти дискуссии бессмысленными – воины, по всей видимости, двигались по обоим маршрутам, что позволяло не растягивать войско и выиграть время.

166

Каково же значение победы при Марафоне? Оно, как известно, неоднократно оценивалось как весьма скромное, поскольку главные события были ещё впереди. Однако Биллоуз настроен иначе: в случае победы персов при Марафоне Греция, можно почти не сомневаться, превратилась бы в персидскую сатрапию, а эллинская культура в V в. до н.э. выглядела бы совершенно иначе (с. 257). Ведь в случае неудачи тех из афинян, кто уцелел бы после войны, судя по всему, переселили бы в Иран, и Эллада лишилась бы крупнейших деятелей культуры классической эпохи, без творчества которых нелегко представить культуру последующих веков – Эсхил (если бы не погиб в бою) и Софокл оказались бы в глубине Азии, а греческая трагедия была бы представлена лишь несколькими пьесами Фриниха, которые, как известно, до нас не дошли. Если же говорить о военно-политической стороне дела, то без афинского флота оказалась бы невозможной победа при Саламине. С этими выводами трудно не согласиться. Конечно, от книги на столь изученную тему, да ещё написанной в научно-популярном ключе, сложно ожидать откровений, её задача – осветить события в форме, доступной любознательному читателюнеспециалисту. Казалось бы, что проще, если учесть разработанность вопроса, благо большинство литературы доступно автору на родном для него английском (к сожалению, только ею в обзоре историографии на с. 273–282 он и ограничивается). Однако приходится затрагивать многие непростые темы, и Биллоуз, как мы видели, не всегда учитывает важнейшие точки зрения, приводя вместо них куда более уязвимые. Не обошлось и без неточностей. Так, автор утверждает, что в книге упомянутого Э. Кризи «многие из “решающих сражений” (пять из пятнадцати – Марафон, Арбелы9, Метавр, Шалон10 и Тур11) отобраны в качестве примеров того, как к счастью для всего мира европейские народы отражали попытки “варварских” азиатских полчищ вторгнуться в Европу или завоевать её» (c. 44), но как в этот список попало сражение при Арбелах (Гавгамелах), понять невозможно. Об Архилохе уверенно говорится как о человеке, нарушившем традицию, поскольку он бросил щит, чтобы облегчить себе бегство (с. 83– 84). Однако нет уверенности, что Архилох в своей знаменитой элегии о щите писал о себе12, а не насмехался над теми, кто хвастается подобными поступками. Ежемесячная клятва эфоров не посягать на власть царей, если те не нарушают законов (см. Xen. Lac. pol. 15.7), 9

Битва при Гавгамелах 331 г. до н. э. Битва на Каталаунских полях в 451 г. н. э. 11 Битва при Пуатье в 732 г. 12 Литературу см.: Anderson C.A. Archilochus, His Lost Shield, and the Heroic Ideal // Phoenix. Vol. 62. 2008. P. 255. N. 1. 10

167

названа ежегодной (с. 93). На с. 98 говорится о «пелопоннесских городах и общинах», хотя города были точно такими же общинами. На с. 105 государство Гудеа Лагашского названо империей в одном ряду с державой Саргона Аккадского (!). Кир на с. 111 охарактеризован как первый правитель, о котором известно, что он издал декларацию прав человека (?!) – речь, очевидно, о декрете царя, разрешавшем депортированным возвратиться в родные края. Впрочем, от неточностей (к тому же немногочисленных) не застрахован никто, а от выбора не самых удачных трактовок тем более, благо ими содержание книги не ограничивается. Можно констатировать, что Биллоуз справился с задачей на приемлемом уровне, избегая разного рода крайностей и проявлений «политкорректности», свойственных, увы, иным современным авторам.

В. О. Никишин Isaac B.H. Empire and Ideology in the Graeco-Roman World. Selected Papers. Cambridge: Cambridge University press, 2017. X, 372 p. Тексты, помещённые в сборнике избранных статей профессора древней истории Тель-Авивского университета Биньямина Анри Айзека, посвящены темам, которые на протяжении последних двух–трёх десятилетий находились в фокусе его научных интересов. Во введении автор даёт краткий концептуальный обзор помещённых в сборнике статей (всего их 17). Тему «Вечного Рима» (Roma Aeterna) Б. Айзек анализирует на основе широкого и разнообразного материала источников, включая данные эпиграфики и нумизматики (с. 33–44). Как выясняется, эта тема возникла лишь в конце эпохи Республики (впервые идея «вечного Рима» засвидетельствована в текстах Цицерона); она была всего лишь одной из многих идеологем, имевших хождение в политическом обиходе того времени, и уж во всяком случае не являлась хоть сколько-нибудь значимым компонентом официальной пропаганды эпохи Августа (с. 37). Легенда “Aeternitas Augusti” впервые появилась на монетах Тита, при Адриане в Риме оформился культ Aeternitas, а в IV в. эпитет aeternus стали включать в императорскую титулатуру (с. 43–44). В статье «Репрезентация римской победы: символы, аллегории и персонификации?» (с. 45–68) Б. Айзек рассматривает проблему интерпретации наглядных образов (речь идёт о скульптуре и монетном материале). В результате скрупулёзного анализа источников он заключает, что никаких персонификаций, аллегорий и символов в античном Риме не было вовсе (с. 52). Так, по его мнению, профиль императора на монете обладал магическим значением сам по себе, поскольку представлял главу государства, поэтому неуважительное отношение к изображению монарха расценивалось властями как святотатство; статуя бога или богини изображала вполне реальное божество, а вовсе не какую-то персонифицированную абстракцию; равным образом трофей был отнюдь не символом, а формой жертвоприношения. Соответственно Капитолийскую волчицу нельзя считать «национальным символом» Рима, так же как изображение орла – «символом» Римской империи. Говоря о двух известных рельефах из Афродисия, изображающих императора и побеждённую страну в образе женщины («Клавдий и Британия», «Нерон и Армения»), исследователь признаёт, что некая доля абстракции здесь, наверное, всё же присутствует (с. 67). Тем не менее, как полагает учёный, современное представление о том, что в римском изобразительном искусстве имели место символы и аллегории – это не что иное, как заблуждение, или, по выражению Б. Айзека, «анахронизм».

169

В статье «Армия и насилие в Римском мире» (с. 69–81) автор затронул три проблемы, сопутствовавшие римскому провинциальному управлению в эпоху Империи: эпизоды массового насилия в городах; случаи применения насилия в процессе судопроизводства; насилия, чинимые солдатами по отношению к гражданским лицам. Исследователь констатирует: в условиях отсутствия какой бы то ни было системы «сдержек и противовесов», когда судебная и исполнительная ветви власти вовсе не различались, а военные использовались как в Италии, так и в провинциях в качестве полиции, римские viri militares повсеместно и безнаказанно применяли по отношению к гражданским лицам грубую силу и произвол, причём не только будучи «при исполнении», но и вне службы (с. 75 слл.). Таким образом, обыватели терпели от военных самые разнообразные притеснения (избиения, грабёж, реквизиции и пр.), и отношения между ними были весьма напряжёнными. Впрочем, по мнению Б. Айзека, эти «издержки» являлись для гражданских лиц своего рода платой за относительно спокойную и мирную жизнь (с. 80–81). Обратившись к теме науки и технологий в античности («Инновации и практика ведения войны в античном мире», с. 82–98), автор приходит к выводу, что в античном Средиземноморье отсутствовала прямая связь между теоретическим знанием и практикой, наука в целом не влияла на улучшение качества повседневной жизни1, а технические новшества и изобретения никак не сказывались на уровне военного искусства. Иными словами, ни в Греции, ни в Риме наука не работала на войну (с. 85). Античные авторитеты в области военного искусства (Эней Тактик, Арриан, Полиэн, Фронтин, Вегеций) в своих трудах обобщали накопленный опыт, заимствованный прежде всего из литературной традиции, и оставляли в стороне технологии, зачастую заменяя риторикой действительно полезную информацию. При таком подходе к делу качественный рывок в развитии военного искусства был невозможен. В повседневной жизни практика полностью оттеснила теорию на второй план: надёжные проводники позволяли военным обходиться без картографов; в Риме агрименсура, необходимая для сооружения армейских лагерей, заменила собой геометрию; в области медицины теоретические обобщения появлялись как результат совершенствования армейской медицинской службы. Ни генерального штаба, ни военных академий в Риме не было; военные в услугах учёных не нуждались (с. 96). Одну из причин такого положения вещей Б. Айзек видит в том, что в основе античного образования лежала риторика. Поскольку теоретическое знание было абсолютно оторвано от практики, подобное образование плодило дилетантов. В реальной жизни ситуацию спасало ученичество, когда наставник – военный, юрист или врач – передавал свои умения и навыки представителям 1

По мнению Б. Айзека, в античности не было ни идеи прогресса, ни представления о том, что наука – ключ к прогрессу (с. 86).

170

молодого поколения. По мнению Б. Айзека, идеология, общественные отношения и сам взгляд на жизнь не позволяли науке играть значимую роль в жизни античного общества (с. 98). В статье «Понятия “центр” и “периферия”» автор убедительно показывает, что модель «центр – периферия» у римлян отсутствовала (с. 99– 121)2. Универсализм римского мировосприятия заключался в представлении, что империя – это ойкумена, т.е. весь обитаемый мир (orbis terrarum); более того, «то, что было – весь мир, городом стало одним» (Rut. Nam. I. 66. Пер. О. В. Смыки). Таким образом, для римского интеллектуала эпохи Империи не было и не могло быть ни «центра», ни «периферии», поскольку для него они были тождественны (с. 107). В статье «Названия этнические, географические и административные» (с. 122–149) Б. Айзек обращается к проблеме названий в греко-римском словоупотреблении и приходит к интересным выводам. Во-первых, в античных текстах отсутствует точная терминология: так, слово natio может означать как этническую принадлежность человека, так и его провинциальную «прописку»3. Вовторых, в текстах латинских авторов некоторые топонимы (например, Сирия, Ассирия, Келесирия) взаимозаменяемы. В-третьих, названия одной и той же области могли меняться со временем: например, Адриан переименовал Иудею4 в Сирию-Палестину – тем самым этническое название поменялось на географическое, которое с тех пор приобрело ещё и административный смысл (с. 122–123, 134–137). Таким образом, по мысли Б. Айзека, названия в античных источниках могли отражать действие самых разных факторов, в т.ч. географического, этнического, культурного, лингвистического, административного, экономического (с. 148). Статья «Отношение к провинциальным интеллектуалам в Римской империи» (с. 150– 177) посвящена теме интеграции провинциалов в имперскую элиту в период Принципата. Здесь автор, в частности, задаётся вопросом: что значило быть «эллином» во времена Августа? И сам отвечает: это значило быть гражданином греческого полиса, не имевшим римского гражданства, говорить по-гречески и быть носителем греческой культуры (с. 153–154). В 2

Сама по себе геополитическая модель «центр – периферия» применительно к Римской империи давно уже присутствует в антиковедении (с. 110). 3 К примеру, грек, проживавший в Египте, в тексте мог фигурировать как «египтянин»; сирийцы определялись то как народ, то как население провинции Сирии (понятие, с одной стороны, географическое, с другой – административное). Если Ассирия, Сирия и Келесирия являлись географическими синонимами, то сириец и ассириец были синонимами этническими (с. 128). У греков провинциальная «прописка» обозначалась словом «этнос», тогда как этническое происхождение – словом «генос»; Б. Айзек констатирует, что в произведениях античных авторов этнонимы и топонимы взаимозаменяемы (с. 141). 4 В эпоху Империи топоним «Иудея» стал географическим, политическим и административным понятием (с. 139).

171

то время как общим местом в антиковедческих штудиях являются упоминания о греческом и римском этнических предрассудках, Б. Айзек отмечает тенденцию к «провинциальному, или национальному шовинизму» египтян и финикийцев (с. 163). Между греками и римлянами отношения тоже складывались непросто: если римляне смотрели свысока на чужаков (Amm. Marc. XIV. 6. 12–19), то некоторые греки, ревностно относясь к собственной этнокультурной идентичности, осуждали тех эллинов, которые, получив римское гражданство, меняли греческие имена на латинские (Apoll. Tyan. Ep. 71). В статье «Проторасизм в греко-римской античности» (с. 178–196) Б. Айзек в сжатом виде излагает те идеи, которые уже были им сформулированы одиннадцатью годами ранее в фундаментальном исследовании «Появление расизма в классической древности»5. По мнению автора, никакого расизма в современном смысле этого слова6 в античности не было и быть не могло (как известно, расизм как таковой появился лишь в Новое время). Грекам и римлянам были свойственны предрассудки этнические и культурные, но не расовые по своей природе. Тем не менее исследователь утверждает: 1) ранние формы расизма (Б. Айзек употребляет применительно к ним термин «проторасизм») зародились в Древней Греции7; 2) эти предрассудки были тесно связаны с идеологией рабства; 3) они имели прямое отношение к античному империализму (с. 178). По мнению автора, комбинация географического детерминизма и наследственности (здесь возникает тема чистоты крови8) как факторов, влияющих на характеристику этнических групп, превращается в форму проторасизма (с. 186). Наконец, у Аристотеля оправдание рабства самым непосредственным образом было связано с темой греческого империализма (с. 192)9. Отношению греческих и римских интеллектуалов к варварам посвящена статья «Варвар в греческой и римской литературе» (с. 197–220). Б. Айзек прихо5

См.: Никишин В.О. Рец. на кн.: Isaaс B.H. The Invention of Racism in Classical Antiquity. Princeton, 2006 // Studia historica. Вып. VIII. М., 2008. С. 229–240. 6 По мысли Б. Айзека, ключевым критерием для понимания самого феномена расизма является нарочитое установление прямой связи между физическими и ментальными качествами людей (с. 180). Когда чисто бытовой по своему происхождению негативизм возводится в ранг идеологии, он становится расизмом со всеми вытекающими отсюда последствиями. Стоит отметить, что непосредственным предшественником Б. Айзека в исследовании данной темы стал известный французский писатель и социолог Альбер Мемми (Memmi A. Racism. Minneapolis, 2000). 7 Между прочим, в книге Б. Айзека встречается такое словосочетание, как «эллинский шовинизм» (с. 252). 8 В античности считалось, что смешение кровей ведёт к деградации этноса (с. 196). 9 В «Политике» Аристотель впервые сформулировал мысль о том, что греки призваны властвовать над миром (Aristot. Pol. 1327b).

