Эмпиризм и философия сознания 9785943803208

396 88 1MB

Russian Pages [224] Year 2021

Report DMCA / Copyright

DOWNLOAD FILE

Эмпиризм и философия сознания
 9785943803208

Citation preview

wilfrid sellars

empiricism and the philosophy of mind introduction by richard rorty study guide by robert brandom

Harvard University Press

уилфрид селларс

эмпиризм и философия сознания введение ричарда рорти комментарии роберта брэндома

Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге 2021

УДК 16 ББК 87.4 С29

Редакционный совет серии: О. В. Хархордин (ЕУСПб), В. Л. Каплун (ЕУСПб, НИУ ВШЭ (СПб), СПбГУ), В. С. Вахштайн (МВШСЭН) Published by arrangement with Harvard University Press Публикуется с разрешения Harvard University Press Перевод с английского Г. С. Рогоняна (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Санкт-Петербург) Научный редактор Л. Б. Макеева (Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики», Москва) Селларс У. С29 Эмпиризм и философия сознания / Уилфрид Селларс ; введение Р. Рорти ; комментарии Р. Брэндома ; [пер. с англ. Г. С. Рогоняна; науч. ред. Л. Б. Макеева]. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2021. — 218 с. — (Прагматический поворот; вып. 11). ISBN 978-5-94380-320-8

«Эмпиризм и философия сознания», самая важная работа крупнейшего американского философа XX века Уилфрида Селларса (1912–1989), представляет собой краткое изложение всей его философской системы и одновременно является ключевым документом в истории философии. Впервые опубликованная в виде эссе в 1956 году, она привела к кардинальным изменениям в аналитической философии, оборвав ту связь — в виде учения о «знании по знакомству», — которая объединяла Рассела и Айера с Локком и Юмом. Критика Селларсом Мифа о Данном в «Эмпиризме и философии сознания» заставила аналитическую философию отойти от фундаменталистской направленности логического эмпиризма и поставила под сомнение саму идею эпистемологии. Введение Ричарда Рорти, рассматривающего сочинение Селларса в контексте современной философии, а также комментарии Роберта Брэндома делают это сложное, но бесспорно значимое в истории аналитической философии сочинение ясным и понятным для всех. УДК 16 ББК 87.4

ISBN 978-5-94380-320-8 © 1997 by the President and Fellows of Harvard College © Рогонян Р. С., перевод на русский язык, предисловие, примечания, 2021 © Европейский университет в Санкт-Петербурге, издание на русском языке, 2021 © Кузьминский К. А., дизайн серии, 2021

содержание

Гаррис Рогонян. Предисловие переводчика

7

Ричард Рорти. Введение

18

Уилфрид Селларс. Эмпиризм и философия сознания

31

I. Двусмысленность в теориях чувственного данного II. Другой язык? III. Логика глагола ‘выглядит’ IV. Объяснение глагола ‘выглядит’ V. Впечатления и идеи: логический аспект VI. Впечатления и идеи: исторический аспект VII. Логика глагола ‘означает’ VIII. Есть ли у эмпирического знания фундамент? IX. Наука и повседневное употребление X. Внутренние эпизоды: постановка проблемы XI. Мысли: классический взгляд XII. Наши райловские предки XIII. Теории и модели XIV. Методологический бихевиоризм против философского XV. Логика внутренних эпизодов: мысли XVI. Логика внутренних эпизодов: впечатления Литература

32 45 53 69 77 81 89 93 105 112 115 118 122 126 130 136 146

Роберт Брэндом. Комментарии

149

Часть I [1]–[7]. Двусмысленность в теориях чувственного данного Часть II [8]–[9]. Другой язык? Часть III [10]–[20]. Логика глагола ‘выглядит’ Часть IV [21]–[23]. Объяснение глагола ‘выглядит’

150 163 166 181

5

содержание

Часть V [24]–[25]. Впечатления и идеи: логический аспект Часть VI [26]–[29]. Впечатления и идеи: исторический аспект Часть VII [30]–[31]. Логика глагола ‘означает’ Часть VIII [32]–[38]. Есть ли у эмпирического знания фундамент? Часть IX [39]–[44]. Наука и повседневное употребление Часть X [45]. Внутренние эпизоды: постановка проблемы Часть XI [46]–[47]. Мысли: классический взгляд Часть XII [48]–[50]. Наши райловские предки Часть XIII [51]–[52]. Теории и модели Часть XIV [53]–[55]. Методологический бихевиоризм против философского Часть XV [56]–[59]. Логика внутренних эпизодов: мысли Глава XVI [60]–[63]. Логика внутренних эпизодов: впечатления

183 183 185 186 198 202 206 207 209 210 211 213

предисловие переводчика Гаррис Рогонян

Уилфрида Селларса часто называют одним из самых систематичных философов в англо-американской философской традиции, и в эссе «Эмпиризм и философия сознания» (1956) эта систематичность представлена в наиболее выраженном виде. Такая особенность его философской работы заслуживает упоминания, поскольку она во многом шла вразрез с общей тенденцией аналитической философии первой половины XX века — фокусироваться на решении отдельных проблем в конкретной области, будь то философия языка, эпистемология или философия сознания. Построение философских систем как некоего всеобъемлющего взгляда на мир считалось чем-то предосудительным, пережитком ­грандиозных метафизических проектов прошлого, с которыми аналитическая философия должна порвать. Тем не менее Селларс настаивал именно на таком «комплексном» подходе к философским проблемам, помещая их в фокус того, что он называл «синоптическим» взглядом на мир и место человека в нем. Такой взгляд должен был, по мнению Селларса, пре­одолеть противопоставление «научной» и «повседневной» точек ­зрения на человека. Противопоставление этих двух точек зрения, полагал Селларс, определяет всю современную философию, начиная с Нового времени и до наших дней, и именно оно вызвало к жизни многие философские вопросы, например, о природе сознания, языкового значения, тождества личности, свободы воли, норм, ценностей и многого другого. Действительно, сегодня сложно найти философа, который так

7

гаррис рогонян

или иначе не отдавал бы приоритет одной из сторон этого противостояния или не занимал бы по отношению к ним определенную позицию. Подробнее о «синоптическом» взгляде Селларс пишет в другой часто цитируемой его работе — «Философия и научный образ человека» 1, которую можно рассматривать в качестве метафилософского дополнения к эссе «Эмпиризм и философия сознания». Она начинается со слов, уже ставших визитной карточкой его философии: «Задача философии, если абстрактно ее сформулировать, заключается в том, чтобы понять, как вещи в самом широком смысле этого слова связаны между собой в самом широком смысле этого слова». Вместе эти две работы образуют своего рода философский манифест Селларса 2. Тем не менее такая систематичность делает работы Селларса сложными для понимания, поскольку в своих работах он часто подразумевает больше, чем открыто заявлено. Как отмечает Уиллем де Фриз, Селларс был систематичным «не в том смысле, что полагал, будто существует некая априорная структура или порядок философских утверждений, раскрытием которых и занимается философ (будь то more geometrico à la Спиноза или more dialectico à la Гегель). Он систематичен в том смысле, что рассматривает философские проблемы не как независимые отдельные случаи… а как всегда возникающие в более широком контексте; 1 Sellars W. Philosophy and the Scientific Image of a Man // Sellars W. Science, Perception and Reality. New York: Routledge & Kegan Paul, 1963. P. 1–40. 2 Еще одним интересным продолжением эссе Селларса могла бы послужить его переписка с Родериком Чизолмом, опубликованная вскоре после публикации эссе Селларса (см.: Sellars W., Chisholm R. Intentionality and the Mental: A Correspondence // Minnesota Studies in the Philosophy of Science / ed. H. Feigl, M. Scriven, G. Maxwell. Vol. 2. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 1958. P. 507–539). В этих письмах Селларс и Чизолм обсуждают главным образом связь интенциональности и языкового значения, отталкиваясь от того, как эта тема освещена в эссе, с которым Чизолм ознакомился в виде рукописи еще до публикации. Ценность этой переписки подтверждается тем, как часто на нее ссылаются, в том числе Ричард Рорти и Роберт Брэндом в настоящем издании. Эта переписка позволяет проследить, как будет выстраиваться основная интрига в дискуссиях об интенциональности во ­второй половине XX — начале XXI века. 8

предисловие переводчика

они требуют не столько разрешения с помощью выдвижения определенного тезиса, сколько создания... адекватной модели, позволяющей понять, как конкретное явление или головоломка вписываются в более широкое и связное целое» 3. Такой подход не мог не отразиться на содержании работ Селларса — почти каждая статья так или иначе отсылает к другим, в которых содержится более детальное обоснование или развитие затронутых в ней тем. Эссе «Эмпиризм и философия сознания» в этом смысле находится в привилегированном положении, поскольку в нем нашли свое отражение пусть и не все, но многие важные для Селларса темы. Здесь следует отметить, что, по мнению Роберта Брэндома, «Эмпиризм и философию сознания» необходимо рассматривать также в контексте работ Селларса, посвященных семантике модальных понятий и написанных практически в то же самое время 4. Данное эссе, полагает Брэндом, содержит только часть общей критики эмпиризма. В каком-то смысле оно расчищает путь для более содержательных аргументов, к формулировке которых Селларс подступал задолго до его написания. Дело в том, что в «Эмпиризме и философии сознания» Селларс имеет дело только с определенными версиями эмпиризма, при этом он практически не рассматривает в нем те версии, которые связаны с семантикой модальных понятий. Речь здесь идет об известном скептицизме — от Юма до Куайна — в отношении модальных понятий и о попытках редуцировать эти понятия к описаниям в чисто экстенсиональных терминах. Это не значит, что семантика модальных понятий не является для Селларса важной темой. Просто ему удалось разделить свою работу таким образом, что он смог выразить одни свои идеи (в «Эмпиризме и философии сознания»), не пускаясь в изложение и обоснование иных своих идей, которым посвящены другие его работы. Тем не менее без этого 3 Vries W. A. de Wilfrid Sellars (Philosophy Now). Chesham: Acumen Publishing and Montreal & Kingston: McGill-Queen’s University Press, 2005. P. 15. 4 Брэндом имеет в виду прежде всего следующие две статьи: Sellars W. Phenomenalism // Sellars W. Science, Perception and Reality. P. 60–105; Sellars W. Counterfactuals, Dispositions, and the Causal Modalities // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. Vol. 2. P. 225–308. 9

гаррис рогонян

общего контекста основной замысел эссе, считает Брэндом, остается во многом непонятным 5. Другая особенность эссе Селларса тесно связана с первой и заключается в том, что автор в нем предлагает не просто оригинальные решения для конкретных философских проблем, а определенный метод для их решения. Иначе говоря, он описывает такой подход, при котором традиционные философские понятия и проблемы, с ними связанные, рассматриваются с точки зрения их принципиально нормативной природы. В этом случае они часто предстают как своего рода концептуальные «искривления» в логическом пространстве разумных оснований. Последнее является таким пространством, логические «ходы» в котором и есть то, что мы называем человеческим познанием. Вкратце метод Селларса в эпистемологии можно охарактеризовать как обнаружение неочевидной нормативной составляющей, или, если угодно, нормативной подоплеки, в том, что интуитивно кажется естественно данным, будь то факты, вещи, реальность, переживания или чувства. Брэндом считает, что такой подход Селларса всегда предполагает два компонента: с одной стороны, это надежные диспозиции реагировать определенным образом на внешние стимулы, с другой — включение этих диспозиций в то нормативное пространство, в котором их реализация подчинена поиску и предоставлению разумных оснований 6. Поэтому эпистемология Селларса, придерживаясь 5 См.: Brandom R. Pragmatism, Inferentialism, and Modality in Sellars’s Arguments against Empiricism // Brandom R. From Empiricism to Expressivism: Brandom Reads Sellars. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2015. P. 120–144. 6 Не все согласны с такой инференциалистской интерпретацией «Эмпиризма и философии сознания». В частности, Брэндома критикуют за то, что он упускает или обходит стороной вопрос о необходимости авторитета первого лица в сообщениях о наблюдаемом положении дел. См.: Vries W. A. de, Triplett T. Knowledge, Mind, and the Given: Reading Wilfrid Sellars’s “Empiricism and the Philosophy of Mind”, Including the Complete text of Sellars’s Essay. Indianapolis: Hackett Publishing Company Inc., 2000. P. 87–88; McDowell J. Why Is Sellars’s Essay Called ‘Empiricism and the Philosophy of Mind’? // McDowell J. Having the World in View: Essays on Kant, Hegel, and Sellars. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009. P. 221–238. 10

предисловие переводчика

общей установки на натурализм, всегда имеет нормативную изнанку — этим она и отличается, например, от элиминативного материализма, стремящегося редуцировать нормативную составляющую нашего знания и опыта к тому, что поддается эмпирическому исследованию в современных науках. Более того, с границами этого нормативного пространства, если переформулировать известный афоризм Витгенштейна, совпадают и границы человеческой свободы. Как часто повторяет Брэндом, каждый познавательный или речевой акт человека предполагает ответственность за те или иные предпосылки и последствия этого акта. А предпосылки и последствия — это и есть то, из чего состоит логическое пространство разумных оснований, или, если угодно, пространство эпистемической и семантической ответственности. Неудивительно, что многие видят в этом подходе Селларса принципиально новое развитие кантовской философии. Более того, он сам рассматривал свою философию как кантовский ответ всей традиции эмпиризма. Монография «Наука и метафизика», которую он в предисловии назвал «сиквелом» эссе «Эмпиризм и философии сознания», начинается следующим образом: «История философии — это lingua franca, дающая возможность философам, или по крайней мере различным точкам зрения, общаться друг с другом. Философия без истории философии если и не бессодержательна или слепа, то как минимум нема. Поэтому если я и опираюсь в своем рассмотрении современных проблем на истолкование Канта и комментарии к нему, то только потому, что, на мой взгляд, есть множество очевидных параллелей между, с одной стороны, проблемами, которые стояли перед ним, и тем, как он их решал, и текущей ситуацией с ее требованиями — с другой. Так что было бы полезно использовать его как средство для такого общения, хотя, конечно, не только как средство. В целом, можно сказать, что его проблемы и наши затруднения проистекают из попытки серьезного отношения как к человеку, так и к науке» 7. Впрочем, все то же самое можно сказать не только о Канте — подобным образом Селларс поступал и в отношении других известных философов 7 Sellars W. Science and Metaphysics: Variations on Kantian Themes. London: Routledge & Kegan Paul, 1968. P. 1. 11

