#1 (80) 2011 Логос

Citation preview

Содержание

Александр Бикбов. Осваивая французскую исключительность, или Фигура интеллектуала в пейзаже . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3

Познание и незнание Венсен Декомб. Размышления о множестве здравых смыслов . . . . . . . . . 28 Жан-Люк Марион. «Я сам для себя стал великим вопрошанием» — привилегия незнания. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 Субъект капиталистического общества Люк Болтански, Эв Кьяпелло. Новый дух капитализма . . . . . . . . . . . . . . . 76 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль. Неолиберализм и капиталистическая субъективация . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 103 Демократия и насилие Мишель Терещенко. О пользе пытки: могут ли демократические общества оставаться пристойными? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 118 Фредерик Гро. Состояния насилия . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149 Природное и культурное Филипп Десколя. За гранью природы и культуры. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172 Юлия Кристева. Об аффекте, или «Интенсивная глубина слов» . . . . . . 192 Философский фельетон Луи ван Дельфт. Моралисты в западне: ко(с)мическая хроника . . . . . . 208

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 1

1

22.11.2010 15:41:14

Л О ГО С #  (  )  философско-литературный журнал издается с  г., выходит  раз в год

La pensée française d’aujourd’hui

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d’aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l’Ambassade de France en Russie. Numéro dirigé par Alexander Bikbov Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Посольства Франции в России Главный редактор Валерий Анашвили Редактор-составитель номера Александр Бикбов Редакционная коллегия Виталий Куренной (научный редактор), Петр Куслий (ответственный секретарь), Александр Бикбов, Михаил Маяцкий, Александр Павлов, Николай Плотников, Артем Смирнов, Руслан Хестанов, Игорь Чубаров Научный совет А. Л. Погорельский (Москва), председатель С. Н. Зимовец (Москва), Л. Г. Ионин (Москва), †В. В. Калиниченко (Вятка), М. Маккинси (Детройт), Х. Мёкель (Берлин), В. И. Молчанов (Москва), Н. В. Мотрошилова (Москва), Фр. Роди (Бохум), А. М. Руткевич (Москва), К. Хельд (Вупперталь) Центр современной философии и социальных наук Философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова Addresses abroad: “Logos” Editorial Staff c/o Dr. Michail Maiatsky Section de Langues et Civilisations Slaves Université de Lausanne, Anthropole C H- Lausanne Switzerland michail.maiatsky@unil. ch

“Logos” Editorial Staff Dr. Nikolaj Plotnikov Institut für Philosophie Ruhr-Universität Bochum D - Bochum Germany nikolaj.plotnikov@rub. de

Художник Валерий Коршунов E-mail редакции: logos@orc. ru http: x www. prognosis. ru / logos http: x www. ruthenia. ru / logos Отпечатано в ООО Типография «Момент» , Московская обл., г. Химки, ул. Библиотечная, д.  Тираж  экз. Заказ № 

Logos_1_2011 copy.indd 2

22.11.2010 15:41:17

~ € ‚~ƒ …† ‡ˆ‚‡ ‰

Осваивая французскую исключительность, или Фигура интеллектуала в пейзаже

В одной из многочисленных вылазок с друзьями по окрестностям Клод Моне потерял зонт. Имея привычку до рассвета выходить из дома и подолгу созерцать перемену красок окружающего мира в лучах восходящего солнца и движении атмосферы, Моне разглядывал и отдаленные места своих прогулок. Как-то вернувшись в дом, он стал убеждать друзей и родственников, что обнаружил пропажу. Указывая куда-то в заполонившее каменистые холмы разноцветье, он выделил цветовое пятно, которое, по его мнению, могло быть только утраченным зонтом. Близкие пытались разубедить его, полагая, что на столь значительной дистанции разглядеть зонт попросту невозможно. Моне остался при своем и настоял на экспедиции к указанному им месту. Некоторое время спустя, к удивлению близких и торжеству художника, кто-то из друзей вернулся домой, неся потерянный зонт. Эта история 1, словно воздающая гению художника в великом и малом, на самом деле — о способности к различению. Различению в насыщенном деталями пейзаже, который предстает перед неискушенным наблюдателем порядком больших форм и контрастных фигур или же будоражащим взгляд беспорядком. В строгой дискретной оптике, которую в течение многих лет практиковал и совершенствовал Моне, тот же пейзаж составлен «лишь» множеством малых цветовых пятен, которые вступают между собой в композиционные отношения. Современная французская философия, гуманитарные и социальные науки представляются внешнему наблюдателю по-настоящему сложным, 1

Ее порой рассказывают гиды в Живерни, деревне, где Моне прожил вторую часть своей жизни, создав там знаменитый сад и пруд с кувшинками, которые стали материалом для его нескончаемых художественных упражнений.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 3

3

22.11.2010 15:41:17

если не хаотичным пейзажем. Удачей здесь будет даже не узнать в случайном цветовом пятне потерянный зонт, а для начала понять, с какого расстояния и под каким углом следует обозревать эту картину. Предсказуемо широкая тематическая палитра: от критических исследований неолиберализма и проблематизации политик насилия до очередного пересмотра оппозиции природа/культура и реинтерпретаций христианской чувственности, — дополняется множеством оттенков, диктуемых специализацией исследовательских подходов. Саморефлексия и самокритика, намечаемые изнутри этого пейзажа, крайне эвристичны, но попытки, которые претендуют на наиболее широкий охват, нередко оставляют впечатление весьма частной реконструкции, решающей задачу систематики за счет значительного усиления контрастов 2. Для характеристики этого пейзажа, кажется, вполне пригодны слова одного из участников-наблюдателей, произнесенные веком ранее: «Нельзя выделить ни главенствующих, ни соперничающих школ, которые имели бы неоспоримых руководителей и послушных учеников. Общий вид французской философии можно сравнить с городом, который архитекторы, каменщики и ремесленники строят без предварительного согласия между собой, каждый действуя на свой вкус и следуя собственным наклонностям» 3. Капиллярные эффекты и требование оригинальности

Несмотря на наличие в современном интеллектуальном пространстве Франции нескольких научных школ с признанным лидерством и членством, отчасти соответствующим институциональной принадлежности 2

3

С точки зрения саморефлексии в области пересечения философии и социальных наук крайне любопытно, например, выступление Жоржа Кангилема «Что значит быть философом во Франции сегодня?», где он с явственно полемической целью отграничивает профессиональную философию прежде всего от писательства и преподавания [Canguilhem G. Qu’est-ce qu’un philosophe en France aujourd’hui?x Commentaire. Vol. . No.  ()]. В написанном пятью годами ранее текстепосвящении Кангилему, наряду с противопоставлением философии и истории науки, Мишель Фуко предлагает кардинальное различие, которое, по его мнению, перекрывает пестрое разнообразие интеллектуальных течений, включая марксистов, фрейдистов и т.д.: «философия опыта, чувства, субъекта и философия знания, рациональности, понятия» (Foucaul M. La vie, l’expérience et la science x Revue de métaphisique et de morale. № . . P. ). При этом Жан-Луи Фабиани, который обращает внимание на этот текст Фуко, поскольку во французской философии конца XIX — начала XX в. обнаруживается сходная оппозиция между спиритуализмом и рационализмом, проницательно указывает, что это единственный текст Фуко, где упомянуты имена социологов (Fabiani J.-L. La sociologie historique face à l’archéologie du savoir x Le Portique [сетевая версия]. № –. ). Систематизация того или иного поля, дисциплины — зачастую не только методологический, но и стратегический акт. Характеристика французской философии, данная Фредериком Поланом в  г. Цит. по: Фабиани Ж.-Л. Философы республики x Логос. № – () . С. .

4 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 4

22.11.2010 15:41:17

(например, школа Бурдье), воздействие на все это пространство отдельных влиятельных авторов гораздо ближе к эффекту импрессионистской, нежели академической, живописи. Тот же «эффект Бурдье», не говоря уже об «эффекте Фуко» 4 или «эффектах» иных внеуниверситетских интеллектуалов, обнаруживается в едва ли не более последовательном употреблении «сильных» понятий и объяснительных схем авторами, рассеянными по региональным университетам, чем номинальными последователями, в основном сосредоточенными в Париже и чаще рассчитывающими на признание в качестве самостоятельных ученых. Эти рассеянные и капиллярные эффекты делают мерой интеллектуального влияния той или иной фигуры, в конечном счете, не библиографические ссылки, а гораздо труднее квантифицируемые приемы, которые могут не иметь явного понятийного выражения. Прекрасной иллюстрацией такого положения дел может служить понятие «поле», заимствуемое из проекта критической социологии Пьера Бурдье. Само это понятие стало достоянием публицистов и журналистов, т.е. активно употребляется в широком публичном обороте, по меньшей мере с начала -х. Потому его употребление не может гарантировать принадлежности пишущего к последователям Бурдье. Вместе с тем целый ряд объяснительных приемов, которые предполагает корректное использование этого понятия: межпозиционная борьба за определение границ и ставок игры, определяемая этой борьбой иерархия доминирующих и доминируемых, напряжение между производством смыслов для профессионалов и для широкой публики, превращение некоторых социальных характеристик в «плату за вход», — могут использоваться в работах по социологии или по философии знания без того, чтобы в них явным образом звучало слово «поле». Схожую ситуацию можно наблюдать и в отношении ряда понятий из инструментального набора Мишеля Фуко 5, Жака Деррида, Жиля Делеза, но также гораздо менее известных в России исследователей, сделавших более традиционную научную карьеру, таких как философ Венсен Декомб, социолог Робер Кастель или антрополог Марк Оже. Не меньшего внимания заслуживает и то, чтó в современной Франции считается приемлемой разновидностью школы. Существенно чаще это школа базовой дисциплины, т.е. учебная институция как таковая, где преподаватель выполняет роль тренера, а руководитель — координато4

5

О том, что для создания «эффекта Фуко» в международном и отчасти французском интеллектуальном пейзаже решающую роль сыграло несколько сборников, а не согласованная деятельность школы или группы единомышленников, можно узнать из беседы с одним из создателей этого «эффекта» Коллином Гордоном (Гордон К., Донзло Ж. Управление либеральными обществами. Эффект Фуко в англоязычном миреx Логос. № . ). В качестве примера подобной, далеко не всегда академически эксплицитной, работы с инструментарием Фуко см. текст Пьера Дардо и Кристиана Лаваля в этом номере «Логоса».

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 5

5

22.11.2010 15:41:17

ра, в отличие от школ мысли, с их исключительными формами морального сплочения и отношениями учительства-ученичества, всегда находящимися на подозрении в сектантстве. В отличие от Бурдье, почти никто из очень известных или менее известных нам авторов и мыслителей не создал своей школы в институциональном смысле этого слова. Не существует ни семиотической школы Ролана Барта, ни генеалогической школы Мишеля Фуко, ни даже сколько-нибудь последовательного продолжения исторической школы «Анналов». В философии аналогом школ вообще часто выступают свободные семинары. На практике все это означает весьма специфическое использование инструментария наставников и предшественников. Последователи, чье ученичество не формализовано моделью школы как производственного и морального коллектива, стремятся в первую очередь не упрочить и доработать ранее созданную исследовательскую программу, а создать ей приемлемую альтернативу. В гораздо большей степени, нежели интеллектуальной аффилиацией и методологическим сходством, французские исследователи озабочены собственными отличиями в дисциплинарном и интеллектуальном пейзаже. Впечатляющая степень индивидуальной автономии и относительный диссонанс исследовательских программ заложены в сáмом основании философии и социальных наук и обнаруживаются уже в образовательных микропрактиках, отражающих и формирующих здравый смысл, сквозь призму которого прочитываются результаты интеллектуального труда. Близкий к артистическому императив: «Сделайте оригинальными ваш объект и подход», — не менее действен уже при подготовке дипломных работ, наряду с гораздо более академичным требованием научной добросовестности и доказательности. Вот пример из не самой «артистической» дисциплины — социологии, где также разделяется посылка о необходимой оригинальности учебных работ. В пособии по написанию диплома преподаватели парижского и руанского университетов рекомендуют студентам: «Нужно, чтобы вы желали обогатить понимание темы собственной работой, которая таким образом сделается оригинальной и уникальной... Если тема уже изучалась кем-то из ваших предшественников... ничто не мешает вам снова взяться за дело, при условии что вы обогатите ее научной прибавочной стоимостью благодаря новым эмпирическим данным, новой постановке вопроса или новой проблематике» 6. Прояснить особенности французской образовательной модели помогает напоминание о российской, где формальному требованию «новизны» дипломного исследования сопоставлен заранее подготовленный перечень образцовых тем, который «разрабатывается и утверждается кафедрой», наряду 6 Guide du mémoire en sociologie, . P. – [http :xwww.univ-paris.fr/sociologie/]. Эти рекомендации относятся к итоговым работам обеих образовательных ступеней: после трех лет обучения (эквивалент диплома бакалавра) и после следующих двух (диплом магистра).

6 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 6

22.11.2010 15:41:17

с обязательным списком курсовых работ. Во французском случае темы курсовых и дипломов остаются предметом частного соглашения между студентом и преподавателем, что лишь подкрепляет их оригинальный, т.е. учитывающий специфические склонности и обстоятельства, характер. Схожий принцип направляет и создание французских учебных программ: содержание курсов определяется самими преподавателями, исходя из навыков и компетентностей, которыми они лучше всего владеют, утверждается университетскими комиссиями и отправляется на итоговый контроль в министерство образования. Российская модель, основанная на госстандарте, когда учебные программы разрабатываются в учебно-методических объединениях при министерстве образования и спускаются на факультеты и кафедры, оставляет гораздо меньше институциональных поводов к тому, чтобы культивировать оригинальность в преподавании или исследовании. В результате во французских университетах предметом итогового образовательного контроля — когда квалификационная работа проверяется на «соответствие требованиям» — выступает не способность студента воспроизвести ранее утвержденную схему, а индивидуальные навыки исследования, вне зависимости от того, имеются ли у того прецеденты. Фабрика научных карьер: производство субъекта

Источник методологического разнообразия не ограничивается установкой на оригинальность, которая уже на ранних этапах транслируется в дисциплину академического исследования и письма. Если взять еще дальше в сторону от методологии (или драматургии) интеллектуального поиска и присмотреться к рутинными механизмам карьеры, действующим как в стенах больших образовательных и научных институций, так и за их пределами, именно эти механизмы лучше многих иных обстоятельств позволят объяснить впечатляющий плюрализм подходов и тем во французских гуманитарных и социальных дисциплинах. Кардинальная проблема, определяющая всю французскую научную политику: кто и как становится исследователем? — подготавливает к ответу и на множество связанных с нею восхищенных и недоуменных вопросов о совокупных результатах той интеллектуальной работы, которая на расстоянии может представляться единым и непостижимым полем «французской мысли». Прежде всего, в основе институциональной научной карьеры заложен принцип, во многом гарантирующий пресловутую «французскую исключительность»: объектом оценки здесь выступает не продукция (публикации, проекты, направления), а индивиды, обладающие необходимыми интеллектуальными свойствами. Объективированными показателями этих свойств неизменно служат число и качество публикаций, реализованные проекты, успешные просветительские инициативы. Их демонстрация при наличии других  или  претендентов Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 7

7

22.11.2010 15:41:17

на должность в университете или научном центре становится практически необходимой в двух отношениях: как доказательство индивидом своих свойств и как обоснование институцией сделанного в его пользу выбора. Тем не менее конечным предметом оценки выступают не эти показатели, а сами преподаватели и исследователи, за которыми признается способность производить результаты в силу наличия у них нужных свойств 7. Столь же важно, что источником научной оценки в конечном счете выступают не заведения, в лице официально представляющих их администраторов, а такие же индивиды, наделенные необходимыми научными свойствами, признание которых они получили от коллег ранее. На практике это означает, что в ходе общей профессиональной аттестации, при приеме кандидатов на работу или продвижении в должности ключевую роль играют решения, принимаемые коллегами по научной дисциплине. Французская модель научной оценки, определяющая карьерные перемещения кандидатов, — это регулярно воспроизводимая серия актов взаимного признания 8 и имманентная им реализация желания быть признанным. Выстроенная на этих основаниях, научная карьера имеет очевидные эмпирические преимущества и изъяны с точки зрения декларируемой меритократии. Однако сама эта регулятивная модель, к которой постоянно возвращается практика, через акты взаимного признания равных конституирует в качестве первичного интеллектуального субъекта не научное заведение, а индивидуального исследователя/преподавателя и корпус коллег 9. Корпус, который, в отличие от научного заведения, не предпослан в виде готового плана любому индивидуальному участнику, а многократно переучреждается через процедуры взаимного признания, кооптации и гармонизации взглядов, всегда оставаясь частично открытым для борьбы и перегруппировки. В отличие от института — спроектированного кем-то здания, на этажах которого размещены индивиды, — профессиональный корпус уместнее сравнить 7

8

9

Понимание этого обстоятельства позволяет прекрасно объяснить сопротивление французских ученых и преподавателей библиометрической, или «механической», оценке их научной результативности, которую в рамках реформы образования и науки вводят вместо «человеческой», или коллегиальной. Иными словами, речь идет о признании равными (reconnaissance par les pairs), которое, по определению Пьера Бурдье, составляет специфическую и фундаментальную характеристику поля науки (Bourdieu P. Les usages sociaux de la science. Paris: INRA, ). В самом деле, объединенные взаимным признанием индивиды выступают одновременно как в собственном качестве (в качестве обладателей признанных интеллектуальных свойств), так в качестве коллективного субъекта, в частности, преподавательского корпуса университета, предполагающего собственный способ видения мира и действующего от своего лица в политических контроверзах (см.: Bourdieu P. Effet de champ et effet de corpsx Actes de la recherche en sciences sociales, №  (); Descombes V. L’identité collective d’un corps enseignantx La Vie des idées,  mars  [http:xwww.laviedesidees.fr/L-identite-collective-d-un-corps.html]).

8 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 8

22.11.2010 15:41:17

с процессом строительства и перестройки здания самими его обитателями. Коллеги-ученые и преподаватели оценивают профессиональную пригодность претендентов, утверждают их в должностях и званиях, и уже эти индивиды, желающие признания, которое делает их равными, дополняют тематические репертуары институций своими исследовательскими проектами, авторскими курсами и значительными вариациями обязательной программы. Такая подвижность — в пределе обратимость — отношений индивидов с учреждениями, относительно легко допускающая институциализацию частных интеллектуальных предпочтений, оставляет исходное место для тематического разнообразия и индивидуации интеллектуального поиска, которые отвечают соблазну оригинальности. Обратимость и желание признания, институциализированные во французской модели научной карьеры, отличают ее от известной нам российской. В последнем случае индивид исходно и по многим поводам вовлечен в отношения с институцией через ее официальных представителей, администраторов — отношения, которые не предполагают желания или по меньшей мере не производят его как всеобщее. Конституируемое этими отношениями пространство интеллектуальных возможностей располагает индивида к принятию не только карьерных процедур, но также тематических и познавательных образцов, генерируемых институциональной иерархией. Чтобы быть до конца ясным: французский академический мир не испытывает нехватки в чванных иерархиях, присваивающих и переупорядочивающих дискретные свойства индивидов в непрерывный асимметричный порядок. Но и этот перехват никогда не остается монополией институций, отчасти удерживаясь в горизонте тех же отношений между индивидами, ищущими признания своих свойств. Точно так же администрацию французских научных институций и университетов редко назначают сверху: административные позиции являются предметом согласований между многими сторонами, которые дополняются неофициальными маневрами в сетях социальных связей. Легитимность (признание) той или иной фигуры в среде равных представляет собой базовый регулятор иерархических перемещений. Таким образом, профессиональные отношения институциализируются параллельно и в противовес иерархическим, как прежде всего отношения между достойными признания и признающими друг друга индивидами, «людьми со свойствами». Констелляция этих свойств, реализованная одновременно в симметричных структурах желания-признания и асимметричном порядке подчинения, производит на свет исторически вариативного научного субъекта — индивидуального ученого и корпус коллег. Действительность этого субъекта реализуется во Франции в работе таких институциональных процедур, как конкурс, научная комиссия, ученый совет, общее собрание. Некоторые из них, в частности конкурс — несущая конструкция республиканского государства, — действуЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 9

9

22.11.2010 15:41:17

ют уже с XIX века 10. Иные, такие как ученый совет и общее собрание, восходят к структурам средневекового университета этого «лона, в котором сформировалась вся наша образовательная система» 11, подвергшись модификациям в стенах республиканских государственных заведений, научных и образовательных. Кардинальная дилемма справедливого карьерного решения, рождаемая в неустранимом напряжении между частными обстоятельствами и универсальными принципами, переводится здесь в сложное равновесие между локальными (отдельные учреждения) и общенациональными (дисциплины в целом) органами аттестации. Уже упоминавшаяся разработка учебных программ самими преподавателями с их последующим утверждением локальными учеными советами факультетов и дальнейшей сертификацией в национальном министерстве образования — пример управления интеллектуальным равновесием, а по сути, локального самоуправления, которое удерживается в основном на собственных свойствах индивидов, признанных коллегами. Другой, более замысловатый пример — прохождение кандидатами на должности в научных и учебных заведениях обязательных квалификационных порогов. Первичная аттестация на профессиональную пригодность, дающая право занимать должности в университете или научных заведениях 12, проводится общенациональными дисциплинарными комиссиями, в которых на сменной основе заседают представители из разных университетов или научных заведений, включая региональные 13. Условия самогó конкурса на вакантную должность формулируются локально, в переговорах между ученым советом и администрацией факультета или лаборатории, которые обнародуют содержательные требования к кандидатам. Однако отбор кандидатов, претендующих на каждую должность, производят не они, а те же общенациональные дисциплинарные комиссии коллег, которые изучают присылаемые кандидатами досье: профессиональное резюме, списки публикаций и сами публикации. Итоговый рейтинг кандидатов, предоставляемых этими коллегиальными комиссиями, не является обязатель10 Следует заметить, что, как и в советский период, формально с начала -х, а фактически уже с -х и до последних лет академические ученые во Франции имели статус государственных служащих. Университетские преподаватели впервые получили этот статус в  г., с учреждением Наполеоном единого имперского университета. 11 Durkheim E. L’évolution pédagogique en France. Paris: PUF, . Première partie, ch. VII. 12 Речь идет о государственных заведениях, в которых результаты аттестации остаются действительными в течение ближайших трех лет, после чего нужно проходить аттестацию заново. 13 Треть состава этих дисциплинарных комиссий назначается по спискам профсоюзов, из числа тех же преподавателей и исследователей. Включение профсоюзов в карьерный процесс отчасти нейтрализует эффект внутридисциплинарных иерархий: частично пересекающиеся структуры власти, коллегиальной и административной, куда одновременно вовлечены сотрудники научных институций, дополняется еще одной.

10 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 10

22.11.2010 15:41:17

ным к исполнению, тем не менее пренебрежение к нему — серьезный риск для репутации заведений, поскольку локализм в карьерных решениях почти всегда указывает на непотизм, обмен услугами и иные отклонения от универсалистских требований научной дисциплины 14. Некоторая доля вакантных должностей в университетах создается и заполняется локально, по решению администрации, однако до самого недавнего времени, пока коллегиальная власть превалировала над административной иерархией, эта доля была незначительной. Наконец, решение о карьерном продвижении преподавателей или исследователей, которых рекомендует к продвижению локальный ученый совет, также принимается общенациональными комиссиями по дисциплинам 15. Иными словами, в управлении индивидуальными карьерами и при создании тематических репертуаров преподавания и исследования ключевую функцию выполняют коллегиальные органы — структуры власти, учреждаемые процедурами взаимного признания равных. Наряду с этим, дисциплинарные комиссии, представительные в национальном масштабе, уравновешивают решения, принимаемые на локальном уровне 16, гарантируя соответствие карьерных назначений универсальным критериям научной дисциплины и, как следствие, универсализм самогó научного субъекта, производимого в результате принимаемых решений. Участие профсоюзов в карьерных вопросах и в обсуждении политики занятости, как с локальной администрацией научных и учебных заведений, так и в составе национальных комиссий при министерстве, делает это равновесие еще более сложным. Научная политика, по сути, превращается в управление равновесием в нескольких, лишь отчасти пересекающихся и пронизывающих заведения структурах власти: коллегиальной, административной, ассоциативно-политической. Наличие 14

15

16

Пример аргументированной дискуссии о локалистских тенденциях в конкурсах на университетские должности, см.: Godechot O., Louvet A. Le localisme dans le monde académique : un essai d’évaluationx La Vie des idées,  avril  [http:xwww.laviedesidees.fr/Le-localisme-dans-le-monde.html] и последующие реплики. Во всех случаях речь идет о постоянной занятости в научных заведениях или университетах, т.е. о постоянном и собственном корпусе институций. Наряду с ней, существуют промежуточные формы контрактного типа и стажировок, которые не подчиняются требованиям публичного конкурса, оставаясь в ведении локальных органов. В последние годы такими формами все чаще замещается прием на постоянные должности, в частности, молодых преподавателей. Очевидно, что временный наем, узаконенный текущими реформами, меняет как социальный состав профессионального корпуса социальных и гуманитарных наук, так и его субъектность. Однако цель настоящей статьи — прояснить специфику действующего производства гуманитарных смыслов, которое сформировалось в процедурном режиме, привязанном к постоянной занятости и статусу ученого и преподавателя как служащих республиканского государства. Это уравновешивание — настоящая работа, о чем свидетельствует время, которое преподаватели и исследователи посвящают деятельности в комиссиях: по тричетыре месяца в году на чтение досье, участие в заседаниях, прослушивание кандидатов, получивших высокий рейтинг.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 11

11

22.11.2010 15:41:17

нескольких сопряженных структур и форм представительства частично нейтрализует гравитационные эффекты каждой из них по отдельности, оставляя шанс для интеллектуальной карьеры как таковой, т.е. для перевода индивидуальных научных свойств в должностные позиции. Эта же сложность равновесия сил, определяющего индивидуальные карьеры, в конечном счете способствует индивидуации интеллектуального поиска, избавляя «людей со свойствами» от слишком однозначных административных, тематических и политических принуждений и формируя у них навыки своего рода малых интеллектуальных предпринимателей даже в стенах больших заведений 17. Чтобы сделать это обстоятельство еще более понятным, достаточно вновь сопоставить его с известными нам российскими реалиями, где равновесие между разноуровневыми структурами откалибровано совершенно иначе. Содержательные программы разрабатываются общенациональными органами — комиссиями и учебно-методическими объединениями при Министерстве образования РФ, — коллегиальный характер которых нейтрализуется бюрократической логикой госстандарта. Карьерные решения принимаются локальными административными (т.е. неколлегиальными) органами, а именно дирекцией учреждений. Профсоюзы и профессиональные ассоциации почти лишены реальной власти в политиках найма и создании тематического репертуара заведений. В результате научная и университетская карьера остается сверхдетерминирована политически — эффектами должностной иерархии, — порождая релевантные им интеллектуальные схемы. В частности, теории субъекта и субъектности социального действия получили крайне незначительное развитие в постсоветских социальных науках и философии — существенно меньшее, чем тематически эквивалентные им теории личности в советских -х, — поскольку ни индивидуальный исследователь, ни корпус коллег не были институциализированы как собственный, или автономный. В свою очередь, существование такого автономного субъекта во французских социальных науках и философии, неотделимое от проблемы управления собой, во многом закрепляет привилегированный познавательный статус за теориями, рассматривающими субъект мышления и действия, неразрывно познавательный и политический 18, равно как придает совершенно 17

18

Текущая (с середины -х) образовательная реформа угрожает этому хрупкому равновесию и, как следствие, этому типу интеллектуальной субъектности, среди прочего, попыткой резко сместить его в пользу структур административной власти, усилив их гравитационные эффекты по сравнению с коллегиальными и ассоциативными. Одним из вероятных следствий такого дисбаланса может стать сближение французских учебных и научных заведений с известными нам российскими образцами, охарактеризованными далее. Из материалов этого номера в пример можно привести статьи Венсена Декомба, Филиппа Десколя, Жан-Люка Мариона, Юлии Кристевой, отчасти Люка Болтански с Эв Кьяпелло и Пьера Дардо с Кристианом Лавалем, посвященные проблема-

12 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 12

22.11.2010 15:41:17

специфический — конструктивный, а не дерегулятивный — смысл постструктуралистской критике субъекта. Институциональные процедуры коллегиального представительства и оценки индивидов, определяющие научные или университетские карьеры во Франции, сами по себе оказываются относительно нейтральными к индивидуальным политическим и даже содержательным предпочтениям, поскольку их собственным содержанием становится взаимное признание равными их интеллектуальных свойств 19. В результате автономный коллективный субъект интеллектуальной практики, «естественно» реализованный в этих процедурах, столь же естественно обеспечивает рефракцию (в смысле Бурдье) внешних неинтеллектуальных воздействий и административных принуждений, наделяя индивидуального исследователя или преподавателя заинтересованностью в автономном знании, которое при этом вполне может быть ангажированным социально. В целом ключевые параметры, удерживающие институциональные исследования и гуманитарное преподавание во Франции в стихийном гомеостазе на протяжении вот уже более  лет, включают: критерии допуска в профессию, основанные на формальных показателях компетентности; механизмы занятия должностей в научных заведениях, основанные на модели индивидуальных достижений; условия карьерного роста, по преимуществу нейтральные к политическим и иным ненаучным предпочтениям участников, а также участие ассоциативных объединений в принятии решений, включая профсоюзы, работающие в дополнение к (а во многом и в противовес) механизмам научной карьеры. Почему именно эти «банальные» и, на первый взгляд, столь далекие от интеллектуального блеска и бурления условия могут играть основополагающую роль в формировании насыщенного интеллектуального пейзажа? По той «простой» причине, что они определяют познавательные возможности и перспективы в профессии для каждого исследователя или преподавателя еще до того, как он или она приступают к выбору темы и объекта своей работы, вступают в отношения интеллектуального сотрудничества, начинают нащупывать методы исследования и взвешивать возможности публикации результатов. Отсутствие жестко (инсти-

19

тизации субъекта и структур субъективности. Даже в такой, казалось бы, далекой от анализа этой связи исследовательской перспективе, как антропология, находится место для указания на политический характер конструкции субъекта. Описывая систему мышления современных европейских обществ, Филипп Десколя указывает, что одним из ее результатов стало «некоторое представление о субъекте, от которого, конечно, можно дистанцироваться, но которому обязаны своим существованием, в частности, наши демократические институты» (см. его текст в этом номере). Сравнительный анализ и примеры работы этих механизмов в России и Франции, на примере социологии, подробнее представлены в статье: Бикбов А. Эскиз политической микроистории социологии: российская и французская социология —части одной дисциплины? x Laboratorium. Журнал социальных исследований. № . .

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 13

13

22.11.2010 15:41:17

туционально) заданных рамок при выборе тем и подходов становится результатом существования нескольких, лишь частично пересекающихся и принудительно сопряженных структур, в которые включены участники французского интеллектуального состязания. И если в конечном счете рутинные механизмы, которые гармонизируют эти структуры между собой, допускают и даже поощряют исследовательский индивидуализм, именно в них раскрывается та строгая грамматика нюансированных сходств и различий, которая генерирует обширное и завораживающее внешнего наблюдателя импрессионистское полотно французских интеллектуальных инициатив. Антигравитационные эффекты и действенные слабые связи

Все сказанное выше имеет отношение прежде всего к одному из полюсов интеллектуальной практики — полюсу «больших» государственных заведений, исследовательских и университетских, где интеллектуальная работа ведется на регулярной основе и на постоянных должностях. Полюс, дополнительный и во многом противостоящий научному, — это рынок интеллектуальных публикаций или, даже более обще, рынок медиапродукции для широкой образованной публики 20. В данном случае речь идет о том специфическом, профессиональном, смысле понятий «интеллектуальное» и «научное», которое делает их отчасти антонимами во французском культурном обороте 21. Университетские и научные карьеры, обладающие бюрократическими чертами в силу иерархии должностей и званий (иначе говоря, в силу административной структуры научных заведений), ориентированы на модель дисциплинарного признания, т.е. на оценку исследовательских результатов узким кругом специалистов. Интеллектуальные карьеры, когда число проданных экземпляров книги или приглашение на известную телепередачу может 20 Устойчивость рынка культурной медиапродукции (в дополнение к рынку бумажных

21

публикаций) обеспечивается не только, например, государственными субсидиями на экспериментальное кино, с его системой стипендий и фестивалей, но также системой писательских, артистических и научных резиденций, с культурными событиями, которые они проводят, рядом престижных культурных мероприятий, подобных коллоквиуму в Серизи, существованием франко-немецкого канала Arte, финансируемого из государственного бюджета, который совершает закупки и размещает заказы на производство, и т.д. Немаловажную роль играет поддержание на популярных государственных и коммерческих телеканалах передач с участием исследователей, писателей и интеллектуалов. Следует заметить, что, за исключением специализированных отраслей, таких как независимое кино, точкой входа на этот рынок для интеллектуалов остается все же печатная продукция. Если речь не идет о постоянных обитателях телеэфира, именно публикация книги чаще всего служит поводом для приглашения на передачу. Наиболее явно это различие зафиксировано, вероятно, в делении журналов на дисциплинарные (по социологии, философии, экономике и т.д.) и интеллектуальные (Esprit, Critique, Les Temps modernes, RiLi, Books и т.д.).

14 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 14

22.11.2010 15:41:17

быть важнее занимаемой должности, обязаны прежде всего признанию со стороны широкой читающей публики и критиков, безразличных к научным степеням и количеству статей в специализированных научных журналах. В этом смысле интеллектуальная карьера гораздо больше походит на писательскую, а этапами карьеры являются прежде всего изданные книги. Миры интеллектуального действия, организованные вокруг этих двух полюсов, отчасти пересекаются — больше, чем в России, хотя бы из-за рассмотренной выше множественности структур, определяющих успешную карьеру в научном секторе, — а пространство между ними изобилует промежуточными формами. Тем не менее для каждого из этих полюсов, взятых на максимальном контрасте, характерны разные типы признания и неразрывно связанные с ним типы карьеры, а также некоторые содержательные и стилистические предпочтения 22. Наличие устойчивого интеллектуального рынка, комплементарного научному, который открывает новое измерение для позиционных перегруппировок и карьерных конверсий, вносит еще большее разнообразие в тематический и методологический репертуар послевоенной Франции. Более того, почти все наиболее известные нам и всему миру французские интеллектуалы — выпускники престижных подготовительных классов и университетов, которые не остались в узком академическом секторе и получили признание благодаря выходу на рынок интеллектуальных публикаций. Идеальным, в некотором отношении, примером может служить фигура Мишеля Фуко, уже первая «полноценная» книга которого «Слова и вещи» неоднократно допечатывается и полностью расходится за первые полгода общим тиражом более  тысяч экземпляров. Общий тираж продаж книг Фуко в США впечатляет еще сильнее: более  тысяч «Слов и вещей», более  тысяч «Истории безумия», более  тысяч «Воли к знанию» 23. Ученик философского подготовительного класса в лицее имени Генриха IV, одного из лучших во Франции, один из самых блестящих выпускников своего курса в престижной Высшей нормальной школе, стипендиат Фонда Тьера (вслед за Марком Блоком, Люсьеном Февром и некоторыми другими известными впоследствии исследователями и интеллектуалами 24), Фуко работает в культурных миссиях французского посольства в Швеции, Поль22

23 24

Заостряя эту оппозицию оценочно и одновременно распространяя ее приблизительно на вековой интервал, П. Бурдье связывает полюса -х гг. с противостоянием рубежа XIX–XX вв. между литераторами и светскими публицистами, с одной стороны, и рационалистам и позитивистам — с другой (Bordieu P. Homo academicus. Paris: Minuit, . P. ). Cusset F. French theory. Foucault, Derrida, Deleuze & Cie et les mutations de la vie intellectuelle aux Etats-unis. Paris: Découverte, . P. . Важность и престиж интеллектуально насыщенного и напряженного пребывания в Фонде Тьера можно косвенно оценить по характеристике Ж. Ле Гоффа, который считает стипендию в Фонде одним из трех ключевых факторов, приведших Марка

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 15

15

22.11.2010 15:41:17

ше, Германии, Японии. Его университетская карьера едва насчитывает три года, если не принимать во внимание должность ассистента в университете Лилля сразу по окончании учебы. Все три институции, где он преподавал, далеки от центра университетского престижа и карьерного успеха: в  году он преподает философию в университете КлермонФеррана, в – годах читает курсы в университете Туниса, в  году участвует в организации экспериментального Венсенского университета (ныне университет Париж-). Скорее это можно считать удалением от сколько-нибудь последовательной и обнадеживающей университетской карьеры. В  году он покидает Венсенский университет разочарованным и оскорбленным: его проект создания единого исследовательского факультета остается на бумаге, аудитории заполнены политизированными неучами, для кого доктринальные споры и уличные акции важнее работы с конкретными проявлениями власти и знания в их тонкой взаимосвязи. Коллеж де Франс, куда Фуко избирается в  году, — заведение, радикально отличное от университета, за исключением одного решающего пункта: коллегиальной процедуры кооптации. Новый профессор может прийти в Коллеж с проектом собственной кафедры 25 только тогда, когда кто-то из предшественников покинет престижные стены, и для его избрания необходимо, чтобы все профессора Коллежа проголосовали «за». Помимо механизма кооптации, общих черт с бюрократическим типом карьеры у Коллежа немного: здесь нет студентов, но есть слушатели, которые приходят «с улицы», следуя своему интересу к теме или лектору; отсутствуют экзамены, поскольку посещение курсов свободное; профессора могут сами определять форму проведения и состав участников исследовательских семинаров. Если рождение интеллектуала на рубеже XIX–XX веков традиционно связывается с делом Дрейфуса, произведшим на свет новую публичную фигуру, на линии максимального напряжения между автономизированными полями литературы и политики 26, то во второй половине XX века своим восхождением фигура критического интеллектуала не в меньшей мере обязана капиллярным политическим эффектам Мая. Однако и в том, и в другом случае решающим условием для отправления политической критики от имени культуры и практики культурыкак-политики явился относительно широкий рынок интеллектуальной литературы, который обеспечивал интеллектуалов первоначальным ресурсом публичного внимания и культурной легитимности. Не следует упускать из виду, что интеллектуальный рынок начал формироваться во

25 26

Блока к написанию знаменитого исследования «Короли-чудотворцы» (М.: Языки русской культуры, ; см. предисловие). Фуко «приносит с собой» в Коллеж де Франс кафедру истории систем мысли, которую возглавляет до своей смерти в  г. См., напр.: Шарль К. Писатели и дело Дрейфуса: литературное поле и поле властиx Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М.: Новое издательство, .

16 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 16

22.11.2010 15:41:17

Франции задолго до того, уже в XVIII веке лишь отчасти совпадая с рынком беллетристики. Проект «Энциклопедии» (–), интеллектуальное предприятие Дидро и Д’Аламбера, экономика которого обеспечивалась сложной конфигурацией подписки на будущие тома, издательских инвестиций и частных пожертвований, была тем пробным камнем в интеллектуальном ристалище, которое оказалось способно приносить некоторым его участникам неординарное признание (не сводимое к литературному) вместе со средствами к существованию. Двумя веками позже интеллектуальное реноме Сартра, Барта, Фуко, Делеза и даже отчасти Леви-Строса 27 или Бурдье было обязано тому же успеху у читающей интеллектуальной публики, родственному литературной славе, но не тождественному ей, который мог быть обеспечен только в пространстве публикаций, гораздо более обширном, нежели сектор специализированных академических статей и монографий. Из авторов этого номера «Логоса» близкий тип карьеры — у Юлии Кристевой, которая приехала во Францию в  года и вошла в ее интеллектуальный мир через литературно-исследовательский кружок «Тель Кель». Наряду с писателями, в нем принимали участие другие «атипичные» (по университетским меркам) интеллектуалы: Ролан Барт, Цветан Тодоров, Жак Деррида. Собственно академическая карьера Кристевой началась очень поздно, в возрасте  лет, с преподаванием литературы в университете Париж-. Успех ее публикаций –-х в найденном сочетании психоанализа и постструктуралистской семиотики — прежде всего статей в журнале «Тель Кель» и книг в авангардном на тот момент издательстве «Seuil» — был результатом внимания широкой, неуниверситетской, притом образованной и политически наэлектризованной публики, захваченной возможностями анализа собственной «подозрительной» субъективности. Поздняя кооптация Кристевой на университетскую должность, после ее политически и литературно «бурной» карьеры в ином интеллектуальном секторе, служит еще одним примером сложной сопряженности структур академической карьеры и относительной разомкнутости границ, когда институциональный субъект не заперт в хорошо укрепленной крепости факультета или научного учреждения. Потенциально открытая возможность перехода не позволяет воспринимать происходящее за стенами «своего» заведения как неведомый мир или даже как минное поле — что не такая уж редкость в России. Однако у подобного положения есть свои риски, которые сторонники строгой социальной науки и философии артикулируют с отчетливой тревогой. Уже с -х годов во Франции активно обсуждаются последствия излишне простого наделения научной легитимностью внешних претендентов, в обход сложных процедур коллегиальной оценки и взаимного признания специалистов. Ведущая линия 27 В существенно большей мере как автора «Печальных тропиков», ставших бестселлером, нежели автора «Сырого и вареного» и иных специализированных текстов.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 17

17

22.11.2010 15:41:17

этих дебатов — угроза качеству исследований со стороны медийных фигур, претендующих на полноценное интеллектуальное признание. Эта критика ведется как представителями научного полюса 28, так и обладателями преимущественно интеллектуальной карьеры, например Фуко, указывавшего на «довольно опасную... путаницу между учеными трудами и [публицистикой]» 29. Наряду с серьезной аналитической критикой, существуют образцы критики иронической, которая по своей форме сама приближается к литературе. Так, Луи ван Дельфт высмеивает претендентов на высшую интеллектуальную власть в своем философском фельетоне, выведя в комическом свете «модных философов» Жан-Поля Сартра, Мишеля Фуко, Жака Лакана, Бернара-Анри Леви и некоторых других 30. Промежуточное положение между полюсом «больших» государственных заведений и рынком интеллектуальных публикаций заняли институции, предоставившие целой когорте исследователей-«еретиков» возможность для реализации пускай нетрадиционной, но полноценной научной карьеры в послевоенной Франции. Центральное место среди них заняла Высшая школа социальных наук (EHESS), основанная в конце -х 31, сотрудники которой пользовались даже большей свободой в выборе тем и методов своих интеллектуальных занятий, чем сотрудники государственных исследовательских институтов. Не будучи традиционным государственным заведением и даже, поначалу, традиционным заведением со своим зданием и с обыкновенными студентами, Школа долгое время функционировала как надстройка из исследовательских центров, проводивших обучение немногочисленных аспирантов и вольнослушателей непосредственно «в поле» и до самого недавнего времени выдававшая диплом собственного образца 32. Поначалу не представляя интереса для искателей привычной университетской карьеры, это заведение стало местом — единственно возможным во французском академическом мире –-х, — где смогла сделать карьеру целая плеяда блестящих социальных исследователей, гуманитариев и философов, чья работа крайне слабо стыковалась с тематическим и методологиче28 См., например, упоминавшееся выше в сносках выступление Кангилема, предисло-

29 30 31 32

вие к английскому изданию Homo academicus Бурдье или тексты последователя Бурдье Луи Пэнто, в частности его переведенную на русский язык статью «Философская журналистика» (в: S/ ’. Социо-Логос постмодернизма. М.: ИЭС, ). Foucault M. A propos des faiseurs d’histoire (entretien avec D. Eribon)x Libération,  janvier  (в: Foucault M. Dits et écrits II. Paris: Gallimard, . P. ). См. его текст «Моралисты в западне» в этом номере журнала. С  по  г. она функционирует как VI секция Высшей практической школы, заведения столь же неординарного (см., напр.: Mazon B. Aux origines de l’EHESS. Paris: CERF, . P. –). Подробно социальный и интеллектуальный контекст создания Высшей школы социальных наук, ключевые фигуры и тематические ориентиры, ставшие результатом установки на внедисциплинарность, описаны в: Бикбов А. Институты слабой дисциплиныx Новое литературное обозрение, №  ().

18 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 18

22.11.2010 15:41:17

ским (т.е. дисциплинарным) репертуаром, действующим в этот период в университетах. Из наиболее известных нам имен Школа объединила Фернана Броделя, Жоржа Гурвича, Александра Койре, Люсьена ЛевиБрюля, Габриеля Ле Бра, Клода Леви-Строса, Люсьена Февра, Жоржа Фридмана, Ролана Барта, Жан-Пьера Вернана, Пьера Видаль-Наке, Пьера Бурдье, Жака Деррида и вместе с ними — несколько десятков исследователей, отличавшихся столь же «атипичными», внедисциплинарными интеллектуальными предпочтениями. Кто-то из них, как Ролан Барт, гораздо явственнее тяготел к рынку интеллектуальных публикаций и по тематике занятий, почти неотделимых от литературы и искусства, и по характеру сопутствующих проектов. Кто-то, как Пьер Бурдье, выстраивал свой проект по образцу строгой науки, находясь в лагере явных сторонников единого социального знания и его ярых защитников от литературно-публицистической девальвации 33. Общим достоянием, которым они совместно пользовались в новом заведении, был отбор обладателей исключительных интеллектуальных качеств, устойчивая карьера в форме оплаченного и освобожденного для исследований времени, постепенно расширяющаяся лабораторная инфраструктура, библиотека, возможность институциализировать свои интересы в виде исследовательских центров с постоянными сотрудниками. Некоторые члены Школы были также избраны профессорами Коллеж де Франс: Февр, Бродель, Леви-Строс, Вернан, Барт, Бурдье. Сравнивая эти две атипичные институции, Школу и Коллеж, с университетами и Высшей нормальной школой, Пьер Бурдье так описывает их специфику: «Если профессора Коллеж де Франс и Высшей школы [социальных наук]... чаще других представлены на полюсе исследований, так это потому, что их роднит более-менее полная свобода от тех принуждений, которые давят на господствующие факультетские дисциплины, начиная с жесткой программы и многочисленных студентов, со всеми обязанностями, но также престижем и властью, которые из этого вытекают. Свободные в выборе темы своих занятий, они имеют возможность разведывать новые объекты, предназначенные вниманию небольшого числа будущих специалистов, вместо того чтобы излагать многочисленным ученикам, в большинстве своем не идущим в науку, результаты уже завершенных исследований (часто чужих) и вопросы, каждый год определяемые экзаменационными и конкурсными программами, в духе неизбежно и во многом обязанном логике контроля за успеваемостью» 34. К этому следует добавить, что публикации ака33 Подробнее о биографии Бурдье, в совокупности интеллектуальных и институцио-

34

нальных условий, в которых формируется его исследовательский проект, см.: Бикбов А. Бурдье/Хайдеггер: контекст прочтения (сопроводительная статья)x Бурдье П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера. М.: Праксис, . Раздел «Элементы стратегии: практический смысл нового прочтения». Bordieu P. Homo academicus. Р. .

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 19

19

22.11.2010 15:41:17

демических «еретиков» или «эксцентриков», которым работа в Школе оставляла обширное пространство для тематического выбора и время для его реализации, нередко пользовались успехом у широкой читающей публики, пускай он был более специальным и не столь оглушительным, как у Фуко, авторов «нового романа» или у мало чем отличающих от журналистов «новых философов». Вклад Школы, к -м ставшей престижным научным заведением, в разнообразие французского интеллектуального пейзажа можно оценить по результатам, произведенным в согласии с теми преимущественно внедисциплинарными критериями, которые за прошедшие десятилетия легитимировали и «одомашнили» ее сотрудники, а вслед за ними — в силу успеха на рынке интеллектуальной литературы — частично освоили и «большие» заведения. Среди авторов этого номера «Логоса» представлены несколько сотрудников Школы: философ Венсен Декомб, успешно совмещающий теоретическую археологию субъекта с критикой текущих образовательных реформ 35; антрополог Филипп Десколя, бывший ученик Клода Леви-Строса, сотрудника Школы первого поколения, столь же неканонически, сколь свободно вовлекающий в свою антропологическую интерпретацию Гуссерля, Фуко или символический интеракционизм 36; и социолог Люк Болтански, бывший ученик другого сотрудника Школы, Пьера Бурдье, который перемежает исследования новых профессиональных категорий и новых форм субъективности современного капитализма с эссе о социализированных страстях и звуковыми перформансами 37. Помимо установки на внедисциплинарность, в работе этой институции обращает на себя внимание более явный эффект школ мысли, существенно слабее выраженный в университетских учреждениях как школах базовой дисциплины. В Высшей школе социальных наук, где обучение новичков в –-е годы происходит на практике, через их включение в конкретные исследовательские проекты, более рельефно воспроизводятся и характерные для малых научных групп отношения учитель/ученик. Однако, в отличие от исследовательских коллективов «большой науки», эти отношения достаточно быстро и основательно переопределяются в ходе эксцентрической профессиональной карьеры, ведомой все той же установкой на оригинальность исследовательской программы и предметной области. Работа под руководством большого исследователя и преемственность, которой не отрицают сами бывшие 35

См., например, его наиболее известную работу последних лет «Le complément de sujet. Enquête sur le fait d’agir de soi-même» (), готовящуюся к переводу на русский, и упоминавшуюся выше статью «L’identité collective d’un corps enseignant». 36 См. его текст в этом номере журнала. 37 Образец его социологической работы представлен в этом номере журнала. Из менее академических, в числе эссе «La Souffrance à distance» () или «La Condition foetale» (), в еще более далеких жанрах кантата «Les Limbes» () или хорал «Lieder» ().

20 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 20

22.11.2010 15:41:18

ученики, готовят их к энергичному отказу от освоенных схем и перипетиям преодоления, цель которого — знание как личностный конструкт. Именно так Ф. Десколя описывает становление собственной интерпретативной модели: от критики географического детерминизма в этнографии, с опорой на структурную антропологию Леви-Строса, пропущенную через собственный взгляд и тело полевого этнографа, к преодолению леви-стросовской модели по мере проблематизации включенным европейским наблюдателем собственного раздельного восприятия природы и культуры 38. Схожим образом упорядочено автобиографическое повествование Л. Болтански. Социальная и познавательная неопределенность первоначального выбора: «Я пришел [в социологию], поскольку стал студентом в период, когда это казалось чем-то интересным. Как многие подростки, я хотел заниматься литературой. То есть я хотел ничего не делать, что было бы самым оптимальным, или, на крайний случай, заняться историей, имея в виду, что история вела к тому, чтобы ничего не делать. […] У меня были приятели, пошедшие учиться на социологов, [...] в основном политические активисты, [...] и занятие социологией значило для меня продолжение активизма» 39. Погружение в социологию как науку не через лекционные курсы, а через практику: записавшись студентом-социологом в Сорбонну, он вскоре становится техническим ассистентом П. Бурдье и обрабатывает исследовательские материалы. Насыщенный период становления теоретического взгляда в –-х годах, который проходит в составе группы под руководством Бурдье, в непрерывном и «почти ежедневном контакте» с Бурдье, чаще всего поздно вечером, поскольку тот был ночным работником. Интеллектуальный разрыв в середине -х с последующим институциональным расхождением, которое заканчивается созданием в  году «своего» центра в стенах той же Школы 40. Между этими двумя событиями — публикация исследования, принесшего Болтански одновременно научную и публичную известность 41. Оба примера, основанные на схеме индивидуализированного и персонифицированного преодоления, одновременно интеллектуального и институционального, указывают на способ производства новых подходов, поощряемый этим типом институции в целом и предлагаемым ею типом карьеры в частности. Относительно краткий промежуток, отделяющий начало восторженного и насыщенного ученичества от окончательного ухода, возможность институциализации собственных интеллектуальных предпочтений, организация нового тематического направ38 См. текст его выступления с последующим интервью в этом номере журнала. 39 Rousseau A., Wright P. Eléments biographiques [http:xboltanski.chez-alice.fr/biographie. htm], на основе интервью с Л. Болтански, опубликованного в: Raisons politiques. №  и № . . 40 Там же. 41 «Les Cadres. La formation d’un groupe social» ().

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 21

21

22.11.2010 15:41:18

ления с использованием материальной инфраструктуры институции, по сути, формирование нового интеллектуального тела — цикл, близкий скорее научным кружкам, нежели университетскому или научному учреждению, где прохождение всех этих этапов обычно требует ощутимо большего времени и сил, часто оставляя результат незавершенным. Здесь становление индивидуализированного автономного субъекта исследования обязано относительно быстрой эмансипации исследователя одновременно в пространстве научных публикаций и в карьерном пространстве Школы. Насыщенная интеллектуальная жизнь и предложение широкой публике разнообразных интеллектуальных моделей, ориентированных на «высшие достижения» в академическом секторе, не ограничиваются возможностями одной лишь Высшей школы социальных наук или Коллеж де Франс. Некоторые авторы, представленные на страницах этого номера журнала, являются обладателями, на первый взгляд, вполне традиционных университетских или исследовательских карьер. Однако при более внимательном рассмотрении первый взгляд уступает место констатации экс- или полицентричного характера их карьеры. Таков пример Луи ван Дельфта. Будучи выпускником гуманитарного факультета Сорбонны, он с начала -х преподает в лицеях, затем в университетах. Однако начало постоянной карьеры преподавателя во французском университете датировано  годом: до того он преподает в университетах США и Канады. Параллельно с академической карьерой он регулярно участвует в проектах французского МИДа. Его жизненный стиль просвещенного путешественника находит частичное выражение в стиле письма 42. Не менее «эксцентричная» траектория у Кристиана Лаваля: социолог по образованию, он одновременно сотрудник исследовательской группы под эгидой университета Нантер и Национального центра научных исследований (CNRS), сотрудник Исследовательского института Объединенной федерации профсоюзов (FSU 43) и член научного совета активистской ассоциации Attac 44. Привилегированный предмет его публикаций — современный капитализм во Франции, в текущем неолиберальном изводе — вполне явно вписывается в его ассоциативно-политическую деятельность. Жан-Люк Марион демонстрирует еще один пример полицентричной траектории. Выпускник Высшей нормальной школы, с начала -х он преподает во французских университетах, прежде всего в Нантере и Сорбонне, с начала -х — также в американских университетах, в частности в течение 42 См. его текст в этом номере журнала. 43 Один из основных образовательных профсоюзов во Франции. 44 Левореформистская ассоциация, политическая и культурная, созданная на базе движения за введение «налога Тобина», предложенного для перераспределения доли доходов от финансовых (спекулятивных) транзакций в пользу общественных и экологических проектов.

22 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 22

22.11.2010 15:41:18

 лет проводит семестр в году в университете Чикаго. На протяжении многих лет является советником парижского архиепископа, кардинала Жан-Мари Люстижера, чье кресло во Французской академии он «наследует» со смертью последнего. Философ и теолог в одном лице, он размещает Декарта и Гуссерля в одном текстуальном пространстве с Библией, точно так же, как сам он совмещает участие в институциях светского и религиозного порядка 45. Дополнительные формы профессиональной включенности — устойчивая международная карьера и неакадемические институции — вносят ощутимый вклад в разнообразие тем и подходов, которые кристаллизуются не только и не столько в изолированном пространстве текстов этих и ряда других авторов, сколько в пространстве доступных им карьерных возможностей, которые могут быть относительно нейтральны к неожиданным, на первый взгляд, сочетаниям и соседствам 46. Точки прикрепления интеллектуальной карьеры к внешним структурам, таким как профсоюзные учреждения у К. Лаваля или религиозные у Ж.-Л. Мариона, но также интеллектуальные издательства и журналы, общественные объединения и литературные кружки, политические структуры и культурные институты формируют относительно эластичную сеть возможностей и ограничений: в ее ячейках возникают антигравитационные эффекты, которые в сочетании с гравитационными эффектами самих этих структур работают на индивидуализацию интеллектуальных проектов и карьеры. Более того, сама эта индивидуализация при ближайшем рассмотрении предстает не чем иным, как множеством менее принудительных и более дисперсных, чем привычные нам, институциональных форм. В этом контексте нельзя не отметить сходство модели интеллектуального производства, которая порождает более производительного интеллектуального индивида за счет распределенного и недирективного контроля, с глобальной моделью, хорошо изученной прежде всего по организации материального производства. Речь идет о растущей роли самоконтроля производящего индивида (в противовес его внешнему дисциплинированию), когда этот индивид все больше заинтересован в высоких результатах своего труда и связан этим интересом с остальными сотрудниками предприятия 47. Распространение в послевоенной 45 См. его статью в этом номере журнала. 46 Например, в самом начале своей карьеры Ж.-Л. Марион публикует книгу «С Богом

47

или без?» в соавторстве с выходящим на политическую орбиту «новых правых» Аленом де Бенуа (Paris: Beauchesne, ). Это, похоже, не мешает его карьере университетского преподавателя и теолога. Как не мешает деятельности консультанта кардинала и епископа Парижа, например, публикация книги «Эротический феномен» (). По сути, именно в этом заключается «новый дух капитализма», описанный Л. Болтански и Э. Кьяпелло (см. статью в этом номере журнала), отчасти логика неолиберализма, критикуемая П. Дардо и К. Лавалем (также в этом номере), если

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 23

23

22.11.2010 15:41:18

Франции тех относительно редких — и еще реже вполне успешных — образцов интеллектуального предпринимательства рубежа XIX–XX веков, подобных социологической школе Дюркгейма, нашедшей свое место между университетом, интеллектуальным рынком, миром политики и государственной администрации, стало одновременно одним из источников и результатов дальнейшей динамики французской версии социализированного капитализма. В эволюции –-х таких новых институций, как Высшая школа социальных наук или Национальный центр научных исследований, все теснее переплетались элементы двух основных моделей, релевантных ранее биполярному миру: поощрения индивидуальной инициативы, основанной на желании и признании, и централизованной стабильности, основанной на координации и планировании 48. Схожие процессы можно было наблюдать в национальной экономике, где интенсификация производства и поощрение роста производительности сопровождались запуском универсалистских механизмов социального обеспечения как для работающих (обязательные отпуска, оплата больничного, доплата за ребенка и т.д.), так и для безработных и социально уязвимых категорий (пособия по безработице, помощь на оплату жилья и т.д.). Иными словами, в формировании интеллектуального пейзажа Франции, каким он предстает перед нами сегодня, важную роль сыграла та модель одновременно инициативного и застрахованного индивида, которая была задействована в различных производствах и которая достаточно хорошо отвечала склонностям профессиональных интеллектуалов. В ее рамках, на фоне общего сдвига интеллектуальной среды влево — в стенах университетов, исследовательских центров и «эксцентрических» институций — происходила частичная нейтрализация и политических, и иерархических критериев. Именно это тонкое равновесие между политизацией и политической нейтрализацией, частной инициативой и институциональной координацией на несколько десятилетий создало ощутимые антигравитационные эффекты во всем интеллектуальном пространстве и позволило оформиться в нем более слабым и менее вероятным типам связей, подобным тем, что были описаны выше. Одним из самых заметных результатов такой кристаллизации слабых связей и типов интеллектуальной карьеры при сниженной институциональной гравитации стало многообразие познавательных моделей, включая проекты радикальной критики, хорошо представленные во французском культурном пейзаже.

48

только не принимать в расчет более длительную перспективу, в которой с XVI в. постепенно формируются инструменты, пригодные для такого недирективного контроля и самоконтроля «цивилизованных» субъектов (модель Норберта Элиаса), и в которой формируется система либерального управления западными обществами, названная М. Фуко «gouvernementalité» (см.: Фуко М. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис)x Логос. № /. ). Применительно к Высшей школе социальных наук эта тенденция отчасти прослежена в: Бикбов А. Институты слабой дисциплины.

24 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 24

22.11.2010 15:41:18

Настройка восприятия

Примеривая очки, позволяющие различать типы профессиональной карьеры, мы одновременно получаем больше шансов, чтобы разглядеть эпистемологические фигуры в хаосе цветовых пятен, которым французское интеллектуальное пространство может казаться издалека. Нужен ли нам кем-то потерянный зонт, или мы ищем нечто совершенно иное — вопрос совсем не праздный. Главная проблема заключается в том, чтобы рассмотреть в свою пользу результаты практики, полученные в иных гравитационных условиях, при иной калибровке желанияподчинения, ввиду иных познавательных и стратегических целей. Один из неизбежных парадоксов неразрывно текстуального и социального перевода препятствует решению, казалось бы, столь простой прагматической задачи. Дело в том, что при всем разнообразии моделей, объективно генерирующих общий импрессионистский пейзаж, со своей точки обзора мы можем даже не заподозрить о существовании большинства из них, а потому не способны сделать их своими, повернуть их в свою пользу в собственной, профессионально отличной, ситуации. Действительно, российский и любой иной внешний наблюдатель чаще всего разглядывает даже не широкое импрессионистское полотно, а маленький неоновый коллаж, на котором мерцают несколько экзотических силуэтов, принадлежащих в первую очередь «поколению го»: Фуко, Бурдье, Барт, Деррида, Делез. Именно они остаются делегатами современной французской мысли во всем мире за границами Франции, которые нам почему-то интересны. К этому следует добавить, что французский наблюдатель часто разглядывает столь же маленький и экзотический коллаж интеллектуального мира à la russe, менее однородный поколенчески, одновременно еще более «звездный» и более произвольный, в силу обращенного эффекта культурного колониализма. «Современную русскую мысль» здесь представляют Василий Леонтьев, Николай Бердяев, Михаил Бахтин, Федор Достоевский, Виктор Пелевин. Познавательный переход от неоновых коллажей к импрессионистским пейзажам — в гораздо меньшей степени дело личного вкуса и в существенно большей — предмет прагматического интереса, который располагает к утомительным повторам, радости узнавания, а в конечном счете и к банализации взгляда. Все дело в тренировке восприятия. Справедливо и обратное: такая тренировка способна оформить прагматический интерес, который может вывести нас за привычные и порой кажущиеся непроницаемыми границы возможного. Это отнюдь не созерцательный, а почти спортивный и наверняка политический выбор. Настоящий номер журнала составлен из текстов, авторы которых приглашены к участию в культурных инициативах Года Франции в России. Он призван дать более полное представление о французском интеллектуальном разнообразии, заострив способность российских чиЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 25

25

22.11.2010 15:41:18

тателей к различению некоторых специфических интеллектуальных эффектов. Словно по совпадению, участниками этих официальных инициатив с французской стороны редко становятся крупные научные администраторы, обладатели больших государственных постов и образцовые представители университетской профессуры. Помимо более академических участников, таких как В. Декомб или Л. Болтански, в составе приглашенных оказываются и консервативные философы, подобные Ж.-Л. Мариону, и левые критики, подобные К. Лавалю. Ориентируясь в первую очередь на эффекты интеллектуального признания и рассчитывая частично воспроизвести их в российском контексте, французские организаторы в конечном счете отдают предпочтение признанным обладателям «эксцентрических» карьер, которые задают тон в публичном представлении разных областей знания. При этом нельзя не заметить, что среди приглашенных в этот раз нет, например, представителей критической социологии, явных сторонников Бурдье, хотя есть несколько его открытых критиков. В целом на сей раз выбор организаторов пал на «специалистов по всеобщему», преимущественно тех философов и антропологов, кто занимается субъективностью и человеком как таковым, а не исследователей ясно очерченных социальных структур и ситуаций, социологов, социальных историков или историков науки и знания. При этом и напряжение между интеллектуальными позициями, и их неравное представительство в разных публичных формах не отменяют базовой модели — ориентации на индивидуальных обладателей признанных интеллектуальных свойств. Ставка на умеренный институциональный эксцентризм в рамках публичного события если не идеально, то вполне приемлемо отвечает представлению о культурной политике как о порядке публичного использования разума. Следует отметить, что в сравнении с этой логикой зеркальные российские мероприятия, наподобие Дней российской культуры во Франции, дают весьма резкий контраст. С одной стороны, своей ориентацией не на индивидуальных обладателей интеллектуальных свойств, а на бюрократическое представительство крупных учреждений. С другой стороны, резким снижением размерности всего поля культурных инициатив и сведéния его к формально наиболее устойчивым, а потому часто раздавленным институциональной гравитацией. Если имплицитная модель французского интеллектуального представления — это импрессионизм, в официальном российском по-прежнему господствует лубок с неизбывными матрешками, державным туризмом и учебниками русского языка для иностранцев 49. Как и во французском случае, 49 О том, сколь неуместно подобные «галстучные» мероприятия выглядят со стороны, можно узнать, например, из субъективного отчета о днях российской культуры в Париже «Тысяча лиц России: между учебниками, переводами и космонавтами»: Di Mattia F. Le mille facce della Russia tra manuali, traduzioni e astronauti,  marzo  [http:xwww.wuz.it/articolo-libri//expolangues-francesca.htm].

26 Александр Бикбов

Logos_1_2011 copy.indd 26

22.11.2010 15:41:18

организация российских публичных событий воспроизводит общую административно-иерархическую модель интеллектуальной практики. Без умеренной институциональной «разбалансировки», которая создавала бы антигравитационные эффекты на уровне индивидуальных карьер и в тематическом репертуаре организуемых событий, — тем самым обеспечив нетривиальные интеллектуальные результаты, — культурная, научная, образовательная политика будет раз за разом давать сбой, вызванный избыточной гравитацией моноструктурных институций. В рамках такой модели любые дебаты о лучшей или просто приемлемой организации культуры, образования, науки в современной России будут оставаться не более действенными, чем спиритические сеансы. Верно и обратное. Как и отдельные книги, конференции или выставки — также научные и образовательные заведения могут выступать объектом проектного и конструктивного усилия их участников, совершаемого в расчете на приемлемый интеллектуальный результат. Эти проектные возможности, вероятно, не стóит переоценивать: в российской культурной политике объективная инерция бюрократического сверхпредставительства и без того часто сопровождается модернизационным сверхоптимизмом. Однако если в качестве цели рассматривать не пастырскую реформу всех институций, а изменение микрополитических обстоятельств собственной деятельности в пользу взаимного признания равных (коллег), такая цель может стать действенным инструментом, настраивающим наши профессиональные условия на новые познавательные возможности. Критическое понимание этих условий, через осмысление того, как и зачем французские авторы совершают свою интеллектуальную работу, может стать наиболее важным результатом отвлеченного, в первом приближении, импрессионистского разглядывания. Помимо кем-то давно забытого зонта, в этом пейзаже найдется немало того, что можно принять на свой счет и повернуть в свою пользу: познавательно и институционально.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 27

27

22.11.2010 15:41:18

‰€ ƒ € ƒ …€‚ ¥ ‡

Размышления о множестве здравых смыслов1 Посвящается Алану Монтефиоре 2

Как определить здравый смысл?

О ткроем философский словарь Андре Лаланда () на статье «Здравый смысл» (. Р. –). Мы найдем там интереснейшую дискуссию, которая предвосхитила многие споры современной философии, касающиеся относительности рационального и коммуникации с другим. Как известно, в этом словаре собраны работы членов Французского философского общества. Статьи иногда несут печать их коллективного творчества, что отражается в трехчастной структуре статей. Вверху страницы корпус статьи часто делится на две секции. Сначала, сразу после объясняемого слова, служащего заглавием статьи, располагаются различные определения и примеры, взятые у авторов, язык которых, как считается, послужил образцом для современного употребления. После этой главной секции в некоторых случаях следует текст под названием «Критика», в котором дается комментарий Лаланда о представленных определениях: в общем, Лаланд советует придерживаться одних употреблений и воздерживаться от других. Наконец, в нижней части страницы нередко можно обнаружить третью часть — «Заметки»: она содержит тексты выступлений или замечания разных философов по поводу дискуссии в статье «Общества». Нас интересует тот случай, когда столкнулись точки зрения Андре Лаланда и Жюля Лашелье. В самой статье, написанной Лаландом, при1 Статья опубликована в: Les voies du sens commun / Sous la dir. de C. Gautier et S. Laugier. Paris: PUF, 

2 Этот текст был написан для сборника, посвященного памяти моего друга Алана Монтефиоре. Сборник пока не вышел в свет.