172

дит к выводу, что ещё в период классики греческие авторы перевели понятие «варвар» из этнической области в культурную и социальную, когда варвар мог превратиться в эллина и наоборот (с. 210–211). В свою очередь тот же варвар мог стать римлянином, получив права римского гражданства (с. 219). Анализируя труд Аммиана Марцеллина на предмет отношения римского историка к номадам («Римляне и кочевники в IV в.», с. 221–241), Б. Айзек приходит к выводу, что это отношение было сугубо негативным. Кочевники уподоблялись диким животным и кентаврам, им приписывались человеческие жертвоприношения с поглощением крови жертв (с. 230). По мысли исследователя, это уже не просто враждебность, это идеология, или проторасизм (с. 237). В статье «Мультикультурное Средиземноморье?» (с. 242–256) автор полемизирует с Эриком Грюэном, применившим к античному Средиземноморью такой современный термин, как «мультикультурный мир»10. По мнению Э. Грюэна, греков и римлян отличала «толерантность», а их цивилизации был присущ «мультикультурализм». Критикуя этот тезис известного антиковеда, Б. Айзек с полным основанием утверждает, что в античности вместо пресловутой «толерантности» бытовали разные формы этнических стереотипов, предрассудков и ксенофобии (с. 243). Главная его мысль заключается в том, что ксенофобия и ненависть на этнической почве обычно направлены не столько на внешнего врага, сколько на «внутренних» чужаков (с. 247). В то время как в негативном отношении Тацита к евреям Э. Грюэн усматривает всего лишь иронию или шарж, Б. Айзек, напротив, уверен, что никакой иронии здесь нет, а причиной «антисемитизма» Тацита считает стойкое предубеждение историка в отношении еврейской общины Рима (с. 250). С этой точкой зрения трудно не согласиться11. Теме распространения латинского языка в восточных провинциях посвящена статья «Латинский язык в городах римского Ближнего Востока» (с. 257–284). Автор приходит к выводу, что среди языков, бывших в употреблении среди городского населения восточных провинций, латынь занимала последнее место, пропустив вперёд греческий, а также местные семитские языки (с. 258). Во-первых, латынь была языком провинциаль10

Gruen E.S. Rethinking the Other in Antiquity. Princeton, 2011. P. 253, 264–265, 287–299, 306. 11 См. наши работы на эту тему: Никишин В.О. К вопросу об «антисемитизме» Цицерона и Тацита // В поисках древности: история древности и археология. Труды II и III межвузовских конференций молодых учëных памяти профессора В. Ф. Семëнова. Вып. 1. М., 2005. С. 217–226; он же. К вопросу о феномене римского «антисемитизма» // Ставропольский альманах Российского общества интеллектуальной истории. Вып. 9. Ставрополь, 2007. С. 215–225; он же. О природе римской ксенофобии // ДВАМ. Вып. IX. М., 2018. С. 316–339.

173

ных властей; во-вторых, это был язык военных; в-третьих, на ней говорили жители римских колоний, зачастую бывшие военнослужащие. В качестве источника исследователь привлекает данные эпиграфики. По мысли Б. Айзека, предпочтение латыни в надписях из восточных городов зачастую маркировало идентичность – политическую, культурную, идеологическую, и это помимо декларации социальной и политической лояльности (с. 282). Говоря о феномене «антисемитизма» в античности («Античный антисемитизм» (с. 285–305), Б. Айзек характеризует его как разновидность этнических, социальных и религиозных предрассудков, нетерпимость по отношению к евреям12. Античный «антисемитизм» зародился в Александрии Египетской. Он был порождён слухами о ксенофобии, «мизантропии» и «атеизме» евреев, которые якобы практиковали человеческие жертвоприношения и каннибализм, а также поклонялись ослу (!). В свою очередь, римский «антисемитизм» был обусловлен неприязнью к евреям на социальной и религиозный почве, неприятием обрезания, празднования субботы и ряда пищевых запретов (прежде всего, воздержания от свинины), а также проблемой прозелитизма (с. 287–291). По мнению исследователя, как и в случае с александрийским «антисемитизмом», проблема заключалась в том, что евреи жили в Риме бок о бок с «коренным» населением, отсюда проистекала и непримиримая враждебность к ним (с. 294). Той же тематике посвящена статья «Религиозная политика Рима и восстание Бар-Кохбы» (с. 306–323). Б. Айзек констатирует, что римляне настороженно относились к иноземным культам и подвергали гонениям те из них, которые представлялись им опасными, т.е. угрожали «обычаям предков» (mores maiorum). В частности, римские власти, как могли, боролись с иудейским прозелитизмом (с. 307). И здесь дело было даже не в том, что сами евреи никаким прозелитизмом не занимались, а в том, что римские власти видели проблему в обращении в иудаизм множества римских граждан – в т.ч. отдельных представителей правящей элиты. Последние три статьи сборника посвящены ближневосточным сюжетам: «Евреи, христиане и другие в Палестине. Свидетельство Евсевия» (с. 324–334), «Римское благоустройство в Вади-эль-Араб в IV в.» (с. 335– 344) и «Хатра против Рима и Персии. От победы к поражению» (с. 345– 354). В первой из них автор задаётся вопросом: каким образом в Палестине распределялись такие группы населения, как язычники, евреи и христиане? В качестве источника исследователь привлёк «Ономастикон» Евсевия Кесарийского. Сведения последнего он сопоставил с данными талмудической литературы и пришёл к выводу: в большинстве деревень население было смешанным (с. 332). Во второй статье Б. Айзек анализи12

442–446.

Подробнее см.: Isaaс B.H. The Invention of Racism in Classical Antiquity… P.

174

рует данные «Ономастикона» о строительстве и обустройстве римских дорог в Палестине в период тетрархии. Наконец, статья «Хатра против Рима и Персии. От победы к поражению» (с. 345–354) представляет собой сжатый и вместе с тем весьма информативный очерк истории Хатры периода её процветания (около полутора столетий). Итак, сборник статей профессора Б. Айзека представляет собой своего рода квинтэссенцию научных изысканий маститого израильского антиковеда за несколько последних десятилетий. Все работы Б. Айзека отличают высокий профессионализм, исключительная добросовестность, фундированность и глубина анализа. Не стала исключением и эта книга, снабжённая необходимым научно-справочным аппаратом, примечаниями и обширной библиографией13. Данный труд, безусловно, станет важным подспорьем в научном поиске для антиковедов, занимающихся исследованиями в области идеологии, межэтнических отношений, культуры и религии древнего Средиземноморья в эпоху Римской империи.

13

Едва ли не единственная ошибка автора – то место, где он называет Квинта Цицерона «проконсулом Африки» (с. 193), а не Азии.

VARIA

А.А. Немировский ВЛАДЫЧЕСТВО АМАЛЕКИТОВ В ЕГИПТЕ У АРАБОЯЗЫЧНЫХ АВТОРОВ: ГИКСОССКОЕ ПРАВЛЕНИЕ В ЕГИПЕТСКИХ И АЗИАТСКИХ ПРЕДАНИЯХ. АННОТАЦИЯ СЮЖЕТОВ.

Введение. 1. Коптская традиция об истории фараоновского Египта в арабо-мусульманской рецепции. 2. Амалекитское (resp. гиксосское) владычество над Егип том в арабо-мусульманской традиции. Система индексации и условных обозначений. Сокращения. Релевантные сюжеты арабской традиции о Египте. §1. Основание царства Египта после Потопа. Первый период единства. §2. Разделение царства Египта на царства со столицами в Кифте, Ушмуне, Атрибе и Са. §3. Разделённый Египет и воссоединение Египта. §4. Второй период единства и Тутис б. Малийа. § 5. Общая схема правления амалекитов в Египте. § 6. Утверждение амалекитов в Египте. Первый амалекитский царь Египта. § 7. Амалекитская династия в Египте после ее первого царя § 8. Смена амалекитского правления местной династией §9. Пост-амалекитский период (суммарно). §10. Другие предания о владычестве амалекитов в Египте. §11. Предания о владычестве других азиатов в Египте. §12. Некоторые сведения о происхождении и древнейшей истории амалекитов.

176

Введение. 1. Коптская традиция об истории фараоновского Египта в арабомусульманской рецепции. Настоящая работа посвящена материалу, почти не привлекавшемуся в науке, особенно историками древнего Востока. Ряд арабоязычных сочинений IX–XV вв. и более поздние (начиная с древнейшего из дошедших таких сочинений – «Завоевании Египта, ал-Магриба и алАндалуса» Абд-ар-Рахмана ибн Абд ал-Хакама, IX в.) содержат обширные сообщения об истории фараоновского Египта. Эти сообщения носят легендарный, крайне фольклоризованный характер и представдяют собой сплав и контаминации сюжетов разного происхождения (см. ниже). Однако главным источником арабоязычной традиции о древнем Египте послужили именно сведения, почерпнутые у коптов – коренного населения страны. Это обстоятельство должно быть охарактеризовано подробнее. Состав и значение тех элементов коптской историко-литературной традиции о фараоновском Египте, которые могут стать нам известны по передаче и пересказам в арабо-мусульманских сочинениях (а это многие десятки, если не сотни сюжетов о древних царях, событиях, центрах и памятниках Египта), стали в достаточно детальной степени исследоваться относительно недавно1. Эти сочинения и выявление их местных коптских источников ненадолго привлекли египтологов при первом появлении их переводов2, затем получали лишь единичные проявления внимания3, и лишь в последние десятилетия обсуждение их стало развиваться интенсивнее4. Постепенно выясняется, что дошедшие грекоязычные, 1

Дошло около двух десятков лишь важнейших трудов такого рода, от «Завоевания Египта...» ибн Абд ал-Хакама в IX в. до «Кварталов и памятников» Макризи в XV в. Краткие сводки данных этой арабо-мусульманской традиции о фараоновском Египте: Wiet G. L’Égypte de Murtadi fils du Ghaphiphe. P., 1953. P. 16– 29; Cook M. Pharaonic History in Medieval Egypt // Studia Islamica. 1983. 57. P. 67–103. О ее источниках и характере см. Певзнер С.Б. Рассказ Ибн ‘Абд ал-̣Хакама о древней истории Египта // Письменные памятники Востока (1971). М., 1974. С. 61–85; Немировский А.А. У истоков древнееврейского этногенеза. М., 2001. C. 220–222; ElDaly O. Egyptology: The Missing Millennium. Ancient Egypt in Medieval Arabic Writings. L., 2005; Банщикова А.А. Переломные эпохи в исторической традиции и сознании древних египтян. М., 2015. С. 19–22, 46–79, 101–102, 133–138. 2 Maspero G. L'Abrégé des merveilles // Journal des savants. 1899. P. 69–86, 155– 172, 277–278 = Maspero G. L’abrégé des merveilles // Maspero G. Études de mythologie et d’archéologie égyptienne. Vol. 6. P., 1912. P. 443–491. 3 Murray M.A. Maqrizi’s Names of the Pharaohs // Ancient Egypt. 1924. 2. P. 51–55; Певзнер С.Б. Рассказ… и др. 4 El-Daly. Egyptology…; неопубл. дисс. Pettigrew M.F. The wonders of the ancients: Arab-Islamic representations of ancient Egypt. PhD. Thesis. University of

177

латинские и египтоязычные (иероглифические, иератические, демотические и коптские) тексты охватывают далеко не подавляющее большинство сюжетов позднеегипетско-коптских представлений о прошлом своей страны (развивавшихся непрерывно со времён соответствующих событий), и значительная часть этих сюжетов сохранилась только в рецепции арабоязычных сочинений. Среди этих сюжетов оказывается немало таких, которые остается рассматривать как плод локальных и общеегипетских традиций устных и письменных сообщений, непрерывно восходящих к глубокой древности, передававшихся начиная ещё с III–II тыс. до н.э. и иногда излагающих сообщения о различных событиях столь отдалённого времени с высокой степенью достоверности и детализации. Причина относительно небольшого внимания, которым, несмогря на сказанное, эта тема пользуется в египтологии, заключается в том, что от собственно коптских историко-литературных сочинений о древней истории Египта почти ничего не дошло – нашим источником в этой сфере является почти исключительно изложение содержания устных преданий коптов и их несохранившихся «книг» в арабо-мусульманских трудах, обращающихся к истории фараоновского Египта, где сведения, почерпнутые из коптской традиции, иногда явственно выделяются как таковые (в том числе прямыми указаниями авторов, как изложение «сообщений коптов» и «книг коптов», см. прим. 6, 7), а иногда представлены в контаминации с сюжетами азиатских исторических традиций о Египте (в том числе ветхозаветной), но и в последнем случае коптский компонент часто вычленяем по содержанию соответствующих элементов и именам их героев. Анализ большинства арабо-мусульманских сообщений о фараоновском Египте показывает (см. ниже), что прежде всего они фиксируют и излагают именно коптские традиции о прошлом Египта в том виде, в каком указанные традиции бытовали на момент арабского завоевания Египта и далее (то есть в VII–VIII вв. н.э. и далее). В арабоязычные труды материал этих коптских традиций мог попадать из разных источников, – от устных рассказов до ученых сочинений и California, Berkeley, 2004; Банщикова А.А. Мотивы древнеегипетского фольклора в рассказе Ибн Абд ал-Хакама о царице Далуке // Восток. 2007. №1. С. 33–43; ряд работ У. Сезгин, перепечатанные в Sezgin U. Al-Masʿūdī, Ibn Waṣīf und Könige von Ägypten. Ein arabischer Text (4./10. Jahrhundert) über Könige von Ägypten gewährt Einblicke in das spätantike Ägypten. Frankfurt a. M., 2011; Банщикова А.А. Переломные эпохи…; Немировский А.А. Одно коптское предание об основании Александрии: память глубиной в две тысячи лет // Mare Nostrum. Соль Средиземноморья. 2019. 1. C. 7–63; Немировский А.А. Рубеж XIX / XX династии и Исход как историческая веха в позднеегипетско-коптской схеме истории Египта // Aegyptiaca Rossica. Вып. 7. М., 2019. С. 214–225.