гаррис рогонян

прошлого. Действительно, немалую часть наследия Селларса составляют его работы по истории философии: Платон, Аристотель, философы Нового времени и, конечно же, Кант, которому посвящена не одна его статья 8. Однако история философии почти никогда не интересовала его сама по себе, но только в контексте современных проблем философии. «Эмпиризм и философия сознания», особенно те его разделы, которые посвящены Локку, Беркли и Юму, является наглядным тому подтверждением. Кроме того, отличительной чертой метода Селларса является то, что он, как правило, озабочен не выдвижением аргументов в поддержку определенного тезиса, а, как уже было сказано, поиском подходящей модели, в свете которой можно было бы рассматривать философские проблемы 9. Формулировка аргументов и формализм, свойственные аналитической философии, имеют для Селларса второстепенный и подчиненный характер. Главное — это то, насколько модель, позаимствованная из привычной области жизни, помогает понять интересующее нас явление и разрешить связанные с ним проблемы. Эта особенность сближает подход Селларса с научной методологией. Эссе «Эмпиризм и философия сознания» в этом отношении также являет собой показательный пример: дав краткий обзор построения научных теорий с помощью модели и комментария к ней (см. § 51), Селларс демонстрирует и одну из философских моделей — объяснение человеческого мышления на основе высказываний публичной речи. Очевидно, что такая многозадачность и тематическая насыщенность работы не могла не отразиться на ее структуре. Отступления, не­ ожиданные повороты (некоторые из них читатели могут заметить не сразу), откладывание на будущее, ретроспективные отсылки — все это делает 8 См. сборники его статей: Sellars W. Essays in Philosophy and its History. Dordrecht: D. Reidel, 1974; Sellars W. Philosophical Perspectives: History of Philosophy. Atascadero, CA: Ridgeview Publishing, 1977. Уиллем де Фриз справедливо замечает, что эти работы представляют ценность не только для тех, кто интересуется философией Селларса, но и сами по себе — из-за той скрупулезности и последовательности, с которыми Селларс подходил к реконструкции аргументов других философов. 9 Vries W. A. de Wilfrid Sellars (Philosophy Now). P. 13–15. 12

предисловие переводчика

эссе нелегким для понимания, даже если основная идея и направление в целом понятны. Особенно непонятной может показаться первая часть, посвященная теориям чувственного данного, — с одной стороны, в силу того, что она является отголоском дискуссий того времени, когда такие теории были распространены в эпистемологии, а с другой — оттого что Селларс в ней сразу приступает к критике этих теорий, никак заранее не обозначив координаты собственной точки зрения, на которые читатель мог бы ориентироваться. Поэтому возьму на себя смелость посоветовать тем, кому эта часть покажется сложной, в какой-то момент перейти сразу к третьей части — с тем, чтобы затем (например, после восьмой части, которая является своего рода «экватором» всего произведения) вернуться к первой и второй. Тем более что теории чувственного данного, как говорит Селларс, — это только одна из версий Мифа о Данном, критике которого и посвящено эссе. При этом не всегда понятно, когда Селларс приступает к рассмотрению других его версий или что, по его мнению, является общим для этих версий и в чем они отличаются друг от друга. Отсюда и потребность в комментариях, которую отчасти удовлетворяет Брэндом. Стоит также добавить, что Селларс прекрасно отдавал себе отчет в том, что «Эмпиризм и философия сознания» занимает центральное положение среди его работ и что многое в ней требует разъяснения. В 1974 году он прямо заявлял, что немалую часть из того, что он написал после 1956 года, можно рассматривать в качестве прояснения и защиты того или иного аспекта данного эссе 10. Авторы, тексты которых включены в эту книгу, — Уилфрид Селларс, Ричард Рорти и Роберт Брэндом — представляют, условно говоря, три поколения американского неопрагматизма. Конечно, у всех 10 Sellars W. Essays in Philosophy and its History. P. viii. Более полную информацию о Селларсе и его философии — помимо указанной выше книги Уиллема де Фриза — можно получить из следующих работ: O’Shea J. R. Wilfrid Sellars: Naturalism with a Normative Turn (Key Contemporary Thinkers). Cambridge; Malden, MA: Polity Press, 2007; Rosenberg J. F. Wilfrid Sellars: Fusing the Images. Oxford: Oxford University Press, 2007.

13

гаррис рогонян

троих очень разные представления о том, каким должен быть прагматизм сегодня. Но то, что введение к отдельному изданию эссе Селларса написал именно Рорти, во многом не случайно — не только потому, что Брэндом, под чьей редакцией вышла эта книга, был учеником того и другого, но и потому, что именно Рорти был одним из первых популяризаторов философии Селларса. Рорти опирался на работы Селларса начиная с самых ранних своих статьей в 1960-х годах, посвященных среди прочего «лингвистическому повороту» в философии 11. При этом одно из несомненных достоинств введения Рорти заключается в том, что, будучи блестящим историком современной философии, он, пусть и кратко, воспроизводит идейный и исторический контекст, облегчающий понимание эссе Селларса. Тем не менее рамка, которую образуют предисловие Рорти и комментарии Брэндома, задает только одну из возможных интерпретаций эссе — такую интерпретацию иногда приписывают «левому крылу» последователей Селларса, делающих акцент на его идеях относительно логического пространства разумных оснований, в отличие от «правого крыла», приверженцы которого акцентируют его сциентизм и научный реализм. Поэтому можно сказать, что сегодня существует более чем одна линия преемственности. С тех пор как в 1997 году эта книга вышла в свет, известность «Эмпиризма и философии сознания», как и самого Селларса, заметно выросла. Устойчивый интерес к Селларсу был всегда, однако он не был так популярен, как сегодня. Во многом это стало возможно благодаря работам таких философов, как Джон Макдауэлл, Дэниел Деннет, Рут Милликан, Уиллем де Фриз и многих других. Тем не менее эвристический 11 См.: Rorty R. Mind, Language, and Metaphilosophy: Early Philosophical Papers / ed. S. Leach, J. Tartaglia. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. Хотя, как отмечают некоторые исследователи, то влияние, которое Селларс оказывал на Рорти, не так заметно из-за того, что Рорти (особенно в более поздних работах) чаще апеллировал к аргументам Дональда Дэвидсона. См., напр.: Sachs C. Rorty’s Debt to Sellarsian Metaphysics // Metaphilosophy. 2013. Vol. 44, N 5. P. 682–707.

14

предисловие переводчика

потенциал этого эссе, как и всей философии Селларса, еще не исчерпан — Селларс часто предстает сегодня как вновь открытый классик. Возможно, этим отчасти объясняется притягательность его философии. В то же время, помимо растущего числа упоминаний и ссылок на эту работу Селларса, знакомство с ним необходимо не только для того, чтобы заполнить пробел в нашем понимании истории аналитической философии. Это эссе необходимо и для лучшего понимания философских работ тех же Макдауэлла или Брэндома, которые при всех расхождениях между ними (в том числе относительно философского наследия Селларса) образуют ядро так называемой Питтсбургской школы — школы, которая к традиционному сегодня синтезу прагматизма и аналитической философии добавляет философию немецкого идеализма (в первую очередь, конечно же, философию Гегеля). Теперь стоит сказать несколько слов о том, из чего состоит эта книга. В настоящее издание эссе Селларса включено в том виде, в каком оно впервые было издано в 1956 году 12, т. е. без тех примечаний, которые появились в нем при переиздании в сборнике статей Селларса в 1963 году 13. Короткая версия введения Рорти уже появлялась во французском переводе эссе 14, а часть материала из своих комментариев Брэндом затем использовал в статье, посвященной анализу «Эмпиризма и философии сознания» 15. В каком-то смысле комментарии Брэндома не только 12 Sellars W. Empiricism and the Philosophy of Mind // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. Vol. 1. / ed. H. Feigl, M. Scriven. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1956. P. 253–329. 13 Sellars W. Science, Perception and Reality. P. 127–196. 14 Sellars W. Empirisme et philosophie de l’esprit. Préface de Richard Rorty / trad. par F. Cayla. Combas: Éd. de l’Éclat, 1992. 15 См. его статью “The Centrality of Sellars’s Two-Ply Account of Observation to the Arguments of ‘Empiricism and the Philosophy of Mind’ ”, опубликованную сначала в: Brandom R. Tales of Mighty Dead: Historical Essays in Metaphysics of Intentionality. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002. P. 348–367, а затем в: Brandom R. From Empiricism to Expressivism: Brandom Reads Sellars. P. 99–119

15

гаррис рогонян

демонстрируют, как он читает Селларса (что заимствует, а что оставляет почти без внимания), но и могут служить кратким введением к его собственной философской позиции в решении эпистемологических проблем. Можно сказать, что в этом издании читатель получает сразу две оригинальные работы под одной обложкой. Кратко стоит остановиться и на переводе некоторых терминов в эссе Селларса. Во-первых, framework. В русском языке нет точного и однозначного эквивалента для перевода этого слова. В зависимости от контекста framework может означать «структуру», «концепцию», «теоретические рамки», «концептуальную схему», «систему понятий», «основу», «каркас», «конструкцию» и т. д. Селларс часто использует это слово именно так — с широким диапазоном значений, в том числе и в смысле, близком «языковым каркасам» Рудольфа Карнапа. Поэтому при переводе это слово передавалось в зависимости от контекста как «концепция», «система понятий» или «категория». Далее, discourse. В разных местах эссе Селларс использует это слово по-разному, имея в виду «речь», «язык» или определенный тип высказываний. Однако в тех случаях, где это слово означает не только язык и речевую деятельность, но и определенный тип мышления, в тексте был оставлен термин «дискурс». Глагол looks, который занимает одно из центральных мест в эссе, передается как «выглядит» или «видится», чтобы подчеркнуть визуальный аспект восприятия и отличить его от более общего «кажется», используемого для seems. Для перевода inferential были выбраны такие более привычные выражения, как «выводной», «основанный на выводе» и т. п., а не «инференциальный», дабы напомнить читателю о противопоставлении того, о чем мы знаем непосредственно, и того, к чему приходим на основании логического вывода. Выражение sensing of sense contents переводится как «ощущение чувственных данных», хотя его можно было бы перевести и как «восприятие чувственных данных». Тем не менее, чтобы отличить то, о чем в данном случае идет речь, от восприятия обычных вещей окружающего мира, был выбран первый вариант. Дело в том, что для Селларса наши восприятия, как правило, имеют определенное концептуальное 16

предисловие переводчика

содержание, а ощущения — нет. Но именно о последних, судя по всему, он здесь и говорит — данность чувственных содержаний выступает в тех концепциях, которые рассматривает Селларс, как нечто принципиально неконцептуальное. Наконец, несколько слов нужно сказать о переводе названия работы Брэндома. В английском оригинале она озаглавлена “Study Guide”, что буквально означает «пособие» или «руководство по изучению». Такое название объясняется тем, что Брэндом изначально предназначал свой текст для студентов, изучающих эссе Селларса. Однако в составе настоящего издания эта работа приобретает более широкую — комментирующую — функцию, тем самым превращая его в комментированное издание, а потому для перевода ее названия лучше подойдет вариант «Комментарии». В заключение хочу выразить благодарность Уиллему де Фризу за его ценные советы и рекомендации при подготовке настоящего перевода. Кроме того, мне очень помогла написанная им в соавторстве с Тимом Триплеттом книга, которая содержит наиболее подробный на сегодня комментарий к эссе Селларса 16.

16 Vries W. A. de, Triplett T. Knowledge, Mind, and the Given: Reading Wilfrid Sellars’s “Empiricism and the Philosophy of Mind”.