28 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 28

22.11.2010 15:41:18

водится три определения понятия здравый смысл и объяснение для каждого из них. У философов возникли разногласия по поводу второго из трех — определения, которое ему дает «философия здравого смысла». Но чтобы разобраться в ученом споре, являющем предмет этой статьи, и чтобы разобраться в трудностях понятия «здравый смысл», подстерегающих всякого, кто мечтает найти ему подобающее место в философии, следует начать с самого низа страницы, с «первого этажа». В одном тексте, который находим в «Заметках» к «Здравому смыслу», Лашелье уверенно заявляет, что существует лишь два определения понятия: одно, данное Аристотелем, и второе, используемое в речевом обиходе. Эти два определения никак не связаны друг с другом. У Аристотеля, пишет Лашелье, речь идет о свойстве ума 3. Этим свойством обладают все человеческие существа (а также все животные, способные к восприятию). Обычное общеупотребительное значение появилось еще в латинской риторике. В этом значении здравый смысл является никаким не свойством познающего субъекта, но «объективной совокупностью общепринятых мнений». Лашелье хочет сказать, что это понятие означает не свойство субъекта («инструмент для суждений»), но содержание, объект его одобрения. Чтобы воспользоваться этим замечанием, выделим «субъективное» и «объективое» значения понятия. Лашелье продолжает: «Латинское sensus communis, от которого и пошел sens commun (здравый смысл), означало присущий всем способ чувствования и действия и не подразумевал идеи теоретического суждения. Здравый смысл в объективном смысле — это прежде всего совокупность общих мнений и идей, разделяемых большим количеством людей; это также совокупность общих для всех способов мышления и действия, т.е. что-то вроде концептуальной схемы, системы коллективных привычек, схожих способов определенным образом реагировать (интеллектуально и нравственно) на событие 4. Это общеупотребительное значение мы находим еще у латинских ораторов. Лашелье цитирует Цицерона, Сенеку, Квинтилиана, тем самым напоминая, что римляне не смешивали философию, бывшую личным делом каждого, и здравый смысл: «Цицерон говорит, что, когда 3

4

На самом деле, в схоластическом понимании понятие sensus communis — это скорее свойство anima или психики, чем свойство ума (mens). Подразумевается, что этим свойством объясняется то, что восприятие одним или другим органом чувств составляет чувственный опыт. Так, зрением животное воспринимает цвет объекта, а здравым смыслом — то, что ему дано познать этот цвет (ср. Аристотель. О душе, III, ). Переходя от «совокупности усвоенных мнений» (взятых «объективно», как то, что думают все, кто разделяет те же мнения) к «общему способу чувствовать и действовать», Лашелье показывает, как может осуществляться переход от понятии идеологии (система идей, общих для множества людей, принадлежащих одной группе) к понятию объективного разума (закрепленные обществом способы оценки и поведения в историческом обществе).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 29

29

22.11.2010 15:41:18

ученый должен уединиться и повернуться спиной к толпе, оратор, напротив, должен оставаться с ней в контакте…». Следовательно, существует строгое различие между теми, кто поставил себе цель прийти к «теоретическому суждению» (под этим подразумевается интеллектуальный умозрительный акт theoria, в греческом смысле слова), и теми, кто стремится быть понятым толпой и снискать ее одобрение. Философ не подчиняет свою мысль власти внешнего судьи, каким может выступать ассамблея или жюри. Эти два определения, продолжает Лашелье, никак друг с другом не связаны. Поэтому он отвергает как простое недоразумение правомерность значения, лежащего посередине между значением греческого (свойство ума) и латинского происхождения (багаж полученных идей, с помощью которых оратор должен строить свой дискурс и произвести эффект на свою аудиторию). Здесь Лашелье противоречит тому, что мы можем прочесть в верхней части страницы в статье, написанной Лаландом. И действительно, Лаланд допускает существование третьего, философского, смысла, который имеет отношение к двум определениям, указанным Лашелье. В статье вводятся следующие обозначения трех определений: А, Б и Ц. Значение А сегодня рассматривается как самое древнее (это характерно по отношению к Аристотелю). Значение Ц, соответствующее тому, что закрепилось в риторике, квалифицируется Лаландом как «современное». Будет уместным полностью процитировать предлагаемое им объяснение: В современном философском языке здравый смысл трактуется как совокупность общепринятых мнений, так глубоко укоренившихся в определенную эпоху и определенной среде, что остальные мнения кажутся единичными отклонениями, которые даже не стоит опровергать и над которыми можно только посмеяться, если они незначительны, или лечить, если они увеличиваются 5.

Между двумя этими общепринятыми определениями располагается значение Б, которое становится предметом спора. Как объясняет Лаланд, это значение возникло в шотландской философии «common sense», затем было принято французскими философами эклектической школы. Что же собой представляет значение Б, предмет спора между двумя членами Французского философского общества? Его определение звучит так: «Здравый смысл — это незыблемый фундамент разума, его природа, причиной которого является обдуманное и точно выраженное развитие». Другими словами, common sense должен пониматься одновременно 5 В соответствии с этим определением, «объективный», или риторический, здравый смысл проявляется в том, что вопросы, слывущие спорными или достойными рассмотрения, формируют ограниченный круг. За границами этого круга нет места для аргументированной критики, но только для насмешек или терапии. Для иллюстрации этой точки зрения Лаланд ссылается на Фенелона (ср. infra).

30 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 30

22.11.2010 15:41:18

как свойство ума («субъективное» понимание) и как совокупность идей («объективное» понимание). Философия здравого смысла подразумевает, что каждое существо, наделенное разумом, должно следовать очевидным принципам: непонимание очевидности этих универсальных истин демонстрирует отсутствие (в достаточной степени) способности здраво мыслить, т.е. отсутствие ума. Кстати, Лашелье протестует против того, что, как ему кажется, в статье реабилитируется эклектическая школа. Он осуждает любой философский подход к здравому смыслу: Поскольку человек — это существо разумное, можно предположить, что все, что думают люди (о том, что находится вокруг), не лишено смысла; и нет особенной причины, чтобы оригинальничать. Но это все, что можно сказать в пользу здравого смысла. Только не надо вмешивать сюда философию, и пусть никто не рассчитывает, что понятие здравого смысла может занять в ней сколь-нибудь важное место.

В конечном итоге позиция Лашелье выражает достаточно ясно традиционное представление о философе как человеке, который не боится оспаривать общепризнанные истины и который не смущается, если его мнение не разделяют другие, когда, как говорится, «все против него». Конечно, это не значит, что философ отказывается от принципа универсальности рационального. Воспользуемся картезианским различением: всякое человеческое существо, по определению, обладает здравомыслием, но не все умеют им правильно распоряжаться. Власть здравого смысла (в объективном, риторическом смысле) не распространяется дальше способностей, которыми обладают все: общепризнанные истины будут тривиальными, не их ищет философ. Если использовать современную терминологию, мы бы сказали, что Лашелье вводит принцип человеколюбия, при условии что область его распространения будет ограничиваться сферой тривиальных вещей, таких, которые заметит первый встречный. Такой принцип позволяет предположить, что наш собеседник благоразумен: попытки посягнуть на рациональность являются скорее исключением. Однако Лашелье отказывается придать философское значение этому принципу челвеколюбия. Тот факт, что любое разумное существое будет иметь множество разумных мнений, не имеет для философа никакого значения. Он может заключить отсюда, что тот или иной умозрительный вопрос не имеет смысла. Можно заметить, как непросто выразить значение Б (common sense «шотландской школы»), которое является частью значений А (греческое) и Ц (латинское). Здравый смысл должен обладать универсальностью, характерной для свойств человеческого ума. По определению, всякое человеческое существо обладает им. Эта универсальность, конечно, обусловлена ее местом в философии: невозможно создать человеческое существо, которое по природе было бы лишено свойств (разЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 31

31

22.11.2010 15:41:18

ного рода), составляющих человеческий разум. Но здравый смысл, взятый в значении Б, должен также подразумевать согласие всех разумных субъектов по некоторым пунктам, а значит, немедленное исключение других целей (в теоретическом споре) или оппозиций (в практическом споре). Однако именно отдельный здравый смысл (значение Ц) является моделью такой совокупности истин, принимаемых безоговорочно, бездумно, другими словами, совокупности предубеждений. Но если все это так, следует заключить, что Лашелье дал правильное толкование значения Б. Промежуточное понятие здравого смысла, предлагаемое в статье, имеет исключительно смешанный характер. В соответствии со своим определением, это понятие на самом деле оказывается исключенным самой концептуальной системой, в которую его пытаются включить: если здравый смысл универсален, то необходимо, чтобы он был «свойством»; если он «объективен», если он состоит из идей и убеждений, значит, он должен быть «идеологией», коллективным способом мышления и действия, или же культурой. Этот всегда и везде одинаковый здравый смысл

Допустимо ли значение Б? Следовало ли его включать в философский словарь? Независимые авторы, а также сторонники доктрины common sense имели непререкаемый авторитет в глазах французских профессоров XIX века. С большой ловкостью Лаланд привлек текст Фенелона, который свидетельствует, что промежуточное значение существовало уже в эпоху классицизма. На самом деле этот текст действительно очень примечателен. Что такое здравый смысл? — задается вопросом Фенелон. Это то, что повсюду все люди имеют одни и те же понятия. Эти понятия, одинаковые везде, Фенелон называет идеями. Как проявляется здравый смысл? Как мы можем узнать, что понятие это не только мое личное представление о вещах, идеях? Узнать, что понятие входит в область здравого смысла, можно по тому, как оно сопротивляется критике. Усилия, которые прилагаются, чтобы ей противостоять, заранее обречены на провал, объясняет Фенелон, который так описывает способ, каким «идея» защищается от возражений: Но что такое здравый смысл? Не те ли первые представления, которые все люди имеют об одних и тех же вещах? Этот здравый смысл, который везде и всегда один и тот же, который предупреждает любой опыт, который делает даже смешным изучение некоторых вопросов, который заставляет нас невольно смеяться, вместо того чтобы тщательно изучать, который лишает человека сомнений — какие бы усилия ни предпринимались, чтобы появилось настоящее сомнение, этот смысл, который есть у каждого, который так и ждет, чтобы к нему обратились, но который показывается при первом же на него взгляде и который тотчас открывает очевидность или абсурдность вопроса, — вот это я и называю моими идеями. Разве не так? Так вот они — эти идеи, или общие понятия, кото-

32 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 32

22.11.2010 15:41:18

рые я не могу ни оспорить, ни исследовать, но, напротив, в соответствии с которыми я исследую и решаю все, так что смеюсь вместо ответа всегда, когда мне предлагают то, что явно противоречит моим непоколебимым идеям [Фенелон, 1997. Р. 619–620].

Объяснение Фенелона начинается картезиански, как состязание, которое разыгрывается между мыслящим субъектом и его представлениями («мои идеи»). Этот субъект подвергает содержание своих размышлений испытанию сомнением. Так он переходит от одного убеждения к другому, до того момента, когда наступает личное испытание невозможностью подвергнуть сомнению содержание, предложенное его критическому анализу. Тем не менее текст Фенелона дважды сходит с классического картезианского пути. Во-первых, Фенелон заставляет нас совершенно неощутимо для нас перейти от монологической к диалогической модели анализа. Путем перехода от «я» к «мы» он расстается с картезианским субъектом, который ставит под сомнение свои собственные убеждения и обращается к другому субъекту с вопросами или предложениями 6. Однако Фенелон обращает наше внимание на то, что не все задаваемые вопросы будут приняты и не все выдвинутые предложения будут рассмотрены. В некоторых случаях субъект, который должен ответить, обнаружит, что не способен на это. Во-вторых, у Фенелона несомненный характер идеи (предложения) должен проявляться в персональном опыте бессилия. Как бы сказал феноменолог, существует специфический жизненный опыт, который присущ очевидности, с которой некоторые понятия представляются в нашем уме. Но для Фенелона этот опыт содержит аффективный аспект: когда мы пытаемся проанализировать идею, противоречащую здравому смыслу, мы ощущаем, что это само по себе невозможно и мы не можем удержаться от смеха. «Вместо того чтобы анализировать, мы невольно смеемся», «вместо ответа я смеюсь». Из этого следует, что уже Фенелон дает нам пример здравого смысла, в котором объединяются субъективое определение свойства ума и объективное определение совокупности «непоколебимых идей» (или, скорее, идей, которые воспринимаются как таковые и находятся вне лю6

В главе, из которой взят цитируемый Лаландом отрывок, мы видим, что первый приводимый им пример , — это пример смешного вопроса, который субъект задает сам себе. «Когда я анализирую вопрос, может ли небытие думать, — вместо того, чтобы серьезно изучать его, — я начинаю смеяться!» Следующие примеры заимствованы непосредственно из странных диалогов. «Спросите у четырехлетнего ребенка, прогуливается ли стол, находящийся в его комнате, или играет, как и он сам. Вместо ответа ребенок рассмеется. Спросите грубоватого земледельца, испытывают ли к нему дружеские чувства деревья, растущие на его поле, давали ли ему его коровы советы, как вести домашние дела, имеет ли разум его телега, — он скажет, что вы над ним смеетесь» (Оp. cit. Р. ).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 33

33

22.11.2010 15:41:18

бой возможной критики со стороны тех, кто разделяет этот здравый смысл, и не только их). Лашелье в своих «Заметках» распространяет на этот текст Фенелона свое осуждение эклектических авторов эпохи Июльской монархии. На этот счет он абсолютно прав. Здравый смысл по Фенелону производит впечатление смешанной функции. Предположим, что на самом деле существуют понятия, общие для всех разумных существ. Как происходит, можем мы спросить, что могут ставиться смешные вопросы? Как мой собеседник, который, предположительно, имеет те же общие представления, что и я, может представить мне на рассмотрение предложения, которые кажутся мне смешными (а значит, не подлежащими серьезному разбору)? Если бы эти предложения исходили от самого субъекта, как в монологической модели мысли, мы могли бы сослаться на необдуманность или невнимание. Это невозможно в диалогической модели: все указывает на то, что эти предложения, которые я сам нахожу смешными, моим собеседником воспринимаются всерьез. Следовательно, необходимо, чтобы необъяснимым образом этот собеседник ускользнул от здравого смысла (потому что я нахожу его идею нелепой), тогда как здравый смысл, как кажется, должен быть присущ всем. Этого достаточно, чтобы возбудить подозрение, что обращение к здравому смыслу, который должен проявиться в различии отношения к мыслям, к которым следует относиться серьезно, к тем, которыми можно пренебречь, на самом деле не что иное, как простой риторический прием. «Смех поневоле» выступает, таким образом, защитным механизмом, предназначенным для защиты предрассудков субъекта (или его окружения) от навязчивых расспросов. Различия в отношении можно объяснить так: мы будем прислушиваться к возражениям и предложениям, которые способствуют сохранению или улучшению действующей интеллектуальной системы, и провозгласим недостойными рассмотрения вопросы, которые выходят за пределы усваивающей мощи этой системы, вопросы, которые могут навести на мысль, что система не обладает решением всех проблем. Диагноз Гадамера

Касаясь вопроса о корнях нашего понятия здравого смысла, интересно было бы сравнить статью Словаря с разделом, который Гадамер посвящает этому понятию в книге Истина и метод [. Р. –]. Он также отмечает, что существует два источника происхождения этого понятия, один греческий, а другой латинский, и что они никак друг с другом не связаны. Он также приходит к заключению об ущербности понятия здравого смысла, которое есть и человеческое свойство, и совокупность общих принципов. Но в отличие от Лашелье, Гадамер предоставляет философское обоснование не только греческому источнику. В философии он признает авторитет здравого смысла, взятого в значении,

34 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 34

22.11.2010 15:41:18

которое досталось нам от латинской риторики. Чтобы установить этот авторитет (наперекор предрассудку доминирующей философии, в особенности, говорит он, в немецкой традиции), он обращается к Вико. Конечно, риторика не преследует научных целей, разработку теоретических обоснований. Но философа должен интересовать как раз ее практический аспект, потому что именно благодаря ему философ может исправить однобокость, являющуюся результатом чисто теоретической перспективы. Когда основным источником вдохновения является греческий источник — в конечном счете сведенный к Платону, — получается чисто умозрительная философия. Латинский источник позволяет представить себе философию, в которой принимаются во внимание заботы совместной жизни, а она является жизнью практической. С этой точки зрения, объясняет Гадамер, когда Вико обращается к риторике и римскому праву, возражая рационалистической ориентации современной философии, он делает ход, сравнимый с тем, который совершает Аристотель, когда критикует платоновскую идею о Добре и возможность точной науки о практических вещах. «Римская правовая наука тоже […] разворачивается на фоне искусства и практики права, которые более близки практическому идеалу phronèsis, чем теоретическому идеалу sophia» (Ibid. Р. ). Другими словами, идея здравого смысла, взятая в объективном значении римлян, не чужда мысли Аристотеля, но для того чтобы ее найти, необходимо обратиться скорее к Этике и Риторике Стагирита, чем к Трактату о душе. В терминах Аристотеля это можно было бы выразить так: здравый смысл в трактовке Вико не является свойством (dynamis) ума, но скорее социальной добродетелью, усвоенной с хорошим воспитанием, т.е. habitus, габитус (hexis). Поэтому, принимая точку зрения воспитателя, можно легитимировать sensus communis. Любое уважающее себя воспитание не может ограничиться преподаванием лишь точных наук, какими бы ни были их заслуги. Оно должно включать «гуманитарные науки», которые как раз и формируют «здравый смысл». Гадамер так комментирует значение этого понятия: Для нас особенно важно то, что здесь, судя по всему, sensus communis не означает только универсальную способность, присутствующую в каждом человеке, речь идет, напротив, о смысле, который является основанием совместной жизни. По Вико, волю человека ориентирует не абстрактная универсальность разума, но, наоборот, конкретная универсальность, которую представляет сообщество одной группы, народа, нации или совокупности людей [...]. Он является смыслом того, что хорошо, и того, что все одобряют, даже более, это смысл, который обеспечивает совместная жизнь и который определяют ее институты в качестве своих целей (Ibid. Р. 37–38).

Таким образом, в воспроизведенной Гадамером генеалогии идеи здравого смысла шотландская философия выступает действительно как толчок к слиянию, или, скорее, к смешению двух понятий, являвшихЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 35

35

22.11.2010 15:41:18

ся ранее независимыми: схоластического понятия когнитивной способности человеческого существа и риторического понятия «смысла», необходимого для социальной жизни. В этом значении слово «смысл» обозначает расположение, социальную добродетель. Впоследствии в словарь немецкой философии понятие sensus communis вводится читателями Шефтсбери и Хатчесона, но оно лишено всякого социального и политического смысла и является лишь «интеллектуальной способностью» (Ibid. Р. ). Идеи итальянского философа открывают Гадамеру все богатство понятия здравого смысла, которое теряется, когда мы переходим от sensus communis латинских авторов к Gemeinsinn немецких мыслителей. Он пишет: Всю полноту значения sensus communis невозможно свести к эстетическому суждению. Ведь оно отражает смысл, который вкладывали в него Вико и Шефтсбери, а именно что sensus communis является в первую очередь не какой-то определенной способностью, свойством ума, которoe человек по необходимости использует, но онo включает совокупность суждений и критериев рассуждения, которые определяют его в зависимости от содержания [Ibid. Р. 48].

Гадамер хочет сказать, что здравый смысл в понимании Вико не является лишь способностью выносить суждения, которые свидетельствуют о здравомыслии и с которыми согласятся все разумные существа. Здравый смысл по Вико — часть нравственного и гражданского воспитания: он является способностью выносить такие практические суждения, которые отражают заботу об общем. Таким образом, по мнению Гадамера, тот здравый смысл, о котором говорит философия, есть не смешанное понятие, включающее общую для всех людей способность рассуждать (что соответствует значению Б Словаря), а sensus communis латинской риторики (другими словами, значение Ц). Когда философы задаются вопросом, существует ли универсальный sensus communis, их вопрос направлен на возможность распространения риторического здравого смысла на все человечество, на что указывает градация в определении здравого смысла у Вико: «Здравый смысл — это суждение без раздумий, выносимое единогласно при любом порядке, любым народом, любой нацией, всем родом человеческим» [Вико, ]. Прочитав эти страницы Гадамера, усвоим для себя в первую очередь, что по двум показателям его мнение совпадает с мнением Лашелье. Во-первых, из исторического исследования понятия выходит, что так называемое шотландское, или эклектическое, определение несостоятельно. Создатели теорий common sense, кажется, перепутали две вещи. С одной стороны, закономерен вопрос, не подразумевает ли исполнение любой интеллектуальной функции наличие некоторых «общих понятий», категорий, общих концептов. С другой стороны, теория пу-

36 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 36

22.11.2010 15:41:18

бличной дискуссии (которая лежит в сердце риторики, создававшейся как гражданское искусство) учит нас, что оратор должен знать, какие общие идеи, т.е. усвоенные мнения и принципы, слывущие очевидными, существуют в сообществе, в жизни которого он принимает участие (создавая свой дискурс). Совершенно разный смысл имеется в виду, когда речь идет об общих категориях рассудка, с одной стороны, и об общих способах чувствования и действия, с другой. Философы common sense считают, что каждый сможет, подвергнув методическим размышлениям свои убеждения, прямо вывести разумные принципы объективного здравого смысла всего человечества. Однако это невозможно: здравый смысл, позволяющий людям всем вместе обсуждать политический курс или размышлять о вынесении приговора, является способностью благоприобретенной, а не некоей естественной добродетелью. Во-вторых, заметим, что мы снова перепутали теоретическую точку зрения (интеллектуальная способность) и практическую (или гражданскую). Лашелье не ошибался, противопоставляя точку зрения оратора мнению ученого. Он выявил самое главное, когда подчеркивал, что целью оратора не является вынесение «теоретического суждения». Цель риторики — любой риторики — связана с практикой. Оратор стремится к тому, чтобы его аудитория разделила его мнение (политическое, юридическое или другое). Если снова обратиться к различиям в риторических искусствах, то можно сказать, что цель оратора состоит не в том, чтобы распространять истину (docere), но чтобы убедить и собрать всю энергию для поддержания сделанного (movere) 7. Поэтому, как пишет Лашелье, оратор должен, прежде всего, не потерять «контакт» с толпой, в то время как философу нечего бояться, «повернуться спиной к черни». Хороший философ, в соответствии с классическим образом философской жизни, может оставаться сдержанным и избегать излишней оригинальности в поведении на людях, при этом его мысли все так же независимыми от мнений окружающих. Он абсолютно нечувствителен к возражениям по поводу того, что его мнение не разделяется большинством. Он не беспокоится о том, насколько его идеи соответствуют общепринятым мнениям, разделяемым его собеседниками. Да, таким был образ классического философа тогда. Но сейчас нас занимает вопрос, сможем ли мы еще примерить его на себя? Философская проблема коммуникации

Философия здравого смысла, легитимность которой оспаривает Лашелье, это доктрина, которая подчиняет мысль философа предрассудкам и общепринятым взглядам обывателей. Лашелье в этом вопросе отстаивает право философа на одиночество, на теоретическое своеобразие. Невозможно с ним не согласиться: в самом деле, общий смысл не име7 Об этой оппозиции см. фундаментальный труд Гуйе, . Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 37

37

22.11.2010 15:41:18

ет авторитета в умозрительной философии. Однако причина кроется не в том, что здравый смысл подразумевает тривиальный взгляд на вещи, в то время как ученый имеет глубокую точку зрения. Причина скорее в том, что философы не смогли бы привлечь здравый смысл для подтверждения той или иной теоретической доктрины, ибо он никогда не задается вопросами философского порядка. Но мы не можем просто оставаться в стороне и наблюдать за тем, как в ученом споре между философами здравому смыслу не находится места. Остается задать вопрос о коммуникации: сможет ли тот, кто думает вне законов здравого смысла, а может и вопреки ему, добиться понимания? Если Лашелье считает возможным отрицать авторитет здравого смысла, то только потому, что не задается вопросом, как мудрец смог позволить себе заниматься интеллектуальной деятельностью вдали от городской площади. Показательно, что здесь он, чтобы опровергнуть Фенелона, которого цитировал Лаланд, обращается к Мэн де Бирану. Этот мыслитель известен тем, что его было очень трудно понять в то время, когда во Франции философские книги полагалось писать понятным языком. Вот что пишет Лашелье: Мэн де Бирану не удавалось растолковать даже видным мужам, которые входили в его Философское общество, что есть я: была ли в том его вина? (Loc. cit.)

Лашелье, конечно, рассчитывает на то, что будет признана правота мыслителя, требовательного к своей аудитории. Однако пример, который он приводит в подтверждение противоречия между вульгарной мыслью и ученой мыслью, не так ясен, как ему кажется. Ибо Лашелье не говорит, что Биран был сторонником еретических идей и что ему не удавалось получить одобрение своих собеседников (в г. Бержераке). Он напоминает, что Бирану не удавалось, чтобы они его поняли, а это другая и более радикальная проблема коммуникации. Дело не в том, бессмысленна (а то и смешна) ли идея Бирана, поскольку не получает одобрения, но скорее в том, существует ли эта идея, вразумительна ли она, если учитывать, что она непонятна «даже видным» мужам. Но вполне можно усомниться — не в том, конечно, что Биран пытался дать ответ на классический вопрос «Что такое я?» и что он заметил лучше своих собеседников недостатки ответов, имевшихся в его эпоху, но скорее в том, что его проблема была только в стремлении быть понятым публикой, не искушенной в глубоких вопросах. Лашелье рассуждает так, как если бы Биран имел при себе оригинальную идею и перед ним вдруг встала проблема поделиться этой оригинальной идеей со слушателями, которые не были готовы ее воспринять. Он предполагает тем самым, что философ может понять мысль, не будучи, однако, способным разделить это понимание с другими. В итоге Лашелье разделяет то мнение о деятельности мыслителя, сложившейся до того момента, который принято называть «лингвистическим поворотом в фи-

38 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 38

22.11.2010 15:41:18

лософии». Он не задается вопросом, как человек может определить, где его собственные мысли, если он не в состоянии дать другим способ их идентифицировать. В этой связи можно сослаться на Анри Гуйе, который с невероятной прозорливостью выразился о трудностях философского письма Бирана. Эти трудности явно связаны с самой природой философии Бирана, философии самонаблюдения или обращения к себе, внутрь себя. Гуйе так комментирует трудности, с которыми сталкивается Биран во время письма: «Биран мало заботится о стиле: он думает, когда пишет [en écrivant], но не думает как писатель [en écrivain]; его размышления не переходят спонтанно в форму коммуникации; у него внутренний монолог редко является диалогом» [Мэн де Биран, . Р. ] 8. Гуйе приводит затем страницу из Дневника Бирана, страницу очень современную, потому что мы там находим мыслителя, преодолевающего проблему выражения: составление текста стало внутренней борьбой против самого себя и против языка. Теперь я принимаюсь за работу с некоторым количеством идей, которые, как мне кажется, я удерживаю, но которые убегают от меня в момент написания, и мне трудно снова их собрать, и нужные слова не приходят. [...]. Также, когда я хочу говорить перед несколькими людьми, если нужно соблюсти какую-то форму, я чувствую, как колотится мое сердце и мутнеет в голове; то же самое, когда я наедине с моими идеями и мне нужно выбрать окончательный вариант написания, или нужно вынести наружу то, что есть внутри, на меня находит испуг и ступор, что особенно вредит соединению и компоновке идей. Это еще заметнее, когда я диктую то, что я уже написал: каждое выражение останавливает меня и вселяет в меня сомнения; я не испытываю никакого доверия к тому, что выходит из меня, я всегда недоволен, я всегда склонен гоняться за нужным выражением и все же вставить другое, которое, нисколько не лучше (Ibid. Р. 17).

На этой странице Дневника намечена параллель между двумя ситуациями письма. Биран делает сначала портрет, ставший привычным, писателя-мыслителя «наедине со своими идеями», перед чистой страницей. Опыт, о котором он повествует, не является признаком немощи от отсутствия вдохновения. Ключевым словом здесь следовало бы признать скорее «смущение», как образ кого-то, чьи движения неловки. Идеи, кажется, не пытаются ускользнуть от мыслителя, но они, к несчастью, приходят без слов, так что их нельзя поймать. Ускользнув, идея зло играет с философом: он больше не может ее найти. Биран сравнивает этот раздражающий опыт с ситуацией, в которой оказался конферансье, оробевший от присутствия публики или автор, диктующий 8 Я выделил некоторые слова курсивом, чтобы подчеркнуть литературный аспект рассматриваемого здесь вопроса.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 39

39

22.11.2010 15:41:18

секретарю. Однако в обеих этих ситуациях присутствуют два текста: с одной стороны, черновик («то, что я уже написал»), с другой — необходимость окончательной редакции. И тогда становится интересно посмотреть, как можно интрепретировать ситуацию одинокого автора в свете опыта диктовки. Как мыслитель, который надиктовывает (начиная с «первого мазка»), должен решать многочисленные проблемы стиля и литературной формы в момент перехода от спонтанного производства к окончательной редакции, так и мыслитель, который ищет свою идею, сталкивается с проблемой мысленного диктанта. Однако было бы очевидной ошибкой полагать, что одинокий мыслитель располагает в какой-то момент «мысленным» черновиком (идеей), в соответствие с которым он должен привести то, что напишет на бумаге. Проблема мыслителя, который «думает, когда пишет» (вместо того чтобы «думать как писатель»), не в том, чтобы «вынести наружу то, что находится внутри». Как хорошо об этом говорит сам Биран, трудности коммуникации кроются в самом одиночестве. Следовательно, нельзя говорить о наличии двух периодов: начального периода одинокой разработки мысли, а потом периода ее выражения для других. Всегда присутствует лишь одна операция выражения, она оказывается очень болезненной, если мыслитель борется против здравого смысла, в котором участвует он сам, против моделей мышления, которыми он сам пользуется наряду с современниками. Можно было бы сказать, что опыт, о котором упоминает Биран, это опыт внутреннего разделения: мыслитель хотел бы найти способ заключить идею, которая, как ему кажется, у него есть, во фразу, но, к несчастью, слова ему подсказывает здравый смысл, а это отталкивает идею, как только она начинает слишком сильно отличаться от того, что все обычно думают по этому поводу. В противоположность тому, о чем говорил Лашелье, мыслитель, который уединяется и размышляет обособленно, тем не менее, не находится «наедине со своими идеями» (если мы воспользуемся выражением Бирана). В действительности, пока он может выражать свои мысли, он не является мысленно изолированным от современников. Чтобы полностью выйти за рамки здравого смысла своего окружения, необходимо согласиться на пребывание в невыразимости и неизреченности. Но в этом случае сам мыслитель окажется как бы отдаленным от идей, которые, как ему казалось, были его собственными. Пока мысль не была идентифицирована мыслителем (в том выражении, которое позволит закрепить ее на бумаге), она не принадлежит этому мыслителю, она лишь постоянно посещает его. Лашелье предлагает нам образ классического философа, выводя на сцену мыслителя, который борется против языка в том смысле, что он не находит слов, которые смогли бы воспроизвести его мысль. Философ будет жаловаться на то, что язык его предал. Он будет говорить, например, что язык покидает его, потому что формулировки, которые предлагает ему язык,

40 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 40

22.11.2010 15:41:19

очень материальны, очень овеществленны. Однако эта жалоба сбивает с толку: она понятна, только если мы представим себе мыслителя, использующего иностранный язык (язык его секретаря). Потому что проблемы мыслителя, который думает, когда пишет, — это проблемы не переводчика, но писателя: он должен суметь написать фразу, в которой он узнает то, что хотел сказать. Образ классического философа представляет нам мыслителя, которому не нужно выражать свои мысли, чтобы их исследовать. Проблема выражения ставится перед ним только в момент обращения к другому. Однако бирановский опыт приводит к совершенно иному заключению: мысль не может быть исследована, пока не выражена. Мысль, которая не может достичь другого, тем самым ускользает и от своего автора. Когда философ соглашается затронуть проблему коммуникации, он обнаруживает, что будет гораздо сложнее, чем он думал, обойтись без объективного sensus communis (риторического). Лашелье мог, в русле рационалистической традиции, отказаться от авторитета здравого смысла ораторов: потому что он противопоставлял принципиальную универсальность еретической, но последовательной мысли, фактической особости общего мнения. Когда одинокий мыслитель противостоит мнению, которое разделяют все, в этом случае именно он, одинокий мыслитель, воплощает универсальное. В глазах мудреца, все — это всегда особенное мнение (кроме, возможно, материй, которые на самом деле находятся в досягаемости «всех»). Однако это презрение к общему мнению основывается на предположении, несостоятельность которoго была показана только что: следовало бы признать образ философа, который, покидая площадь, анализирует свои мысли, подчиняя их корректирующим нормам, которые подсказывает ему его же собственный разум. Такое предположение не работает, когда оказывается, что существует лингвистическое условие для обладания мыслью: мысль не может быть исследована (будь то в монологе уединившегося мыслителя или в диалоге), если она перед этим не выражена; мысль, которую не может выразить тот, кто считает себя ее автором, или, по крайней мере, временным обладателем, на самом деле ускользает от него самого так же, как и от собеседника. Философии коммуникации

Под «философией коммуникации» понимается всякая философия, которая анализирует последствия следующего принципа: коммуникация предполагает консенсус. Поразительную формулировку этого принципа находим в знаменитой заметке Витгенштейна: «Чтобы можно было понять друг друга с помощью языка, должно существовать согласие относительно не только дефиниций, но (как это ни странно) и суждений» (Философские исследования, § ). Однако Витгенштейн упомянул и трудность, которую может вызвать подобное замечание. Собеседник, с котоЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 41

41

22.11.2010 15:41:19

рым происходит обмен возражениями и ответами в Исследованиях, восклицает: «Так ты говоришь, что договоренность между людьми определяет, что истинно и что ложно?» (§ ). Если консенсус между людьми необходим для практики языка (чтобы соблюдались правила — одинаковые правила — при назывании вещей словами) и если язык необходим для идентификации мыслей, в таком случае кажется, что истина становится условной. То, на что я указываю пальцем, является столом, если все соглашаются так его называть. Два плюс два равняется четырем, если это результат, к которому приходят все. Достаточно, чтобы все согласились верить в существование сердитого монаха, — и появится сердитый монах. Обобщая сказанное, получаем следующее: если коммуникация посредством языка предполагает консенсус, кажется, что мы должны выбирать между двумя способами, при которых наша речь неизбежно будет напрасной. Либо она будет бесполезным повторением, если я говорю так, чтобы быть понятым. Либо же она окажется невнятицей, если я постараюсь сказать что-то, что заранее не является предметом консенсуса с моими собеседниками. На это Витгенштейн отвечает, предварительно разграничивая понятия смысла и истины. Истинным или ложным является то, что говорят люди (благодаря языку). Предметом консенсуса должна быть не истинность того или иного предложения, но язык, которым оно выражено. Поэтому дело не в согласии во мнениях, но в договоренности, которая предшествует любому консенсусу. И любому разногласию по спорным вопросам. Вследствие чего для возникновения разногласий во мнениях нужно, чтобы собеседники достаточно хорошо друг друга понимали, чтобы мнения одних и других встречались и входили в конфликт. Следовательно, необходим, по крайней мере, консенсус о предмете разногласия. Предполагаемый консенсус, говорит Витгенштайн, содержится в «жизненной форме», под которой следует, без сомнения, понимать общую форму жизни, отсылающую к paideia, к воспитанию, короче говоря, к общей культуре. Однако, и это очень деликатный вопрос, консенсус, который позволяет людям говорить друг с другом, понимать друг друга, должен как-то проявляться, а это возможно двумя взаимосвязанными способами: путем согласия по дефинициям или согласия по суждениям. Действительно, невозможно, чтобы два человека утверждали о согласии по определениям терминов, которые они употребляют, но были бы совершенно не согласны в плане употребления этих терминов в обычных условиях. Мы не можем утверждать, что мы определяем слово «стол» одинаково, и не согласиться, когда речь идет о том, является ли объект, о котором мы говорим, столом. Поэтому лингвистическая коммуникация, там, где она имеет место, доказывает, что существует согласие в плане того, что должно само собой разуметься, и что поэтому существует смысл, общий для участников коммуникации.

42 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 42

22.11.2010 15:41:19

Отсюда наш вопрос: какого рода авторитет философия коммуникации признает за этим здравым смыслом, необходимость которого была установлена ею самой? Само собой разумеется, что единственный авторитет, который философ может признать в философии, это авторитет универсального, т.е., авторитет принципов или норм, которые являются универсальными. Наш вопрос поэтому касается здравого смысла всего рода человечества. Как можно определить здравый смысл всего человечества? Как кажется, возможны два варианта ответов: ) стремиться использовать принцип философий коммуникации для реабилитации здравого смысла, взятого в промежуточном значении, который в таком случае является и субъективным, и объективным (значение Б Словаря); ) стремиться установить наличие здравого смысла всего человечества в риторическом значении (значение Ц) — и это вопреки очевидной антропологической разнице между культурами и формами жизни. Первый путь — это путь философий коммуникативного разума. Универсальный здравый смысл, который здесь пытаются легитимировать, является лишь другим именем разума. Примечательно, что программа этих философий была уже намечена в ответе, представленном в «Заметках» Лаландом на возражения Лашелье. И действительно, его ответ уже содержит идею трансформации рационализма в теорию идеального консенсуса. Что же на самом деле говорит Лаланд? Сначала он предпринимает попытку защитить идею здравого смысла в промежуточном определении (значение Б). В принципе, было бы возможным основать на базе субъективного здравого смысла (на универсальности мыслительной способности) объективный здравый смысл человечества. Эклектики только доказали свою неуклюжесть. Они захотели дать гарантию «здравомыслия» (картезианский разум) идеологии эпохи. Они спутали «понятия, общие для всех людей», используемые рационализмом, «с общепринятыми мнениями эпохи или даже с мнениями, которые они просто считали достойными». Нечего и говорить, что усвоенные мнения определенной эпохи сами по себе не имеют никакого философского авторитета. По мнению Лаланда, шотландские философы и эклектики совершили ошибку, недооценив то, что раньше называли «изменчивостью разума». Однако, пишет Лаланд, «идея интеллектуальной по природе общности между людей (изначальной или идеальной общности) кажется мне идеей, без которой не могут существовать ни логика, ни психология». Самая важная заметка в его защитительной речи в пользу здравого смысла, без сомнения, находится в скобках: либо изначальная, либо идеальная общность. В общем, Лаланд предлагает реформу или трансформацию рационализма с целью сохранения возможности апеллировать, как Фенелон, к здравому смыслу, тем не менее не возводя ту или иную точку зрения в ранг Непоколебимой Идеи. Реформа проста в выражении: это отрицание «изначальной общности» (врожденные идеи) и причисЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 43

43

22.11.2010 15:41:19

ление себя отныне к «идеальной общности» (что означает, что согласие проецируется в будущее как бесконечно преследуемая цель). […] Принимая во внимание, что разум не может быть отображен в совершенном состоянии в предложениях, сформулированных ne varietur [как не подлежащие изменению], немалый философский интерес содержится в том, чтобы рассмотреть: 1) предложения, которые разделяют наши современники и из которых должен исходить каждый философ, желающий выразить и сообщить свою мысль; 2) и особенно процесс усвоения, в ходе которого новые предложения получают последовательно, в силу их собственной ценности, безо всякого давления и принуждения, одобрение всех людей, которые могут их понять («Заметки» к статье «Здравый смысл»).

Реконструкция здравого смысла как другого наименования человеческого разума проходит путем отграничения фактического согласия, которое устанавливается в определенную эпоху, от согласия принципиального, которое, как можно представить, является результатом свободной дискуссии, проводимой в идеальных условиях («безо всякого давления и принуждения»). Первый здравый смысл — риторический: он навязывается всем современникам (как только они желают обратиться друг к другу). Конечно, его содержание не имеет никакой особой рациональной гарантии. Второй здравый смысл — идеализация первого: он является консенсусом, который установился бы между людьми, если бы их мнения сформировались в ходе рационального диалога, как в Философском обществе, а не в условиях реальной жизни. Благодаря этой идеализации Лаланд может вернуться от значения Ц к значению Б. Дискуссия подразумевает фактический консенсус, но если с необходимостью консенсуса, для того чтобы получился диалог, все ясно, то ничего не известно о том, какими должны быть исходные предложения. Однако мы можем приписать человечеству рациональную деятельность, посредством которой предложения, формирующие здравый смысл по факту, все больше и больше напоминают здравый смысл в принципе, в том смысле, что они составляют объект согласия, который может быть рациональным, если только эти предложения вызывают одобрение «безо всякого давления и принуждения», а не просто унаследованы от прошлого. Но здесь как раз возникает трудность, с которой будут сталкиваться все доктрины коммуникативного разума и из-за которой ответ Лаланда не работает. Чтобы восстановить равнозначность здравого смысла и разума (т.е. восстановить в правах значение Б этого понятия) — философ должен забыть, что риторический здравый смысл является совокупностью практических принципов. Однако коммуникативный разум должен быть теоретическим разумом, потому что к здравому смыслу апеллируют, чтобы получить критерий истинности. Рационалист отрицает эклектичную путаницу (я на истинном пути, когда моя мысль со-

44 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 44

22.11.2010 15:41:19

ответствует тому, что думают все), но хочет сохранить идею, в соответствии с которой идеальный здравый смысл дает то, что Лашелье называет «инструментом для суждений» (я на истинном пути, когда моя мысль соответствует не только тому, что должны думать все, ибо это не имеет особого значения, но тому, что все думали бы уже сейчас, если бы мнения людей формировались в идеальных условиях рациональной дискуссии). Действительно, Лаланд раскрыл движущую силу рационалистических философий коммуникации, когда допустил поместить «интеллектуальное сообщество» в историю. Если это сообщество присутствует в истории и поскольку современное человечество демонстрирует невероятное антропологическое разнообразие, то необходимо, чтобы оно было «изначальным» или «идеальным», т.е. окончательным. Таким образом, мы имеем дело с двумя теориями истины. Если общность мнений представляется врожденной, теория истины как консенсуса очень походит в этом случае на ту доктрину мыслителей Контрреволюции, которую называют традиционализмом. Критерий в этом случае следующий: признается, что предложение истинно, если оно традиционно, другими словами, если оно является частью самого древнего наследия человечества (кроме того, предполагается, что мы способны его определить). Истина сегодня должна гарантироваться фактом изначального дарования. Однако традиционалистская доктрина, как известно, сама по себе является попыткой некоторых мыслителей постреволюционеров (таких, как Бональд или Ламеннэ) отреагировать на вызовы, брошенные Просвещением: как можно рационально оправдать институты, которым нечем похвастаться, кроме своей традиционности? Ответом было новое определение разума как коллективного органа человечества. Истинно то, что должно приниматься разумом, да, но истинным разумом (всего человечества), а не интеллектуальным органом того или иного отдельного мыслителя. Традиционализм никогда не воспринимался всерьез философами, и именно это объясняет, вне всякого сомнения, что мы не замечаем родства между принципом, на котором основаны коммуникативные философии, и основной идеей критиков идей Просвещения: разум есть коллективный орган. В действительности получается, что Лаланд словно был согласен коллективизировать разум (соглашаясь на то, что для самовыражения философ должен опираться на предложения, принятые его современниками), но старался сохранить освободительный ресурс рационализма, представляя эту коллективность скорее идеальной, чем фактической. Таким образом, теория коммуникативного разума представляет собой своего рода перевернутую традиционалистскую доктрину. Так как она является главным образом контрреволюционной идеей, результат ее переворачивания можно рассматривать как контртрадиционалистскую мысль. Однако решающим моментом является то, что традиционалиЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 45

45

22.11.2010 15:41:19

сты согласны с рационалистами по поводу функции, выпадающей здравому смыслу. В нем ищут критерий истинности. Те и другие поддерживают теорию истины, основным критерием для которой считается консенсус между людьми: расходятся же они по вопросу о том, следует ли искать этот консенсус в мифе об откровении или в некоей фикции гармонии между всеми свободно сформированными мнениями. Ошибка Лаланда (и теоретиков коммуникативного разума) не в том, как считал Лашелье, что тот признавал, что разум является скорее коллективным, нежели индивидуальным, органом (другими словами, что разумность должна определяться в условиях коммуникации). Его ошибка в том, что он стремился вывести теорию истины из риторического понятия здравого смысла. Витгенштейн заметил, что консенсус, предполагаемый коммуникацией, — это прежде всего согласие не в суждениях, но в форме жизни. И все же согласие в значении подразумевает некоторую общность в суждениях. В конечном счете вопрос о здравом смысле всего человечества сводится к следующему: какие именно суждения предположительно разделяются всеми теми, между кем возможна коммуникация? Этот же вопрос ставили философы относительно принципа человеколюбия. Возьмем, к примеру, какую-нибудь ситуацию общения: кто-то обращается ко мне на своем языке (каким бы он ни был). Что я вправе предположить, раз я опознал событие, при котором я только что присутствовал, как говорение мне неким индивидом чего-то на своем языке? Принцип человеколюбия предполагает следующее: если я соглашаюсь воспринимать моего собеседника как человека, способного говорить и обращаться ко мне, я должен интерпретировать то, что он говорит (или то, что он делает), с точки зрения «человеколюбия», т.е. предполагая, что он достаточно разумен, чтобы выражаться ясно, избегая абсурдности и странности (по крайнее мере об известных ему предметах). Однако существует по меньшей мере две возможные концепции принципа человеколюбия. Самая известная — концепция Куайна (и ее дэвидсоновский вариант). Я считаю, однако, что ей следует предпочесть концепцию Вико. «Принцип человеколюбия»

Куайновское решение проблемы здравого смысла неудовлетворительно. Как известно, Куайн предполагает, что этнограф должен переводить слова туземца, языка которого он совершенно не знает. Этнограф будет это делать, предполагая, что туземец говорит то же самое, что и он сам в ситуациях, в которых обстановка позволяет определить содержание речи туземца. Например, туземец произнесет (на своем языке) эквивалент слова «кролик!» в том случае, когда этнограф, видя перед собой нечто, и сам будет расположен сказать «кролик!». «Радикальный перевод», который осуществляет этот этнограф, основан на «принципе че-

46 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 46

22.11.2010 15:41:19

ловеколюбия». Этнограф нарушил бы этот принцип, если бы заставил туземца говорить что-то, что самому ему в данной ситуации казалось бы безрассудным. Можно вроде бы подумать, что куайновские рассуждения о возможности радикального перевода как раз годятся для точного определения того вида здравого смысла, который нужен, чтобы коммуникация состоялась. Но это представляется сомнительным. Конечно, радикальный переводчик апеллирует к объективному здравому смыслу всякий раз, когда исключает нелепую интерпретацию звуков, производимых туземцем, во имя принципа человеколюбия. Благодаря этому принципу идея универсального здравого смысла обретает содержание. К несчастью, содержание, которым его наделяют, остается содержанием формы человеческой жизни скорее в природном, чем в социальном, состоянии. Принцип этот заставляет нас предположить, что туземцы разумны, т.е. что они следуют той же логике, что и мы, и что они выносят те же суждения, что и мы, о вещах, которые не только доступны всем (как говорил Лашелье), но и имеются в джунглях. Речь идет, например, о том, как узнать, идет ли дождь или что это именно кролика мы только что увидели, а не, например, кота. «Принцип человеколюбия», понимаемый таким образом, обходит все, что относится к моральному порядку: институты, модели поведения, воспитание как это понимают сами агенты. Постараемся описать вышесказанное в терминах Куайна: речь туземцев переводится (или интерпретируется) на основании некоего фона, общего для наблюдателя и чужеземного народа и представляющего собой «джунгли» (или, может быть, психолингвистическую лабораторию). Однако ни одно из человеческих сообществ не живет просто в природе, предоставленное себе самому, например в «джунглях». По определению, человеческое общество живет в человеческом мире, оно проявляет свою человеческую природу, располагая в среде своего обитания различные памятники, символы, топографические отметки и т.д. Из этого следует, что принцип человеколюбия, поскольку он заставляет нас рассматривать «туземцев» как если бы они были как раз такими, какими мы их видим (человеческими существами, как мы, думающими, как мы), нельзя было бы применить к популяции, живущей в «природном состоянии». Чтобы выделить здравый смысл в общении между западным исследователем и иноземной группой, пришлось бы попытаться распространить радикальный перевод (или радикальную интерпретацию) на иностранные институты, т.е. на человеческие творения, посредством которых члены какого-либо общества отвечают на вопросы, являющиеся для них фундаментальными. Человеческая природа, присущая нам всем, не является способностью отличать кролика от кота, это способность отличать главное от второстепенного, решающие вопросы от менее важных. Мы должны искать нашу общую человеческую природу в том, как одни и другие определяют, что, на их взгляд, первостепенно для определения подлинно человеческой жизни. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 47

47

22.11.2010 15:41:19

В одном ставшем классическим тексте (Винч, ) Питер Винч изложил подобные рассуждения. Размышляя о работе Эванса-Причарда, он объясняет, почему рациональность, свойственная формальной логике, недостаточна для того, чтобы гарантировать нам понимание иноземного общества. Разумеется, говорит он, этнограф будет приписывать изучаемому народу характерное для нас стремление следовать логике. На самом деле этнограф предполагает, что логика является общей для всего человечества, как только он приписывает туземцам владение языком, на котором возможно выразить скорее одно, чем другое, потому что это означает, что эти туземцы соблюдают принцип непротиворечивости. Однако остается понять значение, суть (the point) иноземных обычаев. По Винчу, мы имеем дело с двумя условиями. Во-первых, мы не можем утверждать, будто поняли чужую институциональную систему, если мы не можем сказать, в чем состоит конечный смысл (the point) этой системы. Во-вторых, мы не можем утверждать, что уловили, каков этот смысл для них, если мы не можем увязать его с человеческим смыслом для нас, с какой-то заботой, которая представляется нам «естественной» для всякого человека. Конечно, понятие естественного, взятое в данном значении, не обязательно связано с жизнью в джунглях, но отсылает нас к тем проблемам, которые мы ожидаем найти у человеческого существа, как бы далеки ни были от нас его верования и нравы. Пока этнограф не способен сообщить нам: ) местное объяснение местного обычая; ) человеческий, а значит, понятный нам характер объясненного обычая, — мы считаем, что этот этнограф не справился с задачей и не сделал понятными для нас обычаи и верования исследуемого общества. Если заходит речь о человеческой природе, общей всем человеческим существам, необходимо, считает Винч, отыскать общие понятия, относящиеся к самой идее человеческой жизни. Он отмечает, что то, что мы ищем, близко понятию здравого смысла всего человечества, каким его мыслил Вико. По его мнению, универсальный здравый смысл состоит из трех верований, которые в любом обществе находят свое выражение в трех институтах: институт пророчества, институт брака, институт погребения мертвых 9. Как полагает Вико, универсальный характер этих институтов позволяет говорить о здравом смысле человечества. Как хорошо подчеркнул Гадамер, итальянский философ не позиционирует это значение как универсальное, исходя из рассуждений 9

См. Science nouvelle, § . Верования, соответствующие этим институтам, принимают вид метафизических догм, когда формулируются как философские утверждения. Однако было бы ошибкой воспринимать их как умозрительные мнения. Общими являются не индивидуальные мнения, но верования, которые мы назовем «коллективными», чтобы указать на то, что они существуют в форме обычаев и институтов, смысл которых они определяют.

48 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 48

22.11.2010 15:41:19

о психических способностях личности. Когда Вико говорит о здравом смысле, в этом случае речь идет исключительно о sensus communis в риторике. Напомним определение, которое он дает: «Здравый смысл — это суждение без раздумий, выносимое единогласно при любом порядке, любым народом, любой нацией, всем родом человеческим» (Science nouvelle, § ). Следовательно, здравый смысл для него не свойство ума, но суждение, в отношении которого все согласны в данной социальной группе. Теперь, когда достигнут локальный здравый смысл, вот какой факт нужно удержать: люди говорят друг с другом прямо, без словарей, без посредников, значит, они «без раздумий» принимают суждения собеседника. Зато остается вопрос о том, может ли понятие здравого смысла (риторическое) распространяться на всех людей. Для Вико это вопрос о естественном праве (Pompa, ). И действительно, итальянский философ не считает, что можно определить естественное право всего человечества, выделяя моральные принципы, которые были бы продиктованы самим разумом каждому сознательному человеку. В этом смысле для него не существует естественного права, если под ним подразумевается идеальная и вневременная совокупность законов, которая признавалась бы нормой справедливого в любую эпоху и при любой форме цивилизации. Однако Вико вовсе не отказывается говорить о естественном праве, т.е. о фундаментальных принципах и институтах, которыми должна обладать группа людей в любой период времени, чтобы заслужить определение «цивилизованной». Поэтому любая группа людей будет иметь некоторую систему родства, хотя системы родства варьируются от одного народа к другому или от одной эпохи к другой. Таким образом, исследование содержания естественного права совпадает с изучением здравого смысла человечества, и это уже во имя некоторой версии принципа человеколюбия. Подобные действия историка, желающего изучать эпоху, очень отдаленную от нас, предполагают, что мы утвердительно ответили на вопрос, существует ли здравый смысл (или естественное право) для всего человечества. Если мы не сможем отождествить с другой исторической эпохой не столько наши собственные институты и нашу собственную концепцию правосудия, сколько концепции и верования, которые выражаются в религиозном культе, в праздновании свадьбы или проведении похорон, — мы не сможем понять эту отдаленную эпоху, и фактически для нас она не будет являться частью человеческой истории. Без догматического допущения универсальности здравого смысла разные эпохи человеческой истории будут неспособны общаться между собой. Читая размышления, которые Винч посвящает Вико, мы были удивлены одним интерпретативным присвоением, которое нигде не объяснено. Винч цитирует текст, в котором Вико называет эти три института человеческими, но эту триаду, торжественно провозглашенную Вико, он заменяет другой триадой в своем собственном комментарии. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 49

49

22.11.2010 15:41:19

У Вико основополагающая триада формируется из алтаря (религия), очага (свадьба) и могилы (погребение). У Винча она превращается соответственно в рождение, сексуальную связь и смерть. Каков смысл этих перестановок? У Винча фундаментальные понятия — это понятия биографические. Они фиксируют границы отдельной жизни: рождение, сексуальные отношения, смерть. Именно так он их и толкует. В каждом из этих случаев речь идет об одном понятии, которое помещает человека перед границей, за которой его власть кончается. Другими словами, придерживаясь формулы здравого смысла, по Винчу, самый важный вопрос, которым может задаться человечество, касается его собственной идентичности (self-identity). Кем я являюсь, когда являюсь собой? В чем состоит факт бытия собой? По Винчу, каждого человека лично затрагивает радикальным образом событие собственной смерти, и это потому, что речь идет о событии, которое он не может прожить сам, «от первого лица». Винч развивает здесь тему, близкую философам, занимающимся изучением человеческого существования и его конечности. Я могу интересоваться — как один из видов заботы о себе — только собственной смертью, поскольку она одновременно и событие, которое я не могу прожить как собственный опыт, и событие, которое, указывая границу моего прожитого опыта, подчеркивает, что все остальные события моей жизни я прожил лично, сам. Это событие, соответственно, ставит границу: это не что-то, что со мной приключилось (я не могу лично прожить этот эпизод), но что-то, что меня определяет. Это не значит, что я абсолютно равнодушен к тому, что будет происходить после моей смерти (а некоторые античные моралисты утверждали именно так). Но, предположив, что я забочусь о том, что со мной произойдет после смерти (что обо мне будут говорить? какие почести мне воздадут?), я должен рассчитывать на других, которые лично всем этим займутся. Винч говорит о месте, которое должно занимать понятие смерти в каждой человеческой мысли. Но в этом случае речь идет уже о смерти самого субъекта, но не о смерти его родственника или соседа. Тот факт, что я озабочен своей смертью (поскольку она свидетельствует об исчезновении моего мира), объясняет, почему это событие должно постоянно во мне присутствовать (в виде memento mori или пустого отрицания), пока я жив. Но этот факт не объясняет, почему остальные должны заботиться о том, чтобы похоронить меня после моей смерти. Если понятие моей смерти имеет, как подчеркивает Винч, этическое значение, если оно подразумевает определенные требования, речь в таком случае идет о требованиях, которые обращены к одному мне, о требованиях, удовлетворить которым могу лишь я один. А что на этот счет мы находим у Вико? Вера в бессмертие души является и для него нормативным верованием, но требования, которые она

50 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 50

22.11.2010 15:41:19

содержит, обращены к родителям умершего (а не к живому, который знает, что смертен). Вико заявляет о рациональной необходимости института похорон и набрасывает схему некоего общества, которое не хоронило бы своих мертвых. Это как если бы мы снова впали в дикость. «Земли не обрабатывались бы, города оставались бы незаселенными» (Science nouvelle, § ). Почему? Этот вопрос скорее структурного порядка, чем экзистенциального, потому что он подразумевает, что, для того чтобы могла зародиться осмысленная жизнь, нужна оппозиция двух категорий: живые не должны подвергаться риску смешиваться с мертвыми. Это смешение, которое означало бы крах любой цивилизации, хорошо показано в сцене, где люди, «как свиньи, были вынуждены питаться желудями, собранными среди гниющих трупов их соплеменников» (Ibid.). Это объяснение Вико не должно рассматриваться в русле натурализма, как если бы вера в бессмертие души являлась логическим обоснованием функционального поведения (как если бы речь шла о гигиене или удобствах). Важно гниение не в смысле состояния химического разложения, а как источник не-чистоты (не-святости), как смешение таких категорий, которые должны оставаться разделенными, чтобы соответствовать друг другу в коллективном представлении 10. Живые должны умереть, но они не должны исчезнуть после смерти, не то живые сами потеряют свое место. И поскольку есть пространство, отведенное мертвым, должно существовать пространство, предоставленное живым (чтобы строить и возделывать). Этим текстом Вико преподает нам урок: мы можем сохранить наш человеческий статус (закрепленный, как показано в тексте Вико, наличием таких атрибутов, как очаг и плуг), сохраняя человеческий статус наших мертвецов. Все это означает, что Винч определил этическую триаду (как он сам ее называет) там, где Вико определил триаду абсолютно религиозную. Все выходит так, как если бы Винч взял три из упомянутых Вико институтов и, лишив их социального (или «дюркгеймовского») аспекта, представил бы интериоризированную или экзистенциальную («киркегорову») версию. То же можно сказать и о двух других. У Вико, очевидно, брачный союз является фундаментальным институтом, поскольку воплощает тревогу, свойственную человеку как существу социальному: ни одна группа не может не интересоваться отношениями между мужчиной и женщиной, потому что эти отношения представляют собой основу всякой необходимой трансформации страстей (животных) в добродетели (культурные). Зато у Винча точка зрения группы, кажется, совершенно исчезла. Это не группа, к которой я принадлежу, должна (если она культурна) заботиться о моих сексуальных связях, но я сам, в единственном числе, неизбежно сталкиваюсь с тайной человечества, разделенного на два комплементарных полюса — мужской и женский. У Винча вовсе не говорится о том, что должны делать 10 Здесь невозможно не упомянуть работы Мери Дуглас. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 51

51

22.11.2010 15:41:19

другие, когда речь идет о моей свадьбе (и, если обобщить, о том, как я должен включаться в цикл поколений). Беспокойство, которое порождает это понятие-границу, является здесь экзистенциальной заботой — заботой о себе, а не чем-то присущим культурной социальной жизни. Наконец, у Винча третьей «этической границей» является рождение. С его помощью я снова как бы возвращаюсь к самому себе, через свое появление, в условиях абсолютного отсутствия власти над Не-Мною, из-за чего я являюсь самим собой 11. У Вико третий институт всего человечества относится скорее к будущему, чем к прошлому. Это — пророчество, т.е. искусство, позволяющее человеку узнать, является ли предприятие, которым он желает заняться, дозволенным (или одобренным) силами, отвечающими в последней инстанции за успех или провал. Другими словами, речь больше идет не обо Мне или Не-Мне, но о категориях социальной мысли в их космоморфическом значении. Что думать о различии между двумя этими версиями здравого смысла? Версия Вико богаче с точки зрения антропологии, она предстает квинтэссенцией воспитания в духе идеалов Гомера, Древнего Рима или еврейства. Для наших современных ушей она звучит, однако, немного архаично (особенно когда речь заходит о пророчестве). Версия Винча кажется более простой, более приемлемой для философа. Но, может быть, она как раз слишком проста для теории с антропологическими претензиями и стремящейся помочь нам понять обычаи «примитивного общества», что было целью Винча на протяжении всего его текста. Как выбрать между «религиозной» и «этической» точками зрения, между человечеством, характеризующимся заботой о цивилизации (коллективная идентичность), и человечеством, характеризующимся заботой о себе (самоидентичность на протяжении всей собственной жизни)? Как кажется, на этот вопрос имеется три ответа. Во-первых, ответ, который можно назвать консервативным (даже «традиционалистским»). Мы можем просто признать правоту за Вико: всякое общество имеет религию, всякое общество почитает брак, всякое общество хоронит своих мертвых. Но если таков здравый смысл рода человеческого, то это значит, что наша собственная цивилизация имеет в себе нечто глубоко патологическое, потому что она подразумевает, по всей видимости, что может обойтись без официальной веры (при которой исполнялись бы религиозные функции власти, например пророчество) и, наверное, также без необходимости заключения брака для создания очага. Если следовать мысли Вико, не существует постижимого выхода из этого общества, кроме религии (взятой в дюркгеймовском смысле символической системы, дающей членам группы человеческую идентичность под видом коллективной идентичности). Во-вторых, возможен ответ либеральный, или «экзистенциальный»: Вико ошибался, он слишком быстро перешел к обобщениям, посчитав, 11 Само собой разумеется, что Винч не пользуется этим идеалистическим словарем.

52 Венсен Декомб

Logos_1_2011 copy.indd 52

22.11.2010 15:41:19

что обычаи древних характерны для всего человечества. А Винч, получается, представил действительно обобщающую версию. Универсальный здравый смысл должен формулироваться в терминах не религии (терминах социальной человеческой жизни), а этики (терминах индивидуальной жизни, «заботы о себе»). Однако эти термины как раз таковы, что в них выражаемся мы, граждане современного либерального общества. Следовательно, нужно было бы сказать, что только в нас локальный здравый смысл примерно отражает универсальный здравый смысл. Ясно, что, давая этот ответ, мы выразили бы намерение полностью признать наш этноцентризм, или, скорее, наш «социоцентризм» 12. Мне кажется, что остается третья возможность и что она верная. Она состоит в релятивизации ответов и Вико, и Винча (вместо того чтобы релятивизировать один из них и принять, соответственно, другой). Вико выразил здравый смысл традиционных обществ, а Винч — здравый смысл современных обществ. Религиозная версия здравого смысла упускает возможность либерального общества (общества, признающего свободу совести). Этическая версия здравого смысла предлагается нам как общая формула любого возможного здравого смысла, но в действительности она, скорее, является частной версией — версией современного человека. Между двумя здравыми смыслами не существует ни постепенного развития, ни упадка, но, вероятнее всего, есть смена ценностей. Достаточно того, что мы можем выразить смысл этой смены и показать здравый смысл человечества, другими словами, согласие по поводу того, что является предметом разногласий. Перевод с французского Людмилы Фирсовой

12

Мы воспользовались более удачным термином Марселя Мосса, потому что здесь речь идет вовсе не об этническом происхождении, но о социальной идеологии, другими словами, о здравом смысле (в риторическом смысле).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 53

53

22.11.2010 15:41:19

¨ ~ƒ -©‚ ¥ ~ †ˆ ƒ

«Я сам для себя стал великим вопрошанием» — привилегия незнания1

. «Что есть человек?»

П режде всего, почему и по какому праву мы вводим в область университетских дисциплин ранее неведомую там философию религии? Ведь она не собирается быть философией и тем более религией, а по самым радикальным, да и по самым распространенным предположениям она окажется религией, отвоевывающей место для своих откровений. Но религия определяет свой объект как полностью автономный, как организованную совокупность пунктов веры (Символ веры). В таком случае нужно было бы представлять философию религии как «священную науку», как «науку теологии», во всей строгости, не ограничиваясь показательным случаем христианства. Нужно было бы поклясться в верности полному содержанию доктрины, которая и требует от нас верности и постоянных ссылок (которые известны и другим) на всю совокупность предметов веры, принимаемых как истинные. Впрочем, от нас сейчас требуется отвести философии религии хотя бы какое-то место внутри философии в собственном смысле. Но в этом случае согласится ли религия получить такой паспорт со столь скромным дозволением стать всего лишь объектом изучения в одном из разделов философии, который решили отвести специально ей? И в самом деле, если «религия» становится предметом философского изучения, то не сводится ли она тем самым к одному из трех предметов «специальной метафизики» (metaphysica specialis), да и так, что в ней уже не больше 1 Опубликовано в: Conférence, n. , printemps .