178

литературных композиций, в том числе благодаря арабской языковой ассимиляции и исламизации самих коптов. Конечно, целью авторов арабоязычных трудов была не передача именно коптских сведений, а просто изображение древнего прошлого Египта и его эпизодов по совокупности всего материала, прямо или опосредованно доступного арабо-мусульманским авторам (включая ветхозаветные и коранические представления, данные антично-христианской учености, особенно сирийской, собственно арабские легенды о Египте и т.д.). Однако получающееся при этом изложение главным образом и передавало местные коптские представления о прошлом Египта (как однозначно видно и из содержания излагаемых в арабоязычных трудах сюжетов5, и из имён персонажей, и из систематических прямых ссылок соответствующих арабо-мусульманских авторов на «книги коптов»6 и на «рассказы/сообщения» – чаще устные, но также и письменные – коптов7; такие ссылки нередки у арабоязычных авторов при изложении сюжетов истории фараоновского Египта, когда речь идет о первичных источниках их сведений), пусть даже в частичном сплаве с инородным по отношению к ним материалом, особенно библейским. Подчеркнем, однако, что сам этот сплав собственно египетских преданий с библейскими сюжетами (в том числе усвоенными в исламские представления) отнюдь не был осуществлен или внедрен чужеземцами. Он возник на самой египетской почве не только задолго до арабского завоевания, но даже и за много веков до христианизации Египта, под влиянием взаимодействия египтян с азиатскими, особенно древнееврейскими преданиями о Египте. Так, уже позднеегипетская традиция времён 5

Cм. Певзнер С.Б. Рассказ… (особ. с. 74); Бойко К.А. Об арабском источнике мотива о золотом петушке в сказке Пушкина // Временник Пушкинской комиссии, 1976. Л., 1979. С. 113–120; Немировский А.А. У истоков… 220–222 (о схождениях арабо-египетской схемы египетской истории с реальностью, мыслимых только как плод арабской рецепции египетской традиции); Банщикова А.А. Мотивы…; она же. Переломные эпохи…; Немировский А.А. Одно коптское предание… В частности, у большинства сюжетов арабо-мусульманской традиции о фараоновском Египте нельзя предположить коранических и вообще неегипетских источников, а у многих при этом есть параллели в дошедшем доарабском египетском материале (в том числе в античной его рецепции), см. Немировский. У истоков… С. 220 слл., Банщикова А.А. Переломные эпохи…. С. 46–79, 101–102, 133–138. 6 Например, L'Abrégé des Merveilles / B. Carra de Vaux. P., 1898. P. 165, 197, 202, 203, 213, 247, 249 и др.; Maqrizi / Bouriant U. Description topographique et historique de l’Égypte. Vol. I. Cairo, 1895. P. 325) 7 Например, Абд ар-Рахман ибн Абд ал-Хакам. Завоевание Египта, ал-Магриба и ал-Андалуса. М., 1985 (далее – Завоевание…). C. 49, 50; Maqrizi. Description... P. 91, 101, 200, 321, 325, 326, 341 и др.; L’Abrégé… P. 169, 187, 190, 201, 210, 216, 217, 244, 297, 305, 318–319, 359 и др.

179

до Манефона вписывала древнееврейский Исход в свою схему египетского прошлого (разумеется, в виде, достаточно изменённом по сравнению с ветхозаветным в пользу египетского национального самолюбия и полемики с иудаизмом), и Манефон в III в. до н.э. излагает этот взгляд, уверенно помещая Исход на одно из финальных правлений XIX династии (сюжет о царе Аменофисе/Аменофтесе и жреце ОсарсифеМоисее, Contra Ap. 232–250). А с переходом египтян в христианство (III– IV вв. н.э.) для них становилось просто неизбежным включение всех касающихся Египта элементов библейского материала в свои собственные схемы древней истории своей страны (и использование при этом трудов позднеантично-христианской учености, наподобие христианских обработок манефоновского материала). Таким образом, коптские традиции о древнем Египте, с которыми встретились арабо-мусульманские завоеватели, были отчасти плодом непрерывного многовекового развития собственно египетских представлений на этот счет со времён фараонов, отчасти – плодом позднейшего включения в эти представления сведений, почерпнутых из традиций неегипетских (прежде всего библейской, иудео-христианской), причем само это включение не было внедрено в египетскую традицию извне (от чужеплеменников она почерпнула лишь материал для указанного включения), а стало частью всё того же непрерывного развития египетской исторической традиции ешё в дохристианские времена, уже в V–IV вв. до н.э. (коль скоро Манефон в III в. до н.э. представляет включение Исхода в египетскую историю с полной уверенностью, как нечто бесспорно известное, а также вводит отождествления некоторых фигур египетской истории с персонажами греческих легенд о Египте, Contra Ap. 102, Manetho. Frgg. 62–638) и активно продолжилось в христианском позднеантичном Египте (IV–VII вв. н.э.), с нарастающим усвоением наработок антично-христианской учености. Исламское завоевание и его последствия могли принести только дополнительные соотнесения уже сложившихся коптских представлений с библейским материалом в его арабском и кораническом преломлении и с другими азиатскими (прежде всего арабскими) легендами, затрагивающими Египет. В результате материал арабо-мусульманских повествований о древней истории Египта восходит частично к традиции собственно египетских сообщений об истории своей страны, непрерывно развивавшихся со времён фараонов, частью – к более поздним топосам коптских христианских представлений об истории Египта (сформировавшимся, в свою очередь, на основе синтеза вышеуказанных собственно египетских 8

См. Ладынин И.А., Немировский А.А. Манефон и его труд в новом монографическом исследовании // ВДИ. 2018. Т. 78. № 4. С. 1037–1038.

180

представлений; дохристианской античной учености, включая грекоязычные композиции египетских же авторов, наподобие Манефона и Херемона; библейской традиции; позднеантичной христианской традиции, синтезирующей элементы всех только что названных комплексов), частью – ко внебиблейским и не-иудео-христианским азиатским преданиям о Египте (прежде всего арабским, включая элементы традиций арабизированных неарабских племён) По счастью, вычленение соответствующих пластов материала, легшего в основу арабоязычных повествований о фараоновском Египте, во многих случаях не представляет затруднений9. Выявляющиеся по арабоязычным трудам коптские сюжеты о древнем прошлом Египта в чем-то сходны с другими позднеегипетскими изводами представлений о нем, известными по передачам античного времени (от Геродота до «Книги Сотиса»), в чем-то отличаются от них (что неудивительно: все эти передачи на 500–1000 лет старше, чем то состояние египетской традиции о прошлом, которое отразилось в арабоязычных сочинения). Характерно, что в арабоязычных трудах сообщения о доисламском египетском прошлом укладываются в устойчивую общую хронологически-периодизационную схему древней истории Египта, несколько отличную от иных подобных схем, существовавших в историко-литературно-фольклорной традиции египтян середины I тыс. до н.э. – I тыс. н.э. (и также отличных друг от друга (одну из них передает по египетским рассказам Геродот, другую, сходную с ней – Диодор, третью представляет Манефон, четвертую – более поздняя «Книга Сотиса»; известны и другие такие схемы10), но при 9

См. Maspero G. L'Abrégé… Такой разнобой вызывался специфическим характером египетского историописания: египетская традиция располагала сводными царскими списками, селективными царскими списками по отдельным династиям и их группам, письменными литературно-историческими композициями об отдельных персонажах, обычно очень беллетризованных и фольклоризованных, и устными преданиями. Все эти элементы могли изменять, контаминировать, по-разному сводить воедино, в том числе с ошибочными перестановками и новыми контаминациями. В результате и получались существенно отличавшиеся друг от друга сводные египетские схемы собственной истории со множеством общих элементов (Банщикова А.А. Историописание без истории: египетское восприятие прошлого и его фиксация // Древнейшие государства Восточной Европы. 2013 г. Зарождение историописания в обществах Древности и Средневековья. М., 2016. С. 25–37; Ладынин И.А. «Снова правит Египет!» Начало эллинистического времени в концепциях и конструктах позднеегипетских историографии и пропаганды. СПб., 2017; cр. Tait 2003, Gozzoli 2006; разбор ярких примеров контаминаций и перестановок ср. в: Ладынин И.А., Немировский А.А. К эволюции восприятия амарнских царей и Хоремхеба в идеологической и исторической традиции древнего Египта // Древний Восток: общность и своеобразие культурных традиций. М., 2001. С. 87–99; Ладынин И.А., 10

181

этом настолько достоверно передающую реальную периодизацию истории Египта (см. таблицу на следующих страницах и примечания к ней), что не остается сомнений: схема эта могла возникнуть только на египетской почве, у более или менее образованных египтян, и является, таким образом, ещё одной версией египетской истории, выдвинутой носителями египетской культуры последнего тысячелетия ее существования, наряду с другими такими версиями, упомянутыми выше. Эта поздняя коптская сводная схема истории древнего Египта, передаваемая в арабоязычных сочинениях, оказывается – не только по сравнению с прочими аналогичными египетскими схемами, но и сама по себе – весьма близкой к реальной истории страны, стоя в этом смысле на втором месте после манефоновской. Таблица. Схема истории фараоновского Египта в арабской рецепции [ибн Абд ал-Хакам, «Завоевание Египта...». С. 7–32, ср. ту же схему у других авторов, сводка в: Wiet. L’Égypte de Murtadi… P. 16–29 и сопоставление в: Немировский А.А.. У истоков… С. 220 слл.; Банщикова А.А. Переломные эпохи… С. 19–21; Немировский А.А. Одно коптское предание…]. Немировский А.А. Принципы контаминации исторических сообщений в сведениях Манефона о военно-политической истории Египта II тыс. до н.э. // Древность: историческое знание и специфика источника. IV. М., 2009. C. 66–68; Ладынин И.А. Легенда о царе Аменофисе и финал второго томоса труда Манефона // Петербургские египтологические чтения 2007–2008. СПб., 2009. C. 164–180; Ладынин И.А. «Стелы Сесостриса»: Топос античной историографии и древнеегипетские реалии // ВДИ. 2012. № 1. С. 3–15; Немировский А.А. К интерпретации вербальных и графических способов сравнительной характеристики протагонистов в Сказке об Апопи и Секененра // Aegyptiaca Rossica. Вып. 1. М., 2013. С. 168–170, 173 сл., прим.18; Ладынин И.А. «Завоеватель Сесонхосис»: Войны Шешонка I в Азии и их вероятное отражение в античной традиции о великом египетском царе-завоевателе // Восток, Европа, Америка в древности. Вып. 3: Труды XVIII Сергеевских чтений. М., 2014. С. 49–57; Ладынин И.А. Циклы египетской истории и три томоса труда Манефона (I) // ВДИ. 2015. № 4. С. 3–19; Ладынин И.А. Циклы египетской истории и три томоса труда Манефона (II) // ВДИ. 2016. Т. 76. № 2. С. 315–340; Ладынин И.А. Александр – «новый Сесонхосис»: Египетская пропагандистская фикция начала эллинистического времени и предпосылки к ее возникновению // Проблемы истории, филологии и культуры. 2015. № 2. С. 32–51; Немировский А.А. «Амосис, он же Тетмосис»: фараон – изгонитель гиксосов у Манефона» // Aegyptiaca Rossica. Вып. V. М., 2017. С. 173–196; Ладынин И.А. Две версии Исхода в традиции Манефона Севеннитского // «Хранящий большое время». М., 2018. С. 96–113; Немировский А.А. «Пастухи и фиванцы». Выделение и продолжительность династий гиксосского времени (XV–XVII) в труде Манефона. М., 2019. С. 51, 71, 202; Немировский А.А. Одно коптское предание… С. 12–13, 35–36, 38, 43–44, 46–58.

182

Фазы согласно схеме древней истории Египта у Ибн абд Ал-Хакама (аналогично у иных арабомусульманских авторов) I. Правление в Египте некоего изначального ряда царей (при синхронизации египетской истории с ветхозаветной арабо-мусульманские авторы определяют их как «допотопных» и первых «послепотопных»).

Соответствия в реальной истории

Раннее и Старое царство.