введение Ричард Рорти

Философия, которую мы сегодня называем «аналитической», когда-то начиналась как разновидность эмпиризма. Она развилась из работ Бертрана Рассела, Рудольфа Карнапа и других философов; Альфред Джулс Айер, в свою очередь, в работе «Язык, истина и логика» (1936) резюмировал ее, представив в канонической и доступной форме. Он выдвинул идеи, которые являются сутью того, что мы сегодня называем «логическим позитивизмом» или «логическим эмпиризмом», — идеи, которые воспроизводят фундаменталистскую эпистемологию британского эмпиризма, но уже в лингвистических, а не психологических терминах. Эти идеи сильно отличаются от тех, что лежат в основе так называемой постпозитивистской аналитической философии — направления в философии, о котором иногда говорят, что оно вышло «за пределы» эмпиризма и рационализма. Переход от раннего варианта аналитической философии к более позднему, начавшийся где-то в 1950-х и завершившийся в 1970-х годах, был результатом взаимодействия множества самых разных факторов, общую картину которых довольно сложно воссоздать. Тем не менее всякий, кто изучает историю этого перехода, поступил бы правильно, если бы сосредоточился на трех основополагающих работах: «Две догмы эмпиризма» (1951) 18

введение

Уилларда ван Ормана Куайна, «Философские исследования» (1954) Людвига Витгенштейна и «Эмпиризм и философия сознания» (1956) Уилфрида Селларса. Длинное, сложное и богатое идеями эссе Селларса является наименее известным и наименее обсуждаемым из этих трех работ. Те, кто изучает историю современной англо-американской философии, подчеркивают значимость эссе Куайна для зарождения сомнений относительно понятия «аналитической истины» и, соответственно, относительно расселовского и карнаповского представления о том, что философия должна быть «логическим анализом языка». Они также подчеркивают значимость работ позднего Витгенштейна, особенно его, как сказал Стросон, «враждебность к непосредственности», его недоверие к традиционным эмпиристским объяснениям того, как мы получаем знание. При этом они по большей части не придают особого значения той роли, которую Селларс сыграл в том, что эмпиризм чувственных данных сошел со сцены. И очень жаль, поскольку именно критика Селларсом Мифа о Данном была очень влиятельна в Америке (но не в Британии) и убедила философов в том, что есть что-то принципиально ошибочное в той разновидности феноменализма, которую защищал Айер 1. Уилфрид Селларс родился в 1912-м и умер в 1989 году. Он преподавал философию в Миннесоте, Йеле и затем в Питтс­ бурге, опубликовал большое количество эссе и одну монографию, «Наука и метафизика» (локковские лекции, прочитанные им в Оксфорде в 1967 году) 2. Его работы часто критиковали за 1 Критика Айера Остином в посмертно вышедшей работе «Смысл и сенсибилии» сыграла в Британии ту же роль, что и эссе Селларса в Америке. Несмотря на то что американские философы очень ценили Остина, они уже отказались от идеи чувственных данных к моменту выхода работы «Смысл и сенсибилии». 2 Sellars W. Science and Metaphysics. London: Routledge, 1967. Наиболее важные эссе Селларса представлены в сборнике его статей: Sellars W. Science, 19

ричард рорти

неясность. Эта неясность отчасти является результатом его идио­ синкразического стиля, но отчасти ее причина — в самом читателе. Селларс отличался от многих известных американских философов послевоенного периода, и особенно от Куайна и Витгенштейна, тем, что обладал широкими и глубокими познаниями в истории философии 3. Это знание философов прошлого затрудняло понимание его работ (например, двух весьма загадочных глав о Канте, с которых начинается его «Наука и метафизика») и делало их чересчур сложными в глазах тех аналитических философов, чье образование было в меньшей степени ориентировано на изучение истории философии. Селларс же считал, что «философия без истории философии если и не слепа, то, по крайней мере, нема». Тем не менее такая позиция казалась для большинства его читателей просто ошибочной. Из всех работ Селларса эссе «Эмпиризм и философия сознания» — наиболее читаемое и наиболее доступное для понимания. По сути, данным эссе исчерпывается знание большинства аналитических философов о Селларсе. Хотя этого, в принципе, достаточно, поскольку оно содержит в себе краткое изложение всей его философской системы и затрагивает почти все аспекты его грандиозного проекта — проекта, который он описывал как попытку Perception and Reality. London: Routledge, 1963, среди которых есть и «Эмпиризм и философия сознания», а также в сборнике статей: Sellars W. Essays in Philosophy and Its History. Dordrecht: Riedel, 1974. Комментарии к работам Селларса можно найти в: Delaney C. F. et al. The Synoptic Vision: Essays on the Philosophy of Wilfrid Sellars. Notre Dame: Notre Dame University Press, 1977 и в: Action, Knowledge and Reality: Studies in Honor of Wilfrid Sellars / ed. H. N. Castaneda. Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1975. 3 О пренебрежительном отношении Куайна к истории философии см. его автобиографию: Quine W. The Time of My Life. Cambridge, MA: MIT Press, 1985. P. 194. Об избирательном чтении Витгенштейном античной философии и философии Нового времени см.: Hallett G. A Companion to Wittgenstein’s ‘Philosophical Investigations’. Ithaca: Cornell University Press, 1977. P. 759–775. 20

введение

перевести аналитическую философию из юмовской фазы ее развития в кантовскую. Основная мысль, содержащаяся в этом эссе, принадлежит Канту: «Интуиции без понятий слепы». Наличие чувственного впечатления само по себе не является ни знанием, ни сознательным переживанием. Селларс, подобно позднему Витгенштейну, но в отличие от Канта, отождествлял наличие у нас понятия с умением употреблять определенное слово. Поэтому, полагал он, усвоение языка является предварительным условием сознательного переживания. Как он говорит в § 29, «всякое осознание видов, сходств, фактов и т. д. — короче говоря, всякое осознание абстрактных сущностей — и даже всякое осознание партикулярий — является лингвистической задачей». Если следовать этой доктрине, которую Селларс назвал «психологическим номинализмом», то получается, что Локк, Беркли и Юм ошибались, полагая, что мы можем «осознавать определенные виды… просто потому, что обладаем ощущениями и образами» (§ 28). Аргумент Селларса в пользу психологического номинализма основан на утверждении, которое раскрывает суть многих афоризмов «Философских исследований» Витгенштейна: «Все дело в том, что, определяя некий эпизод или состояние как знание, мы не даем эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т. е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим» (§ 36). Иными словами, знание неотделимо от социальной практики — практики обоснования собственных утверждений перед лицом других людей. Знание не является предпосылкой этой практики, а возникает одновременно с ней. Поэтому мы и не можем сделать то, на что так надеялись некоторые логические позитивисты, — полностью разложить эпистемические факты «на неэпистемические, — неважно, феноменальные или поведенческие, публичные или субъективные, со сколь 21

ричард рорти

угодно большим числом оговорок и допущений» (§ 5) 4. В частности, мы не можем осуществить этот анализ, обнаружив «фундамент» эмпирического знания в объектах «непосредственного знакомства», т. е. в объектах, которые предстают «непосредственно перед мысленным взором». Мы не можем наделить сообщения о том, что, допустим, рядом находится нечто красное, привилегированным статусом «сообщений о непосредственно данном». Такие сообщения опосредованы языком и, соответственно, социальной практикой в не меньшей степени, чем сообщения о том, что рядом находятся коровы или электроны. Сама идея «фундамента» знания, характерная для эмпиризма и рационализма, теряет смысл, как только мы решаем стать психологическими номиналистами. Если критика Куайном различия между аналитическими и синтетическими истинами в «Двух догмах эмпиризма» помогла избавиться от рационалистской разновидности фундаментализма, то в «Эмпиризме и философии сознания» критика различия между тем, что «дано сознанию», и тем, что «сознанием добавлено», помогла избавиться от его эмпиристской разновидности. Критика Селларсом Мифа о Данном стала поворотным моментом в отходе аналитической философии от фундаменталистских мотивов логических эмпиристов. Она поставила под сомнение саму идею «эпистемологии», т. е. саму реальность тех проблем, которые в ней обсуждаются 5. Одно из наиболее цитируемых утверждений 4 Эта ссылка на различные попытки редукционистского анализа, как и многие другие места в этом эссе, свидетельствует о знакомстве Селларса с литературой по аналитической философии 1940-х — начала 1950-х годов, в частности с защитой Айером феноменализма, с райловской критикой Декарта и т. д. Некоторые параграфы эссе — например, 8–9 и 21–23 — могут показаться бесполезными отступлениями тем, кому недостает такого знакомства. Однако и без ссылок на те фигуры, которые обсуждает Селларс, аргументация в эссе в целом достаточно прозрачна. 5 Позиция Селларса в данном вопросе совпадает с позицией американских прагматистов и особенно с критикой идеи данности Пирсом в его 22

введение

из этого эссе звучит так: «Эмпирическое знание, как и его более совершенное продолжение в виде науки, рационально не потому, что у него есть фундамент, а потому, что оно является самокорректирующим предприятием, которое может поставить под сомнение любое утверждение, хотя и не все сразу» (§ 38) 6. Речь здесь идет о том, что рациональность — это не вопрос подчинения стандартам (систематизировать которые, вероятно, и пытаются эпистемологи), а скорее вопрос взаимного участия в совместном социальном проекте. Развитие и защита основных предпосылок и последствий психологического номинализма — не единственное, что можно найти в «Эмпиризме и философии сознания». В § 48–63 Селларс излагает «Миф о Джонсе» — историю, в которой он объясняет, каким образом мы можем быть натуралистами, не будучи бихевиористами, и почему мы можем согласиться с сомнениями Витгенштейна относительно существования того, что Селларс эссе «Последствия четырех неспособностей» (1868) и Дьюи в его статье «Эмпирический обзор эмпиризмов» (1935). Хорошее описание развития американского прагматизма, в котором, правда, Селларсу места почти не нашлось, но в которое он идеально вписывается, см. в: Murphy J. P. Pragmatism: From Pierce to Davidson. Boulder, CO: Westview Press, 1990. 6 В своей работе «Философия и зеркало природы» (1979), глава 4, § 2, я дал краткое описание той роли, которую Куайн и Селларс сыграли в том, что многие философы отказались от атомизма и фундаментализма Рассела и Карнапа. В ней я также говорил о том, что отказ от фундаментализма может заставить нас отказаться от самой идеи, что нам нужна «теория знания». Недавно Майкл Уильямс развил эту тему более подробно и основательно в своей работе: Williams M. Unnatural Doubts: Epistemological Realism and the Basis of Scepticism. Oxford: Basil Blackwell, 1991. Он утверждает, что неудачной является сама идея существования некоего естественного вида, называемого «человеческим знанием», и что именно эта идея является причиной как фундаментализма, так и картезианского скептицизма. Сильное влияние Селларса особенно заметно в предыдущей работе Уильямса (Williams M. Groundless Belief. Oxford: Basil Blackwell, 1977), антифундаменталистском трактате, заложившем основы «Неестественных сомнений».

23

ричард рорти

называет «самоудостоверяющими невербальными эпизодами», не разделяя при этом сомнений Райла относительно существования таких ментальных сущностей, как мысли и чувственные впечатления. В то время, когда Селларс работал над эссе, этот вопрос вызывал множество споров. Выход «Понятия сознания» (1949) Райла незадолго до «Философских исследований» (1954) сделал витгенштейновскую критику «личного языка» и «сущностей, доступных для познания только одним человеком», почти неотличимой от райловской критики «призрака в машине». Однако определение Селларсом внутренних эпизодов как изначально лишь постулируемых, а не наблюдаемых сущностей, а также объяснение им того, каким образом человек может делать интроспективные сообщения об этих эпизодах, продемонстрировали, что можно быть витгенштейнианцем, не будучи при этом сторонником Райла. Селларс показал, как именно мы можем дать нередукционист­ ское описание «ментальных событий», избегая при этом (вслед за Витгенштейном) представления о мысленном взоре, следящем за этими событиями в некоем подобии имматериального внутреннего театра. В последующие десятилетия многие представители философии сознания последовали за Селларсом в том, как следует понимать различие между сознанием и телом. Возможно, он был первым философом, который настаивал на том, что «сознание» надо рассматривать как разновидность гипостазирования языка. Он утверждал, что именно интенциональность убеждений является отражением интенциональности предложений, а не наоборот 7. 7 Наиболее отчетливо эта мысль представлена в весьма показательной дискуссии с Родериком Чизолмом, опубликованной в: Sellars W., Chisholm R. M. Intentionality and the Mental: A Correspondence // Minnesota Studies in Philosophy of Science. Vol. 2. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1958. P. 507–539.

24

введение

Такое переворачивание позволяет рассматривать сознание как нечто постепенно входящее в мир за счет постепенного развития языка, т. е. как часть натуралистским образом объяснимого эволюционного процесса. Язык при этом более не рассматривается как внешняя манифестация чего-то внутреннего и таинственного, что есть только у людей и чего нет у животных. Селларс считал, что если мы сможем объяснить, откуда берутся социальные практики, которые называются «употреблением языка», то тем самым мы получим все, что требуется для понимания отношений между сознанием и миром 8. Недавно вышедшая работа Роберта Брэндома «Проясне­ ние» 9 предлагает первую систематическую и всеобъемлющую попытку развить мысль Селларса 10. В частности, в ней Брэндом 8 Это будет верно только в том случае, если вы, как и Дэниел Деннет, но в отличие от Томаса Нагеля, не считаете, что вопрос о том, «каково это — видеть красное», указывает на что-то, что совершенно отличается от «обладания диспозицией называть что-то красным». Согласиться с тем, что Селларс разрешил проблему сознание–тело, — значит отказаться от идеи существования квалиа. Впрочем, не факт, что Селларс в этом вопросе был бы на стороне Деннета, поскольку он склонен был полагать, что так называемый «научный образ человека» будет неполным до тех пор, пока мы не откроем особые микроструктурные свойства, отвечающие за «абсолютную гомогенность» феноменологических представлений. Как бы то ни было, Деннет открыто признаёт, сколь многим он обязан Селларсу. См. его работу: Dennett D. The Intentional Stance. Cambridge, MA: Bradford Books, 1986. На с. 341 Деннет называет Селларса основателем функционализма — направления в современной философии сознания, к которому сам Деннет и принадлежит. В примечании на этой странице Деннет отмечает, что «влияние Селларса было повсеместным, но незаметным». А на с. 349 он пишет: «Сегодня почти никто не цитирует Селларса, но при этом изобретают его велосипеды с обнадеживающей регулярностью». Последнее замечание кажется мне очень точным описанием той роли, которую Селларс играет в современной аналитической философии. 9 Brandom R. B. Making It Explicit: Reasoning, Representing, and Discursive Commitment. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1994. 10 Конечно, речь идет не обо всех аспектах философии Селларса. Брэндом, например, не поддерживает попытку Селларса оживить отношение «отображе-

25

ричард рорти

предлагает «семантическую стратегию объяснения, которая использует вывод в качестве базового понятия», в противовес альтернативной стратегии, которая «доминирует начиная с эпохи Просвещения и использует репрезентацию в качестве базового понятия» 11. Работу Брэндома можно рассматривать и как попытку перевести аналитическую философию из кантовской фазы ее развития в гегелевскую, — попытка, которую Селларс предвосхитил своей ироничной характеристикой «Эмпиризма и философии сознания» как «зачаточных Meditations Hegeliènnes» 12 (§ 20) и ссылкой на Гегеля как на «заклятого врага ‘непосред­ ственности’» (§ 1). С точки зрения Гегеля, утверждение Канта о том, что без понятий интуиции слепы, стало первым шагом к тому, чтобы отказаться от дурной философской привычки, которую британские эмпирики переняли у Декарта, — сначала спрашивать о том, может ли разум в принципе получить непосредственный доступ к миру, а затем подвергать скептическому сомнению любое утверждение о знании до тех пор, пока такой доступ не будет продемонстрирован. Эта привычка свойственна тем философам, которых Брэндом называет «репрезентационалистами» (например, Декарт или Локк) и которые отличаются от «инференциалистов» (Лейбниц, Кант, Фреге, поздний Витгенштейн и Селларс). Первые рассматривают ния» между языком и миром, сформулированное Витгенштейном в «Трактате» и в дальнейшем отвергнутое; а также его рассуждения о том, что наука должна развивать микрофизические понятия, необходимые для объяснения феноменологии восприятия. В этом смысле Брэндом занимает по отношению к «Эмпиризму и философии сознания» ту же позицию, что и Дэвидсон (который не поддерживал то, что он называл «адвентистским философским пуританством» Куайна) по отношению к «Двум догмам эмпиризма». Каждый из них развивает основную мысль своего учителя, избавляя ее от случайных наслоений. 11 Brandom R. B. Making It Explicit. P. xvi. 12 Селларс намекает на парижские лекции Гуссерля, опубликованные под названием “Meditations Cartesiennes”.