54 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 54

22.11.2010 15:41:19

специфики, чем в других предметах (ее предмет душа и мир? Но не принадлежат ли эти предметы другим «вторым философиям», таким как рациональная психология, рациональная космология, физика?). В этом смысле всякая «философия религии» сводится к одной из «вторых философий», в ведении специальной метафизики, которая, в свою очередь, сама подчиняется общей метафизике (metaphysica generalis), т.е. метафизической системе как таковой. Или же можно иметь в виду под «философией религии» научное изучение культурного и культового поведения, вызванного во всяком человеке (включая исповедующего атеизм) неотменимой и непостижимой инстанцией, которую и нужно будет назвать словом «Бог». Но в таком случае следует сразу же забыть о специальной метафизике как об априорном знании и развивать только апостериорное знание, историческое знание, под многоцветным и постоянно обновляющимся покровом уже не истории религии, но истории религий. В таком случае, и особенно в наши дни, «философия религии» должна ради таких исследований отбросить прочь свою идентичность и свое единство как рудимент и клеймо этноцентризма, которое уже ничем не оправдаешь, и занять скромное место среди других наук, объединенных званием антропологии. Такое обращение к антропологии позволяет в конце концов связать нашу первую гипотезу со второй: если правда, согласно Канту, что в трех вопросах резюмируется вся система философии (читай: метафизика) — то тогда вопрос «Что я могу знать?», вопрос общей метафизики (metapyhsica generalis), сводимый к знанию первых начал человеческого познания; вопрос «Что я должен делать?», предстающий моральным вопросом; и, наконец, вопрос «На что я смею надеяться?», являющийся собственно религиозным, — «могут все вместе быть отнесены к антропологии, потому что все эти три вопроса отсылают к самому последнему». Говоря кратко, этот последний вопрос («Что есть человек?») сразу же возвращает нас к первому вопросу 2. Также метафизическое восприятие «философии религии» смыкается с эмпирическим восприятием религии, с элементарной «историей религий». Таким образом, противопоставлять философию религии теологии откровения мы можем только в смысле этого двойного восприятия единой антропологии. Как следует понимать такую антропологию? Очевидно, что как науку о человеке; или, точнее, как науку, по определению, обращенную к человеку (как науку о человеке и для человека, как «гуманитарную науку» в изначальном смысле этого словосочетания). Отличительная чер2

Кант. Курс логики, A.K., t. IX. Р. . См. параллели: Критика чистого разума, A /B ; Письмо Штедлину,  мая  г., A.K., t. XI. Р. . — Хайдеггер поясняет: «Введенное Кантом основание позволило понять, что в основе метафизики лежит вопрошание о человеке, т.е. антропология» (Кант и проблема метафизики. § , G.A. . Р. ).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 55

55

22.11.2010 15:41:19

та антропологии — перед нами наука, настроенная человеком на самого человека. Кант тонко формулирует это: «Самый важный предмет (Gegenstand) мира, на который он (человек) направляет их (свои знания и умения), — это человек, потому что человек есть его собственная и конечная цель. Но знает он его, с соответствии со своим видом, как земное существо, наделенное разумом (mit Vernunft begabtes Erdwesen), особую честь которому делает то, что он украшен знанием мира, тогда как сам по себе он есть просто одно из многих земных созданий». Речь здесь идет больше, чем о знании человека о самом себе: Кант радикальным образом уточняет: «это знание с прагматической точки зрения». Прагматическая точка зрения противопоставлена физиологической точке зрения, с которой исследуется, как именно природа действует в человеке. Прагматическая точка зрения требует видеть, как человеческое существо (Wesen) действует в условиях свободы и «что оно может и должно сделать с самим собой» 3. Отметим, что такое знание человеком самого себя не может быть сведено к простому эмпирическому сознанию: рациональная психология тоже претендует вскрыть, как именно человек «действует в условиях свободы», но в совсем другом смысле. Вопрос здесь о самом знании: может ли человек приложить к самому себе свои познания, самому стать своим собственным «объектом»; и, говоря еще в более общем разрезе, на каких основаниях можно превратить себя в познаваемую вещь. Ведь поместив себя в ряд «вещей», человек теряется среди многочисленных вещей в мире, и его знание себя становится (и остается) совершенно частным знанием об одной из вещей мира, приобретаемым наравне с другими знаниями. Поэтому мы вынуждены заменить вопрос о «философии религии» другим вопросом, который нам в первую очередь и предстоит разобрать: может ли и должен человек знать самого себя? При таких исходных данных весь наш вопрос (как об антропологии, так и проистекающий из него вопрос о философии религии) сводится к тому, чтобы понять, знаю ли я самого себя и, прежде всего, на каком основании (à quel titre) я знаю самого себя. Более того, речь идет не столько о том, чтобы узнать, сознаю ли я самого себя, сколько о том, чтобы понять, в случае если я самого себя познал, какой статус (и какой способ бытия) я тем самым приобретаю. Кант очень точно отвечает на эти вопросы: «Я (Ich), будучи разумным и мыслящим субъектом, познаю самого себя только как объект мысли (gedachtes Objekt), при этом я также дан самому себе в интуиции, но только как совершенно другой феномен (gleich anderen Phänomen), не потому, что я намеренно ставлю себя перед собой, но потому что я кажусь себе таковым, и только тогда я избегу всяческих трудностей [познания], когда я делаюсь для самого себя прежде всего объ3

Кант. Антропология с прагматической точки зрения. Введение, A.K., t. VII. Р.  (курсив мой. — Ж.-Л. Марион).

56 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 56

22.11.2010 15:41:19

ектом (überhaupt ein Objekt), в том числе объектом интуиции и объектом внутренних восприятий» 4.. Говоря другими словами, я не познаю себя как часть целого своих знаний (используя привилегию единственного субъекта мышления, считающегося таким, как единственный мыслящий субъект), но как просто по преимуществу себе известного, т.е. на том основании, что так хорошо я не знаю никакое другое мне известное, никакой другой объект. Странным образом, я знаю себя не потому, что не знаю ничего другого, как знаю себя, но потому что только себя я всегда знаю как свое «я», как свой объект. Я знаю себя не как «кого-то», но как я-объект (objet-moi). Мы сразу же тогда обнаруживаем различие между трансцендентальным Я, с одной стороны, пустой формой, которая сопровождает всякое другое познание, но сама остается непредставимой и неосознаваемой, и эмпирическим я, с другой стороны, которое принадлежит миру феноменов, следовательно, известных объектов. Это различие ничего не говорит о моей специфичности (о свойстве знания), не может сказать ничего о характерных отличиях во мне (статус знания), но только скрывает меня и беззастенчиво низводит меня к объекту. Это различие между Я и я не только не открывает мне доступ к человеку, каков я есть (l’homme que je suis), но и не дает мне даже приблизиться к себе как человеку, размывая главную цель антропологии — «я» каждого человека 5. Человек не просто раскалывается на две несогласуемые инстанции, но даже единственное познаваемое, объект эмпирического «я», определяется по преимуществу через отрицание самого предельного и неотчуждаемого свойства: быть тем, что «я» есть. Вместо этого остается только мыслящая мысль и универсум как некая мыслимая мысль, т.е. человек в действительности подменяется простым определением объективности. Опрокинутый на степень простого объекта антропологии, «человек», это поспешное изобретение, поневоле должен будет неизбежно исчезнуть, как замок из мелкого песка, который смоет набежавшая волна (М. Фуко). Как только мы его обнаружили, он тотчас исчез. . Вопрошание (Quaestio) по Августину

Та апория, с которой мы здесь сталкиваемся, это нечто большее, чем просто тупик, — она маячит как явный парадокс. Если человек, который я есть (я есть «я»), остается недостижим, то это происходит не потому, 4 5

Критика чистого разума. Трансцендентальная дедукция, § , B  (курсив мой. — Ж.-Л. Марион). Такое отнесение к я всех процессов познания, присвоенных к единичным объектам (под лозунгом эмпирического я), можно найти, в том числе, у Гуссерля, который говорит, что «нет никаких трудностей» мыслить свое я как один из объектов, потому что «это я... само есть объект, как и все прочие, интенциональный объект, тождественный обособленному опыту, который и остается имманентным ему уже в отрыве от опыта реальности» (Картезианские медитации, V, Husserliana . Р. –).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 57

57

22.11.2010 15:41:19

что я его не могу узнать, но, напротив, потому что я не могу узнать его настолько хорошо, чтобы только он мог выступать для меня как объект. Человек ускользает от меня в той мере, в какой сам способ его познания (а в действительности некий мыслимый объект) противоречит, в постоянных расхождениях, его первоначальной характеристике «чисто мыслящего»: того который мыслит, сам не становясь мыслимым. Но можно сделать вывод, что это я не может получить доступа к самому себе ни как к уникальному, ни как к таковому, потому что оно само не может, с другой стороны, никогда оказаться перепутанным с таким мыслимым объектом. То есть не то что человек себя не познает, он себя и не знает. Иначе говоря, требует ли от меня мой доступ к этому я, которое я познаю только через самого себя, чтобы я допускал являться себе не как некое сознание (некий объект), но как определенный вопрос (без соответствия объекту)? Удивительная, на первый взгляд, эта гипотеза подводит нас к пониманию парадокса, о котором часто говорил блаженный Августин: «Я сам для себя сделался великим вопросом» (Factus eram ipse mihi magna quaestio) 6. Перед нами вовсе не формула, мимоходом нанизанная на нить риторики, потому что контекст, напротив, говорит об особой значимости этих слов. Августин признается, что кончина самого дорогого друга заставила его возненавидеть то, что он любил больше всего (свой город, свой отеческий дом), и он уже не замечал ничего вокруг, кроме смерти («на что бы я ни взглянул, это была смерть» — «quidquid aspiciebam mors erat»). Такая утрата Другого (autrui) вызывает не менее чем и не что иное, как утрату самого себя, утрату моего знания меня, потому что это знание было замещено в этот миг постановкой под вопрос меня самого для меня. Я себя испытываю так только постольку, поскольку открываю себя непостижимым для самого себя. Есть еще одна формула, которая подтверждает это происшествие: во время своего обращения («в самых начатках обретения мной веры» — «in primordiis recuperatae fidei meae») Августин, услышав пение, звучавшее в церкви (гимны Амвросия Медиоланского?), ощутил (constate), что он воспринимает и внимает самому пению больше, чем тому, о чем пелось в Псалмах (me amplius cantus, quam res, quae canitur, moveat), и молитва словно сама вырывалась у него из груди. И тогда «Я стал в Твоих очах [очах Божиих] вопросом для самого себя (mihi quaestio factus sum)» 7. Я стал для себя вопросом, апорией самого себя, поскольку открыл, что не могу уже повелевать своей молитвой, т.е. собственным 6 Исповедь IV, , , éd. James J. O’Donnel. Oxford, . Т. . Р. . 7 Исповедь X, ,  x Оp.cit. Т. . Р.  (см. комментарий Т. . P. , особенно обратить внимание на примеч. к IV, , ; см. примеч. ). Такая разлука с самим собой в самом себе достигает вершины в конце книги II: «я сделался сам себе областью скудости» (et factus sum mihi regio egestatis) (II, ,  x Оp. cit. Т. . Р. ). Область скудости — отчуждение от самого себя, каким я был в первой книге, под воздействием дурной компании.

58 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 58

22.11.2010 15:41:19

восприятием, по своей воле; если они, что определяют меня наиболее глубоким образом, от меня ускользают, я поневоле становлюсь вопросом для себя самого. Таков разрыв меня со мной самим, таково вопрошание. Есть еще два текста, которые подтверждают, до какой степени я себя чужд. Ничто не определяет меня в такой интимной мере, как моя память («я даже самого себя не могу назвать, прежде не вспомнив» — «ipsum me non dicam praeter illam») 8. «И как я не только забываю, но и (как будто это все со мной было?) я вспоминаю, что я забыл, с точностью помня о собственном забвении, как я забыл, и не вспоминал этого». Было бы нелепо понимать это так, будто я забывал в какой-то другой памяти, а не в той, в которой вспоминал. Я храню память о забвении в моей памяти, и постижение забвения остается в моей памяти потому, что я не забываю этого так, как забываю то, что уже забыл. Мне не остается ничего больше, кроме как предположить, что я храню в памяти образ забвения, а не то, что уже забыл. Я могу только сделать вывод, что моя память, самая моя интимная часть, ускользает от меня и что «я сам для себя сделался для себя землей затруднения» («factus sum mihi terra difficultatis»), так что я уже могу спрашивать себя о себе, но только Бога: «Се ум мой, и се я сам есть. Но что я есть тогда, Боже мой? Каковая я природа?» («hoc animus est, et hoc ego ipse sum. Quid ergo sum, Deus meus? Quae natura sum») 9. И наконец, если моя собственная память чуждается меня, то как я не могу не стать чужим себе самому в опыте моей воли? И в самом деле, во время моих ночных сновидений я же как-то невольно уступаю действенному наслаждению, а когда я просыпаюсь, то могу прогнать прочь все соблазнительные видения. На это есть только один ответ: «В этот миг не прекращаю ли я быть самим собой, Боже мой и Владыко? И не возникает ли в этот миг какого-то различия между мной и мной самим» 10. В тот самый момент я себя определенно открываю другим, а вовсе не собой, я уже не тот, кто я есть, я становлюсь сам вопросом для себя самого. Опыт себя не приводит ни к апории подмены объекта («я») этим я, которое я есть, ни к чистой идентичности с самим собой, но только к отчуждению себя от себя. «Я» для самого себя другой, чем я. Как можно осознать этот невозможный приступ от себя к себе? Неужели речь идет о слабости сознания, об ограниченности знания себя, или, говоря кратко, предвосхищении обычной критики когито, в духе Николя Мальбранша: «Никто не способен иметь ни ясной идеи души, 8

«Я вошел в самое место ума моего, и это место ума — в моей памяти, потому что ум всегда себя вспоминает» (intravi ad ipsius animi mei sedem, quae illi est in memoria mea, quoniam sui quoque meminit animus) (Исповедь X, ,  x Оp. cit. Р. ). 9 Исповедь X, ,  et X, ,  (Оp. сit. Т. . Р.  et ). Комментарий (Т. . Р. ) справедливо связывает этот аргумент с двумя предшествующими текстами (IV, ,  et , , , см. примеч. ). 10 Исповедь X,  (Оp. cit. Т. . Р. ).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 59

59

22.11.2010 15:41:19

ни ее модификаций» 11. Такая совершенно «негативная» интерпретация требует все же соблюдения одного условия: об этом «я» человека необходимо думать, что я его знаю благодаря некоей «ясной идее» и, следовательно, с помощью какого-то понятия. Но это условие заставляет поставить не только вопрос о его возможности (ведь как я могу узнать свое «я» с помощью только какой-то ясной и отчетливой идеи, с помощью понятия?), но также в первую очередь вопрос о его легитимности. Слово «легитимность» употребляется в двух смыслах. Во-первых, возможно ли, или это слишком противоречит себе, подверстывать «я», которое только и способно понимать (и производить) понятия, к одному из этих понятий. А во-вторых, позволительно ли, допустимо ли, желательно ли познавать «я» через понятие, не говоря уже вообще о возможности этой авантюры? Напротив, мы скажем, такое предприятие окончательно запутает и уничтожит само «я», которому вроде бы я хочу внять. Тогда как вопрос, который поставил перед собой блаженный Августин, может стать уже не апорией (безвыходным положением), но путем к совершенно другому способу завоевания (conquête) того, что я есть как таковой. Но что поможет человеку познать самого себя по модели, по которой он познает все остальное, мир с его объектами, если он будет себя познавать как еще один объект? Поможет ли такому человеку познание себя через понятия, если он утратит свою человечность, иначе говоря, свою душу? И напротив, что утрачивает человек, если он не совпадает с самим собой и потому считает себя непостижимым для себя? Можно ли говорить тогда, что всякое познание, и особенно познание того, кто имеет привилегию осуществлять это познание на своем месте, должно сопровождаться однозначным и самодостаточным понятием? . Что можно понять, то можно соединить

Когда мы говорим знать, что мы на самом деле имеем в виду? Из чего бы мы ни исходили, мы пытаемся во время познания воспринять (или произвести) то, что Декарт назвал «ясной и отчетливой идеей»; и это не потому, что мы непременно разделяем картезианскую теорию науки, но потому что мы имеем в виду ту же цель. Когда мы говорим о познании, мы готовы приложить труд к тому, чтобы достичь «чистой и целенаправленной идеи разума (mentis purae et attentae) и настолько легкого и отчетливого понятия, чтобы о том, что мы постигаем, уже не оставалось впредь никакого сомнения» 12. То, что таким образом может быть 11 Исследование истины, X «Пояснение» в: Œuvres Complètes, éd. A. Robinet. Т. . Paris, . Р. .

12 Правила для руководства ума, III, A.T.X. Р. . Lg. –. Далее говорится: «А что всегда тождественно, то, вне сомнения, понятие чистого и целенаправленного ума, которое рождается только от света разума» (Lg. –).

60 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 60

22.11.2010 15:41:20

познано (благодаря идее и представлению), таково, что, без сомнения, не может быть чем-либо подменено и потому и определяется как объект; или, если обратиться к теме знания, в науке не может быть допущено то, что не признано надежным объектом: «Вокруг тех только объектов надлежит размышлять, для надежного и несомненного познания которых, как видно, достаточно нашего врожденного ума (Circa illa tantum objecta oportet versari, ad quorum certam et indubitatam cognitionem nostra ingenia videntur sufficere) 13. Из этого следует также, что тот, кто не может себя познать как объект, т.е. кто не может быть по образцу объекта, не заслуживает ни нашего познания, ни вообще бытия. Это, конечно, радикальный вывод, но к этому выводу нас открыто подталкивает такой строжайший картезианец, как Клауберг, который даже стремился учредить новую науку онтологии, в которой было бы проведено неумолимое равенство существующего и мыслимого: «Бытие есть все то, чем бы оно ни было, что может быть помыслено и высказано» (Ens est quicquid quovis modo est, cogitari ac dici potest). Именно в этой точке бытие начинает отождествляться с одним неповторимым постигаемым сущим (ens cogitabile) 14. Столь радикальное утверждение, впрочем, исчерпывающее единственный исторически документированный смысл онтологии, уже не противопоставляет то, что есть, тому, что себя мыслит (реальное — идее), но, напротив, устанавливает их безупречное тождество. Следовательно, условие бытия сущего, понятого как некий объект, уже не назначается в нем самом, самим этим бытием — но только в некоем уме: назначается умом, который «его» знает постольку, поскольку конструирует его как понятие. В картезианских терминах, все, что удовлетворяет условиям возможности, намеченным Mathesis Universalis — включая порядок (каким бы он ни был) и меру, — непостижимо, поскольку не отвечает требованиям, предъявляемым к знанию 15. Отсюда непосредственно следует, что объект никогда не определяет себя ни в себе, ни через себя, но всегда только через мысль, которая познает и конструирует его. Еще более существенно для бытия в качестве объекта, что я сам, я, закрепив условие объективации, предстаю отчужденным существованием — отчужденным от познания другого. Такое отчуждение объекта становится интуизмом (intuitus) в самом конкретном смысле: интуизм — это не интуиция, не активный и настороженный взгляд и не нейтральное видение, потому что зрение уже может осуществлять13 Правила для руководства ума, II. Р. , – (само название «Правила» требует сравне14 15

ния с Правилами III. Р. , lg. –). Метафизика о сущем, правильнее онтософия… соотв. §  и § , в: Opera omnia. Amsterdam, . Т. . Р. . Дж. Беркли просто радикализировал это рассуждение (если его вообще можно еще радикализировать). См.: Правила для руководства ума, IV: «...только все то, в чем усматривается (examinatur) порядок или мера, нужно включать (referri) в Универсальное Знание, неважно, идет ли речь о числах, фигурах, звездах, звуках или каком-либо еще объекте, требуется только, чтобы можно было измерить».

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 61

61

22.11.2010 15:41:20

ся только в виде надзора (tueri), который уверяет нас и делает все для нас надежным, держа наш взгляд на страже того, что и остается в поле его опыта, — объекта. Никто лучше Гегеля не рассказал о таком отчуждении вещи в объекте благодаря понятию, которое предваряет вещь и вновь создает ее. Именуя некую вещь, человек налагает на свое непосредственное бытие и на качества чувственного представления (représentation) вещи «…некое имя, некий звук своего голоса, нечто совершенно другое, чем то, что дано в интуиции». Но это имя, которое не есть непосредственность вещи, но в нем вещь «себя удерживает», становится «некоей вещью духовного мира, совершенно другой». После и природа трансформируется в «царство имен» 16, потому что «…внешний объект был истреблен как раз этим действием». Объект появляется как таковой уже после, как уже вполне отчужденный, как утративший свое бытие ради достижения «я»: «Объект — это вовсе не то, что он есть, как и вещь вовсе не то, что она есть» 17. Наконец, «человек разговаривает с вещью, как будто она уже его: и это и есть бытие объекта». Мы видим, что бытие объекта состоит только в том, что оно воспринимается человеком, который отчуждает его сразу же, как только именует. Иначе говоря, «...благодаря имени объект как сущее рождается от меня. Такова первая творческая возможность, которую использует дух. Адам давал по имени всем вещам» 18. Гегель напрямую ссылается на библейский эпизод, где Бог даровал человеку власть над животными и потому передал право назначать им имена: животные были подведены к человеку, чтобы он посмотрел на них и дал им имена (Быт. , ). Адам дает животному имя, т.е. определение, которое и подчиняет ему животное: потому что всякое общее знание через понятие низводит все, что знает, на уровень объекта. Адам именует точно так же, как «я» познаёт, — через понятия объектов. Адам, получается, имеет власть наименовывать только то, что он может легитимно сделать для себя объектом: животных (и все прочее в мире), может быть, даже ангелов, но ни Бога, ни самого себя. И даже если бы он замахнулся их именовать, то это имя не имело бы никакой значимости (validité), или, даже лучше сказать, именующий тогда бы не был бы человеком как он есть (человек как 16 Феноменология духа (). Цит. по пер.: G. Planty-Bonjour. Paris, . Р. –. 17 Феноменология духа x Оp. cit. Р. . 18 Феноменология духа // Оp. cit. Р. . См. также: «Первое действие, которым

Адам установил свое господство над животными, состояло в даровании им имени, что означало отрицание этих существ как существ и превращение их в идеальные сущности. В имени реальность-для-себя отрицается через знак» (Gesammelte Werke. éd. H. Kimmerle. Bd. . Hambourg, . Р. . См. также франц. пер. M. Биененстока: Le premier système. La philosophie de l’esprit (–). Paris, . P. ; и пер. ПлантиБонжура: La première philosophie de l’esprit (Iéna, –). Paris, . P. ). Мы здесь следуем классической интерпретации Кожева: A. Kojève. Introduction à la lecture de Hegel. Paris, . P. sq.

62 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 62

22.11.2010 15:41:20

единственное мыслящее существо), но просто чем-то мыслимым, как и прочие вещи. Из самого характера понятийного знания следует, что человек не может наименовать, т.е. определить другого человека, не сведя его на уровень простого понятия. Он будет постигать его уже не как человека, но как объект, каким-то образом одушевленный, но при этом остающийся чуждым. Поэтому нет никакого противоречия между, с одной стороны, сознанием человека как объекта антропологии и, с другой стороны, невозможностью такого сознания в рефлективном знании себя. Сознание себя как объекта задается отчуждением, как и сознание всех других объектов, и потому не открывает нам никакого доступа к я, который только и сознаёт объекты и противопоставляет себя им. В данном случае, если я один из людей, такое различение-противопоставление выявляет лишь непреодолимую разницу между двумя сторонами познания (cogitatio): я и объектом. Из этого непременно следует и другой вывод: если данное различие не замечают или им пренебрегают, т.е. если отказываются притязать на то, человек может (и потому должен) стать объектом для человека (человек человеку объект — homo homini objectum), то в результате различение просто смещается: тот, кто должен быть познан как объект, просто надевает на себя костюм «человека», но в действительности не является им и не может быть познан в таком качестве. И каждый мог бы тогда проделать, хотя и разным способом, решающий эксперимент (experientia crucis): определить человека было бы все равно что навсегда покончить с ним. Не потому, что человек уже не будет мыслиться, но потому, что он будет мыслиться не как человек: будет мыслиться, не исходя из него самого, но из другого, из того познающего духа, который его определяет и отчуждает. Вот что значит мыслить по принципу «схватывания»: поместить человека в какой-то класс вещей — все равно что деклассировать его как человека, потому что классифицировать нельзя иначе, кроме как по порядку и мере (по моделям и параметрам), в которых только и может в таком случае сказаться моя рациональность. Такое отчуждение, уничтожающее человека, определенного, классифицированного и поставленного на уровень простого объекта, мы обнаруживаем всякий раз, когда, перестав надеяться, что можно продвинуться в определении человека с помощью понятия, отваживаемся поставить вопрос «Что есть человек?». Этот простой вопрос, даже (и прежде всего) если мы не нашли на него никакого ответа, влечет за собой другой вопрос, гораздо более страшный: «Что есть любой человек?». Этот вопрос действительно более страшен, потому что, даже (и прежде всего) если мы не сможем ответить на него, мы будем уполномочены с легкостью употребить его в отрицательном виде, превратив его в последний вопрос: «А есть ли [еще, вообще] человек?» Претензия на то, чтобы познать человека и определить его с помощью понятия, неизбежно ведет к тому, чтобы согласиться на его объективацию или даЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 63

63

22.11.2010 15:41:20

же больше — на саму его человечность согласно объективации, которую мы из нее произведем. Определение человека через понятие вовсе не всегда и не напрямую ведет к уничтожению человека, но оно уже выполняет первое условие, угодное для истребления всего, что не будет отвечать этому определению. Эта угроза — покончить с некоторыми среди людей просто потому, что имеется точное определение «человека», — вовсе не преувеличение и не странность. Мы знаем на непосредственном опыте, во всех практиках объективации человека, что это очень даже открытая возможность. Так, всякий раз, когда я оказываюсь в ситуации госпитализации (я поступаю в больницу, меня переодевают, везут в операционную, проводят через обследования, назначают курс лечения), я становлюсь объектом медицины. Точнее говоря, неизбежность употребления власти больничной технологии надо мной истребляет во мне все, что невозможно свести к «объекту медицины». С точки зрения медицинского персонала, — причем гораздо быстрее, чем я об этом мог бы подумать со своей точки зрения, — лечение моего больного тела позволяет его истолковывать согласно параметрам физических тел (протяженность, числовые характеристики, результаты обмеров и т.д.), и истолковать его так, что моя живая плоть исчезнет. Я уже не чувствую ничего, кроме того, что я себя чувствую: анестезия освобождает меня не только от боли, но и от боли о себе, т.е. от испытания себя собой. Следовательно, всякая необъективированная функция исчезает из меня и из моей плоти, и все одушевленное во мне становится животной машиной. Такое медицинское определение моего тела как объекта позволяет также отличать здоровье от болезни в терминах нормы. Но при этом открывается область сомнений, где человек может решать о нормальности — в связи с жизнью и смертью других людей, потому что все эти люди стали для него простыми объектами. Пока я определяем как объект, я могу быть сведен к параметрам, которые имеет в виду экономическая теория — чтобы я сделался пресловутым «экономическим агентом», предназначенным к тому, чтобы раствориться в подсчете его нужд, в оценке его с точки зрения расписанных издержек, и далее в сопоставлении этих издержек с его покупательной способностью, и наконец, в предполагаемом рациональном подсчете соответствия между издержками на объекты нужды и покупательной способностью. Эта поэтапная редукция предполагает только переход от приблизительности к строгости, потому что всякий выбор осуществляется по законам обмена, когда «экономический агент» строго руководствуется интересом. Я уже «знаю» и «действую» только в виде сделок, путем строгого обмена по железному правилу эгоизма уже не морального, но эпистемологического. Но экономический анализ не видит ничего, что не входит в обмен и торг, которые, без сомнения, только этот анализ и делает возможными (через последовательную редукцию), распространяя их во всех направлениях, в том числе на все формы бесплатной

64 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 64

22.11.2010 15:41:20

социальности, еще не отданные экономике. Ибо если экономика делает дар экономикой, то на более глубоком уровне бесплатность делает экономику самой экономикой 19. Чтобы не задерживаться на других «процессах» объективации (психиатрия, биология и т.д.), рассмотрим напрямую определение человека не только как общественного животного (общественного живого существа), но и как политического объекта, который утверждает (entérine) и совершенствует «мобилизацию» 20, не ограничиваясь человечностью человека. Политическая определенность человека не сводится к его общежительности (sociabilité), но требует минимального технического инструментария. В частности, определения его идентичности (имя, номер паспорта, ИНН) посредством числа: такими числами становятся даты (дата рождения, день смерти), географические координаты (место жительства, место работы, смена адреса), отметка о состоянии здоровья, данные по коммерческим операциям (номера счетов, кредитных карт и т.д.), фиксации общения вблизи (записи голоса, видеозаписи) или на расстоянии (адрес электронной почты, номер мобильного телефона и т.д.). Таким образом «числовая» идентичность, со своими параметрами, беспрепятственно образует исчерпывающее определение гражданина. Но неизбежно это исчерпывающее определение сводится к «авторизации лица», к тому, чтобы отделить каждого человека от каждого другого, дабы возможно было знать, кто отвечает политическим условиям обладания гражданством и кто исключены из этой области («исключению» подвергаются безработные, бездомные, асоциальные элементы, осужденные, нелегальные иммигранты… а также слабоумные и эмбрионы, которые третируются как недостаточно «человечные» или превышающие допустимое число и т.д.). Путь от удостоверения личности к проскрипционному листу, таким образом, если и не слишком гладок, то всегда допустим, проверен и скор. Политическая мудрость считает излишним этому сопротивляться. Ошибка в том, что такая идеология ничем не хуже расизма, который создает свое определение «человека» и, запустив в другом направлении все ту же логику, заносит в проскрипционный список тех, кто этому определению не соответствуют, чтобы потом перейти к аресту или даже к уничтожению «недочеловеков», которые по документам будут проходит как «не-человеки» 21. 19

См. наш разбор в статье «Смысл дара» (La raison du don) x Philosophie n’. Paris, juin . 20 Ключевое слово книги Эрнста Юнгера «Рабочий» (). 21 Примо Леви отлично уловил и описал момент, когда число становится самым эффективным инструментом определения человека — в идеологическом или расистском контексте. Число становится клеймом не-человека, например еврея, его имя «убивают» и подменяют числом: «Это –. Другого имени у него никогда не было. Нуль-один-семь, три последние цифры его регистрации, он взят на учет. Только человек заслуживает носить имя, а – — уже не человек» (Если это человек. Turin, ; цит. по франц. пер: Paris, . P. ). Достаточно растоптать имя человека,

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 65

65

22.11.2010 15:41:20

Отсюда ужасающий вывод: амбиция определить, что есть любой человек, приводит (или по крайней мере предоставляет возможность прийти) к истреблению всего, что не отвечает этому определению. Всякая политическая проскрипция, расовый погром, этническая чистка, уничтожение «недостойных жить» — все это отзвуки громких попыток определить (научно или идеологически) человеческое человека. Без этого гарантированного принципа никто бы не совершил этих преступлений. Самые худшие из тиранов нового и новейшего времени всегда нуждались в «разумных доводах» и «концепциях». Здесь мы сталкиваемся с новым «решающим экспериментом»: чтобы убить человека, нужно иметь лицензию на убийство, но чтобы иметь такую лицензию, нужно прежде всего уметь отказать такому человеку (хорошо сказано: «такому-то») в его личности, т.е. в человечности. Итак, понимать человечность и определять ее понятийно — значит назначить ему границы, на которые человек не может покушаться, поэтому он не только может, но и должен умереть. Здесь метафизическая пропозиция, на вид совершенно нейтральная, начинает источать дрожь молчаливой угрозы: всякое определение (détermination) есть отрицание, или, говоря точнее (поскольку здесь принимается в расчет только протяженность): «это не какая-либо другая фигура, как определение, а определение есть отрицание» 22. Определение сводится к отрицанию (но не наоборот, потому что определения достаточно для того, чтобы отрицать, но не всякое отрицание способно стать определением). Определить человеческое человека — это почти то же, что покончить (terminer) с человеком. С другой стороны, этот «решающий эксперимент» может быть подтвержден и от противного: действительно, я не могу любить (противоположность «убить») того, кого я не знаю хорошо, по крайней мере, о ком я не составил представление как об объекте, т.е. не определил его с помощью понятия. Я не могу любить того, кто для меня «неопределенен»; и, пока он для меня таков, я никак не могу ничего сделать с ним. . Основания непостижимости

Итак, ничего из понятого мной о человеке не может ничего сказать мне о человечности другого, тем более открыть доступ к ней. Если я хочу понять, что есть человек, ничто человеческое, по Теренцию, не должно мне быть чуждо; но отсюда следует еще один вывод: ничто из того, что я познал исходя из общего определения человечности, не может даже указать мне на достоинство человека, не то что его отстоять. И следо-

22

чтобы уничтожить его человеческую сущность: тогда уже и возможно, и очень легко истребить его физически, как зверя, как собаку или свинью. Спиноза. Письма. Письмо  (Я. Йеллесу), éd. J. van Vloten et J.P.N. Land, La Haye, . Т. . Р. .

66 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 66

22.11.2010 15:41:20

вательно, я не могу и самого себя познать как такового, если буду применять к себе такое определение «человеческого»: ведь в таком случая я подменяю человека в себе другой вещью, чем я; вещью, чуждой мне донельзя; объектом, постигаемым через понятия. Так становится видна вся, на самом деле, мечтательность «определенности» любого «гуманизма»: он не только замахивается постичь на деле, чем человек может и должен быть по праву, но прежде всего он предполагает, что такое «знание» усиливает человеческое в человеке; хотя оно если не разрушает его, то во всяком случае подрывает. Мечтательность «гуманистических» притязаний — в попытке догматически вообразить не только то, что человек может сам себя воздвигнуть как свою собственную меру и свою собственную цель (как будто человек — достаточное условие человека), но и прежде всего что он может это именно потому, что он уже познал себя как человека и что, с другой стороны, ничто уже не угрожает человеку, который завладел таким пониманием своей человечности. Но такое о-пределение запечатлевает на человеке некую завершенную сущность, оттолкнувшись от которой всякий раз и возможно отграничить то, что заслуживает именоваться человеческим, от того, что этого не заслуживает. Отсюда следует, что задача философии в этом конкретном «случае» изучения человека состоит не в том, чтобы внести исправления в его «непостижимость», заставив его воспрянуть и преодолеть упадок сил, но в том, чтобы сохранить эту «непостижимость» как самую сильную его привилегию. Но как мы можем сохранить эту непостижимость человека как знак, пробу и гарантию его человечности? Как избежать тех смешений и противоречий, которые могут посыпаться из этого требования? И прежде всего, не приведет ли право на непостижимость в конце концов к простому неведению «факта» человека? Не растворится ли это неведение в откровенном невежестве, не дискредитирует ли оно сразу само себя как плохо сформулированный вопрос, прежде чем исчезнуть навсегда? Говоря кратко, можно ли сколь-нибудь длительно поддерживать постижение столь сомнительной непостижимости? Если мы хотим преодолеть все эти трудности, мы должны обосновать и легитимировать эту невозможность определить и постичь человека — иначе говоря, должны высветить ее некоей новой положительностью, не оставляя ее простым и грубым провалом. Но как мы этого добьемся? Вернемся назад, к интерпретации Гегелем преимущества Адама в книге Бытия. Человек имел власть именовать, постигать, т.е. господствовать, — но эту власть Адам осуществлял только над животными, но не над Богом и не над самим собой. Почему же как Бог, так и сам человек не могут подпасть под власть Адама, не могут быть им поняты и покорены? Что Бог недостижим — понять нетрудно: Творец недоступен уму своих творений и не таков, чтобы быть ими именованным. Но почему человек не может дать имя самому себе? Кто воспрещает такое действие? Такое действие нарушит во всяком случае одну Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 67

67

22.11.2010 15:41:20

заповедь, именно вторую: «Не твори никакого образа изваянного, ни подобия чего-либо того, что на небесах» (Исх. , ): заповедь, конечно же, запрещает представлять Бога «схватыванием». Разве человек знает то, что «на небесах»? Но точно, и в этом решающий парадокс, что относится к Богу (что Его не может ухватить никакое имя, никакой образ и никакое понятие), относится равно и к человеку: человек, и только он среди всех живых существ, был создан вовсе «не по виду своему», но «по образу и подобию» Божию (Быт. , –). Блаженный Августин метко комментирует этот парадокс: «Мы изменяемся обновлением ума нашего, не по нашему виду (secundum genus), как мы подражаем нашим старшим родственникам, или как мы живем, следуя авторитету того, кто лучше нас. Ибо Ты не сказал, что человек по Твоему виду (secundum genus), но по Твоему образу и подобию, так что мы самостоятельно можем узнать и убедиться, какова Твоя воля» 23. Человек остается без образа, пока не будет сформирован по образу Того, с Кем никто не сравнится. Правильнее сказать, что человек ни на что не похож, потому что он похож только на Того, Чье неотъемлемое свойство есть непостижимость. Более того, если Бог всегда остается непостижимым, то и человек, который ни на что больше не похож, а похож на Него, также носит печать и звание Его непостижимости. Иначе говоря, человека нельзя отнести ни к какому виду, поместить в какой-либо род, постичь с помощью какого-либо определения и от-деления от не-человеческого — но освобожденный от всякой «парадигмы», он непосредственно предстает во свете Того, кто превосходит всякий свет. Непостижимость человека заимствует от непостижимости Бога, и на лице человека стоит печать, которая и открывает в нем столь же невидимое 24, сколь и сам Бог. Человек радикально отделяет себя от всякого другого сущего в мире благодаря непреодолимому и определенному различию, уже не онтологическому, но святому (sainte). Он отличается от всего прочего мира не как «местоблюститель ничто» («Platzhalter des Nichts» 25) или «сторож бытия» (« Hirt des Seins» 26), но как икона непостижимого. Невидимость человека отделяет его от мира и освящает его — как святого для Святого. Такой довод, в достаточно формализованном виде, мы с радостью встретили среди прочего в тексте Григория Нисского: «Образ, пока не испытывает недостатка ни в чем представляемом в первообразе, есть образ в собственном смысле, но, как только в чем-либо лишается подо23

Августин, Исповедь XIII, ,  (Оp.cit. P. ), цит. (курсивом): Рим. ,  и Быт. , –. 24 Как писал Левинас: «Облик (visage) есть значение и значение без контекста. В этом смысле можно даже сказать, что облик „невидим“. Он не может сделаться содержанием (contenu), которое могла бы ухватить наша мысль, он уходит от всякого схватывания и всегда остается невероятно далеко от нас» (Этика и бесконечное: Беседа с Филиппом Немо. Paris, . Р. –). 25 Хайдеггер М. Что такое метафизика. G.A. . Р. . 26 Хайдеггер М. Письмо о «гуманизме». G.A. . Р. .

68 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 68

22.11.2010 15:41:20

бия с первообразом, в этом самом не есть уже образ. Поэтому так как одним из свойств, усматриваемых в природе Бога, является непостижимость сущности, то по всей необходимости и образ в этом имеет сходство с Первообразом. Если бы природа образа оказалась постижимой, а Первообраз был выше постижения, то эта противоположность усматриваемых свойств свидетельствовала бы о плохо сделанном образе. Но так как не поддается познанию естество нашего ума, созданного по образу Сотворившего, он имеет точное сходство со Сверхсущностным, непознаваемостью своею отмечая непостижимую свою природу» 27. Познание человека требует таким образом возводить его к Богу как непостижимому, и, следовательно, его непостижимость обосновывается как производная, под именем (au titre) «образа и подобия». Августин точно так же приходит к этому заключению; и святой апостол Павел утверждает, что «никто из человеков не ведает тайн человеческих, но только дух, обитающий в них» ( Кор. , ). Августин, допуская, что отдельные тайны человека человек знает, не сомневается в правильности слов апостола и говорит: «Но есть нечто в человеке, что не знает даже дух человеческий, сущий в человеке. Но ты, Господи, знаешь все в человеке, потому что Ты его создал (tamen est aliquid hominis, quod nec ipse scit spiritus hominis, qui in ipso est; tu autem, Domine, scis ejus omnia, quia eum fecisti)». При такой непознаваемости себя, который может быть познан только Другим — только Богом, требуется ввести в действие исповедь, или, лучше сказать, конструктивную двойственность исповеди, которая направлена сразу в две стороны: на мое незнание себя и на познание меня другим: «И потому я исповедую то, что обо мне знаю, и исповедую то, что обо мне не знаю (Confitear ergo quid de me sciam, confitear et quid de me nesciam) — потому что все то, что я знаю о себе, я знаю лишь потому, что Ты меня просветил, чтобы я это знал, а что я не знаю о себе, то не знал долгое время, пока тьма моя стала как разгар полдня пред лицем Твоим» 28. Человек бесконечно отличается от человека, но это различие невозможно постичь, и его даже не следует постигать, чтобы его заметить. Не только человек знает то, что он не знает себя, но и самую свою интимную глубину он открывает только как бездонную память: «Велика сила памяти, не знаю как даже ее страшиться, Боже мой, столь глубока и бесконечна ее множественность. Се ум мой, и се я сам есть. Что же я есть, Боже? Что я за природа? (Magna vis est memoriae, nescio quid horrendum, Deus meus, profunda et infinita multiplic27 Нисский Григорий. Об устроении человека. XI, P.G. Т. , col. b sq. Цит. франц. пер.

28

Лаплаша с изменениями: «Sources Chrétiennes», n’. Paris, . Р. ; ср. также англ. пер.: Nicene and post-Nicene Fathers. Vol. . Peabody (Mass.) . P. . Ср. (в т.ч.): Василий Кесарийский (Великий). Против Евномия, III, , P.G. Т. , col. b sq., то же éd. B. Sesboüé. «Sources Chrétiennes», n’. Paris, . Р. sq.; Иоанн Златоуст. О непостижимости Бога, V,  sq., éd. J. Daniélou, A.-M. Malingrey et R. Flacelière. «Sources Chrétiennes», n’bis. Р. sq. Исповедь, X, ,  (цит. Пс. , ) xОp. cit. Р. .

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 69

69

22.11.2010 15:41:20

itas. Et hoc animus est et hoc ego ipse sum. Quid ego sum Deus? Quae natura sum?)» 29. Но прежде всего он понимает, оказавшись в таком тупике, что единственный, кто может его познать, это Другой — Бог: «Кто я такой, не знаю. Я меньше сам себе известен в этом вопросе, чем тебе. Умоляю тебя, Боже мой, покажи мне меня самого (Utrum ita sim, nescio. Minus mihi in hac re notus sum ipse quam tu. Obsecro te, Deus meus, et me ipsum mihi indica)» 30. Благодаря такому анализу Августина непостижимость человека для самого себя еще более расширяется, принимая просто необозримые масштабы. Прежде всего, как и у греческих отцов, отмечается не только непостижимость человека как образа и подобия Божия, но и неповторимое преимущество человека перед всеми другими творениями (человек не принадлежит какому-то роду бытия, как другие творения). Затем, непостижимость заявляется в человеке, когда он преодолевает себя и выходит за пределы себя, говоря кратко, тогда «человек бесконечно превосходит человека» 31. По этой образцовой августиновской формулировке человек выступает за пределы человека и вообще живет за своими пределами. И наконец, если быть строго последовательными, только бесконечное и непостижимое может постичь человека, иначе говоря, показать человеку его самого: только Бог может открыть (révéler) человека человеку, а человек может себя открыть только в откровении, просто благодаря тому, что он носит Его образ. Не просто «я есть другой», но этот другой именуется Богом в нем, Эммануэль, «с нами Бог», каким не может человек предстать сам по себе, потому что он разрушает свой образ, перенимая в себя образы других вещей, т.е. уподобляясь чему-то другому, чем Богу. Так может быть определен и грех: человек грешит тогда, когда он смотрит на самого себя, выбирая соответствовать себе больше, чем Богу. Несходство в образе позорит и обесценивает его пред Богом, и человек утрачивает не только Бога, но и человеческий образ. Также и душа, «когда должна остановиться, чтобы насытиться ими [благами Божьими], тогда она охотно их себе добывает, и не потому, что Бог ее тогда делает подобной Ему, но потому что она сама есть, от самой себя, то, что Он есть. Но когда она отворачивается от Него, она катится и скользит все ниже и ниже, хотя и думает, что становится все шире и шире. Потому что она ни собой не восполнится, ни чемлибо другим, если она отошла от Того, Кто только и восполняет (cum stare debeat ut eis fruatur, volens ea sibi tribuere et non ex illo similis illius, sed ex ipsa esse quod ille est, avertitur ab eo, movetur et labitur in minus et minus, quod putat amplius et amplius. Quia nec ipsa sibi, nec ei quicquam sufficit recedenti ab illo qui solus sufficit)» 32. 29 Исповедь X, ,  x Оp. cit. P. . 30 Исповедь X, ,  x Оp. cit. P. . 31 Паскаль Б. Мысли (éd. L. Lafuma), § , . 32 О Троице X, , .

70 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 70

22.11.2010 15:41:20

Мы позволим себе только два замечания в связи с этой неотразимой феноменологией греха. Прежде всего, грех состоит не в том, что человек хочет наслаждаться высшими благами, благами от Бога, ибо Бог их независтно (щедро) подает человеку, но в том, что человек хочет наслаждаться ими сам с собой, а не с Богом, т.е. он хочет присвоить их «от первого лица», восхищением желая стать равным Богу (ср. Филип. , ). Тем самым уничтожается характер дара — данное презирается как дар. И во грехе всякое движение уже теснится внутри сходства, образа и подобия, не достигая непостижимости человека для самого себя. . Привилегия положительного незнания себя

Такая постижимость человека для самого себя образует некую привилегию. Если человек есть кто-то, или, лучше сказать, он должен говорить о себе я (повторим формулу Лейбница), то ему предстоит узнавать, тем более что он еще не знает себя, с чем, или, лучше сказать, с кем он сходит: кто хранит его идентичность и кто может ему дать имя. Это Тот, Кто сотворил его, и никто более. Я не могу дать себе определение, но, как и всякого человека (потому что всякого человека нужно опознать), познать меня и назвать меня может только Тот, Кто меня сотворил. Человек есть тайна, потому что только Бог его познает и хранит его в своей собственной тайне. Также и неведомость меня для меня, говоря иначе, моя неспособность подойти к самому себе при посредстве какой-либо идеи, понятия или образа, который я мог бы произвести, такова, что я могу увидеть себя через образ, который дал мне другой. Это не что иное, как провал моего сознания и равно всех метафизических притязаний. Как и Мальбранш, Спиноза со всей силой убеждения утверждал: «Ум сам себя не знает, а разве что может воспринимать как-то идеи воздействий на тело (Mens se ipsam non cognoscit, nisi quatenus corporis affectionum ideas percipit)» 33. Это утверждение спорно со всех сторон не только потому, что оно предполагает «ум», познающий идеи всего, что воздействует на тело — если ум познаёт себя только как это тело, и более ничто, потому что есть только тело, испытывающее воздействие всех прочих тел, то получается, что ум совпадает с этим состоянием тела и к этому только сводится. Тогда доказано, что, когда человек познаёт себя через самого себя, не обязательно это должен быть он сам, но может это быть кто угодно другой. Именно по этой причине даже Кант подчеркивал, что трансцендентальное Я есть не что иное, как некое «совершенно пустое представление» (gänzlich leere Vorstellung), потому что ему не соответствует «никакой опыт», и «как с точки зрения внутренней интуиции, так и с точки зрения интуиции внешней, трансцендентальный объект для него пребывает совершенно неведомым (gleich unbekannt)» 34. 33 Этика II, § . 34 Критика чистого разума, особенно A/B, A и A. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 71

71

22.11.2010 15:41:20

Что же тогда остается человеку? Ясно, что только статус объекта, подчиненного интуиции и вписанного в общий опыт мира. То же самое сказать, что ему отказано в ином познании, кроме как исчезать в объектах опыта, причем только если они отвечают условиям интуиции. Также считается, что отсутствие этого знания вредит достоинству человека, и потому самосознание — первая линия обороны от этого вреда: и вот уже на место вопроса о познании человека заступает вопрос о том, что познание может «принести» человеку. С другой стороны, невозможность отнести к нему какое-либо устойчивое определение, которое было бы единственно верным определением человека, доходит до того, что человек аттестуется как «еще не уставившее себя животное (das noch nicht festgestellete Tier)». Уже Ницше выступает здесь прямым наследником традиции, восходящей по меньшей мере к Джованни Пико делла Мирандола: «Человек имеет душу изменчивую, многообразную и от себя отклоняющуюся (homo variae ac multiformis et desultoriae naturae animae)» 35. Природа (а значит, и определение) человека отмечена нестабильностью: человек как животное, которым он остается для самого, должен еще «получить решение», и он еще не завершил своего становления. Человек, будучи нерешенной загадкой для себя, сразу же пропадает, как только он пытается решить «себя» для себя. Ему ничего не остается, как по-прежнему оставаться без качеств, быть только «непостижимым чудищем (monstre incompréhensible)» 36. Паскаль написал эти слова, потому что человек не может обмануться в этой привилегии: «чудиться» в себе (montrer en soi) своей непостижимости. Но может ли человек тогда объективировать себя? Например, последовав Хайдеггеру, приспособить библейское определение человека как «образа и подобия» к греческому определению человека как обладания логосом, чтобы тогда можно было говорить о способе бытия человека «в смысле подручности» (im Sinne des Vorhandenseins) 37. Однако кто подтвердит равноправие этих двух определений? Если говорить строго, даже логос может скатиться в презренную низину; но если это по образу Божия, разве не получится, что именно образ (Божий образ в человеке) действует в бытии человека как стержень (subsistance, vorhanden). Во всяком случае, одно и другое становятся подразделением сущего, которое завершается прямо перед бесконечно сущим 38. Но при этом не предполагается ли введение того метафизического различения между конечным и бесконечным сущим, которое нам известно от Дунса Скот35 36 37 38

Ницше Ф. Посмертные фрагменты  г.,  [], Werke, VII. Р. ; Мирандола П. делла. О достоинстве человека, éd. G. Tonion / O. Boulnois. Paris,  (-е изд. ). Р. , см. также Р. , ). Мысли (éd. L. Lafuma), § . Бытие и время, § . Р., lg.. Письмо о «гуманизме». G.A. . Р. .

72 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 72

22.11.2010 15:41:20

та до Ф. Суареса, без оглядки на несомненное противоречие этого непостижимости образа и подобия? Не придется ли в конце концов просто отказать теологии в праве браться за вопрос о статусе человека, как она сама отказала человеку в праве отвечать на вопрос: «Почему существует что-то, когда могло бы ничего не существовать?», сразу же предположив: «Уже есть ответ: сущее, поскольку оно не есть Бог, сотворено Богом, и Бог сам „есть“ как Творец несотворенный». Но так говорить не поощряется, потому что «всякий, кто удерживает себя на почве такой веры, тот может слушать задающего такой вопрос с таким характерным отношением, может быть, даже вступать с ним в разговор, но не может изложить эту веру как авторитетную для него. […] Он может действовать только, как если бы… (nun so tun als ob)». Такой аргумент предполагает, в свою очередь, что, ссылаясь на факт творения, верующий уже знает, с полной твердостью, и значит, понимает, что есть человек: потому что его вера говорит ему об этом напрямую. Или точнее, то, что говорит ему Писание, не устанавливает ничего точного и не обеспечивает никакого ясного и отчетливого знания, но напротив, откровение Писания о человеке как сотворенном по образу и подобию Божию вводит в мир незнание еще более радикальное, чем то, которое зиждется в самом неведении Бога. Напротив, не будет ли это тот, кто с первого раза полагает, что вопрос о человеке по преимуществу вписан в горизонт бытия, и ключевым здесь оказывается определение его как сущего, что и позволяет, отправляясь от факта бытия, мыслить «по сходству» непостижимость человека? Можно тогда и предположить, что в Писании не ставится вопрос «Почему существует что-то, когда могло бы ничего не существовать?» не из-за неведения и не из-за якобы раз и навсегда установленного горизонта, но потому что вопрос о бытии в Писании — это вопрос о человеке, и этот вопрос задан настолько радикально, как и вопрос о мире, что простая мысль о бытии не могла бы даже этого предположить. И главное, что Писание отвечает на поставленный в нем же вопрос, который по определению остается вопросом бездонным, потому что он затрагивает ни больше ни меньше как непостижимость Божию. Если сам вопрос требует благочестия мысли, т.е. оставляет самого вопрошающего при его свободе и простоте, то тогда можно говорить и о благочестии самого Писания. Тем не менее метафизика сама ответила на вопрос об определении человека через него самого, уже не спрашивая ничьего дозволения. Хорошо известно, что картезианское cogito необходимо только затем, чтобы помочь ego понять самого себя и тем самым выдвинуть себя как первопринцип всякой другой науки. Но все же мы можем усомниться в этой общепризнанной версии («вульгате») картезианства, просто потому что сами тексты Декарта ей противоречат: прежде всего в том отношении, что сила самого его существования через ego развертывается непосредственно в пространстве диалога (со всемогущим Богом [Deus qui potest Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 73

73

22.11.2010 15:41:20

omnia] или с неким злонамеренным гением [genius aliquis malignius]) 39. Следовательно, ego этого cogito узнает, что его мысль обретает кульминацию в парадоксальным образом бесконечной возможности желания: «из каких сообржений я понимаю, что ношу некий образ и подобие Божие (ratione cujus imaginem quandam et similitudinem Dei me referre intelligо). Но важнее всего здесь то, что возможность мыслить отождествляется этим ego с образом и подобием Божиим в нем, так что даже способность познавать себя ни на что не похожа, кроме как на способность познавать Бога: «Из одного только, что Бог меня сотворил, весьма достоверно, что Он меня сотворил по образу и подобию Своему и что это подоби, в котором и содержится идея Бога, воспринимается мною через ту же способность, через которую я сам воспринимаю сам себя (ex hoc uno quod Deus me creavit, valde credibile est me quodammodo ad imaginem et similitudinem ejus factum esse, illamque similtudinem, in qua Dei idea continetur, a me percipi per eandem facultatem, per quam ego ipse a me percipior)» 40. Звучит это крайне нетривиально: если основывать мысль о себе на мысли о Боге, то эти мысли полностью совпадают в просторе, открытом для нас образом и подобием Божиим. Более того: Декарт никогда не перестает подчеркивать, что «идея бесконечного истинна, но она никаким способом не может быть постигнута, потому что непостижимость уже формально заключена в рациональном представлении о бесконечном (idea enim infiniti, ut sit vera, nullo modo debet comprehendi, quonima ipsa incomprehensibilitas in ratione formali infiniti continetur) 41, т.е. определение Бога непостижимо. Значит, следует заключить со всей строгостью, что ego, как образ непостижимого, остается непостижимым даже для самого себя. Непостижимость человека оказывается столь могущественной и глубокой, что даже ego cogito вписывается в эту непостижимость и ее подтверждает. . Вопрос без ответа

Согласно Аристотелю, только божество может помыслить свою собственную мысль и тем самым познать себя в абсолютном смысле. Человек не обладает таким знанием по определению. Теология откровения другими доводами подтверждает эту невозможность. Но теология изображает это не как запрет, а как благодать и привилегию: человек остается непостижимым, но по образу и подобию непостижимости как таковой; он сохраняет в себе происходящее из этого благодатное совершенство — знать себя как непостижимого. 39

См.: Meditationes, особенно A.T. VII. Р. ,  и , . См. также нашу статью «Изначальная другость я» (L’altérité originaire de l’ego) в: Questions Cartésiennes II. Paris, . 40 Méditationes, особенно IV, , – et , , –. 41 Méditationes, V. Responsiones, A.T. Р. , –.

74 Жан-Люк Марион

Logos_1_2011 copy.indd 74

22.11.2010 15:41:20

Иначе говоря, человек предстает для самого себя как феномен, который он сам не может задать, поскольку такой феномен превосходит во всех отношениях любые горизонты познания и любые системы категорий. Можно это сформулировать так: человек предстает самому себе как насыщенное явление. Философия должна знать и не прекращает желать знать того, кто знает. Рискуя, конечно, низвести того, кто (себя) знает, на уровень того, что знают. Теология в строгом смысле признаёт один «объект», который формально не является объекто, — Откровение. Она поэтому и разрешила себе или даже завоевала для себя самую высокую эпистемологическую необходимость: рассуждать о непостижимости Божией, так что она руководствуется напрямую его бесконечностью, но прежде этого — собственной святостью. Остается непостижимость человека. Основанная на непостижимости Того, чей образ и подобие носит человек, она частично остается связана с теологией. Однако она не принадлежит ему всецело, ни даже в первую очередь, потому что человек должен сам понять эту непостижимость, бережно противопоставив ее всяким постижениям, всяким победам над другими вещами, которые удалось сделать объектами. В этом смысле, по преимуществу отрицательном или даже отрицающем, непостижимость человека и расчищает область философии. Тем самым предоставляя место одновременно теологии и философии, смыкающимся в противоположности, непостижимость человека способна определить ту область, которую я и соглашусь в этом случае назвать философией религии. Перевод с французского Александра Маркова

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 75

75

22.11.2010 15:41:20

©‚ ‡ ³~ƒ ‚ˆ, ´‰ ‚µ¶ · €

Новый дух капитализма1 К онтраст между Францией – и Францией – годов не может не привлекать внимания. Первые десять лет были ознаменованы агрессивными социальными движениями (не все они были движениями рабочего класса); чрезвычайно активным профсоюзным движением; изменениями в распределении прибавочной стоимости в пользу наемных работников (в чьих интересах было принято социальное законодательство, повышающее их защищенность); и в то же время более низким качеством продукции и более медленным ростом производительности из-за (по крайней мере, отчасти) неспособности нанимателей и корпоративного руководства контролировать работников. Следующее десятилетие было отмечено почти полным спадом социальных движений (их единственным реальным проявлением было оказание гуманитарной помощи); дезориентированными профсоюзами, которые стали скорее реактивными, чем проактивными; растущей прекаризацией отношений найма, увеличившимся неравенством в доходах и распределением прибавочной стоимости, снова ставшим выгодным капиталу; новым порабощением рабочего класса, значительным сокращением числа забастовок и социальных конфликтов, абсентеизмом и текучкой кадров; а также производством товаров более высокого качества. Как за столь небольшой срок могли произойти столь значительные изменения, не натолкнувшиеся при этом на сколько-нибудь ощутимое противодействие? Книга «Новый дух капитализма» 2 пытается разрешить эту историческую загадку с помощью исследования. В этом исследовании мы опираемся на понятие духа капитализма и описываем, как этот дух изменился за последние  лет. На деле, идеологические трансформации достаточно легко отследить и зафиксировать. Это можно сделать, анализируя опубликованные работы — что много проще, чем изучать меняющиеся практики, которые могут быть 1 Опубликовано в: International Journal of Politics, Culture, and Society. Vol. . № /. .

2 Boltanski L., Chiapello E. Le nouvel esprit du capitalisme. Paris: Gallimard, .

76 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 76

22.11.2010 15:41:20

несопоставимыми и рассеянными, могут иметь разный масштаб и влиять на устройство компаний всех размеров и во всех отраслях. Тем не менее мы считаем, что историческая важность практик, предписываемых подобного рода текстами, намного больше, чем их статистическая распространенность, которую мы могли бы зафиксировать в тот же период времени3. Это образцовые практики, которые фактически можно рассматривать и как modus operandi влиятельного авангарда, и как практики, реализуемые самыми большими транснациональными корпорациями, чье воздействие на экономику гораздо выше, нежели можно предположить, исходя из пропорционального числа работников частного сектора (против общего числа рабочих), непосредственно ими нанимаемых. Исследование изменений капиталистического духа обнаружило решающее преобразование господствующей системы ценностей. По нашему мнению, это очень интересно объясняет отсутствие какого-либо критического сопротивления капиталистической экспансии в -е годы и, по меньшей мере, вплоть до середины -х. Если мы полагаем, что критика обычно ведется во имя ценностей, которые сочтены попранными капиталистическим процессом, то любая значительная трансформация ценностной системы, оправдывающей капиталистический мир, способна, по крайней мере на время, дезориентировать критическую активность. В данной статье представлен беглый обзор модели, описывающей изменения капитализма (в основном рассмотренного здесь через организацию труда), духа капитализма и критики капитализма: эти изменения произошли во Франции за последние  лет. Конечно, мы не утверждаем, что в остальных странах происходит то же, что и во Франции, или что модели, которые мы выстроили на французском примере, обладают per se сколько-нибудь универсальной применимостью. Тем не менее у нас есть достаточно оснований полагать, что развитие идеологий, которые сопровождают реорганизацию капитализма в других индустриальных странах, ознаменовано в целом схожими процессами и что нашу модель стóит проверить и там, чтобы понять, может ли она пролить свет на историю других стран. Понятие духа капитализма

Духом капитализма мы назвали идеологию, которая оправдывает приверженность людей капитализму, делая его чем-то привлекательным. Во многих отношениях капитализм является абсурдной системой 4: рабо3 4

Например, мы выяснили, что принципы, которые превозносит новый дух капитализма, реализуют во Франции около % всех организаций, включая самые большие (Boltanski, Chiapello. Op. cit. Р. –). Для капитализма характерны: 1) Требование неограниченного накопления мирным путем. Капитал оторван от материальных форм богатства и может приумножаться только путем продолжения реинвестиций и обращения. Это наделяет его чисто абстрактным каче-

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 77

77

22.11.2010 15:41:20

чие теряют право собственности на плоды своего труда, так же как и надежду работать иначе, чем в чьем-либо подчинении. Что касается капиталистов, то они обнаруживают себя вовлеченными в бесконечный и неустойчивый процесс. Для обеих сторон участие в капиталистическом процессе на удивление малооправданно. Капиталистическое накопление требует приверженности от огромного количества людей, хотя реальные шансы получить ощутимую прибыль имеют лишь единицы. Многих едва ли соблазняет возможность включиться в эту систему, они даже могут сознательно пестовать в себе враждебное чувство. Эта проблема особенно остро стоит в современных организациях, которые требуют высокого уровня приверженности от своих работников, в первую очередь от менеджеров. Уровень этой приверженности зависит не только от экономических стимулов, но также от возможности увеличения коллективных выигрышей, производных от капитализма. Понятие духа капитализма позволяет нам рассматривать изменения и капитализма, и критики, с которой он столкнулся, как составляющие одного и того же процесса. Мы считаем, что критика капитализма является катализатором изменений духа капитализма. Капитализм не может хотя бы отчасти не быть направлен на достижение общего блага, поскольку именно эта направленность побуждает людей сохранять приверженность этому процессу. Однако аморальность капитализма означает, что дух капитализма не может определяться только через то, что предлагает сам капитализм, т.е. через способность к накоплению. Тем самым капитализм нуждается во врагах, людях, которые испытывают к нему сильную нелюбовь и готовы развернуть против него войну. Это те люди, что предоставляют ему моральные основания, которых ему недостает, и что дают ему возможность инкорпорировать механизмы справедливости, важность которой он в противном случае не признал бы. Капиталистическая система оказалась бесконечно более сильной, чем ее очернители, начиная с Маркса, могли бы когда-нибудь вообразить. Не в последнюю очередь потому, что она открыла путь к своему спасению в направленной на нее критике. Разве новый капиталистический порядок, возникший из пепла Второй мировой войны, не отводил — наряду с фашизмом и коммунизмом — важную роль государству, допуская некоторое государственное вмешательство в экономическую сферу? Возможно, именно эта удивительная способность капитализма выживать, переваривая часть критики, с которыми он сталкивается, ством, которое способствует поддержанию процесса накопления; 2) соревновательность. Каждому предприятию постоянно угрожают действия конкурирующих предприятий. Это рождает постоянную тревогу. Поэтому самосохранение является очень сильной мотивацией для капиталистов как катализатор бесконечного процесса накопления; 3) наемный труд. Многие из тех, кто владеет небольшим капиталом или не владеет им вовсе, получают деньги скорее от продажи своего труда, чем от продажи его результатов. Они не владеют средствами производства и потому зависят от решений тех, кто ими владеет.

78 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 78

22.11.2010 15:41:20

в последние десятилетия помогла обезоружить антикапиталистические силы, освободив дорогу восторжествовавшей версии капитализма. Мы настаиваем на том, что дух капитализма, будучи далеко не простым украшением или «надстройкой» (чем его хотела бы видеть марксистская идеология), занимает центральное место в процессе капиталистического накопления, который он обслуживает, поскольку накладывает ограничения на этот процесс. Доводя эти объяснения до логического финала, можно сказать так: не вся прибыль легитимна, не любое обогащение честно, не всякое накопление (сколь бы весомым и быстрым оно ни было) законно. Таким образом, интериоризация акторами особого духа капитализма действует в реальном мире как фактор, сдерживающий процесс накопления. Соответственно, дух капитализма обеспечивает оправданием как капитализм, так и разновидности его критики, которые обличают разрыв между текущими формами накопления и нормативными концепциями социального порядка. Прежде всего, дух капитализма происходит от довольно устойчивого набора аргументов, в большинстве своем сформулированных экономической теорией 5. Однако некоторые объяснения, которые можно найти в этих теориях, имеют слишком общий и статичный характер. Они не побуждают обычных людей к принятию определенного стиля жизни (т.е. типа профессии), равно как не снабжают людей аргументативными ресурсами, которые позволят им справляться с возможным порицанием или личной критикой, им адресованной. Дух капитализма будет крепнуть, только если предлагаемые им оправдания конкретизированы, т.е. если он делает людей, к которым обращается, более осведомленными о том, что поставлено на карту, и предлагает им модели действия, которыми они в самом деле могут воспользоваться. Три измерения играют особенно важную роль в обеспечении конкретного выражения духа капитализма. . Первое отсылает к тому, что столь «воодушевляющего» дает участие в капитализме, другими словами, как эта система может помочь людям добиться процветания и как она может рождать энтузиазм. Это «воодушевляющее» измерение обычно связано с различными формами «свободы [выбора]», которые предлагает капитализм. . Второй набор аргументов обычно делает акцент на формах защищенности, которые предлагаются тем, кто включен в капиталистический процесс, — им самим и их детям. 5

По существу, есть три типа аргументов. Их логика сосредоточена на следующем: 1) тип развития, который неотделим от текущего состояния технологии или экономики; 2) эффективность и производительность основанного на соревновании производства; 3) тот факт, что капитализм считается режимом, благоприятствующим индивидуальным свободам (которые могут быть по своей природе экономическими, а также политическими).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 79

79

22.11.2010 15:41:21

. Наконец, третий набор аргументов (который особенно важен для нашего изложения) обращается к понятию справедливости, объясняя, насколько капитализм согласуется с чувством справедливости и какой вклад он вносит в общее благо. Можно сказать, что дух капитализма, рассмотренный таким образом, претерпевает некоторое число исторических трансформаций. Обратившись к литературе, посвященной эволюции капитализма, можно выделить как минимум три «духа», которые возникают, один за другим, начиная с XIX века. . Первый, описанный среди прочих В. Зомбартом, соответствует преимущественно семейной форме капитализма. Его главным олицетворением является предприимчивый буржуа. «Воодушевляющее» измерение выражено в предпринимательском духе; защищенность — в уважении к буржуазной морали. В свою очередь, механизмы справедливости настроены в основном на благотворительность и личную помощь. . Второй «дух» (описание которого мы находим в –-х годах, например, в трудах Гэлбрейта) фокусируется на идее большой сплоченной фирмы. Его главным олицетворением является директор на постоянной должности. Защищенность здесь должна обеспечиваться благодаря механизмам карьерного продвижения, а также связи между частным капитализмом и подъемом государства всеобщего благоденствия. Справедливость приобретает выраженную меритократическую форму в том, что касается вознаграждения навыков, подтвержденных лицензией или дипломом. . Третья форма капитализма начинает формироваться в -х. Наша книга посвящена в основном конструированию идеального типа этой третьей разновидности духа капитализма. Сравнение Нового духа капитализма с предшествующим

Чтобы описать, как дух капитализма менялся между -ми и -ми годами, мы сосредоточим наши усилия (как до нас это сделали Вебер и Зомбарт) на текстах, содержащих моральные наставления применительно к деловым практикам. В нашем случае это два корпуса текстов, взятых из учебников по менеджменту: один, датированный -ми, другой — -ми годами (каждый корпус представляет собой около  страниц из  текстов). В корпус -х годов мы включили тексты, опубликованные между  и  годом; в корпус -х — тексты между  и  г. Большинство этих текстов по менеджменту было написано консультантами, особенно те из использованных нами, которые относятся к -м. Все они представляли собой статьи на французском, опубликованные в «профессиональных» (в противоположность академическим) журналах по менеджменту. Некоторые

80 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 80

22.11.2010 15:41:21

из этих статей были переведены с английского. Мы выбрали те их отрывки, где авторы попытались представить общую картину «нового» мира, в котором мы живем, вместе с характеристиками нового корпоративного героя, сейчас повсеместно называемого по-французски «менеджером» (этот термин только недавно был введен во французский язык, где на протяжении -х преобладали обозначения «cadre» и «directeur»). Эти тексты были посвящены прежде всего организации труда, новым корпоративным формам организаций и условиям работы менеджеров. Каждый корпус текстов был обработан двумя способами. Во-первых, он был подвергнут стандартному тематическому анализу, призванному ответить на определенные вопросы. Как авторы определили свои задачи? Какие проблемы они выделили? Какие ответы и решения предложили? Какие элементы текущей ситуации они сочли неприемлемыми? В табл.  в обобщенном виде представлено, как каждый корпус текстов отвечает на эти вопросы. В Приложении  содержатся некоторые элементы анализа текстов -х. Вслед за этим мы обработали наши находки с помощью лексикографического метода, подсчитывая частоту, с которой в текстах встречаются отдельные наименования и категории. Таблица 1. Сравнение двух корпусов работ

Обозначенные проблемы (темы, которые привлекли внимание авторов)

Решения

Работы 1960-х гг.