II. Время раздробленности, распада Египта на несколько I Переходный период – время раздробленцарств (4 царства) с собственными династиями ности Египта на отдельные политии

III. Воссоединение страны и правление местной династии, оканчивающееся царствованием женщины (Хурия дочь Тутиса).

11

Среднее царство (оканчивается правлением царицы Нефрусебек)11

Отметим, что женское правление на исходе этого периода арабо-египетской схемы (III по нашему счету) по своему месту в этой схеме отвечает именно женскому царствованию (Нефрусебек) на исходе Среднего царства, перед II Переходным периодом и его гиксосской составляющей (соответственно, за этим женским правлением в обсуждаемой схеме следует амалекитское (resp. гиксосское) владычество в Египте, период IV по нашему счету), однако в рамках той же схемы указанное правление оказалось контаминировано с воспоминаниями о женских царствованиях Амарнской эпохи (см. ниже), так что в арабо-египетских трудах эта царица, подытоживающая период III обсуждаемой схемы – это либо Хурия (Гуриак, Харуба и т.д.), преемница Тутиса, либо ее преемница Дулайфа (Залифа, Залфа и т.д.; эти две фигуры отражают двух цариц Амарнской эпохи – «Анхетхеперура» и «Анхесенамон» в условном египтологическом произношении их имен; первое из них реально произносилось примерно как Анххурурия, что и дало форму «Хурия», см. Немировский. Одно коптское предание…; Тутис отвечает Тутанхамону), с соответствующим наложением эпохи гиксосского владычества (в реальности имевшего место на следующем после Среднего Царства и Нефрусебек большом этапе египетской истории) на пост-амарнское время (в реальности следовавшая за временами Амарны и ее цариц эпоха XIX династии), см. ниже (контаминация ремисценций гиксосского времени, Амарны и пост-амарнской эпохи наблюдается уже у Манефона, см. ниже; о причинах подобных контаминаций в египетской исторической памяти см. прим. 10). Из-за этого наложения двух реально разновременных периодов египетской истории (гиксосского и постамарнского) друг на друга в арабо-египетской схеме должно было бы получаться большое хронологически-содержательное сокращение сравнительно с реальностью, где эти периоды занимали разные места (а между ними ещё и лежало правление XVIII династии). Как раз в том варианте арабо-египетской схемы, что представлен, в част-

183

IV. Захват Египта азиатами-амалекитами и правление династии амалекитов (4–5 царствований: Валид сын Даумага, Риййан сын Валида – фараон Иосифа, Дарим сын Риййана, Кашам сын Мадана; возможно, ещё Валид сын Мусаба)

II Переходный период, гиксосское владычество

V. Правление новой местной династии, единственный царь которой (отождествляемый с ветхозаветным фараоном – современником Моисея) часто именуется просто «Фираун» (Фараон; личное имя его приводится как «Талма Копт») и правит «около 500 лет» (персонифицируюя тем самым целый этап истории страны)

~ Новое царство (целиком или до XX династии)

VI. Новый (последний в жизни независимого Египта) исторический период, начало которому после некоей катастрофы (отождествлена как гибель Фараона и мужчин Египта во время Исхода при преследовании Моисея) кладет правящая сразу после Исхода царицапреобразовательница Далука (20 лет), и ещё 400 (по др. автором более 600) лет, до конца своей независимости, Египет остается таким, каким она его обустраивает12

~ III Переходный период (+ XX династия) и Cаисское время

VII. Конец независимой древнеегипетской государственности, азиатская аннексия Египта, проходящая в два этапа. Первый из них – разгром Египта «Бахт Нассаром»/Навуходоносором и угон им населения Египта в вавилонский плен; второй этап – спустя 40 лет после своего похода Навуходоносор заселяет опустевший Египет угнанными им оттуда ранее египтянами в качестве его подданных. И дата этого второго события в арабской традиции (через 40 лет после вторжения Навуходоносора), и его рубежный характер (конец египетской независимости, начало времён чужеземного

первый этап – победоносный опустошительный поход Навуходоносора на Египет в 567 г.; второй этап – персидская аннексия Египта в 525 г.

ности, у ибн Абд ал-Хакама, это сокращение компенсируется увеличением продолжительности правления Фараона Исхода (который считался то последним амалекитским царём Египта, то, чаще, египтянином, сменившим на престоле амалекитскую династию) до фантастических 500 лет (Завоевание… С. 39); тем самым восстанавливается особый продолжительный период истории Египта, отвечающий именно тому промежутку между гиксосами и рубежом XIX/XX династии (с этим рубежом синхронизируется Исход и у Манефона, и в арабо-египетских трудах), который должен был бы иначе «выпадать» полностью или почти полностью вследствие указанного наложения. Это и есть период V арабо-египетской схемы на нашей таблице (соответствующий в реальности XVIII–XIX династиям).

184

господства над Египтом, продолжающихся до прихода арабов) точно соответствуют персидской аннексии Египта в реальной истории (525 г. до н. э.)13 12 13 . 12

По обсуждаемой схеме, это финальная эпоха египетской независимости вплоть до азиатского завоевания Египта в VI в. до н.э; начало ее отсчитывается от библейского Исхода и последовавшего за ним правления египетской царицы «Далуки»; при этом в одних версиях выделяется этап правлений Далуки и ее сына, после чего следуют цари-египтяне иных родов (Maqrizi. Description... P. 412.); в других версиях уже сразу после Далуки правят цари-египтяне иных родов (Maqrizi. Description... P. 410; Завоевание… С. 48), а продолжительность (после Далуки / Далуки и ее сына) оценивается в 400 лет (Завоевание… С. 48.) или 620 лет (Maqrizi. Description... P. 412). Библейский Исход был вписан в историю Египта как важный ее факт уже позднеегипетскими историками к III в. до н.э., т.е. в персидское время: Манефон помещает Исход на конец XIX династии (а именно, на правление третьего от конца царя этой династии, по Манефону – Аменофиса / Аменофтеса, Manetho. Frgg. 54–56); далее у Манефона на последнем месте в XIX династии стоит Туорис (отвечает исторической царице Таусерт – действительно последней в XIX династии, ок. 1200 г. до н.э.), а затем следует названная суммарно, без имён составляющих ее правителей, XX-я династия (Manetho. Frg. 57 a, b, c) из “Диосполитских (т.е. фиванских) царей, правивших (вместе) 178 (такое число – в передаче Манефона у Евсевия, frg.57b) лет”, причем по рубежу XIX и XX династий, т.е. по концу правления Таусерт, Манефон проводит грань между второй и последней, третьей из выделяемых им больших эпох всей истории Египта. В передающих коптскую (уже христианизированную) схему с дополнениями по собственно арабо-исламским представлениям арабоязычных трудах Исход сам рассматривается как грань эпох, сразу после Исхода (и гибели участвующего в его событиях фараона в море) правит «Далука» (или «Далука» и ее сын), а затем (в версии, излагаемой у Макризи по «рассказам» [коптов], Maqrizi. Description... P. 412), после Далуки и её сына цари-копты (египтяне) правят в Египте 620 лет, после чего Египет переходит под власть царей Вавилона (одна из реализаций общей схемы, приведённой выше на таблице). В течение этих 620 лет, согласно Макризи, первым правил некий «Диускулита», 78 лет, затем Саманадус, 26 лет и далее перечислен ещё ряд царей. Как заметила М. Мюррэй (Murray M.A. Maqrizi’s Names… P. 53–55), Саманадус и его преемники в этом списке, как однозначно видно из их имён и сроков правления – это Смендес, начинающий у Манефона XXI-ю династию, и его преемники из манефоновского списка той же династии (определённой у Манефона как Танисская) (Manetho. Fr. 58, 59 a, b). «Диускулита» же с его 78 годами правления однозначно отвечает предыдущей, XX династии того же манефоновского списка, которая в этом списке приведена суммарно, без имён отдельных царей, с определением «Диосполитские (т.е. Фиванские) цари» и сроком в 178 (по Евсевию, Manetho. Fr. 57b) лет (Manetho. Fr. 57 a, b, c). Далука и ее сын, как непосредственные предшественники «Диускулиты», т.е. XX династии, точно соответсивуют тем самым финалу XIX династии (когда в реальеной истории правили Саптах и Таусерт). Тем самым Далука и ее сын уже и по своему месту в списке, как непосредственные предшественники XX династии (и ее соответствия у Макризи и его

185

Среди огромного количества сюжетов рассматриваемых сочинений, восходящих к коптским источникам, есть немало таких, которые остается рассматривать как плод сообщений, непрерывно восходящих ко II тыс. до н.э. и, несмотря на такую давность, излагающих сведения о тех или иных его событиях с высокой степенью достоверности и детализации. Приведем два примера. Несколько арабоязычных сочинений содержат сюжет, с большими подробностями передающий знаменитый (для современной науки) событийный комплекс новоегипетской истории – финал Амарнской эпохи, включающий правление женщины-царя Анххурурия («Анхетхеперура») и обращение египетской вдовствующей царицы арабо-египетских источников) точно отвечают Таусерт и ее пасынку Саптаху в реальной истории (и правлению Туорис у Манефона). Даже такой нюанс, как появление у Далуки сына-преемника в одних вариантах арабо-египетской традиции (как в Maqrizi. Description... P. 411) и замещение этих двух правлений царствованием одной лишь Далуки, без преемника-сына, в других ее вариантах (так у ибн Абд алХакама, Завоевание… С. 48, в Maqrizi. Description... P. 410), находит соответствие в реальной истории, где Таусерт, являвшаяся фактически регентом в царствование своего пасынка Саптаха, после его смерти не только воцарилась, но и официально включала годы его царствования в свое собственное; такая тесная ассоциация правлений действительно могла бы одинаково отражаться в памяти потомства как правление одной Таусерт и как два правления – ее и ее пасынка (resp. «сына»). Другие доказательства соответствия легендарной Далуки реальной Таусерт см. в: Банщикова А.А. Мотивы…; Банщикова А.А. Переходные эпохи… С. 84–114; Кузьмина К.С. Кем была соратница царицы Далуки? // Учен. зап. Казан. ун-та. Сер. Гуманит. науки. 2016. Т. 158. Кн. 3. C. 765–775; отметим, что имена, получаемые египетскими правителями в арабоязычных историях, нередко не поддаются разъяснению и по разным причинам непохожи на реальные имена соответствующих египетских царей, так что несходство именований Далука и Таусерт/Туори(c) не мешает соотнесению этих персонажей, твердо выясняющемуся по месту обеих в исторической последовательности и другим данным). Таким образом, если у Манефона Исход помещается очень близко к правлению Таусерт, по финалу которого проводится граница двух последних больших эпох египетской истории, то копто-арабская традиция проводит очень близкую концепцию, но с некоторыми, естественными уже для христиан-коптов изменениями: грань эпох здесь сдвинута на сам Исход, а воцарение жещины-царицы «Далуки» (resp. Таусерт) ещё больше «подтянуто» к нему, подано как его непосредственный результат и начинает последнюю фазу независимой египетской истории (а не завершает предыдущую, как у Манефона). 13 В коптских и современных им ближневосточных представлениях об этом азиатском завоевании контаминировались реминисценции реального завоевания Египта персидским Камбизом в 525 г. до н.э. и победоносного похода в Египет вавилонского Навуходоносора в 567 г. до н.э. (Немировский А.А. У истоков... С. 221; Ладынин И.А., Немировский А.А. Поход Навуходоносора II на Египет 567 г. до н.э. в сведениях египетской и ветхозаветной традиций // Культурное наследие Египта и христианский Восток. Вып. 2. М., 2004. С. 63–76; Банщикова А.А. Переломные эпохи… С. 34–46).

186

(Анхесенамон, вдовы Тутанхамона) к хеттскому царю с просьбой прислать ей в мужья его сына, вместе с последствиями этой просьбы (хеттский царь послал ей своего сына Цаннанцаса, но того убили в Египте, и хетты возобновили войну с египтянами). В арабоязычных сочинениях этот комплекс передан как сюжет о царе Тутисе и двух женщинах, царствовавших в Египте (одна из них – Хурия, имя передает историческое Анххурурия), об их борьбе с мужчинами-соперниками, домогающимися их руки или раздела власти с ними, и с азиатской угрозой, в том числе о просьбе Хурии, обращенной к некому азиатскому царю, враждебному Египту, чтобы тот дал ей в мужья своего родича; азиатский царь прислал в Египет жениха, Джируна, но он был в Египте убит (по проискам самой Хурии), и за этим последовало азиатское вторжение в Египет14. При этом подчеркивается, что после Тутиса в египетском царском доме не осталось мужских наследников, что и вызвало женские правления и вопрос о передаче престола мужчине, за которого правящая женщина выйдет замуж (достаточно точная и детальная передача династического кризиса и ситуации финала XVIII династии после смерти Тутанхамона). Другой сюжет, содержащийся в ещё большем числе арабоязычных композиций, – предание о египетской царице Далуке, переустроившей Египет, после чего начался последний, примерно полутысячелетний этап его независимости, – был недавно детально проанализирован А.А. Банщиковой15, и обнаружилось, что за этим сюжетом должно было стоять ближе неизвестное египетское предание о царице Таусерт (последняя правительница XIX династии, ок. 1200 г. до н.э.); полное подтверждение этосу находится в передаче коптской традиции у Макризи, по которой Далука и ее сын однозначно оказываются непосредственными предшественниками XX династии (см. прим. 12). Но Таусерт и ее пасынок Саптах именно таковыми и были.

14

См. подробно Немировский А.А. Одно коптское предание… Искажения исторической реальности в этой легенде, разумеется, есть. Так, единовластной женщине-царю «Хурии» (чье имя и статус отвечает имени и статусу постэхнатоновской амарнской женщины-царя «Анхетхеперура»=Анххурурия) передана попытка получить в мужья сына азиатского царя, на деле осуществлявшаяся чуть более позджней амарнской вдовой царя Анхесенамон; гибель этого сына приписана проискам самой его невесты-царицы, в то время как в реальности сына хеттского царя устранили скорее силы, оппозиционные намерениям Анхесенамон заключить этот брак, имя «Джирун» сильно переиначивает хеттское «Цаннан(цас)» и т.д. Однако удивляют не такие искажения, а, напротив, степень удержания реальных подробностей событий XIV в. до н.э. в арабоязычной среденевековой традиции о Египте! 15 Банщикова А.А. Мотивы…; она же. Переломные эпохи… С. 84–114.