26

введение

понятия как репрезентации (или как предполагаемые репрезентации) реальности, а не как правила, которые, как полагал Кант, определяют то, каким образом нечто должно быть сделано. Основная кантовская идея, считает Брэндом, «заключается в том, что суждения и действия надо рассматривать, прежде всего, с точки зрения того, каким образом мы несем за них ответственность» 13. Следовать этой мысли Канта, — а не той, что привела его к скептическому выводу о том, что мы не можем познать вещи такими, какие они есть сами по себе, — значит делать упор, прежде всего, на тех его высказываниях, в которых он предвосхищает Гегеля, Маркса, Дьюи и Хабермаса, а не на тех, что связывают его с предшественниками. Именно этот аспект «Критики чистого разума» связывает ее с кантовской «Идеей всеобщей истории с космополитической точки зрения», а не с Лейбницем или Юмом. Однажды я набрался смелости и спросил Селларса: «Если человек решился заключить дух Гегеля в оковы Карнапа, то как он найдет своих читателей?» 14 Мой вопрос был вызван последним параграфом «Эмпиризма и философии сознания» — одним из немногих мест, где Селларc дал волю чувствам. В этом параграфе Селларс предлагает нам краткое, но всеобъемлющее описание мировой истории: Итак, я использовал миф, чтобы убить миф, — Миф о Данном. Но действительно ли мой миф является мифом? Разве читатель не узна́ ет в Джонсе самого Человека где-то на полпути от криков и стонов в пещере к изысканному 13 Brandom R. B. Making It Explicit. P. 8. 14 Я сформулировал этот вопрос в подражание вопросу У. Дж. ПогсонаСмита о Спинозе: «Если человек решился заключить дух Христа в оковы Евклида, то как он найдет своих читателей?» Селларс не нашел это забавным.

27

ричард рорти

и многомерному разговору в гостиной, лаборатории и кабинете, к языку Генри и Уильяма Джеймсов, Эйнштейна и тех философов, которые в своих попытках прорваться к arché по ту сторону языка создали самое необычное измерение из всех существующих? (§ 63) Этот вопрос позволяет сопоставить Миф о Джонсе с тем, как Гегель описывает в «Феноменологии духа» переход от чувственного восприятия к сознанию и самосознанию и в целом от Природы к Духу (но с поправками Дарвина к этому описанию). Ссылка одновременно на Генри Джеймса и на Эйнштейна напоминает нам о его справедливом недоверии к преклонению перед наукой, что было характерно для ранних этапов аналитической философии. Последняя часть предложения звучит как упрек всем тем философам, — от Платона до Айера, — которые пытались «прорваться по ту сторону языка» 15, и как напоминание, что основная идея этого эссе заключается в том, что хотя и нет никакого arché, но мы от этого ничего не теряем. Брэндом, если можно так сказать, начинает там, где останавливается в своем эссе Селларс. Его книга реализует многое из того, что Селларс назвал «долговыми расписками», и заканчивается она описанием «завершенного и эксплицитно интерпретативного равновесия, которое демонстрирует сообщество тех, кто усвоил эксплицитную дискурсивную установку по отношению друг к другу». Это равновесие Брэндом называет «социальным самосознанием» 16. В предлагаемом Брэндомом описании пользователей языка они формируют «одно большое Сообщество, включающее в себя всех членов отдельных сообществ — Сообщество тех, кто говорит ‘мы’ 15 А возможно, и как упрек гегелевским предположениям о том, что в конце познания и Истории мы также сможем прорваться сквозь него. 16 Brandom R. B. Making It Explicit. P. 643.

28

введение

кому-то и вместе с кем-то, независимо от того, признаю́ т члены этих разных сообществ друг друга или нет» 17. Такой свободный и легкий переход от философии ­языка и сознания с одной стороны к всемирно-историческому ви́ дению с другой заставляет вспомнить не только Мида и Дьюи, но также Гадамера и Хабермаса. Подобные переходы, как и про­ гегельянство Селларса и Брэндома, свидетельствуют о том, что подход к традиционным проблемам аналитической философии с точки зрения «социальных практик» в духе Селларса и Брэндома может восстановить связь этой философской традиции с так называемой континентальной традицией. Философы в неанглоязычных странах обычно много размышляют о Гегеле, тогда как скудные познания в истории философии у большинства аналитических философов часто заставляют их сразу переходить от Канта к Фреге. Хочется верить, что когда-нибудь, в будущем, на этот уже набивший оскомину «аналитико-континентальный разрыв» будут смотреть как на неудачный и временный перерыв в общении — это будущее, в котором Селларс и Хабермас, Дэвидсон и Гадамер, Патнем и Деррида, Ролз и Фуко предстают как попутчики в одном и том же путешествии, или как сограждане того, что Майкл Оукшот назвал civitas peregrina.

17

Ibid. P. 4.

уилфрид селларс

эмпиризм и философия сознания 1

1 Эта статья была впервые представлена в качестве Специальных лекций по философии в Университете Лондона в 1955–1956 годах, прочитанных 1, 8 и 15 марта под названием «Миф о Данном: три лекции об эмпиризме и философии сознания».

I. двусмысленность в теориях чувственного данного 1. Полагаю, ни один из тех философов, которые критиковали философскую идею данности, или, если воспользоваться гегелевским термином, непосредственности, не ставил под сомнение различие между выводом о том, что нечто имеет место и, например, ви́дением того, что нечто имеет место. Если бы термин «данное» просто указывал на то, что можно наблюдать как таковое, или, например, на те вещи, которые мы обнаруживаем с помощью наблюдения, то существование «данных» было бы столь же очевидным, сколь и существование философских проблем. Но, разумеется, это не так. Термин «данное», как часть профессионального — а именно эпистемологического — жаргона, предполагает определенное теоретическое допущение, и мы вполне можем отрицать существование каких-либо «данных» или чего-то, что в этом смысле «дано», не рискуя при этом впасть в противоречие. О многом говорят как о «данном»: о чувственных содержаниях, материальных объектах, универсалиях, пропозициях, реальных связях, первых принципах и даже о самой данности. Действительно, то, как философы используют эти понятия в разных ситуациях, выражает, можно сказать, основную суть концепции (framework) данности. Эту концепцию разделяли многие известные философские системы, в том числе и такие, если воспользоваться кантовским выражением, как «догматический рационализм» и «скептический эмпиризм». На самом деле, она была настолько распространена, что очень немногие философы избежали ее влияния (если таковые вообще были): определенно не Кант и, между прочим, даже 32

I. двусмысленность в теориях чувственного данного

не Гегель, этот заклятый враг «непосредственности». Часто то, что критикуют в качестве «данного», является лишь одной из его разновидностей. Первыми подверглись критике интуитивно данные первые принципы и необходимые синтетические связи. Но и многие из тех, кто сегодня критикует «идею данности как таковую», — а их становится все больше — критикуют на самом деле только чувственные данные. При этом они наделяют характерными чертами «данного» уже другие вещи — скажем, физические объекты или отношения между явлением и тем, что в нем является. Тем не менее если и я начинаю свое рассуждение с критики теорий чувственного данного, то лишь в качестве первого шага к общей критике концепции данности как таковой. 2. Теории чувственного данного, как правило, проводят различие между актом осознания и, например, цветным пятном как объектом этого акта. Сам акт обычно называют ощущением (sensing). Классические представители этой теории обычно описывали эти акты как «феноменологически простые» и «далее не анализируемые». Однако другие теоретики чувственного данного — кого-то из них также можно рассматривать в качестве «классических представителей» — утверждали, что ощущение вполне анализируемо. Впрочем, если некоторые философы и полагали, что ощущение не может быть актом, поскольку оно анализируемо, то это мнение все-таки не было общепринятым. На самом деле, сомнение относительно того, что ощущение (если таковое вообще существует) является актом, имеет более глубокие корни — оно берет свое начало в одном из двух переплетающихся между собой подходов в классической теории чувственного данного. На данный момент, однако, я буду считать, что каким бы сложным (или простым) ни был тот факт, что x ощущается, у него должна быть определенная форма, какой бы она ни была, благодаря которой быть ощуща­емым для x — значит быть объектом какого-либо акта. 33

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Быть чувственным данным, или sensum, значит быть реляционным свойством того, что воспринимается чувствами. Но для того чтобы указать на то, что ощущается, причем так, чтобы из этого не следовало, что оно в данный момент ощущается, необходимо использовать какое-то другое выражение. Ощущаемое (sensible) имеет тот недостаток, что подразумевает, будто то, что ощущается, может существовать, не будучи при этом ощущаемым, а это как раз составляет предмет споров среди теоретиков чувственного данного. Чувственное содержание, возможно, будет здесь достаточно нейтральным термином. Существуют, по всей видимости, самые разные виды ощущений. Одни называют их визуальными ощущениями, тактильными ощущениями и т. д., а другие — непосредственным ви́дением, непосредственным слы́шанием и т. д. При этом, однако, непонятно, являются ли они разновидностями ощущения в собственном смысле слова, или «x визуально воспринимается» означает не более, чем «x является ощущаемым цветным пятном», а «x непосредственно слышен» — что «x является ощущаемым звуком» и т. д. В последнем случае визуальное ощущение или непосредственное слы́шание были бы реляционными свойствами акта ощущения, подобно тому как чувственное данное является реляционным свойством чувственного содержания. 3. Итак, если принять во внимание, что эпистемологическая категория данного используется для прояснения идеи эмпирического знания, покоящегося на ‘фундаменте’ невыводного (non-inferential) знания о положении дел, то мы очень удивимся, обнаружив, что, по мнению теоретиков чувственного данного, ощущаются именно партикулярии (particulars). Ведь то, о чем знают — даже в случае невыводного знания — является скорее фактом, а не партикулярией, т. е. чем-то вроде нечто является таким-то и таким-то или нечто находится в определенном отношении к чему-то еще. Но тогда, 34

I. двусмысленность в теориях чувственного данного

по всей видимости, ощущение чувственных содержаний не может конституировать знание — будь то выводное или невыводное. В таком случае мы можем спросить, как именно понятие чувственного данного проливает свет на «фундамент эмпирического знания»? Теоретик чувственного данного должен, по всей видимости, выбирать между тем, чтобы сказать: (a) Ощущаются только партикулярии. Ощущение знанием не является. Наличие чувственных данных логически не предполагает наличия знания. либо (b) Ощущение и есть форма знания. Ощущаются именно факты, а не партикулярии. В случае (a) ощущение чувственного содержания было бы неэпистемическим фактом. Тем не менее не стоит спешить с выводом, что такой выбор исключает любую логическую связь между ощущением чувственных содержаний и наличием у нас невыводного знания. Даже если ощущение чувственных содержаний логически не предполагает наличия у нас невыводного знания, обратное, однако, вполне возможно. Иными словами, невыводное знание о конкретном положении вещей логически могло бы подразумевать наличие у нас чувственных данных. Например, ви́дение того, что определенный физический объект является красным, может логически подразумевать ощущение красных чувственных содержаний, даже если само по себе ощущение красных чувственных содержаний не является когнитивным фактом и не подразумевает наличия у нас невыводного знания. В случае (b) ощущение чувственных содержаний логически подразумевало бы наличие у нас невыводного знания по 35

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

той простой причине, что оно и было бы этим знанием. Однако опять-таки ощущались бы именно факты, а не партикулярии. 4. Оказавшись перед таким выбором, теоретик чувственного данного, по всей видимости, попытается усидеть на двух стульях сразу, поскольку он, как правило, настаивает как на том, что ощущение — это знание, так и на том, что ощущаются именно партикулярии. Тем не менее его положение не столь безнадежно, как может показаться, поскольку обе возможности можно непротиворечиво объ­ единить, при условии, что он будет употреблять слово знать и, соответственно, данное в двух разных смыслах. Для этого он должен будет заявить примерно следующее: Невыводное знание, на котором основана наша картина мира, — это знание о том, что определенные сущности, например, красные чувственные содержания, обладают определенным свойством, а именно тем, что они красные. Если у меня есть невыводное знание о чувственном содержании, то я буду говорить, что чувственное содержание ощущается в качестве, например, красного. Следовательно, чувственное содержание ощущается (точка), если оно ощущается в качестве чего-то определенного, например, в качестве красного. Наконец, я буду говорить, что чувственное содержание познаваемо, будучи ощущаемым (точка), чтобы подчеркнуть, что ощущение является когнитивным, или эпистемическим, фактом. Обратите внимание: отсюда с логической необходимостью следует, что для того чтобы чувственное содержание было ощущаемым, оно должно ощущаться как имеющее определенное свойство. А поскольку оно ощущается как имеющее определенное свойство, то о наличии у него этого свойства должно быть известно не на основе 36