Работы 1990-х гг.

Недовольные «менеджеры» (чрезмерно технические роли, не оставляющие автономии; критика властных полномочий директоров компаний; открытое осуждение негативных побочных эффектов бюрократизации)

Отказ от иерархии как формы господства

Управленческие проблемы связаны с громадными размерами фирм (угроза свободе со стороны бюрократии)

«Свобода» для всех наемных работников (а не только для управляющих, как это было в 1960-х)

Децентрализация

Конкуренция и непрерывные изменения

Меритократия Управление, ориентированное на цели

Небольшие компании, организованные в сети или по проектному принципу; реорганизация; гибкие, инновационные и компетентные организации

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 81

81

22.11.2010 15:41:21

Работы 1960-х гг.

Работы 1990-х гг.

Компетентные управленцы (cadres) и/или руководители (directeurs), отобранные на основании личных заслуг, продемонстрированных на протяжении всей карьеры на одну фирму.

Лидеры и другие креативщики (способные управлять автономными и творческими людьми)

Иерархический контроль

Бизнес-тренеры, менеджеры («managers» — новое французское обозначение для управленцев), эксперты Самоконтроль, контроль со стороны клиента, ответственность

Что считается неприемлемым

Вмешательство частной сферы (переход на личности, кумовство, продвижение с помощью личных связей, а не заслуг, клановость и привилегии)

«Сadres» (прежнее французское обозначение менеджеров) Бюрократия Разделение между личной и профессиональной жизнью

Этот анализ привел нас к выводу о том, что возникло новое представление о фирме, которую отличает очень гибкая организация; которая организована вокруг проектов; встроена в сеть; имеет мало иерархических ступеней; логика сквозных потоков замещает в ней более иерархическую логику и т.д. Этот новый образ особенно явно контрастирует с предшествующим, где фирма уделяет особое внимание иерархической организации, представляет собой единое целое и сама реализует все виды деятельности (вертикальная интеграция). Эта форма господствовала в -х, когда ее превозносили за то, за что впоследствии порицали (авторы -х), указывая на ее чрезмерную «бюрократизацию». Кроме того, авторы -х обещали новый тип приверженности экономическому действию — в соответствии с новым духом капитализма. В противоположность тому типу гарантий занятости, которые предлагались в -е и подразумевали меритократический подход, основанный на исполнении оговоренных задач, теперь карьера рассматривается как серия реализованных проектов. Гарантия занятости сейчас опирается на «пригодность к найму» [employability], которую человек развивает по мере накопления опыта. Литература -х по менеджменту предлагает идеалы, проекты для организации людей, модели управления и социальной защищенности, которые существенно отличаются по своей природе от того, что предлагалось в -х, откуда нетрудно заключить, что дух капитализма заметно изменился за последние  лет.

82 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 82

22.11.2010 15:41:21

В табл.  обобщены изменения духа капитализма за последнее столетие. Таблица 2. Три духа капитализма

Формы накопления капитала

Первый дух (конец XIX в.)

Второй дух (1940–1970-е гг.)

Маленькие семейные фирмы

Фирмы под руководством управленцев

Сетевые фирмы

Буржуазный капитализм

Большие индустриальные компании

Глобальная финансовая система

Массовое производство

Ди вер си фи ци ро ван ные и дифференцированные производства

Государственная экономическая политика Воодушевление

Защищенность

Интернет и биотехнологии

Свобода от местных сообществ

Карьерные возможности

Нет больше авторитарных начальников

Прогресс

Властные позиции

Организации с гибкой системой управления

Эффективность возможна в «свободных странах» Справедливость

Третий дух (с 1980-х гг.)

Соединение домашней и рыночной справедливости

Меритократическая оценка эффективности Целеориентированное управление

Инновация и креативность Постоянное изменение Новая форма меритократии, превозносящая мобильность, способность подпитывать сеть Каждый проект — это возможность для развития своей «пригодности к найму»

Личная собственность, личные отношения

Долгосрочное планирование

Для мобильных и легко приспосабливающихся

Карьеры

Благотворительность, патернализм

Государство всеобщего благоденствия

У компаний будут ресурсы для самообеспечения Управлять собой

Перемены последних десятилетий сопровождались достаточно радикальным изменением в определении справедливых условий труда и справедливом отношении к одним работникам в сравнении с другими. Следующий раздел позволит нам понять характер этих изменений. Становление новой системы ценностей

Чтобы точно определить характер представления о справедливости, выведенного в изученных нами текстах по менеджменту, мы использовали теоретический конструкт, который Люк Болтански разработал вместе Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 83

83

22.11.2010 15:41:21

с Лораном Тевено в одной из предыдущих публикаций [Boltanski, Thevenot, ]: это модель «режима оправдания» (фр. «Cité»). Изначально этот конструкт создавался, чтобы прояснить условия, позволяющие судить о том, насколько легитимным и справедливым является распределение или оценка благ. Для таких ситуаций характерно, что какое бы суждение в конечном счете ни выдвинули люди, они всегда столкнутся с критикой. Отказываясь оставаться в рамках общепринятого противопоставления между социологией консенсуса и социологией конфликта, Болтански и Тевено утверждают, что эти «легитимные порядки» могут быть использованы как для достижения согласия, так и для осуществления критики. Они называют эти конструкты градами (сités), таким образом отсылая к классической политической философии, чьей целью являлась разработка легитимного порядка, основанного на принципе справедливости. Однако в противоположность политической философии, которая обычно стремится привязать этот социальный порядок к единственному основанию (утопизм), Болтански и Тевено утверждают, что в сложных современных обществах, внутри одного социального пространства могут сосуществовать несколько оправдательных режимов, хотя их действенность способна меняться в зависимости от ситуации, т.е. в зависимости от материальных или символических характеристик включенных в нее объектов. Наконец, в отличие от авторов «лингвистического поворота» и с целью избежать идеалистического объяснения, слишком полагающегося на вербальную аргументацию, Болтански и Тевно утверждают, что притязания людей требуют столкновения с реальным миром, поэтому они проходят серию более или менее стандартизированных процедур, названных испытаниями (épreuves). В конечном счете исход этих испытаний наполняет суждения людей содержанием. Именно это дает им силу противостоять вызовам. Авторы выделяют шесть режимов оправдания: . Град вдохновения. . Домашний град. . Град славы. . Гражданский град. . Рыночный град. . Индустриальный град. Каждый из этих режимов оправдания опирается на свой принцип оценки. Каждый подход представляет человека через свой фильтр: он исключает любой другой тип категоризации и предлагает собственный способ упорядочения затронутой им реальности. Это было названо «принципом эквивалентности», поскольку утверждает общий эквивалент (стандарт), без которого сравнительные оценки становятся невозможными. Таким образом, можно сказать, что в терминах данного стандарта (например, эффективности в Индустриальном граде) резуль-

84 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 84

22.11.2010 15:41:21

таты испытания людей могут различаться (а таким образом, различной оказывается и их [людей] специфическая ценность — например, индустриальная — для остального общества). Ценность человека, определяемая в процессе легитимации и в категориях определенного стандарта, называется его/ее «величием». В Граде вдохновения () величие определяется как близость к святому, который достиг состояния благодати (или, иначе, к талантливому творцу [artist]). Это качество возникает в результате аскетической подготовки и выражается прежде всего в проявлениях вдохновения (святость, творчество, художественное чутье, подлинность и т.д.). В Домашнем граде (), чтобы достичь величия, люди опираются на свое иерархическое положение в цепи личных взаимозависимостей. Политические связи, объединяющие людей, берут начало в модели послушания, основанной на модели семьи. Эти связи мыслятся как обобщенные поколенческие, где сочетаются традиция и родство. «Великий» — это старший, предок, отец; его полагается уважать, ему полагается быть преданным, и он в ответ дарует поддержку и защиту. В Граде славы () величие зависит только от мнения других людей, т.е. от числа тех, кто готов предоставить доверие и уважение. «Великий» в Гражданском граде () — это представитель группы, тот, кто выражает ее коллективную волю. В Рыночном граде () «великий» человек — это тот (или та), кто разбогател, предлагая высоковостребованные товары на конкурентном рынке, и умеет воспользоваться удобным случаем. Наконец, в Индустриальном граде () величие основано на эффективности и определяет иерархию профессиональных способностей. Режимы оправдания описываются с помощью базовой «грамматики», которая включает: . Принцип эквивалентности (с отсылкой к которому в том или ином конкретном граде могут быть оценены любые действия, вещи и люди). . Состояние величия, когда «великим» является человек, в значительной мере воплощающий в себе ценности града, и состояние малости, определяемое как недостаток величия. . Определение того, что является важным в каждом из миров, в терминах категорий объектов (каталог объектов и приспособлений), людей (каталог субъектов) и глаголов, обозначающих отношения, характерные для каждой формы величия (естественные отношения между существами). . Коэффициент величия, определяющий характер отношений между великим и малым, в особенности то, как «великие люди», участвуя в создании общего блага, могут быть полезными «малым». . Формат инвестиций — основное условие устойчивости каждого града, поскольку, связывая величие и жертву (принимающую Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 85

85

22.11.2010 15:41:21

особую форму в каждом граде), он гарантирует, что все права уравновешены обязанностями. . Парадигматическое испытание, которое в каждом режиме оправдания лучше всего выявляет величие человека. . Гармоничная фигура естественного порядка, транслирующая идеальные типы, соответствующие универсумам, внутри которых происходит справедливое распределение величия. Мы пропустили два корпуса работ через эту аналитическую решетку. Но шесть режимов оправдания, выделенных Болтански и Тевено (), не могут полностью описать все типы оправдания, которые встречаются в рассмотренных нами текстах -х. Мы считаем, что возникает новая, все более влиятельная логика оправдания, выводящая на передний план мобильность, доступность и разнообразие имеющихся у человека связей. Чтобы подчеркнуть ее новизну и специфику, мы выделили эту логику в седьмой режим оправдания, Проектно-ориентированный град. Он отсылает к форме справедливости, свойственной миру, который состоит из сетей (с высокой степенью связности и сложности). В табл.  дается беглый обзор характеристик этого града. Предположение о возникновении нового града, где испытанию подвергается способность устанавливать связи, не означает, — как, похоже, это представляется в некоторых недавних исследованиях, — что формирование сетей есть нечто совершенно новое. Наша позиция иная. Сети, сколь обширными они бы ни были, не намного моложе, чем был рынок, когда Адам Смит писал «Богатство наций». Можно, однако, предположить, что именно в последней трети ХХ века посредничество — искусство соединять людей и извлекать выгоду из самых разнообразных и далеких связей — стало самостоятельным типом деятельности, отделенным от других (за которыми оно скрывалось прежде), выделилось и получило ценность само по себе. Мы считаем это важным новшеством. Таблица 3. Грамматика проектно-ориентированного режима оправдания Седьмой режим оправдания Принцип эквивалентности (общий стандарт)

Активность; инициирование проектов; дальние связи между людьми

Состояние малости

Неспособность включаться, доверяться другим, коммуницировать; ограниченность, предубеждение, авторитаризм, нетерпимость, постоянство, переоценка личных связей, бескомпромиссность и т.д.

86 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 86

22.11.2010 15:41:21

Состояние величия

Способность адаптироваться, гибкость, многосторонность, искренность в личном общении; способность пускать социальные связи на пользу делу, воодушевлять и увеличивать пригодность к найму партнеров по команде

Каталог субъектов

Менеджеры, бизнес-тренеры, новаторы

Каталог объектов

Компьютеры и информационные технологии, новые организационные схемы (заключение субдоговоров, гибкость, аутсорсинг, автономные единицы, франшизы и т.д.)

Естественные отношения

Доверять и внушать доверие; способность к коммуникации; умение приспосабливаться к чужим нуждам

Коэффициент величия

«Великие» увеличивают работоспособность (т.е. способность принимать участие в другом проекте) «малых» в обмен на их доверие и энтузиазм в проектной работе

Формат инвестиций

Готовность пожертвовать всем, что может снизить твою доступность, отказ от долгосрочных жизненных планов

Стандартное (парадигматическое) испытание

Способность переходить с одного проекта на другой

Гармоничная фигура естественного порядка

Та, где естественная форма мира походит на сеть

В Проектно-ориентированном граде основным стандартом, в соответствии с которым оценивается величие всех людей и вещей, является деятельность. В противоположность Индустриальному граду, где деятельность значит «работа», а быть деятельным — «занимать надежную и хорошо оплачиваемую должность», в Проектно-ориентированном граде деятельность преодолевает оппозицию между работой и не-работой, стабильностью и нестабильностью, оплачиваемым и неоплачиваемым, участием в прибыли и волонтерской работой, а также между тем, что может быть измерено в показателях продуктивности, и тем, что нельзя оценить в отчетных показателях о проделанной работе. Жизнь воспринимается как ряд проектов, тем более высоко оцениваемых, чем больЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 87

87

22.11.2010 15:41:21

ше они отличаются друг от друга. Важно постоянно чем-то заниматься, никогда не быть вне проекта, без идей, всегда пребывать в предвкушении, готовности делать что-то вместе с другими людьми, к встрече с которыми приводит непрекращающийся порыв активности. Начиная работу над новым проектом, все участники знают, что он имеет временный характер, что он не только может, но и непременно должен когда-нибудь закончиться. Перспектива неизбежного и предвкушаемого окончания заключена уже в самом участии, но не снижает энтузиазма участников. Проекты хорошо адаптированы к сетевому взаимодействию уже только потому, что сами они — переходные формы: последовательность проектов отвечает приумножению контактов, растущее число связей — расширению сетей. В Проектно-ориентированном граде «великий» должен уметь адаптироваться и быть гибким. Он (или она) является многосторонним, способным переходить от одного вида деятельности или инструмента к другому. «Великий» также активен и автономен. Он (или она) будет рисковать, завязывать контакты с новыми людьми, открывать новые возможности, искать полезные источники информации и, таким образом, избегать монотонности. Однако самих по себе этих качеств недостаточно, чтобы определить состояние «величия», поскольку они также могут быть использованы в корыстных целях, в эгоистической погоне за успехом. В нашей модели «великий» пользуется преимуществами своих качеств, чтобы внести вклад в общее благо. Поэтому в Проектно-ориентированном граде «великий» также вызывает чувство доверия. Он (или она) не осуществляет авторитарного руководства, как это делает руководитель иерархической организации. Он (или она) управляет своей командой, терпеливо выслушивая других и уважая их отличия. Он (или она) перераспределяет между ними связи, которые приобрел(а), осваивая сети. В результате такой проектный менеджер увеличивает пригодность к найму [employability] своих партнеров по команде. Поскольку каждый режим оправдания привязан к конкретному словарю, мы использовали лексикографическое программное обеспечение для анализа списка [дискурсивных] переменных, связанных с каждым из режимов, а затем попытались выявить, какой град чаще других вырисовывается из обоих текстовых корпусов. Присутствие града измеряется числом упоминаний в данном корпусе той или иной категории, представляющей тот или иной режим оправдания (табл. ). Наше первое обобщение, вряд ли способное удивить, учитывая, что тексты обеих наших выборок сосредоточены на улучшении организации труда, таково: в оба периода доминирует Индустриальная логика. Отсылки к ней были в целом более позитивными в -х, часто критическими в -х. Преобладание Индустриальной логики было отчетливым в -е; в гораздо меньшей степени это относится к -м. Обратите внимание на соотношение между числом упоминаний Инду-

88 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 88

22.11.2010 15:41:21

стриальной логики в каждой выборке и числом упоминаний логики, занимающей второе место в каждом десятилетии. В -х относительная важность Индустриальной логики уменьшается из-за многочисленных отсылок к Проектно-ориентированному граду (Сетевая логика), которых в -х в  раза больше, чем упоминаний второй по важности логики в -х. Таблица 4. Присутствие семи миров в каждом корпусе работ 6 1960-е гг.

Количество упоминаний

1990-е гг.

Количество упоминаний

Индустриальная логика

6,764

Индустриальная логика

4,972

Домашняя логика

2,003

Сетевая логика

3,996

Рыночная логика

1,841

Рыночная логика

2,207

Гражданская логика

1,216

Домашняя логика

1,404

1,114

Логика вдохновения

Сетевая логика

1,366

Логика вдохновения

774

Гражданская логика

793

Логика славы

479

Логика славы

768

Растущее значение Сетевой логики, занимающей второе место, несомненно, является одним из важнейших изменений, которые произошли в интервале между этими двумя десятилетиями. Это означает, что благодаря нашему теоретическому конструкту Проектно-ориентированного града удалось выделить хотя бы несколько новых дискурсивных аспектов проанализированных текстов. Логикой, чье присутствие также возросло, стала Рыночная логика — что не удивительно, учитывая подъем мировоззрения, основанного на усилении конкуренции в период, когда корпоративная реорганизация должна была гарантировать, что все работники чувствительны к давлению и запросам, исходящим от клиентов фирмы. Произошло усиление и Логики вдохновения, которое можно объяснить тем особым значением, какое в -х придавалось нововведениям, риску, непрерывному поиску новых решений, личным качествам и т.д. Что касается Домашней и Гражданской логики, они отступили, так же как ослабла Индустриальная логика. Изменения во французском капиталистическом процессе, произошедшие в —-х годах, сопровождались масштабной реорганизацией систем и ценностей, которые считались релевантными и легитимными для оценки людей, вещей и ситуаций. Если быть точнее, произошли изменения в механизмах, призванных обеспечивать справедливость труда. Поменялись не только организационные типы фирм, но и поведенческие нормы, определения хороших и плохих поступков и источ6 По абсолютным показателям оба корпуса работ содержат почти одно и то же число упоминаний.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 89

89

22.11.2010 15:41:21

ники их оправдания. Используя язык модели градов, подобная трансформация может быть истолкована как изменение стандартных испытаний или испытательных систем, поскольку именно эти системы, цель которых — реализация в мире принципов справедливости, и есть не что иное, как испытания. Проект теоретической рамки для анализа изменения норм Испытания сил и легитимные испытания Мы различаем два вида испытаний: испытания сил (épreuves de force) и легитимные испытания (épreuves légitimes). Разумеется, любое испытание — это испытание сил. Тем не менее испытание может рассматриваться в качестве легитимного только в том случае, когда силы измеряются в соответствии с принципами конкретного града, по модели которого оно выстроено. Основное условие здесь — определить тип силы, лежащей в основе того или иного испытания и выбрать инструмент испытания, который не предполагает использования какой-либо другой силы. В целом легитимное испытание должно всегда испытывать что-то определенное, представая испытанием чего-то [конкретного]: например, испытанием промышленной эффективности, рыночной гибкости, исполнения домашних обязанностей или даже (школьная система дает тому множество примеров) знания латыни или социологии. Если предполагается, что испытание легитимно, силы, на которых оно сфокусировано, должны подвергнуться квалификации и категоризации. В отличие от легитимного испытания, в испытании сил допустимо использовать любые и все типы сил. Ничего не определено заранее. Все дозволено, пока ведет к успеху. В случае легитимного испытания, напротив, возможно не все. Если легитимное испытание относится к миру труда, оно может закончиться усилением ограничений, которые сдерживают процесс капиталистического накопления. Другими словами, дух капитализма, в той мере, в какой одной из его составляющих является забота о справедливости, действует как ограничитель экономического процесса. На самом деле, именно наличие этого ограничителя легитимирует сам процесс. Можно было бы даже сказать, что, если от людей ожидают признания их деятельности внутри корпорации и поддерживаемых ими организационных моделей легитимными, цена, которую приходится за это платить, — это внедрение испытательных систем, работающих как ограничители [действий] руководящего звена фирм. Приведем пример того, как накопление может сдерживаться отсылками к требованиям, предъявляемым фирме и выраженным в терминах общего блага (т.е., если пользоваться понятиями данной статьи, в терминах режима оправдания). В Рыночном граде обоснование прибыли (как и социетального порядка, вытекающего из столкновения множе-

90 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 90

22.11.2010 15:41:21

ства разных людей, одинаково стремящихся к прибыли) зависит исключительно от того, насколько полно рыночное испытание удовлетворяет ограничениям, подобным равенству шансов, чтобы успех мог быть отнесен всецело и исключительно на счет заслуги (в данном случае умения использовать возможности, предоставляемые рынком, и/или притягательности продаваемых товаров и услуг), а не сложившегося баланса сил. Важнейший среди этих ограничителей — гарантия того, что любая отдельная ситуация будет соревновательной (без господствующих позиций, сложившихся сговоров и картелей) и что информация будет в равной мере доступна всем участникам. По существу, только при очень ограниченных условиях рыночное испытание может быть признано легитимным. Более того, выполнение всех этих требований само по себе не обеспечивает никаких особых гарантий получения прибыли. Как раз наоборот, оно может стать для нее серьезной помехой. На более масштабном уровне, в обществе, где на множество испытаний действуют одни и тех же ограничители, вроде тех, что, согласно нашему определению, делают испытание «легитимным», сила наиболее сильных членов общества уменьшается. Это происходит потому, что формы испытаний (попытки сделать их более честными и справедливыми) ведут к ограничению возможностей людей, обладающих разнообразным, прежде всего недостаточно определенным набором преимуществ — сил, которые они стремятся заменять, смешивать, обменивать и распространять исключительно из стратегических нужд текущей ситуации. Вы не можете заставить литературного критика признать вас великим и талантливым писателем, заплатив ему; вы не станете начальником только потому, что являетесь родственником министра и т.д. Невозможна победа любой ценой. Между тем испытания сил и легитимные испытания не следует считать независимыми моментами, противопоставленными один другому. Между ними развертывается континуум, и испытания могут восприниматься как справедливые в большей или меньшей степени. Более того, всегда можно разоблачить поступки, которые задействуют скрытые силы и тем самым уменьшают легитимность испытания. Один из примеров: неблагополучие социоэкономической ситуации ребенка сегодня признается фактором, определяющим школьные успехи, притом что сами учителя, выставляющие оценки, явным образом в его признании не участвовали. Каждому из этих двух типов испытаний (испытание сил и легитимное испытание) соответствует определенный способ действия. Первый мы назвали «способом категоризации», так как о действиях индивидов публично судят другие люди. Суждение здесь основывается на нескольких ясных и признанных принципах эквивалентности, многие из которых подкреплены юридически. Как следствие, этот способ отсылает к социальным конвенциям, которые обладают широкой сферой применимости и определенным типом экстернальности, т.е. формой трансЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 91

91

22.11.2010 15:41:21

цендентности. Потому подобные конвенции можно рассматривать вне зависимости от ситуаций, где они реализуются. Второй тип мы назвали «способом смещения» потому, что направление действий и сил, которые он включает, меняется в зависимости от частных обстоятельств и/или степени сопротивления, с которыми они сталкиваются. В этом случае испытание представляет собой испытание сил. Это способ, не нуждающийся в чьей-либо оценке. В противовес способу категоризации, он не отсылает к социальным конвенциям и не претендует ни на экстернальность, ни на всеобщность. Смещение как таковое всегда локально, событийно и ситуативно. Его легко принять за случайность, и оно вполне удовлетворяется ограниченной рефлексией. Смещение может быть описано с отсылкой лишь к одной плоскости (той, которую Жиль Делез называл «плоскостью имманентного»). Тем самым оно избавлено от любого оправдательного ограничения, которое подразумевало бы необходимость отсылки ко второму уровню — к тому, который, в логике категоризации, воплощает конвенцию эквивалентности. В целом изменения в системах испытаний, как кажется, исходят от групп агентов, которые пытаются освободиться от чего-то, что не позволяло им получать удовольствие и наращивать привилегии. Они добиваются этого, находя новые способы достичь успеха и признания в обход существующих легитимных испытаний. Такие агенты стремятся избежать привычных испытаний, экспериментируя с рискованными, частными и зачастую незаметными смещениями. Если эти смещения удается реализовать, они постепенно изменяют систему испытания. Они замещают новыми, менее формализованными и менее признанными испытаниями прежние, которые (будучи привычными, известными и зачастую обеспеченными юридически) все чаще подвергаются критике. В данном обществе эти смещения усиливают относительную важность испытаний сил в сравнении с легитимными отношениями, основанными на институциализированных испытаниях. Новые легитимные испытания могут появляться также в том случае, если выполняется хотя бы одно из двух следующих условий. . Если люди, которые произвели эти смещения, считают, что они усилили свою позицию, и находят, что заслуживают особого признания, они могут настаивать, что — каждый по-своему — внесли вклад в общее благо. . Когда смещения, произведенные этими людьми (сдвиги, которые прежде считались единичными, ситуативными или незначительными по своей природе), начинают восприниматься как нечто в целом значимое. Их поведение станет впоследствии подвергнуто критике, которая уподобит эти новые инструменты (в действительности, возникающие из предыдущих смещений) новым испытаниям, еще не установленным и не категоризированным.

92 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 92

22.11.2010 15:41:21

Агенты, которым выгодны эти смещения, впоследствии могут развить — для себя и других — [соответствующую] ценность («величие»), которая будет благоприятствовать их положению в мире. Более того, поступая таким образом, они могут сообщить своей ситуации самостоятельное моральное измерение. Они превращают эти новые испытания в нечто оправданное. Одновременно с этим процессом легитимации происходит установление норм (нередко посредством правовых процедур), чтобы разграничить морально приемлемые и морально неприемлемые или нечестные (т.е. эгоистические) способы использования новых ресурсов. Роль критики В этих категоризирующих и смещающих взаимодействиях мы отводим решающую роль критике, что позволяет нам описать то, как изменяются системы испытаний. Понятие критики выводит за рамки теоретического противостояния между интерпретациями, отсылающими либо к балансу сил, либо к легитимности отношений. Сама идея критики имеет смысл только тогда, когда существует расхождение между желаемой и реальной ситуацией. Чтобы возыметь действие, критика должны быть способна оправдать себя, т.е. прояснить нормативные основания, на которые она опирается, особенно когда речь идет об оправданиях, действенность которых, в свою очередь, является объектом критики. Поэтому критика постоянно обращается к идее справедливости, ибо, если справедливость — это иллюзия, зачем вообще критиковать? С другой стороны, критик предъявляет мир, где нуждой в справедливости постоянно пренебрегают. Он (или она) вскрывает лживость моральных претензий, за которыми на деле обнаруживается баланс сил, эксплуатация, господство и т.д. Между критикой и испытанием имеется тесная взаимосвязь. Критика влечет за собой испытание, поскольку заставляет усомниться в существующем порядке и бросает тень подозрения на силы, соответствующие каждой из компонент этого порядка. Вместе с тем испытание, особенно когда оно претендует на легитимность, становится предметом критики, разоблачающей несправедливость, вызванную действием скрытых сил. В этой связи можно предположить, что существует два способа критиковать испытания. Первый преследует цель коррекции. Критика разоблачает то, что в проблемных испытаниях противоречит справедливости, в особенности силы, которые некоторые участники мобилизуют без ведома других, что дает им незаслуженное преимущество. В этом случае цель критики — сделать испытание более справедливым (можно сказать, ужесточить его); убедиться, что оно согласовано с общепринятыми конвенциями; улучшить правовые или регулирующие условия, в которых оно реализуется. Институциализированные испытания, такие как поЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 93

93

22.11.2010 15:41:21

литические выборы, учебные экзамены, спортивные соревнования, переговоры лицом-к-лицу с клиентами и т.д., представляют собой результаты этой работы, благодаря которой испытание становится более справедливым в процессе «устранения ошибок». Их цель — допустить к участию только те силы, которые, как считается, соответствуют конкретному типу испытания. Тем не менее эти испытания должны непрерывно подвергаться дальнейшим улучшениям, а следовательно, критике. Процесс устранения ошибок на самом деле бесконечен, поскольку онтологически существует неограниченное число отношений, которые можно использовать, чтобы судить о задействованных в них людях. Второй способ критиковать испытания можно назвать радикальным. Он не исправляет испытание, чтобы сделать его более справедливым, но устраняет, а возможно, и заменяет его другим. Здесь оспаривается сама обоснованность испытания (а таким образом, и то, что создает в нем необходимость). Следует обратить внимание и на возможные последствия корректирующей критики основных институционализированных в том или ином обществе испытаний. Если критикуемые испытания претендуют на легитимность (т.е. если их оправдания отсылают к тем же нормативными позициями, к которым апеллирует критика), те, кто отвечает за их практическую реализацию, не могут и дальше игнорировать критические замечания в свой адрес. Чтобы сохранять легитимность, они должны инкорпорировать ответ на эту критику. Он может состоять либо в доказательстве ошибочности критики (тогда нужно привести неоспоримые свидетельства) или в ужесточении контроля над испытанием и устранении ошибок, которое приводит испытание в большее соответствие с моделью справедливости, лежащей в его основании. Именно так происходит, например, когда после ряда обвинений экзамен, который прежде афишировал имена экзаменуемых, становится анонимным. Однако возможна и другая реакция на корректирующую критику испытания. Она состоит в попытке обойти эту критику, вместо того чтобы на нее ответить. Некоторые участники могут быть заинтересованы в том, чтобы испытание утратило свою важность, т.е. превратилось бы во второстепенное, особенно если становится слишком сложно отвечать на критику, которая постоянно возобновляется и, в следствие этого, заставляет организатора испытания ужесточать его и увеличивать его себестоимость. Вместо того чтобы прямо пересмотреть эти институциализированные испытания, что оказалось бы слишком дорогостоящим (прежде всего с точки зрения легитимности), они пускаются на поиски новых источников прибыли, которые основывались бы на смещениях — частных, малозначительных, не слишком заметных и немногочисленных. Эти смещения могут иметь географический характер, например перемещение в регионы с дешевой рабочей силой и со слабо развитым и/или недействующим трудовым законодательством. Например, такое смещение происходит, когда компании не желают менять соотношение

94 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 94

22.11.2010 15:41:21

между заработной платой и прибылью, как этого требует критика. Законодательство о защите окружающей среды способствует возникновению сходных ситуаций. Другим примером может служить изменение фирмой критериев успешной карьеры после того, как она решает обойти стандартные процедуры менеджмента карьеры или упразднить формальные испытания при приеме на работу (графологические, психотехнические и т.д.), которые часто находят излишне дорогостоящими. Другим следствием такого рода реакции на критику, основанной на смещении, становится врéменное обезоружение критики, поскольку критики сталкиваются с миром, который они уже не способны объяснить. Критика и ее методы, связанные с предшествующим духом капитализма, оказываются едва ли релевантны новым формам испытаний, которые еще не прошли процедур признания, институционализации, кодификации или категоризации. Объясняется это тем, что одна из основных задач критики — это, по сути, выявление основных испытаний какого-либо общества и прояснение или/и побуждение протагонистов к прояснению принципов, лежащих в основе этих испытаний, ввиду возможного проведения корректирующей или радикальной (реформистской или революционной) критики, в зависимости от существующих альтернатив и от стратегий задействованных индивидов. Таким образом, критика может воздействовать на испытание следующими способами. . Задача критики — выявлять испытания, действительно важные для общества, открыто изобличая его «силовые испытания». В этом случае критика осуществляется посредством категоризации, т.е., через организацию ряда отдельных испытаний, между которыми, как показывает критика, есть что-то общее — в данном случае тот факт, что они определяют позицию людей в обществе и, таким образом, их относительную социальную ценность. . Критика формата испытаний может привести к «устранению ошибок» (ужесточению) в испытаниях с точки зрения их справедливости. Она должна гарантировать, что силы, которые не должны быть задействованы в испытании, действительно не будут задействованы; иными словами, она должна продвигать применение процедур и правил, которые делают испытание более справедливым. . Критика призвана постоянно бдить за основными испытаниями общества, гарантируя, что легитимное испытание соответствует принятому формату и что отклонения от этого формата будут изобличены. . С другой стороны, критика может попытаться упразднить некоторые испытания во имя всеобщего желания изменений в господствующей системе ценностей. В этом случае критика помогает делегитимировать испытания, и не изнутри системы Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 95

95

22.11.2010 15:41:21

(как в случае с сильными членами общества, которые прошли испытания, не заплатив полной цены), а извне. Смысл здесь в том, чтоб оценку и отбор недопустимо осуществлять из принципов, которые на самом деле должны быть упразднены. Приложение модели к изменениям во Франции между  и  годом

Поскольку дух капитализма, преобладающий в определенный период, участвует в создании легитимного испытания, которым может пользоваться в капиталистических трудовых условиях, вышеупомянутые формы критики, на деле, целят в саму капиталистическую систему. Критика капитализма стара как сам капитализм. Капитализм нуждается в оправдании уже по той причине, что он подвергается критике. Там, где нет критики, нет необходимости в оправдании (и, следовательно, в чем-то, вроде духа капитализма). Поэтому мы различаем два типа критик, которые развивались начиная с XIX века. Первую мы называем «социальной критикой». В ней акцент делается на неравенстве, страдании, эксплуатации и корыстности мира, который поощряет индивидуализм вместо солидарности. Ее основным носителем выступало рабочее движение. Мы называем вторую форму критики (которую Кьяпелло () исследовала в ее предыдущей книге, «Художники против менеджеров», следующей за книгой Грана «Богема против буржуазии») «артистической критикой». Она впервые появилась в небольших художественных и интеллектуальных кружках и сосредоточивается на иных характеристиках капитализма. В капиталистическом мире эта критика обращена на угнетение (господство рынка, фабричную дисциплину), массификацию общества, стандартизацию и всепроникающую коммодификацию. Она отстаивает идеал освобождения и/или личной независимости, оригинальности и подлинности. Что лежит в основе трансформации, отделяющей второй дух капитализма (все еще широко представленный в литературе по менеджменту -х годов) от третьего (из литературы по -х)? Мы попытались объяснить эту перемену, отказавшись от нередко используемых механицистских (и потому, в некоторой степени, фаталистских) схем, где основной упор делается на глобализации, развитии рынка и технологических трансформациях. [В противоположность глобальным,] наши обобщения основаны на [национальных] французских примерах. Однако мы считаем, что им можно найти более широкое подтверждение, хотя и приняв во внимание особенности различных западных обществ. Далее, обобщенные в очень краткой форме, представлены различные этапы этой трансформации. С  по  год наблюдалось значительное усиление критики капитализма. Абсолютный максимум был достигнут в  году, но этот

96 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 96

22.11.2010 15:41:21

подъем длился всего несколько лет. Критика угрожала вызвать сильный кризис капитализма. Будучи далеко не только словесным взрывом, она сопровождалась волнами забастовок и насилия. Критика привела к дезорганизации производства, а именно к падению качества индустриальных благ и, в соответствии с некоторыми оценками, к удвоению расходов на оплату труда. Критике подверглись практически все общепринятые испытания, на которые опиралась легитимность социального порядка. . Испытания, послужившие как источником зазора между зарплатой и прибылью, так и способа распределения прибавочной стоимости между акционерами и наемными работниками. . Испытания, легитимировавшие силовые асимметрии и иерархические отношения (не только на производстве, но также в школах и даже в семье). . Испытания, служившие для социального отбора (учебные экзамены, прием на работу, продвижение по службе и т.д.). В тех испытаниях, которые более всего бросались в глаза, критика разоблачала то, что посягало на социальную справедливость. Скрытые силы, разрушающие испытания, подверглись особенно яростному разоблачению, указывавшему на неявные преимущества некоторых участников. Высокий уровень критики встревожил многих лидеров капиталистических институций. Через своих представителей наниматели жаловались на «кризис власти» и на отказ работников подчиняться трудовой дисциплине и/или придерживаться целей фирмы. Считалось, что чаще всего это было свойственно молодежи того времени. Отличительной чертой кризиса  года было то, что оба типа критики, артистическая и социальная, играли одинаково важную роль в этом процессе, тогда как во время предыдущих кризисов артистическая критика звучала только в узких интеллектуальных кругах. Это изменение могло быть связано с быстрым ростом числа студентов в -х и с растущей важностью той роли, которую менеджеры, инженеры и техники (все они обладали значительным культурным капиталом) играли в процессе производства. Во французском деловом мире артистическая критика проявилась главным образом в требованиях самоуправления (их высказывал преимущественно профсоюз CFDT), т.е. в требовании ввести рабочий контроль над управляющими фирм, увеличить личную независимость и инициативу. Эти требования были озвучены в основном техническими специалистами, инженерами и средним руководящим звеном. Напротив, требования традиционной социальной критики озвучивались главным образом профсоюзом CGT 7 (который был тесно связан с Ком7

CFDT (Confédération française démocratique du travail, Французская демократическая конфедерация труда) и CGT (Confédération général du travail, Всеобщая кон-

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 97

97

22.11.2010 15:41:21

мунистической партией, где, как и среди членов профсоюза, преобладали квалифицированные рабочие, и с большинством заводской среды). Французские организации нанимателей пытались преодолеть кризис  года, последовательно реализуя две стратегии: Первая стратегия выхода. Приблизительно в – годах первая стратегия выхода из кризиса состояла в полном отказе от требований артистической критики, при прежнем внимании к требованиям социальной критики. Поэтому организации нанимателей стремились достичь соглашения с профсоюзами в ходе испытаний, сформировавшимися в -х (переговоры в рамках структуры коллективного торга, переговоры на национальном уровне под контролем государства и т.д.). Проф союзы, также часто дезориентированные социальными волнениями, инициаторами которых они не являлись, играли по правилам. Эти переговоры вели к росту минимальной заработной платы по стране, уменьшению неравенства в оплате труда и подписанию некоторого числа соглашений, которые действовали на национальном уровне и упрочивали гарантии занятости работников. Что касается испытаний, связанных с отбором людей и распределением власти, критика вела в конечном счете к созданию более справедливых испытаний, ближе расположенных к меритократическому идеалу. Это происходило через коррекцию процедур испытания, которые меняли таким образом, чтобы избежать какоголибо участия сил, не включенных в официальные рамки испытания. Таким образом, используя наши понятия, можно сказать, что критика привела к ужесточению испытаний. Более строгое испытание ставило в невыгодное положение тех, кто раньше находился на привилегированных позициях, т.е. имел свободный доступ к разнообразным ресурсам, способным дать преимущество перед другими состязающимися. Вторая стратегия выхода. Растущее признание требований социальной критики (с их высокими символическими и экономическими издержками) не сильно способствовало прекращению кризиса. Поэтому уровень критики, как и дезорганизация производства, оставались высокими. Около  года организации нанимателей начали разработку новой стратегии, которая стала ответом на снижение прибылей, последовавшее за первым нефтяным кризисом. Эта стратегия подразумевала отказ от привычных испытаний (на которые была направлена «социальная критика»); наниматели начали прислушиваться к новым требованиям, исходившим от артистической критики. Наиболее очевидные изменения произошли в организации труда. Огромное число больших компаний вводили новшества и экспериментировали, чтобы «улучшить условия труда» — фраза, которая стала главным девизом организаций нанимателей на протяжении второй половины -х. Поначалу эти изменения осуществлялись локально и почфедерация труда) входят в число самых крупных и влиятельных трудовых профсоюзов во Франции.

98 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 98

22.11.2010 15:41:22

ти наудачу. Постепенно те из них, которые доказали свой успех, начали распространяться и координироваться организациями нанимателей. Эти организации, находящиеся под влиянием социологов и консультантов «нового типа», выходцев из движения  года, сформировали новое понимание кризиса, рассматривая его как мятеж против устаревших ( т.е. фордистских) условий труда и традиционных форм власти. Эти изменения состояли по большей части в признании требований независимости обоснованными. К тому же преимущества, которыми прежде обладало только высшее руководство (независимые команды, гибкие программы, бонусы, зарплаты, зависящие от эффективности работы), распространились на все уровни управления. В организации производства произошли схожие изменения. Череда трансформаций разбила крупные сплоченные компании на ряд небольших единиц, которые были связаны друг с другом сетью контрактов (временная работа, субконтракты, аутсорсинг, обеспечивавший второстепенные виды деятельности организации, и т.д.). Говоря кратко, этот «второй выход» подразумевал отказ от предшествующей системы привычных испытаний (профессиональные отношения) в пользу ряда смещений. Эти смещения способствовали возникновению новых испытаний (например, новых требований к квалифицированным рабочим, чьи навыки общения стали важным предварительным условием их отбора). Хотя тем, кому предназначались эти испытания, было сложно их определить per se, поскольку их еще не подвергли никакой квалификации, категоризации и упорядочению. В -х одна из основных задач консультантов состояла в координации этих изменений и придании им смысла, в частности, путем их интерпретации на языке сетей, заимствованном из социальных наук. «Вторая стратегия выхода» добилась успеха там, где потерпела поражение первая. Благодаря смещениям менеджеры снова получили возможность контролировать работников. Это высвободило капитализм, позволив ему возобновить свою экспансию. Молчание критиков в этот период очень способствовало развертыванию нового капитализма. В целом это молчание было продуктом предшествующих смещений, которые происходили как минимум на двух уровнях. Социальная критика, обычно озвучиваемая основными профсоюзами, была обезоружена изменением [общества], которое она не смогла объяснить. Она строилась на изоморфизме со своими оппонентами, большими сплоченными фирмами. Потому она утратила силу в новых условиях и больше не могла влиять на решения нанимателей. Артистическая критика потеряла свою остроту по совсем иной причине. Многие из тех, кто озвучивал эту форму критики во время кризиса -го, были удовлетворены изменениями, произошедшими в организации труда и в обществе в целом. Инкорпорация многих элементов артистической критики в новый дух капитализма лишила прежних Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 99

99

22.11.2010 15:41:22

критиков оснований для недовольства и сделало их невосприимчивыми к легковесности достижений так называемого освободительного движения. Более того, в эпоху социализма, которая наступила во Франции после  года, многие носители артистической критики были кооптированы во властную элиту. Возобновлением своего роста в -е капитализм был обязан во многом тому, что смог преодолеть ограничения, представленные во втором капиталистическом духе, и представить их старомодными. Изменения природы испытаний и молчание сбитых с толку критиков позволило капитализму вновь распространиться, освободившись от многих ограничений, с которыми он сталкивался прежде. Один из результатов этого процесса — капитализм снова начал извлекать выгоду из зазора между заработной платой и прибылью. Это привело к росту неравенства, прекаризации труда и обнищанию множества наемных рабочих. Ухудшение условий, затронувшее большое число людей, оживило критику в -х, о чем свидетельствует волна забастовок, прокатившаяся в конце  года. Нынешнее возобновление наиболее заметно в социальной критике, тогда как артистическая критика хранит молчание или получает клишированную (а поэтому неэффективную) форму. Возобновление социальной критики ставит вопрос о том, каким образом новые испытания могут быть окультурены и закреплены в новых нормах, и одной из основных забот становится упорядочение [трудовой] гибкости. Вполне возможно, что общая цель большинства мер, которые сейчас реализуются во Франции, — это встраивание Проектноориентированного града в прочные по своей природе [социальные] инструменты. Одним из примеров является «договор об активности» (contrat d’activité), который, дополняя договор о найме, позволяет рабочим, кому фирма не хочет или не может предоставить работу, искать стажировку или рабочее место в некоммерческих организациях. Конечно, речь идет об истории Франции, страны, где с  года, практически без перерывов, у власти стояли социалисты, т.е. обществе, отдавшем власть тем, кто в  году участвовал в уличных демонстрациях под лозунгами артистической критики. У Великобритании совершенно иная история, отмеченная тэтчеровской революцией. Как следствие, в каждой из этих двух стран господствуют различные организационные модели и разновидности духа капитализма: в большей степени ориентированные на рынок (в смысле, который в этот термин вкладывает наш анализ режимов оправдания) в Великобритании и более «сетевые» во Франции. Заключение

В исследовательском проекте, посвященном «Новому духу капитализма», мы попытались проинтерпретировать перемены, которые начались сразу же после мая  года (когда критика капитализма была

100 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 100

22.11.2010 15:41:22

обычным делом), затем продолжились в -х (когда организационные формы, лежащие в основе функционирования капитализма, претерпели глубокие изменения, тогда как критики хранили молчание) и во второй половине -х привели в итоге к множеству попыток нащупать новые основания для критики. Понятие духа капитализма — ключевое в данном исследовании. Как мы уже отмечали, оно позволяет нам динамически сформулировать два других центральных понятия, на которые опирается наш анализ: капитализма и критики. Однако целью такого исследования было не только дать правдоподобное и новаторское описание данного периода. Исходя из данного исторического примера, мы рассчитывали предложить более общую теоретическую рамку, тем самым обеспечив лучшее понимание того, как могут меняться идеологии, связанные с экономической деятельностью. Вот основные характеристики модели изменений, которую мы попытались развить. . Она уделяет особое внимание действиям людей, которые сталкиваются с неопределенностью и противоречиями; она отказывается от объяснения изменений в действии безличных и неотвратимых сил. . Она сосредоточена на понятии испытания, с его двумя чередующимися режимами. Первый (способ категоризации) описывает общепризнанные, привычные и регулируемые испытания, в соответствии с которыми может вестись критика. Второй (способ смещения) связан с последовательностью отклонений от привычных испытаний, что может изменить способы отбора и стратегии получения прибыли; он не требует высоких рефлексии и уровня категоризации и дезориентирует критику. . Наконец, это не телеологическая модель. Она не имеет стрелы времени, упирающейся в мессианский предел, будь то Развитие или Прогресс, Революция или «конец истории». Работа критики бесконечна. Она должна постоянно возобновляться. Наша концепция может быть подвергнута критике за то, что мы обращаемся к частному случаю (Франция последних  лет), чтобы проиллюстрировать глобальные изменения. Безусловно, мы не считаем, будто французский случай объединяет в себе все изменения, которые претерпел капитализм. Тем не менее неудовлетворенные приблизительными моделями и зарисовками, которые обычно приводятся в дискуссиях о глобализации, в данной статье мы попытались представить модель изменения, опирающуюся на прагматический анализ, т.е. на модели, способные учитывать, сколь по-разному люди включаются в деятельность, их мотивации и смыслы, которые они вкладывают в свои поступки. Сегодня инициатива такого рода, которая могла бы учесть влияние национальных традиций и политических обстоятельств на экоЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 101

101

22.11.2010 15:41:22

номические практики (и на сопутствующие им формы идеологического выражения), в основном по причине недостатка во времени и ресурсах, остается практически неосуществимой на глобальном уровне, или даже в пределах Европы. Весьма вероятно, именно поэтому глобальные подходы отводят главную роль факторам (обычно технологическим, макроэкономическим или демографическим), которые воспринимаются, как если бы они представляли собой силы, недоступные человеческим условиям и деятельности наций, которые находятся в их власти, наподобие того, как люди находятся во власти бури. С точки зрения такого исторического неодарвинизма мы так же подвержены «мутациям», как и [другие] виды, и от нас зависит, сможем ли мы приспособиться или погибнем. Все же человечество не только покоряется истории, оно ее творит. Мы захотели понять, как это происходит. Перевод с английского Натальи Савельевой и Олега Журавлева под редакцией Александра Бикбова

Литература Вебер М. Избранное: Протестантская этика и дух капитализма. М., 2006 [Weber, M. L’éthique protestante et l’esprit du capitalisme. Paris : Plon, 1964, (première édition, 1920)]. Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. М., 2004 (Galbraith, J. K. Le nouvel état industriel. Essai sur le système économique américain. 3ème édition. (première édition française : 1968 ; première édition américaine : 1967), traduit de l’américain «The new industrial state». Paris: Gallimard, 1968). Зомбарт В. Буржуа. М., 2009 [Sombart W. Le bourgeois. Paris: Payot, 1966 (traduction de S. Jankélévitch, première édition allemande, 1913; première édition française, 1928)] Файоль А. Общее и промышленное управление. М., 1923 (Fayol H. Administration industrielle et générale. Paris, Dunod, 1918). Boltanski L., Chiapello E. Le nouvel esprit du capitalisme. Paris: Gallimard, 1999. Boltanski L., Thévenot L. De la justification. Paris: Gallimard, 1991. Chiapello E. Artistes versus managers. Paris: A.M. Métailié, 1998. Grana C. Bohemian versus Bourgeois. French society and french man of letters in the nineteenth century. New York: Basic, 1964.

102 Люк Болтански, Эв Кьяпелло

Logos_1_2011 copy.indd 102

22.11.2010 15:41:22

·µ € † …~†…, ‚†ˆ ³ ˆ~ ƒ ~ ‰ ~ µ

Неолиберализм и капиталистическая субъективация1

С огласно широко распространенному мнению, термин «неолиберализм» означает одновременно некую идеологию, побуждающую буквально вернуться к либерализму в его истоках, и некую экономическую политику, состоящую в обуздании деятельности государства ради расширения возможностей рынка. Одним словом, осторожное заявление Адама Смита должно здесь легитимировать безжалостную отдачу общества на растерзание все время растущему рынку. Тем самым, устранив социальное государство [l’État providence], неолиберальный капитализм явит капитализм, якобы полностью совпавший с собственной глубинной сущностью, «капитализм в чистом виде» 2. Но мы вправе задать вопрос: А чем этот этап развития капитализма отличается от предыдущих периодов? Разве капитализм не был всегда воодушевлен стремлением заменить традиционные социальные отношения расчетливой логикой бездушных интересов? Разве капитализм не отличался с самого начала неукротимой жесткостью и постоянным захватом всего вокруг? Разве он не отодвигал постоянно собственные «внутренние пределы»? Разве сказанное в этой связи Марксом — что возрастание прибавочной стоимости есть отличительный признак капиталистической системы — уже не объясняет всего? «Производство прибавочной стоимости, или нажива — таков абсолютный закон этого способа производства» 3. Нет ничего нового под солнцем капиталистического накопительства; как удачно выразился Мишель Фуко, «капитализм — это всегда одно и то же, только это одно и то же становится все хуже» 4. 1 Опубликовано в: Cités, ,  2 Husson Michel. Un capitalisme pur. Lausanne: Pages deux, . 3 Маркс К. Капитал. Кн. I, гл. . М., . КС. . 4 Foucault Michel. Naissance de la biopolitique. Paris: Gallimard/Le Seuil, . P. . Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 103

103

22.11.2010 15:41:22

Распространение рыночной логики через трансформацию государства

Прежде чем попытаться дать ответ на этот вопрос, следует прежде всего обратить внимание на ту область, где сформировался неолиберализм. Он заявил о себе в обществах, где в течение долгого времени административное регулирование господствовало во многих сферах деятельности, захваченных «социальным» и «воспитующим» государством. Такой способ регулирования был основан на фикциональном главенстве «всеобщего интереса» при определении политических угроз, на приоритете публичного права над организацией публичного действия, на распространении организаторских форм бюрократического типа в самых разных отраслях жизни (включая производство рыночных товаров и услуг), на компромиссе общественных классов по поводу размеров оплаты труда, под предлогом достижения большей производительности. Чтобы подорвать или хотя бы потеснить эту гнетущую рациональность бюрократического администрирования, неолиберализм должен был выстроить себя как «тотальную» или же «сквозную» форму, на основании той от модели отношений, которые можно было бы применить во всех сферах человеческой деятельности. Все произошло так, словно соскальзывание от одной рациональности к другой — притом, что логика спора не сводилась к примитивному интеллектуальному противостоянию — вынудило новую рациональность заимствовать одновременно широту притязаний и чрезмерную простоту подходов своей предшественницы. В результате то, что мы имеем перед собой, это нечто большее, чем какая-то идеология или экономическая политика, — это действенная система норм, определяющая одновременно практики и модели поведения. Именно поэтому мы должны признать, что имеем дело с совершенно новым явлением. Капитализм все время растет не только потому, что осваивает новые территории, подчиняет себе все более и более многочисленное население и превращает в товары все плоды человеческой деятельности. Конечно, таков классический взгляд на капиталистическое накопление, который и составлял ядро анализа у Маркса, Гильфердинга или Розы Люксембург. В не меньшей степени капитализм прирастает другим путем, который, хотя гораздо менее заметен, не менее значим: это экспансия в обществе системы норм действия. Такая система норм выходит далеко за рамки стремления заработать, формируя целую сеть институций и социальных связей. В противоположность общепринятому мнению, государство почти не препятствовало такому расширению логики рынка: оно смогло стать одним из основных агентов этого нового рынка или даже основным вектором его развития. В руках государства — инструменты публичного действия, унаследованные у социально-демократического управления и кейнсианства, которые парадоксальным образом превратились

104 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 104

22.11.2010 15:41:22

в рычаги трансформации внутренней логики публичного действия, поставленные на службу глубоким преобразованиям общества. Сколько бы мы ни старались, осмыслить эту трансформацию в классических терминах ограничения правительственного вмешательства не удастся: речь не идет об ограничении, но, скорее, о трансформации (государства) ради расширения (логики рынка). Мы можем задаться вопросом: какова связь между таким расширением «логики рынка», иначе говоря, логики конкуренции, распространяющейся на институции, которые не производят «товаров» в строгом смысле слова, и логикой накопления капитала, которая предполагает постоянное наращивание объемов производимой продукции. Выскажем предварительное предположение, что для неолиберальной рациональности характерна как раз такая «автономизация»: распространение логики рынка за пределы рыночной сферы. Приходится признать, что неолиберализм отличается преобразованием конкуренции в общую форму производящих видов деятельности, и в частности тех, где оказываются нерыночные услуги, и даже социальных отношений за пределами производственной сферы. Основной тезис нашей статьи: такая автономизация и такое расширение идут вовсе не от подспудных воздействий предполагаемых «имманентных законов капиталистического производства», когда конкуренция возлагает на каждого отдельного капиталиста бремя в форме «внешнего принуждения» 5. Напротив, в этом следует видеть воздействие практик, техник и дискурсов, обобщающих то, что на менеджерском жаргоне называется «лучшими практиками», которые, в частности, приводят к единому знаменателю способы быть и действовать в масштабах всего общества. О беспрепятственном расширении «зоны конкуренции»

Капитализм постигли глубокие изменения, которые невозможно свести к игре мнимых явлений, причудливо отражающих в себе единое и неизменное. Мы настаиваем, что самая характерная черта неолиберального капитализма — это рост и интенсификация конкуренции в результате глобализации. Мы лучше это поймем, если обратимся к самому понятию конкуренции. Нашими знаниями о том, что конкуренция принципиальна для функционирования капитализма как системы, мы обязаны прежде всего двум авторам, Марксу и Шумпетеру, которым принадлежит заслуга этого открытия, соответственно в рамках классической политэкономии и в рамках неоклассической ортодоксии. Классики политэкономии (Смит, Рикардо) рассматривали конкуренцию просто как 5 Маркс К. Указ. соч. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 105

105

22.11.2010 15:41:22

одно из условий существования гармоничного рыночного обмена. Решающим в функционировании рынка для них было иное: взаимодополнительность, которая предполагает специализацию задач, как основу разделения труда, и наличие эквивалента, регулирующего обмен. Маркс проницательно указывал на особую логику, которую капиталистическая система усвоила благодаря конкуренции. Эта логика, вовсе не гарантируя благотворное для всех спонтанное согласование видов деятельности, представала в его глазах источником хронической нестабильности и повторяющихся кризисов. В незабываемом отрывке из «Нищеты философии» () Маркс напрямую отвечает Прудону, который определял конкуренцию как «промышленное соревнование» (l’émulation pour l’industrie): «Конкуренция есть торговое, а не промышленное соревнование. В наше время промышленное соревнование существует лишь ради торговых целей. Бывают даже такие фазы в экономической жизни современных народов, когда всех охватывает особого рода горячка погони за прибылью, получаемой без производства. Эта периодически наступающая вновь и вновь спекулятивная горячка обнажает подлинный характер конкуренции, которая старается избежать необходимости промышленного соревнования» 6. С этой точки зрения «спекулятивная горячка» предстает впечатляющим подчинением промышленности торговле, когда все агенты производства испытывают «принуждение» к конкуренции: производят, чтобы продать за лучшую в сравнении с конкурентами цену, т.е. с целью извлечь максимальную прибыль, а не с целью развития промышленности. Если сформулировать это на языке «Капитала», можно сказать, что проблема — в «реализации» путем продажи излишков производственной стоимости (ценности) непосредственным производителем (рабочим). Неоклассическая ортодоксия (Вальрас, Парето), в свою очередь, понимала конкуренцию как рамку, вводящую рациональное действие экономических агентов в идеальное состояние равновесия: потому всякая ситуация, выпадающая из условий чистой и совершенной конкуренции, рассматривалась как аномалия, стоящая на пути реализации заявленной гармонии всех агентов. Шумпетер усомнился именно в такой первичности состояния равновесия и, следовательно, в приоритете статики над динамикой: экономическая эволюция, объяснял он в своей «Теории экономической эволюции» (), по сути, состоит из разрывов и прерывностей, обусловленных множественными новациями, от создания новых продуктов до открытия новых рынков, с чем связаны новые процессы и введение в оборот новых материалов. В этой второй перспективе центральная фигуры — предприниматель. Он всегда прежде всего новатор, который без всяких сожалений рушит привычный порядок вещей и противостоит рутине, поработившей тех, 6 Маркс К. Нищета философии x Маркс К., Энгельс Ф. Соч. -е изд. Т. . С. .

106 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 106

22.11.2010 15:41:22

кто продолжает использовать традиционные методы; он — человек «творческого разрушения». Также Шумпетер обратил внимание на то, что инновация образует преимущественную форму конкуренции — даже не столько в области цен, сколько в стратегиях, приемах и организации производства. Два названных подхода позволяют высветить две главные формы, которые может принимать конкуренция в капиталистической системе. С одной стороны — это конкуренция цен, с другой — конкуренция инноваций. Неолиберальный капитализм не ограничивается ценовой конкуренцией, но предоставляет широчайшие возможности для конкуренции инноваций. Он предоставляет все средства для того, чтобы играть на взаимодополнительности этих двух способов конкуренции, причем играть в таком духе, чтобы и расширить поле игровых возможностей, и сделать саму игру более интенсивной. Приблизительно в конце -х — начале -х происходит поворот в эту сторону: вовсе не в результате какого-то «заговора», но в результате множества сошедшихся в одной точке процессов, которые одновременно «глобализовали» рынки и сделали конкуренцию всеобщей [моделью отношений]. В силу цепной реакции и замкнутости на себя, накопление капитала заметно ускорилось. Растущее влияние транснациональных олигополий на государственные институты и экспансия офшорных финансовых потоков благоприятствовали умножению политических «микрорешений», наилучшим образом способствующих такой экспансии 7. В то время как «фордизм» национального государства размывал собственные основания, транснациональные предприятия выступали как «образцы» в мире производства, способные поддерживать высокий уровень продуктивности и рентабельности благодаря самому факту планетарного масштаба их деятельности. Политика правительств претерпела в этих условиях значительную переориентацию: государство все больше оказывало логистическую, налоговую, дипломатическую и прочую поддержку этим олигополиям, в том числе даже выступая их союзником в мировой экономической войне. Это объясняет, отчего государство послужило посредующим звеном в росте давления всемирной конкуренции, особенно когда оно стало проводить прямую «реформу» общественных институтов и организаций социальной защиты во имя «национальной конкурентоспособности [на мировом рынке]». Наряду с такой трансформацией государства, было запущено управление населением, в том смысле, в каком о нем говорил Мишель Фуко — захватывая самих индивидов, вплоть до их способа организовывать собственную жизнь. Если задаться вопросом, в каком именно направлении осуществлялось такое «давление», следует вернуться к сочетанию двух способов конкуренции, о которых мы только что упоминали. Именно такое, ра7 См.: Saskia Sassen. La Globalisation. Une sociologie. Paris: Gallimard, . Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 107

107

22.11.2010 15:41:22

нее неизвестное, сочетание наделило неолиберальную логику конкуренции узнаваемыми чертами. Но если мы хотим оставаться в строго экономической плоскости, нужно раскрыть за этими двумя «способами» две различные, хотя в глубине своей тесно связанные, логики производства 8. Первая — логика «когнитивного разделения» труда, которая доминирует в передовых секторах (биотехнологии, фармацевтика, электроника, информатика и т.д.). Речь идет об организации производства по границам относительно однородных блоков знания (например, прикладных исследований или маркетинга) таким образом, что сама природа используемых знаний и компетенций будто бы определяет разделение на типы деятельности. Как считается, это поощряет инновации. Вторая логика — «тейлористское» разделение труда, которое первая логика не только не намерена отменять, но напротив, всячески использует. В данном случае речь идет о таком дроблении производства ради минимизации издержек и задержек, чтобы выиграть в конкуренции цен. Существенно здесь то, что возрастающее число видов деятельности оказывается подчинено одновременно конкуренции инноваций и конкуренции цен до такой степени, что можно уже говорить о реальной «гибридизации» двух логик 9. В некотором смысле это двойное измерение конкуренции было узаконено распространением логики рынка за пределы рыночной сферы — на блага, услуги и «факторы производства». Но вся трудность этого начинания в том, что двойную логику, структурирующую экономическое поле, невозможно чисто и просто перенести в другую область. Ведь логика экономических отношений относится только к организации труда внутри секторов экономики в строгом смысле рыночных. Но еще более проблемно в практике неолиберализма вот что: каким образом подвести под эту норму всех экономических субъектов, включая и тех, которые не испытывают напрямую в своей работе давления рынка? Как можно заставить индивидов интериоризировать внешнее давление конкуренции так, чтобы сделать из нее саму норму субъективности? Новизна неолиберализма состоит как раз в работе по приданию однородности, выполняемой по ту сторону разделения на рынок и нерынок: именно по той причине, что неолиберализм распространяет норму социальных отношений на все уровни индивидуального и коллективного существования. Что касается связей между экономической и отношением к себе, от самых глобальных до наиболее личных, отныне начинает превалировать единая форма устройства отношений.

8 Mouhoud El Mouhoub, Plihon Dominique. Le Savoir et la Finance. Paris: La Découverte, . P. –.

9 Там же. Авторы доказывают, что такая гибридизация точно так же проходит и в банковской сфере.

108 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 108

22.11.2010 15:41:22

Политическое конструирование ситуаций рынка

Такой перенос на новые сферы описанной формы конкуренции ни в коем случае нельзя назвать естественным. Это не результат спонтанных процессов, тем более не итог своего рода «каннибализации», неотвязно сопровождающей развитие капитализма. Он является результатом политического конструирования. Вопреки установкам традиционной марксистской критики, этот перенос нельзя свести к «орыночниванию» (marchandisation). В последнем случае огромная машина капитала безостановочно колонизирует новые территории, чтобы самым непосредственным образом увеличить производство прибавочной стоимости. Именно так обычно анализируется «приватизация» общественных услуг, проводившаяся по образцу приватизации государственных предприятий. Образование, здравоохранение и правосудие были реорганизованы тем же способом, что и «Рено», «Французские телекоммуникации», а уже в ближайшем времени и почта: главным здесь считалось бы расширение поля аккумуляции капитала, иначе говоря, отвоевывание тех отраслей и предприятий, которые были некогда на время национализированы; или же изменение в управлении частными предприятиями. Такая критика, отталкивающаяся только от массовых и неоспоримых явлений, остается фрагментарной, и в лучшем случае поверхностной. Она не видит того, что именно ужесточение конкуренции экономик и предприятий заставляет все области социального и политического работать на процветание неолиберальной логики. Следует также уточнить, что конкуренция в глобализованном капитализме не только управляет трансформацией целей и модальностей публичного действия, но и становится средством, при помощи которого публичное действие может значительно усилить свою эффективность во всех секторах общественной жизни. Следует добавить и то, что, хотя главным фактором современного «соревнования» стал «человеческий капитал», т.е. формирование и образование индивида, его «личностное развитие» на предприятии и вне такового, субъективность индивида на работе и в частной жизни должна быть неизбежно подвергнута переделке по лекалу конкуренции. Это как раз тот пункт, на котором неолиберальный дискурс более всего настаивает, несмотря на все трудности практической реализации: экономику нужно снабжать индивидами, лучше всего адаптированными к коммерческой войне по самым общим правилам, т.е. самыми «эффективными» (performants) индивидами. Образование таких индивидов и поддержание «в течение всей жизни» их способности действовать в условиях жесткой конкуренции, находят привилегированное выражение во втравливании индивидов в конкуренцию между собой. Добродетели менеджмента с его психологическим и бухгалтерским уклоном продемонстрировали свою эффективность в этой области, одновременно Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 109

109

22.11.2010 15:41:22

навлекая на людей губительные последствия, размах которых мы обнаруживаем только сейчас 10. Но если все должно так или иначе соответствовать требованиям конкуренции, она распространится и на «человеческий подход», каким мы его находим на предприятиях, наиболее явно принимающих требования конкуренции. Именно поэтому «конкуренция» становится общей нормой, которую можно применять к какому угодно конкретному виду деятельности. Не существует никакого списка конкретных видов деятельности, которые реализуются в заданных условиях конкуренции: всякий раз перед нами вся совокупность человеческой деятельности, в том числе и те ее виды, которые невероятно далеки от всемирного рынка, но которые тоже получили предписание не выбиваться из общего ряда и четко следовать логике конкуренции. Ново в этом именно безразличие к специфическому характеру конкретных видов деятельности, что и позволяет перенести такую норму на все виды деятельности и на все профессии. Причем этот перенос представляется «универсальным решением», минимизирующим издержки функционирования общественных услуг и оптимизирующим использование фонда зарплаты. Но названный перенос за пределы рынка конкуренции, которая является рыночной нормой, — вовсе не механическое следствие «имманентных» законов капитализма. Отношение между внутренним и внешним оказывается диаметрально противоположным тому, которое имел в виду Маркс: «внешнее принуждение» конкуренции не есть просто игра на поверхности имманентных законов, которые действуют в глубине производств; это принуждение теперь подчиняет себе внутренний мир субъекта. Такая интериоризация внешнего предполагает активную политику институционализации конкуренции. Когда сама ситуация перестает быть «естественно рыночной», достаточно создать ситуацию конкуренции вовне и изнутри сферы услуг, т.е. рынок без товаров, который мы предпочитаем называть квазирынком. Это в особенности хорошо работает в тех секторах экономической жизни, где невозможно реализовать чистые и прямые рыночные отношения, где нет возможности все что угодно превратить в товар, напрямую обмениваемый на деньги. Основополагающим элементом конструкции квазирынков, возникших в результате переноса нормы конкуренции на новые виды деятельности, оказывается требование количественной оценки. Фетишизм количества

Чтобы заставить индивидов конкурировать и побудить их к максимальной производительности, необходимо назначить цену и их труду, и их бытию. Оценивать — значит определять ценность, а в специфических условиях рынка это означает назначать цену. Конструирование квази10 См. об этом: Vincent de Gaulejac. La Société malade de la gestion. Idéologie gestionnaire, pouvoir managérial et harcèlement social, nouv. éd. Paris: Le Seuil, .