187

Такого рода примеры лишний раз показывают, что множество сюжетов египетской традиции о прошлом своей страны может быть доступно нам только по изложению и переложению их в арабоязычных средневековых сочинениях; полный круг таких сюжетов ещё только предстоит выявлять. 2. Амалекитское (resp. гиксосское) владычество над Египтом в арабо-мусульманской традиции. Непосредственной темой настоящей работы являются приводимые в этих сочинениях сообщения о том, что некогда Египет был завоеван азиатским племенем амалекитов (хорошо известным в ветхозаветной традиции), и некоторое время цари-амалекиты правили Египтом, пока к власти не пришла туземная династия. Главная наша цель – само подробное изложение этих сообщений (практически неизвестных специалистам по истории древнего Востока); оно помещено ниже. Здесь отметим, что и содержание этого сюжета, и то хронологическое место, на которое арабоязычные авторы ставят его в рамках используемой ими схемы истории Египта, не оставляет сомнений в том, что здесь мы сталкиваемся прежде всего с арабской рецепцией традиции, отражающей гиксосское владычество в Египте, что констатировалось специалистами издавна. В самом деле, по обсуждаемым сообщениям арабоязычных авторов амалекитские правители когда-то завоевали Египет и правили им в течение 4–5 (по ибн Абд ал-Хакаму) царствований, после чего к власти вновь пришла местная династия (представление обо всем этом было настолько сильным, что само слово «фараон», арабск. фираун, трактовалось уже комментаторами корана как традиционный титул амалекитских царей16). В «Завоевании Египта...» ибн Абд ал-Хакама, как можно установить путем сличения разных мест текста, конец амалекитского владычества в Египте датируется временем за 820–920 лет до нашествия Навуходоносора II (реально 567 г. до н.э.) или до утраты Египтом независимости, датированной в тексте временем через 40 лет после этого (здесь должно иметься в виду персидское завоевание 525 г.; кстати, оно действительно произошло на сорок лет позже, чем вторжение Навуходоносора)17. 16

Wensinck A.J. Firawn // Enzyklopaedia des Islam. II. Leiden, 1993. P. 918. Сюжет об амалекитах и амалекитском фараоне Иосифа вписан уэе у ибн Абд ал-Хакама (IX в.) в общую арабо-египетскую, почерпнутую от коптов схему истории фараоновского Египта, освещавшуюся выше. В версии ибн Абд ал-Хакама эта схема выглядит так: после Валида, первого царя-амалекита в Египет, и его сына Риййана, фараона Иосифа, царили сын Риййана Дарим и некий Кашан б. Мад’ан, после гибели которого к власти пришла местная «коптская» династия, единственный царь которой – фараон Мусы-Моисея – часто именуеся просто «Фираун» и правит один 400 или 17

188

Иными словами, по ибн Абд ал-Хакаму амалекитская династия в Египте сошла со сцены примерно в середине – начале третьей четверти II тыс. до н.э. Предыдущие 4–5 амалекитских правлений займут тогда конец второй четверти – середину II тыс., т.е. с более чем удовлетворительной для средневекового сочинения точностью совпадут со временем реального азиатского правления в Египте – а именно, гиксосского правления. При этом надо подчеркнуть (см. прим. 11), что в копто-арабской схеме истории фараоновского Египта осуществлено приурочение нашествия Валида, установившего господство амалекитской династии над Египтом, ко времени легендарной царицы Хурии, наследницы Тутиса, и ее 500 лет. После него 20 лет царит преобразовательница Далука. «Египет ещё около 400 лет продолжал оставаться таким, как его устроила эта Далука» (Завоевание... С. 48), причем между фараоном Моисея и неким более поздним фараоном, завоевавшим Иерусалим при преемнике Соломона, т.е. реальным Шешонком I (вторая пол. X в.), правит 9 царей пяти-шести поколений (Завоевание... C. 31–53), т.е. проходит около 150–200 лет. Что в точности за перемена положила конец 400-летней эпохе, начатой Далукой, у ибн Абд ал-Хакама прямо не говорится, но по общему контексту повествования ибн абд ал-Хакама речь, очевидно, должна идти о конце национальной древнеегипетской государственности, т.е. о событиях VI в., прежде всего о персидском завоевании. Действительно, последними вехами древней истории Египта, которые приводит ниже ибн Абд ал-Хакам, являются опустошительный поход Бахт Нассара (Навуходоносора II) в Египет (реально этот поход имел место в 568/567 г.) и последовавшее через сорок лет (что отвечает, таким образом, середине 520-х гг.) возвращение египтян на опустевшую родину из вавилонского плена по повелению Навуходоносора и в качестве его подданных; после этого последнего события, пишет ибн Абд ал-Хакам, «Египет оставался завоеванным [азиатами]» (Завоевание...: 52). Затем следует уже изложение событий VII в. н.э. – завоевание арабами византийского Египта. И по датировке (середина 520-х гг.), и по своему общему характеру (начало эпохи чужеземного доарабского господства над Египтом, ключевой рубеж, в глазах автора завершающий всю древнюю историю этой страны) это вторичное «заселение» Египта из Азии угнанными туда ранее египтянами (=азиатская аннексия Египта) у ибн Абд ал-Хакама точно соответствует персидскому завоеванию Египта в реальной истории (525 г. до н.э.). Арабо-египетский автор ошибается лишь в том, что, по его мнению, эту аннексию осуществил сам Бахт Нассар. Поход Бахт Нассара и описанное «заселение» являются единственными крупными переменами в истории Египта, отмеченными в «Завоевании Египта...» между Далукой и приходом арабов; таким образом, именно они должны были положить конец упомянутой ранее ибн Абд ал-Хакамом 400-летней «эпохе Далуки». Как упоминалось, трудно не заметить полного структурного и почти полного хронологического совпадения схемы ибн Абд ал-Хакама с реальной египетской историей: четыре с лишним века Третьего Переходного периода (в том числе около двух веков от Шешонка до времён Исхода, т.е. до XIII в.), пять веков Нового Царства и около века азиатского правления перед ним.

189

ближайших преемников – т.е. к персонажам, за фигурами, именами и деяниями которых стоят правители и события Амарнской эпохи (см. выше), в действительности на три с лищним века более поздней, чем вторжение гиксосов18. Это приурочение давало в версиях, осуществивших его, автоматическое наложение амалекитской династии Валида на то продолжение эпохи Хурии, каким оно должно было мыслилться в египетской традиции до указанного приурочения (поскольку эпоха Хурии отвечает на деле эпохе Амарны, исторически этому продолжению отвечало бы время рубежа XVIII/XIX династии и самой XIX династии), то есть, в частности, к контаминации двух соответствующих династических сегментов: (1) царей амалекитской династии, начиная с Валида, и (2) тех царей, что правили после Хурии и ее ближайших преемников согласно тому былому (и не дошедшему до нас) состоянию египетской традиции, какое она имела до помещения амалекитского (resp. гиксосского) нашествия на эпоху Хурии. Иными словами, произошла контаминация реминисценций гиксосского времени (послуживших основой предания об амалекитском владычества Валида и его преемников в Египте), с одной стороны, и реминисценций амарнского и пост-амарнского времени – с другой. Явственные следы обсуждаемого наложения действительно обнаруживаются в арабо-египетских повествованиях о царях амалекитского дома, основанного Валидом: самому Валиду приписываются походы на юг до истоков Нила, его преемнику Риййану – покорение всей Сирии-Палестины и Верхней Месопотамии, всей Африки, части Европы, а также возведение памятников с надписями о своих свершениях (воспроизведение мотива о мирозавоевателе Сесострисе). Этот мотив мировых завоеваний практически несомненно поступил в традицию об амалекитах в Египте из контаминированных с ней реминисценций великих завоеваний XIX династии (с которой мотивы мировых завоеваний и миродержавия в египетской традиции действительно связывались в целом ряде произведений), а не из каких-то воспоминаний о самих гиксосах – едва ли египтяне могли что-то помнить об имевшем некогда место гиксосском влиянии в Куше, к югу от Египта, и в Палестине, к северу от него, и тем более увековечивали бы эти гиксосские успехи в своей традиции. Ещё один след наложения гиксосского владычества на правление XIX династии в обсуждаемых арабо-исламских повествованиях об амалекитских царях в Егнпте можно видеть в том, что эти повествования обычно дают указанным царям по два имени: одно арабское/семитское, другое – египетское, и иногда 18

О вторичном и потому противоречивом и неустойчиво-вариативном характере этого приурочения см. подробно: Немировский А.А. Одно коптское предание… С. 46– 55.

190

подразумевают, а иногда прямо прибавляют, что этим другим (египетским) именем соответствующего царя называют именно копты. Нам кажется, что эта двойственность именований может отражать иногда слияние двух династических сегментов – амалекитских царей Египта (наделявшихся семитскими / арабскими именами) и ряда преемников Хурии, какими они виделись в коптских преданиях до переноса на ее эпоху амалекитского завоевания (вероятно, им и могут отвечать некоторые египетские имена в двойных именованиях амалекитских царей Египта в наших источниках). Отметим н вариативность приурочения амалекитского завоевания Египтом при Валиде в обсуждаемой традиции. Оно помещается на время после Тутиса и Хурии (персонажи, отражающие цостэхнатоновских царей финала XVIII династии – Тутанхамона и женщины-царя Анх(т)ху(п)рурии / Хурии, см. выше), но очень неединообразно (см. ниже, § 6): то Валид завоевывает Египет при Хурии (одна из версий Макризи и «Сокращения диковин» [Abr.]), то при ее преемнице Дулайфе (ибн Абд ад Хакам; Масуди), то при преемнике Дулайфы Аймине (другая версия у Макризи и в «Сокращении диковин»); первый из этих вариантов исключает сами правления Дулайфы и Аймина, а второй – правление Аймина, хотя об этих правлениях те же арабо-исламские труды говорят вполне уверенно. Валил в этих трудах нигде прямо не отождествляется с тем азиатским царём, что ранее посылал войско Джируна против Хурии (хотя этот царь тоже иногда объявляется амалекитом), а в том вариаенте, где Валид атакует Египет при Хурии, вся история с указанным азиатским царём и Джируном не упминается вообще. Во всех этих разноречиях и расстыковках опять-таки проявляется вторичность и искусственность приурочения амалекитского / гиксосского завоевания Египта ко временам после Тутиса, когда в Египте не было мужских наследников в царском доме (что отвечает финалу XVIII династии). Как могла возникнуть в египетской и арабо-египетской традиции обсуждаемая контаминация сюжета, отражающего гиксосское нашествие на Египет, с сюжетом, отражающим Амарнское время (с соответствующим наложением в этой традиии этапа, отвечающего гиксосскому доминированию, на этап, отвечающий исходу XVIII и XIX династии)? Прежде всего повторим, что такие контаминации и транспозиции целых периодов реальной истории для египетской историко-литературно-фольклорной традиции не редкость (см. прим. 10, где названы и причины этого явления). Ещё важнее, что контаминация именно такого характера, который мы сейчас выявили, встречается уже у Манефона, в рассказе которого о царе Аменофисе/Аменофтесе, правившем в конце XIX династии (реальное соответствие – вероятно,

191

Мернептах-Саптах19) сплавлены воедино воспоминания о реальных событиях конца XIX – начала XX династии, Амарнской эпохе и нашествии и временном владычестве гиксосов (Manetho, Frg. 54, cf. Frgg. 55–56). Гиксосское вторжение в труде Манефона продублировано, и второе из них (на деле не имевшее места) помещено им на правление упомянутого Аменофиса/Аменофтеса; как и первое, оно у Манефона приводит к временному попаданию всего Египта под владычество гиксосов (только намного более короткому чем первое, имевшее место в реальной истории); ряд деталей правления этого Аменофиса взят при этом от Амарнского времени. То, что всё это оказалось связано у Манефона с царём конца XIX династии, объясняется содержательными ассоциациями всех соответствующих периодов в исторической памяти египтян: и гиксосское, и амарнское время, и исход XIX династии в официальной египетской традиции рассматривались как времена ритуальной и политической скверны и оттутствия полноценного (единодержавного) или вообще какого бы то ни было легитимного царя; все три эпохи были также временами, когда Египет должен был отбиваться от азиатских или ассоциирующихся с Азией противников (соответственно, гиксосов, хеттов в Амарнское время и «народов моря» в конце XIX и начале XX династии, причем основное вторжение «народов моря» – уже в начале XX династии – обрушилось на Египет именно из Азии), во всех трех случаях при этом Египет находился в крайне тяжелом положении (от гиксосов и хеттов египтяне терпели поражения, причем поражения от хеттов были глухо, но явственно отражены даже в официальной египетской традиции Амарнского времени: Тутанхамон на своей стеле, а потом Хоремхеб, узурпировавший ее, заявляют, что до них египтяне терпели военные неудачи в Азии; от «народов моря» египтяне отбились с большим напряжением сил, и сражаться им пришлось в самом Египте, в Дельте). Компоненты, контаминируемые в изложенном сюжете Манефона: гиксосское время, Амарнское время и пост-амарнский период – те же самые, что слиты в обсуждавшейся выше итоговой схеме арабоегипетских трудов (хотя конкретный вид этой контаминации, разумеется, иной). Почва для этой второй контаминации была, очевидно, той же, что только что прослеживалась для Манефона, а именно ассоциация по сходству ключевых пунктов исторического содержания соответствующих эпох и их реминисценций в памяти египтян (при отсутствии твердого общераспространенного знания о том, что речь идет о разных эпохах, 19

В начале правления этот царь носил имя Рамсес Саптах, но потом переименовался в Мернептаха Саптаха. См. Ладынин И.А., Немировский А.А. К эволюции… С. 92, 97; Ладынин И.А., Немировский А.А. Принципы контаминации… С. 66; Ладынин И.А. Легенда о царе Аменофисе… С. 170.