I. двусмысленность в теориях чувственного данного

вывода. Обратите также внимание на то, что ощущение чувственного содержания было бы знанием только в указанном здесь смысле слова знать. Сказать о чувственном содержании — например, в случае цветного пятна, — что о нем ‘знают’, означало бы сказать, что о нем невыводным образом знают определенный факт, т. е. что оно — красное. Такое специально оговоренное употребление слова знать подкрепляется и тем, что в повседневном употреблении за словом знать может следовать существительное или дескриптивное выражение, указывающее на партикулярию. Например: Вы знаете Джона? Вы знаете президента? Поскольку эти вопросы эквивалентны вопросам «Вы знакомы с Джоном?» и «Вы знакомы с президентом?», то выражение «знание по знакомству» само напрашивается в качестве полезной метафоры для этого специально оговоренного смысла слова знать и, подобно другим полезным метафорам, превращается в технический термин. 5. Как мы уже видели, из того факта, что чувственное содержание является чем-то данным (если такие факты действительно существуют), логически следует наличие у нас невыводного знания — но только если утверждение о том, что чувственное содержание дано, контекстуально определено с точки зрения невыводного знания об этом чувственном содержании. Если не отдавать себе в этом отчета или просто упустить это из виду, то теоретики чувственного данного вполне могут посчитать, что данность чувственных содержаний является основным, или примитивным, понятием концепции чувственных данных. Тем самым они разорвут ту логическую связь между чувственными данными и невыводным знанием, о которой говорилось в классической версии этой теории. И здесь мы оказываемся перед тем фактом, что, несмотря на все выше сказанное, 37

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

многие, если не все, теоретики чувственного данного действительно рассматривали данность чувственных содержаний в качестве исходного понятия концепции чувственных данных. Но что тогда можно сказать о логической связи, идущей в направлении ощущение чувственных содержаний → обладание невыводным знанием? Понятно, что те, кто считает ощущение особым и неанализируемым актом, разрывают эту связь. Те же, кто считает ощущение анализируемым, также, на первый взгляд, разрывают эту связь, поскольку считают ощущение чувственных содержаний основным понятием концепции чувственных данных; тем не менее они затем в каком-то смысле восстанавливают эту связь при условии, что результат анализа x является красным чувственным данным оказывается таким же, что и при анализе x невыводным образом познаваем в качестве красного. Логическая связь, выставленная за дверь, пролезает в окно. Интересно отметить, что все, кто в классический период теорий чувственного данного, начиная, например, с «Опровержения идеализма» Мура и вплоть до 1938 года, анализировали ощущение (или только давали общий набросок такого анализа), делали это с помощью неэпистемических терминов. Обычно они говорили, что для того чтобы быть ощущаемым, чувственное содержание должно быть элементом реляционного множества чувственных содержаний. Отношения, конституирующие данное множество, это пространственно-временная рядоположенность (или пересечение), устойчивая связь, мнемическая причинность и даже реальная связь и принадлежность личности. Здесь, однако, бросается в глаза отсутствие класса именно когнитивных терминов, поскольку считалось, что, подобно анализируемому ‘ощущению’, они обладают более высоким уровнем сложности. Итак, сама идея того, что эпистемические факты можно полностью разложить (даже «в принципе») на неэпистемические, — неважно, феноменальные или поведенческие, публичные или субъективные, со сколь угодно большим числом оговорок 38

I. двусмысленность в теориях чувственного данного

и допущений — является, как мне кажется, радикальной ошибкой, причем ошибкой того же рода, что и так называемая «натуралистическая ошибка» в этике. Я пока не буду развивать эту тему, хотя она станет центральной на заключительных этапах моего рассуждения. В данный момент я хотел бы обратить ваше внимание на то, что независимо от того, считали ли классические теоретики чувственного данного возможным анализ данности чувственных содержаний с помощью неэпистемических понятий, или считали их конституируемыми с помощью актов, которые являются каким-то образом одновременно и нередуцируемыми, и в то же время познавательными, — все они без исключения считали их фундаментальными еще и в другом смысле. 6. Прежде всего, они считали данность тем, что не предполагает ни обучения, ни формирования ассоциаций, ни установления связей «стимул-реакция». Короче говоря, они склонялись к тому, чтобы отождествить ощущение чувственных содержаний с состоянием сознания. Из чего следует, что, например, человек, которого ударили по голове, не является сознательным, тогда как новорожденный младенец, живой и брыкающийся, таковым является. Конечно, они согласились бы с тем, что способность знать о том, что некто, например я сам, в данный момент времени чувствую боль, является приобретенной и что эта способность действительно предполагает некий (сложный) процесс формирования понятий. Однако они настаивали бы на том, что странно полагать, будто простая способность чувствовать боль или видеть цвет, короче, ощущать чувственные содержания, является приобретенной и предполагает процесс формирования понятий. Однако если философ чувственного данного считает способность ощущать чувственные содержания врожденной, то он, разумеется, не может предложить такой анализ x ощущает чувственное содержание, который предполагал бы приобретенные способности. 39

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Следовательно, он может анализировать x ощущает красное чувственное содержание s в качестве x невыводным образом знает, что s — красный, только если он готов признать, что способность обладать невыводным знанием, например о том, что красное чувственное содержание является красным, сама является врожденной. А это ставит нас перед тем фактом, что большинство склонных к эмпиризму философов, как правило, полагают, что любое классифицирующее сознание, любое знание о том, что нечто является таким-то и таким-то, или, на языке логиков, любое подведение партикулярий под универсалии, предполагает обучение, формирование понятий и даже использование символов. Отсюда следует, что классические теории чувственного данного — я акцентирую это прилагательное, поскольку существуют и другие, ‘неортодоксальные’, теории чувственного данного, о которых также не стоит забывать, — сталкиваются с несовместимой триадой, состоящей из следующих суждений: A. Из X ощущает красное чувственное содержание s следует, что x невыводным образом знает, что s — красный. B. Способность ощущать чувственные содержания является врожденной. C. Способность знать факты типа x есть ø является приобретенной. Из A и B следует, что не-C; из B и C следует, что не-A; из A и C следует, что не-B. Итак, столкнувшись с тем, что суждения A, B и C действительно образуют несовместимую триаду, от какого из них тогда откажется классический теоретик чувственного данного? 40

I. двусмысленность в теориях чувственного данного

1.

2.

3.

Он может отказаться от A. В этом случае ощущение чувственных содержаний становится некогнитивным фактом. Этот некогнитивный факт, конечно, может быть необходимым, и даже логически необходимым, условием невыводного знания, однако он не может конституировать само это знание. Он может отказаться от B. В этом случае он расплачивается тем, что разрывает связь между понятием чувственного данного и нашей повседневной речью об ощущениях, чувствах, остаточных образах, щекотке, зуде и т. д., которые обычно рассматриваются теоретиками чувственного данного в качестве повседневных двойников этого понятия. Но отказаться от C — означает совершить насилие над преимущественно номиналистской направленностью традиции эмпиризма.

7. Теперь становится все более очевидным, что классическое понятие чувственного данного — это результат скрещивания между собой двух идей: (1)

(2)

Идея о том, что существуют такие внутренние эпизоды, например, ощущение красного цвета или ощущение С#*, которые могут возникать у людей (или животных) без того, чтобы им предшествовал какой-либо процесс обучения или формирования понятий, и что без этих эпизодов в каком-то смысле было бы невозможно, например, видеть, что лицевая сторона физического объекта — красная и треугольной формы, или слышать, что некий физический звук — это C#. Идея о том, что существуют такие внутренние эпизоды, которые являются невыводным знанием о том, что определенные

* Символ тонического аккорда (до-диез мажор). — Здесь и далее (в том числе в комментариях Роберта Брэндома) астериском обозначены примечания переводчика. 41

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

вещи — красные или C#, и что эти эпизоды являются необходимым условием для эмпирического знания, поскольку предоставляют свидетельства в пользу всех остальных эмпирических суждений. Полагаю, если внимательно изучить эти идеи, то сразу станет понятно, каким образом они оказались объединены в традиционной эпистемологии. Очевидно, что первая идея возникает при попытке объяснить факты чувственного восприятия в научном стиле — почему у людей может быть переживание, которое они описывают словами «Мне кажется, будто я вижу красный физический объект треугольной формы», в то время как никакого физического объекта нет, или если он есть, то он не красный и не треугольной формы? Объяснение вкратце заключалось в том, что каждый раз, когда у человека возникает подобное переживание, неважно, достоверное оно или нет, у него всегда есть то, что называют ‘ощущением’ (или ‘впечатлением’) ‘красного треугольника’. Суть этой идеи в том, что ближайшей причиной такого ощущения в большинстве случаев является наличие перед воспринимающим красного физического объекта треугольной формы. Поэтому если, например, у ребенка и может быть ‘ощущение красного треугольника’ без того, чтобы он при этом видел, или ему казалось, что он видит, что лицевая сторона физического объекта — красная и треугольной формы, то взрослым, когда у них возникает ‘ощущение красного треугольника’, обычно видится, что есть какой-то физический объект с красной и тре­ угольной лицевой поверхностью. При этом без такого ощущения подобные переживания были бы невозможны. В дальнейшем в ходе своего рассуждения я более подробно рассмотрю подобные ‘объяснения’ перцептивных ситуаций. Однако сейчас я хотел бы обратить ваше внимание на то, что, согласно приведенной выше формулировке, у нас нет оснований полагать, что наличие ощущения красного треугольника является когнитивным, 42

I. двусмысленность в теориях чувственного данного

или эпистемическим, фактом. Конечно, есть определенный соблазн приравнять «наличие ощущения красного треугольника» к «мысли о Граде Божьем», приписав первому эпистемический характер и ‘интенциональность’ второй. Но этому соблазну можно и не поддаваться, и даже можно было бы утверждать, что наличие ощущения красного треугольника является фактом sui generis — не эпистемическим или физическим, а обладающим своей собственной логической грамматикой. К сожалению, идея о том, что существуют такие вещи, как ощущения красных треугольников, — сама по себе, как мы увидим, вполне законная, хотя и не без своих проблем — настолько хорошо отвечает требованиям гораздо менее удачного подхода, что в искаженном виде ее почти всегда использовали для усиления этого последнего, в противном случае он бы давно пришел в упадок. Этот неудачный, но довольно известный подход можно сформулировать следующим образом: Ви́ дение того, что лицевая сторона физического объекта  красная и треугольной формы, означает обладание достоверным элементом из класса переживаний — назовем их ‘очевидными ви́ дениями’ (ostensible seeings), — некоторые элементы которого, однако, являются недостоверными. При этом не существует никакого отчетливого признака, который гарантировал бы достоверность любого из этих переживаний. Допустить, что невыводное знание в качестве основы нашей картины мира состоит из этих очевидных ви́ дений, слы́ шаний и т. д., которые достоверны лишь случайным образом, — значит поместить эмпирическое знание на слишком уж ненадежную основу, и, по сути дела, открыть двери скептицизму, сделав посмешище из самого слова знание в выражении «эмпирическое знание». Конечно, можно выделить подкласс таких очевидных ви́ дений, слы́ шаний и т. д., которые являются не столь 43

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

сомнительными, т. е. являются более надежными, определив условия, при которых они возникают, и степень бдительности воспринимающего. Однако нельзя полностью исключить возможность того, что какое-либо определенное очевидное ви́ дение, слы́ шание и т. д. является недостоверным. Поэтому если нельзя допустить, чтобы фундамент эмпирического знания состоял из элементов класса, не все элементы которого являются достоверными, и который нельзя очистить от недостоверных элементов путем их ‘инспектирования’, то этот фундамент не может состоять и из таких вещей, как ви́дение того, что лицевая сторона физического объекта — красная и треугольной формы. Вряд ли кто-то согласится со столь прямолинейным выводом. Скорее выдвинут прямо противоположный аргумент, рассуждая в том духе, что поскольку фундамент эмпирического знания представляет собой невыводное знание о подобного рода фактах, то он действительно состоит из элементов класса, который содержит и недостоверные элементы. Но прежде чем его столь прямолинейно сформулируют, этот вывод объединится с первым подходом. Кто-то вдруг заметит, что ощущение красного треугольника обладает именно теми качествами, которых недостает очевидным ви́дениям красной физической поверхности треугольной формы. Прежде всего, грамматическое сходство ‘ощущения красного треугольника’ и «мысли о Граде Божьем» понимается, или, вернее, дает основание предположить, что ощущения находятся на том же уровне, что и мысли, т. е. что они являются когнитивными фактами. Затем кто-то обратит внимание на то, что ощущения ex hypothesi более тесно связаны с ментальными процессами, чем внешние физические объекты. «Доступ» к красному треугольнику, относительно которого у нас есть ощущения, кажется гораздо более простым, чем к красной физической поверхности треугольной формы. Но главное, что поражает этих философов, 44

II. другой язык?

так это то, что не имеет смысла говорить о недостоверных ощущениях. Однако последнее обстоятельство производит на них такое впечатление только потому, что они упускают из виду следующее: если имеет смысл называть переживание достоверным, то, соответственно, имеет смысл называть его и недостоверным. Конечно, не все теоретики чувственного данного, даже классического типа, повинны во всей этой путанице; но это и не вся путаница, в которой они повинны. В дальнейшем я еще остановлюсь на этом более подробно. Однако упомянутое смешение двух идей играет ключевую роль для данной традиции, и именно к нему я сейчас и обращусь. Действительно, результатом смешения этих двух составляющих стала идея о том, что ощущение красного треугольника — это парадигмальный случай эмпирического знания. И я полагаю, теперь вполне очевидно, что именно эта идея привела к ортодоксальной теории чувственного данного и что именно она отвечает за все те трудности, которые возникают при попытках разобраться в ней.