110 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 110

22.11.2010 15:41:22

рынка подразумевает введение квазиденег. Необходимо предоставить людям систему информации, которая будет соответствовать системе цен на рынке. Система рыночной конкуренции предполагает существование инструмента создания стоимости. Количественная оценка — это способ, который принудит индивидов установить контроль над самими собой и превратиться в субъект количественных расчетов, устроенных таким образом, что все те цели, которые были им предписаны, казались бы им их собственным желанием. Такой вид оценки — одна из фундаментальных составляющих рыночного устройства. Он предполагает специальные нормализаторские усилия, ставящие на одну линию капитализацию производства и капитализацию самих производителей. В действительности, рынок невозможен без инструмента, который одновременно не был бы инструментом измерения цены, обмена продуктами и оценки деятельности. Проблема не в том, чтобы знать, отвечает ли то, что измеряется системой цен, некоторой «социальной полезностью», но то, способно ли оно изменить поведение индивидов, чтобы они следовали логике самоконтроля и эффективности. Когда мы задаем вопрос о «характере оценки», недостаточно удовлетворяться критикой, вскрывающей абсурдность измерения или редукционистский характер «цифр». Система цен может быть совершенно абсурдной, как в случае научных исследований, когда мера ценности исследования определяется количеством статей в рецензируемых журналах и количеством ссылок, или отвратительной и опасной, как в случае оценки деятельности полиции по числу высланных из страны [нелегалов]. Важно не столько «содержательное» значение измеряемой величины, сколько простота использования, которую обеспечивают цифры. Удобство системы цен — в ее самореферентности: любая цена указывает на другую цену. Число статей, задержаний или высылок можно сравнить только с другим числом статей, задержаний или высылок. Основное «качество» квантификации в том, что она позволяет экономить на затратных отсылках к иной системе ценностей, к иной системе отсчета или суждения, что потребовало бы времени. Система цен позволяет добиться более полного и долговременного освобождения от многочисленных издержек, устранив все «издержки» производства суждения, которое основано на множественных и разнородных критериях. Один из главных теоретиков неолиберализма, Фридрих фон Хайек, очень точно понял, какой экономический интерес лежит в основе системы цен. В замечательной статье «Использование знания в обществе» (The Use of Knowledge in Society, ) Хайек объяснил успех капиталистического общества выдвижением на первый план системы информирования через цены, благодаря чему был создан важнейший тип знания с экономической, коммерческой и финансовой точки зрения — знания о том, что, когда и в каком количестве следует поставить на рынок. Здесь важно не знание общих правил, не научное знание причин и следЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 111

111

22.11.2010 15:41:22

ствий, а знание тех обстоятельств, которые позволяют максимально увеличить доход. Подобное знание возможностей, которыми можно воспользоваться, происходит из вариативности цен. Действовать эффективно — значит действовать при постоянном получении информации о ценах. Количественное знание, согласно Хайеку, это единственное «постоянно востребованное знание», необходимое для действия: «Рыночная экономика функционирует, присваивая каждому типу редких ресурсов численный индекс, который не имеет никакой связи с какой бы то ни было характеристикой этих ресурсов, но лишь отражает, или, лучше сказать, резюмирует их значение в единой структуре производства». Для Хайека такая цель может быть достигнута везде, где можно создать такую систему информации. Он в первую очередь думает, что формы планирования, которыми регулируется снабжение, могут быть вполне заменены теми транзакциями внутри предприятия. Обмены между мастерскими, отделами, филиалами дают возможность «внутренним образом» управлять всей системой цен. Оказывается, возможно упорядочить и подвергнуть строгому учету всю деятельность просто путем редукции ее к простым информационным данным, позволяющим принимать быстрые решения и санкционирующим непрерывную рыночную активность. Именно эта логика получила преимущество благодаря распространению инструментов менеджмента на всю сферу оказания услуг и участия в производстве, иначе говоря, применению правил менеджмента в самых различных областях человеческой деятельности. Эти процедуры и техники произвели на свет целую дисциплину, превращающую любого индивида в предмет бухгалтерской дисциплины. Изготовление бухгалтерской субъективности

Как подчеркивал еще И. Бентам в конце XVIII века, великое искусство управления людьми смогло соединить частный интерес с профессиональной эффективностью, с целью уничтожить в людях даже само побуждение к лени, бездействию и пороку. Все возникающие усилия должны были быть направлены, благодаря «менеджменту производительности», к единой экономической цели — эффективности. Такая цель достигается благодаря модификации субъективности, при которой наемные работники становятся субъектами стоимости. В чем же состоит такая бухгалтерская и финансово организованная субъективность? Она позволяет более эффективно управлять индивидами, заставлять их производить больше, и упраздняет старые процедуры административной власти, которая была сочтена неэффективной. Новый способ управления заключается в том, чтобы подчинить юридически-административные распоряжения, заподозренные в придании индивидам пассивности и зависимости, экономической логике, основанной на соревновании и материальном стимулировании, кото-

112 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 112

22.11.2010 15:41:22

рая, как считается, сделает субъектов более активными, более автономными и, при неизбежной капитализации лучших решений, более ответственными за результат своего труда. Бухгалтерская субъективация наемных работников происходит благодаря использованию стандартизирующих методов менеджмента. Они состоят в том, что всякая трудовая активность кодифицируется, результаты представляются в виде цифр, цели и результаты фиксируются в числовом выражении. Главным здесь является применение техники сравнения с эталонными показателями (benchmarking), так что фактическую активность можно всякий раз оценивать и сопоставлять с заданными целями. Это позволяет поощрять эффективную реализацию целей материально и символически, а также намечать новые цели и задачи. Индивидами оказывается возможно управлять при помощи рычагов личного интереса, передавая субъекту бухгалтерскую логику, ставящую перед ним квантифицируемые цели, которые ему надлежит достичь, и назначающую ему релевантные санкции и поощрения. Конструирование такого кодифицированного и квантифицированного универсума, равно как стандартизация отношений между уровнями цепочки объективаций и «оценки», которая порождает «бухгалтерскую ответственность» каждого наемного работника (accountability), — все это техники власти, принцип которых может быть заявлен следующим образом: «Надзирать лучше, чтобы производить больше» 11. Лучше надзирать — значит надзирать эффективнее: речь не идет о том, чтобы нагружать еще большим количеством операций командноадминистративную систему и сжимать тиски бюрократического порядка. Новый надзор состоит в создании такой ситуации, когда индивид вынужден будет постоянно надзирать за самим собой, контролировать свои действия, а точнее, чувствовать себя обязанным постоянно демонстрировать все более высокие количественные показатели, чтобы не подвергнуться санкциям за недостаточную эффективность, но, напротив, получить вознаграждение, положенное за производительность. Речь идет о том, чтобы подчинить наемных работников новой менеджериальной установке (dispositif managérial), которая воспроизведет квазирынок на их уровне и запустит внутри предприятия или в работе нанимающей их администрации закон внутренней стоимости. Такое включение в субъективность бухгалтерской логики требует выстроить повсюду системы информирования и стимулирования, которые будут воздействовать на человека так же, как воздействует на него ситуация на рынке. Для этого они должны функционировать по образцу рынка и принуждать индивидов вступать в эту игру так, как на рынке вступают в нее предприятия: иначе говоря, прилагать все усилия ради максимизации прибыли. Социологи труда называют такой тип отношений 11 Аллюзия на девиз Николя Саркози «Работать больше, чтобы зарабатывать лучше». — Прим. ред.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 113

113

22.11.2010 15:41:22

«контролируемая автономия». Гораздо точнее ее можно охарактеризовать, говоря об индивидуализированной гетерономии или об интериоризированном принуждении. На менеджерском жаргоне наемные работники, подчиненные такой системе фиксированных целей, называются «сориентированными» [«objectivés»]. Менеджеры изображают работу в таком режиме контроля над собой и самопринуждения к достижению целей как одно из необходимых условий максимальной вовлеченности в работу. Наемный работник обязан «отдать всего себя», полностью мобилизовывать свою субъективность. Он будто бы работает «по своей воле» и «по свободному выбору», притом что ему постоянно напоминают о том, что и как он должен делать. С этой целью используются два основных рычага. Первый — соперничество. Наемных работников заставляют состязаться друг с другом, чтобы заставить их показывать себя на пике производительностии. По сути, индивидов принуждают «действовать свободно» на таким образом заданном рынке, ведут их к «рациональному поведению» максимизации своей прибыли, заставляют усваивать эффективные стратегии. Второй рычаг — это страх. Прежде всего страх получить низкую оценку от тех, чье иерархическое положение выше. Такой способ управления снабжает административную иерархию более точными инструментами контроля и индивидуализированными дисциплинарными средствами. Именно так появляется «менеджерская цепочка» 12, последовательность принятия управленческих решений, идущая по вертикали от самого верха до самого низа: всякое нижестоящее звено оценивается вышестоящим, согласно принципу, или, лучше сказать, призраку непрерывного управления. Если приглядеться, в такой удвоенной требовательности реализуется перенос нормы конкуренции на поведение субъектов, которые напрямую не занимаются рыночной деятельностью: от конкуренции цен (тейлористская логика) здесь сохраняется императив гибкости, наваждение краткосрочной прибылью, требование оценки всех составляющих процесса, а конкуренция инноваций (когнитивная логика) привносит экзальтацию безграничной автономией и призывы к непрекращающемуся выбору в свою пользу. При этом мы бы сильно ошиблись, отнеся эти два требования к различным адресатам: практики автономизации затрагивают не только управленческую верхушку, нацеленную на творчество и поиск, она также распространяется на наемных работников, по рукам и ногам скованных самой беспощадной тейлористской логикой. Одни и те же субъекты обязаны интериоризировать одновременно обе системы требований. Неудивительно, что в этих условиях имеют место ситуации «субъектного срыва» у некоторых управленцев, вынужденных изо дня в день работать «по вызову» 12

Это красноречивое выражение мы нашли в недавнем докладе Силикани (J.-L. Silicani) по вопросам реформы публичной сферы.

114 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 114

22.11.2010 15:41:22

(яркий пример чему — компания «Французские телекоммуникации»). Это показывает, сколь основательно модель субъективации, специфичная для неолиберализма, отмечена конкуренцией инноваций. Все эти техники власти сами по себе не производят ничего материального. Они производят нечто большее: новую субъективность — бухгалтерскую субъективность, обреченную на самоистощение. Все искусство убеждения в менеджменте основано на том, чтобы заставить верить, будто этот новый режим благоприятен для наемных работников, будто он наилучшим образом подходит для «общества индивидов». Но, вопреки заявлениям апологетов конкуренции, она вовсе не сводится к неограниченному выбору как таковому, представляя собой прежде всего принуждение к выбору в ситуации, которую ты не выбирал. В ситуации навязанного рынка приходится участвовать в игре. «Публикуйся или умри» («Publish or perish») — этот лозунг научных работников представляет собой всего лишь перевод на язык своего сектора лозунга «Продай или умри», точнее «Продай себя или умри» на рынке труда. Другими словами, вся логика нынешней ситуации — в происходящей натурализации того, что сконструировано политически: современный субъект считает естественным для себя функционировать в режиме конкуренции. Эти техники кодификации и бухгалтерского учета позволяют понять, увидев в целом внутреннее функционирование предприятий и институтов, одну из важнейших черт капитализма: конкуренцию между работниками. Слова Фридриха Энгельса, которыми он описывал вынужденную конкуренцию рабочих в статье «Положение рабочего класса в Англии» (), сохраняют свою жестокую актуальность: «Конкуренция есть наиболее полное выражение господствующей в современном гражданском обществе войны всех против всех. Эта война, война за жизнь, за существование, за все, а следовательно в случае необходимости и война на жизнь и на смерть, протекает не только между различными классами общества, но и между отдельными членами этих классов; один стоит у другого на пути, и поэтому каждый старается оттеснить остальных и занять их место. Рабочие конкурируют между собой, и буржуа конкурируют между собой». Абстрактный труд

Такая общая форма конкуренции, сконструированная путем переноса, находится в самой тесной связи с «абстрактным трудом», проанализированным Марксом, и такая конкуренция уже не вписывается в чисто имманентную логику развития капитала. Под «абстрактным трудом» Маркс имел в виду ту форму труда, в которой абстрагируются конкретные формы производственной деятельности, т.е. «недифференцированный труд», или затраты времени на работу. Количественное измерение здесь по-прежнему основополагающее. Различие между одним конкретным трудом и другим конкретным трудом всегда качественное: Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 115

115

22.11.2010 15:41:22

поэтому тот и другой труд несоизмеримы; и только количество труда позволяет их сравнивать. Абстрактный труд — эта социальная форма, которую принимают многочисленные и различимые виды конкретного труда по мере того, как рыночный обмен приобретает свой всеобщий характер. Такая абстрактная форма труда как количества времени фактически регламентирует обмен, поскольку только эта форма позволяет определить относительную ценность товаров и «облечь» их всех в абстрактную форму, которая существует только в головах, — рыночной стоимостью. Анализ экономической жизни настаивает на необходимости абстрактной формы труда, без которой невозможно понять саму экономическую «субстанцию», т.е. стоимость. Такая абстракция таинственна, ибо социальна: а то, что социально, люди считают естественным. Она социальна, ибо противопоставляет товары на рынке и тем самым создает конкуренцию производителей, в которой рождается субстанция стоимости, этого «среднего количества общественно необходимого труда» для производства какого-либо товара. Закон ценности управляет не только оборотом посредством сравнения товаров, заявленных в качестве результата равных затрат труда, он управляет и самим производством. Этот закон — не просто принцип уравнивания товаров; это закон, который различает и санкционирует самих производителей согласно их производительности. Для Маркса стоимость определялась средним количеством «общественно необходимого» труда. Таким образом, он вводит измерение конкуренции, которому производители вверяются в отношениях между собой. Закон стоимости таков: кто тратит больше времени, чем общественное среднее, на производство некоего товара, наказан. Экономическая конкуренция ввергает в борьбу за снижение временных затрат на общественно необходимый труд, чтобы уменьшить «абстрактный труд». Именно это Моше Постоне назвал «эффектом дисциплинарной мельницы»: под действием «внешнего принуждения» конкуренции средние условия общественно необходимой продуктивности становятся обязанностью производителей, так что и сами условия «абстрактного труда» претерпевают изменения 13. В большей степени, чем создаваемая рынком сравнимость продукции, конкуренция является источником социальной однородности условий производства. Она сама приобрела абстрактный характер в условиях, когда принцип конкуренции сделался основополагающим фактором экономической продуктивности не только в отношениях между предприятиями, но и внутри предприятий — как средство стимулирования и контроля работников. Она стала своего рода «законом жизни», которому подчиняются все и в любых обстоятельствах. Количественная абстракция зажила своей жизнью: она стала, как сказал бы Маркс, 13

Postone Moishe. Temps, travail et domination sociale. Paris: Mille et une nuits, . P. –.

116 Пьер Дардо, Кристиан Лаваль

Logos_1_2011 copy.indd 116

22.11.2010 15:41:22

естественной и таинственной одновременно. Она насаждается в профессиональной деятельности, она создает смысл, приписываемый работниками своим задачам, она деформирует все социальные отношения по своим правилам и даже подчиняет себе политические элиты и общественные силы, которые трудятся во имя расширения поля ее реализации. Такое распространение конкуренции, неожиданное для «закона» стоимости, происходит в силу политического конструирования, а не изза спонтанного процесса самовозрастания капитала. Это не позволяет нам видеть в ней исход коварного плана: говоря о конструктивистской активности, мы вовсе не хотим сказать, что ее результат реализуется по заранее разработанному плану и контролируется на всех этапах его реализации. Маркс научил нас: результат людской деятельности — это не продукт их сознания или воли. Не это ли позволяет ему ускользать изпод их контроля, чтобы овладеть самой их деятельностью? Перевод с французского Александра Маркова под редакцией Александра Бикбова

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 117

117

22.11.2010 15:41:22

¥ˆ ¿€ µ ³€†€À €ƒ‚

О пользе пытки: могут ли демократические общества оставаться пристойными?1 Пристойное общество — это общество, которое не унижает людей. Авишаи Маргали Тот, кто хотя бы раз попал в железные руки неизбежности, навсегда теряет вкус к утешительной лжи идеализма. Лев Шестов. «Начала и концы»

А бу-Грейб, Гуантанамо, Баграм в Афганистане, секретные тюрьмы ЦРУ в Марокко, Египте, Сирии, Узбекистане и других странах — множество тюрем разбросано по разным континентам, и в них Соединенные Штаты, сами или уполномочив других, применяют пытки и аналогичные им действия в рамках «глобальной войны против терроризма», начало которой было положено -м сентябрем  года. Сегодня это хорошо известно, и у нас есть достаточно доказательств для аргументированного обвинения, хотя то, что нам известно, без сомнения, лишь вершина айсберга. Такие организации, как Amnesty International, Human Rights Watch или Международный комитет Красного Креста, регулярно поставляют новые документы, свидетельствующие о принудительных методах допроса, применяемых американской армией и спецслужбами и идущих вразрез с предписаниями международных конвенций об обращении с военнопленными, конвенций, рассматриваемых сегодня на предмет утверждения конгрессом США 2. Работа этих 1 Опубликовано в: Revue du MAUSS, /, № . 2 См. статью Филиппа Гранжеро в газете Libération от  сентября  г. под заголовком «Президент Буш заботится о том, чтобы пытки осуществлялись совершенно законно»; в ней сообщается о принятии в среду  сентября Комитетом обороны палаты представителей законопроекта, «который в итоге позволит агентам ЦРУ продолжать использовать жестокое обращение с подозреваемыми в терроризме в секретных тюрьмах, доступ в которые для Международного комитета Красного Креста закрыт. Он будет ретроактивно защищать ЦРУ от возможного судеб-

118 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 118

22.11.2010 15:41:23

организаций ставит целью разоблачение политики, проводимой администрацией Буша. У нас она осуждается, однако мы неохотно вспоминаем наше собственное прошлое, как если бы европейские страны никогда не были замешаны раньше и не замешаны сейчас в подобных преступлениях. Но никто и словом не упоминает ни Францию, ни Англии, ни войну в Алжире, ни методы, которые применялись в борьбе против Ирландской республиканской армии. Кто старое помянет… Практика пыток на государственном уровне настолько отвратительна, что достойна лишь осуждения. О чем тут рассуждать и тем более размышлять? Нельзя отрицать, что в европейских обществах (и Франция здесь не исключение) не развернулись дискуссии на тему пыток, подобные тем, что всколыхнули интеллектуальные и политические круги США. Случайно? Было бы слишком просто ограничиться таким ответом. Европа в не меньшей мере, чем США, стоит перед угрозой терроризма и в недавнем прошлом также становилась жертвой кровавых терактов — в Испании, Англии, Франции. Как противостоять этим смертельным ударам, как предупредить их повторение? Как обращаться с теми, кто подозревается в принадлежности к организациям, причастным к этим актам? В не меньшей степени, чем американцы, мы сталкиваемся с необходимостью решить проблему, какие формы допроса допустимы и, что еще важнее, какие практики совместимы с основным принципом уважения человеческого достоинства, на котором строятся наши демократические режимы. Но создается впечатление, что у нас этими вопросами никто не задается. Что мы об этом не думаем, говорит не о том, что вопросы эти не имеют для нас первостепенной важности, но скорее о нашем странном нежелании лишний раз совать нос на государственную кухню и о том, как легко мы миримся с тем, что нас туда не пускают. Но можно ли довольствоваться этой сознательной слепотой, этим молчаливым согласием, этой привычкой стыдливо отводить взгляд и позволять заинтересованным органам улаживать проблему по-своему, лишь бы это было эффективно? Стоит ли напоминать, что в  году Европейский суд по правам человека осудил Францию за «пытки» в отношении Ахмеда Селмони со стороны пяти полицейских в округе Seine-Saint-Denis во время его содержания под стражей в  году 3? Дело не вызвало никаких серьезных волнений.

3

ного преследования путем внесения поправок в американское законодательство против военных преступлений, которое сегодня квалифицирует как преступление всякое нарушение Женевских конвенций». По словам колумниста New York Times, которого цитирует журналист, президент Буш прибыл в конгресс в прошлый четверг, чтобы ни больше ни меньше как «лоббировать применение пыток!». В  г., по словам авторов книги Place Beauveau, многие исламисты, задержанные по подозрению в терроризме, подвергались жестокому обращению и пыткам (электрическими разрядами) в помещениях -го отдела Центрального управления службы уголовного розыска в Париже, а также в Региональном отделе службы уголов-

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 119

119

22.11.2010 15:41:23

Напротив, вопрос о пытках ставить так же необходимо, как и учитывать все трудности, связанные с ним, а их гораздо больше, чем может показаться. И если обсуждение данного вопроса начинается в журнале Revue du MAUSS 4 перев.), то это оттого, что целая серия аргументов, приводимых в оправдание этих практик, опирается на утилитарный расчет затрат и прибыли, что ставит закономерный вопрос: насколько такой подход совместим с основополагающими принципами демократии, и даже не ставит ли он их под угрозу? Пытка — это абсолютно недопустимая практика. И нас она не касается. Так ли это? Вопрос, который нельзя обойти

Представьте себе: арестован террорист, и его подозревают (а на это указывают все имеющиеся улики) в том, что он заложил бомбу под городскую школу; представьте также, что в одной из этих школ находятся ваши собственные дети; когда все законные методы допроса не дали никакого результата и задержанный отказывается говорить, допустимо ли в таком случае применение пыток? Такова шоковая ситуация, которую точно отражает парадигма «бомбы замедленного действия» (ticking-time bomb), на которую неизменно опираются те, кто утверждает, что запрет пыток априори есть «абсолютистская» позиция, которой не сможет придерживаться никто, столкнувшись с подобной ситуацией, даже если он самый ярый противник пыток. В некоторых чрезвычайных обстоятельствах запрет на применение пыток, внесенный в наши законы, договоры, наши военные уставы, оказывается просто несостоятельным. Несостоятельным, безусловно, не в принципе, но на практике. Фактически, никто, или почти никто, оказавшись в такой страшной ситуации, не будет, наверное, оспаривать необходимость применения методов допроса, осуждаемых законом и моралью, если от этого может зависеть спасение невинных жизней, жизней собственных детей, которым угрожает ослепленный кровавым фанатизмом террорист. Лицом к лицу с такой ситуацией — согласитесь, она более чем правдоподобна — все наши попытки к сопротивлению, наши принципы разбиваются вдребезги. Единожды сделанное исключение нарушает универсальный характер запрета пыток, утвержденного множеством меж-

4

ного розыска в Лионе. Следствие было начато ГИНП (Генеральной инспекцией национальной полиции) [Recasens, Décugis, ]. Что касается Англии, она была осуждена Европейским судом по правам человека за оскорбляющие и унижающие достоинство действия британской армии в Северной Ирландии. Эта совпадающая с фамилией социолога и антрополога Марселя Мосса французская аббревиатура означает «Антиутилитаристское движение в социальных науках». — Прим. перев.

120 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 120

22.11.2010 15:41:23

дународных договоров, заключенных после Второй мировой войны. И мы, как порядочные люди, находящиеся в здравом уме, понимаем это, какой бы ненавистной ни была для нас эта реальность. Может быть, мы считаем себя морально устойчивыми? Ничего подобного. Чтобы поколебать наши самые стойкие принципы, достаточно ситуации, которая возьмет нас за горло с достаточной воображаемой силой, и мы будем готовы почти тотчас же отказаться от наших принципов. И не окажется ли в глазах окружающих тот, кто выступит против применения пыток для получения жизненно важной информации в подобной ситуации, подобным тем религиозным «фанатикам», которые отказываются от переливания крови, даже когда речь заходит об их собственной жизни или жизни их близких? В конечном счете не имеем ли мы здесь как раз дело с «состоянием крайней необходимости» 5, которое, как указывается даже в Уголовном кодексе, может оправдать нарушение закона? Таков, по существу, аргумент, выдвигаемый защитниками пыток на государственном уровне. И он кажется неопровержимым. Поэтому, быть может, будем честными и признаем, что нельзя полностью исключить возможность применения пыток в некоторых чрезвычайных обстоятельствах и что в таком случае лучше было бы создать юридическую базу для их применения. Такова позиция одного из видных американских профессоров права Алана Дершовица, который положил начало громкому спору в США после событий  сентября. Далее мы еще рассмотрим его позицию. Только что возможность прибегнуть к пытке казалась нам совершенно немыслимой. Теперь вдруг все перевернулось с ног на голову. Заранее решенный вопрос?

Тем не менее сила этой парадигмы не обусловлена лишь ее устрашающезахватывающим характером; она также объясняется тем фактом, что ей можно найти этическое оправдание, и это в условиях морали последствий, в соответствии с которой значимость поступка определяется его вкладом в общее благо. Парадигма «бомбы замедленного действия» и вытекающее из нее оправдание пыток связаны главным образом с принципом пользы, сформулированным Бентамом, согласно которому «иногда могут возникать некоторые чрезвычайные обстоятельства, при которых благополучие народа надежнее защищается тогда, когда закон не соблюдается, но нарушается» 6. 5 Состояние крайней необходимости обозначает состояние человека, который, не бу-

6

дучи подвергнутым нападению, совершает правонарушение, чтобы избежать угрозы или опасности, которым он подвергается, или чтобы защитить третье лицо от подобной опасности. Bentham Jeremy. A Fragment on Government, I, .

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 121

121

22.11.2010 15:41:23

Таким способом уравновешиваются противоположные этические концепции. Скажем коротко: с одной стороны — деонтологическая концепция человеческой деятельности (скажем, кантианская), провозглашающая принципы категорического императива, при которых не предусматривается никакая исключительная ситуации; с другой стороны — концепция, определяющая их в зависимости от того, как они влияют на достижение наибольшего блага вовлеченными лицами, но, как мы увидим, не связанная напрямую с принципом пользы. Но чего ради заводить спор о пытках в терминах оппозиции между «идеалистами» и «реалистами», если мы признаем, что на самом деле позиция первых невыполнима и в ситуации «бомбы замедленного действия» они первыми отступятся от своих правил, какими бы жесткими они ни были в теории? Может показаться, будто вопрос, поставленный таким образом, решен заранее. Однако ничего подобного. Так ли вероятна, как кажется, ситуация, которую нам предстоит рассмотреть? Признать, что перед нами сценарий, который воплощается в жизнь только в строго определенных, достаточно редких условиях, при этом открывая дверь злоупотреблениям, — будет недостаточно для того, чтобы окончательно отбросить вопросы, которые он вызывает. Ибо простой вероятности того, что такая ситуация может произойти, простого факта, что такая возможность может мыслиться, достаточно, чтобы поставить под сомнение практику всеобщего и принципиального осуждения пыток. Перед тем как перейти к рассмотрению данного этического и юридического аспекта, следует спросить у себя, какова реальная польза этих физических и психологических техник, противоречащих нашим принципам и нашим законам. В какой мере они действительно эффективны? Показать, что с их помощью на самом деле почти невозможно получить достоверную информацию, — это, конечно, важный аспект спора; также важно подчеркнуть, что применение этих техник бросает длинную тень на «демократический» образ, который создали себе носящие это имя общества, и что они серьезно сказываются на надежности принципов, на которые они опираются, — сегодня мы видим, как это происходит сплошь и рядом. Но этих технических и политических аргументов недостаточно для возведения нерушимых заграждений, потому что аргументы эти выдвигаются в постоянно сомнительной перспективе расчета затрат и выгоды. Тем не менее если запрет на пытки должен стать и оставаться золотым правилом, не знающим никакого законного исключения, это не означает, что в некоторых чрезвычайных обстоятельствах пытка или аналогичные действия, увы, не будут целесообразны. Как избежать того, чтобы эти практики подвергали опасности саму сущность наших демократий и принципы пристойности, которые в государствах данного типа непременно должны соблюдаться? Решением будет не их легализация и не такое толкование закона, которое отменит уголовное пре-

122 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 122

22.11.2010 15:41:23

следование тех, кто применяет пытки. Остается одно возможное решение: чтобы тот, кто берет на себя решение применить пытку, был готов взять на себя ответственность за нравственные и уголовные последствия в публичном суде. Эту позицию разделили некоторые видные американские мыслители, в том числе Майкл Уолцер. Я приведу ее здесь в качестве главной гипотезы с намерением избежать как того, чтобы чаша весов склонилась в сторону абсолютного априорного запрета пытки, что значило бы запретить даже рассмотрение возможности ее применения, какими бы ни были обстоятельства, так и решения в пользу оправдания применения пыток в зависимости от конкретной ситуации, что чревато всякого рода злоупотреблениями. У этих двух удобных решений есть один недостаток: они не смотрят честно в лицо проблеме. Значит, можно предположить некое подобие «третьего пути», главной идеей которого заключается в том, что в этой ситуации мы можем ратовать лишь за запрет «условного полного согласия», как выразился Ален Кайе, потому что нельзя не отметить, что возможны, хоть и редки, чрезвычайные ситуации, когда применение пыток окажется неизбежным. Но тогда необходимо провозгласить, что нарушение наших фундаментальных норм морали и права обусловлено случаем, т.е. зависит от каждого конкретного случая. Этика личной ответственности требует от каждого отчета в своих поступках и своих решениях, а также готовности нести на себе впоследствии трагический груз ответственности за содеянное. Оправдание пыток в Средние века и система доказательств

В самом начале следует напомнить, что наше восприятие пытки как зла (и зла неприемлемого), отвращение, которое вызывает она у нас, неотделимы от современного восприятия человека, идеи человеческого достоинства, связанной с идеей прав человека, которая является неотъемлемой чертой наших либеральных демократических обществ, от принципа неприкосновенности и запрета на использование тела. Оно также неотделимо от нашего понимания права и представления о способах получения доказательств, при которых исключается любое принуждение. По-другому дела обстояли в системе, выработанной в Средние века и просуществовавшей в целом до конца XVIII века. Решающее значение предавалось собственному заявлению и признанию ответчика. Согласно правилам римского канонического права, складывавшегося начиная с XIII века (Четвертый Латеранский собор,  год), судья не мог вынести смертный приговор за соответствующие преступления лишь на основании улик и вещественных доказательств, какими бы явными они ни были, — они считались всего-навсего «полудоказательствами», — но только на основании собственного признания обвиняемого, полученного в случае необходимости под пыткой и публично повторенЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 123

123

22.11.2010 15:41:23

ного им во время судебного процесса 7. Приговор, как полагали, таким образом, был подкреплен объективными данными, что исключало субъективную оценку судьи. И то, как сегодня некоторые юристы и профессора права — например, Алан Дершовиц [] — снова выступают за применение «судебной пытки» и «ордеров на пытку» (torture warrants), выдаваемых судьей в чрезвычайных обстоятельствах, представляет один из парадоксов современной ситуации. Траектория бомбы замедленного действия

Не менее парадоксален и следующий факт: парадигма, которую представляет «бомба замедленного действия», — существует множество версий всегда одного, по сути, сценария, — относится, по определению, к чрезвычайной ситуации, но в то же время она стала по преимуществу единственным ориентиром в нынешней дискуссии о пытках в США после  сентября. Ясна цель этой парадигмы — заставить тех, кто выступает за безусловный запрет пыток, признать, что их позиция на самом деле несостоятельна и что они сами первыми переступят запрет, если волею случая окажутся в подобной ситуации. Еще одна цель — представить пытку не как акт жестокости — той, которую либеральная мысль в целом не прекращала осуждать с XVIII века, связывая ее с поражающей своей вопиющей несправедливостью практикой Церкви или старых монархий, — но как рациональное действие, являющееся результатом решения, учитывающего только интересы наибольшего числа людей или просто требования необходимости, в макиавеллиевском смысле слова, в нашем несовершенном мире. Характер этого решения абсолютно аморален — по крайней мере, такова позиция, отстаиваемая Майклом 7

См. Лангбейн Джон. Torture and The Law of Proof, Europe and England in the Ancient Regime []. Главный тезис этой работы заключается в том, что упразднение пыток явилось отнюдь не результатом воздействия философов (как обычно принято думать), таких как Томазиус, Беккария или Вольтер, на «просвещенных» монархов того времени; не оказало влияние и «гуманистическое» движение, стремившееся положить конец неэффективной и оскорбляющей человеческое достоинство практике. Эта привычная историческая интерпретация, согласно Лангбейну, является всего лишь «сказкой». Главная причина отмены пыток в разных странах Европы во второй половине XVIII в. чисто юридическая, она была обусловлена переворотом в системе доказательств, которая отныне предоставляла судье возможность выносить судебные приговоры на основании очевидных доказательств, которые оказывались важнее «внутреннего убеждения». Ранее существовавшая система доказательств, основанная на требовании признания и публичной исповеди и при необходимости прибегавшая к применению пыток (по крайней мере, в случае преступлений, подлежащих наказанию через смертную казнь), была заменена «вероятностной» концепцией, которая утверждает достаточность вещественных доказательств.

124 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 124

22.11.2010 15:41:23

Уолцером 8, а он не утилитарист, — при этом человек, его принявший, может прослыть «мудрым» политиком, осмотрительным и разумным, считаться даже «героем»-жертвой, который предан общему благу и который во имя дела не колеблясь замарает руки и подвергнет опасности чистоту своей совести или спасение своей души. Тех, кто из «бомбы замедленного действия» делает парадигму, в высшей степени способную оправдать применение пыток, объединяет то, что они разделяют рациональную концепцию решения, при которой его принятие основано на расчете главным образом затрат и выгоды; из этого, однако, нельзя заключить, что все они отождествляют нравственность с рациональностью, даже если, фактически, это характерно для большинства. Но подобное решение является «рациональным», независимо от его нравственного аспекта, только в том случае, если гипотеза, на которую оно опирается, сама всегда рационально оправданна. Однако как раз здесь и возникают сомнения. И это важный аспект дискуссии, на который следует обратить внимание, если мы не желаем ограничиться лишь этическими пререканиями. Алан Дершовиц, Майкл Уолцер и другие, менее известные авторы, хоть и признают абсолютную правильность этой парадигмы, тотчас начинают сокрушаться на ее счет. Вот что пишет первый: «Трагическая реальность такова, что иногда пытка оказывается действенным средством, хотя многие хотели бы, чтобы это было не так. Можно привести множество примеров, в которых пыткой удалось получить правдивую информацию, необходимую для предупреждения вреда, который мог быть нанесен гражданским лицам, и этим доказывается ее эффективность» [Дершовиц, . Р. ]. И он приводит пример террориста по имени Абдул Хаким Мурад, члена группировки «Аль-Каида», который был арестован в Маниле в  году. Он участвовал в теракте во Всемирном торговом центре в  году и готовил взрывы в семи пассажирских самолетах, пролетающих над Тихим океаном. Согласно Дершовицу, этот план удалось раскрыть только после того, как террорист подвергся пыткам филиппинскими спецслужбами. На протяжении  дней его, с капюшоном на голове, избивали стулом и поленом, прижигали ему сигаретой половые органы и лили в горло воду, отчего он едва не захлебнулся. Благодаря такому «жесткому» обращению было спасено около  человеческих жизней. Это типичный пример рационального оправдания пытки в доказанной ситуации «бомбы замедленного действия», скажем мы. «Невозможно, — заключает Дершовиц, — избежать трудной моральной дилеммы, когда необходимо выбирать из нескольких зол, отрицая эмпирический факт того, что иногда пытка срабатывает» [Ibid. Р. . — Выделено авт.]. Если не считать того, что в данном случае этот аргумент не работает: просто потому, что самую важную информацию 8 Майкл Уолцер затронул эту тему в знаменитой статье: «Political action: The problem of dirty hands» [in Walzer, ].

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 125

125

22.11.2010 15:41:23

Абдул Хаким Мурад предоставил в первые минуты, последовавшие после его ареста, большинство же деталей, полученных под пытками, были сфабрикованы полицией, и Мурад их только повторял, чтобы прекратить свои страдания 9. Но хотя эта информация и была бы получена под пыткой, ее оправдание срабатывает не всегда, потому что, как пишет Дэвид Любан [. Р. ], «вы не можете использовать аргумент, согласно которому факт предупреждения атаки „Аль-Каиды“ оправдывал бы решение применить пытки, потому что в тот момент, когда решение было принято, никто ничего не знал об этой атаке» 10. Гипотеза с оговорками

Есть на самом деле «организационные» причины, по которым принцип «бомбы замедленного действия» не является таким уж правдоподобным сценарием, как кажется, даже если некоторые телесериалы, имеющие большой успех (например, сериал  часа), чрезвычайно эффективно способствовали тому, чтобы представить эту ситуацию вероятной. Этот принцип предполагает, что спецслужбы или полиция знают наверняка, что у них находится террорист, участвующий в подготовке теракта. Но это предположение достаточно маловероятно, если только не является результатом кропотливой следовательской работы, а это не всегда так. Видимо, применение пыток позволит получить эту информацию, но, к сожалению, не всегда возможно знать это заранее. Однако, если это неизвестно заранее, во имя чего тогда прибегать к пыткам в отношении такого заключенного? Что может гарантировать, что тысячи людей не будут подвержены подобному жестокому обращению под предлогом того, что один или некоторые из них могли бы быть террористами, обладающими информацией о готовящейся атаке? В отсутствие предварительной информации, надлежащим образом обоснованной и подтвержденной, принцип «бомбы замедленного действия» рискует дать зеленую улицу перегибам разного рода. Мы можем также предположить, что, если бы был арестован известный террорист, отъявленный преступник, в таком случае применение пыток было бы обоснованным. Но сколько времени нужно его пытать, если он отказывается говорить? — День, неделю, месяц, год? И почему бы не взяться за его детей и не пытать их у него на глазах, если на кону жизни тысяч невинных людей? И кто должен принимать это решение? И как, наконец, можно быть уверенным в достоверности предоставленной им информации? Мы еще вернемся к этим щекотливым вопросам. 9 Этот случай анализирует Альфред Маккой [. Р. –], который показывает, до 10

какой степени его использование в защиту принципа «бомбы замедленного действия» опирается на обман или незнание. Хотя Любан ошибается в представлении фактов, его критика адекватности принципа «бомбы замедленного действия» сама является адекватной.

126 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 126

22.11.2010 15:41:23

На самом деле ситуация бомбы замедленного действия построена на допущениях, редко материализующихся в реальной жизни: необходимо, чтобы было установлено, что задержанный действительно является террористом, и чтобы на основании неоспоримых доказательств в распоряжении следствия уже имелись сведения о том, что он располагает информацией о предстоящем теракте, угрожающем жизни невинных людей. Однако, если при необходимости эта информация может быть добыта под пыткой, ее получение не сможет извинить подобной практики, потому что это оправдание действует ретроактивно. Если только сведения не были известны раньше — например, наличие заговора или плана теракта, обнаруженное в ходе предварительного следствия, — то, следуя данному предположению, тысячи ни в чем неповинных людей рискуют оказаться под пыткой. Так, в своем докладе о применении пыток в Абу-Грейб (август  года) Дж. Шлезингер отмечает с сожалением, что «в глазах американцев большинство случаев, в которых применение жестокого обращения с заключенными оправдывается по моральным (sic) причинам, начинаются с различных вариантов сценария „бомбы замедленного действия“» 11. Этот сценарий вероятен лишь при определенных условиях, и оправдание пыток, которое по этому сценарию в некоторых случаях было бы возможно (далее я буду говорить об этом), зависит от этих условий, которые соблюдаются далеко не всегда. Либеральная идеология пытки

Но недостаточно показать, что аргумент princeps, на котором основывается либеральное обоснование пытки, опирается на исключительно условный принцип и что оно открывает дорогу опасным злоупотреблениям. Если я уточняю, что речь идет в данном случае об обосновании, приемлемом для «либерала», который, по определению, выступает против любой формы насилия и жестокости и, значит, a priori, против применения пыток, я делаю это с тем, чтобы отличить его от того, кто видит в пытках обычную государственную практику, не вызывающую проблем, какие бы цели ни преследовались: будь то получение признания в изначально сфабрикованных делах в советскую эпоху, борьба против коммунистической подрывной деятельности во время «грязной войны» в Аргентине, затем в Бразилии, или идеологическое господство в том виде, в каком оно практиковалось красными кхмерами в Камбодже во второй половине -х годов, и т.д. Каким образом либерально-демократические государства и их граждане смогли бы когда-либо согласиться на применение пытки, раз это противоречит всем их принципам? Таково следствие ситуации «бомбы замедленного действия»: сделать эту государственную практику возможной, даже легальной в обществе, проникнутом идеала11 Цитируется Дэвидом Любаном [. Р. ]. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 127

127

22.11.2010 15:41:23

ми политического либерализма, уважения личности, ее прав и достоинства. Эта парадигма рождает, по словам Дэвида Любана, «либеральную идеологию пытки12» (и это не оксюморон), главная идея которой — представить пытки как необходимый, даже неизбежный способ для получения сведений и, таким образом, предотвратить катастрофу [. Р. ]. Проблема заключается в том, что стоит лишь принять эту практику, как, возможно, под угрозой окажутся все наши основные принципы, даже если речь идет об очень редких случаях. Более того, эта ситуация имеет последствия, выходящие далеко за рамки ее исключительного характера как раз потому, что она используется не только в качестве достаточно неопределенной гипотезы, распространяющейся лишь на крайние случаи, но и в качестве общей модели для размышлений и решений. Таким образом, то, что казалось по самой своей природе как бы исключением, незаметно превращается в единственную референцию, которая служит как бы фоном не только академических споров, но и реальных практик, как отмечается в докладе Шлезингера. Исключение становится нормой, редкое — заурядным, размышление и решение строятся по регулируемой схеме, которая тем самым значительно расширяет свои первоначальные функции. Одно сравнение поможет нам понять абсурдность и опасный характер подобного мышления: это как если бы мы захотели переосмыслить и реорганизовать всю политическую и институциональную систему Франции, основываясь лишь на статье  Конституции  года 13! Очевидно, однако, что парадигма «бомбы замедленного действия» занимает поистине центральное место в современной дискуссии о пытках, которая ведется в демократических обществах, и в частности в США. Но есть основание усомниться в целесообразности того, что в центр всего помещается какая-то маргинальная, находящаяся на периферии гипотеза. В эту ловушку мы попадаем из-за ошибки в мышлении, что не так безобидно, как можно было бы представить. Но, несмотря на все вышесказанное, — и я думаю, это самое главное, — признаем, что ситуация, описанная в такой парадигме, все-таки может сложиться, и, как мы увидим далее, подобную возможность нельзя отрицать. Тогда хочется спросить у себя, так ли уж обоснованно, как кажется, применение пыток при такой возможности. Этот вопрос «обоснованности» ставится: ) с точки зрения эффективности; ) с точки зрения морали. Следовало бы еще добавить «с точки зрения права», но в некоторой степени здесь вопрос решен заранее, потому что в наших обществах закон полностью запрещает их применение (хотя неко12 В США либерал противопоставляется консерватору и выступает в левой части политической арены, а не в правой, как во Франции.

13 Статья  позволяет президенту Республики сконцентрировать в своих руках все государственные полномочия в случае прекращения нормального функционирования общественных организаций. В этом случае он может принимать «решения», которые обычно находятся в ведении законодательной власти.

128 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 128

22.11.2010 15:41:23

торые американские юристы пробовали обойти этот запрет, когда речь шла об арестованных, подозреваемых в принадлежности к «Аль-Каиде» или выходцах из так называемых «несостоятельных» государств). Правило и исключение

В действительности, тот факт, что пытку превращают в практику, которую можно публично принять, пусть даже в некоторых отдельных случаях, предполагает, что мы заранее отвергли абсолютный запрет, предметом которого она является. Если мы будем соблюдать действующие международные соглашения и законы, если будем придерживаться точки зрения, официально преподаваемой в военных академиях, тогда такой вопрос даже не возникнет. Международные конвенции — это клятва Гиппократа для женщин и мужчин, обученных техникам получения информации, как отмечает Крис Макей, который исполнял служебные обязанности в Афганистане, а до этого проходил обучение в ФортХуачуке (Аризона), затем в Форт-Брэгге. Дознаватель, напоминает он, не может ставить свои принципы под сомнение; он должен претворять их в жизнь, и точка. По крайней мере, его так учат. Принципы Женевских конвенций, пишет он, это «библия дознавателя», которую он обязан знать наизусть 14. Поэтому он должен игнорировать возможность, при которой «бомба замедленного действия» оправдала бы нарушение этих правил. Сопротивляться подобному искушению можно только в той мере, в которой возможность ему поддаться отбрасывается полностью и принципиально. Другими словами, даже когда сама практика пытки могла бы быть оправданна при некоторых обстоятельствах, подобная возможность должна быть a priori исключена. Мы не смогли бы пойти на исключение, потому что в такой ситуации исключение располагается внутри правил и становится рядовым случаем 15: этот последний исключает применение пыток, но в чрезвычайной ситуации, говорят нам, они могут быть оправданны. Но то, что является лишь чрезвычайным случаем, который, возможно, допускает нарушение закона, выдает себя за возможность, которую нельзя исключить, — и соответственно влечет за собой развращение и «генерализацию». Любому задержанному можно вменить обладание подобными сведениями. И это нужно и принять, и исключить одновременно. Если только мы не столкнемся с чрезвычайной ситуацией, чей исключительный характер будет подтвержден рядом доказательств, мы должны запретить себе делать это допущение: один факт, что мы думаем об этом, — уже сам по себе уступка злу, как будто мы сами его порождаем, 14 Крис Макей и Грэг Миллер [. Р. ]. 15 См. Познер Ричард. «The best offense» []. Эта статья представляет собой критическую рецензию на книгу Алана Дершовица (www.law.uchicago.edu/news/posner-r-terrorism.html).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 129

129

22.11.2010 15:41:23

пусть даже в облике возможности. И стоит только допустить такую возможность, мы знаем по опыту, что всегда найдется случай, а за ним множество других, чтобы от мысли перейти к действию. И последний аргумент, заслуживающий упоминания, хотя бы короткого: пытки, применяемые правительствами, — это не совокупность «технических приемов», а институт, социальный институт, работа которого зависит от политических решений. Поэтому совершенно ошибочно полагать, что решение, даже в чрезвычайной ситуации, зависит от воли тех, кто непосредственно с ней связан. Это западня, подвох — задавать кому-либо вопрос: что бы он сделал в подобной ситуации? Просто потому, что такой вопрос ему никогда не зададут. Как пишет Бернард Уильямс [, цитируется у Любана, . Р. ], «бывают такие чудовищные ситуации, что сама по себе идея того, что действия разумной морали смогли их как-то разрешить, является просто бессмысленной (insane) […]. Тратить время, спрашивая себя, какое бы мы приняли решение в подобной ситуации, также бессмысленно, даже легкомысленно». Единственное, что мы можем осознать, оказавшись перед таким вопросом, это то, насколько хрупкими являются наши моральные принципы. И именно потому, что, столкнувшись с такой угрозой, наша реакция несомненно была бы эмоциональной и импульсивной, мы ждем, что власти поступят по-другому. Таков принцип непредвзятости, на котором основана идея правосудия. Полный запрет

«Гуманные» принципы, которыми регламентируются допросы, определяют заранее отношение к заключенному, устанавливая в качестве основного правила уважение его достоинства и физической и моральной неприкосновенности. Ряд конкретных норм, предписанных международными конвенциями, — в частности, Женевской конвенцией об обращении с военнопленными () и Конвенцией против пыток, принятой Генеральной Ассамблеей ООН (), — опирается на этот принцип. Так, Женевской конвенцией запрещается «посягательство на жизнь и телесную неприкосновенность, а именно: убийство во всех формах, нанесение увечий, акты жестокости, пытки и мучения […] посягательства на достоинство людей, оскорбительные и унижающие достоинство акты» (статья ). В целом «с военнопленными надо обращаться гуманно» (статья ). Арестованные обязаны сообщить только свою фамилию, имя и звание, дату рождения и регистрационный номер (статья ). В той же статье напоминается о полном запрете на применение пыток: «Никакие физические или моральные пытки, никакое принуждение не могут применяться в отношении военнопленных в целях получения от них каких-либо сведений. Пленные, которые отказываются отвечать на вопросы, не могут подвергаться угрозам, оскорблениям, а также каким-либо неудобствам».

130 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 130

22.11.2010 15:41:23

Под этим подразумевается, что между заключенным и допрашивающим должна поддерживаться хоть какая-то симметрия в отношениях, которые изначально полностью асимметричны. Поэтому в допросе должен сохраняться некоторый принцип равенства, и из этого равенства — которое, естественно, не может быть полным — вытекает тот факт, что должна оставаться, несмотря ни на что, несмотря на асимметрию и неравные условия, возможность отношений на равных. Не отношения доверия и уж тем более симпатии (хотя подобное иногда встречается), но отношения, в которых присутствует хоть малая доля равенства. Даже если для этого в ход идут ложь, хитрость или сокрытие. С обеих сторон. Но как раз это и важно: то, что мы еще можем употреблять выражение «с обеих сторон». В соответствии с легально допустимыми процедурами, допрос сводит на сцене, а зачастую все происходит как в театре; и в самом деле, есть определенная сценография спектакля (в обоих значениях слова), в которой разворачивается действо и которая являет собой место развития некоего подобия драмы — двух человек, участвующих в настоящей битве, и это битва двух умов: одного, утвердившегося в своем желании молчать и не выдать ничего по-настоящему значимого, и другого, выжидающего, когда правда выйдет наружу, а это сможет произойти, только если ему удастся побороть сопротивление арестованного, который, естественно, — а разве может быть по-другому? — будет упираться. Все возможные легально допустимые техники преподаются военным или гражданским дознавателям, для того чтобы одолеть это сопротивление, не прибегая к жестокости, но они не гарантируют успеха и зависят от множества факторов — от опыта дознавателя, его ума, терпения, хитрости, а также от способности пленника не дать втянуть себя в игру, сопротивляться манипулированию. Поэтому допрос должен занимать определенное время — время, которое ситуация «бомбы замедленного действия» предоставить не может; десятки часов вопросов-ответов, игры в кошки-мышки, написания рапортов, затем анализ (сверка, проверка фактов путем сопоставления и т.д.) с тем, чтобы запутать пленника, найти его «слабое место» и заставить его в конце концов уступить. Техники, отлично систематизированные в учебниках по допросам, чередующие угрозы и обещания, унижения и лесть, смену допрашивающих и допрос одновременно несколькими лицами, когда один выступает в роли «хорошего», а другой в роли «плохого», и т.д. Только сведения, предоставленные задержанным, который сознается «свободно», могут с натяжкой считаться заслуживающими доверия и полезными, потому что покорившиеся воля и ум придадут его словам некоторое правдоподобие 16. Как видим, не существует противоречия между обязанностью соблюдать законные правила, регулирующие методы ведения допроса, и поиском эффективности. Можно даже утверждать, что только одобренные 16 На эту тему см. Крис Макей и Грег Миллер []. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 131

131

22.11.2010 15:41:23

законом техники по-настоящему эффективны, они вовсе не вынуждают дознавателя «скрестить руки за спиной», согласно карикатуре сторонников пыток. Потому что результаты, которые дают пытки, не имеют большой ценности, можно даже сказать, никакой ценности. По крайней мере, когда речь идет о физических пытках. Тщетность пытки

Цель физической пытки — полный контроль над телом. Речь идет не столько о подавлении сопротивления арестованного, — на это направлены и законные методы допроса, которые, естественно, не являются простой болтовней или невинным обменом репликами, — сколько о том, чтобы лишить его всякой возможности сопротивляться и, более того, быть в полной мере собой. Речь идет также о возможности молчать, хотя словам пытаемого пленника нельзя доверять: он скажет то, что от него ждут, и эти сведения не только ненадежны, единственная их цель — покончить с страданием. Обесцененные слова, не правдивые и не ложные, бессмысленность которых является следствием обесценивания существа, от которого они исходят. Это круг, в котором человек и его слова больше не имеют смысла. Поэтому у него даже не остается возможности лгать или обманывать или скрывать что-либо. Говорить, чтобы ничего не сказать, потому что цель — не установление каких бы то ни было отношений, но избавление от боли, завоевывающей пространство всего человека. Человек под пыткой являет собой только боль, и его речь становится единственным оставшимся у него способом не просто сказать что-то, но избежать всеобъемлющего страдания, которое сводит с ума и разрушает его, разрушает навсегда, в том смысле, что никакая беседа впоследствии уже невозможна. Пытка уничтожает комплементарность, без которой невозможна коммуникация. Чтобы говорить друг с другом, надо быть вдвоем, надо быть хоть немного лицом к лицу. Но пытаемый никому не противостоит, даже самому себе; он пойман, захвачен болью и отныне составляет с ней одно целое, плоть, которая испытывается как никогда раньше. «Его плоть, — пишет Жан Амери, — истязаемая нацистами, во всей своей полноте осуществляется в его самоотрицании […]. Только во время пытки единство человека и его плоти становится абсолютным: воя от боли, истерзанный и сломанный жестокостью человек, который не может надеяться ни на какую помощь, который потерял право законной защиты, отныне является только телом и ничем другим» [. Р. –]. Пытка, уничтожая личность человека и возможность коммуникации, никогда не сможет вернуть речи, исторгаемой под ее воздействием, обычный статус речи. Вот почему тот, кто говорит в подобной ситуации, по сути ничего не говорит, не потому, что молчит, но потому что его слова лишены смысла — будь то крик, вопль или признание, неважно. Поэтому опытные и обученные специальным техникам дознаватели ничего не ждут от этих слов и знают, что им нельзя ни верить, ни не верить.

132 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 132

22.11.2010 15:41:23

В конечном счете логика пытки ведет к ее собственному провалу, мешая появлению того, к чему она стремится: некоторой «значимой» информации. И не то чтобы она была бесполезной, неэффективной или безнравственной, вопрос совсем в другом — физическая пытка совершенно бесполезна. Еще раз повторим: потому что она разрушает условия, при которых слова пытаемого можно было бы принять всерьез, отличить правду от искажения или лжи. Так как допрашиваемый не является более субъектом, вовлеченным в отношения коммуникации, информация, которую он выдаст в последний момент как крайнее средство, не будет по большому счету иметь значения, что не означает, что она обязательно неверна. Вот почему физическая пытка никогда не может служить надежным средством добиться правды. Она уничтожает саму возможность анализа слов и реакций задержанного, а ведь этот анализ — самое главное в работе дознавателя. Поскольку больше нет субъекта, значит, нет и слов. Пытаемый может сказать все, что хочет, или, скорее, то, что хотят от него услышать, или он не говорит ничего, хотя некоторые демонстрируют удивительное сопротивление, так как порой испытание страданием не разрушает, а усиливает Я человека 17. Что касается пытателя, то он стремится не столько получить сведения, сколько полностью подчинить задержанного, с тем чтобы он взял на себя все преступления, в которых его обвиняют, даже если все они вымышлены. Техники психологического манипулирования

Возможно, поэтому, чтобы избежать этой апории физической пытки, были разработаны альтернативные решения, связанные с психологическим воздействием. Они опираются на две основные техники психологического контроля (mind control): сенсорная дезориентация (sensory disorientation) и боль, причиненная человеком самому себе (self inflicted pain). Это страшные и удивительные по своей эффективности методы, направленные на то, чтобы в самое короткое время подавить сопротивление субъекта, не прибегая к законным формам допроса (главный недостаток которых, как мы видели, заключается в том, что они требуют временных затрат), а также не вызывая дезиндивидуализации пленника, слова которого в случае физической пытки лишаются смысла. Идея проста — задержанный должен чувствовать, что сам является причиной своего страдания. Например, можно заставлять его оставаться в положении стоя день или два, для того чтобы он понял, что виной тому его отказ сотрудничать, его безрассудное упрямство, а не злое или садистское желание дознавателя. Эти техники психологического манипулиро17 Удивительным примером этого смелого сопротивления, когда не было выдано никакой информации и допрашивающие остались в неведении, является случай Анри Аллега, которого пытали парашютисты французской армии во время войны в Алжире. См. его La Question [].

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 133

133

22.11.2010 15:41:23

вания были описаны в  году в учебнике ЦРУ по ведению допросов «KUBARK Counterintelligence Interrogation», где предлагалось, например, беспрерывно менять ритмы сна и/или питания, резко чередовать крайние температуры, запирать заключенного в темной камере, где звучит оглушающая музыка, угрожать насилием или пытками, и часто эти угрозы оказываются более эффективными, чем сами пытки, или еще заставлять находиться в течение более или менее продолжительного времени в мучительных позах (stress positions) и т.д. Цель этих техник — привести субъекта в состояние психологической «регрессии» и потери личной автономии 18. Они являются результатом исследований (некоторые из них чудовищны 19), на которые американскими спецслужбами, и в частности ЦРУ, начиная с -х годов, выделялись миллиарды долларов в год; в -е годы эти результаты тайно отправлялись в Латинскую Америку для борьбы против коммунистической подрывной детельности и позже применять их к задержанным, по отношению к подозреваемым в совершении терактов после  сентября  года. Юристы на службе у пытки

Эти, а также другие, еще более оскорбляющие и унижающие достоинство, техники, как стало известно всему миру, применялись в Абу-Грейб, они применяются также, хотя об этом нам известно меньше, в Гуантанамо или в тюрьмах Афганистана. Нам бы так хотелось верить в то, что, как отмечается в официально представленных сегодня рапортах, поступающих из американской армии или других источников, подобная жестокость — это дело рук лишь некоторых паршивых овец или «гнилых яблок» (bad apples), что подобное случается лишь по недосмотру в командных инстанциях. На самом деле эти действия — часть систематически проводимой государственной политики, которая провозглашена секретарем министерства обороны в рамках «глобальной войны против терроризма» и на защите которой стоит целый арсенал юридической казуистики, разработанной юристами министерства юстиции и Белого дома, в соответствии с которой международные конвенции оказываются неприменимы в отношении пленников из «несостоятельных государств» (failed states) и членов «Аль-Каиды» 20. «Члены незаконных вооруженных формирований» (unlawful combatants), к которым более неприменимы 18 См. Альфред МакКой []. 19 См. Гордон Томас. A Journey into Madness, Medical Torture and the Mind Controllers 20

[], а также Альфред МакКой []. Различные меморандумы, составленные юристами министерства юстиции США, были опубликованы в The Torture Papers, The Road to Abu Ghraib, под редакцией Карен Дж. Гринберг и Джошуа Л. Дрател []. См., в частности, меморандум Джона Йоо от  августа  г. (Standards of Conduct for Interrogation), отправленный Альберто Гонзалесу, который был советником президента в Комитете национальной безопасности.

134 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 134

22.11.2010 15:41:23

правила, распространяющиеся на военнопленных, могут совершенно законно подвергаться суровым методам допроса, главное только не переусердствовать, ибо это может привести к привлечению членов спецслужб к уголовной ответственности. Эти юристы подготовили на вид правдоподобную интерпретацию различных национальных и международных законов, а также военных кодексов США, с тем чтобы обезопасить дознавателей от возможного в будущем привлечения к ответственности в американских трибуналах. Хотя на этот счет особенно беспокоиться не приходится, поскольку все тюрьмы расположены либо за границей, либо в экстерриториальной зоне, например на Кубе, тем самым будучи неподконтрольными национальной юрисдикции (что, однако, оспорено двумя решениями Верхового суда США в  и  годах). Так было дано разрешение на использование методов, осуждаемых международными конвенциями, которые стали процветать повсеместно в Ираке, на Кубе и в Афганистане, не говоря уже о практике «экстрадиции» (extraordinary renditions) пленных «призраков» из «Аль-Каиды» в «черные точки», расположенные в Узбекистане, Марокко, Египте, Иордании или Сирии, где пытки применяются свободно. Если несколько рядовых солдат были приговорены к тюремным срокам военными судами Америки за содеянные акты (в частности, в Абу-Грейб) — ни один из членов офицерского состава не понес уголовной ответственности, и дело никогда не коснулось членов администрации Буша, на которых лежит основной груз ответственности и которые являются инициаторами так называемых «перегибов». Ибо это политика, основанная на преступлении; и сегодня это государственное преступление идет по пути легализации американским конгрессом, согласно законопроекту, поддержанному самим президентом США. Сегодня с большой долей уверенности можно утверждать, что сведения, полученные в таких условиях, в основном бесполезны. Не будем забывать, что около % задержанных вооруженными силами США просто-напросто не имели ничего общего с террористической деятельностью. Спецслужбы, находящиеся в ведомстве министерства обороны или ЦРУ, не смогли предоставить ни одного примера ситуации «бомбы замедленного действия». По большому счету пользу и определенную эффективность демонстрируют классические методы расследования и допроса, которым, в противоположность тому, что некоторые хотели бы нам доказать, нисколько не мешает обязанность соблюдать гуманные принципы международных конвенций. Правда, эти утвержденные законом техники не всегда работают. Некоторые задержанные упорно хранят молчание, другие только лгут или выкрикивают оскорбления, самые сильные, которые иногда были подготовлены к этим методам 21, оказывают сопротивление, остальные, бо21

Так, в одном тренировочном лагере «Аль-Каиды» в Аль-Фаруке (Афганистан), был обнаружен учебник, в котором с поразительной точностью представлены амери-

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 135

135

22.11.2010 15:41:23

лее слабые и менее «интересные», уступают. Это также верно. Но отсюда нельзя делать вывод, что только жесткие методы, использующие жестокость или направленные на разрушение личности субъекта, оказываются действенными. Следовать принципам, не подлежащим обсуждению

Однако было бы попросту неверно утверждать полную неэффективность физической пытки и психологического манипулирования. Если бы это было так, вопрос об их целесообразности просто бы не ставился, и было бы невозможно появление той «либеральной идеологии пытки», о которой мы говорили выше. Дело в том, что пытка или аналогичные действия иногда приводят к получению настоящих сведений, хотя в редких случаях и какой ценой! Американский опыт в Афганистане, в Гуантанамо и Абу-Грейб свидетельствует о том, что подобными методами удалось извлечь не так уж много полезной информации — ничто или почти ничто по сравнению с тем количеством арестованных, которые им подверглись. Если бы мы придерживались лишь утилитарного расчета, он бы сыграл не в пользу пытки (если, конечно, принимать в расчет страдания жертв, которые, к сожалению, никогда не учитываются). И не с помощью этих методов получения информации были арестованы некоторые из руководителей «Аль-Каиды», но, напротив, классическими методами следствия на месте. А что же думать о сотнях и даже более невинно осужденных и подверженных пыткам? «Дознаватели из ФБР, — отмечает Альфред МакКой, — безусловно, одни из лучших специалистов по данному вопросу, поняли, что военные техники позволяют получить мало правдивой информации и что они во многом схожи с их собственными методами, подтвержденными опытом, состоящим в том, чтобы построить отношения на основании длительных допросов без элементов принуждения» [. Р. ]. И ни слова об огромной политической цене, которую американская демократия должна будет заплатить в будущем за нарушение принципов, лежащих в ее основе. И здесь расчет, не заметить которого последовательный утилитарист не смог бы. канские техники допроса и способы противостоять им, а также говорилось о возможности сообщить о злоупотреблениях в международные организации, например Красный Крест. «Неприятие пыток Соединенными Штатами было представлено как символ слабости Америки, — рапортует Крис Макей. — Самое большое негодование в учебнике «Аль-Каиды» вызывало то, что в нем ставился поразительно точный диагноз: американцы будут держать вас в камерах, будут кормить вас военным пайком и обеспечат душ два раза в неделю. Но когда начнется разбирательство, вы сможете лгать им, отказываться говорить, каждый раз менять показания, и они ничего не смогут вам сделать» [. Р. ]. В заключение Макей добавляет: «В долгосрочной перспективе это была наша сила. Но в данный конкретный момент, это оказывалось ужасающей слабостью» [Ibid].