192

занимавших такие-то различные места в общей схеме египетской истории). В результате в нашем случае воспоминания о гиксосском нашествии, установившем гиксосское господство (resp. сюжет о нашествии амалекита Валида, основателя амалекитского господства в Египте) оказались подсоединены к воспоминаниям об имевшем место в эпоху Амарны успешном натиске азиатского владыки (реально – хеттского Суппилулиумы) на египтян, сочетавшемся с его переговорами с египетской царицей о династическом браке её с его сыном Цаннанцасом, затем убитом в Египте (resp. сюжет о том, как азиатский царь посылал войска в Египет в эпоху Хурии, в том числе под началом своего родича Джируна, и как Хурия вела с ним и Джируном переговоры о ее браке с Джируном, после чего Джирун был убит в Египте, см. выше). Обратимся к ещё одному вопросу: откуда в обсуждаемых арабоязычных трудах появилось устойчивое представление о том, что соответствующие азиатские владыки Египта (resp. гиксосы – само слово «гиксос» арабоязычным авторам, разумеется, неизвестно) были именно амалекитами20? Манефон конкретного племенного происхождения гиксосов (в рамках совокупности азиатов в целом и левантийской их составляюшей в частности – к последней Манефон гиксосов как раз относит21) не знает и дает понять, что не знает её и египетская учёность, которую он использует; для Манефона и его предшественников гиксосы – некий неизвестный по конкретной племенной принадлежности азиатский народ «из восточных краев» [Сontrа Ap. § 75], для которого египетские авторы придумали составное ученое обозначение на египетском языке, 20

См. об этом в целом Немировский А.А. Библейские коннотации гиксосского правления в религиозных традициях Запада и Востока // Древний Египет и христианство. М., 2000. С. 95–99; Немировский А.А. У истоков… С. 222 слл.; Банщикова А.А. Переломные эпохи… С. 133 слл. 21 В эпитоме / царском перечне Манефона, приведённом у Евсевия и Африкана, о гиксосских царях сказано, что они были «финикийцами» (Manetho. Fgg. 43, 48 a, b, 49). Учитывая, что в то же время Манефон прямо пишет (Сontr. Ap. § 75, 82), что гиксосы – азиатская гркппа (народ, у Манефога этнос) «безвестного происхожления», для которой в Египте задним числом придумали искусственное египтоязычное ученое обозначение «цари (= владычные) пастухи», это «финикийцы» нельзя считать обычным этнонимом «финикийцы» (будь оно так, происхождение гиксосов Манефон не мог бы считать «безвестным»), а надо рассматривать как грекоязычную египетскую передачу общего египетского обозначения азиатов Леванта – ааму (этим термином египтяне действительно прилагали к гиксосам в пору войн с ними и ближпйшие следуюшие века, а термин «Финикия» как раз применялся египтянами времён Птолемеев как эквивалент таких египетских обозначений Леванта и его населения), см. Немировский А.А. «Пастухи и фиванцы»… С. 26; 57, прим. 87.

193

транскрибируемое по-гречески как ὑκσώς (гиксос22) и означающее, по Манефону, «цари–пастухи» (причем, уточняет Манефон, слово гик-«цари» взято из священного иероглифического языка, а слово сос-«пастухи» – из разговорного, демотического) [Сontr. Ap. § 82], что однозначно отвечает египетскому *HqA(w)-SAsw23,24. Какие-то другие авторы эллинистического 22

О многозначности употребления этого термина в современной науке см. Немировский А.А. «Пастухи и фиванцы»… С. 6–17. У Манефона это греческая транскрипция ученого египетского термина (который сам Манефон разъясняет как иероглифическое гик-(египт. HqA) «цари / государи» + демотическое «сос» [егип. шос] «пастухи»), именующего, по Манефону, некую группу («народ», этнос) азиатов, вторгшуюся в Египет «из восточных краев» (районов, долей, греч. ἐκ τῶν πρὸς ἀνατολὴν μερῶν; очевидно, имеется в виду восточное [от Египта], синайскоаравийское направление внутри Азии, которое, по меньшей мере в I тыс. до н.э., египтяне выделяли в ней и противопоставляли северному, палестино-сирийскому направлению внутри Азии, см. ниже прим. 23) и захватившую Аварис. То, что такое вторжение действительно имело место, подтверждается, в частности, особенностями употребления слова «Кемет» (Египет) египтянами гиксосского времени: по одной из моделей этого употребления, существовавшей как раз только в гиксосское время, вся та часть территории Египта, что контролировалась гиксосскими царями Авариса (а именно, Египет от моря до Кус), вообще не рассматривалась как часть «Кемета» (Египта), а признавалась особой «Страной азиатов», лежащей к северу от «Кемета». Такое словоупотребление могло возникнуть как реакция на вторжение чужеземцевазиатов и переход под их власть части Египта, но для него не возникло бы почвы, если бы гиксосские цари Авариса не представляли такую чужеземную вторгшуюся группу, а были выходцами из числа давно проживавших в самом Египте египетских подданных азиатского происхождения (каких в Дельте было немало), добившимися власти в Аварисе «изнутри», в результате возвышения в условиях нарастаюшей раздробленности Египта, аналогично некоторым другим местным египетским владетелям и царям того времени и без какого-либо иноземного вторжения (так полагают некоторые специалисты, считающие, впрочем без конкретной аргументации, вторжение гиксосов и восприятие их как особоой чужеземной группы азиатов измышлениями египетской традиции под влиянием антигиксосской пропаганды и враждебных чувств в адрес более поздних иноземных завоевателей Египта). См. подробнее Немировский А.А. Где кончается Египет и начинаются чужеземные страны? Ещё раз о термине Kmt в надписях Камоса // Aegyptiaca Rossica. Вып. VI. М., С. 226–247. 23 Где первый компонент – общеизвестное HqA ‘правители’, а второй – слово, известное в новоегипетском как SAsw ‘шасу, определённая племенная общность бедуинов [Синая и Южной Палестины]’ (Wb. IV.412,10–11; вероятно, формой того же этнонима является Swsw в текстах Среднего царства), в демотическом как Ss ‘пастух’ (CDD ¥: 208 f., s.v. Ss), а в коптском как шос, шас ‘пастух’ (СD: 589, KHw: 327), см. Ладынин И.А., Немировский А.А. Манефон и его труд… С. 1044; Немировский. «Пастухи и фиванцы»… С. 7. В архаизирующем узусе I тыс. до н.э. (в частности, в надписях храма Эдфу) слово SAsw называло вообще азиатов восточного (синайскоаравийско-иранского) азиатского направления, противопоставляемого северному (палестино-сирийскому) азиатскому направлению (для обозначения азиатов этого

194

времени, упоминаемые самим Манефоном или, скорее, Иосифом Флавием, считали гиксосов арабами24(Сontr. Ap. § 82, конец25); возможно, второго направления в архаизирующем узусе употреблялся другой древний египетский термин – aAmw ‘азиаты’). Текст храма Эдфу о Хоре Бехдетском, составленный, вероятно, во второй четверти I тыс. до н.э. и высеченный на стенах храма в птолемеевское время, гласит, что Ра велит швырнуть куски тел своих мятежных врагов на четыре стороны света, и они образуют там четыре народа. Те, что были брошены на юг, стали Кушем, те, что были брошены на север, стали aAmw («азиатами»), те, что были брошены на запад, стали tmhw («ливийцами»), те, что были брошены на восток (iAbtt), стали šAsw (шасу), см. Giveon R. Les bédouins Shosou des documents égyptiens. Leiden, 1971. P. 164. «Северное» направление здесь должно было вести разве что в Палестину и Сирию, отличаемое от него «восточное» – на Синай и далее в Аравию. Таким образом, разъяснение именования «гиксос» в тексте Манефона как *HqA(w)-SAsw вполне коррелирует с заявлением того же Манефона, что эти гиксосы были особой группой/племенем (этнос, Contra Ap. § 82) азиатов, вторгшимся в Египет именно из «восточных краев» (Contra Ap. § 75), а не из Азии вообще. Вопреки распространенному с начала XX в. мнению, нет никаких оснований считать, что разъяснение термина «гиксос» как «цари-пастухи», resp. *HqA(w)-SAsw – это ошибка Манефона (или даже некоего интерполятора, вставившего эту ошибку в манефоновский текст), искаженно переиначившая в обсуждаемый этноним с переводом «цари-пастухи» совершенно иной, но сходно звучащий египетский термин – титулование и определение HoAw xAswt, «правители чужеземных стран / чужеземные правители» (этим термином величался ряд царей Египта чужеземного происхождения, в том числе некоторые гиксосские цари Авариса; тем же термином обозначается гиксосская династия Авариса в Туринском папирусе – новоегипетском царском списке). См. подробно: Немировский А.А. «Властители чужеземных стран», «властители-пастухи» или «властители-шасу»? Ещё раз о египетском выражении, стоявшем за транскрипцией ὑκσώς // Петербургские египтологические чтения 2011– 2012. СПб., 2013. С. 153–166; Ladynin I., Nemirovsky A. Review: Dillery, J. – Clio’s Other Sons. Ann Arbor, 2015 // Bibliotheca Orientalis. 2018. Vol. 75. No. 1–2. P. 111–116; Ладынин И.А., Немировский А.А. Манефон и его труд… С. 1043–1048. 24 С нашей точки зрения термин HqA(w)-SAsw со смыслом «владыки / владычные азиаты-шасу» был введен как обозначение конкретной азиатской группы, вторгшейся в Египет и захватившей Аварис, египетской ученостью в какой-то момент от самого гиксосского времени до первых веков I тыс. до н.э. (то и другое – включительно), когда термин шасу ещё имел не нарицательное значение «пастух» (полученное им в демотическом языке), а этнонимическое. В самом деле, Манефон специально разъясняет термин «гиксос» как составной из слова гик-«цари» «свяшенного» иероглифического языка и слова сос-«пастухи» демотического, разговорного языка (Contra Ap. § 82). Но маловероятно, чтобы такой компаунд изначально составляли из слов этих разных пластов египетского языка (это примерно всё равно, что ок. 1300 г. кто-то составил бы компаунд из одного латинского и одного итальянского или французского существительного). Скорее это мнение Манефона надо обяснять следующим образом: компаунд изначально создавался, конечно, из слов одного и того же пласта языка, то есть «священного» иероглифического языка, в котором шасу обозначало некие определённые группы и общности иноземцев-азиатов; но Манефон

195

они отталкивались от той упоминавшейся Манефоном детали, что гиксосы пришли в Египет с востока (между тем к середине I тыс. на восток от Египта жили арабоязычные племена; хотя они и стали таковыми в основном в результате арабизации, ученые второй половины I тыс. до н.э. должны были видеть в них просто часть арабов). Иосиф Флавий, специально интересовавшийся этничностью гиксосов, никаких других мнений об этом, кроме только что названных, не приводит, а сам стремится в тех же пассажах «Против Апиона» считать гиксосов евреями времён патриархов (Сontra Ap. § 74, 91, 228, 232). На каком же этапе и откуда могла возникнуть амалекитская идентификация былых азиатских завоевателей Египта / гиксосов? Христианские авторы, использовавшие Манефона, приурочивали к гиксосскому времени появление в Египте евреев и историю Иосифа или авторы, которым он следовал, не знали этих значений термина шасу, так что им оставалось понимать его как слово разговорного языка с его нарицательным значением «пастухи» (и, соответственно, трактовать весь компаунд как состоящий из слов двух разных пластов египетского языка). В зависимости от момента введения этого термина (во II или уже в I тыс. до н.э.) он должен был, в соответствии с изменениями смысла термина шасу в самом «священном» языке, значить либо то, что гиксосы вышли из конкретной синайскозаиорданской племенной группы шасу, либо то, что они принадлежали к числу азиатов «восточного», синайско-арависйкого направления, обозначавшихся в архаизируюзщем узусе I тыс. до н.э. как шасу в противопоставление азиатам «северного», сирийского направления, обозначавшимся как ааму. (см. прим. 23). На практике между этими вариантами нет особой разницы, так как именно конкретная племенная общность шасу и соседила во II тыс. до нэ. с Египтом на этом «восточном» азиатском направлении (собственно, именно поэтому племенное название шасу и стало обозначением азиатов указанного «восточного» направления). Обозначение HqA(w)-Sasw не отражается в дошедших до нас источниках до Манефона, но это не препятствует вышеизложенному объяснению, так как от всех источников доманефоновского времени до нас вообще дошло лишь несколько случайных и уникальных упоминаний гиксосов, а те труды, откуда черпал свою информацию о гиксосах Манефон, заведомо не дошли ни в каком виде. Добавим, что Манефон вводит выражение «цари-пастухи» всего один раз, а гораздо чаще (десятки раз) именует гиксосов просто «пастухами», т.е. просто шасу (resp. шос-«сос»; в тексте Манефона это слово присутствует, естественно, в греческом переводе – ποιμένες). Это в ещё большей степени наводит на мысль о связи исторических гиксосов с историческими шасу / кочевыми группами синайскоэдомского региона шасу. 25 Об авторстве этой ремарки см. Немировский А.А. «Пастухи и фиванцы»… С. 47–50, прим. 75–76. Поскольку амалекиты оказались арабизированы, и сами арабы в итоге причисляли их к древним арабам, это мнение каких-то эллинистических ученых может быть связано с обсуждаемой нами и известной по позднейшим арабоисламским трудам традицией идентифицирования той группы азиатов, которую мы вслед Манефону определяем как «гнксосов», с амалекитами.

196

[Manetho. Fr. 48а,b (Евсевий); Manetho: 239 («Книга Сотиса»)], – весьма вероятно, под влиянием взглядов, выраженных Иосифом Флавием в «Против Апиона», где он связывает евреев и гиксосов и считает последних евреями времён патриархов (а также, возможно, по сопоставлению хронографических расчетов египетской истории по Манефону и легендарной древнееврейской истории согласно ветхозаветной хронологии). Это приурочение присутствует и у арабских авторов (очевидно, заимствующих его от более ранних христианских) – у них Иосиф появляется в Египте при его амалекитских завоевателях, а именно при амалекитском царе Риййане26, см. ниже. Однако чем бы выступившие с обсуждаемым приурочением христианские авторы ни руководились в данном вопросе, этот их взгляд не мог породить отождествления гиксосов с амалекитами, а мог бы разве что затруднять такое отождествление, так как в иудео-христианской традиции, начиная с Пятикнижия, амалекиты – злейшие враги и экзистенциальные антагонисты евреев27. Таким образом, та версия, что Иосиф возвысился в Египте именно при гиксосском правлении, менее всего могла бы вызвать у кого-то на иудейской или христианской почве желание отождествлять гиксосов с амалекитами: царь-амалекит, покровительствующий Иосифу и принимающий в Египте евреев, был бы фигурой, совершенно не вписывающейся в иудео-христианские представления. Никаких намеков на то, что амалекиты вообще когда бы то ни было покоряли Египет и вторгались в него, в библейской традиции тоже нет. Иными словами, ни к иудейским, ни к христианским авторам присутсвующая в арабских трудах идентификация древних азиатских завоевателей Египта восходить не может. Не может она, видимо, восходить и к коптам – ни к христианскому пласту их представлений (как было только что показано), ни к дохристианскому. Прежде всего, невероятно, чтобы дохристианские египтяне вообще имели представление о названии «амалек». Во-вторых, как упоминалось, позднеегипетская письменная, ученая традиция, представленная Манефоном и его источниками, какой-либо конкретной этничности гиксосов как раз не знает и сама это констатирует. А 26

См. Seligsohn M. Amalek // Enzyklopaedia des Islam. I. P., 1910. P. 328–329; Heller B. Yusuph // Enzyklopaedia des Islam. IV. Leiden, 1934. S. 275–276; Wensinck. Firawn. P. 917–918. 27 Амалекиты появляются на древнееврейском горизонте лишь во время Исхода и от начала и до конца объявляются смертельными врагами евреев без единого возможного исключения Исх. 17:14–16; Втор. 25:17–19; Сам. 1:15. Ср. соответствующую раввинистическую интерпретацию Амалека как воплощения всяческого (прежде всего антиизраильского) зла в мире, Polonsky P. Purim. Jerusalem, 1991. P. 18–24.