II. другой язык? 8. Теперь я вкратце рассмотрю одно неортодоксальное предположение, в частности Айера (Ayer 1940; Ayer 1954), о том, что речь (discourse) о чувственных данных — это, так сказать, другой язык, т. е. язык, изобретенный эпистемологом для ситуаций, которые обычный человек описывает с помощью таких предложений, как «Сейчас книга выглядит для меня зеленой» и «Кажется, там есть красный объект треугольной формы». Суть данного предположения заключается в том, что словарь чувственных данных ничего не добавляет к содержанию дескриптивного языка, т. е. ничего сверх 45

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

и ничего противоречащего языку обычного человека, описывающего физические объекты во времени и пространстве, а также их (иногда только кажущиеся) свойства. Речь, в частности, идет о том, что предложения типа х вызывает у S чувственное данное φ просто по договоренности имеют тот же смысл, что и предложения типа х выглядит φ для S. Например, предложение «Томат вызывает у S чувственное данное красного и округлого» будет искусственным двойником предложения «Томат выглядит красным и округлым для S» и будет означать все то же самое, что и последнее просто потому, что мы заранее об этом договорились. Для иллюстрации данного предположения я воспользуюсь следующим примером. Я начну с идеи кода и буду развивать это понятие до тех пор, пока коды, о которых я буду говорить, не перестанут быть просто кодами. Вопрос о том, захочет ли кто-то вообще называть кодами эти «обогащенные коды», оставим за скобками. Итак, код — в том смысле, в котором я буду использовать этот термин, — это система символов, каждый из которых репрезентирует целое предложение. Изначально у этого кода есть две отличительные черты: (1) каждый символ кода — это отдельная единица, но части символа кода сами символами кода не являются; (2) логические отношения между символами кода абсолютно вторичны — они полностью зависят от логических отношений между теми предложениями, которые они репрезентируют. Действительно, говорить о логических отношениях между символами кода — значит говорить о них, прежде всего, с точки зрения того, как мы говорим 46

II. другой язык?

о логических отношениях между теми предложениями, которые эти символы репрезентируют. Так, если ◯ означает «Все на борту больны», а △ означает «Некоторые на борту больны», то △ будет следовать из ◯ в том же смысле, в каком репрезентируемое с помощью △ предложение следует из предложения, репрезентируемого с помощью ◯ . Теперь я немного модифицирую эту строгую концепцию кода. Почему бы символу кода не иметь такие части, которые, не будучи полноценными символами, тем не менее играли бы определенную роль в этой системе? Предположим, они могли бы играть роль мнемонических средств, напоминающих нам о свойствах тех предложений, которые репрезентированы символами, в состав которых эти части входят. Например, кодовый символ для предложения «Некоторые на борту больны» мог бы содержать букву Б, чтобы напоминать нам о слове «болен»; а, допустим, перевернутая буква Е напоминала бы тем, кто знаком с логикой, о слове «некоторые». Поэтому флагом * для предложения «Некоторые на борту больны» мог бы быть символ ‘∃Б’. Предположение, к которому я веду, заключается в том, что так называемые предложения о чувственном данном можно было бы вводить в качестве символов кода или «флагов». А звуковые и печатные знаки, которые они содержат, напоминали бы нам о тех свойствах предложений из повсе­дневной речи о восприятии, которые репрезентированы с помощью этих флагов в целом. В частности, роль звукового или печатного знака «чувственное данное» заключалась бы в указании на то, что символизируемое предложение содержит контекст «…выглядит…»; а роль звукового или печатного знака «красный» — в указании на то, что данное предложение содержит контекст «…выглядит красным…», и т. д. * Судя по всему, речь идет об аналогии с морскими сигнальными флагами для обмена сообщениями. «Флаг» здесь можно понимать и в смысле «маркера», «метки», «сигнала» или «указателя».

47

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

9. * Итак, если всерьез отнестись к этой концепции ‘предложений’ о чувственном данном, то это означает, разумеется, и серьезное отношение к идее о том, что между ‘предложениями’ о чувственном данном не существует независимых логических отношений. Нам только кажется, что между ними есть такие независимые логические отношения, поскольку эти ‘предложения’ выглядят как предложения, а также содержат в качестве своих составных частей звуковые и печатаные знаки, которые функционируют в повседневном употреблении в качестве логических слов. Действительно, если речь о чувственном данном — это код, то это такой код, который легко можно по ошибке принять за сам язык. Позвольте продемонстрировать. На первый взгляд кажется, что из (А) томат вызывает у S красное чувственное данное следует как (B) существуют красные чувственные данные, так и (C) томат вызывает у S чувственное данное определенного красного оттенка. Однако согласно той точке зрения, которую я рассматриваю, это было бы ошибкой. (В) следовало бы — даже в смысле закавыченного слова ‘следует’, который присущ символам кода, — из (A) только потому, что (В) является флагом для β, т. е. для «Нечто выглядит красным для кого-то», которое действительно следует из α, т. е. из «Томат выглядит красным для Джонса», репрезентируемому в коде с помощью (A). А вот (С) ‘следовало’ бы из (A), вопреки всем признакам, только если бы (С) было флагом для предложения, которое следует из α. * В оригинальном издании этот и следующий параграфы отмечены номером 9. Также дважды повторяется параграф 16, но отсутствует 42.

48

II. другой язык?

Далее я рассмотрю этот пример чуть более подробно. Сейчас важно обратить внимание на следующее. Для того чтобы последовательно придерживаться этой точки зрения, надо отказать таким звуковым и печатным знакам, как «качество», «есть», «красный», «цвет», «малиновый», «определимый», «определенный», «все», «некоторые», «существует» и т. д., — в том виде, в котором они появляются в речи о чувственных данных, — в полноценном статусе их двойников из повседневного словоупотребления. Они являются скорее подсказками, напоминающими, какой ‘флаг’ одного чувственного данного следует разместить рядом с ‘флагом’ другого. Соответственно, звуковые или печатные знаки, входящие в два ‘флага’: (D) все чувственные данные — красные и (E) некоторые чувственные данные не являются красными напоминают нам о логической несовместимости между, например, (F) все слоны — серые и (G) некоторые слоны не являются серыми, и служат, следовательно, напоминанием о том, что недопустимо размещать эти два ‘флага’ вместе, поскольку они, по всей видимости, символизируют предложения (δ) Все вещи для всех выглядят красными и (ε) Для кого-то нечто выглядит имеющим иной цвет, нежели красный, которые действительно несовместимы друг с другом. 49

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

При этом нам следует соблюдать осторожность в использовании этих подсказок. Например, если вполне корректно выводить (H) некоторые слоны имеют определенный оттенок розового из (I) некоторые слоны — розовые, то ошибочно было бы заключить, что (K) некоторые чувственные данные — розовые дает право на вывод (L) некоторые чувственные данные имеют определенный оттенок розового. 9. Однако если предложения о чувственном данном — это в действительности ‘предложения’ о чувственном данном, т. е. флаги кода, то отсюда, разумеется, следует, что речь о чувственном данном не может ни прояснить, ни объяснить факты типа x выглядит φ для S или х есть φ. Если нам и кажется, что она что-то проясняет и объясняет, то только потому, что нам стоило бы невероятных усилий не интерпретировать содержащиеся в коде звуковые и печатаные знаки (позвольте мне добавить к нашему списку еще и знак «непосредственно знать») в качестве слов, которые, будучи омонимами слов обычного словоупотребления, обладали бы их обычным смыслом, а будучи искусственно созданными, получали бы свое значение в зависимости от их отношений с другими словами. Иначе говоря, мы постоянно стремились бы толковать флаги чувственного данного так, как если бы они были предложениями некой теории, а речь о чувственном данном — как некий язык, поскольку его предложения о чувственном данном соотносились бы с предложениями повседневной речи о восприятии — подобно тому как речь о молекулах становится осмысленной благодаря тому, что предложения о совокупности молекул соотносятся с речью о давлении газов на стенки сосудов. В конечном счете 50

II. другой язык?

х выглядит красным для S ∙ ≡ ∙ существует класс красных чувственных данных, которые принадлежат х и ощущаются S имеет по крайней мере поверхностное сходство с g оказывает давление на w ∙ ≡ ∙ существует класс молекул, из которых состоит g и которые ударяются о стенки w. Данное сходство покажется тем более поразительным, если допустить, что первый случай не является анализом предложения х выглядит красным для S с помощью чувственных данных. Таким образом, есть все основания полагать, что именно тот факт, что коды и теории — это искусственные системы, зависящие от языка, с которым они соотносятся, подталкивает нас к мысли о том, что речь о чувственном данном — это просто «другой язык» по отношению к повседневной речи о восприятии. Однако несмотря на то, что логические отношения между предложениями теоретического языка в каком-то смысле действительно находятся под контролем логических отношений между предложениями языка наблюдения, тем не менее теоретический язык в рамках этого контроля обладает такой автономией, которая противоречит самой идее кода. Если не учитывать это существенное различие между теориями и кодами, то и правда можно поддаться искушению усидеть на двух стульях сразу. Полагая, что речь о чувственном данном — это просто другой язык, мы основываемся на том, что у кодов нет прибавочной стоимости. А полагая, что речь о чувственном данном проясняет «язык явленностей», мы основываемся на том, что теоретические языки, будучи искусственными, но зависящими в своих значениях от согласования с языком наблюдения, обладают функцией объяснения. К сожалению, обе эти характеристики несовместимы, поскольку если теории и могут что-то объяснить, то именно потому, что обладают «прибавочной стоимостью». 51

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Разумеется, никто из тех, кто полагает — как, например, Айер, — что существование чувственных данных подразумевает существование «непосредственного знания», не стал бы утверждать, что чувственные данные — это теоретические сущности. Едва ли мое непосредственное знание о том, что определенное чувственное содержание является красным, можно назвать теоретическим фактом. Вместе с тем идея о том, что чувственные содержания — это теоретические сущности, не настолько абсурдна, чтобы полностью исключить описанный выше подход с использованием «другого языка». Ведь даже те, кто вводит выражение «чувственное содержание» с помощью контекста «…непосредственно познаваемо как…», могут упустить этот момент, когда используют данное выражение. Например, когда они развивают положение о том, что как физические объекты, так и личности — это композиции (patterns) из чувственных содержаний. В таком специфическом контексте можно просто забыть о том, что вводимые подобным образом чувственные содержания по сути своей являются чувственными данными, а не просто тем, что служит только примером чувственных качеств. Действительно, кто-то может даже ощущение чувственных содержаний, т. е. данность чувственных данных, рассматривать в качестве неэпистемических фактов. Думаю, без преувеличения можно сказать, что философы, предлагающие интерпретацию чувственных данных с помощью «другого языка», считают, что искомое ими прояснение заключается в том, что в языке чувственных данных физические объекты оказываются композициями чувственных содержаний. Из чего, в свою очередь, следует, что согласно этой точке зрения не существует «железного занавеса» между познающим разумом и физическим миром. По большей части их философская изобретательность была направлена именно на разработку убедительных (если не схематичных) способов перевода утверждений о физических объектах в утверждения о чувственных содержаниях, а не на прояснение 52

III. логика глагола ‘выглядит’

смысла таких предложений, как «Чувственное содержание s непосредственно познается как красное». Как бы то ни было, с уверенностью можно сказать следующее: если бы язык чувственных данных действительно был просто кодом, неким способом обозначения, то предоставляемое им философское прояснение заключалась бы в том, что он проливал бы свет на логические отношения в рамках повседневной речи о физических объектах и о нашем восприятии этих объектов. Например, если для повседневной речи о восприятии можно сконструировать такой код, который ‘говорил’ бы об «отношении тождества» между компонентами («чувственными данными») «сознаний» и «вещей», то этот факт (если это, конечно, факт) способствовал бы, вероятно, пониманию того, что повседневная речь о физических объектах и о тех, кто их воспринимает, может быть построена (хотя бы в принципе) из предложений типа «Видимо, там находится объект с красной поверхностью треугольной формы» (двойник из повседневного языка для базовых выражений кода). Если прибегнуть к более традиционным формулировкам, то прояснение заключалось бы в указании на то, что личности и вещи подобны логическим конструкциям из видимостей и явленностей (не явлений!). Однако всякое заявление подобного рода вскоре столкнется с непреодолимыми трудностями, как только станет понятной роль таких слов, как «выглядит» или «являет себя». И к исследованию именно этой роли я сейчас и приступаю.