136 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 136

22.11.2010 15:41:23

Хотя мы можем доказать бесполезность и неэффективность массового применения пыток, а также зачастую неверную, даже извращенную трактовку главного аргумента, который призван их оправдывать, — этим аргументом, как помним, является гипотеза «бомбы замедленного действия» — проблема этих фактических и эмпирических аргументов в том, что они никогда не исключают, что в будущем что-то может пойти подругому. Начиная с того момента, когда появляется вероятность «иногда», все принципы расшатываются. Как отмечалось выше, если исключение публично признается хотя бы один раз, оно перемещается в орбиту правила, которое в тот же миг теряет свою нормативную сущность. Никто лучше Канта не понимал этой опасности, поэтому он старался, чтобы императивы нравственного закона были безусловными, a priori признаваемыми необходимостью. А что верно с точки зрения морали, то верно и для закона, когда речь заходит о защите незыблемых принципов, которые определяют суть такого политического режима как демократия. Некоторые из этих принципов не обсуждаются, и среди них в первую очередь уважение человеческого достоинства, которое нельзя унижать и более того, подвергать кого-то пытке, физической или психологической. Может быть, в краткосрочной перспективе это является слабостью (об этом можно спорить до бесконечности); но, если мы смотрим далеко в будущее, эта слабость становится силой, потому что только так режим может оставаться верен принципам, на которых он был основан в прошлом, и отказаться от искушений настоящего, которые в будущем могут посягнуть на саму его сущность. Напомним определение права Рональда Дворкина: «Позиция права является конструктивной: она направлена на сочетание теории и практики, и цель его — найти наилучший путь к лучшему будущему, соблюдая, как и подобает, верность прошлому. Это есть, наконец, братское отношение, выражение способа, которым мы объединены в коллектив, оставаясь разделенными по интересам, убеждениям, устремлениям» [. Р. –]. Такая концепция исключает тот факт, что подобное «отношение» может когда-либо оказаться в опасности в случае неожиданной ситуации, которая открыла бы возможность не «лучшего», но худшего будущего. Однако именно к этой возможности ведет нас либеральная политика государственной пытки. Демократические общества — это не обязательно «пристойные» общества

Опыт истории с достаточной очевидностью свидетельствует, что ни одному диктаторскому или тоталитарному режиму, при котором, однако, «все позволено», не удалось просуществовать также долго, как либеральным демократиям. А если так, то частично это потому, что структурно они организованы таким образом, чтобы ограничивать власть юридическими нормами — это то, что англичане называют the rule of law, — что ограничивает злоупотребления властью. Данное ограничение Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 137

137

22.11.2010 15:41:23

суверенности власти теоретически помещает право на ступень выше различных форм политического манипулирования. Поэтому всякая попытка обойти международные соглашения посредством казуистических интерпретаций, как это делает исполнительная власть США и ее юристы с целью узаконить применение пыток, бесконечно опасна. То, что кажется инструментом силы, становится причиной слабости не только для самой власти, но для всего режима, выражением которого она является. Попытки смягчить запрет на пытки, особенно с помощью закона, приводят к тому, что под сомнение ставится один из главных принципов системы, а это ведет к ее расшатыванию. Ослабив эту норму, почему бы не сделать то же самое с другими? И действительно, по США прокатилась целая волна губительных для свободы законов, принятие которых явилось следствием снятия запрета на пытки, и все это во имя императива общественной безопасности. Без сомнения, равновесие между безопасностью и свободой установить непросто, но защита основных свобод является, в конечном счете, лучшим и единственным способом гарантировать гражданам жизнь в надежном обществе, т.е. в обществе, принципы которого не пересматриваются в зависимости от тех или иных обстоятельств. Это также лучший и единственный способ не попасть в ловушку, поставленную искусными террористами, чья ненависть по отношению к западным обществам может сравниться разве что с презрением, которое они испытывают к ценностям, на которых эти общества основываются, и имеющую дьявольскую цель — ввергнуть эти ценности в свою разрушительную логику. Это, наконец, единственный способ защиты нашей принадлежности к «человеческой общности» — как тонко подмечено Аленом Кайе, — которая все же находится в самом сердце демократического идеала. Существует последний аргумент, который необходимо здесь пред ставить. Результатом, и достаточно пугающим, от введения практики пыток в либеральных демократических обществах является смешение представлений и полный развал традиционной типологии режимов, которая была установлена во время «холодной войны» Реймоном Ароном, например (конституциональные или другие режимы, однопартийные или же, наоборот, допускающие партийный плюрализм и т.д.). Ни один из режимов, практикующих применение пыток на государственном уровне, не лучше аналогичного ему другого, потому что критерий различий будет только количественный (при демократии пытают меньше, чем при диктатуре). И нет какого-то порога, которого можно достичь, просто потому, что никакое число не позволяет перейти от количественного к качественному. В конечном счете, достаточно одного случая. По крайней мере, с точки зрения принципов. В ситуации подобного смешения представлений встает необходимость установления новой типологии, которая различна в пристойных и непристойных обществах. Мы воспользуемся определением Авишаи

138 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 138

22.11.2010 15:41:24

Маргалит: «Пристойное общество — это общество, которое не унижает людей» [. Р. ]. По всей очевидности, пытка представляет собой практику невероятного унижения, которая ущемляет достоинство людей, психическое и телесное. Однако общество формально может быть демократическим, не будучи пристойным. Мы имеем в виду США сегодня, т.е. после  сентября  года. Действительно, критерий «пристойности» не означает то же, что критерий демократичности политической системы. Применение пыток может одобряться большинством представителей страны, выбранных всеобщим голосованием. Эта гипотеза так правдоподобна, что она была эксплицитно изложена Верховным судом Израиля 22 в  году. И по этой же дороге готовятся пойти члены американского конгресса. Однако при этом, если такой режим не лишится своего формально демократического характера, он потеряет что-то существенное. Что же? Свою «душу»? Как бы мы это ни называли, но факт посягательства на человеческое достоинство, грубое обращение и причинение страданий, превращение человека в «инструмент» для получения сведений, характеризуемых как «жизненно необходимые», использование его как средства для достижения цели, если пользоваться терминологией Канта, — всегда имеет «сущностную» природу, намного более сущностную, чем процедуры выборов, разделение властей, партийный режим и пр. Пытка, соотнесенная с принципом уважения человеческого в человеке, его достоинства, является крайним его нарушением, даже большим, чем смертная казнь. Как таковая она неприемлема при любом гуманном режиме, в основе которого лежит уважение личности. Однако на основе данного критерия пристойности многие демократические общества не смогли бы избежать обвинений, учитывая все то, что они совершили в прошлом и совершают сейчас. Конечно, не смогла бы сделать этого сегодняшняя или вчерашняя Америка, а также Израиль, Англия или Франция, так стремящаяся забыть о репрессиях времен войны в Алжире. «Холодная война» между двумя антагонистическими блоками позволяла мыслить мир в четких и ясных категориях. Частично это было иллюзией, если вспомнить, что демократии применяли у себя и в других странах пытки не меньше, чем их идеологические враги, даже если масштабы содеянного разнятся. Но даже на этот счет мы можем поспорить. Если еще имеются сомнения, достаточно почитать или перечитать Признание Артура Лондона: методы, применявшиеся дознавателями чешской службы безопасности в начале -х годов, которым они были обучены специалистами из Советского Союза, те же, что применяются пятьдесят лет спустя в американских местах заключения: лише22 «Постановление, касающееся методов допроса Главных служб безопасности», Верховный суд Израиля,  сентября  г. В этом решении высочайшая юрисдикция страны все же осудила, на основании современного права, практику применения пыток.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 139

139

22.11.2010 15:41:24

ние еды и сна, обязанность сохранять причиняющее боль физическое положение, — Лондону, например, было приказано непрерывно ходить по тошнотворному подвалу, в котором его держали, — допросы, длящиеся дни и ночи напролет 23. И конечно, знаменитые очки с затемненными стеклами, которые стали известными благодаря фильму КостасаГавраса и которые впоследствии можно было видеть на заключенных Гуантанамо во время их перемещений. Сегодня нам достоверно известно, что, если в рамках «глобальной войны против терроризма» практика применения пыток снова займет свое место на службе государства, мы окончательно лишимся понимания того, кто мы и куда идем. Принципы подвергаются осмеянию, соглашения игнорируются или не соблюдаются; ориентиры сбиваются, наше представление о нас самих расплывается. Будущее видится как никогда опасным. Мы дали исламистским организациям идеологические аргументы, которые надолго обеспечат им пополнение кадров, о котором они и мечтать не могли, эти аргументы почти подтверждают истинность на самом деле ошибочной теории Самюэля Хантингтона о «столкновении цивилизаций». После всего этого как мы можем осуждать пытки (где бы они ни применялись), если мы делаем то же самое? Поэтому необходимость придерживаться принципов пристойности для наших обществ гуманистической традиции является жизненно важной. Даже можно сказать, делом сохранения жизни. И эти принципы подразумевают осуждение пыток во всех формах, какими бы ни были выдвигаемые этические аргументы. Но следует ли из безоговорочной поддержки законный запрет на пытки, что мы никогда и ни при каких условиях не сможем прибегнуть к ним? В действительности, несмотря на все вышесказанное, это не так. Где мы видим, как реальность и наши мысли встречаются

Интеллектуальная порядочность заставляет меня признать, что мы до настоящего времени мало изучили тот случай, когда гипотеза «бомбы замедленного действия» воплощается в реальной жизни. Для примера приведем тот случай, когда спецслужбы узнали о подготовке теракта, в котором погибли бы невинные люди, арестовали главных руководителей и потенциальных исполнителей и имели законные основания подозревать, что задержанные обладают информацией о других готовящихся нападениях. Однако в то самое время, когда я пишу эту статью, в четверг  августа, мы узнаем, что крупномасштабный проект нападения на пассажирские самолеты американского направления, действительно готовящийся «Аль-Каидой», был сорван британскими спецслужбами и полици23 См. также Карел Бартошек [].

140 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 140

22.11.2010 15:41:24

ей. Хотя на данный момент мы располагаем лишь частичной информацией, может, даже частично урезанной или неверной, — не нужно забывать об осторожности, — но кажется, что избежать беспрецедентной катастрофы, которая стоила бы жизни миллионам людей, удалось благодаря классическим методам дознания, какими бы усовершенствованными они ни были. Если бы даже мы узнали впоследствии, что никакого заговора не было (что маловероятно), или же если бы он был представлен как обман (а это уже более вероятно) — важно то, что он совершенно правдоподобен, т.е. подобное можно допустить. А это позволяет нам задать некоторые решающие вопросы, которых мы пока не коснулись. Какая судьба уготована двадцати подозреваемым, которые были арестованы? Как следовало бы с ними обходиться? Возможно, они обладают информацией, касающейся других готовящихся терактов? По всей очевидности, такое можно предположить. Так, может быть, мы оказались в ситуации «бомбы замедленного действия», которая, однако, как мы говорили, зачастую более надумана, чем правдоподобна. Смогут ли дознаватели из полиции или спецслужб Великобритании, а также, возможно, их американские коллеги, сопротивляться огромному давлению, которое будет оказывать на них факт раскрытия этих планов, и сумеют ли они при этом пристойно обращаться с арестованными? Надо ли стараться любой ценой получить эту информацию, если подозреваемые упорно отказываются говорить? Это предложение вовсе не невероятно, и его следует рассмотреть. Чего стоит принцип пристойности по отношению к людям, у которых пренебрежение к человеческой жизни доходит до того, что они приносят в жертву жизни многих невинных мужчин, женщин, детей, приносят в жертву себя во имя «благородного» дела? Это не солдаты, повинующиеся законам войны. Не подчиняется ли принцип пристойности, как и принцип терпимости, правилу взаимности 24? Это, помимо прочего, один из аргументов, выдвигаемых американскими юристами, на свой лад толкующими Женевские конвенции. Событие застает врасплох, вопросы множатся по мере того как колеблется наша уверенность. Я не говорю, что она разрушается, но встряхивается и теряет свое подкрепление. И нас снова приглашают к размышлению. Ограничивающие условия срочности и императивы персональной ответственности

В подобной ситуации — прибегать к пытке, физической, грубой, жестокой? Без сомнения, нет. Но что говорить о некоторых действиях, которые в конвенциях называются «оскорбительными и унижающими» и запрещаются? Которые из них могут быть приемлемы в подобной си24

«Истинный сторонник терпимости, — пишет Жан-Жак Руссо, — не терпит преступления, не терпит никакой догмы, которая делает людей злыми» (Lettres écrites sur la montagne [. Р. ]).

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 141

141

22.11.2010 15:41:24

туации срочности? Мы это знаем? И где та красная линия, за которую нельзя заходить? Какие принципы лежат в ее основе? Кто за это отвечает? Полиция и политики? Граждане, участвующие в опросах или высказывающие свое мнение на референдуме? Такая гипотеза маловероятна, более того, нежелательна, но, несмотря ни на что, теоретически она не совсем абсурдна, по крайней мере, в отношении случаев, которые могли бы представиться в будущем. Их избранные представители? На самом деле, одним из решений представляется следующее: чтобы эти сюжеты, по примеру тех, что относятся к биоэтике, сделались предметом честной и прозрачной публичной дискуссии перед народным представительством, с тем чтобы правила допроса предполагаемых террористов в ситуации, требующей немедленного принятия решения, были определены заранее и уж точно не зависели бы от степени срочности ситуации. Но это решение никак не влияет на исход дела, потому что ничто не мешает (и мы это видим сегодня в США) тому, чтобы парламент по своему усмотрению изменил закон. Однако какими бы ни были обстоятельства срочности, демократии не могут публично узаконить, как просто это ни звучит, практику пыток или аналогичных действий. Ни одно подобное действие не может стать объектом государственной политики, не ставя под сомнение принципы пристойности, которые должны уважать демократические государства. Мы об этом говорили, и это золотое правило снова следует напомнить. Зло никогда не должно быть узаконенным, т.е. в какой-то степени оправданным. Поэтому мы должны подвергнуть осуждению казуистику юристов министерства юстиции и Белого дома, которые попытались оправдать применение если не пыток, то аналогичных действий, и это с целью построить аргументацию, позволяющую возможным будущим обвиняемым избежать любого осуждения. Еще более неприемлемо и предосудительно стремление узаконить принудительные методы допроса. Мы также не можем согласиться с решением, предложенным Аланом Дершовицем, при котором судье предоставляется право раздавать «полномочия на пытки», даже если это делается при жестком соблюдении условий и только в исключительных случаях 25. Ни закон, ни судья, задача которого — проводить закон в жизнь, не могут и никогда не должны узаконивать действия, противоречащие по своей природе фундаментальным принципам не только нашей нормативной системы, но и всей нашей политической и этической системы. Как мы сказали, единственной государственной политикой, согла25 Алан Дершовиц — защитник гражданских свобод и общеизвестный противник применения смертной казни. Принципиальный противник пыток, он выдвигает в качестве основного аргумента то, что, имея дело с гипотезой «бомбы замедленного действия», исключительный характер которой он признает, скорее следует подкрепить их применение юридическими гарантиями, чем продолжать позволять их тайное применение, что, по его мнению, является лицемерной и опасной практикой.

142 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 142

22.11.2010 15:41:24

суемой с принципами демократии, является полный запрет пыток. Мы это повторяем, чтобы не возникло недопонимания в отношении смысла нашего доказательства. Но — ибо, увы, имеется одно «но» — что делать, когда представляется ситуация, сходная с той, с которой мы столкнулись? Думаю, существует только один ответ, который другие, возможно, сочтут циничным, но который позволяет, и в этом его преимущество, сохранить наши политические, этические и юридические принципы. Он подразумевает следующее: действовать в зависимости от каждого конкретного случая и отдавать все свои силы соблюдению принципа персональной ответственности. Тот, кто в подобных условиях, возьмет на себя право нарушить эти принципы в целях соблюдения безопасности и в «ситуации необходимости», искренне понимая, что это необходимое зло, «наименьшее зло», тот должен быть готов нести полную личную ответственность за нравственные и уголовно-правовые последствия. Только высокосознательному и глубокосовестливому человеку можно доверить ответственность решать, в каких исключительных условиях следует применять если не пытки, то аналогичные методы, — хотя на самом деле это практически одно и то же. Это решение предлагает в своей статье «Political action: The problem of dirty hands» Майкл Уолцер, в ситуации, когда гипотеза «бомбы замедленного действия» окажется верной. «Важно, — пишет он, — подчеркнуть, что мы не хотим, чтобы подобное решение принимал кто угодно; мы хотим, чтобы это был, например, именно этот человек, потому что он знает, что совершает зло» [. Р. ], и что он готов нести груз моральной ответственности за принятое решение. Нарушение этих правил не означает пренебрежение ими или их игнорирование, а также возможную попытку их обойти или изменить. Это значит признание того, что они существуют и что они представлены во всей своей нормативной силе, даже если в некоторых случаях человек может считать себя обязанным не соблюдать их. Но тогда он должен быть готовым лично отвечать за все последствия своих поступков, испытывать угрызения совести и. более того, принимать возможность, даже реальность уголовного преследования. Только так принцип добра и власть закона могут сохраняться во всей своей полноте. Сохранять запрет

Это решение проблемы, возникшей вследствие принятия решения применить пытку в исключительных ситуациях, проблемы «грязных рук», является частью не утилитаристской логики, которая прежде всего грешит тем, что оправдывает зло, но вписывается в макиавеллиевскую перспективу, при которой в определенных обстоятельствах необходимость зла признается и полностью принимается. Основные заслуги этого подхода достаточно многочисленны. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 143

143

22.11.2010 15:41:24

Во-первых, он не требует ниспровержения идеалов, признавая ту трагическую реальность, что совесть человека иногда может оказаться перед необходимостью выбора между двух зол и что на ней одной, по отношению к себе и другим, без каких бы то ни было лживых этических и тем более юридических оправданий, лежит ответственность за то, каким образом разрешается эта дилемма. И такую ответственность должен быть готов нести пристойный человек, «добрый государь» Макиавелли или «меланхоличный солдат» Августина, поставленный перед необходимостью творить зло. При этом должно поддерживаться, и это второй фундаментальный аспект, четкое различие между законным и незаконным, дозволенным и недозволенным, нормой и ее нарушением. Это требование на самом деле решающее, потому что закон не должен открывать дверь для собственного нарушения, иначе сбиваются ориентиры, и исключительный случай неизбежно генерализируется (достаточно схожая проблема возникает, когда раздаются призывы некоторых узаконить активную эвтаназию или просить у судьи право на «самоубийство при врачебном содействии» в случае некоторых неизлечимых заболеваний, которые причиняют нестерпимую боль). Наконец, и это также очень важно, ответственность за собственное злодеяние должна ощущаться с полным пониманием того, что оно является злом, это понимание осознается с честью и бесстрашием, virtù, как сказал бы Макиавелли, что подразумевает, что творящий зло не перекладывает вину с себя на другого и не оправдывает себя. Так называемые ограничивающие условия необходимости — не более чем рациональный расчет преимущества наибольшего количества, они не делают из злодеяния блага. Здесь речь идет о «выборе зла», которое осознается и представляется таковым тому, кто его совершает и кто берет его на себя; этот выбор нисколько не оправдывается тем, что преследуемая цель является благом, даже если бы это было единственным «разумным» способом согласовать надлежащее действие с обстоятельствами, «способ действия» (il modo di procedere) с «характером эпохи» (qualità dei tempi), если воспользоваться выражениями флорентийского секретаря, которые являют самую суть его мысли. Обусловленное каждым конкретным случаем, зависящее от позиции, которая должна оставаться сугубо личной и последствия которой должны честно осознаваться как злодеяние, решение применить пытки или оскорбительные и унизительные действия в исключительной ситуации — при этом должно соблюдаться ограничительное соглашение — никак не отразится в данном случае на самой системе, которая осуждает подобные действия и должна и дальше осуждать, какими бы ни были ситуации. Никакое исключение не может и не должно позволить узаконить практику пытки. «Может ли, — вопрошает Генри Шу, — возможность того, что применение пыток оправданно в некоторых редких ситуациях, послужить толчком для вероятного снятия законных запретов?» На что он сам отвечает: «Нет, совсем нет». И добавляет: «Акт

144 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 144

22.11.2010 15:41:24

пытки должен оставаться вне закона, так, чтобы кто-то, кто искренне полагает, что подобный акт является единственным наименьшим злом, которое остается в его распоряжении, был поставлен перед необходимостью оправдать свой поступок и защищаться перед законом […]. Для того, кто думает, что акт пытки может быть оправдан, не должно быть другой альтернативы, кроме как убедительно доказать в публичном суде, что были собраны воедино все условия, чтобы совершение акта было морально (sic) приемлемо» [Шу, . Р. ]. Это, как кажется, единственное благоразумное решение для подобающего ответа на вопросы, возникающие в исключительных ситуациях, и ответить надо так, чтобы не посягнуть на принципы пристойности, которые настолько неотделимы от демократии, что она не может их нарушить, не подвергнув опасности свое собственное существование. Я не говорю, что это решение не вызывает никаких специфических проблем. Кто должен нести моральный груз и кому отвечать за возможные уголовные последствия этого решения? Дознаватель, который исполнял приказ? Мы знаем, что аргумент подчинения может служить солидным алиби в самых ужасных преступлениях. Тот, кто отдал приказ? Но докуда может дойти ответственность? Офицер спецслужбы, его начальство, министр обороны, сам глава государства? И как привлечь к ответственности главных политических виновников? Или еще: удастся ли найти настолько «честных» людей, которые смогли бы принять подобные решения и совершить подобные действия, зная, что они должны заранее согласиться на осуждение не только совестью, но и гражданским и военным судами? Как видим, не существует одного ответа на все вопросы, которые ставит решение применять пытки в исключительной ситуации. Но есть существенная разница между ответом, который в принципе неприемлем, и тем, выполнение которого трудно представить, настолько он маловероятен, чтобы совокупность условий, подразумеваемых им и являющихся очень строгими, были подкреплены фактами. Таков случай, который наряду с другими я описываю ниже. «Благородный пытатель» перед лицом необходимости

Было бы нечестно думать, что возможно одним махом решить колоссальные проблемы, связанные с пытками и аналогичными действиями, например, основываясь на безусловном императиве, который исключал бы заранее, что когда-нибудь может возникнуть ситуация, при которой единственным вероятным решением было бы прибегнуть к ним. Любой, кто занимает такую позицию, явно не обладает парадоксальными нравственными качествами, наличие которых подразумевается у ответственного человека, — «благородный пытатель», какое странное выражение! — способного нести в душе и на совести груз преступления против закона, которое было совершено в силу исключительных обстоятельств, и взять на себя ответственность за все последствия. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 145

145

22.11.2010 15:41:24

Здесь мы обнаруживаем классическую полемику о тираноубийстве, дилемму killing no murder, этот «вынужденный, но преступный жест неизбежного убийства, который, однако, подразумевает согласие убийцы и подпитывает его вину», о чем говорит Пьер-Эмманюэль Доза в своей замечательной книге об Иуде 26, открывающей перспективы, анализ которых мы не можем осуществить здесь. Мы избежим опасности впасть в обобщение частного случая, описанного выше, только если его исключительный характер будет сохранен во всех его ограничительных требованиях — это первое решающее условие, — только если неминуемый и актуальный характер угрозы представится на основании не признаков или банальных подозрений, но доказательств, с помощью которых удастся показать, что в данном случае имеет место действительное состояние чрезвычайной необходимости. Однако нет аргумента, и об этом свидетельствует любая юриспруденция, будь то американская или французская, внять которому был бы менее расположен судья, чем аргумент от «состояния чрезвычайной необходимости», из-за которого совершающий преступление или правонарушение смог бы избежать наказания. Это исключение из правила является предметом весьма ограничительной интерпретации судей 27, гласящей, что тот, кто взял бы на себя решение нарушить норму и применить пытки, основываясь на внутреннем убеждении, что именно это является в данном случае «наименьшим злом», и если бы не было другого выхода, чтобы предотвратить опасность, должен был бы подумать, что a priori у него нет никаких шансов избежать длительного тюремного заключения. Другими словами, он должен будет принять не только возможность, но и реальность своего осуждения, даже если, фактически, оно не будет объявлено 28. И в этом второе обязательное условие. 26

Доза [. Р. ]. См. также: Оливье Лютар. От Английских к Французской революции []. 27 Более чем исключительный характер этого способа защиты достигается благодаря тому факту, что в конкретном случае доказательство необходимости пытки почти невозможно предоставить. Исходя из того, что юристы именуют probation diabolica, нужно доказать, что этот акт позволил избежать вреда, который, предположительно, удалось предотвратить. Тогда как классическая причинность в законе о гражданской ответственности требует доказать, что вред не был бы нанесен, если бы акт не был совершен, здесь речь идет о том (а это еще более дьявольское доказательство), чтобы доказать, что вред был бы нанесен, если бы акт не был совершен. (Я глубоко признателен Мюриэлю Фабра Магнана, профессору права в университете Paris-, который предоставил мне эти объяснения.) 28 Алан Дершовиц [. Р. ] считает, что это решение не «справедливо» (fair) и что лучше было бы в подобных исключительных обстоятельствах, если бы дознаватель положился на решение судьи, который был бы обязан нести ответственность за выбор. Противоречие между двумя этими подходами не такое большое, как может показаться, потому что в конце концов, вопрос не столько в том, чтобы понять, нужно или нет «пачкать руки» и применять пытки в некоторых условиях крайней угрозы — оба подхода отрицают «лицемерное» решение, состоящее в том, чтобы отвернуться и позволить властям действовать тайно, сколько в том, чтобы понять,

146 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 146

22.11.2010 15:41:24

Не надо ждать от законодателя или судьи, что они предоставят право преступать нормы и нарушать принципы, позволяющие проводить границу между добром и злом. Ибо малейшее зло, даже если оно работает на самое большое благо, всегда остается злом. Первый недостаток любого утилитарного подхода — стирание этого главного различия, которое проходит через всю мысль Макиавелли и придает ему трагическое величие. Наконец, оправдание пытки в состоянии крайней необходимости относится к этике ответственности и чести, в несовершенном мире, где зла не всегда можно избежать. И эта этика может быть лишь сугубо индивидуальной. Сколько раз необходимость зла служила невинным и лживым алиби для страшных преступлений государства? Как сегодня, так и вчера. Вот против чего необходимо прежде всего защищаться и бороться. В этой борьбе, в которой никогда нет победителя, которая всегда возобновляется заново, право, при условии если не посягать на его фундаментальные принципы, является нашим надежнейшим оружием. В конечном счете само общество поддерживает или подрывает нашу «уверенность в мире» 29; по крайней мере, это единственная область, где мы сможем действовать сообща, чтобы сдержать зло, одним из худших человеческих проявлений которого является пытка. Перевод с французского Людмилы Фирсовой Литература Alleg Henri, 1958. La Question. Paris: Éditions de Minuit. Améry Jean, 1995. Par-delà le crime et le châtiment. Essai pour surmonter l’insurmontable. trad. Françoise Wuilmart, Actes Sud, Arles. Bartosek Karel, 1996. Les Aveux, des archives. Prague-Berlin-Prague, 1948–1968. Le Seuil, Pans. dauzat Pierre-Emmanuel, 2006. Judas. De l’Évangile à l’Holocauste. Paris: Bayard. Dershowitz Alan, 2004. Torture reasoning // Sanford Levinson (sous la dir. de). Torture, A Collection. Oxford: Oxford University Press.

29

кто должен принимать решение на этот счет: тот, кто представляет закон, или исполнитель. И мы не видим, чтобы законная база пыток позволяла обвинить судью. Последний, согласно предположению Дершовица, не должен отвечать за уголовные последствия своих решений, чтобы не стать инструментом «криминализации» права. «В конечном счете, — пишет Жан Амери, — единственная вещь, отличающая меня от людей, среди которых протекают мои дни, это беспокойство, — оно колеблется, становясь то сильнее, то слабее. Но в любом случае это социальное, не метафизическое беспокойство. Что меня огорчает, так это не Бытие или Небытие, Бог или отсутствие Бога, но общество: потому что оно, единственно оно является причиной моего экзистенциального нарушения равновесия, которому я хочу противостоять своей прямолинейностью. Оно, единственно оно украло у меня уверенность в мире» [. Р. ].

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 147

147

22.11.2010 15:41:24

— 2002. Why Terrorism Works, Understanding the Threat, Responding the Challenge. New Haven: Yale University Press. Dworkin Ronald, 1994. L’Empire du droit, trad. Elisabeth Soubrenie. Paris: PUF. Greenberg Karen J., dratel Joshua L (sous la dir. de), 2005. The Torture Papers. The Road to Abu Ghraib. Cambridge: Cambridge University Press. Langbein John H., 1976. Torture and the Law of Proof, Europe and England in the Ancient Regime. Chicago: The University of Chicago Press. Luban David, 2006. Liberalism, torture, and the ticking bomb // Greenberg Karen J., The Torture Debate in America. Cambridge: Cambridge University Press. Lutaud Olivier, 1973. Des révolutions d’Angleterre à la Révolution française. Le tyrannicide et «Killing no murder». Martinus Nijhoff, La Haye. Mackey Chris, Miller Greg, 2004. The Interrogators. Task Force and America’s Secret War against Al Quaeda. Back Bay Books. Margalit Avishai, 1999. La Société décente. Trad. François Billard, Climats, Castelnau-leLez. McCoy Alfred, 2006. A Question of Torture, CIA Interrogation, From Cold War to the War on Terror. Londres: Metropolitan Books. Posner Richard, 2002. The best offense x The New Republic. 2 septembre (www.law. uchicago.edu/news/posner-r-terronsm.html). Recasens Olivia, Décugis Jean-Michel, Laebé Christophe, 2006. Place Beauvau. La face cachée de la police. Paris: Robert Laffont. Rousseau Jean-Jacques, 1964. Lettres écrites sur la montagne I, Œuvres complètes. Vol. III. Paris: Gallimard, La Pléiade. Shue Henry, [1978] 2004. Torture // Sanford Levinson (sous la dir. de). Torture, A Collection. Op. cit. Thomas Gordon, 1988. A Journey into Madness, Medical Torture and the Mind Controllers. Londres: Bantam Press, 1988; traduction française de Dominique Péju. Enquête sur les manipulations mentales. Les méthodes de la CIA et des terroristes. Paris: Albin Michel, 1989. Walzer Michael, [1973] 2004. Political action: The problem of dirty hands // Sanford Levinson (sous la dir. de). Torture, A Collection. Op. cit. Williams Bernard, [1973] 1990. A critique of utilitarianism // Smart J. J. C., Williams Bernard. Utilitarianism: For and Against. Cambridge: Cambridge University Press.

148 Мишель Терещенко

Logos_1_2011 copy.indd 148

22.11.2010 15:41:24

Á†€…€†ˆ‚ †

Состояния насилия1 Сегодня все бессмысленнее становится разделение между войной и миром, внутренним и внешним, публичным и частным, обществом и государством, политическим и экономическим, национальным и интернациональным, транснациональным и наднациональным. Пьер Хасснер. «Войны и общества»

Н а наших глазах рушится концепция «народной и справедливой» войны: обращаются в хаос силы, вписанные в привычную сетку регламентации этики, политики и права. На смену войне приходят невиданные до сего момента состояния насилия; нам предстоит выявить, описать и осмыслить их составляющие. С тех пор как о коллективном и вооруженном насилии размышляли Платон, Гоббс, Гегель или Ницше, война сменила свое обличье. Войне присущи собственные сцены действия и актеры, представлявшие всех ее персонажей на протяжении долгой истории человечества, и среди них — ее героев и ее пространства. Они выходили на сцену в самых разнообразных одеяниях, мундирах, экипировке. А действие проходило то в густой грязи, то в душной пыли, а порой и в трясине, среди горных ущелий или заросших высокой травой лугов, оголенных под пахотой полей, среди холмов или зубчатых гор, на широких площадках городских укреплений, в лабиринтах и глубоких рвах. Мы оставляем за скобками описания тактики сражений и рассказы о техническом совершенствовании оружия. Разделение на масштабные и локальные войны, великие и малые, истинные и позорные, основывалось на том, что предполагалось существование ее четкой формы, включавшей две враждующие армии, с каждой из которых ассоциировались определенные политические силы. Сталкиваясь между собой в морских или на1 Gros Frédéric. Etats de violences. Essai sur la fin de la guerre. — Paris: Gallimard, . P. – . Текст представляет собой фрагмент философской антологии «Нескончаемый бой» (под ред. Г. Гаррета), которая готовится к публикации Baibakov Art Projects в  г.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 149

149

22.11.2010 15:41:24

земных сражениях, враждующие стороны ощущали действие принципа конечности существования, разделявшего исход битвы на победу и поражение. С тех пор как главные мировые силы располагают абсолютным (ядерным) оружием и каждая из них, владея новейшими технологиями определения и уточнения местонахождения противника, способна в одиночку истребить все живое, превосходя уже в этом все доселе существовавшие военные машины; с того времени, как выработана демократическая культура переговоров и третейского суда и изменилось отношение к применению оружия, признанному неадекватным и примитивным решением спорных вопросов, — сохранится ли впредь вероятность такого смертельного противоборства? Трудно себе представить, что мировые силы, проведя предварительно всеобщую мобилизацию, смогут когда-нибудь сойтись в подобном бою. В демонстрируемой нам сегодня картине, разорванной в клочья волной современного насилия, трудно распознать привычный пейзаж военных действий и разглядеть, где проходят его жизненно важные дороги. Больше не видно сотен тысяч солдат, колоннами марширующих к будущему полю сражения, чтобы занять там заранее спланированные позиции для решающей битвы, — да, наверное, это и к лучшему. Никто уже не затаивает дыхания, в тревоге ожидая последствий применения оружия, не спрашивает себя о том, сколь долгим будет бой, когда и чем закончится — победой или поражением. На смену ожиданию пришло состояние безвременья, а террористические взрывы в общественных пространствах мегаполисов, математически точные расчеты траектории полета баллистической ракеты в ходе столкновения высоких технологий или нескончаемые гражданские войны в затухающих государствах воплощают сущностную форму этого состояния. По заведенному военному распорядку, когда-то в действии участвовал персонаж в солдатской униформе, годный к службе и ношению оружия и приписанный к своему полку. Он подчинялся старшему по званию офицеру, который указывал ему цели и план сражения, в соответствии с полученными от политического руководства приказами. Состояния насилия выводят на место старого персонажа фигуры новых действующих лиц: террорист, руководитель заговорщиков, наемник, профессионал, инженер, сотрудник органов безопасности и т.д. Нет больше организованной армии, все пронизано сетями конкурирующих между собой профессионалов насилия. Изменилась и сцена театра конфликтов. Когда-то военные действия разворачивались на обширных равнинах, иногда изрезанных холмами или прочерченных линиями рек. Кроме случаев осады городов, сражения чаще всего проходили в сельской местности, оставляя после оглушающих разрывов снарядов и криков боя прискорбное зрелище смешавшихся в полной тишине тел бывших врагов, лежащих в изорванных мундирах на земле, обильно политой кровью. Сегодня наступает время нового театра сражений — городского. В отличие от старинной осады, современный город беззащитен в его повседневном ритме супермаркетов и вокза-

150 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 150

22.11.2010 15:41:24

лов, кафе и переходов метро: у обычных прохожих нет крепостных стен, за которыми можно было бы спрятаться… В новом театре снайперы-одиночки превращают знакомые всем улицы в балаган жестоких развлечений; здесь на место марширующих, наступающих солдатских колонн, заставляющих жителей отступать вглубь своих земель, придут орды бегущих от хаоса и уносящих с собой свой скарб. На месте страшного поля битвы, где после смерти враги так перемешивались между собой, как будто стремились пообщаться в последний раз, мы находим груду трупов уничтоженных в спешке городских жителей. Времена и пространства, действующие лица и трупы на авансцене. Конечно, картотека образов насилия должна быть описана иначе. Говоря философским языком, на место войны заступает то, что можно было бы предварительно назвать «состояниями насилия»: их следовало бы противопоставить тем понятиям, которые классики называли «состояниями войны», или, скажем, «природными состояниями». Предварительный концепт состояния насилия, подпитываемый философской выдумкой о конце войны, можно структурировать по специфическим принципам: стратегического раскалывания, географической дисперсии, неопределенности сохранения жизни, криминализации, — и все они представляют оппозицию состоянию войны. Война была всеобщей и централизованной. Она образовывала, согласно структурам иерархии, собственную пирамиду власти. Современные состояния насилия кажутся анархическими и частными. Здесь действуют небольшие группы, образующие иногда отдельные формирования; пользуясь ситуацией развала государства, они позволяют себе запустить лапу в его ресурсы. Возникают террористические группировки, интегрированные в сверхсекретные международные сети и не имеющие при этом настоящего централизованного командования, которое бы ими руководило. С другой стороны, этнические или религиозные группировки провоцируют кризис осознания идентичности у гражданского населения. И в любом случае можно говорить о стратегическом взрыве. Война проходила за счет географической концентрации вооруженного насилия. Она определяла поля сражений, где собирались противники для решающей битвы, учитывая разделение между границами, находящимися под угрозой, и более защищенными внутренними территориями. Сегодня насильственная смерть настигает повсюду, и в особенности в центре мегаполисов. Она представляет собой точечную напряженность, не имея собственного места, которое можно было бы предугадать. Состояние насилия отличается глобальным характером, поскольку организует шоковое испытание локальных серий. Например, в случае терроризма нельзя говорить о двух государствах, находящихся в состоянии войны: просто какое-нибудь формирование, созданное в далеких горах, использует локальную возможность истребления Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 151

151

22.11.2010 15:41:24

отправившихся с утра за покупками обычных граждан. Насилие растворено в пространстве, и можно говорить о пространственной дисперсии насилия. Война заявляла о себе сама: объявляла о начале военных действий, о всеобщей мобилизации, фиксировала постепенное продвижение войск, назначала день главного сражения и т.д. Изначально ставилась цель достижения мира. Требование мира содержалось в самой войне, ходе событий, приводящем ее к концу. Мирные периоды сменялись периодами войны таким образом, что практически не допускали другого пути. Напротив, современные конфликты протекают в неопределенном времени промежуточных состояний, в столкновениях, не имеющих начала и конца. Общая стагнация потворствует своим актерам, оставляя их бесчинства безнаказанными… Постоянная тревога и повсеместная угроза террора вызывают неуверенность в собственной безопасности. Война, в ее классической форме, сталкивала между собой вооруженных солдат, убивавших друг друга, руководствуясь воинским уставом. Сегодня жертвами террористов, управляемых на расстоянии ракет, вооруженных банд, действующих в опустошенных районах, становятся в основном городские жители. Происходит криминализация насилия. Рассказывая обо всех событиях, связанных с насилием, сильно искушение умножения негативного анализа ситуации, поскольку в состояниях насилия видится возвращение к естественному хаотическому противостоянию природных сил, а старые фигуры войны уходят в небытие. Понимая состояние насилия как природное, мы вынуждены рассматривать новые конфликты в терминах варваризации, приватизации и дерегуляции 2. Варваризация. С этической точки зрения современное насилие предстает в виде совершенной дикости, обрекая нас на ничем не приглаженный хаос буйства примитивных инстинктов, считавшихся уже давно преодоленными, по крайней мере, у цивилизованных народов. Перед лицом гражданского населения, ограбленного вооруженными бандитами, перед изнасилованными женщинами, разоренными домами разоблачаются жестокость, жадность и недостойное сладострастие. А когда насилие надевает холодную маску тщательно подготовленного теракта, ужасного в своем изощренном техническом совершенстве, это свидетельствует о нигилизме воли. Варварский акт разоблачается перед лицом цивилизации. Приватизация. С политической точки зрения конфликты, происходящие в районах, не имеющих действительной самостоятельности, считаются глубоко анархическими: ни один политический проект их не 2

Barbarisation, privatisation et dérégulation — во французском варианте без курсива. Мы выделяем эти термины курсивом, потому что хотим подчеркнуть основную идею автора, оставив латинские термины без опосредованного перевода, в целях выделения группы этих элементов в тексте. — Прим. перев.

152 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 152

22.11.2010 15:41:24

поддержит, так же как и ни одно движение в пользу новой расстановки сил. Чистая логика хищничества. Больше не существует враждующих армий, а лишь группы интересов: вооруженные банды, террористические сети, военизированные группировки, мафии. От запланированной войны происходит возвращение к адским циклам мести и ограблений. Мне скажут, что новое насилие зарождается на руинах разваливающегося государства. Нам известны роли государства, оправдывающего войну и разжигающего ее. Исчезновение государства способствовало бы, в таком понимании, появлению на месте классических войн конфликтов неопределенного вида, в тысячу раз более жестоких. Дерегуляция. Что бы ни говорили, «справедливой» войне приходит конец. Война перехлестывает за свои пределы сверху и снизу: или в абсолютной трансцендентности, или же в радикальной имманентности. Предполагалась война святая или жизненно необходимая. Но предписания современной войны и сакрального разбивают доводы юридического обрамления войн во имя абсолютного права, и «жизненная необходимость» не является доводом для хищничества, а «святая война» не оправдывает требований религиозных фанатиков. Когда-то в сражениях, проходивших под командованием героев, под знаменем, во имя целей, полагавшихся справедливыми, можно было отличиться и показать свою доблесть и отвагу. Состояния насилия будут в этом отношении варварскими, анархическими, криминальными. При неконтролируемом высвобождении примитивных желаний с солдатской этикой происходит полная путаница. Разрастание и усиление внутринациональных ставок, охватывающих региональные, торговые и попросту мафиозные интересы, вызывают разрушение политических структур. Замещение правовых нормативов на абсолютные уничтожает в результате саму юридическую систему. Перед «зловещим» 3 образом этих с трудом поддающихся идентификации и систематизации конфликтов мы слышим: «будет только хуже». Следует заметить, что наука о войне — полемология не узнает более своих детей: ни вождей, ответственных за происходящее, ни покорных солдат, ни замечательных героев, ни погибших на поле чести. Иногда мы слышим жалобы по этому поводу. Однако подобную ностальгию уже трудно вынести. Сожаления же о войне, которую сами мы не застали, вызывают лишь недоумения. Нужно ли напоминать, что добрые старые войны с добрыми старинными врагами, разжигаемые силами государств и базирующиеся на «доводах», были инструментами самых низких амбиций, самых безумных претензий, самых циничных подсчетов? Что они непременно способствовали жертвоприношению миллионов 3 «Зловещее» (или «Жуткое») — русский перевод названия известной статьи З. Фрейда (Das Unheimlich) (), где речь идет о нарушении связи человека с реальностью, когда обычные повседневные предметы насыщены смыслами, внушающими непонятный, а порой и неосознаваемый ужас. — Прим. перев.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 153

153

22.11.2010 15:41:24

людей, хотевших жить, и до срока уничтожили уже почти сформировавшиеся цивилизации, приводя самые великие культуры к самоубийству? Нам остается, забыв ностальгию, понять, что движет состояниями насилия. Чем говорить о «новой войне», «дикой войне», «войне без войны», «войне без конца», «асимметричной войне», «обобщенной гражданской войне», «хищной войне», необходимо прояснить и поставить на место старой игры между миром и войной структуры состояний насилия. Однако те рассуждения, которые следуют ниже, не позволят определить какие-либо фиксированные черты нового насилия. Они служат для выявления проблематики конфликтов последних десятилетий, пытаясь их понять как позитивно выстраивающуюся логику состояний насилия, а не как разрушение структуры классических войн и открывшуюся вслед за этим пропасть безвременного хаоса. В той мере, в какой классическая философия концептуализировала состояние войны и мира, необходимо наметить основные моменты философского анализа состояний насилия, понимая их в виде современного распределения сил деструкции. Деморализация? Даже твоей матери — пуля! Даже твоему отцу — пуля! Твое ружье — это твоя жратва! Твое ружье — это твоя женщина! 4

Как сегодня понимать «деморализацию» войны, связанную с вытеснением этики солдата из структур насилия с помощью воскрешения архаических мотивов смерти, дикого и примитивного в культуре? Нескончаемы перебирания жалоб на всевозможных «диких» участников многочисленных внутренних конфликтов, раздирающих на части и без того уже призрачные государства, даже и драться не умеющих цивилизованно, — и так, в грабеже, насилиях и набегах, исчезает старинная честь воина. Рассказы о вооруженных группировках изобилуют образами накачанных наркотиками или перенасыщенных алкоголем солдафонов, жутких подростков, у которых через край переливается постыдное либидо, образами детей-солдат, выдрессированных в жестокости, вырастающих вскоре в злобных палачей… А террористы восстают во плоти, выйдя из вневременной тьмы варварского насилия. В возгласах негодования интеллектуалов и аналитиков, призывающих в борьбе с нигилизмом привлечь на помощь «чуточку» расизма и побольше этноцентризма, проглядывает желание показать, будто мы (европейцы, Запад) прославились цивилизованными и вежливыми конфликтами при отстаивании благородства собственной грубости. Нас пу4

Из песни юных новобранцев суданской освободительной армии на юге Судана. — Прим. перев.

154 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 154

22.11.2010 15:41:24

гают их «грязными», дикими, дегенеративными войнами, а доказательства ищут во французской истории и истории других западных стран. Подобная манера рассуждения напоминает постколониальную убежденность в том, что, несмотря на несовершенство старых диспозитивов власти, они обеспечивали порядок или что любая помощь в урегулировании современных конфликтов будет использована нынешними политиками в собственных, коррумпированных, целях. На смену вышколенным и строго организованным государственным войскам современное насилие приводит к действию множество полувоенных объединений, мятежников и вооруженных группировок; непонятно, кому они подчиняются, могут ли полагаться на своих союзников и как, в конце концов, формулируются их противоречивые интересы. Однако, чтобы понять, что за новая форма вырисовывается в современных конфликтах, необходимо выяснить, что же в них исчезло, и избавиться от связанного с этим чувства утраты. Состояния насилия изменяют логику отношения к смерти. Три хорошо знакомых нам примера демонстрируют различные случаи этого отношения: террористический акт, приводящий к смерти в самом центре мегаполиса; разгул вооруженных банд в охваченных волнениями странах; запуски управляемых баллистических ракет, предназначенных «разумно» настичь цель с помощью «хирургически» точных ударов. Террорист, наподобие камикадзе, трансформирующий свое тело в орудие разрушения, создает ситуацию, уже потому неприемлемую, что человек, желающий погибнуть во время теракта, убивает заодно людей, которые совсем не хотели умирать. Собственная смерть становится оружием для убийства других, иначе говоря, совершается односторонняя тираническая инструментализация смерти. Жертвенная форма выворачивается наизнанку: я не отдаю свою жизнь, а умножаю смерть других. Смерть больше не сдерживает двух врагов перед схваткой, не держит их в напряжении перед проведенной между ними вертикалью смелости, не является общей опасностью, объединяющей их в жестокое сообщество насилия. Террорист выбирает вместо других. Полная асимметрия, не предполагающая никакой этики признания. Что до вооруженных группировок, вступающих в нескончаемые и рассеянные по местности столкновения, то они сеют смерть в основном вокруг себя. Они, конечно, сталкиваются между собой в случайных и кровавых боях, вступают в непреднамеренные уличные схватки, быстро наступают и также быстро отступают, форсированными ударами осуществляя контроль захваченных ими новых территорий… Но самое жестокое и длительное насилие испытывает ограбленное, изгнанное, истребленное городское население, оказывающееся еще и в заложниках. В эпоху новых технологий для ведения войны требуется больше научной компетенции, нежели военной добродетели, что изменило отношение к смерти. Теперь смерть сотен тысяч врагов программируетЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 155

155

22.11.2010 15:41:24

ся, не сходя с собственного стула, сидя перед экраном компьютера, ни минуты не рискуя собственной жизнью. Для истребления противника, находящегося в зоне досягаемости оружия, больше не потребуется нашего физического присутствия, но знания, компетентность, научный профессионализм. Для того чтобы заказать смерть на расстоянии, необходимо вначале просчитать позицию мишени и прочертить координаты выбранной траектории. «Управление смертью» стало реальностью, по крайней мере, для одной из воюющих сторон. В новых конфликтах, в их ультратехнологической версии, исчезает даже минимальное равенство перед лицом смерти, составлявшее идентичность того, что среди всякого рода насилия и убийств позиционировало себя как «войну». На приведенных примерах мы желали показать, как деструктурируется обмен смертью в состояниях насилия. В этих случаях, в отличие от состояния войны, смерть не обменивается. Она распределяется, распространяется, просчитывается. Существовавшая ранее формула обмена смерти уже сама по себе позволяла изготовить матрицу для морали, руководствуясь опытом войны. С отменой действия формулы обмена нас ожидает не возвращение к архаике, а, скорее, восстановление отношения к смерти, ее приятию. Смерть принимает новые формы: профессионального риска, математической формулы равенства, условия жизни, апофеоза новых медиа. Отношение к смерти как к профессиональному риску могут проиллюстрировать две фигуры, относительно близкие между собой. С одной стороны, это наемник, служащий на какую-нибудь компанию, который сам отвечает и за свою безопасность, и за выполнение задания. Он оказывает услуги политикам, охраняя их и обеспечивая им надежное укрытие, а также индустриальным предприятиям, стремящимся защитить свои строения в зоне риска, военизированным группировкам, жаждущим заполучить в свое распоряжение надежных людей с целью обучения неопытных новичков. С другой стороны, перед нами профессиональный солдат, принадлежащий к большой современной армии, которого «ангажировали», поэтому он участвует в том, что мы сейчас называем «вмешательством» или «миссией». На самом деле, и тот и другой никак не хотят умирать и едва ли стремятся убивать, они выполняют свою работу: охраняют здания и людей, обеспечивают персональную охрану. Они призваны осуществлять конкретную помощь (занять здание, улицу, сектор), разделить город на зоны, контролировать их, поддерживать население… Для выполнения этих точечных, строго определенных заданий необходимо прибегнуть к компетентной помощи, профессионализму, ответственности… Набросав примерный портрет бойца нового типа, мы далеки от учеников убийц, компенсирующих свою неопытность яростью, грохотом и опьянением. Эти не убивают просто ради того, чтобы убивать, — они работают, выполняя свою миссию без ненависти. Конечно, частный наемник и профессиональ-

156 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 156

22.11.2010 15:41:24

ный солдат преследуют разные цели, имеют разные ожидания и разный этос. Частный наемник больше пользы извлекает из своего практического опыта, нежели из чисто технических компетенций. Как правило, он уже поучаствовал в других конфликтах, иногда в странах, находящихся по соседству, и, на самом деле, он именно это умеет: биться, командовать подразделением или полком, стоять на страже, не испытывая страха, принимать нужные решения в то время, когда вокруг разрываются снаряды и свистят пули. Поступая на службу в крупную компанию, он договаривается о хорошей зарплате, зная, что его ремесло рискованное, он не желает ни впасть в нищету, ни пострадать от безработицы. Эта ангажированность целиком экономического плана, он безразличен к ставкам в политических играх, имеющих отношение к конфликту, в котором участвует. Профессиональный солдат обучен и натренирован, знает правила сражений и соблюдает дисциплину. Но его сознание структурировано скорее согласно кодексу профессиональной этики, нежели кодексу воинской чести. Для него смерть больше не является высшим моментом и свершением судьбы. Как и всякий работник, он получает выгоду от социальных прав и профсоюзов, пенсионных вложений и перепрофилирования, от страхования жизни, медицинской и психологической помощи. Это функционер, озабоченный своими преимуществами (прерогативами), знающий, как разделить свои строгие обязанности. И частному наемнику, и профессиональному солдату присущ подход к смерти как к рациональному риску. Смерть представляет для них лишь специфический профессиональный контекст, статистически подсчитываемый риск. Все в новом образе солдата составляет оппозицию воображаемому рыцарству, поскольку нельзя путать риск и авантюру. Новая опасность не вписывается в рассказы о подвигах, она поддается рациональному просчету, определяется с помощью статистической случайности. Мерой судьбы в новой ситуации станет не смерть, а специфические поля летальной неуверенности. В старину, для того чтобы остаться в людской памяти, создать себе имя, требовалось отличиться рыцарской доблестью. Сейчас от наемника требуется, скорее, скрытность на грани с анонимностью. На смену клятве верности, превращающей рыцаря в «служаку», пришли подписные контракты с хорошо оговоренными статьями договора и проставленной конечной датой. За последние десятилетия произошли невероятные технологические изменения, с ними связана настоящая «революция» в области военной информации: все, что двигается, любое существо, любая машина тут же могут быть распознаны и их местонахождение определено на карте. Изобретение «умных ракет», в области электронного управления, позволяет точно поразить цель, осуществляя полный контроль за оружием массового истребления, следить за возможными траекториями полета. Наконец, рекорды, достигнутые в скорости передачи данных и скорости нанесения боевых ударов, свидетельствуют о том, Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 157

157

22.11.2010 15:41:24

что старинное искусство войны давно уже превзойдено. Одним точным и молниеносным ударом можно уничтожить колонну военного транспорта, склад боеприпасов, сосредоточение воинских формирований. Всего вышеперечисленного можно добиться, сидя в кресле и постукивая пальцами по компьютерной клавиатуре. На непривычно гладком и бездушном экране компьютера враг не имеет своего лица, вместо него — лишь необъяснимые мерцания. Чтобы уничтожить врага, нужно, может быть, многое, но только не сила и не смелость: его истребление становится теперь делом чисто научной компетенции. В формировании новой модели отношения к смерти, кроме наемника и инженера, участвует и юный новобранец. Он один из тех, кто вооружился в скитаниях по своей земле, кто сеял там ужас и хаос, грабил и разорял скудные фамильные владения, насилуя женщин, убивая мужчин, заподозренных в том, что они «засланы», или заставляя их примкнуть к своим рядам. Эти юнцы контролируют зоны богатства, желая обеспечить незаконную торговлю наркотиками, бриллиантами, ценными металлами, древесиной, позволяющую им обновить и пополнить свое военное снаряжение, транспорт и т.д. Ужас, который они вызывают у населения, не является, тем не менее, ужасом геноцидов, бандитов, натренированных на убийствах. В последних случаях слишком много планирования, в них просматриваются и смыслы тотальной идеологической войны, присущей XX веку. Внутри взрывов и разрушений, потрясающих государства в XXI веке, резкие разделения потеряли свое бывшее значение. Оппозиции между прогрессистами и реакционерами, революционерами и консерваторами, коммунистами и либералами, частично потеряли смысл во время столкновений, в которых сошлись даже не «этнические» группировки (это все наша привычка во всем видеть возврат к природному), а группы интересов, сети клиентуры, группы родства. Представляется, что речь для того или другого властителя войны идет не о том, чтобы «захватить власть» или принять сторону клиентуры политических бандитов, а о том, чтобы воспользоваться дивидендами власти (совокупным трофеем). Но как понять ужасающую дикость бесчинств, творимых новоиспеченными бандитами, их сверхнасилие? Они примкнули к банде, стремясь к социальной интеграции, а не изза упоения архаическим насилием, как можно было бы думать. В их жизни с помощью насилия просматривается не возврат к природному состоянию, а культурный травматизм. В состоянии насилия стать «псом войны» или примкнуть к «бунту» означает выжить, когда все потеряно, создать семью, если больше нет своей, когда все разрушено, обрести новые связи, пусть и дикие. Потому что, прежде всего, с помощью насилия живут. Живут грабежом, отыгрываясь на городских жителях, обогащаясь на награбленном. В результате больше времени уходит на грабежи, чем на сражения, и оружие служит в той же степени для запугивания, чтобы сеять страх, получать желаемое с помощью силы, в какой — для схватки с врагом. Да, еще существуют сражения, реальные и убийствен-

158 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 158

22.11.2010 15:41:25

ные, но в конечном счете редкие. Они связаны с новыми тактическими перемещениями, захватом позиций, точечными оказаниями помощи. Но в то же время внутри банды действует солидарность, мужская дружба, где у каждого — свое признанное место. Все делятся между собой не только награбленным, но и воспоминаниями. Вглядываясь в человеческие судьбы, можно увидеть, скорее разглядеть трогательные процессы социализации при помощи насилия, нежели нигилизм бесформенных существований. В самом деле, ошарашенные подростки, упивающиеся убийствами, не пользуются насилием, они сами есть насилие. Оно существует в виде их субстанции, новой идентичности. Разрядить пистолет в ни в чем неповинных, дрожащих от страха людей, уродуя их тела, — всему этому обучаются. Но предварительно необходимо снять сдерживающие пояса сострадания и отвращения. Чтобы быть принятым в банде, надо самому быть обстрелянным, пройти «инициацию». В ходе диких и кровожадных обрядов насилия юнцов заставляют участвовать в убийствах, самим создавая объект небывалой жестокости. Инициаторы-палачи улыбаются им, подбадривают, поздравляют. И новоиспеченные бандиты тут же приходят в восторг от того, к чему пришли. Как смогли пережить все то, что пережито, не будучи убитыми, позабавиться в чужой крови, разбить чьи-то головы, вскрыть животы и взорвать тела, а при этом небо продолжает все также сверкать голубизной над их головами! Это почти откровение, великое освобождение, которое отделяет вас от остального человечества, но которое оплачивается окончательным разрушением субъекта, освобожденного и плавающего в пьяной ирреальности совершенного преступления. Грохот оружия, крики, убийство, все становится почти игрой. Вслед за этим, инициированные к насилию, они могут ощутить свое собственное существование лишь в страхе других. Им необходим кошмар. Чужой кошмар необходим, чтобы не просыпаться от собственного. За порогом смерти больше нет высших ценностей жизни. Ужасная привычка к смерти стала условием их существования. Осуществленная, сама по себе смерть есть то, что окончательно отделяет субъекта от него самого, а он, желая ускользнуть от столь навязчиво конституирующей его идеи, может лишь передать ее вовне, перераспределить в общей структуре, но не в состоянии избавиться от нее насовсем. Инициаторы-палачи и «псы войны» (профессионалы) живут лишь смертью других. Солдатская героическая этика требовала совершения уникального акта самопожертвования. А тут наоборот, после инициации разрыва чужая смерть должна бить ключом, для того чтобы выжить самому. Террористический акт представляет собой последний способ изменения формы отношения к смерти в состояниях насилия, он воплощает собой принцип «медиатизации» смерти. Давно уже были замечены его зрелищность и жестокость. «Пропаганда действием» транслируется и ретранслируется различными средствами массовой информации Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 159

159

22.11.2010 15:41:25

при помощи инсценировки террористами сцен ужаса, сея панику, как говорят, в «мировом общественном мнении». О событии столько говорят еще и потому, что оно ужасно несправедливо по отношению к своим жертвам. Тревожные игры, сопровождающие «рекламную шумиху» теракта, связаны с логикой средств массовой информации. Причем до такой степени, что террорист может вдохновляться экранной картинкой смерти, транслируемой повсюду и позволяющей ему, таким образом, обрести своих зрителей. Среди них фанатичные почитатели, передающие друг другу видеозаписи с его последними выступлениями, и публика, состоящая из оцепеневших от страха граждан, внезапно настигнутых смертью в самой гуще повседневности. Если раньше каждая битва могла стать сюжетом романа или рассказа, если глобальная война для своего осуществления в самом широком масштабе требовала отвлечения от своей идеологии, чему соответствовал массовый геноцид, терроризм призывает на помощь своему точечному, но абсолютному выражению глянцевый блеск изображения, сочетающего в едином целом уничтожение других людей и свое собственное фантасмагорическое воскрешение и прославление в загробном мире. Война сделала из смерти общепринятый термин обмена, в соответствии с которым выстраивается целая шкала этических достоинств (честь, смелость, послушание, жертвенность и т.д.) — по ней субъект сверяет свое существование. Напротив, для состояния насилия характерно, что смерть воссоздается в роли активного противопоставления уничтожению другого, но по особым параметрам: рационального подсчета, упоения жестокостью, славы, воспроизведенной на изображении… Здесь меньше чистой потери этической субстанции, чем воссоздания отношения к смерти, но на этот раз в качестве одностороннего разрушения другого, позволяющего, в ответ, самоопределиться субъекту: хороший профессионал, настоящий «пес войны», хороший террорист. Деполитизация? Структурно адекватное понятие, которое заместит понятие войны как «продолжение политики другими способами», не является больше действием, удерживающим политика от нападения, как во время холодной войны, но скорее — вмешательством. П. Хасснер. «Террор и империя»

Новые войны, казалось бы, потеряли всякий политический смысл, при этом особо удручает рост коммерциализации конфликтов и усиление их этнической составляющей. Это означает, что отныне все решают де-

160 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 160

22.11.2010 15:41:25

нежные мешки или личные распри. Если это дело денежных мешков, то становится понятна взаимосвязь между актуальными проявлениями состояния насилия и действиями мафии, жадных до наживы полувоенных группировок, бандитов всяческих мастей и пр. Незаконная торговля запрещенными товарами, контроль над крупными монополиями, грабеж: старинная слава войны должна угаснуть в непрерывном разбое. На смену ей приходит логика хищничества. «Конфликты идентификации», о которых так часто говорят сегодня, включают смертельную борьбу между внутринациональными идентичностями, этническими, религиозными сообществами, где каждое из них отрицает другое. Мы видим государство, которое распадается на части: от него остается пустая оболочка, лишь только глухая и слепая бюрократия, не способная выработать планов развития, которые могли бы стать основой деятельности следующих поколений. Нет больше ни «граждан», ни «нации». Ничто не спаивает воедино гражданское, светское, не связанное идеологией сообщество. Наоборот, открылась дорога ненависти: внутри одной и той же нации обнажены глубокие противоречия, ставшие глубже, если они прикрывали добрососедские отношения. Так дорога ненависти выводит на путь потомственной вражды, взывающей к действию логики истребления. Убийство и разбой — вот смысл нового насилия. Есть из-за чего сожалеть о старых войнах, в которых «граждане» убивали друг друга из-за «государственных» причин. Однако благородные замыслы тех времен — смогли ли они помешать грабежам, завоевательным войнам и будет ли в этом случае национальная вражда менее жестока, чем этнические конфликты? Рынок и культура сегодня оказываются также вовлеченными в поле конфронтаций, хотя и полагались ранее сферами, далекими от войны. В современной ситуации рынок и культура представляют силы деполитизации конфликтов, что означает варварское заточение конфликтов в узкие культурные рамки, сужение смыслов культуры вокруг простой коммерческой выгоды. Силы деполитизации могут отнять у войны ее субстанцию. Новые смыслы войны изначально сводят все противоречия к взаимному отрицанию, в итоге интерпретация состояния насилия как природного сводится теперь к единому царству природы, без разделения на алчность и ненависть. Но в этом случае мы имеем дело лишь с негативным анализом. В рамках этого анализа без конца оплакивается отсутствие войны, а никто не задает вопрос: что же вызывает к жизни снова и снова современные состояния насилия? Война, в политическом контексте осмысленная классической философией, помогала обосновать категорию «политической единицы». Государство, империя, город стабилизировались во время войны и с ее помощью: война объединяла сообщество, создавала его образ, подтверждала его силу. Можно описать две системы структурирования государства: имперскую (романский ордер) или этатическую (вестфальский ордер). Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 161

161

22.11.2010 15:41:25

Империя создавала порядок спокойствия, на всей протяженности ее территории признавались законы, устанавливалась властная иерархия, уважались обычаи и верования, а различные культуры приспосабливались друг к другу. Среди всеобщего процветания царило мирное согласие. За краями империи уже открывалось пространство риска. За порогом цивилизации, вне империи, находилась беспокойная зона, где шли завоевательные войны, позволявшие приручать новые народы, присоединяя с ними новые пространства. В этой зоне, как считалось, не соблюдались законы, поэтому в ходе длительных отступательных войн дестабилизирующие силы удерживались за пределами империи. А сама империя была спокойным и единым расширяющимся целым. Современное государство, напротив, включало условие множественности. Если империя одна, то существует множество государств. Вот почему у такого государства нет краев, а границы. Граница определена на карте четко прочерченными линиями, тогда как края размыты, не имеют четких ориентиров. Граница воплощает в себе этатический принцип разделения: между внутренним и внешним, между городским и военным, между безопасностью и состоянием войны. Безопасность относится к сфере внутреннего общественного порядка, она поддерживается законами, а ее претворение в жизнь зависит от полиции и приказов свыше. Центр государства безопасен и спокоен. В условиях состояния войны, на периферии, границах сохраняется постоянная возможность вооруженного конфликта с другим государством. Множество государств могут существовать при соблюдении одного, общего условия, а мир, как и конфликт, составляют две модальности этого условия: вооруженный мир или вооруженный конфликт. Мир — это состояние спокойной, стабилизированной войны. Конфликт — это точечное сгущение опасности, грубое проявление скрытого состояния. Сегодня больше не существует ни войны, ни мира. Классическая система государств была нарушена самой логикой существования двух блоков во время холодной войны. В первый раз две диаметрально противоположные империи не смогли перейти от политической конфронтации к войне, в первый раз в этом случае они отказались от использования оружия, понимая, что оно слишком разрушительно. Ядерная сила помешала войне, но в то же время превратила мирное состояние в продолжающийся кошмар. Со времени «падения» Берлинской стены началась эпоха нового распределения насилия. Ее выражают два фактора: вмешательство и безопасность. В результате вырисовывается необратимое исчезновение войны и мира. Нет больше ни единой империи с ее беспорядочными краями, ни множества государств, держащих границы в постоянной боевой готовности, а общий мир, пронизанный состояниями насилия, сдерживаемыми системой безопасности и политикой вмешательства. Главные силы больше не воюют: повсюду в мире они вмешиваются в происходящее. В течение длительного времени считалось, что поли-

162 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 162

22.11.2010 15:41:25

тику вмешательства необходимо разоблачить, помешать ей. Политика вмешательства провоцировала скандалы, само по себе вмешательство во внутренние дела оскорбительно для признанного всеми принципа суверенности наций. Принято считать, что вмешательство —политическое зло. Напомним классическое определение вмешательства, данное Оппенгеймом 5: «...диктаторское или принудительное воздействие одной или нескольких партий на легальную сферу господствующего государства или, в более общем плане, на независимое политическое сообщество». Для того чтобы устранить конфликт, тот, кто вмешивается, устанавливает свой порядок, основанный на угрозе применения силы. Поэтому политика вмешательства была негативно воспринята мировым сообществом. Ее можно было реализовать лишь нелегально, руководствуясь услужливой логикой специальных консультантов и серьезной финансовой поддержкой. Вмешательство во внутренние дела других государств расценивалось так же, как скандальное высказывание о том, что нас не касается. Будто можно было бы стать арбитром истории, спокойно дожидаясь нападения со стороны окружающих слабых государств. В то же время, запрещая вмешиваться в чужие дела, считалось вполне приемлемым помогать тому, кто нуждался в помощи. В наше время вмешательство стало особо актуально, а скандалы возникают, напротив, вокруг войны. Вмешательство в ситуацию в Ираке, или где-нибудь еще, не означает вести с ним войну. Термин «вмешательство» не является строго военным. Что имеется в виду при его употреблении? Вмешательство требуется, например, при технической неисправности: когда больше не функционирует аппарат, машина сходит с путей. В этом случае зовут техников, чтобы найти причины поломки, придумать, как исправить, починить, пустить в действие. Они должны быть компетентны и эффективны в работе. Вмешательство также может быть делом общественного порядка: например, полиция вмешивается, чтобы справиться с беспорядками в квартале. Нельзя сказать, что она всегда будет иметь дело с преступниками или вступит в открытую конфронтацию с возмутителями спокойствия. Но полиция может призвать к порядку общественными силами, нейтрализовать виновников, арестовать преступников. Вмешательство также имеет медицинский характер: хирургическое, психиатрическое… Речь идет о том, чтобы ухаживать, оперировать, сделать все, чтобы восстановить здоровье пациента. В том же духе, без сомнения, понимается и гуманитарная помощь: помощь беженцам, нуждающемуся населению. Вмешательство определяется принципом активности. Оно не связано с переговорами или совещаниями, напротив, оно претворяет в жизнь, берет на себя, использует средства… Вмешательство полагает приоритет порядка. Оно не действует творчески, не создает новый порядок, а устраняет нарушения, восстанавливает связи, равновесие, пытаясь прийти к гармонии. Вооруженная 5 L. F. Lawrence Oppenheim x International Low. Vol. . Londres, . Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 163

163

22.11.2010 15:41:25

агрессия во время войны вызывала потрясения, провоцировала возникновение разрывов в истории. С войной, ее победами и поражениями связаны разрывы и дисфункции общественных отношений. Вмешательство, наоборот, восстанавливает их преемственность. Нет ни побед, ни поражений, а лишь уровни достигнутой эффективности в проведении операции вмешательства. Война противопоставляла двух равных врагов по несчастью. Напротив, тот, кто вмешивается, неравен тому, с кем он борется. Существует порядок вещей, возможная гармония, возмутители порядка, сеющие хаос. Тот, кто вмешивается, находится на службе мирового порядка для нейтрализации возмутителей спокойствия. Нет больше врагов, сталкивающихся между собой лицом к лицу, в действии против локальных зачинщиков беспорядка участвуют агенты его универсального уровня проявления. Вмешательство ставит целью укрепление сообщества ценностей и порядка для всех, на универсальном уровне. Как вооруженный конфликт, в классической его форме, является лишь выражением высшего напряжения состояния войны, так же и вмешательство будет лишь видимой вершиной общего диспозитива безопасности. Вмешательство имеет целью поддержку и улучшение мировой безопасности. Безопасность не является сугубо военным концептом, обозначая определенное состояние и собственные силы его поддержания и воспроизводства. Во-первых, безопасность означает состояние защиты и доверия, отсутствие опасности. Чувствовать себя в безопасности — значит чувствовать себя огражденным от опасности, либо зная о существовании собственных возможностей противостояния, либо когда эти опасности довольно далеки, чтобы всерьез беспокоиться. Во-вторых, безопасность обозначает полный перечень способов эффективной личной защиты, которыми предусмотрена целая сеть механизмов наблюдения и анализа, позволяющая предвосхитить возможные волнения и контролировать ситуацию. Диспозитив безопасности необходим как для обеспечения защиты отдельных людей, так и, в сущности, для защиты всех живущих на нашей планете. Война декларировала защиту Отечества, Народа, Идеологии, безопасность нужна всего лишь для защиты живущих. Диспозитивом безопасности предусмотрена и защита окружения — оболочки всего живущего. Область объектов, входящих в поле действия диспозитива безопасности, можно определить как область живущих. Питание, сексуальность, окружающая среда, но также агрессия, насилие: безопасность должна быть гарантирована каждому живущему в собственном поле его повседневности, не угрожая целостности его окружения, где он может чувствовать себя защищенным от нападений. Террористический акт, танковая атака, химическое оружие являются составными частями опасности, наносящей ущерб живущему, но, в конце концов, они принадлежат той же ткани, что и болезни, и эпидемии. Напротив, война сводила в бою лишь смертельных врагов. Безопасность как основа регулирования состояний насилия принимает во внимание единое поле, в котором сое-

164 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 164

22.11.2010 15:41:25

динены все опасности, подстерегающие живущего, от вируса до террористического взрыва. В своих лекциях в Коллеж де Франс в  г. Мишель Фуко говорил о том, что любая безопасность сводится к биополитике. Система безопасности стремится кардинально уменьшить риск агрессии против живущего индивида. Но риск не является, попросту говоря, опасностью или угрозой. Провозглашение «Родина в опасности», безусловно, предполагает логику мобилизации. Любой народ поднимется против завоевателя, который захочет уничтожить его культурную или духовную идентичность. Провозглашая опасность завоевания на определенном участке пространства, сообщество взывает ко всем своим активным силам, требуя неотложной помощи, освободительного движения, прорыва. Угроза завоевания регулируется логикой сдерживания противника от нападения. Согласно этой логике, рациональные актеры (Силы, Империи, Блоки) сходятся лицом к лицу, подсчитывая в уме, во что обойдется каждому из них вызванный у другого ужас, и обращая в дивиденды кошмар взаимного разрушения. Мировая безопасность находится в плену холодных подсчетов. В отличие от прерванного, остановленного в ожидании нависшей опасности хода времени, расчет риска предполагает неусыпную бдительность систем наблюдения и людей, пребывающих в состоянии смутной тревоги. Ранее понятие мира соответствовало миру между народами и нациями, состоянию союзничества и дружбы между государствами, санкционированному договорами и конвенциями. Мир провозглашался и устанавливался, давая возможность спокойного существования вплоть до следующего раскола. Условия безопасности в большей степени связаны с нескончаемым процессом обеспечения безопасности индивидов, нежели с отсутствием провозглашения военных действий между народами. В результате можно уклониться от опасности, свести ее угрозу к состоянию равновесия, но при этом мы лишь уменьшаем риск, а не избавляемся от него навсегда. Полностью избавиться от него невозможно, но можно заставить его отступить с помощью различных приемов. Организация безопасности совершенствуется, когда общая система защиты принимает эстафету от индивидуальной бдительности. Меры предосторожности формируют принцип обеспечения защиты, так что общая система наблюдения принимает данные от каждого. Состояние бдительности держит всех членов сообщества в постоянном напряжении. В то время как раньше защиту страны доверяли поставленным на границах солдатам, теперь всеобщая безопасность зависит от вклада каждого индивида. Вся смертельная сила, выраженная в военном сражении, теперь рассредоточена в затаенном, но продолжительном ожидании. Оно включает и наблюдение за подозрительным поведением, и внимание к незначительным его отклонениям, выявление нарушений там, где обычно все спокойно, и т.д. Опасность может подстерегать нас повсюду: на верандах кафе, на вокзале, на углу улицы, в переходах метро. В виде обволакивающей системы безопасности система защиты Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 165

165

22.11.2010 15:41:25

воспроизводится в каждом из нас как этос предосторожности. Политический субъект подчинялся воле государства. Если война требовала от всех подчинения, то состояния насилия рекомендуют каждому быть бдительным, интегрируя каждого живущего в систему безопасности. Подобная трансформация экономии насилия наиболее ярко проявляется в том, что можно назвать принципом преемственности. Еще раз отметим, что старая система не столько противопоставляла войну и мир, сколько безопасность (внутренние силы порядка) состоянию войны (война или мир выстраивают внешние отношения, направлены против других государств). Отсюда следовала целая серия различий: между гражданским и военным, преступником и врагом, внутренними делами и иностранными, полицией и дипломатией. Преступное и военное насилие, так же как и их осуществление, не сводились одно к другому, как и агрессии вирусов и микробов. Эти сильные оппозиции становились ясны только при условии понимания, что государства состоят из политических субъектов («граждан»). Напротив, правонарушения, терроризм и болезни свидетельствуют об одной и той же рациональности риска. Старые различия здесь спутаны в едином континууме тревоги и беспокойства. Полиция и армия, дипломатия и частные учреждения безопасности, научная, медицинская и гуманитарная сферы — все способствуют одному и тому же обеспечению безопасности (военное вмешательство теперь не сводимо к гуманитарному: это миссии на службе сообщества живущих). С этого момента напрасно безопасность старается приукрасить себя риторикой прав человека, она совершенно чужда этим проблемам, потому что ее жизненное основание представляет индивид, занявший место субъекта права. Рассматриваемый просто как живущий, индивид имеет меньше прав или обязанностей, чем зон уязвимости, требующих защиты, и чем возможностей для самореализации, которые можно осуществить. Единое сообщество живущих включает: континуум правоохранительных органов, куда входят сотрудники безопасности от полицейского до военного; континуум опасности в диапазоне от риска, связанного с поставками продовольствия, до риска террористического акта; континуум насилия — от природной катастрофы до гражданской войны; континуум вмешательства — от вооруженной интервенции против агрессивного государства до гуманитарной помощи; континуум жертв — от несчастного беженца до ребенка, за которым плохо ухаживают. Эти динамические линии связей постоянно дополняются. Они объединяются в потоке изображений, циркулирующих в круговороте продукции и людей, проявляются в сплетнях и жалостливых рассказах зевак, пополняются в общности жертв. Представляется, что глобальный мир сегодня характеризуется логикой движения потоков: потоков товаров, миграционных потоков населения, потоков информации и изображений. То, что сейчас называют

166 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 166

22.11.2010 15:41:25

«глобализацией», будет господством этой логики движения транснациональных потоков над старыми потоками, способствуя, с помощью слияния народов, объединению богатств, накоплению знаний, созданию сильных политических единиц. Население, торговля, изображения — отныне все потоки стремятся слиться в общем движении. Диалектика вмешательства и безопасности обеспечивает проходимость различных потоков. Сегодня происходят трансформации Силы: ранее она была гарантирована государством, накапливающим на протяженных территориях природные богатства, умножающего на этих территориях свое население. Сегодня сила зависит от способности структурирования, создания распределяющей потоки сети. Ранее война создавала устойчивость (материальную и воображаемую: крепость границ и славу победы) государства как политической единицы, которое должно занять свое место среди других государств. Война формировала и стабилизировала островной характер сил. Сегодня диспозитив безопасности, обеспечивая проходимость потоков, регулирует состояния насилия, при этом государство создает лишь один центр обеспечения безопасности среди других. Вмешательство восстанавливает оборванные насилием потоки, изменяет их течения, по-новому распределяет потоки в сети. Форсирование границ провоцировало войну. Вмешательство зависит от того, прекратилось ли движение потоков (или же появился новый поток). В ходе движения и перераспределения потоков создаются новые идентичности, которые не связаны с осознанием гражданства. У империи были края, а у государства — свои границы. Система безопасности характеризуется, скорее всего, полями. Процессы интеграции обеспечивают общее движение потоков населения, богатств, информации и т.д., но действуют вне пространства, не затронутого интеграцией. Именно на полях не интегрированного концентрируются крайние состояния насилия, включающие действия мафии, желающей осуществить контроль за запрещенными законом рынками, или же бесстыдные грабежи бедняков бандами наемников. Система безопасности создает эти поля, где витает хаос. Когда слишком накладно даже эксплуатировать бедных, им оставляют вооруженный конфликт. Пусть они убивают себя в нижних эшелонах мира, чтобы вырывать друг у друга объедки большого пира, или пусть оспаривают между собой запрещенные рынки таким образом, чтобы основные рыночные операции не пострадали, пусть они воспользуются движениями маргинальных потоков. Так, система безопасности окружает себя двойным кольцом: вмешательствами, создающими острую активную верхушку, позволяющую перераспределять сети; серыми зонами, где все выброшенное взаимно пожирает друг друга. Классический диспозитив войны позволял «переделать политическую единицу», затушевывая деление на классы, усиливая при этом законные власти, доводя до максимума мощь государства. Безопасность стирает поперечную линию разделения наций, проходящую, с одной стороны, между системой безопасности законных потоков и жизненным основаЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 167

167

22.11.2010 15:41:25

нием живущих там индивидов, и, с другой стороны, серыми маргинальными зонами, где «лишние люди» медленно деградируют. Состояния насилия не противопоставлены войне, как и природные хаотические состояния политически структурированным конфликтам. Скорее, они организуются по линиям, не зависимым от старых разделений. Также, не является ли система безопасности «другим» по отношению к состоянию насилия, в том смысле, как еще вчера понимали оппозицию войны и мира: она является внутренним и постоянным принципом регулирования насилия. Изображение против права? Показ войны по телевидению означает конец разделения на гражданское и военное население. Маршалл Маклюэн. «Война и мир в глобальной деревне»

Действие правовых нормативов плохо передается с помощью изображений и намного лучше — с помощью описаний. Как мы видели, война довольно долго понималась как юридический феномен. Медиатизация насилия изменяет такое понимание. Инкорпорированию юридических норм в диспозитив войны соответствовало, прежде всего, временное структурирование насилия. Война понималась как начало истории, представлявшее объединение различных исторических фактов насилия или как чистая декларация (объявление войны и подписание мирного договора). Впоследствии военное право провело серию резких разделений: на добрых и злых, поборников справедливости и преступников (справедливая война), оно выделило индивида, несводимого к своей военной функции, преступника, отличавшегося от врага («война форм» 6). То, что современные состояния насилия можно изобразить (повсеместная трансляция происходящих конфликтов и террористических актов), и следующая за этим игра аффектов искажают отношение насилия ко времени и спутывают сложившиеся ранее оппозиции. Эпическое повествование описывало ход военных действий. От рассказа о неспешном продвижении войск шел переход к сумбурному началу сражения, затем наступал решающий кульминационный момент: поражение или победа. Время было запечатлено в виде натянутой в форме дуги кривой. Современные состояния насилия показывают две несводимые друг к другу разновидности времени: чистое мгновение и сумрачная длительность. 6 «Война форм» (в отличие от «тотальной войны») — концепция ограниченной войны немецкого политолога Карла Шмитта. Она реализуется между военными, профессионалами, не включая гражданское население. — Прим. перев.