197

самостоятельные, независимые от письменной традиции, устные предания о гиксосах, и уж тем более об амалекитах, в Египте существовать не могли, и в той степени, в какой исторический фольклор египтян вообще мог касаться гиксосов, он как раз и был бы отражен в демотических изводах истории Египта, которыми пользовался Манефон, и, следовательно, оказался бы представлен в самой манефоновской традиции. В-третьих, рассказ, например, ибн Абд ал-Хакама (и ряд других рассказов арабоязычных авторов, см. ниже) об амалекитских правлениях в Египте ни по именам соответствующих царей, ни по содержанию связанных с ними преданий ничем не напоминает ни манефоновскую традицию, ни восходящую к ней позднеантичную/раннехристианскую версию истории Египта (распространённую, очевидно, по всему христианскому Востоку), представленную Евсевием и т.д., ни египетский исторический фольклор, в той мере, в какой он представлен во всех наших источниках. В-четвертых, отождествление амалекитского царя Египта Риййана как фараона Иосифа приведено в первом же из дошедших до нас арабских трудов, упоминаюших это отождествление (труд ибн Абд алХакама), без обоснования и без ссылки-иснада (Завоевание... C. 31). Принимая во внимание общие традиции арабской историографии, весьма длинные иснады у самого ибн Абд ал-Хакама (в том числе особенно подробные при изложении истории ветхозаветных патриархов) и ответственный с точки зрения западноевразийского монотеизма характер отождествления фараона Иосифа, следует, очевидно, считать такое отсутствие иснада значащим и приписывать идентификацию фараона Иосифа (т.е. по крайней мере письменную, книжную идентификацию) самому ибн Абд ал-Хакаму. Но коптская традиция задолго до него была использована и введена в «научный» оборот более ранними арабскими историками Египта, так что, содержись это отождествление в ней, оно (учитывая его важность), вероятно, попало бы в труды самих этих историков и тем самым потребовало бы в «Завоевании...» иснада – отсылки к этим трудам. Поэтому можно предположить, что разбираемое отождествление ибн Абд ал-Хакам сделал на основании использования традиции устной (что иснада действительно не требовало) и притом не коптской 28. Из всего сказанного видно, что ни дохристианские египетские и античные представления, ни христианские коптские и иные (в том числе сирийские) материалы не стоят ни за рассказом ибн Абд аль-Хакама об амалекитском правлении в Египте, ни в целом за присутствующей в 28

О том, что отсутствие иснадов следует интерпретировать именно как указание на заимствование соответствующих сюжетов из устной традиции, см. Певзнер С.Б. Рассказ…. С. 71–72.

198

арабоязычных трудах идентификацией соответствующих азиатских завоевателей Египта как амалекитов. Арабские авторы широко черпают сведения по древней истории от иудеев, но лишь в топосах, связанных с появлением Египта в Ветхом Завете; подавляющая часть их повествований о Египте и, в частности, весь амалекитский сюжет никаких параллелей в древнееврейской традиции не имеют. Остается считать амалекитскую идентификацию древних азиатских покорителей Египта / гиксосов собственно арабским вкладом. В свою очередь, такой вклад мог возникнуть двумя путями: а) в результате личного ученого изобретения какого-то арабского автора. Представляется, что это маловероятный вариант: непонятно, на каком основании и зачем он стал бы выдвигать такое изобретение; непонятно и то, как оно могло бы стать общим убеждением в арабомусульманской традиции; б) на основе оригинальных преданий арабских и арабизированных племён. Конечно, здесь сразу возникает вопрос, как предание, восходящее в конечном счете к событиям гиксосского времени, т.е. второй четверти II тыс., могло бы сохраниться в составе арабской традиции? Однако предания о Египте в изобилии существовали у его кочевых соседей, о чем свидетельствует хотя бы яркость и подробность египетских топосов в преданиях Пятикнижия – а ведь евреи куда меньше контактировали с Египтом, чем, скажем, синайские племена, которые должны были иметь ещё более богатую эпически-фольклорную традицию о Египте. Между тем многие этногруппы Южного Леванта действительно подверглись арабизации, и их фольклор должен был стать частью арабской устной традиции в целом. Это касается, в частности, самих амалекитов, которые, как известно, уцелели и действительно влились в состав арабов29 как племя Бану Амила30; их предания при этом, разумеется, должны были влиться в общеарабские. Действительно, о происхождении пятого фараона от завоевания амалекитов, отождествленного как фараон Моисея-Мусы, арабские историки спорили: так, одни утверждали, что «он происходил из амалекитян и имел кунью Абу Мурра», другие – что он «был из племени 29

Eph’al I. The Ancient Arabs: Nomads on the Borders of the Fertile Crescent, 9th– 5th Centuries B.C. Jerusalem, 1982. P. 63. Уже Геродот знает на месте амалекитов, на Синае только «арабов», Hdt. III. 4–5, 7, 9. 30 Об арабизации амалекитов и их вариативном включении в систему арабских племенных генеалогий см. в целом: Seligsohn. Amalek. P. 328–329; Eph’al. The Ancient Arabs. P. 63; Васильев А.С. Шасу новоегипетских источников: к вопросу об идентификации // Древний Восток и античный мир. Вып. 1. М., 1998. C. 16; Vasilyev A. Amalek in Arab Tradition // Jewish Civilization. Proceedings of the 5th International Annual Conference on Jewish Studies. Moscow, 1998. P. 94.

199

лахм», а третьи – что он был природный египтянин31. Ясно, что приписывать то или иное конкретное североарабское родовое происхождение египетскому фараону, замыкающего амалекитский ряд, можно было лишь в том случае, если подробные предания именно об амалекитском завоевании Египта было прочно вписаны в самые разные племенные традиции арабов. Между тем захват Египта конкретным реальным племенем азиатских кочевников, каким являлись амалекиты, и их правление там – слишком фантастический сам по себе эпизод, чтобы его можно было просто выдумать. С другой стороны, произойди он, амалекиты, разумеется, навсегда сохранили бы память о столь славном событии своего прошлого (воспоминания такой важности в племенном мире хранятся многие века, и их древность не может нас удивлять32) и могли передать его соседним племенам, тем более тем, в чью среду они этнически влились, т.е. арабам33. При этом и арабской традиции, и реальной истории известен лишь один эпизод правления азиатов в Египте досаисской эпохи (амалекитский – арабам, гиксосский – реальной истории), причем арабские историки датируют амалекитский эпизод тем самым временем, на которое реально падал гиксосский. Вдобавок хорошо известная по Библии территория расселения амалекитов II тыс. до н.э. – это именно та территория, что должна была составлять коренные земли гиксосов (Синай и южная окраина Палестины, см. подробно ниже). Приходится заключить, что арабская традиция сама по себе удержала какие-то реминисценции об исторических гиксосах (не зная, конечно, самого этого египетского / манефоновского слова), а племенная идентификация последних должна быть связана с амалекитами. На этом фоне многозначительным становится известное созвучие имён самого знаменитого амалекитского фараона арабских авторов – Риййана – с именем самого могущественного гиксосского царя, Хийана/*Хийарана (угаритское имя Хийарану сопоставляется иногда с гиксосским царским именем, переданным по-египетски как Хийан). Заметим, что обычно ибн Абд Ал-Хакам и прочие арабские авторы 31

Завоевание... С. 38. Так, ханаанеи в конце II тыс. помнили о своих передвижениях конца IV тыс. до н.э. (Шифман И.Ш. Финикийская историческая традиция в греческой и римской историографии // Древний Восток и мировая культура. М., 1981. С. 103–106), а диданы сохраняли племенную традицию и этноним на протяжение трех с половиной тысячелетий, от Аккада до халифата, несмотря на смену языка с аморейского на арабский. 33 Да и кто вообще может быть с наибольшим вероятием представлен в роли исконных носителей того мнения, что амалекиты некогда владели Египтом, кроме самих амалекитов и их потомков, удержавших воспоминания о гиксосской эпохе? 32

200

называют египетских царей неузнаваемыми именами; по-видимому, они часто используют не имена, а прозвища, иногда арабские (ср. пример несомненно известного ибн Абд Ал-Хакаму хотя бы по библейской традиции победителя иудейского Ровоама, Шешонка-Сусакима, которого он, однако, неизменно именует Баулой). Имена амалекитских фараонов у ибн Абд ал-Хакама не составляют исключения (хотя у других арабских авторов есть и другие имена амалекитских царей Египта, восходящие к реальной истории Египта гиксосского времени34) – кроме имени Риййана, почти совпадающего с именем крупнейшего гиксосского фараона Хийана Севосеренра (XVII в.). Учитывая гиксосскую («амалекитскую») принадлежность «Риййана», от этого соотнесения не так легко уклониться. Всё сказанное, вместе взятое, заставляет нас признать, при всей кажущейся на первый взгляд маловероятности такого вывода, что обсуждаемая арабская традиция по своей сути исторична, ядро гиксосов было частью общности, известной как амалекиты, и эта общность удерживала память о владычестве выходцев из своей среды в Египте и передала его арабам, влившись в их число. При оценке этой гипотезы кажется нужным принять во внимание и следующие согласующиеся между собой и, по нашему мнению, подтверждающие ее соображения: 1) Как упоминалось, Манефон расшифровывает слово гиксос, т.е. приведённое им в греческой транскрипции египтоязычное название, которое гиксосам дала в какой-то момент египетская традиция, как «царипастухи» (Contra Ap. § 82); повторим, что это может отвечать лишь египетскому выражению HoAw SAsw. Но и в эпоху самих гиксосов и ещё многие столетия спустя термин HoAw SAsw мог значить лишь *«князья из племени шасу» или *«царские шасу» (шасу – этноним, которым египетская традиция II тыс. обозначала особую группу племён, занимавшую Синай и сопредельные области, позднее – азиатов «восточного», синайско-аравийского и т.д. направления вообще); нарицательное значение «пастух» это слово приобрело лишь через века, когда конкретно-этнонимическое значение термина «шасу» было уже забыто. 2) Плацдармом для вторжения гиксосов в Египет заведомо должны были служить ближайшие территории, граничащие с Египтом с востока (ср. манефоновское: «неожиданно из восточных краев люди неизвестного племени предприняли дерзкий поход на страну», Contra Ap. § 75) – т.е. Синай и южная-юго-восточная окраина Палестины. Есть основания считать, что коренная территория гиксосов и не выходила за пределы 34

См. Банщикова А.А. Переломные эпохи… С. 137–138.

201

названных областей35. Но это именно те территории, на которых в следующую за изгнанием гиксосов, новоегипетскую эпоху, египетские источники отмечают исторических «шасу». 3) Как ещё более века назад предполагал А. Хейг и недавно продемонстрировал А.С. Васильев36, новоегипетские «шасу» – это и есть народ, известный в Библии под именем Амалек. В точности там и тогда, где и когда согласно Ветхому Завету живут амалекиты, по новоегипетским источникам обитают «шасу». Поясним этот тезис детально. Топонимический список в Западной Амаре (время Рамсеса II) перечисляет подряд шесть стран, каждая из которых называется «страна шасу (tA SAsw) Х», т.е. «страна шасу таких-то (или такой-то области)»37. Названия некоторых из них встречаются в других списках (Солебском перечне Аменхотепа III, Карнакском списке Тутмоса III и списке Рамсеса III из Мединет Абу. В перечне Амары они занимают места с 93 по 98. Это: страна шасу саарра, страна шасу рабана(та), страна шасу пи(а)спиас, страна шасу самата, страна шасу яхва, страна шасу турабур». Повидимому, в списке Амары была и седьмая «страна шасу», чье название реставрировано Э. Эделем как «страна шасу пуну»38. Наиболее удобные (и, в частности, согласующиеся друг с другом) локализации этих топонимов ведут нас на Синай и в Южную Палестину. Саарра – это, несомненно, Сеир, неоднократно отмеченный (в более точном написании без второго -р) как край шасу в новоегипетских текстах (Рамсес II хвалится тем, что «опустошил страну шасу, захватил гору Сеир», Рамсес III объявляет, что «рагромил сеирцев посреди шасу», при Мернептахе упоминаются «шасу Эдома», в Ветхом Завете неразрывно ассоциированного с Сеиром). Рабану можно отождествлять с южнопалестинским Лабаном (Втор. 1:1) и синайской Ливной (Чис. 33:20– 35

Немировский А.А. Гиксосы: вопросы именования и происхождения // Древний Восток: Общность и своеобразие культурных традиций. М., 2001. С. 127– 131. 36 Васильев А.С. Шасу новоегипетских источников… С. 13. 37 Известны и другие места, с которыми связаны шасу, однако только указанные выше области перечня Амары получают эпитет «страны шасу» и составляют, таким образом, основной, «титульный» ареал этих племён. 38 В общем, tA SAsw ¤arr, tA SAsw Rb(A)n(A)(tw), tA SAsw Pysp(A)ys, tA SAsw ¤m(a)t(i), tA SAsw Yhw(A), tA SAsw ¦wrbr, tA SAsw PA/Pw nw. В скобки взяты вариативное окончание tнаписания «Рабана» (есть только в списке Рамсеса III) и номинальные полугласные новоегипетских «слоговых знаков», чье реальное фонетическое значение трудноопределимо. Условные огласовки даны по реконструкциям этих значений в: Helck W. Die Beziehungen Ägyptens zu Vorderasien in III. und II. Jahrtausend v.Chr. 2. Aufl. Wiesbaden, 1971. S. 266, ср. несколько иные реконструкции в Astour M. Yahweh in Egyptian topographic lists // Festschrift Elmar Edel. Bamberg, 1979. P. 17–34. Сами списки сведены воедино в Astour. Yahweh… P. 19. Not. 12–15.