III. логика глагола ‘выглядит’ 10. Прежде чем обратиться к предположению о том, что язык чувственных данных — это просто «другой язык» для ситуаций, описываемых так называемым «языком явленности», я пришел к выводу, 53

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

что классические теории чувственного данного при ближайшем рассмотрении оказываются результатом ошибочного объединения двух идей. (1) Идея о том, что существуют такие «внутренние эпизоды», например, ощущение красного треугольника или звука С#, которые возникают у людей и животных без какого-либо предварительного процесса обучения или формирования понятий и без которых — в каком-то смысле — невозможно было бы видеть, что лицевая поверхность физического объекта — красная и треугольной формы, или слышать, что определенный физический звук — это С#. (2) Идея о том, что существуют такие «внутренние эпизоды», которые представляют собой невыводное знание о том, что, например, нечто является красным и треугольной формы или, например, звуком С#; причем эти внутренние эпизоды являются необходимыми условиями эмпирического знания, поскольку предоставляют свидетельства в пользу всех остальных эмпирических суждений. Если этот диагноз верен, то разумно было бы исследовать обе эти идеи, чтобы понять, как правильно объединить в них то, что выстоит после критического разбора. Очевидно, что нам необходимо тщательно изучить идею внутренних эпизодов, поскольку именно она является общей для обоих случаев. Многие из тех, кто критикует идею данного, полагают, что главная ошибка этой идеи заключается в предположении о том, что есть такие внутренние эпизоды, будь то мысли или так называемые «непосредственные переживания», к которым каждый из нас имеет привилегированный доступ. Я покажу, что это совершенно не так, и что Миф о Данном можно дезавуировать, не прибегая к грубому верификационизму или операционализму, которые свойственны наиболее догматичным формам современного эмпиризма. Однако есть и те, кто, не отрицая саму идею внутренних эпизодов, считает, что Миф о Данном заключается в том, что знание об этих эпизодах является предпосылкой, на которой как на фундаменте покоится эмпирическое знание. Действительно, такое представление — это 54

III. логика глагола ‘выглядит’

наиболее распространенная форма Мифа, однако не оно составляет его суть. Все зависит от того, почему философы отрицают этот Миф. Если, например, это делается на основании того, что обучение языку — это публичный процесс, протекающий среди публичных объектов и направляемый публичными предписаниями, то эти внутренние эпизоды — за исключением таинственного кивка в их сторону — должны ускользать из сетей рационального дискурса. В таком случае, несмотря на то что эти философы будут защищены от той разновидности мифа, которая распространена в теориях чувственного данного, они окажутся совершенно беззащитны перед мифом в виде данности таких фактов, как физический объект x выглядит красным для S в момент t или S в момент t видится, что там есть красный физический объект. Поэтому стоит исследовать Миф сначала в этом направлении, прежде чем мы обратимся к более общим вопросам. 11. Философы с легкостью допускают, что такие предложения, как «Томат выглядит красным для Джонса», говорят о наличии определенного триадического отношения видимости или явленности между объектом, человеком и качеством 1. «А выглядит φ для S» приравнивается ими к «x дает y некоему z» — или даже (поскольку давать нечто — это, строго говоря, действие, а не отношение) к «x находится между y и z» — и рассматривается как частный случай более общей формы «R (x,y,z)». Сделав данное допущение, они сразу обращаются к вопросу о том, является ли это отношение анализируемым. Теоретики чувственного данного, как правило, отвечают утвердительно и заявляют, что факт типа x выглядит красным для X надо анализировать с помощью чувственных данных. Некоторые из них, не отрицая данного утверждения, заявляют, что факты такого 1 Интересное обсуждение этих взглядов можно найти в: [Chisholm 1950; Price 1932].

55

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

рода надо по крайней мере объяснять с помощью чувственных данных. Например, когда Броуд (Broad 1923) пишет: «Если передо мной на самом деле нет ничего эллиптического, то непонятно, почему пенни все-таки кажется мне эллиптическим, а не какой-то другой формы» (p. 240), он обращается именно к чувственным данным для объяснения подобных фактов. Разница, конечно, заключается в том, что если x выглядит φ для S корректно анализировать с помощью чувственных данных, то никто не сможет считать, что x выглядит φ для S, не будучи при этом убежден в том, что у S есть чувственные данные; однако это не обязательно будет так, если x выглядит φ для S объяснять с помощью чувственных данных, поскольку в случае по крайней мере некоторых видов объяснения можно верить в какой-то факт, но не верить его объяснению. С другой стороны, те философы, которые отрицают теории чувственного данного в пользу так называемых теорий явленности, обычно заявляют, что факты типа x выглядит φ для S являются первичными и нередуцируемыми и что чувственные данные не нужны ни для их анализа, ни для их объяснения. Если спросить их: «Означает ли утверждение ‘x выглядит красным для S’, что S находится в определенном отношении к чему-то, что и есть красное?», то они ответят отрицательно, и, полагаю, вполне обоснованно. 12. Я начну рассмотрение «X выглядит красным для S в момент t» с простого, но очень важного замечания: смысл слова «красный», в котором вещи выглядят красными, на первый взгляд тот же, что и в случае, когда вещи действительно красные. Когда мы мельком видим объект, и он выглядит для нас красным (мне, сейчас, c этого места), а затем спрашиваем себя, действительно ли он красный, то мы, разумеется, спрашиваем себя, является ли цвет — красный, — который, как нам кажется, он имеет, тем цветом, который он имеет на самом деле. Однако это обстоятельство может быть скрыто с помощью таких вербальных манипуляций, как написание через 56

III. логика глагола ‘выглядит’

дефис слов «выглядит» и «красным» с последующим заявлением о том, что отношением здесь является именно неразрывное единство «выглядит-красным», а не просто «выглядит». Данная хитрость основана на четком понимании того, что выглядит — это не отношение между человеком, вещью и качеством. К сожалению, как мы увидим далее, причина такого положения дел не оставляет никакого шанса и идее о том, что отношением является скорее выглядит-красным, а не просто выглядит. На самом деле я утверждал, что быть красным логически предшествует и является логически более простым понятием, чем выглядит красным: оно является функцией «х есть красный» по отношению к «x выглядит красным для y». Короче, нельзя сказать, что х — красный надо анализировать с помощью x выглядит красным для y. Но как тогда быть с такой необходимой истиной — а это, конечно же, необходимая истина, — как x — красный ∙ ≡ ∙ x выглядел бы красным для обычного наблюдателя в обычных условиях? Разумеется, в каком-то смысле можно сказать, что мы имеем здесь как минимум схему для определения физической красноты с помощью понятия выглядит красным. И тогда становится понятно, в чем суть той уловки, что выглядит-красным должно быть нерасторжимым единством. Ведь как только мы наделим понятие «красный» (с правой стороны) независимым статусом, оно тут же станет тем, чем, по сути, и является, а именно предикатом физических объектов, и предлагаемое определение будет содержать логический круг. 13. Выйти из этой неприятной ситуации можно в два этапа. Второй этап заключается в том, чтобы показать, что «x — красный» может быть необходимо эквивалентным «x выглядел бы красным для 57

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

обычного наблюдателя в обычных условиях», но без того, чтобы определять «x — красный» с помощью «х выглядит красным». Однако первый этап, логически предшествующий второму, заключается в том, чтобы показать, что «х выглядит красным для S» не означает ни того, что между х, красным и S существует некое неанализируемое триадическое отношение, ни того, что между х и S есть некое неанализируемое диадическое отношение. Но не потому, что между ними есть некое анализируемое отношение, а потому, что выглядит — это вообще не отношение. Или, выражаясь более привычным образом, мы, конечно, можем сказать, что выглядит — это отношение, поскольку предложения, в которых используется это слово, с точки зрения грамматики в чем-то аналогичны предложениям, построенным с помощью слов, которые мы не задумываясь бы отнесли к словам, обозначающим отношения. Однако осознав другие свойства этих предложений, которые делают их непохожими на обычные предложения, выражающие отношения, мы уже вряд ли будем пытаться ответить на вопрос о том, является ли «выглядит» отношением. 14. Чтобы продемонстрировать характерные особенности употребления «выглядит», я прибегну к одному маленькому историческому вымыслу. Молодой человек, которого я буду называть Джоном, работает в магазине галстуков. Он выучил названия цветов самым обычным образом, за одним исключением. Предположим, что он никогда не смотрел на объекты в необычных условиях. Проверяя каждый вечер свой ассортимент перед закрытием магазина, он говорит: «Этот — красный, этот — зеленый, этот — фиолетовый» и т. д., а те люди из его лингвистического окружения, которые присутствуют при этом, одобрительно кивают головой. Предположим теперь, что в какой-то момент нашей истории изобрели электрическое освещение. Его друзья и соседи быстро 58

III. логика глагола ‘выглядит’

освоили это новое средство освещения и справились с теми проблемами, которые у них при этом возникали. Джон, однако, был последним, кто использовал данное новшество. Сразу после того, как провели освещение в его магазине, один из его соседей, Джим, зашел к нему, чтобы купить галстук. — Вот красивый зеленый галстук, — говорит Джон. — Но он не зеленый, — говорит Джим и выводит Джона на улицу. — Действительно, — говорит Джон, — он был зеленым внутри, но теперь он синий. — Нет, — говорит Джим, — ты ведь знаешь, что галстуки не меняют свой цвет только потому, что мы переносим их с места на место. — Возможно, электричество меняет их цвет, и они снова меняют свой цвет на прежний при дневном свете? — Но тогда это было бы очень странное изменение, не так ли? — говорит Джим. — Да, наверное, — говорит сбитый с толку Джон, — но мы видели, что там он был зеленый. — Нет, мы не видели, что там он был зеленый, потому что он не был зеленым, а ты не можешь видеть зеленым то, что таковым не является! — М-да, ерунда какая-то, — говорит Джон. — Я тогда просто не знаю, что сказать. В следующий раз, когда Джон взял этот галстук в руки в своем магазине и кто-то спросил его, какого он цвета, то первой его реакцией было ответить: «Он — зеленый». Однако он подавил этот импульс и, помня о том, что произошло ранее, произнес: «Он — синий». Он не видит, что галстук синий, и не сказал бы, что видит синий галстук. Что же он видит? Давайте спросим у него. 59

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Я не знаю, что сказать. Если бы я не знал, что галстук синий, — а было бы странно предполагать иное, — то я мог бы поклясться, что видел зеленый галстук и что он именно зеленый. Это как если бы я видел, что галстук зеленый. Помня о том, что такие предложения, как «это — зеленое», упо­ требляются и как утверждения о фактах, и как сообщения, можно выразить суть того, о чем я только что говорил, сказав, что поскольку Джон, находясь в магазине, научился удерживать себя от сообщения «этот галстук — зеленый», то нет никакого другого сообщения о цвете и галстуке, которое он знал бы, как сделать. Конечно, теперь он говорит: «Этот галстук — синий», но он использует это предложение уже не в качестве сообщения, а как вывод умозаключения. 15. Если спустя какое-то время мы вернемся в магазин, то обнаружим, что, когда Джона спрашивают: «Какого цвета этот галстук?» — он делает следующее заявление: «Он выглядит зеленым, но лучше вынести его наружу и посмотреть». Нам может показаться, что, научившись говорить в помещении магазина «Этот галстук выглядит зеленым», он, возможно, научился новому виду сообщения. Иными словами, может показаться, что лингвистическое поведение окружающих научило его замечать новый вид объективного факта. Этот факт, несмотря на то что он реляционный, поскольку подразумевает воспринимающего, тем не менее столь же логически независим от убеждений и системы понятий этого воспринимающего, сколь и тот факт, что галстук — синий; но это лишь минимальный факт, о котором безопаснее сообщить, поскольку тогда меньше риск ошибиться. Такой минимальный факт заключался бы в том, что галстук выглядит для Джона зеленым при определенных обстоятельствах, о чем вполне естественно было бы сообщить с помощью предложения «Галстук выглядит зеленым». Но, разумеется, именно такой подход я уже отклонил. 60

III. логика глагола ‘выглядит’

Какой тогда была бы альтернатива этому подходу, если уж мы не собираемся прибегать к анализу с помощью чувственных данных? Начнем с того, что, конечно, есть определенный смысл в идее о том, что предложение «Это для меня сейчас выглядит зеленым» выполняет роль сообщения. В самом деле, оно очень похоже на сообщение. Но в таком случае, о чем же оно сообщает, если речь не о минимальном объективном факте и если то, о чем оно сообщает, нельзя анализировать с помощью чувственных данных? 16. Позвольте сначала заметить, что переживание того, что нечто выглядит для нас в определенный момент зеленым, очень похоже на переживание, когда мы просто видим что-то зеленое, поскольку последнее также является переживанием. Однако последнее, разумеется, — это не только переживание, и в этом вся суть дела. Ведь сказать, что определенное переживание — это ви́дение того, что нечто имеет место, означает сделать нечто большее, чем просто описать это переживание. Это значит охарактеризовать его, так сказать, как содержащее утверждение или заявление и — главное, на что я хотел бы обратить ваше внимание, — затем подтвердить это утверждение. Действительно, как мы вскоре увидим, гораздо проще понять, что высказывание «Джонс видит, что дерево — зеленое» приписывает переживанию Джонса некое пропозициональное утверждение и одновременно подтверждает его, чем определять то, каким образом это высказывание описывает переживание Джонса. Я понимаю, что, говоря о переживаниях, содержащих пропозициональные утверждения, я, быть может, стучусь в закрытые двери. Однако прошу читателя набраться терпения, поскольку обоснование именно такого способа говорить — одна из главных моих задач. И если сейчас мне будет позволено воспользоваться этой вербальной валютой, то я надеюсь, что конвертирую ее в чистое золото перед тем, как завершу свое рассуждение. 61

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

16. Очевидно, что переживание ви́ дения чего-то зеленого не сводится только к наличию пропозиционального утверждения ‘это — зеленое’, даже если мы добавим, как и должны, что это утверждение, так сказать, вызвано, или исторгнуто, у воспринимающего тем объектом, который он воспринимает. Здесь, если поставить с ног на голову кантовское сравнение (используемое им, правда, в другом контексте), сама Природа заставляет нас отвечать на вопросы. Философы, очевидно, подразумевают нечто большее, когда говорят о «визуальных впечатлениях» или «непосредственных визуальных переживаниях». И проблема, которая будет занимать нас в оста­ вшейся части этого рассуждения, заключается именно в том, чтобы прояснить логический статус этих «впечатлений» или «непосредственных переживаний». Но в данный момент нас интересует, прежде всего, пропозициональное утверждение. Выше я уже отметил, что, когда мы используем слово «видеть», например, в «S видит, что дерево зеленое», мы не только приписываем переживанию некое утверждение, но и подтверждаем его. Именно это подтверждение имел в виду Райл, когда говорил, что видеть, что нечто является таким-то и таким-то, — это успешное выполнение, а «видит» — это слово, обозначающее успешное выполнение. Я бы обозначил его словами «так и есть» (so it is), или «именно так» (just so), поскольку главная идея здесь — это идея истины. Описывать переживание S как ви́дение (в самом широком смысле этого слова, который я поясню дальше) значит применить к данному переживанию семантическое понятие истины. Предположение, которое я хотел бы сейчас выдвинуть (в самом простом виде), заключается в том, что «X выглядит зеленым для Джонса» отличается от «Джонс видит, что x — зеленый» тем, что последнее одновременно и приписывает пропозициональное утверждение переживанию Джонса, и подтверждает его, тогда как первое только приписывает его, но не подтверждает. Именно в этом заключается главное различие между ними, поскольку понятно, 62