168 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 168

22.11.2010 15:41:25

Терроризм проявляется чистым разрывом во времени. Террористический взрыв находится за гранью понимания смысла, сразу же достигая выражения абсолютного ужаса. Конечно, для реализации теракта необходима тщательная подготовка, терпеливое материально-техническое обеспечение. Но когда взрывается бомба, когда разбивается самолет, когда палаш отрубает голову — все это происходит в одном месте, в одно мгновение. И каждый раз погибает столько людей, сколько возможно убить одним ударом. Не уменьшенная, не увеличенная, чистая интенсивность насилия. Кафе, куда мы ходим обычно, хорошо знакомое помещение вокзала, магазин, поезд метро и потом — почему-то именно в этот час, в эту минуту — убийственный взрыв. Террористический акт — это абсолютный взрыв, вызывающий оцепенение. И после происшедшего — тревога: ведь все может случиться снова, здесь, сейчас, однажды? В расчерченном человеком пространстве, распределенном времени теракт оставляет чистые, разрывные, непредсказуемые заранее пробоины. А когда речь идет о захвате заложников, терроризм удерживает ход времени, помрачая сознание от невыносимого ожидания. Смутное время гражданских войн на развалинах стран, раздираемых спорами между военными группировками. В этих условиях мы находимся все время в нулевом году. Изображения повторяют одно другое. Те из них, что мы видели вчера, третьего дня, напоминают те, что мы видим здесь и сегодня. Снова и снова на них рядом располагаются одни и те же дикие беженцы, бегущие вдоль дороги, и те же группы вооруженных до зубов солдат, одни и те же руины, разбитые дороги, гуманитарный конвой, те же скитания. От какого числа эти фотографии? Изображенное на них так хорошо знакомо. Нескончаемый нулевой год: кажется, время остановилось. Бедствие монотонно. Состояния насилия неясны: ни война, ни мир, ни решающая победа, ни окончательное поражение не возможны, а лишь продолжающаяся бессмыслица, лишь меняются роли все тех же актеров. В рамках справедливой войны убийство не является преступлением. Впрочем, у врага нет какого-нибудь определенного лица: он взят из садка общего чувства вины (справедливая война) или заперт в рамки абстрактной юридической категории (война форм). Различают потери, большие и малые, приемлемые или чрезмерные. Когда средства массовой информации начинают транслировать состояния насилия, речь идет не о потерях, а жертвах. Что показывают обычно в репортажах о конфликтах? Фрагменты единичных и трагичных историй: бедная старуха, детская боль, мужчина с мрачным взглядом, заплаканные лица. Все смыслы, все требования, все оправдания одной или другой стороны устраняются перед зрелищем страдания. Страдание трогает каждого. Нам показывают лица, рассказывают истории семей, одетых в траур, собирают показания свидетелей. Необходимо учитывать принцип индивидуализации войн, устанавливающий трогательную очевидность, что никакой смысл, никакая причина никогда не смогли бы оправдать уничтожение этих опуЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 169

169

22.11.2010 15:41:25

стошенных существ. С того момента, как на экране показаны жертвы, ни один конфликт нельзя оправдать. Он остается без оправдания в той же мере, в какой невозможно оправдать стихийное бедствие. Когда войну начали транслировать по телевизору, ее стало уже не отличить от природного бедствия. Все тот же вид несчастья. Зрелища землетрясений, циклонов, гражданской войны демонстрируют одни и те же изображения несчастья. Все ту же гуманитарную помощь мы ждем в беде, будь ли она результатом войны или природного катаклизма. Невозможно различать страдания, выйти из-под гипноза слез, чтобы распознать справедливость вызвавших их причин, чтобы обсудить правила смертельной игры и осудить ее фатальность. Состояние насилия становится непереносимым, будучи зафиксированным вживую в изображении: почему оно настигло именно тех, кто сейчас плачет перед нами? Без повествования, без сообщества конфликт останется лишь убийством. В былые времена художников захватывал сюжет перехода от жизни к смерти. На величественных полотнах изображались в основном воины в момент агонии: вот, например, тело упавшего с лошади всадника, рука тянется, а глаза уже пусты, или солдат пехоты, распростертый на земле, рука закрывает рану, а глаза обращены в вечность… Телевидение, даже имея на то все возможности, не смеет обращаться к сценам смерти, мы их там почти не увидим. Оно показывает главным образом тех кто выжил, пережив драму, чтобы родиться вновь в нашем сочувствии. Великое равенство выживших — кто захочет его нарушить? Нет ни хороших, ни плохих. Оставшийся в живых в наших глазах примет облик невиновного. Жертвам положены палачи. Тот, кто берет в руки оружие и осмеливается пустить его в ход, сразу становится преступником. Существуют лишь убийцы и жертвы. Война разделила нарушителей уголовного кодекса и врагов государства, лишенных личностных качеств. «Как только солдат терял оружие, — писал Руссо, — он становился таким же человеком, как и я». Сегодня посланник страха не имеет ни оружия, ни униформы. Он ездит таким же транспортом, как и я, в самолете, метро, автобусе. Ничто не отделяет меня от него, да и кто сможет распознать его лучше меня, ведь и я могу стать его жертвой? Любой из нас может оказаться участником и репортером теракта. Состояние насилия вырисовывается, таким образом, по логике трансляции изображения страдания. Таким образом, действуют принципы, отличные от принципов справедливой войны, сводя воедино юридические различия: принципы индивидуализации несчастья, неоправдываемого страдания и уравнивающего всех сочувствия. Предварительный концепт состояния насилия, описанный выше, никак не может сочетаться с тем, что философия представляла ранее в виде «народной и справедливой войны». Война была призвана конфигурировать насилие, выполняя согласованный между противниками обмен смертью, и предлагала субъекту,

170 Фредерик Гро

Logos_1_2011 copy.indd 170

22.11.2010 15:41:25

участвующему в сражениях, набор этических упражнений: вкус чести, стойкость, чувство жертвенности, страстное стремление покончить с войной… Современное состояние насилия трансформирует отношение к смерти, навязывая логику одностороннего и бессмысленного уничтожения беспомощного гражданского населения. Война создавалась в виде зрелищного военного насилия, обеспечивая жизнедеятельность, сохранность и развитие таких «политических единиц», какими стали город, империя, государство. В то же время, когда война занималась обоснованием их существования, она проявила и неустойчивость исторических сообществ. Современные состояния насилия, заключенные в жесткую сетку диспозитива безопасности, регулируются ее структурами. Они еще больше проявляют хрупкость человека, оставляя нам новое определение насилия как чувства уязвимости меня как живущего, сопровождаемого идеей внешней причины насилия. В отличие от войны, состояние насилия одностороннее, оно касается так же и болезней, как и террористических актов, природных катастроф, как и авторитарного принуждения, гражданских конфликтов и уголовных преступлений. Война создавалась в качестве насилия, основанного на юрисдикции права. Мифологии подтверждают существование изначальной цезуры на заре истории, описывая создание мира как победу одного бога над другим, что также позволяет понимать разделение войны как начало истории, идеальное разделение, в моральной спекуляции теологов «справедливой войны», исправляющее несправедливости, наказывающее виновных; в конце концов, юристы систематизируют верноподданническую войну, с ее правилами и ритмами, непревзойденными декларациями, четкими разделениями, сформулированными условностями (война или мир, преступник или враг, воинственная страсть или ненависть, вооруженный солдат или гражданский человек). Трансляции состояний насилия в средствах массовой информации (зрелище обнаженного несчастья) показывают, с помощью изображений, безобразие индивидуального страдания и скорбь по его жертвам. Срочный и выразительный репортаж об этом поражает аналитический ум и изначально обескураживает всякие попытки оправдания. Война в форме «вооруженного конфликта, публичного и справедливого», со своим враньем и гордостью, ужасами и утешением, медленно исчезает со сцены. Перед нами открывается будущее состояний насилия, регулируемых системой безопасности, в свою очередь, стремящейся уменьшить риск их возникновения и требующей, чтобы мысль изобрела новую надежду и наставляла новую бдительность. Перевод с французского Натальи Смолянской

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 171

171

22.11.2010 15:41:25

Áˆ ˆ ·· …€ ‚¶

За гранью природы и культуры1

Сотрудник Высшей школы социальных наук Филипп Десколя с  г. заведует кафедрой антропологии природы в Коллеж де Франс. Будучи учеником Клода Леви-Строса, Десколя начинал с этнографических исследований жизни индейцев Амазонки. Результатом исследований стала книга «Природа обжитая: символическое и практическое действие в экологическом мире ачуаров (). Несколькими годами позже вышла другая книга Десколя «Копья сумерек» (), посвященная культуре хиваро. Десколя стал ответственным редактором ключевого для данной дисциплины «Словаря этнологии и антропологии» () и, наконец, является автором большого количества статей о племенной организации американских индейцев. Он почтил своим приездом Лион весной  г., чтобы представить свою новую книгу «За гранью природы и культуры» (Par-delà nature et culture. Gallimard, Bibliothèque des sciences humaines, ), в которой подвергнута сомнению давняя оппозиция природы и культуры и смещаются линии, привычно размечающие антропологическую дисциплину. Филипп Десколя: Сначала я хочу сказать несколько слов об этой книге с «генетической точки зрения»: ведь это наша привычка, более того, характерная черта видения на современном Западе — начинать с условий, которые привели к появлению некоего результата. Первым побуждающим стимулом стала для меня, как это чаще всего и бывает у антропологов, этнографическая работа. Принято говорить, что между этнологией и этнографией с одной стороны и антропологией с другой стороны есть несколько неизгладимых различий: но на самом деле речь идет скорее о различии в степени. С этой точки зрения, которую, в частности, несколько лет назад развивал Дэн Спербер, =этнография и этнология — это деятельность по описанию и интерпретации социальных феноменов, на основании не только (что вполне очевидно) систематического исследования, но и на работе интуиции. Тогда 1 Опубликовано в: Tracés. Revue de Sciences humaines [сетевое издание]. № , .

172 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 172

22.11.2010 15:41:25

как антропология держится на том, что выдвигаются некоторые гипотезы, которые могут меняться в ходе производства обобщенного знания о социальной жизни. Хотя антропология включает все эти этапы, ее не следует сводить к какому-то одному из них, в частности, к антропологии как гипотетико-дедуктивному предприятию, которое нацелено на производство общих представлений о жизни общества. Информация, которая собирается в ходе этнографической и этнологической работы, не обязательно предназначена для того, чтобы быть по умолчанию использованной в антропологии, если только не в качестве подготовительного материала. В подавляющем большинстве случаев это означает, что проблемы, которые формулируют антропологи, рождаются из контакта с конкретным типом общества, т.е. из конкретного типа этнографического опыта. Это как раз мой случай, потому что еще в семидесятые годы я проводил этнографическое исследование одного из обществ в верховьях Амазонки. В силу различных причин я интересовался отношением между этим обществом и его природным окружением. Это были индейцы хиваро, та подгруппа хиваро, которая называется ачуарами. Для меня как этнографа их отношение к среде обитания представляло особый интерес, поскольку это была система использования природы, мало затронутая внешними воздействиями — ведь первые мирные контакты с ними начались всего за несколько лет до этого. […] В тот период существовало две ведущих парадигмы объяснения отношений между обществом и окружающей средой, особенно влиятельных в антропологии Южной Америки. Первая представляла собой форму географического детерминизма, весьма общего характера, который также можно назвать «экологическим материализмом» или «культурным материализмом», — она была разработана в США учениками и последователями Джулиана Стюарда 2. Основная идея этой парадигмы, в конечном счете, состоит в том, что все специфические черты какого угодно общества могут быть объяснены параметрами его адаптации к воздействиям окружающей его среды. Такой ход мысли вполне соответствовал духу времени, и эта парадигма главенствовала на большинстве факультетов антропологии в США, особенно на тех, где предпочитали заниматься «экзотическими» обществами, скажем тропической Южной Америкой, Океанией, в частности Меланезией, и т.д. Другая парадигма представляла собой несколько упрощенное толкование структурной антропологии Леви-Строса, в которой природное окружение трактовалось просто как часть того лексикона свойств, которые были переоформлены в системы метрик, системы классификаций, 2 Дж. Стюард (Julian H. Steward, –) — одна из самых значительных фигур в североамериканской антропологии; он считается основателем культурной экологии, теоретиком неоэволюционизма и культурных изменений и первопроходцем культурной истории южноамериканских индейцев (исследования – гг.). См. посвященную ему статью: Bonte et Izard éd.,  [].

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 173

173

22.11.2010 15:41:25

идеологические производства. В этом случае окружающая среда превращалась в резервуар, откуда черпаются сопоставительные элементы, которые затем можно организовать в идеологические системы; последние, в свою очередь, также можно сгруппировать в сопоставительные системы, что позволяет изучать типы преобразований. Из этих двух противостоящих подхода ни одни меня не удовлетворял. У меня возникла идея произвести такой анализ, в котором технические практики использования природы не будут оторваны от социальных практик. Поначалу и этот проект представлялся весьма смутным. Я попытался приступить к его выполнению, занявшись полевыми исследованиями по всем правилам этнографии и употребив весь тот же набор техник, который употребляли мои американские коллеги, изучавшие вопрос в рамках географического (средового) детерминизма: они замеряли размеры поселений, объемы производства, высаживали морковь, чтобы потом определить сравнительное плодородие почв и т.д. Все это — для того, чтобы не просто критиковать географический детерминизм с эпистемологической точки зрения: нужно было получить конкретные данные, позволяющие оспорить интерпретации географических детерминистов. Но что меня больше всего поразило в ходе исследования — я делал то же, что и все этнографы, стремясь изучить все аспекты социальной жизни — что это общество, ачуары, на самом деле не видят пропасти, разделяющей человеческий и не-человеческий миры [...]. Большая часть животных и растений были для них наделены тем, что мы на нашем этнографическом жаргоне для удобства называем «душой». Этот термин соответствует весьма большому числу частных представлений в изучаемых нами обществах, но речь идет о самой интенции, о рефлективном принципе, о способности общаться на какомто универсальном языке и какой-то попытке обозначить, что люди могут вступать с не-людьми в отношения лицом-к-лицу. К слову, тот термин, который мог бы звучать как «лицо», «личность», на языке ачуаров включает все те единицы, которые обладают этой внутренней способностью вступать в отношения, как люди, так и не-люди. Некоторые единицы в этом мире не обладают «лицом», в первую очередь те, которые нужно «собирать»: рыбы, идущие косяками, в противоположность одиночно плавающим рыбам, травы, в отличие от деревьев, и т.д. Ашуары поддерживают несколько видов отношений с наделенными этой способностью не-людьми. Прежде всего они отдают им приказы посредством пения, причем пения почти про себя (sotto voce), которое должно напрямую воздействовать на душу собеседников, будь это люди или не-люди. Такое пение — речь самой души, оно несет частицу души другой душе, преодолевая препятствия, возникшие от напряжения в общении [...]. Мужчины, как и женщины, имеют в своем распоряжении огромный репертуар этих песен, которые позволяют им вмешиваться во все моменты повседневной жизни, как с целью воздействия на людей (например, чтобы уврачевать ссору супругов или чтобы улуч-

174 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 174

22.11.2010 15:41:25

шить отношения между свойственниками), так и с целью воздействия на растения, которые разводят, и на животных, на которых охотятся. И поскольку растения и животные не могут дать прямого ответа, об их ответе узнают во снах. В этом обществе просыпаются очень рано, около трех часов утра, и первое, что делают, начинают рассказывать сны, т.е. излагать всю ту информацию, которую получили за ночь, когда душа вышла из тела, чтобы вступить в общение с другими душами и установить личные отношения с людьми и не-людьми. [...] Поразительным было еще и то, что в этих снах не-люди всегда представали в людском облике, потому что во сне можно видеть их душу, а не их тело. В таком сновидческом общении с животным или растением они появлялись в образе молодой девушки или в виде мужчины, который и вступал в общение со сновидцем. Начав с интереса к техникам использования природной среды и тем способам, при помощи которых данное общество адаптируется к конкретному типу окружающей среды, я пришел к осознанию того, что в действительности ачуары представляют свое вмешательство в жизнь мира не как способ управления некоторой экосистемой, но скорее как множественность парных отношений с отдельными людьми и не-людьми, имеющими статус лица. Это видение шло вразрез с традиционным представлением антропологии о своих задачах, а именно: понять, какие инструменты создало конкретное общество для адаптации к данному типу среды, осмыслить и представить эту среду, отправляясь от категорий социальной практики. Хотя мое собственное удивление было, в некотором смысле, довольно наивным, потому что антропология с самого своего возникновения и до настоящего времени описывает ситуации вроде той, что была мною обнаружена. Можно даже предположить, что антропология возникла как ответ на вызов, оформившийся в ходе познавательного скандала, который был произведен во второй половине XIX века отчетами миссионеров, путешественников, торговцев и первых этнографов. Во всех их донесениях подчеркивалось, что дикие племена по всему земному шару не проводят четкого различия между людьми и не-людьми. Это просто потрясало нас, европейцев, для кого в ту эпоху различие между областью природы и областью культуры, казалось, приобрело свой окончательный вид. [...] Отсюда рождается тревога, которую нужно было развеять, и я убежден, что антропология возникла, чтобы развеять эту тревогу. [...] Тревога эта подпитывает и мои исследования. Чтобы лучше это понять, нужно принять во внимание, что в тот период интеллектуальный рынок был еще весьма беден инструментами. Самым подходящим для меня оказался тот, который был создан и опробован моим учителем, научным руководителем моей диссертации Клодом Леви-Стросом в работе «Тотемизм в наши дни» (). Это была в конечном счете идея, что все отношения с природными объектами Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 175

175

22.11.2010 15:41:25

являются частью общего классификатора, и Леви-Строс ясно это показал, попытавшись развеять тотемическую иллюзию. Природное разнообразие видов создавало своего рода интеллектуальную рамку (gabarit), которая позволяла мыслить прерывности между социальными сегментами. [...] Очевидно, что это неприложимо к ситуации, о которой я сейчас рассказывал, где речь шла об отношениях лицом-к-лицу. К этому мое внимание привлекли некоторые коллеги, в частности великий американский антрополог, почти забытый, совершенно незаслуженно, Альфред Хэллоуэлл: он был единственным, как я думаю, в США за последние сорок лет, кто стал осуществлять анализ в терминах феноменологии. Описывая космологию индейцев ойибуа с севера Канады, он решительно настаивал на том, что мы имеем дело с отношениями лицом-к-лицу, для которых совершенно нерелевантно отделение «сферы общества» от «сферы природы» 3. И так как модель Леви-Строса меня уже не устраивала, я сказал себе: «У ачуаров и у других соседних обществ на Амазонке со сходными характеристиками наблюдается нечто вроде симметрии, обратной тотемным классификациям. То есть вместо того, чтобы использовать прерывность в природе, чтобы мыслить прерывность в обществе, эти люди употребляют элементарные категории социальной жизни, чтобы осмысливать свои отношения с природными объектами». Было вполне ясно, что, по мнению ачуаров, отношение между людьми и животными, (особенно животными, на которых они охотятся) есть отношение по преимуществу родственное, и животные трактуются как старшие по свойству и «хозяева» любой охотничьей добычи — т.е. как некие духи, которые управляют судьбой животных подобно тому, как старейшины управляют родственниками и свойственниками. Точно так же и женщины, занимавшиеся выращиванием плодов, воспринимали возделываемые ими деревья как детей, причем особо отмечали, что это их родные дети. Социальный мир ачуаров, как и всех соседних племен Амазонки — там где система родства была построена на различии между кровным родством и свойством, — мог быть описан с помощью этих двух элементарных категорий социальной жизни, которые были также приложимы к не-людям. Таково было решение, к которому я пришел на том этапе и которое я представил в нескольких публикациях. Но, обсуждая его с коллегами, особенно с Тимом Ингольдом на конференциях в Великобритании и в Бразилии, я вынужден был признать, что продолжать двигаться в этом направлении будет ошибкой, поскольку я продолжаю воспроизводить тот разрыв между «природой» и «обществом», которого я должен был стараться не допускать. [...] Хотя я и протестовал против дуализма «природы» и «культуры», связанного 3

Альфред Хэллоуэл (Alfred I. Hallowell, –) — американский антрополог, преподавал в Филадельфийском университете, известен своими работами о культуре индейцев Канады и штата Висконсин (индейцев ойибуа).

176 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 176

22.11.2010 15:41:25

с леви-стросовским толкованием тотемизма, я воспроизводил разделение между «природой» и «обществом», которое было совершенно нерелевантным космологии изучаемых мною племен. Именно тогда я попытался осмыслить возможное объединение не только тотемизма и анимизма, но и нашей собственной системы «натуралистического» типа, рассуждая с менее этноцентрических позиций. Книга «За гранью природы и культуры» также отправляется от дуализма, однако такого, который представляется мне более универсальным, чем противопоставление природы и общества: это дуализм, который я обозначил как противопоставление между внутренним и физикальным. «Внутреннее» основывается на той идее, что в глубине людей, внутри них, имеется нечто, что может размещаться в каком-то из органов, но что может быть наблюдаемо лишь через свои проявления. К таким проявлениям можно отнести совесть, рефлексирующее сознание, способность к действию, способность к означиванию и т.д. С другой стороны, имеются проявления, оказывающие воздействие на мир, которые связаны с физическими механизмами: их можно разглядеть в деле или запустить самостоятельно. За этими двумя понятиями, внутреннего и физикального, стоят не сущности, а измерения опыта. И эти два измерения представляются мне универсальными. Почему? Потому что в любой версии этнографии, в любом историческом описании мы обнаружим это различие между двумя измерениями, даже если число конкретных составляющих каждого из этих измерений может быть весьма большим. [...] На основе этого положения можно поставить мысленный эксперимент, на который меня, в некотором смысле, вдохновил Гуссерль. Предположим, что есть некий абстрактный субъект, неожиданно заброшенный в этот мир и не имеющий никакого предварительного о нем знания. Чтобы установить различие между собой и не-собой, этот субъект оснащен лишь двумя инструментами (о которых как раз рассуждал Гуссерль): своим телом и своей интенциональностью. Если бы это было так, то, чтобы установить различие между собой и не-собой, абстрактный субъект должен был проделать четыре шага. Эти шаги я называю «способами идентификации»: они одинаково хорошо позволяют идентифицировать себя и другого. Прежде всего можно допустить непрерывность с точки зрения внутреннего между собой и сущими, а прерывности усмотреть в физикальном мире: именно это я наблюдал у ачуаров и назвал это анимизмом. Я употребляю этот известный термин, поскольку не слишком люблю неологизмы, а антропология вообще часто использует старые понятия в новом значении. Такой взгляд мы обнаруживаем в тропической Южной Америке, отчасти в Северной Америке, в субарктической зоне, в Сибири, в некоторых ареалах Юго-Восточной Азии и в Океании. Анимизм основан на той идее, что у всех людей и многочисленных нелюдей внутреннее одной и той же природы — благодаря чему возможны Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 177

177

22.11.2010 15:41:25

отношения лицом-к-лицу, — а различаются они только своей телесной оболочкой. Когда я говорю о телесной оболочке, я имею в виду и общее обозначение тела в анимистических системах, в данном случае это «одежда». Смысл здесь в том, что внутреннее всякой вещи, мыслимое по образцу внутреннего человека, скрыто под одеждой, т.е. телом, от которого внутреннее может освободиться по собственной воле. Такова первая формула. Вторая формула представляет собой полную противоположность. Допустим, что с точки зрения внутреннего этот абстрактный субъект, человеческий субъект, уникален и что не-люди не имеют внутреннего. Вместо этого между ним и не-людьми существует физическая непрерывность. Эта и есть наша система, которую мы сами создали или, лучше сказать, которая возникла в результате большой работы по вынашиванию и очищению, длившейся с XVII вплоть до XIX века. Я назвал такое восприятие «натурализмом». Ему соответствует идея, что только люди имеют внутреннее. Все прочее: природа и артефакты, — его не имеют и при этом управляются теми же законами и принципами, что и физикальное людей [...]. Третья формула: предположим тождество и внутреннего, и физикального у людей и не-людей, поделенных на группы. Это то, что я определяю как тотемизм. Не в качестве классификационной системы, как это в свое время сделал Леви-Строс, но в качестве настоящей онтологии. Это было подробно описано в этнографии и этнологии австралийских аборигенов, на основе идеи, распространенной во всей Австралии: тотемистические классы объединяют людей и не-людей, восходящих к одному предку, чьи свойства они разделяют. В Австралии этих предков называют «существа сновидения», они выходят из земли, проходят через всякого рода перипетии и в конце концов возвращаются под землю, оставив на поверхности, в местах, точно определяемых аборигенами, семя индивидуации, запасы которого соответствуют каждому тотемистическому классу. Я говорю о «семени индивидуации», в этнографической литературе об Австралии говорится о «душе-ребенке» — речь об одном и то же: это действующие основания, которые обеспечивают производство единиц внутри каждого тотемистического класса, человеческого и не-человеческого. Эти основания представляют в виде маленьких существ, которые ищут воплощения, скажем, в утробе женщины, чтобы воспроизвестись. Члены одного и того же тотемистического класса, люди и не-люди, происходящие от одного исконного предка, разделяют с ним свойства физического типа, которые определятся в довольно общем виде: они все по преимуществу круглые или по преимуществу угловатые, цвета более светлого или более темного, относительно более бойкие или более медлительные; то же и с моральной точки зрения: бойкие умом или медлительные и т.д. Здесь очень важно подчеркнуть, в сравнении с той интерпретацией, которую дал тотемизму Леви-Строс, что мы действительно можем опре-

178 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 178

22.11.2010 15:41:26

делить тотемизм как онтологию [...]: чаще всего имя животного вида, служащее тотемом, является не именем вида, но обозначением свойства, которое и отличает этот вид [...]. Это означает, что наибольшей важностью наделяется прерывность между наборами этих свойств. Например, пал-тьярри, образцово изученная часть тотема в некоторых регионах Австралии, значит «нежный на ощупь» и «текучий». Но это имя также означает один из видов кенгуру. Поэтому нельзя говорить, что данный кенгуру означивает тотемический класс: это особое свойство позволяет означить кенгуру. Говоря кратко, человеческие и не-человеческие виды разделяют общие свойства внутри одного тотемического класса. Наконец, четвертая и последняя система — та, что предполагает прерывности одновременно во внутреннем и физикальном между всеми существами и их элементами. Такая система охватывает целые миры, состоящие из единичных элементов, уникальных оснований. Это довольно распространенный взгляд, особенно в Европе до Ренессанса. Если вы вспомните те страницы, которые Фуко посвятил ренессансной эпистеме, в главе «Проза мира» книги «Слова и вещи» (), он очень хорошо описывает систему этого типа. Это также напоминает китайский мир, с его десятью тысячами существ, десятью тысячами сущностей (wan wou), которые и представляют собой десять тысяч принципов строения мира. Другой, совсем простой пример — классическая модель «цепи бытия», которая играла очень важную роль в мышлении об устройстве мира, от Плотина и до самого XVIII века. От совершенного существа, подобного Богу, как это понимают христианские традиции, и до самых ничтожных существ имеется непрерывность, основанная на прерывности. Можно сказать, что всякое звено в этой цепи предельно близко к следующему звену, оно очень на него походит, но имеется небольшое различие. [...] Эту классическую модель мы находим и в изображениях в Мексике, Центральной Америке, Андах, Западной Африке. При этом мир, составленный из множества уникалий, сам по себе нежизнеспособен! Необходимо установить отношения между этими уникалиями. Откуда — важность аналогии. Фуко перечисляет различные формы аналогии в эпоху Ренессанса, можно произвести подобную инвентаризацию и всех остальных подобных систем. Аналогия — средство соединить эти фрагментированные единицы, сделать их постижимыми и приемлемыми. [...] Пример тому — логика полярностей, т. е чувственных качеств, основанных на противопоставлении, таких как горячее и холодное, сухое и влажное. Полярности могут проявляться лишь в аналогических, но не в анимистских или тотемистских системах. Такие полярности позволяют структурировать соответствия. Это иерархия во всех ее формах: она может быть превращена в политическую иерархию или же быть простой понятийной иерархией единиц и т.д. Согласно моей гипотезе, четыре способа идентификации в потенциальной форме присутствуют в каждом из нас. Можно сказать, что мы имеем возможность делать выводы или умозаключения по каждому из Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 179

179

22.11.2010 15:41:26

четырех типов. [...] Например, я предполагаю, что большая часть из нас — натуралисты, потому что нас воспитали в натуралистическом мире. Но ничто не мешает людям, выросшим в натуралистическом мире, сверяться с гороскопами, т.е. делать выводы по аналогии. Ничто не мешает разговаривать со своим котом (что случается и со мной…) и, таким образом, даже если это не рассудочный выбор, вести себя анимистски. [...] В каждом из нас возможно сосуществование этих четырех способов идентификации. Тем не менее всегда есть доминирующий способ, и именно он выступает в качестве фильтра, рамки, схемы, согласно которой мы воспринимаем и расчерчиваем (découpons) реальность. Каждый из этих способов идентификации лежит в основании того, что я назвал «онтологией». Я употребляю этот термин в самом широком смысле, имея в виду просто способ распределять и описывать свойства всего существующего. Каждая из этих онтологий, в свою очередь, лежит в основе способа группировки людей и не-людей. Мой главный тезис — онтологическое предшествует социальному, по крайней мере с точки зрения логического происхождения. Почему? Потому что, как мне кажется, прежде чем говорить о социальном, надо сперва поставить вопрос: что объединяется с чем и с какой целью? Это полностью эмпирический вопрос, и потому я предпочитаю употреблять понятие, которое ввел в оборот и популяризировал Бруно Латур, — понятие «коллектива». Коллектив — это коллекция вещей, онтология которых может быть весьма различной. [...] Например, что есть коллектив в случае анимизма? Это все виды, которые имеют сходные тела. [...] Анимисты — и я это наблюдал в самых немыслимых вариантах у аборигенов от Малайзии до Амазонии — считают, что тело представляет собой как бы упаковку с полезными биологическими инструментами, которые позволяют воздействовать на мир и которые, в этом смысле, дают способ создания каждым видом собственного мира. Эта мысль очень близка идее Umwelt, развитой, в частности, Якобом фон Экскюллем (речь о том, что каждый животный вид осваивает окружающий мир и действует в нем, исходя из имеющихся у него биологических козырей, см. [Uexküll, ]). [...] Всякий коллектив отличается конкретным типом действия в мире, обусловленным его биологическими козырями. Для нас они включают и те, которые мы можем воспринимать как культурные козыри. Люди, похоже, имеют общую биологическую оснастку. Следовательно, чтобы отличаться друг от друга, у них есть внешность, оружие, инструменты, а также язык — которые и воспринимаются как биологические придатки. Именно это позволяет отличать племенную организацию от того, что я называю «племенами-видами». [...] В натуралистической перспективе коллектив не рождает вопросов, потому что за последние три века, если не больше, у нас сложилась привычка воспринимать его как общество. Это клуб избранных, куда принимают только людей, но который понемногу становится все более открытым — не без трудностей, конечно, не без дискуссий об общественных

180 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 180

22.11.2010 15:41:26

животных, особенно после того, как мы обнаружили, что некоторые животные виды, в частности высшие приматы, обладают техниками и, следовательно, могут претендовать на членство в нашем клубе. Но этот клуб в основе своей по-прежнему основан на принципах, которые были заданы, скажем, с XVII или XVIII века. Тотемический коллектив — это коллектив определяемого тотемом класса. Онтологически он автономен, а функционально — зависим. Онтологически автономен, потому что все определяющие его свойства принадлежат всем членам коллектива, будь они людьми они или не-людьми. Но функционально он зависим в той мере, в какой нуждается в других коллективах того же типа для выживания. В этом есть нечто довольно интересное, что может быть представлено в виде рас, но в совсем необычном смысле: рас, где у людей и не-людей общие свойства, и при этом они нуждаются в помощи других рас, чтобы обмениваться благами, услугами, даже женщинами, без чего невозможна их повседневная жизнь. Любой из таких коллективов содержит проблему. Проблема тотемического коллектива в том, чтобы суметь различить единицы внутри тотемических классов. Проблема натурализма — классическая проблема социальных наук: где расположить культуру по отношению к универсальным законам, единожды приняв универсальное разделение между науками о природе и науками о культуре, между универсальностью законов, управляющими физическим миром, и партикуляризмом конвенций, направляющих человеческие действия? Возможны два решения [...]: либо натуралистский монизм, который сводит культуру к положению природного придатка, либо культуралистский монизм, который вообще отрицает за природой самостоятельное существование. Из колебания между этими крайностями нет выхода, если только не выйти окончательно из этой онтологии (что непросто, хотя я что-то и попытался сделать в своей книге). Для анимизма характерна несколько иная проблема. Имея в виду, что можно освободиться (и нередко это случается) от своей физикальности, чтобы приобрести иную, собственной характеристикой анимизма является перерождение. Проблема в том, что никогда не известно, с кем мы в данный момент имеем дело... Другая проблема, характерная для анимизма: мы вынуждены принимать в пищу существ, которые имеют немало общего с человеческими личностями. Поэтому приходится десубъективировать этих существ, в частности мясо и растения, которые предназначены для еды. Все это не то же самое, что нечистая совесть, которая не замечает отнятой у животного жизни. На самом деле происходит превращение субъекта, животного лица в объект потребления. Имеется множество ритуалов, которые позволяют это совершить: у них совершенно анимистский характер, однако никогда нельзя быть уверенным, что они сработают. Так, один из информаторов знаменитого датского этнографа Расмуссена, шаман, внятно обобщил это в следующих словах: «Большая опасЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 181

181

22.11.2010 15:41:26

ность для человечества в том, что питание людей всё состоит из душ». Вот в чем действительная трудность: нужно извлечь душу животного, прежде чем съесть его мясо. Перейдем, наконец, к мышлению по аналогии. Какую форму принимает аналогистский коллектив? Аналогические системы называются в антропологии «социокосмическими». Человеческое общество соразмерно миру. Это столь большие ансамбли, что трудно достичь их периферии. Коллектив — это такой ансамбль людей и не-людей, которые образуют мир. Интересен китайский пример. Одно из названий Срединной империи — Поднебесная, «все, что существует под небом». Китайцы, конечно же, знали, что это не совсем так: они вели торговлю с арабами, но арабы были для китайцев периферией, чем-то не слишком важным. Они были «вне мира», а потому не были субъектом, во всех смыслах этого слова. Проблема, заключенная в аналогии, в какомто отношении противоположна той, с которой сталкивается тотемизм: нужно уметь сплавить воедино многообразие особенностей. Именно в аналогических системах мы обнаруживаем инструменты сегментации: касты, линии родства. [...] Эти инструменты позволяют собрать вместе эти совершенно различные уникалии. Большая проблема аналогизма в том, чтобы найти, наконец, те основания для тотализации, которые позволят соединить все это в одно целое. Фараон, Инка, Бог или даже Дао — подходящие принципы тотализации. В этом случае жертва — это то, что обеспечивает установление и разрушение связи. В аналогических системах, сложенных из многообразия изолированных единиц, действительно следует устанавливать связи через следующие друг за другом отождествления различных уровней, притом что посредник всегда оказывается жертвой (какова бы ни был ее статус). В завершение я хотел бы уточнить, в связи с жертвой, одну из задач представляемой мною книги. Я вовсе не собирался — как думаю, вы уже поняли — дать какую-то всеобъемлющую типологию, которая позволила бы, как в кабинете естествоиспытателя, разложить по полочкам общества, как раскладывают в ящиках образцы минералов или животных видов. Это была попытка понять причины совместимости или несовместимости отдельных типов социальных фактов и явлений: почему в конкретных местах мы обнаруживаем совокупность именно этих, а не каких-то иных вещей? Я убежден, что это фундаментальный вопрос антропологии, и именно поэтому я возвращаюсь к жертве. Такие авторы, как Люк де Хеш, уже подчеркивали тридцать лет назад 4, что нет никакой связи между одержимостью и шаманизмом: это две совершенно различные вещи.

4

В настоящее время готовится к переизданию его книга по этому вопросу. Люк Де Хёш (см. Luc de Heusch, ) — синолог и антрополог, заслуженный профессор Брюссельского свободного университета.

182 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 182

22.11.2010 15:41:26

В самом деле, одержимость — особенность аналогических систем: некая внешняя часть внутреннего обретает независимость и овладевает внутренним. Тогда как шаманизм — это торг лицом-к-лицу: между специалистом по ритуалам и духами, животными, растениями. Этот торг может иногда производить впечатление одержимости, но это впечатление ложно. По той же причине несовместимы жертвоприношение и шаманизм. Замысел книги […] состоял, таким образом, в том, чтобы рассмотреть нашу систему, современный натурализм, как частный случай среди многих, а не как модель, которая позволяет осмыслить все возможные формы космологий. Думаю, на этом я могу закончить и буду исключительно рад ответить на ваши вопросы. Вопрос: Вы сказали, что ачуары «встревожили» Вас, и эта тревога подпитывала Ваше исследование. Молодые студенты, которые хотят начинать исследование, — необходима ли им полевая «экзотика», чтобы пережить эту тревогу, или же Вы испытывали ее также, например, в проблемном пригороде или в Вашем родном городе? Филипп Десколя: На этот вопрос не так легко ответить, он уже давно составляет предмет антропологических споров. Традиционно в этой науке считалось, что культурная дистанция дает более острый взгляд на данный нам объект. Однако позже мы обратили внимание на то, что, вне зависимости от типа объекта в социальных науках, мы конструируем его постепенно, и он никогда не бывает нам дан как таковой. С этим я совершенно согласен. То есть я считаю, что некоторая дистанция полезна, поскольку она создает некое неудобство перед лицом очевидностей. Своим студентам, которые хотят изучать современные европейские или североамериканские общества, я даю совет: поработать не в своем, а в другом обществе, где хотя бы говорят на другом языке. Это совсем не обязательно означает, что я разделяю гипотезу СепираУорфа 5, но хотя бы легкое неудобство, вызванное незначительной дистанцией, сразу же делает тебя чутким к отличиям. [...] Я полагаю, что всегда гораздо легче просто отойти на некоторую дистанцию, чем терпеливо пестовать ее в себе самом. Или же нужна социальная дистанция. Если кто-то занимается буржуазией, ему лучше иметь скромное происхождение (я вспоминаю работу о буржуазном классе Беатрикс Ле Вита, ) и наоборот. Так или иначе, дистанция полезна. Очень трудно приподняться над очевидностями при помощи одного только самоконтроля [...]. Вопрос: Если исходить из созданной Вами интеллектуальной конструкции, как можно интерпретировать отношения производства, 5

Эта гипотеза предполагает: ) язык есть социальный продукт, и усвоенная нами лингвистическая система оказывает влияние на наше видение мира; ) люди поразному воспринимают мир из-за различия лингвистических систем.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 183

183

22.11.2010 15:41:26

в частности материального производства, вне рамок отношений между экономикой и экологией? Филипп Десколя: С одной стороны, есть то, что я назвал «способами идентификации» — те инструменты, которые позволяют сконструировать конкретные онтологии и соответствующие им типы коллективов. [...] С другой стороны, есть то, что я назвал «способами отношений». Изнутри большие онтологические архипелаги, единства, изучаемые историками и этнологами, т.е. локальные конфигурации, этнические группы, племена, государства, нации и т.д., — характеризуются тем, что лучше всего описывать как «способы отношений» или «схемы отношений». [...] В человеческих и не-человеческих ансамблях обнаруживаются, причем весьма явственно, общие схемы воздействия на живую, да и на неживую материю, которые предполагают аналогичные действия с людьми и не-людьми. Я выделил шесть видов отношений, которые, как мне представляется, играют очень важную роль и которые к тому же укоренены в истории гуманитарных и социальных наук. Я разделяю эти шесть отношений на две группы: первая объединяет отношения между членами, обладающими статусным равноправием, — это обмен, захват и дар (при этом дар понимается не в смысле Мосса, но в смысле щедрости, не рассчитывающей на возмещение). Во всех трех случаях дело касается обязательств, рождающихся из отношения. В отношениях обмена требуется партнер (contrepartie). В случае захвата [...] одна единица поглощает другую, необходимую для ее существования, на каком бы уровне это ни происходило. Во второй группе отношений мы обнаруживаем иерархию, т.е. отношения без статусного равноправия двух элементов. Здесь объединены преемственность (которая во множестве областей мира, по существу, связана с контролем мертвых над живыми по принципу наследования), покровительство (родителей над детьми, но также и, скажем, контроль за планетами или за домашними животными) и производство. В производстве меня больше всего интересует, как представляется порождение чего бы то ни было (это показывает Франсуа Жюльен в своей известной работе о Китае «Процесс или творение» 6, когда анализирует различие между пониманием китайцами порождения чего бы то ни было и представлением о мире у древних греков). Производство — отношение, характерное для натуралистического мира. Мне кажется также — возможно, под влиянием книги Лорана Тевено и Люка Болтански [Tévenot, Boltanski, ], с их пониманием «града» (cité) — что от других онтологий натурализм отличается тем, что в нем нет господства одной схемы, а сосуществуют различные схемы. В зависимости от типа рассматриваемого субъекта или объекта запу6

См.: [Jullien, ]. Книга знаменитого французского синолога посвящена рассмотрению различий между двумя образами мысли и двумя культурами: греческой и китайской.

184 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 184

22.11.2010 15:41:26

скаются разные схемы отношений, и чаще всего одна накладывается на другую. Например, в анимистическом мире существуют три формулы: обмена, дара и захвата. Что означает: в обращении с людьми, но также нелюдьми будет считаться необходимым обмен женами, объектами и т.д. А если убивают животное, нужно время от времени возмещать это человеческими душами. Недалеко от этого люди, кто, вполне разделяя анимистскую онтологию, акцентирует захват, идею захвата вещи, необходимой для собственного выживания. Захваченным и, возможно, предназначенным для съедения людям отрубают головы и прочие части тела как идентифицирующие основания. [...] Наконец, идея дара совершенно иная: животные сами себя отдают, они отдают свои тела и сразу же инкорпорируются в человеческие тела, только бы были совершены надлежащие ритуалы. Это мы обнаруживаем в перуанской Амазонии, Субарктике, Сибири. В социальной жизни это приводит к идее, что нужно уменьшить — хотя бы внутри отдельной группы — дистанцию между Мной и Другим. В книге есть хороший пример из жизни мацигенгов: когда на празднике напитков двое мужчин ссорятся и уже готовы наброситься друг на друга, как правило, в связи с историей измены, в какойто момент один начинает колотить другого по голове. Они колотят друг друга все сильнее, порой до потери сознания. Когда мы обнаруживаем, что нечто овладевает нами, мы совершаем работу над собой (в полном смысле работу над собственным телом) по восстановлению единства, которое мы рискуем утратить [...]. В рамках натурализма, напротив, мы обнаруживаем совмещение различных схем отношений: с того момента, как мир людей отделился от мира не-людей, уже невозможно применять одну и ту же схему отношений к тем единицам, которые онтологически совершенно различны [...] Вопрос: Вы выделяете множество космологий (или, как Вы говорите, «онтологий»). Есть ли у Вас гипотезы не только о формах сосуществования этих космологий, но и об их географическом распределении? Кроме того, как Вы можете объяснить замещение одной господствующей формы онтологии на другую в ходе истории? Филипп Десколя: Из исследовательских и дидактических соображений я решил ограничиться идеально-типическими формами. Анимизм в амазонийской, субарктической или сибирской форме; тотемизм в австралийской форме; аналогизм в мексиканской форме и т.д. Но в большинстве случаях мы, конечно, наблюдаем гибриды. Тем не менее мне было необходимо понять структуру этих систем, прежде чем изучать способы их согласования внутри гибридных форм. Я исходил из принципа регрессивного исторического анализа: невозможно понять возникновение феномена, если не воспроизведена его структура. [...] Идея также состояла в том, что гораздо проще сначала обработать структурные формы, а потом уже понять, как эти структурные формы гибридизируются. Ведь очень интересно посмотреть, до какого предела они Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 185

185

22.11.2010 15:41:26

могут совмещаться. В частности, нам известно немало случаев сосуществования анимизма и аналогизма, в частности в Южной Америке, на севере бассейна Амазонки, в Юго-Восточной Азии, в обществах Центрального Вьетнама. Было бы крайне интересно заняться условиями сосуществования и совместимости этих систем. Само собой, центральным здесь является вопрос исторической изменчивости. Я попытался ответить на него, исходя из частного случая, практикуя «структурную историю», т.е. ставя вопросы не об исторической последовательности, а логическом происхождении. Я исхожу из гипотезы, что онтология меняется тогда, когда в результате множества микроскопических случайностей меняется некое отношение, переставая отвечать онтологии, которая его изначально породила. Те схемы отношений, которые я перечисляю, могут не быть приспособлены ко всем системам. Я попытался показать это, прослеживая структурную трансформацию отношений между людьми и нелюдьми, которая развернулась на территории от туземных поселений Северной Америки до севера Монголии. Почему в Северной Америке сложилась анимистическая система по типу дара, где дар господствует во всей схеме отношений, а на севере Монголии сложилась аналогистская система, главную роль в которой играет покровитель? Существует животный вид, представленный по обе стороны Берингова пролива, которого в Северной Америке называют карибу. Так вот, в Северной Америке этот вид не был приручен, но какие-то попытки его приручения, наравне с охотой на него, наблюдаются в Сибири. Можно видеть, как система постепенно изменяется [географически], вплоть до севера Монголии, где сложилась вполне стандартная аналогистская система, основанная на пирамиде покровительства, жертвоприношений и т.д. [...] Обратившись к этому примеру, я хочу сказать, что самые разные исторические случайности могут вести к тому, что в какой-то момент схемы отношений перестают отвечать той онтологии, в недрах которой они были рождены. В этом случае происходит скачок к другой схеме отношений. Еще один пример такого перехода мы видим прямо перед собой: это переход от аналогизма к натурализму, который занимал лучшие умы Европы (во всяком случае, в течение полутора веков). Это очень интересное явление, но до сих пор его рассматривают в перспективе рационализма Просвещения: т.е. не как изменение космологии, но как идею триумфа разума, который преодолел на своем пути препятствия, возведенные на его пути суеверием, и в конце концов разоблачил природу в ее объективности. [...] Между тем Мерло-Понти в своих лекциях о природе в Коллеж де Франс, опубликованных несколько лет назад, высказал очень справедливую, на мой взгляд, мысль: не научные революции изменили идею природы, но изменение идеи природы сделало возможным научные революции. Я понимаю изменение идеи природы как опровержение одной космологии другой космологией. Пере-

186 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 186

22.11.2010 15:41:26

ход от аналогизма к натурализму и создал подходящие условия для научных открытий. [...] Вопрос: Могли бы Вы пояснить Ваше отношение к когнитивным наукам? В Вашем исследовании много говорится о «схемах идентификации», «схемах отношений», «бессознательных структурных инвариантах», «нелингвистических измерениях приобретенных свойств» и т.д. Насколько применима терминология схем в полевой работе? Филипп Десколя: Уже достаточно давно я убежден, что общие представления о человеческой природе, заявленные антропологами, должны быть совместимы с тем, что сообщают другие дисциплины, изучающие человеческую природу, включая и то, что сообщает нам психология, в частности когнитивная. [...] Если соблюдать известную осторожность, вполне можно опереться и на некоторые выводы психологии, раз речь идет о явлениях универсального типа, характеризующих те способы, которыми люди действуют в мире и предъявляют себя миру. [...] Я убежден, что имеются отличные инструменты, которыми антропология могла бы воспользоваться: среди этих инструментов, разработанных на волне энтузиазма когнитивных наук в отношении пропозициональных систем, типа языков программирования и т.п., есть и те, что обращают внимание на непропозициональный характер знания, в частности на то, что Кант называл «схематизмом». При этом следует учитывать, что этот термин не имеет единого значения и что когнитивная психология только начала двигаться в этом направлении. Речь идет о механизмах, которые обеспечивают соотнесение и запоминание благодаря ментальным рамкам (gabarits), делающих интеллектуальную работу более экономной. Если же оставаться на позициях последовательного структурализма — а моя книга все же очень структуралистская по исходному импульсу — вслед за Леви-Стросом можно не отличать данности (mise en évidence) условий, почти материальных, от существования и активации структур в индивидах. Поэтому вполне можно опираться на труды по когнитивной психологии, этой пока еще очень молодой науки. Почему для меня и важна эта идея «схем», понятых как рамки, структурирующие восприятие, которые обеспечивают умозаключения: наиболее простые из них — те, что фигурируют под названием скриптов, сценариев, упорядочивающих рутины повседневной деятельности, как, например, последовательность жестов, совершаемых нами утром при пробуждении, вплоть до момента выхода из дома, или движение по известному маршруту... И так вплоть до более сложных и неприметных схем, которые я назвал «схемами-интеграторами» (schèmes intégrateurs): это те способы идентификации, которые структурируют опыт и позволяют структурировать поведение; они внушают людям чувство наличия у них общей культуры, ведь эти схемы усвоены не в результате внушения, а в ходе социализации в сходном окружении. В конечном счете есть только два решения. Либо мы признаем существование этих схем, и здесь я могу сослаться на такие экспериментальные работы об Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 187

187

22.11.2010 15:41:26

использовании схем в осуществлении индукции, как, например, работы Мэри Гик и Кейт Холиоук 7. Либо мы отрицаем существование этих схем и прибегаем к объяснению, которое я не нахожу слишком убедительным, — подражанию (в духе Габриэля Тарда). Я полагаю, что схемы имеются, и это один из тех пунктов, по которым мы расходимся с Бруно Латуром, склонным скорее признать имитацию. В любом случае не нужно экономить на гипотезах такого рода, если мы хотим последовательно изучить активирующие социальную жизнь структуры. Вопрос: Подъему когнитивных наук сопутствовала новая натуралистическая волна. Если мы используем когнитивные науки, чтобы обосновать наличие схем, лежащих в основе разделения на четыре онтологии, не заставляет ли это нас присоединиться к какой-либо форме «натурализма»? Филипп Десколя: [...] Бесспорно, исследовательская программа большей части когнитивных наук натуралистская — но не всех. Следует иметь это в виду. Нужно быть эклектиком: брать из когнитивных наук то, что нам представляется полезным для нашего способа действия. Добавлю в скобках: я собираюсь поработать со специалистом по психологии развития, чтобы посмотреть, можно ли экспериментальным способом проверить, действительно ли на развитие воздействует то, что я гипотетически обозначил как «способы идентификации». Я думаю, что объяснение зависит от того, на каком именно варианте мы останавливаемся. Если предположить, что эти четыре способа идентификации, как рассудочные инструменты, существуют в каждом из нас, для возникновения некоторой устойчивой онтологии необходимо, чтобы большую часть времени некоторые из них пребывали в состоянии заторможенности. Как происходит такое торможение? Надеюсь, что здесь нам поможет комплексное исследование на пересечении когнитивной психологии и антропологии. [...] Вопрос: Вы выделили четыре способа идентификации. Какого из них придерживаетесь Вы? Филипп Десколя: Ну, здесь никакой проблемы: я натуралист и не представляю, как мог бы быть кем-то еще. Важно, по крайней мере, отдавать себе в этом отчет. В этом деле невозможно иметь точку зрения инопланетянина. Сам проект антропологии — натуралистский. Не существует аналогической, тотемистической или анимистической антропологии. Сама идея исследовать условия существования живых существ путем перебора условий сознания — типично натуралистская. Не нуж7 Кейт Холиоак (Keith Holyoak) — специалист по психологии и когнитивным наукам в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса; одна из первых в современной психологии стала подчеркивать роль мышления по аналогии в человеческом рассудке. Мэри Гик (Mary Gick) — специалист по проблеме связи между психологическими факторами и физическим здоровьем/нездоровьем в Карльтонском университете (Канада). См. прежде всего: [Gick, Holyoak, ].

188 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 188

22.11.2010 15:41:26

но стыдиться того, что антропология — дочь натурализма. Помимо прочего, за натурализмом числится немало полезных вещей, начиная с развития наук, а кроме того, некоторое представление о субъекте, от которого, конечно, можно дистанцироваться, но которому обязаны своим существованием, в частности, наши демократические институты, чем было бы некстати пренебрегать. Я хочу пояснить собственный способ мышления, потому что мне часто задают вопрос: «И что же, это еще одна разновидность релятивизма?» На что я отвечаю, что оппозиция между релятивизмом и универсализмом — это перевод на язык эпистемологии колебаний между двумя полюсами: натуралистического и культуралистского монизма. Мне кажется, сами эти понятия не имеют смысла, это чисто интеллектуальное изобретение, ярлыки для противников в спорах. Другое дело, что наша мысль до сих пор в плену у этих представлений; и потому, если так уж нужно определить метод моей работы, я назову его «релятивистским универсализмом». Тут нет оксюморона, тем более провокации. Просто я исхожу из того, что основной предмет нашей работы — это в конечном счете отношения. Так обстоит дело в антропологии, но не только. Хотя число отношений, разумеется, всегда конечно, число элементов, вступающих в отношения, потенциально бесконечно. «Релятивистский универсализм» действительно «относителен» (relative), в том смысле, что работает с «отношениями». Это универсализм, который внимателен и к спискам вещей, поскольку следует называть вещи своими именами, и к сочленению отношений. Я знаю, что сейчас не модно говорить о грамматике; скажем, моя задача — определить комбинацию отношений, вскрыв их совместимость или несовместимость. Решение этой задачи никак не связано ни с универсалистской, ни с релятивистской установкой. Вопрос: В опубликованном недавно интервью Бруно Латур (Tracés, no. ) сказал, что Вы нанесли решающий удар по структуралистской антропологии. Однако Вы сейчас определили релятивистский универсализм через внимание, уделяемое отношениям, даже большее, нежели элементам. Также Вы открыто признаете себя преемником структурализма. Так что же, или Латур ошибается, и вся антропология остается непоправимо структуралистской, или Латур уловил в Вашей работе чтото, что Вы сами не решаетесь признать? Филипп Десколя: Уже давно идут споры о самом понятии структуры. Я бы ответил Латуру, что, если исходить из теории акторов — сеть, которую он разработал в Центре социологии инноваций 8, — весьма непросто проделать две ключевые, по моему мнению, операции: вопервых, ограничить объект исследования, поскольку никогда неизвестно, где кончается сеть, а во-вторых (и это следует из первого), сравнить две сети. Не из любви к компаративизму как таковому в рэдклифф8 См. прежде всего: [Latour, ]. Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 189

189

22.11.2010 15:41:26

брауновском смысле, когда нужно взять бабочек и классифицировать их по длине крыльев и по цвету, — а чтобы попытаться понять, каков тип оснований к тому, что именно здесь, а не там, мы обнаруживаем некоторый тип явлений. Между тем с точки зрения сетей это всегда казалось мне весьма трудным, отчего я очень сдержанно отношусь к феноменологической перспективе в широком смысле, хотя и восхищаюсь той теорией познания, которая обосновывает эту перспективу. Что до ее применения в социальных науках, я остаюсь скептиком. Поэтому я все время спорю с Тимом Ингольдом (которого очень уважаю, жалея, что он так мало известен во Франции), долгое время разрабатывавшим феноменологическую перспективу. По той же причине мои сомнения вызывают интеракционистские теории. Я вижу, как со временем Люк Болтански становится все большим структуралистом, тем самым у нас появляется все больше точек соприкосновения. Наш спор с Бруно Латуром вращается вокруг вопроса: если нового времени не было (si nous n’avons jamais été modernes), кто же мы такие [Latour, ]? Я отправляюсь от следующего: некогда мы были аналогистами, а стали натуралистами. Произошло нечто, что изменило нас, в частности наш способ воспринимать материальные вещи, благодаря чему возникла наука. Бруно же считает, что всякий раз мы создаем гибриды, и что, попросту говоря, люди, натуралисты, обитатели современности, имеют «раздвоенный язык» (langue fourchue). Он довольно часто повторяет эту фразу: «У белых раздвоенный язык». Она означает, что натуралисты, или люди современности, не делают того, что говорят, и не говорят того, что делают. Таким образом, имеет место удвоение. Но я не думаю, что изменение можно объяснить подобным удвоением. Помимо прочего, это немного странно, поскольку идет вразрез с проектом критики критической социологии, которая исходила из двойственности, макиавеллизма, теории человеческой природы, основанной на стратегии, мелких расчетах, делишках бакалейщика или чем-то вроде того. Задача состоит в том, чтобы узнать, что произошло. Но если «нового времени не было», мы не знаем, кто мы есть, поскольку мы не можем сказать, будто всего лишь изобрели некоторую конструкцию, призванную замаскировать совершаемое нами на практике; кроме того, мы не можем утверждать, будто различие основано на количественных показателях. Я думаю, что из своей перспективы Латур и другие склонны утверждать: если между сетями существуют различия, это потому, что некоторые сети имеют более высокую степень связности, в них большая частота узлов, вследствие чего эти сети простираются гораздо дальше и производят гораздо больше гибридов. Но я не вижу большего числа гибридов, произведенных Французской электрогазовой компанией, в сравнении с империей инков или ачуарами... Поэтому я и продолжаю настаивать на важности структурного подхода, который позволяет в точности упорядочить, классифицировать, отследить комбинации, сгруппировать отношения. Иначе говоря, теория

190 Филипп Десколя

Logos_1_2011 copy.indd 190

22.11.2010 15:41:26

сознания, основанная на допущении, колеблющемся между прагматизмом и феноменологией, более удовлетворительна, нежели традиционный когнитивный реализм, сильно привязанный к определенной фазе в истории нового времени. Мы все снедаемы противоречиями. Возможно, это расплата. Расшифровка интервью и примечания — Эдуард Гарделла, Арно Фоссьер Перевод с французского Александра Маркова под редакцией Александра Бикбова

Литература Boltanski Luc, Thévenot Laurent. De la justification. Paris: Gallimard, 1991. Bonte Pierre, Izard Michel (éd.). Dictionnaire de l’ethnologie et de l’anthropologie. Paris: PUF (Quadrige), 2004 [1991]. Foucault Michel. Les mots et les choses: une archéologie des sciences humaines. Paris: Gallimard, 1990 [1966]. (Фуко Мишель. Слова и вещи.) Gick Mary, Holyoak Keith. Schema induction and analogical transfer x Cognitive Psychology. 1983. N. 15. P. 1–38. Heusch Luc (de). La transe: la sorcellerie, l’amour fou, saint Jean de la Croix, etc. Bruxelles: Complexe, 2006. Jullien François. Procès ou création. Une introduction à la pensée des lettrés chinois. Essai de problématique interculturelle. Paris: Le Seuil, 1989. Latour Bruno. Changer de société. Refaire de la sociologie. Paris: La Découverte (Armillaire), 2006. Nous n’avons jamais été modernes. Essai d’anthropologie symétrique. Paris: La Découverte, 1991. (Латур Бруно. Нового времени не было.) Levi-Strauss Claude. Le totémisme aujourd’hui. Paris: PUF, 2002 [1962]. Le Wita Béatrix. Ni vue ni connue. Approche ethnographique de la culture bourgeoise. Paris: MSH (Ethnologie de la France), 1988. Uexküll Jakob (von).The new concept of Umwelt: a link between science and the humanities x Semiotica. 2001. N. 134. P. 111–123.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 191

191

22.11.2010 15:41:26

©ˆ ¶ ‚†ˆ ³ €‰ ~

Об аффекте, или «Интенсивная глубина слов»1

Я—сообщу вам три хорошие новости. Аффект находится в центре открытия бессознательного, потому что всего важнее в открытии Фрейда новое обоснование метафизических категорий, таких как тело/ душа, материя/дух, внутри/вовне, внутреннее/внешнее. Почему это так? Потому что аффект — одновременно энергетический процесс, специфичный для движения влечения (в его количественном измерении), и качественное выражение субъективного настроя. Привести ли вам примеры? Страх, жалость, смущение, отвращение, стыд, гнев, тоска, боязнь, робость, ненависть, насилие, ощущение смерти, печаль, скорбь… Но также радость, ликование, нежность, умиротворение, удовольствие, восторг… Такие немецкие термины, как Affektbetrag (величина аффекта, по Фрейду) или Affektwert (ценность аффекта, по Брейеру), позволяют уточнить в чисто техническом употреблении то, что Бальтазар Грасиан назвал «интенсивной глубиной слов»: я с большой охотой решила поставить это выражение названием моего выступления. Не идет ли речь о той «обители» (morada), которую Тереза Авильская описывает так: «мы только знаем о ней… но не можем увидеть ее ни телесными очами, ни душевными» (IV D, : , OCI, ). А можно ли увидеть одновременно и теми, и другими очами? Или же психотелесное измерение глубины и высоты слишком уж безмерно захватывающее для жизни такой обители? «Она [душа. — Ю.К.] больше уже не нуждается в размышлении, потому что наш Господь все уже срезанным и подготовленным, все совокупно (incorporé), как плод яблоневый, с которым Жених сравнивает ее» (II D, , ICI, ). Бернард Клервосский, великий комментатор Песни Песней, развивает исключительно подробную теорию аффекта как долга чувств и од1 Выступление на Богословском факультете Северной Италии (Милан), – февраля  г.