202

21). «Яхва» неотделимо от Тетраграмматона – имени Яхве, который изначально связан с Синаем (где является евреям) и пограничным с ним Сеиром (представленным как основное местообитание Яхве в «Песни Деборы», Суд.5:4)39. «Пуну» удачно отождествлено М.Гёргом с библейским Пуноном в Эдоме40. Шасу, столкнувшиеся с Сети I, обитали между Силэ и «Городом Кенаанским» («город PA Knan», Газа?), т.е. на севере Синая. Итак, в XIV–XII вв., к которым относятся сведения приведённых египетских памятников, непрерывный ареал шасу (делившийся на несколько племенных «стран») покрывал Синай и Сеир. Что касается амалекитов, то, по Ветхому Завету, освещающему их историю со времени Исхода (т.е. с XIII в. до н.э.) по начало X в., они обитали «от Хавилы до Шура, что пред Египтом» (1 Царств, 15:7), т.е. от Суэцкого перешейка на восток до ближе неизвестной «Хавилы»; в Негеве (Чис. 13:29, ср.14:44–45); в Эдоме (Быт. 36:15–1641) и Сеире (1 Пар. 4:43, где Сеир рисуется последним оплотом амалекитов Юга Палестины); на Синае (Исх. 17, 8–13, Быт. 14:7) – т.е. в целом, занимали Синай с прилегающими к нему областями к югу от Мёртвого моря и на юге Палестины. Повторим, что Синай амалекиты занимают ещё в доеврейские времена (Быт. 14:7) и накануне исхода, т.е. в XIII в. и ранее. Иными словами, по времени и месту обитания амалекиты точно и полностью совпадают с новоегипетскими «странами шасу». Сведения египетских источников и Ветхого Завета окажется невозможно примирить друг с другом, если не считать, что «шасу» – это укоренившееся у египтян название той же племенной общности, которая была известна древним евреям под именем Амалека. 4) Территория амалекитов, как её рисует Ветхий Завет, обнимает, как мы только что видели, Синай и Сеир. Но это именно та область, откуда гиксосы должны были вторгнуться в Египет, и, более того, это, повидимому, в точности и есть вся их коренная территория42. Перечисленные соображения устанавливают, вдобавок получающемуся по арабским авторам тождеству «гиксосы = амалекиты» (подкреплённому соображением [4]), ещё два тождества: «амалекиты = шасу» (cоображение [3]) и «шасу = гиксосы (точнее, та азиатская группа, 39

См. в целом: Giveon. Les bédouins Shosou…; Васильев А.А. Шасу новоегипетских источников… С. 6–7. 40 Görg M. Punon – ein weiterer Distrikt der Š3św-Beduinen? // Biblische Notizen. Bd 19. 1982. S. 15–21. 41 Эта группа амалекитов была включена в состав Эдома, поскольку её эпоним – Амалек Быт. 36 – приписан Исаву-Эдому в сыновья от наложницы, а не от жены, что по общим правилам подразумевает аборигенную группу, включённую в состав новообразованного племенного союза на правах младшего ассоциированного члена. 42 Немировский А.А. Гиксосы… С. 127–131.

203

часть которой вторглась в Египет и дала гиксосскую династию Авариса)» (соображения [1], [2]). Эти тождества взаимно подкрепляют и удостоверяют друг друга и в совокупности даже независимо от наших аргументов в пользу того, что за термином гиксос действительно стоит выражение *HoAw SAsw (см. выше), позволяют сделать вывод о том, что азиатская общность, давшая династию «великих гиксосов» Авариса, отвечает библейским амалекитам – египетским «шасу»43. Таким образом, арабская традиция об амалекитском владычестве в Египте является сплавом египетских и азиатских преданий о правлении азиатов (т.е. гиксосов) в Египте, при этом независимых от Манефона и манефонианы. Общая схема правления амалекитов в Египте в арабо-исламской традиции. У большинства арабо-исламских авторов династия амалекитов в Египте выгдядит следующим образом (см. подробное изложение ниже): амалекит-завоеватель Египта, первый из амалекитских царей Египта – Валид сын Даумага (1), его преемник Риййан сын Валида (2), его преемник Дарим (Даримус) сын Риййана (3), его преемник Ма(а)дан сын Дарима (Маадиус сын Даримуса) (4), его преемник Кашам / Кашим сын Ма(а)дана (Аксамис сын Маадиуса/Ма(а)дана) (5); на нем (или на его сыне Латисе ) амалекитская династия кончается44 и престол переходит себе египтянин Талма Копт сын Кумиса (в этот переход трона у ряда авторов вовлечен Латис – по одним версиям сын Аксамиса, по другим – самого Талмы). Этот Талма и есть фараон Исхода согласно коптским сообщениям, как их излагают арабо-исламские авторы. По ряду утверждений, он один правил около 500 лет (см. прим. 17). Мусульманские же историки сами по себе склонны, в противоположность коптам, вместо Талмы Копта ставить ещё одного 43

Что, в свою очередь, окончательно потребует признать HoAw SAsw подлинным позднеегипетским (возможно, и более ранним) обозначением гиксосов, которое Манефон и передал грекоязычной аудитории в совершенно правильной греческой транскрипции и естественном для его времени переводе. 44

У некоторых авторов появляются и мелкие вариации изложенной схемы (см. подробное изложение ниже): то выпадает (или, наоборот, превращается в нескольких правителей со сходными именами) какой-то из амалекитских царей, то вместо Валида или перед ним появляется амалекитский фараон Египта Синан сын Алвана (так у Табари), не упоминающийся в основном кусте изложений (в другом тексте этот персонаж дает с Валидом сыном Даумага некий гибрид – Синана сына Двумага), то у того же Табари перед Валидом сыном Мусаба (у Табари этот Валид – фараон Исхода вместо Талмы) правит его брат Кабус сын Мусаба (при этом у Табари нет Дарима, Маадана и Кашама, сыновья Мусаба у него наследуют сразу Риййану), и т.д.

204

амалекита, Валида (II) сына Мусаба, и именно его считают фараоном Исхода. Некоторые авторы в итоге принимали, что Талма и был известен под другнм именем Валида сына Мусаба. Сообщение о том, как коренной египтян Талма сын Кумиса сменил амалекитскую династию, отобрав у амалекитов престол и вернув его коренным египтянам в своем лице, явно воспроизводит историческую реальность, в которой гиксосскому царству в Египте положил конец Яхмос, преемник Камоса; от Яхмоса египетская традиция (представленная Манефоном и ближе неизвестными царскими списками, послужившими ему источниками) отсчитывала новую (у Манефона – XVIII-ю) династию. При этом по ряду причин ко временам Манефона какие-то позднеегипетские ученые, в том числе и сам Манефон, упорно считали, что главным именем изгонителя гиксосов Яхмоса было имя «Тутмос», так что Манефон и приводил его обычно под именем Тутмоса, и только по ряду источников становится известно, что он у Манефона фигурироваол под двойным именем Тутмос, он же Амос(ис) (см. прим. 48). Египтянин «Тутмос-Яхмос» (Яхмос I), преемник Камоса, покончивший с гиксосами и основавший новую династию, и дал, очевидно, фигуру египтянина Талмы сына Кумиса (Талма < Тутмос, Кумис < Камос), покончившего с амалекитской династией и сменившего ее коренной египетской династией в своем лице (см. ниже, прим. 48). Версия же, по которой вместо Талмы Копта фигурирует ещё один амалекит, Валид сын Мусаба, гибнущий при Исходе, была тем самым домышлена независимо от формирования версии с Талмой и стимулировалась, видимо, стремлением «округлить» амалекитское правление в Египте, «дотянув» его до Исхода и погубив Исходом амалекитскую династию в Египте (что, конечно, дает этой династии более яркий и резкий финал). Возможно, на формирование этой версии повлияло и появившаяся в эллинистическое время у некоторых ученых – Птолемея Мендесского и др. – синхронизация Исхода с изгнанием гиксосов основателем XVIII династии Амосисом-«Тутмосом» (Яхмосом I; см. об этой синхронизации Ладынин И.А. Две версии Исхода в традиции Манефона Севеннитского [Manetho, ed. W. G. Waddell, frgg. 51–53a-b] // «Хранящий большое время». М., 2018. С. 96–113): у сторонников такой синхронизации Исход попадал на ту же временную грань, что и конец гиксосского царства в Египте, а это уже легко давало бы версию, в которой последний гиксосский / амалекитский царь Египта и погиб при Исходе. Характерно, что именно коптская традиция, по сообщениям арабозычных авторов, настаивает на фигуре Талмы Копта как фараона Исхода (сменившего династию азиатских завоевателей), а исламские историки Египта склонны сами по себе ставить вместе него ещё одного

205

амалекита, Валида сына Мусаба – это лишний раз указывает на уже выясненную выше вторичность версии, «дотягиваюшей» амалекитское правление до Исхода, сравнительно с версией, по которой его оборвало правление египтянина Талмы45. Ниже следует подробное изложение сведений арабоязычных авторов об этом владычестве и о смежных сюжетах в рамках их общей схемы истории Египта.

45

Схема, в которой этот Талма (и вообще фараон Исхода) один правит 400 или 500 лет, представленная в первом же дошедшем до нас арабоязычном труде по истории Египта (у ибн Абд ал-Хакама), ещё и задает, как упоминалось выше (прим. 17) близкую к реальной хронологию: Исход в копто-арабо-египетской схеме помещается (см. прим. 12) за одно-два правления (Далука одна или Далука и ее сын – отвечают Таусерт одной и Таусерт и ее временному соправителю-пасынку Саптаху) до XX династии, точно так же у Манефона Исход помещается на третье правление от финала XIX династии (а именно, на правление Аменофиса-Аменофтеса, после которого в XIX династии по Манефону правят ещё Амменемнес, resp. Аменмессу и Туорис, resp. Таусерт). В реальной истории финал XIX династии – это исход XIII в. до н.э., в хронологической схеме ибн Абд ал-Хакама, где всё время от Далуки до падения египетской независимости укорочено сравнительно с реальностью (прим. 17) Исход придется на момент за четыре с лишним века до падения египетской независимости в VI в. до н.э., то есть примерно на 1000 г. до н.э.; воцарение Талмы Копта при его правлении в 400 – 500 лет таким образом попадут на 1700 // 1500 г. до н.э., а предшествующие сто с лищним лет правления амалекитской династии –на XVIII // XVII – XVI вв. до н.э., что очень близко ко времени реального существования Аварисского гиксосского царства (первая половина XVII в. до н.э. – середина XVI в. до н.э.). Само число амалекитских царей Египта в арабо-исламской традиции (пять – пять с небольшим) весьма близко к численности царей Авариса, попавших в египетский царский список (6 царей династии «хека-хасут» в Туринском папирусе), и к численности гиксосских царей Авариса вообще (последние из этих царей – антагонисты Камоса и Яхмоса – в сводный египетский царский список, весьма вероятно, не входили).

206

Система индексации и условных обозначений. Любое дошедшее повествование арабо-египетских авторов о Египте – компилятивно и учитывает разные элементы разных прешествующих повествований. Поэтому не имело бы смысла говорить о «версии Табари», «версии Масуди» и пр. и приводить их как целые – необходимо привести набор самих элементов, появляющихся у них в рахных сочетаниях. Поэтому сообщения арабских авторов об амалекитском / азиатском правлении в Египте мы приводим, разбивая их по тематическихронологическим рубрикам и выставляя при рубриках индексы. Такая система индексов весьма громоздка, но в силу вышеуказанного необходима для более ясного структурирования достаточно запутанных и вариативных (причем варианты ветвятся и перекрещиваются) сведений арабских авторов о нашем предмете и для отсылок на тот или иной вариант или тематический блок. Индексы выставляются по следующей системе: Индексы вида §1 выделяют самые большие тематическихронологические блоки сведений. Индексы вида §1.1, 1.2 выделяют тематически-хронологические рубрики внутри этих блоков. Например, §7 содержит изложение сведений об амалекитской династии в Египте после ее основателя, при этом §7.1 – изложение основных сведений о первом царе отраженного в §7 сегмента, §7.2 – о втором, и т.д. Индекс вида §7.N.1, §7.N.2 означает, что в рубрике излагается сюжет, дополнительный к основным сведениям о соответствующем правителе или предмете (эти основные сведения приводятся в рубрике с индексом, соответственно, §7.N). Прибавление к цифровому индексу букв без точки между цифрой и буквой (§7a, §7.2.1a...) означает, что рубрика излагает вариант сведений, несовместимый с другим вариантом (который будет приведён рядом, с соответствующим индексом: §7b, §7.2.1b и т.д.). Подварианты таких вариантов обозначаются индексами, где буква дополнена другой буквой или цифрой без точек между ними (например, §7.1aa и §7.1ab или же §7.1a1 и §7.1a2). Таким образом, индекс§9.3.2ac означал бы, что излагается третий подвариант (с) одного из вариантов (а) некоего сюжета (.2), дополнительного к основным сведениям о предмете данной тематической рубрики (§9.3) данного блока сведений (§9). Между вариантами и подвариантами, приводимыми под такими индексами, может ставиться двойная косая черта //. Звездочка вместо буквы означает неясное соотношение с другими вариантами. Если после буквы идет цифра через точку (например, 6a.2), это означает, что излагается сюжет, дополнительный к cоответствующему

207

варианту основных сведений о таком-то правителе или предмете (в нашем примере – к варианту 6а). Если после индекса стоит в скобках знак < и другой индекс, например §3b (