192 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 192

22.11.2010 15:41:26

новременно воли: как словесное существо, так и духовное существо безмолвствует по одной и той же логике. Такая амбивалентность аффекта, по святому Бернарду, способная омыть в животном человеческое ради того, чтобы облагородить его, вовсе не делает святого Бернарда предшественником психоаналитического учения об аффекте. Но такая амбивалентность, столь близкая современному психоанализу, помогает мне сообщить вторую хорошую новость. — Неустранимая из современности, католическая традиция, особенно мистика, призывает нас перечитывать и переинтерпретировать, а не просто восстанавливать в памяти европейской культуры то, что как кажется давно оставлено в ней, но что только и может стимулировать современный клинический опыт, все более и более внимательный к пограничной области между биологией и чувством. — Сближение этих двух опытов (аффект по Фрейду и аффект по Бернарду) приводит нас к мысли, что в самой сердцевине секуляризации зреет новый гуманизм, который не будет просто катастрофическим превращением мужчин и женщин времени глобализации в виртуальные схемы «потребителей» или «камикадзе» религиозных конфликтов. Выслушивая микрокосм интимной жизни человека, психоанализ вынужден был признать: «Бог бессознателен» (Лакан). Сосредоточившись на аффектах, внимательный к техникам, которые позволяют овладеть телом, порождением тел и одновременно экономией тел, психоанализ представляется мне усерднейшей работницей, которая ждет… Воплощения — если Воплощение будет иметь место в ХХI веке! И по той же самой причине, как мне кажется, психоанализ следует рассматривать как один из ведущих принципов нового обоснования гуманизма. I. Аффект: не без Фрейда и литературы

Теория аффекта у Фрейда (и тем более у его последователей) различается по способам выражения, но остается неминуемо привязана к понятию влечения: аффект есть производное влечения. Такое влечение (Triebe, по Фрейду) было предельным концептом (некоторые даже называли его «мифом», имея в виду его неразложимость на рациональные составляющие) и для возбуждения (от гормональной или электрической энергии), и для репрезентации (репрезентация вещи/слова, ведущая нас к языку). Аффект стал рассматриваться как часть психической репрезентации влечения. Таким образом, сам аффект в своей специфике оказался двойным. Почему? Слово «аффект» обозначает энергическую часть репрезентации влечения, что есть рудиментарное состояние психической репрезентации и что можно связать (или не связать) с другой «частью», которую Фрейд назвал «репрезентант-репрезентация» и которая уже исключительно психична. Итак, аффект есть место совместного присутствия движущего количества влечения и его первой психической напряженности (tonalité): в их Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 193

193

22.11.2010 15:41:26

пересечении энергетическое количество становится субъективным качеством. С другой стороны, в одной из своих французских статей («Некоторые соображения о сравнительном изучении моторных параличей органических и истерических», , опубл. ), Фрейд переводит термин «Affektbetrag» [величина аффекта] как «valeur affective» [аффективная ценность]: термин «ценность» здесь следует понимать как передающий одновременно смысл «качества» и «количества» 2. «Всякое событие, всякое психическое побуждение сопровождается каким-то количеством аффекта (Affektbetrag), в котором Я освобождается от себя: или через посредство моторной реакции, или через психическую активность». Предназначение аффектов — быть трансформированными в самой своей сути по причине их пограничного положения между psyché [душой] и soma [телом]. Они претерпевают три типа трансформации: ) конверсия (конверсивная истерия); ) смещение (обсессия); ) собственно трансформация (невротический страх). Говоря о происхождении аффектов в начале своих «Исследований истерии», Фрейд привязывает «эмоциональные движения» к «хорошо мотивированным действиям» в прошлом, которые с тех пор ослабли и поэтому не могут быть ничем замещены, кроме как влиянием чувств и/или воспоминаний с сильной аффективной нагрузкой. Следует заметить по поводу фрейдовского пера: сам язык (который и связывает эти воспоминания с событием, их спровоцировавшим) есть не просто интеллектуальная операция, но самый «акт разрядки через слова». Можно ли сказать, что «исток» языка создает аффект сам по себе или же что он по крайней мере сопровождает аффект? И что создает аффект… неужели какой-то вид «языка»: некий «предъязык»? Каков тогда эффект самого языка… можно ли назвать его аффектом «второй степени»? «Человеческое существо находит в языке эквивалент действия, эквивалент, благодаря которому аффект может вызвать реакцию того же вида» 3. Мы можем рассмотреть этот общий источник языка и аффекта, состоящий во влечении, как ответную реакцию на травматическое действие: я сама возвращаюсь к этому в своей теории языка, который рассматриваю не как структуру, но как обладание значением (signifiance). Предположим для начала, что аффект, который есть одновременно движение влечения и репрезентант влечения, уже есть психикализация, но не полная: можно говорить о «психическом следе», более мобильном, чем «знак», с трудом отвлекаемом/отрываемом от энергетического потока в нейронах. Существенным предстает другое: количество движения и качество субъективности, благодаря которым и дается разрядка аффекта… в сторону тела, в сторону внутреннего. Аффект исходит из тела и возвращается в то же тело: это «нулевая степень» вызова и ответа, аутоэротическая рефлексия, описавшая полный круг, восприятие само2 Ср. Green André. L’affect vivant. La conception psychanalytique de l’affect. . Р. . 3 Etudes… Р.  et Green André. Р. .

194 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 194

22.11.2010 15:41:26

го себя. Аффект, прежде чем репрезентировать внешнее (объект, другого, мир), прежде чем вообще предположить что-либо вне себя, метит внутреннее: он маркирует психическую глубину, отличную от действий и слов, ориентированных вовне. Из схематически изложенных мной фрейдовских предпосылок выводятся два следствия. С одной стороны, бессознательное (и, еще яснее говоря, Оно), в котором и остаются эти следы аффективной нагрузки, есть гетерогенная структура, которая включает не только репрезентантов лингвистического типа («Бессознательное структурировано как язык», Ж. Лакан), но и нервную передачу (frayages) аффектов, которые могут или не могут быть привязаны к словам и к грамматике, но при этом не перестают образовывать элементарную психикализацию. Аффект, всегда сопровождая восприятие внешнего объекта, сам невидим, потому что он только психикализирует телесное возбуждение со стороны субъекта, ускользая от схватывания и отличаясь от схватывания объекта. Аффект превращает телесное движение влечения в предварительное, в буквальном смысле под-лежащее, субъ-ектное, условие опыта моего бытия в мире с другими. Также всякое влечение к истоку (органическому) и к цели, будь то объект или вообще что-либо внешнее, подразумевает, что обладающее речью тело не может иначе разместиться во внешнем мире, кроме как самому став «вторым миром вовне Меня» (SE, XXIII, ). Для этого и нужно самому достичь определенного уровня репрезентации (в «смысле», отличающем ее от «означивания»). Это и есть аффект в точном смысле слова, осуществляющийся как движение и/или как психическое влияние в тяге (train) появления энергетического движения, которое и есть как бы мое внутреннее, кореллирующее с внешним. В этом внутреннем и помещается объект возбуждения, нехватки, побуждения (appel). Говоря иначе, как только анализ вновь погружается в становление говорящего существа, у нас сразу появляется некий определенный «смысл». Тогда аффект — это внутренний коррелят размещения Я во внешнем мире: такое размещение Гуссерль называл «предикативным тезисом (положением)», которое и выставляет Я как трансцендентальное Я. Аффект при этом предшествует (précède) «предикативному тезису (положению)» и превосходит (excède) его. Мне здесь надлежит отметить различия между феноменологией и психоанализом. Опытное переживание (expérience) аффекта в психоанализе, тем более в современном психоанализе, будучи противопоставлено пограничным состояниям и психозам, подводит нас к условиям появления Я перед лицом другого, в предварительном доступе к «тезису» субъекта ввиду объекта: тогда этом эксплуатируется чувство влечения как под-лежащее означенности субъекта желания и сознания. Трансцендентальное Я предикативного синтеза неспособно ухватить эту допредикативную сферу, так как «возможное благодаря существованию Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 195

195

22.11.2010 15:41:26

индивидуальное сознание» и пережитая импульсивность влечения, уже предполагаемые как до-предикативные, сразу же схватываются в тиски (happée) интенциональности трансцендентального Я (где всякое влечение отзывается в интенциональности). Нужно вспомнить, что и сам Фрейд сомневался в существовании бессознательных аффектов. Напротив, признается бессознательность проявления тех аффектов внутри движения влечения, которые наблюдает и интерпретирует клиническое изучение психозов и пограничных состояний «на пути от своего источника к своей цели, влечение становится эффективным для психики» (SE, XXII, ; также Green André. Р. ). Здесь я собираюсь обсудить роль фантазма, особенно изначального фантазма (эдипов комплекс, комплекс кастрации), который выступает как посредник при структурировании сюжета. Вызванный аффектами (ошибка, крушение планов, скорбь) и, в свою очередь, вводящий сценарии-репрезентации, по которым психическая жизнь и выстраивает себя изнутри, фантазм всегда уже двояко определен: нервным (телесным) движением аффекта и фантазматическими представлениями желания объектов. Я предпочла бы ограничиться несколькими краткими замечаниями о моей попытке выйти за пределы структуралисткой, а также генеративистской модели «смысла» и «значения», чтобы воздать должное этому двойному аффективному основанию языка в поэтическом опыте4. Чтобы ввести связанное с влечением и потому аффективное измерение языка в лингвистическую модель, я предложила бы не сводить язык к «системе», но, напротив, прослеживать субъектную (subjective) динамику конструирования/деконструирования субъективности, которую я и обозначаю понятием «наделение значением» (signifiance) — имея в виду и отзвук термина «означивание» (senefiance) модусов обозначения (modi significandi), выделенных средневековыми логиками. Две логические модальности взаимодействуют в таком процессе наделения значением: это аффективные транслингвистические маркеры (marques), которые и организуют семиотическую хору (или обитель, в смысле morada), и символический регистр, который при совмещении с требованиями языка и создает слова-знаки и их синтаксис. Термин хора я заимствую из «Тимея» Платона: он называет хору «подкидышем разума» и также «пространством до пространства», питательницей и матерью, подвижной, неустойчивой, предшествующей языку и даже слову, даже единому слогу, отцу и Единому. Только образно-метафорическая риторика (хора есть нечто большее, чем просто понятие) позволяет Платону как-то предположить это телесное движение, которое уже создает чувство, но не предполагает никакого значения, соотносимого с внешним объектом, — так что мы сталкиваемся здесь с предварительным и хрупким положением психической репрезентации. 4

См.: Kristeva Julia. La Révolution du langage poétique. Mallarmé et Lautréamont, Seuil, .

196 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 196

22.11.2010 15:41:26

Конкретно, к семиотической хоре можно отнести звукоподражания (écholalies) младенцев до появления слов и грамматики; но также, во взрослом языке, все модификации конвенционального кода, которые превращают употребительный и употребляемый (usuel et usé) язык в стиль [«слово тотальное, новое, странное в языке» (Малларме)] и которые навевают в речь «тайну», «музыку слов»: аллитерации, интонации, умолчания, искажения синтаксиса (на уровне звукового жеста), но также уплотнения, смещения, эллипсисы и т.д. — которые и образуют риторические фигуры и регулируют отток аффекта: иногда они именуемые (nommables), иногда диффузные, и даже грозящие затмением, в последовательности коннотаций. Невербальные искусства (музыка, живопись, танец) принадлежат порядку семиотической хоры. Они избавили себя от лингвистического значения, но оказывают на нас аффективное воздействие: неименуемая и при этом вполне присутствующая внутренняя жизнь (intériorité), которая благодаря техникам, талантам и гениям овладевает внешней жизнью (extériorité) этого объекта желания, этого медиума и, даже можно сказать, этого сообщества, которое мы именуем произведением искусства. Две крайние и противоположные формы опыта вступают в контакт со всеми рисками и провалами такой аффективности, которая получает смысл по эту и по ту сторону знания (conscience). Клинический анализ открыл состояния регрессии, в которых аналитик утрачивает контуры своей идентичности, и, уже миновав порог сознания, но еще очень далекий от бессознательного, утрачивает всю свою идентичность, чтобы стать тем, что Винникот назвал «психесома» 5. Такая регрессия, которая с точки зрения психоанализа отсылает к архаическим состояниям осмоса между кормлениями, и даже к зародышу и эмбриону, когда мать, сохраняя связь с собой и с другим, едва держится (fugace) только на одной внутрилингвистической чувственности, исключительная острота которой измеряется утратой способностей к отвлеченному суждению. Появляется другая «мысль», немысль (a-pensée), плывущая в океанских глубиных, для которой термины «чувственной репрезентации» и «психе-сома» подходят лучше, чем термин «ум» (esprit). Как рассуждающий «ум» минует этап бытия в мире ради работы воображения, место (siège) которой все вообще тело чувственное и чувствующее вне и внутри, но начинается работа над собственными физиологическими функциями и внешним миром, без поддержки «интеллектуального труда», без участия выносящего суждения сознания. Винникот удивлялся тому, что «ум» принято помещать в мозгу, потому что регрессивные состояния его пациентов подтверждали, по его словам, что все чувства и органы участвуют в самовосприятии не менее, чем в восприятии мира: что психе есть сома, и сома есть психе. 5

См. L’esprit et ses rapport avec le psyché-soma x De la pédiatrie à la psychanalyse. Payot, . Р. –.

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 197

197

22.11.2010 15:41:26

Мистические состояния, эстетическое «вдохновение» и, как надеялся Фрейд, моментальная щедрость психоаналитического свидетельства возможны именно потому, что Я не довольствуется регрессом к этим состояниям психе-сома, но пытается перевести их с помощью обновленного кода выразительности, расширяя одновременно свои собственные границы и границы наших средств коммуникации. «Новые доклады по введению в психоанализ» (), конечно, не делая никаких уступок сумасбродной телепатии и оккультизму, открыто признают, что мистика и психоанализ «целят в одну точку»: «когда Я глубоко воспринимает Оно». И задача тоже одна: расширить область Я (и область языка), позволив ей совпасть с влечениями Оно, так что Я будет их «переводить» и воспроизводить как сознательные, свободные от цензуры сверх-я и поэтому сообща разделяемые. Итак, невозможно отрицать некоторые сходства между мистикой и психоанализом. В обоих «опытах» происходит топологическая перестройка субъективности: психические инстанции Оно/Я/Сверх-Я меняются местами, и их функции трансформируются. Но такая перестройка в мистике и психоанализе радикально различается. Мистический путь погружает Я в Оно с помощью своеобразного чувственного аутоэротизма («темное самовосприятие»), чему содействует всемогущество Оно (Оно имеет место «по ту сторону» Я), и одновременно обнаруживает недостаточность сознательного Я, которое по-прежнему манит темнота царствия Оно. Состояние мистического погружения потому очень специфично: оно между откровением и отсутствием, наслаждением и отчаянием, Всем и Ничем. Мистика наслаждается всегда визуальной или слуховой репрезентацией Вещи или Объекта желания, и это несказанное наслаждение может обернуться перверсным или психотическим тупиком. Финальная апофтегма  г. уточняет: «Мистицизм: темное восприятие царствия, по ту сторону Я, восприятие Оно». Психоаналитическая практика как таковая тоже напрямую воздействует на эту связку наслаждения Я–Оно, но она позволяет, с помощью слов переноса, осуществлять циркуляцию от Оно к Я и, наоборот, от Я к Оно. Тем не менее более распространены аналитические практики, которые поощряют эти состояния щедрости, поскольку поощряют восхождение к сообща разделяемому знанию. Наслаждение при самовосприятии Оно насыщено аффективными течениями, которые чередуются с состояниями меланхолии, а также с маниакальными экзальтациями, и потому оно толкает личность разыгрывать в своем театре акты агрессии, власти и подавления. Здесь просчеты и риски ограниченных состояний, когда гений артиста должен вырастить кристалл счастья, не забывая и о возможных преступных исходах своих состояний. Можно вспомнить о воображаемом опыте Пруста, обретавшего время чувственной памяти. Он писал: «Воображение — мой единственный орган для наслаждения красотой»; в то время как его персонаж, барон

198 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 198

22.11.2010 15:41:27

де Шарлю, позволяет избить себя до смерти в гомосексуальном борделе. Продемонстрирован скандал, который составлял и составляет содержание произведений маркиза де Сада, или же фантазм, который стали со временем называть садомазохистским, сопровождаемый более или менее потаенно погружением чувства в аффекты и наоборот, что, как считается, лежит в основании литературного и, шире, эстетического творчества. Крушения моральных кодексов и моделей семьи, упадок или усиление религиозных институтов, ослабление сублимации через письмо в пользу токсического воздействия (emprise) образа, в соединении с неурядицами глобализации, и образуют контекст, который помещает мужчин и женщин третьего тысячелетия, более чем когда-либо в прошлом, прямо в эпицентр благодеяний и рисков регрессии — можно сказать, на грани первородного вытеснения (refoulement originaire), т.е. туда, где чувство уже дышит аффектами. Может ли современное общество указать на те области, где подобные регрессии будут встречены с одобрением, так чтобы позволить им завоевать истину о человеке и породить красоту? Таков головокружительный вопрос, который ставит перед нами сегодняшний день и от обсуждения которого мы уже не можем уклониться. Состояния молитвы — уже не сигнал (top), а «собеседование» Игнатия Лойолы — это регрессия чарующая, но непередаваемая, так же как и его «положение чувств» в «Упражнениях», когда надо было открывать чувства для того, чтобы лучше поименовать их в согласии со Страстями: все это ритуалы, предназначенные для создания элитарной компании. Когда эти глубины интимного пребывают в страдании и когда неконтролируемые аффекты разбивают все социальные связи, вместо того чтобы их расширить, весь мир начинает верить художнику или писателю, и весь мир рискует стать преступным. Психоаналитический опыт пытается сопровождать это блуждание, интерпретировать его конструирование-деконструирование и возрождать его средствами современности и в ее контексте. Непомерная амбиция, с которой вы еще не сталкивались. Но почему не сталкивались вы? Речь идет о Бернарде Клервосском и Терезе Авильской. II. Я поражен аффектом (Ego affectus est). Святой Бернард: аффект, желание, любовь

Святой Бернард Клервосский выдвинул в XII веке в Европе идею человека как любящего субъекта. Независимо от утверждения мыслящего Я, завещанного нам Декартом по прямой линии от святого Фомы Аквинского, другая идея (и опыт) человека открылась в самой сердцевине первой ренессансной или доколониальной экспансии, какой для Запада стали крестовые походы. «Я поражен аффектом (Ego affectus est)», — часто провозглашали святые и труЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 199

199

22.11.2010 15:41:27

бадуры. Они выковывали (informent) свою любовь волей, просвещали разумом, окрашивали мудростью — чтобы возвысить ее до достоинства божественной сущности. И человек, колеблющийся, страстный, болезненный или счастливый, отождествлял себя с этим аффектом. Ибо Бог есть любовь 6. Что же такое тогда аффект? Любовь для Бернарда есть только один из четырех аффектов (наравне со страхом, печалью и радостью). Именно такое понятие аффекта, центральное для его труда. Понятие это отличается сложностью, порой приводящей к двусмысленности, и наша задача — приблизиться к этой насыщенности рассуждений, чтобы разглядеть конфликты, к которым привел не только его опыт и его мыль о любви, но и современность его мысли. Среди прочего, у Бернарда различаются «аффект души» (affectus animae), «аффект ума» (affectus mentis) и «аффект сердца» (affectus cordis). Бернард, озабоченный тем, чтобы приручить аффект до той степени, чтобы словесное существо, будучи существом духовным, смогло бы наконец надеяться на исполнение божественного закона, не прекращает подчеркивать трудности этой задачи: не только потому, что плоть восстает против воли, но и потому что сам божественный закон, будучи любовью, не может избежать этого напряжения. Связь человека с внешним, с Богом и с вещами, аффект есть понятие, связанное с другим понятием, желания. Различие между этими двумя понятиями (как у Аристотеля, так и в психоанализе) состоит в том, что желание акцентуирует нехватку, в отличие от аффекта, который, как все знают, ставит на первое место движение к другому и взаимное притяжение. Бернард употреблял термин affectiones часто в смысле аффекта, всякий раз удерживая за ним и более специфическое значение: термин стал означать различные складывающиеся из аффектов ощущения, которые душа испытывает по отношению к Богу (например: страх, надежда, послушание, почтение, эрос). Бернард различает три типа аффектов, также постулируя, что аффекты просачиваются в самые возвышенные абстракции: один аффект происходит от плоти, другой управляет разумом, а третий, наконец, учреждает мудрость. «Первый есть тот, о котором Апостол сказал, что он не может никогда быть допущен Законом Божиим», — пишет Бернард в указанной Беседе на Песнь Песней (, ). Мы уже у него находим эту констатацию первой степени аффекта или любовной страсти, непримиримо враждебной божественному закону. В своих основаниях пассивный (passif) и разворачивающийся в страсти (passion), со своими первобытными замашками восстающий против Закона, аффект тем не менее очищается в любви, которая хранит его во всех неурядицах и соблазнах. Об этой сложности отношений, которую 6 Ср. Kristeva Julia. Ego affectus est x Histoires d’amour. Denoël, . Р. –.

200 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 200

22.11.2010 15:41:27

некоторые даже сочтут противоречием, можно судить среди прочего по следующему определению: «Аффекты, говоря просто, находятся в нас по действию природы, и представляется, что они исходят с самого нашего днища, пока их кто полностью не одолеет благодатью: и действительно несомненно, что благодать не правит ничем другим, кроме как тем, что дано нам при сотворении: поэтому добродетели есть не что иное, как аффекты, находящиеся под управлением» («О благодати и свободе воли»). В некоторых моментах своего рассуждения Бернард предусмотрительно замечает, что четыре аффекта могут производить неупорядоченные, смешанные и низкие аффекты: страстные влечения. «Ни на миг душа человеческая не остается без этих четырех аффектов (любовь, радость, страх, печаль), но одним они служат к бесчестью, а другим — к славе. В самом деле, когда они очищены и хорошо упорядочены, они суть слава души в венце из добродетелей, а когда они лишены правил, они все — их смешение, их снежение, их бесчестие (Беседа, , ). Тем не менее другие определения предполагают устойчивость духовного опыта (l’immanence de la spiritualité) внутри аффекта (Беседа на Песнь Песней, , ) Область неподобия. Бычье тело. Не прилагать к человеческим эффектам диалектику Троицы, как это сделал его друг Гийом де Сен-Тьерри, не отлучая более плоть от духовного опыта, становящегося еще более эфирным, не забывая и о присутствии духа в этой плоти, которая и образует область фундаментального неподобия между человеком и Богом. Это в действительности понятие области неподобия, введенное святым Августином: оно и позволило Бернарду мыслить аффект как освоенный (habité) Божеством, но уже в другой логике — «логике несходства»: аффект, который нельзя назвать неозначенным, но смысл которого никак не сходится с упорядоченным божественным смыслом. В противоположность дуализму де Баи или Лютера, Бернард видит в этом неподобии и некоторое достоинство, потому что это неподобие цивилизует (приручает) в человеке то же движение, которое отличает зверя («быка»). Сам ли сложный, гетерогенный, подспудно конфликтный характер «воплощенного» христианства подтолкнул Бернарда уделить особое внимание неподобию или даже исконной двойственности человеческого опыта, в котором любовь всегда приобретает драматичное выражение? Всегда получается так, что любящая мысль становится воинственной, оборачивается тяжелой болезнью, причиной (sujet) частых болей в желудке и рвоты, во свидетельство о наличии тела, которое Бернард без смущения называет «быком». «Есть два места для разумной души, нижнее, в котором она управляет, и верхнее, в котором она обретает покой. Нижнее, это то самое, в котором она правит, есть тело, а высшее, то, в котором она находит покой, есть Бог… Наше тело находится между духом, которому оно обязано служить, и желаниями плоти, иначе говоря, побуждениями тьмы, которые ополчаются против души, так что она как бык между крестьянином-погонщиком и своеволием». Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 201

201

22.11.2010 15:41:27

Такое неподобие в буквальном смысле управляет мыслью Бернарда. Чем больше эта мистика минует это тело-быка, чем больше отводит ему место в загоне, тем больше «бык» предает себя аффекту и эросу, направляемым, продиктованным, взращенным в нас благодатью Другого. Желание: насильственное и чистое Драматическое понимание любви у Бернарда подпитывается и другим понятием, дополняющим понятие аффекта, — понятием желания, общую характеристику которого дал уже Августин: «желание есть вожделение отсутствующих вещей» (rerum absentium concupiscentia). Если аффект вызван проприоцептивными эмоциями, то желание — притяжением к внешнему объекту. Бернард, помещая желание, стремление к Богу в иной план, хочет укоренить это мистическое стремление в первоначальном человеческом вожделении, которое он чеканно называет «жаждой» (voracitas). Сам Бог не просто не лишен такого стремления, но Он первым к нам стремится, Он нас жаждет. Бог… жаден до нас? «Брачный пир есть залог… Бог Отец нас слушает, Он к нам стремится (или: нас желает) не только по причине Своей беспредельной любви — как Его единородный Сын на лоне Отчем нам рек: Мой Отец любит вас, но и ради самого Себя, как изрек Пророк: Не ради вас это творю, но ради Себя». Отметим это зеркальное движение: мое желание, стремление должно удовлетвориться Им, потому что Он удовлетворяет Свое стремление и создает меня по Своему образу. Такая зерцаловость христианской любви и порожденная им сублимирующая реприза нарциссизма встречаются весьма часто: примеры можно найти у святого Фомы Аквинского. Возлюбленная идеальность любви приводит к постижению человеческого опыта, через отсылку к непосредственным объектам, которые и утоляют желание индивида. Мы здесь встречаемся со своего рода «первичным нарциссизмом», который невозможно преодолеть иначе, чем вопреки предполагаемой нами позиции Другого, потому что он, в свою очередь, не может пренебречь вдохновением самоудовлетворенности и тотальной удовлетворенности, которая и понимается как аффективная. Полнота и лишенность Точно так же, благодаря изначальной зеркальной привязанности к своему Другому, возникает страстное стремление к отсутствующему, страсть жадная, тотальная, непереносимая — на самом гребне аффекта; и затем, руководимое волей и мудростью, оно становится чистым желанием. Слово «чистый» для Бернарда означает преисполненный смешением с Возлюбленным Богом. «Ваши действия, ваша ревность, ваше вожделение станут как лилии, чистые и благоуханные». Тем не менее Бернард никогда не забывает, что такая полнота в состоянии блаженства предполагается и ожидается в последнем «распрямлении», после целой последовательности аффективного опыта, вклю-

202 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 202

22.11.2010 15:41:27

чая лишение как преддверие отождествления с идеальным Объектом. Бернард не прекращает подчеркивать несходство, гетерогенность (любящего и друга, жениха и невесты, человека и его Бога), приводя в действие целый каскад аффектов: эрос — это также слабость, рыдание, тоска, муки ради попытки соединиться с другим. Терпение есть условие наслаждения, так же как и наслаждение есть побуждение к новому терпеливому поиску. Что это? Мазохистская диалектика наслаждения под командованием идеала столь же любимого, сколь и фундаментально сурового? Неутомимо диагностицируемое Бернардом, вожделение совершает свой путь ради блаженства, пытаясь до смешения отождествиться с идеалом, с Единым, — и так оно участвует в особом движении равновесия и собственного ограничения. Плотская любовь здесь стоит у истоков (она изначальна если не деюре, то де-факто), так как она есть дублирование ведущей к Богу возвышенной любви; она полнота, но также и лишение, которые вместе управляют собственно возвышенной любовью; в ее святом насилии соприкасаются ересь и свобода; и яростна она настолько, насколько желание сопровождается аффектами неукротимыми и потому возвышенными. («Это насыщение без пресыщения, это вопрошание всегда бодрствующее, но не беспокойное, это вечное, неизъяснимое вожделение, которое никогда не ослабевает» (Трактат о любви Божией, II, .) Чередование аффектов превращает любовь по Бернарду в сложную конструкцию, вызывающую как для понятия «чистой любви», так и для пелагианского утверждения «блаженства природы». Мы можем привести одно из множества выражений такого чередования амбивалентностей: «Мы любим наш дух также и плотью, когда сокрушаем ее молитвой, слезами, воздыханиями и рыданиями. И плоть нашу мы любим духовной любовью, когда, будучи вознесены Духом, мы хорошо исполняем духовные упражнения и рассудительно (discerne) подходим к хранению (conservatio) плоти» (Беседа, ). Гетерогенность остается в этих границах, в то время как их неоспоримая субординация существенной первичности божественной Идеальности становится в цистерцианской мистике, более чем в какой-либо другой доктрине, надлежащим и властным средством для определения бытия человека, так же как и его любовного опыта. Нет уже греха и мудрости, природы и знания — есть только любовь. Никакая философия не сравнится с таким психологическим исходом (réussite), дающим удовлетворение нарциссизму влечения тем, что возвысило его за пределы его собственной области, чтобы даровать ему сияние лика Другости. Мораль и счастье В предложенной Бернардом конструкции аффекты-вожделения-любови, которые отличаются друг от друга, не переставая держаться друг за друга, налицо и самое существенное для новой философии: моральное счастье связи с другим — подобным мне, моим братом. Единственный Другой становитЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 203

203

22.11.2010 15:41:27

ся инстанцией Высшего Блага, Бога, Который берет в рамки, задает направление и придает моральный характер блуждающему движению человеческих любовей. Он их подчиняет Своему величию, рискуя затмить их. Но мы все равно можем проанализировать человеческие любови, с ясностью столь же неумолимой, сколь и блаженной: насколько это позволяет та страдальческая, утонченная и блаженная по определению психология, которую Бернард Клервосский создал благодаря вере в Него. Когда о вере говорить не принято или ее положено «выносить за скобки», у нас уже не остается того чувства морального долга (в кантовском понимании), которое могло бы вернуть нам это счастье любви, каковым только и может быть, вероятно, определено человеческое существование. Одно из двух. Или разочаровавшееся человечество скатывается к массе потребителей, слепо тыкающихся в сексуальное довольство и другие технологические услуги оплодотворения и воспроизводства. Или же любовные опыты, в которых внутреннее и внешнее будут любить и раздирать, создавать и разрушать друг в друга, продолжая «усложнять свои игры», как сказала самая барочная из святых, Тереза Авильская, которая взялась сыграть в шахматы со своим Богом, растворяя тем самым все свои аффекты в Его бесконечной чистоте. Психоанализ, как мы его знаем, более трезво, но и с гораздо большей беззастенчивостью повторяет этот опыт: моральный долг осуществляется благодаря переносу и контрпереносу, с целью исторгнуть из себя отблески уже не божественной любви, но смысла и значения — чтобы обозначить способы их несходств в аффектах плоти, которые иначе не выскажутся, или, лучше сказать, чтобы напрямую встретиться с желанием и сохранить шанс для любви. Нас интересует логическое несходство аффектов, которое и предстоит прояснить. Я есть не только потому, что я есть пораженный аффектами, стремящийся и любящий, но я есть и есть только тогда, когда я стремлюсь прояснить аффект, желание и любовь. И так как никто лучше Терезы не говорил об имманентном влиянии идущей извне любви на внутреннюю жизнь любящего тела, я не могла продолжить этот доклад о предполагаемой «внешней обращенности» (extériorité) Бога иначе, чем обратившись к опыту аффектов, пережитому Терезой. III. Тереза бесконечно малая

Тереза, будучи телом и душой, четвертуется и вновь собирается в (и через) насильственное желание чувствовать и мыслить (одновременно!) Другое 7. Это то желание, что всецело держится на близости тел прикасающихся и испытывающих прикосновения, тел, затронутых аффектом. Такое желание узнается в своем аффективном насилии и становится безмерно звучным при просветлениях. 7 Ср. Kristeva Julia. Thérèse mon amour, récit, Fayard, .

204 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 204

22.11.2010 15:41:27

Прикосновение другого всегда уже налично само по себе: само прикосновение возвышается до принципа Другого, освящает чужестранца (как и всякую Другость) как некую совокупность аффектов, по Терезе, интимных и немеркнущих; причем сразу за аффектами по порядку следует психическая и физическая витальность. Это и есть «вода» (во всех четырех вариантах), становящаяся «вымыслом» (fictio, термин Терезы) аффекта. Вода, как говорит Тереза, может воспринимать и постигать как первочувство (по слову Аристотеля), что есть само прикосновение (я постигаю [perçois] воду кожей и слизистой оболочкой), и потому вода становится изначальным ощущением соприкосновения между «внутри» и «вне», плотью и духом, мной и другим. Я вижу в этом больше чем метафору, я вижу в этом метаморфозу (в смысле Бодлера: поэт не просто как вода, он становится водой), которая знаменует текучую динамику аффективного чувства, так что никакое означающее и значение не может схватить это чувство с определенностью (разве что Платон попытался накинуть аркан своего «подложного» понятия хора). Вода, как и аффект, одновременно есть инструмент, последнее прибежище зверей для выживания, т.е. постоянство звериного начала в человеческой zoé (жизни), и высочайшая человечность «такта», т.е. прикосновения, самое заостренное внимание, уделяемое трепетной и податливой психике. Тереза наделяет онтологическим статусом тело, которое всегда уже было затронуто/аффицировано и всегда было желающим; она приписывает ему — через амбивалентность звериности/такта — полифонию, полисемию, пластичность, которые свидетельствуют о множестве обителей сей новой души. Эти психические и телесные «обители» — не остатки затопленного континента, не руины на пустыре заброшенного Бесконечного, но, напротив, моменты влияния бесконечного желания, области, затронутые и захваченные его вечным движением. Текучесть вод в первых книгах и в самом деле сменяется пластичностью (ductilité) семи обителей, которые на самом деле — не прочный замок, но благодать прозрачности, пронизанной бесконечной игрой чувства с чувством. Чрезвычайная новизна Терезы состоит в этом воплощении бесконечного, что дает, в возвратном движении, восстановление тела в бесконечности связей (во всех писаниях и во всех основаниях). Революция, совершенная Терезой, была бесхитростно воспринята Лейбницем (–). Поливалентная совокупность тело-душа, которая сконструирована и записана в Терезе и благодаря ей невозможна, если она не содержит в своем бытии знак Бытия-Другим, который на нее наложен, причем извне (как в отношениях Фенелона и мадам Гийон). Такое становится возможно только при том условии, если эта совокупность тело-душа переживается не как точка, в которой никогда не сможет раствориться бесконечное, но как точка, в которой постоянно пребывает бесконечность Бытия Другим. Только если говорящий субъект, тело-и-душа, есть точка бесконечного и, напротив, бесконечность Бытия Другим «представлена» Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 205

205

22.11.2010 15:41:27

в точке, где я есть. Более того, верная Библии Тереза могла обходиться без чрезмерного расширения своего знания, и поэтому она уточняет, даже не сознавая своего марранского происхождения: «Он»/Другой «запечатлен». Я перевожу: Я подвержена аффекту. «Мистический брак» и другие головокружительные формулы, такие как «я превратилась в Бога», так же как и бесчисленные иные, столь же немыслимые метафоры-метаморфозы, должны продемонстрировать такую модуляцию субъекта, который уже состоялся в и с Бесконечным и которого часто (если не всегда) Тереза отвергает в себе как чистое «безумие». Я не «знак», который «предполагает» внешнее для него Бытие (Создателя или Спасителя, любящего или судящего). Я причащаюсь Ему, я участвую в Нем, я нахожу себя в Нем, я есть Он без того, чтобы становиться Ему равным. Я есть место беспредельного означающего. В этой динамике постоянного перехода, мне принадлежащего, обычно говорит Тереза, сознание, как со-знание, уже не есть тотализация, но процедура снятия (enlèvement) и кенозиса (épuisement), благодаря которому бесконечное приближается к нам в своих всегда ускользающих границах. Здесь Тереза перестает быть депрессивной и страдальческое «несходство» превращается в барочное изобилие. Зачем нужно говорить «нехватка», «страдание», «преследование»? Тереза ответит: я тягощусь моим сопровождением вашего мира «Я», мира сирот Всего, потому что я — само влияние Бесконечного и иду к бесконечному. Мое Все, которое есть и Ничто, не имеет ничего общего с полнотой Всего. И во мне, в точке моего я, в этом ничто и обитает бесконечное. Итак, доказано, что Тереза как субъект (ее душа, как она говорит) имеет условие думать, что этот самый «субъект» бесконечен, когда «собран в точку». Это уже субъект не внешний и не внутренний по отношению к Бытию-Другим, но субъект дейксиса и анафоры: Вот! Это! (Ecce! Haec!) Этот субъект занят демонстрацией: обозначением бесконечной плюральности, которая рас-писывается (dé-signer), чтобы быть начертанной (inscrire) как союз тела и души. Такое соприкосновение субъекта с бесконечным, вполне в области несходства, и становится источником наслаждения: либидозной энергии, откровения Писания и исторического действия. В этом и состоит ее уверенность в истине, ее совсем не инфантильное спокойствие. Барочное искусство, особенно итальянское (вспомним Беллини с его потрясающим «Экстазом св. Терезы»), передает этот экспериментдемонстрацию логики соприсутствия плоти и духа, человека и бога, которая в зачатке содержится в факте Воплощения. Вместо заключения

Самоанализ Терезы, исключительный по углублению в то, что она «чувствует и выражает», позволил мне раскрыть гуманизм, ускользнувший от внимания французских просветителей, потому что такой гуманизм

206 Юлия Кристева

Logos_1_2011 copy.indd 206

22.11.2010 15:41:27

следует раскрытию любящего бессознательного, образуемого связями аффективными и/или любовными, межпоколенческими и историческими, предшествующими «говорящему существу». Действительно, Фрейд вполне мог бы думать — хотя он этого и не сформулировал — все то, что превозносит Тереза во всем своем написанном опыте. Ибо разве ее любовь не насыщается теми аффектами, которые Фрейд выводил в своей практике? Это как раз та любовь, которая осуществляет перенос в слышании, приписываемом нами словам, влечениям и аффектам наших пациентов. Хотя философия Фрейда заявляла о себе как о просветительской, ее бессознательное — несомненно, оно каббалистически и талмудически еврейское, но оно бессознательно действует как барочное. Барокко с его непостоянством, переливами, играми, постоянном пересмотре себя в движении — это и есть тот принцип любви (перенос), на котором и основывает себя психоанализ, на котором он и задерживается, когда пытливо исследует историю мифов, религий, искусств и литератур — все то, что Тереза проходит снова и снова благодаря своей усладительной вере, не забывая и о бесах, толкающих к погибели. Мы здесь оказываемся в эпицентре барочной революции, которая вновь обосновала христианскую веру, завещав мужчинам и женщинам века Просвещения новое тело любви. Трубадуры и Бернард, барочная Тереза и просветители. Почему же католики так мало гордились барочной революцией, которая сделала из каждого тела, звука и цвета точку бесконечного, воздействие бесконечного? В канун -летнего юбилея святой Терезы, который будет отмечаться в  году, нам еще остается время подумать вместе с ней о том, что новое обоснование гуманизма возможно, если исходить из всей европейской традиции, принимая ее во всем ее многообразии, в свете современного опыта. Перевод с французского Александра Маркова

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 207

207

22.11.2010 15:41:27

ň ‰~ƒ …€µ Á³

Моралисты в западне: ко(с)мическая хроника1

Т ак как читатели потребовали от меня более точных сведений о планете Моралия, где я имел счастье встретить месье Эразма и мадемуазель Глупость 2, я постараюсь вкратце рассказать вам далее о моих приключениях и (зло) счастьях. Модные философы

Вернувшись с Сириуса и промчавшись по орбите Меркурия, я ощущал себя все более чужим на родном земном шарике. Прозвище Растерянный, а лучше сказать — Более-чем-Растерянный [Plus-que-Perplexe], которое дражайшая маман дала мне в первые годы моей жизни, отметив мою крайнюю медлительность в понимании «жизненных вещей» (как это называл почтеннейший месье де Лафонтен), теперь так же хорошо шло мне, как перчатки. Для меня худшим злом всегда было уяснять самые ходовые выражения, слова на все случаи жизни. Например, такой простой вопрос «Как дела?» всегда ставил меня в неизъяснимый тупик. Что там вообще делает это «как», это гадкое слово, этот кашляющий урод? Его уже так запользовали, что в прожилках засело. А так как я всегда отличался меланхолическим темпераментом, то мне с детства все время внушали: «Нужно уметь брать жизнь [такой, какая она есть]». И что же это, по сути, должно означать? «Бери десерт», «возьмите вашу тетрадь» — это я понимал. «Не берите это так близко к сердцу и к печени» — как говорит там месье Монтень, это я тоже понимаю: с тех 1 Опубликовано в: Commentaire, no. , . Текст написан в продолжение «Малень-

2

ких человечков» (Commentaire, no. , ), за ним последовал «Психоаналитики на продажу» (в: Sur La Rochefoucauld. Freud et Karl Kraus (Psys à vendre). Rome: Biblink Editori, ). См. «Маленькие человечки» (Commentaire, no. , ).

208 Луи ван Дельфт

Logos_1_2011 copy.indd 208

22.11.2010 15:41:27

пор как мы миновали кольца Сатурна, нам известно их пагубное воздействие на тело! Но «брать жизнь»? В романах я, бывало, встречал выражение «взять женщину», а порой — «он ее взял». Так была ли жизнь женщиной? Однажды я прочел у Золя: «Он взял ее как гулящую девку». Так что же, жизнь была гулящей? С какой стороны подступиться к этому «брать»? Как с этим «иметь дело»? (Вечно эти каждодневные слова, самые затертые, самые заношенные, самые скособоченные.) По возвращении, принужденный «иметь дело» с земным шариком, я набросился на книги современных наших мыслителей. Разве это не естественно? Только о них и слышно. Весь мир их чествует, а мы им завидуем. Повсюду распространяется их мудрость. У них на все есть ответ, а значит, они всё знают, говорю я себе. Исполненный доверия, я обращаюсь к ним. — Друзья мудрости, — говорю я им, — я чувствую себя тут совсем потерянным. Буду вам очень признателен, если скажете — вы, кто знает, о чем: как следует браться за человека, мир, жизнь? Я набрался смелости и обратился к самому прославленному из них, месье Сартру. — Человек, — произнес он, — это бесполезное страдание. Такой ответ трудно было превратить в жизненное руководство. Я снова обратился к его ученейшим спутникам. — Друзья мудрости, — говорю я им, — где, право, мы сейчас находимся? Если это пресловутый театр мира, то он больше похож на мрачный театр теней. Но будьте так со мной любезны, объясните мне. Ибо, кажется, я попал в дурное место, если не сказать в ловушку. Приободрившись, я подошел к месье Фуко, светилу Коллеж де Франс. — Я возвещаю вам, — произнес он, — о смерти человека. В этом меня не смог убедить даже столь знаменитый ум, потому я снова прибег к вождям мысли. — Учителя человечества, — говорю я им, — я достаточно изучил тех, с кем вместе приходится плыть на этой галере: почти на всех лицах я читаю лишь жажду господства, жестокость, отвращение. Как же мне держать себя в этом плавании? Как нужно брать ее, жизнь? Я обратился к самому известному из иностранных философов, как меня уверили, оракулу, месье Хайдеггеру. Он долго молчал. — Ничто, — произнес он в конце концов, — ничтойствует. Das Nichts nichtet. О дальнейшем рассказывать не буду. Их ответы по-прежнему били мимо цели, мимо существования. Из этого следует (как они любят говаривать): пускай они лучше сами развлекают друг друга. Это ведь друг другу они дают представление. С поразительной точностью они вычислят расположение телекамер и просто вывернутся перед ними, представая лицемернее министров и жеманнее примадонн. В крайнем смущении я осознал, что разочаровался в мудрости. Неужели! Считать своими Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 209

209

22.11.2010 15:41:27

друзьями тех, кто несет галиматью, торгует чудодейственным порошком, напыщенных проповедников, которые ходят колесом перед телекамерами! Что же это были за ужимки, что за антраша эдакой сугубо медийной, сугубо бесстыдной философии? Симулякр? Что же приключилось с мудростью, отчего она стала продажной, как последние перипатетики? Я худел и хирел. «Должно же ей найтись верное применение», — повторял я. Но сам припустил изо всех сил вдогонку за мадемуазель Глупостью. «Приходи ко мне, когда пожелаешь, — бросила она мне, хохоча, перед расставанием, — и я тебе покажу другие игры, игры князя». Факультет расписался в своем бессилии, и меня потащили к известнейшему магу. Я все вертелся и ворочался на кушетке, лаканизированной по последней моде. Наконец, откашлявшись, я отвернул манжету, протянул руку и выставил ладонь вперед. И тогда маг произнес: — Из разбитого яйца получается Человек, а может даже и Женщинка 3. Несколько моих друзей заволновались, задвигались, и я заметил у своего изголовья великую жрицу, которой молва приписывала сверхъестественные способности. И хотя прежде никто не мог попрекнуть меня, будто в моей внутриутробной жизни я убил своего отца и даже счастливейшим образом сотворил все, что следовало, с моей бедной маман, я был дольтизирован всеми возможными способами 4. Прочь!

Желание вновь соединиться с месье Эразмом — и особенно с мадемуазель Глупостью — стало почти болезненным. Я пытался ему воспротивиться, но оно меня не оставляло: это было подобно воздушной тяге, я был словно бы намагниченный, влекомый в эфирное пространство. Я все завидовал циркачам на трапециях, эквилибристам, прыгунам с шестом или канатоходцам, акробатам, сомнамбулам, всем тем, кто меньше прочих связаны с миром, пребывая в невесомости. Меня не покидало гадкое впечатление, что я уже видел эту комедию с начала и до конца. Всеми своими силами я желал оказаться в объятиях той, кто, раскатисто хохоча, позволила мне взглянуть на землю «с нужного расстояния» (как говорил почтеннейший де Лябрюйер), заставив меня добрый десяток раз обернуться по ее орбите и даже позволив мне разглядеть там нечто комическое. 3 «A casser l’œuf se fait l’Homme, mais aussi l’Hommelette» — фраза Лакана, основанная 4

на игре с почти изобретенным им словом «hommelette» («женщинка»), созвучном слову «омлет». — Прим. ред. Неологизм автора «дольтизировать» происходит от имени популярного медийного педиатра Франсуазы Дольто, которую часто представляют как автора, «ответившего на все вопросы» о детях. Именно она выведена в тексте как «жрица со сверхъестественными способностями». — Прим. ред.

210 Луи ван Дельфт

Logos_1_2011 copy.indd 210

22.11.2010 15:41:27

Мне удалось сесть на корабль, отправляющийся к неведомым звездам, за триста девятнадцатый Млечный путь, что не было большой проблемой. Одна лишь мысль о подъеме меня успокаивала. В иллюминаторе я увидел, как мэтры философии в исступлении дрыгаются, творят непотребства и красуются перед камерами пуще прежнего. Бернар-Анри Леви так вертелся и кривлялся, что даже зубы его нельзя было отчетливо разглядеть. Мэтры приветствовали мой отлет разными шуточками и сальными жестами. Я был на вершине блаженства, что покидаю столь бесплодную землю, алчущий счастья. «Какое блаженство! — воскликнул я. — Прощай, убогий шарик, прощайте, месье философы!» Моими спутниками в этом путешествии стали «нефтяники» из ELFАквитании, борцы за права человека, специалисты по клонированию человека, добрый десяток производителей и даже торговцев оружием. Наш полет продолжался благополучно первые три года. Он создавал прекрасную качественную невесомость, величественное высвобождение из земных оков, от которого на земном шарике нас избавляют только сновидения. Однако до пункта назначения мы так и не добрались. В каких-то десяти миллионах километров от ковша Большой Медведицы наш кораблик сорвался со своей орбиты и рассыпался на тысячи мелких кусочков в черной дыре. Все мои спутники погибли, лишь я выжил в кораблекрушении. Благодаря кодированному сообщению, которое я наверняка получил от Глупости, мне удалось установить правильный курс на своей спасательной капсуле. И вот, преодолев более тридцати миллиардов световых лет, я снова вступил на планету Моралия. Увы, ни следа моей подруги! Вообще, ни одной живой души. Всюду скаредный пейзаж, насколько хватает взгляда. Я блуждал целых десять дней и десять ночей. Изможденный, я ударился о большую бочку, примостившуюся на краю канавы. Внутри — человеческая форма жизни, волосатая и грязная. Никакого ответа на мои лихорадочные вопросы. Эта форма бормотала: «первое истребление… девяносто процентов видов… шестьдесят пять миллионов лет… исчезновение динозавров…» Погруженный в свои расчеты, одержимый даже не поднял глаз. Оскорбленный совершенной его нецивилизованностью, я потребовал указать, где находятся мои друзья. Наконец он поднялся, обратившись ко мне всей своей фигурой… фигурой скорее не человека, а собаки. Внезапно он зарычал: — Слишком поздно, гомункул! Убирайся! И поскорее! Проваливай на свой земной шарик! Резким движением он достал со дна бочки фонарь и поднес прямо к моему лицу (хотя был ясный день): — Ради Зевеса, это еще хуже, чем в Афинах, хотя и минуло больше двадцати веков! Ни одного настоящего! Человека, найдите мне хотя бы одного, кто был бы просто человеком! Вы забыли всякую меру! То, что с вами происходит, — поделом! Хорошо же вы искали! Вы только смеялись нам в лицо! Вы нас оставили в этой дыре! Нет у вас больше ни карЛ 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 211

211

22.11.2010 15:41:27

ты, ни астролябии с компасом! Вы все окунулись в смутные верования, в чад речей, в варварские идеологии, разрушительные для ума и души! Вы совершили жестокие и непростительные преступления. Вы утратили всякий стыд. Вы уже не знаете, к кому и к чему вам стремиться. Вы целиком в «культуре предприимчивости», «культуре воздаяния», «культуре наживы»! А что же дорогой Цицерон, кто говорил с вами о «культуре духа»?! А дорогой Монтень, кто говорил с вами о «культуре души»?! А мы, кто возлагал на вас такие надежды?! К чему были все эти наши поиски добра, истины, красоты, что извлекли вы из всего нашего к вам дружеского отношения? Возвращайся-ка к своим могильщикам культуры! Мне хотелось его перебить. Но он бушевал, как ураган: — Вы все испортили, вплоть до величественного звания, нам дарованного! Вы жертвы самого нелепого недоразумения! Горе вам! Вы полагаете, будто «моралист» означает «морализер», «проповедник». А ведь это мы, истинные философы, «философы жизни», как говорит наш друг Дильтей, «зрители жизни», как говорит друг Монтень! А вы, бесформенные, безвольные, все более и более неблагодарные, безрассудные, скучные! Вы смеете зевать, как только вам напоминают о нас, классических моралистах, греках, римлянах, настоящих европейцах, настоящих ученых, настоящих знатоков жизненных дел! А вы гниете в своем неведении, и это вовсе не то благое неведение, которое себя сознает, но дремучее и наглое невежество. Вы дрыхнете на сундуках с сокровищами! Месье Паскаль говорит даже, что в вашем сне, вашем отупении есть уже что-то сверхъестественное. Вы имеете очи и ничего не видите! Вы имеете уши и глухи, как горшки! А мы проповедовали в пустыне. Метали жемчуг перед свиньями. — Месье, — говорю я, потрясенный до мозга костей, — я и прибыл сюда, рискуя жизнью, как раз для того... чтобы научиться. — Ха! От кого еще! Тебе больше по нраву подружка Эразма! Но предупреждаю тебя, она совершенно чокнутая. Сходи к Мишелю Онфре! Анархист, «гедонист и грамшианец» — вот философ в твоем железном веке! Пусть он станет твоим проводником! Он знаменитый учитель жизни! Да, он «торговец мечтами», как его назвал наш Ален, настоящий философ, но он по-настоящему «бдит умом». Передо мной был аятолла, вроде месье Тертуллиана и его сообщников, которые в прошлый раз приняли меня весьма враждебно. Но не обращался ли он не столько ко мне, Растерянному, сколько через меня к модным мудрецам, каковые столь сильно разочаровали и меня самого? А он продолжал метать громы и молнии: — Вы все получили на серебряном блюде! Все вопросы, которые вы разбираете, больше того, даже те, что вы еще не способны поставить, вопросы о смысле вашей жизни, о человеческом пути, о той партии, которую вам надлежит сыграть в театре мира, о добре и зле, долге, чести, блаженстве… все это мы для вас уже обтесали, высветлили, прояснили, все это мы преподнесли вам в наших писаниях, шедшими нарасхват…

212 Луи ван Дельфт

Logos_1_2011 copy.indd 212

22.11.2010 15:41:27

Вы же на это полностью положили, несчастные! Лозунг, которым вы все решили руководствоваться, прямо как этот пресловутый Тапи: «На рассуждения моралистов я кладу совершенно». Выметайся, гомункул, у меня много дел, а ты мне мешаешь. Мне нужно продолжать свои подсчеты. Еще есть надежда. Я читал Хьюберта Ривза. Пять истреблений жизни было до сей поры. Следующее может стать тем самым. Тогда наконец мы избавимся от всех вас. Отойди, не заслоняй мне солнца, увалень! Не хочу иметь больше ничего общего с вашим отродьем! Справляйтесь сами! Я уже достаточно дал. Не надо было нас бросать! С необычайной резвостью он скрылся в бочке. Я счел его случай безнадежным. Я поднял свой узел. Он был уже весь покрыт его подсчетами. Я различил каракули: «Плюс десять миллионов лет… истребление от падения метеорита… Новое вымирание: еще тридцать пять процентов видов… Человек тогда точно останется лишь ископаемым!» Я ринулся прочь как можно скорее. На перекрестке дорог я заколебался, вертясь во все стороны. И — о, утешительные противоречия человеческой природы! — сумасброд высунул руку из своей бочки и указал, в каком направлении надлежало двигаться. «Невидимый колледж»

После многих часов ходьбы и встретил кряжистого старика, сидящего на валуне, чья подзорная труба была наведена на Землю. Дав мне немного отдохнуть, он потребовал рассказать ему о моих приключениях. — Приключениях? — возмутился я. — Да скорее уж злоключениях! — И я ему поведал, одно за другим, обо всех приключившихся со мною несчастьях, о вздорности притворных друзей мудрости — и так вплоть до неласкового приема, оказанного мне бочкожителем. — Вы даже не знаете, сколь счастливы, что прибыли к нам. Все прочие планеты столь же неблагодарны, как и Земля, но здесь, в ожидании случайного корабля, на котором вы смогли бы продолжить свое путешествие или, если того пожелаете, вернуться домой, вы можете вполне насладиться совершенно уникальной перспективой. Я попросил его в свою очередь поведать мне историю его жизни. — С большой охотой, — согласился он. — Много слов не понадобится. Я появился на свет в Лондоне, в  году, в правление Анны Стюарт. Сегодня мои родители, месье Джозеф Аддисон и месье Ричард Стил, относятся к числу позабытых знаменитостей. Но нужно знать, что в свое время и тот и другой пользовались весьма лестной репутацией. Уверяю вас, что все это благодаря мне. Вся Европа восхищалась, передавая из уст в уста, тем редкостным характером, который я от них, несомненно, унаследовал. Меня называли тогда Мистером Наблюдателем 5. Совер5

Стил и Аддисон, редакторы ежедневного листка «Spectator» (–), вместе с несколькими его авторами, писали заметки от лица вымышленного персонажа Mis-

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 213

213

22.11.2010 15:41:27

шенно точно, что я всю свою жизнь не оставался даже на малую долю секунды без того, чтобы не понаблюдать за человеческим родом. Столь же верно (и это подтверждают слухи), что я целых пятьдесят лет кряду каждый день посещал одну и ту же кофейню, не обратив ни слова ни к кому из посетителей, всякий раз прячась за газетой, чтобы лучше всех разглядеть. За это столь упорное исследование, после отведенного мне земного пути, я был возведен в достоинство почетного гражданина тех мест, где мы находимся в настоящее время. А на следующий год меня избрали бессменным секретарем «Невидимого колледжа», основанного славнейшим канцлером Бэконом, со всеми причитающимися правами и привилегиями. Он остановился. Я, кажется, увидел искорку лукавства в его взгляде. Я стал упрашивать, чтобы он подробнее рассказал мне о «наблюдателях жизни» и о его колледже со столь удивительным названием. Но он упорно хранил молчание. Я внимательнее посмотрел на этого господина. Ничего так не поражало в нем, как взгляд. Сколь бы он ни пытался умерить силу и яркость взгляда, чтобы сделать его менее пронзительным, было понятно, что именно в нем сосредоточена вся его жизнь. Благодаря несомненному усердию и дисциплине, он, казалось, научился повелевать своими глазами, более того, господствовать над ним, сдерживая, приручая свой безмерный аппетит к разглядыванию, свою паноптическую страсть. Этот человек был Оком. Можно сказать, что он впитывал, иссушал весь мир своим взором. Он заметил, — конечно же! — что и я пытаюсь его рассмотреть. — Вам угодно знать о Наблюдателях Жизни, — произнес он наконец. — Вы уже оправились от усталости? Достанет ли вам сил следовать за мной? Мы всегда готовы предоставить кров случайному путнику. Да только таких пока не было. Что же, странник, добро пожаловать в наш колледж! Перевод с французского Александра Маркова под редакцией Александра Бикбова

ter Spectator, т.е. Мистер Наблюдатель. Заявленной целью издания было «оживить мораль остроумием и смягчить остроумие моралью... привести философию... в клубы и собрания, за чайные столики и в кофейни». — Прим. ред.

214 Луи ван Дельфт

Logos_1_2011 copy.indd 214

22.11.2010 15:41:27

Авторы

Александр Бикбов (р. ). Социолог. Заместитель директора Центра современной философии и социальных наук при Философском факультете МГУ , ассоциированный сотрудник Центра Мориса Хальбвакса (Франция), редактор журнала «Логос». Составитель сборников и тематических номеров по времени и пространству в социальной теории, социологии философского знания, нарушениям социального порядка. Темы исследований и последних публикаций: модели социального порядка и восприятие неравенств, международные образовательные реформы и научные политики, политические стратегии интеллектуалов, социология российских и французских социальных наук. Люк Болтански (р. ). Социолог. Сотрудник Высшей школы социальных наук (Франция). Один из основателей «прагматического направления» во французской социологии. Темы исследований и недавних публикаций: роль критики в динамике капитализма, совместимость теоретических программ социального объяснения, формирование идентичности в сетевом обществе, дискурс политической полезности общественных наук. Соавтор исследования «Новый дух капитализма» (, русский перевод ). Среди последних книг: «Страдание на расстоянии. Гуманитарная мораль, СМИ и политика» ( / ), «Зародышевое состояние. Социология аборта и порождения» (), «Сделать реальность неприемлемой» (). Фредерик Гро. Философ. Преподаватель политической философии в университете Париж- и в Институте политических исследований (Франция). Специалист по Фуко, соиздатель ряда текстов и курсов Фуко в Коллеж де Франс, в частности, «Герменевтика субъекта», «Управление собой и другими». Темы недавних исследований и публикаций: политики насилия, эволюция представлений о войне, терроризме и безопасности, ключевые понятия работ Фуко. В числе последних книг: «И да будет суд. Наказание при демократии» (в соавторстве, ), «Состояния насилия. Эссе об окончании войны» (), «Добродетели судьи» (в соавторстве, )», Философия пешехода» (). Пьер Дардо. Философ. Преподаватель философии в лицее Жюля Ферри (Париж), участник ассоциации «Социализм сейчас», член Общества Луизы Мишель. Области исследований: философия Маркса и Гегеля, левая политическая теория, неолиберальная доктрина и возможности ее критики. Книги в соавторстве: «Спасти Маркса?» () и «Новый смысл мира» (). Венсен Декомб (р. ). Философ. Сотрудник Высшей школы социальных исследований (Франция), ассоциированный сотрудник Института Жана Нико (Франция), лауреат Большой премии по философии Французской Академии (). Темы недавних исследований и публикаций: аналитическая философия, теория дискурса, философия действия. Среди последних книг: «Институции смысла» (), «Дополнение к субъекту» (, русский перевод ), «Медвежьи резоны и другие опыты практической философии» (), «Философия политического суждения» (), «Последние новости обо мне» (в соавторстве, ). Луи ван Дельфт. Специалист по французским моралистам. Заслуженный профессор французского языка и литературы университета Париж- (Франция), лауреат премий Французской Академии (, ), Академии моральных и политических наук Франции (). Темы недавних исследований и публикаций: философия и литература XVII – XVIII вв., анатомия и литература в эпоху научных революций, французский театр Классической эпохи и современности. Среди последних книг: «Литература и антропология. Человеческая природа и характер в Классическую эпоху» ( / ), «Наблюдатели жизни. Генеалогия моралистского взгляда» (), «О Ларошфуко, Фрейде и Карле Крауссе» (), «Моралисты: апология» ().

Л 1 (80) 2011

Logos_1_2011 copy.indd 215

215

22.11.2010 15:41:27

Филипп Десколя (р. ). Антрополог. Директор лаборатории социальной антропологии в Высшей школе социальных наук (Франция), профессор Коллеж де Франс (избран в ), редактор журнала «Tracés», лауреат серебряной медали Национального центра научных исследований (Франция). Темы исследований: сравнительная антропология социального производства природы, основные способы идентификации и различения субъекта в окружающем мире, становление и функционирование натуралистической системы мышления Западной цивилизации, этнография обществ индейцев Америки. Наиболее известные из последних книг: «Копья сумерек: общество хиваро Верхней Амазонки» ( /  / ), «За гранью природы и культуры» (, готовится перевод на русский язык). Юлия Кристева (р. ). Психоаналитик, философ, писатель. Преподает литературу XX века в университете Париж- (Франция) и семиологию в Университете Нью-Йорка (США ), член Университетского Института Франции (избрана в ). Одна из основных представителей «семиотического поворота» во французской теории литературы и гуманитарных науках. Автор публикаций по семиологии, теории литературы, психоанализу, а также художественных произведений. Последние книги, переведенные на русский: «Силы ужаса. Эссе об отвращении», «Избранные труды: разрушение поэтики», «Смерть в Византии», «Черное солнце. Депрессия и меланхолия». Эв Кьяпелло (р. ). Специалист по менеджменту. Преподаватель отделения бухгалтерского учета и управленческого контроля Высшей коммерческой школы (Франция), ко-директор программы «Альтернативный менеджмент». Темы исследований: управление культурными институтами, трансформации капитализма, господствующие идеологии в экономике. Соавтор «Нового духа капитализма» (русский перевод: ), автор книги «Художники против менеджеров. Культурный менеджмент перед лицом артистической критики» (). Кристиан Лаваль. Философ, социолог. Сотрудник Центра Бентама и Группы исследования и наблюдения за демократией при университете Париж- и Национальном центре научных исследований (Франция), сотрудник Института исследований Объединенной федерации проф союзов, член научного совета ассоциации Attac, редактор журнала «MAUSS ». Темы недавних исследований и публикаций: классическая политическая экономия и философия утилитаризма, теория И. Бентама, история и логика неолиберальной доктрины, социальные следствия неолиберальной политики. Среди последних книг: «Иеремия Бентам: уловки капитализма» (), «Школа — не фирма. Неолиберальный штурм общественного образования» (), «Человек экономический. Эссе о происхождении неолиберализма» (, русский перевод ), «Новый смысл мира» (в соавторстве, ), «Битвы Маркса» (). Жан-Люк Марион (р. ). Философ, теолог. Преподаватель философии в университете Париж- / Сорбонна (Франция) и в Чикагском университете (США ), член Французской Академии (избран в ), иностранный член Национальной академии Линчеи (Италия), редактор серии «Épiméthée» в издательстве PUF . Один из ведущих представителей «теологического поворота» во французской феноменологии. Среди последних книг: «О приращении. Исследования избыточных феноменов» ( / ), «Эротический феномен» (), «Видимое и раскрытое в откровении» (), «Вместо себя: подход Блаженного Августина» (), «Отрицательная достоверность» (). Мишель Терещенко. Философ. Преподаватель философии в университете Реймса (Франция) и Институте политических наук в Экс-ан-Прованс (Франция). Темы недавних исследований и публикаций: моральная и политическая философия современности, критика утилитаристской парадигмы, допустимость пытки в демократических обществах. Среди последних книг: «Любовь и безысходность» (), «Этот непрочный глянец человечности. Банальность зла, банальность добра» (), «О верном использовании пытки, или Как демократии оправдывают непростительное» ().

216 Авторы

Logos_1_2011 copy.indd 216

22.11.2010 15:41:27