III. логика глагола ‘выглядит’

что оба переживания могут быть идентичны как переживания, но тем не менее одно из них справедливо будет назвать ви́дением того, что нечто — зеленое, а другое просто случаем того, что нечто выглядит зеленым. Разумеется, если я скажу «X только выглядит зеленым для S», то я не только не подтверждаю это утверждение, но и отрицаю его. Итак, когда я говорю «X в данный момент выглядит для меня зеленым», то я сообщаю о том, что мое переживание, так сказать, т. е. именно как переживание, ничем не отличается от достоверного ви́ дения того, что x — зеленый. В этом сообщении уже содержится приписывание моему переживанию утверждения ‘x — зеленый’. Но поскольку я делаю именно такое сообщение, а не просто сообщаю «X — зеленый», то это говорит о том, что определенные соображения заставляют меня, если можно так выразиться, передать вопрос ‘подтвердить или не подтвердить’ в вышестоящую инстанцию. Ведь у меня могут быть причины полагать, что x, в конечном счете, возможно и не зеленый. Если я в какой-то момент сообщаю «X выглядит зеленым», — а это не только сообщение, но и отказ от его подтверждения, — то позднее, когда изначальные основания для отказа в подтверждении будут отклонены, я смогу подтвердить свое первое утверждение, сказав: «Я видел, что он — зеленый, хотя в тот момент был уверен только в том, что он выглядит для меня зеленым». Обратите внимание, что я скажу только «Я вижу, что x — зеленый» (а не просто «X — зеленый»), если встает вопрос «подтвердить или не подтвердить». «Я вижу, что x — зеленый» относится, если угодно, к тому же уровню, что и «X выглядит зеленым» и «X только выглядит зеленым». 17. У меня нет возможности рассмотреть здесь все интересные и сложные вопросы относительно диалектики «речи о видимости». К счастью, проведенных выше различий для нас достаточно. Предположим теперь, что сказать «X выглядит зеленым для S в момент t» 63

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

означает, на самом деле, что у S есть такое переживание, которое мы, если бы были готовы подтвердить содержащееся в нем утверждение, назвали бы видеть x зеленым в момент t. Например, когда наш друг Джон учится употреблять предложение «Этот галстук выглядит для меня зеленым», то он обучается сообщению о таком переживании, которое он мог бы охарактеризовать, сказав только (используя категории, которыми я его наделил), что в качестве переживания оно не отличается от ви́ дения чего-то зеленого и что свидетельство в пользу суждения ‘этот галстук — зеленый’ будет ipso facto свидетельством в пользу суждения о том, что данное переживание — это ви́дение того, что этот галстук — зеленый. Итак, одно из главных преимуществ такого подхода заключается в том, что он допускает параллельное истолкование ‘качественной’ и ‘экзистенциальной’ кажимости или видимости (seeming or looking). Например, когда я говорю «Дерево выглядит изогнутым», я подтверждаю ту часть заключенного в моем переживании утверждения, которая касается существования дерева, однако воздерживаюсь от подтверждения остальной его части. Вместе с тем, когда я говорю «Там, видимо, стоит изогнутое дерево», я подтверждаю только самый общий аспект данного утверждения, а именно, что есть некое ‘там’ в отличие от ‘здесь’. Другое преимущество этого подхода заключается в том, что он объясняет, как, например, галстук может выглядеть красным для S в момент t, но при этом не алым, малиновым или любого другого определенного оттенка красного. Короче говоря, он объясняет, как вещи могут иметь некий общий вид — что было бы трудно объяснить, если бы выглядеть красным для объектов было естественным фактом, а не эпистемическим. Суть данного объяснения заключается в том, что содержащееся в таком переживании пропозициональное утверждение могло бы быть, например, либо более определимым (determinable) утверждением (‘это — красное’), либо более определенным (determinate) (‘это — малиновое’). Конечно, в целом все обстоит гораздо сложнее 64

III. логика глагола ‘выглядит’

и требует прояснения той роли, которую играют в этих переживаниях ‘впечатления’ или ‘непосредственные переживания’, логический статус которых еще предстоит определить. Но и без этих дополнительных подробностей мы можем отметить сходство между тем, что x может выглядеть красным для S (но без того, чтобы речь шла об определенном оттенке красного), и тем, что S может считать, что Игла Клеопатры очень высокая (но без того, чтобы речь шла об определенном количестве футов в высоту). 18. Однако сейчас я хочу подчеркнуть, что понятие выглядит зеленым, т. е. способность осознавать, что нечто выглядит зеленым, предполагает понятие быть зеленым, а это последнее предполагает способность распознать, посмотрев на объекты, какой у них цвет. В свою очередь, сама эта способность предполагает знание о том, в каких условиях надо разместить объект, если мы хотим, взглянув на него, определить его цвет. Позвольте развить последнее замечание. По мере того, как наш друг Джон становится все более просвещенным относительно своих и чужих визуальных переживаний, он все больше узнаёт, при каких условиях мы как бы видим один цвет галстука, тогда как на самом деле у него другой цвет. Если, допустим, кто-то спросит его: «Почему этот галстук выглядит для меня зеленым?» — то Джон может спокойно ответить: «Потому что он синий, а синие объекты выглядят зелеными при таком освещении». А если кто-то задаст этот вопрос, глядя на галстук при дневном свете, то Джон может спокойно ответить: «Потому что он и есть зеленый», а затем он может добавить: «Мы сейчас смотрим на него при дневном свете, а при дневном свете вещи выглядят именно такими, какие они есть на самом деле». Таким образом, мы видим, что x — красный ∙ ≡ ∙ x выглядит красным для обычного наблюдателя в обычных условиях 65

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

является необходимой истиной не потому, что правая сторона служит определением для «x — красный», а потому что «обычные условия» — это условия, при которых вещи выглядят такими, какие они есть на самом деле. И, разумеется, какие именно условия являются обычными для данного способа восприятия, мы определяем с помощью здравого смысла, т. е. с помощью перечня условий, демонстрирующих характерные для повседневной речи неопределенность и открытую текстуру. 19. Я подошел к той стадии своего рассуждения, которая, по крайней мере на первый взгляд, уже не согласуется с основными предпосылками логического атомизма. Например, если бы мы считали, что понятие быть зеленым сводимо к понятию выглядит зеленым, то вполне законно было бы утверждать, что фундаментальные понятия, описывающие наблюдаемый факт, обладают той логической независимостью друг от друга, о которой говорит традиция эмпиризма. Но тогда мы, судя по всему, оказались бы в очень непростом положении. Ведь если способность осознавать, что x выглядит зеленым, предполагает понятие быть зеленым, а быть зеленым, в свою очередь, предполагает знание о том, в каких именно условиях надо смотреть на объект, чтобы определить его цвет, то — поскольку едва ли можно определить, каковы эти условия, не отметив заранее, что данный объект обладает определенными воспринимаемыми характеристиками, в том числе и цветом, — мы, по всей видимости, вообще не могли бы сформировать понятие быть зеленым, и, соответственно, понятия остальных цветов, если бы уже не обладали ими всеми. Итак, мы уже не можем просто заявить, что для того чтобы иметь понятие о зеленом цвете и знать, что значит быть зеленым, достаточно просто реагировать на зеленые объекты звуками «это — зеленое», когда мы действительно находимся в обычных условиях. Не только условия должны быть подходящими для установления 66

III. логика глагола ‘выглядит’

цвета объекта, когда мы смотрим на него, но и субъект должен знать, что данные условия действительно подходящие. Конечно, это не значит, что мы уже каким-то образом должны обладать понятиями до того, как они у нас появятся. Нет, речь идет о том, что у нас может быть понятие зеленого, только если мы уже обладаем целым рядом понятий, одним из элементов которого это понятие и является. Иначе говоря, это означает, что, несмотря на то что процесс обучения понятию зеленого может предполагать (обычно и предполагает) долгую историю постепенного приобретения привычек реагировать на разные объекты в разных обстоятельствах, в каком-то смысле действительно нельзя обладать хоть каким-то понятием о наблюдаемых свойствах физических объектов в пространстве и времени, если мы уже не обладаем всеми этими понятиями и, как мы увидим, еще многим другим. 20. Известно, что сказал бы на все это сторонник логического атомизма, при условии, что он вообще посчитал бы приведенный выше аргумент заслуживающим внимания. Он сказал бы, что я забываю о том, что логическое пространство физических объектов, находящихся в пространстве и времени, основано на логическом пространстве чувственных содержаний и что для традиционного эмпиризма именно понятия, относящиеся к чувственным содержаниям, являются логически независимыми друг от друга. «В конце концов, — добавил бы он, — понятия, характеризующие теоретические сущности, молекулы например, действительно обладают той взаимозависимостью, которую вы, возможно, вполне справедливо, приписали понятиям, характеризующим физические факты. Но, — продолжил бы он, — теоретические понятия обладают эмпирическим содержанием только потому, что они основываются и соотносятся с более фундаментальным логическим пространством. Поэтому до тех пор, пока вы не опровергнете идею о том, что есть некое более фундаментальное логическое пространство, 67

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

чем то, которое характеризует физические объекты в пространстве и времени, или не продемонстрируете, что оно также пронизано взаимосогласованностью, ваши зачаточные Meditations Hegeliènnes будут преждевременными». Мы также можем представить себе и теоретика чувственного данного, добавляющего следующее возражение: «Вы сразу начали рассуждать так, будто уже доказали не только то, что физическая краснота не анализируема с помощью видимости красного — что я вполне допускаю, — но и то, что физическая краснота не анализируема вообще, и, в частности, не анализируема с помощью красноты красных чувственных содержаний. Кроме того, вы рассуждаете так, будто уже доказали не только то, что ви́ дение того, что x выглядит красным, не более фундаментально, чем ви́ дение того, что x — красный, но и то, что никакая форма визуального восприятия, как, например, ощущение красного чувственного содержания, не более фундаментальна, чем ви́ дение того, что x — красный». Затем он продолжит: «Я согласен, что теоретики чувственного данного склонны заявлять, что красноту физических объектов надо анализировать с помощью видимости красного, а затем уже саму видимость красного анализировать с помощью красных чувственных содержаний, и что вы, возможно, опровергли этот метод анализа. Но что мешает теоретикам чувственного данного предположить, что свойства физических объектов следует напрямую анализировать с помощью качеств и феноменальных отношений между чувственными содержаниями?» Ну что ж, прекрасно. Но тогда мы снова должны спросить, каким образом теоретик чувственного данного пришел к концепции чувственных содержаний? И как он вообще собирается убедить нас в существовании подобного рода вещей? Пусть даже видимость красного и не фигурирует в этом анализе физической красноты, но именно обращая наше внимание на переживание, когда для нас что-то выглядит красным, он пытается придать концепции 68

IV. объяснение глагола ‘выглядит’

чувственных данных убедительность. И вот здесь стоит отметить, что мой анализ x выглядит красным для S в момент t (по крайней мере в том виде, в котором я его здесь представил) ничего похожего на чувственные содержания не выявил. Можно даже предположить, что поскольку физическая краснота, как мы видели, не требует диспозиционального анализа с помощью видимости красного, то и идея о том, что она предполагает хоть какой-то вид диспозиционального анализа, становится все менее убедительной. Как бы то ни было, следующим шагом должно стать дальнейшее развитие представленного выше объяснения качественных и экзистенциальных видимостей.

IV. объяснение глагола ‘выглядит’ 21. Я уже говорил, что теоретики чувственного данного задаются следующим вопросом: «Как физический объект может выглядеть красным для S, если в этот момент нет ничего красного, и S это учитывает? Если S не воспринимает ничего красного, как тогда получается, что физический объект выглядит для него красным, а не, например, зеленым или полосатым?» Далее я покажу, что в чем-то этот ход мысли правилен, хотя все обстоит на самом деле гораздо сложнее. И если по ходу изложения мне придется делать заявления, которые отчасти будут походить на то, что говорят теоретики чувственного данного, то сказанное мною будет равнозначно теории чувственного данного только в том смысле, который лишает это выражение традиционного эпистемологического значения, характерного даже для такой неортодоксальной теории чувственного данного, как подход на основе «другого языка». 69

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Я начну со следующего вопроса: «Следует ли объяснять то, что какой-то объект выглядит для S красным и треугольной формы или что ему видится, будто где-то там находится красный объект треугольной формы, тем, что у Джонса есть ощущение — или впечатление, или непосредственное переживание — красного треугольника?» Здесь надо сразу сделать одно замечание. Если эти выражения понимать таким образом, что непосредственное переживание красного треугольника будет означать существование чего-то — не физического объекта, — что и есть красное и треугольной формы, и краснота этого нечто будет той же самой, что и краснота, которая, как нам видится, есть у физического объекта, то данное предположение столкнется со следующим возражением: краснота, которая, как нам только видится, есть у физических объектов, будет в этом случае той же, что и краснота, которая у этих объектов действительно есть. А это означает, что ту же самую красноту, что и у физического объекта, будет иметь то, что ex hypothesi не только не является физическим объектом, но и радикально, даже категориально, от него отличается. И хотя этого, возможно, нельзя полностью исключить, все это определенно заставляет задуматься. Тем не менее когда кто-то заявляет, что физический объект «очевидно» не может выглядеть красным, если мы при этом не переживаем чтото такое, что и есть красное, то разве при этом не предполагается, что краснота этого что-то будет той же самой, что и краснота, которая как нам видится, есть у физического объекта? Впрочем, кто-то скажет, что вопрос «Следует ли объяснять (а не терминологически переформулировать) то, что объект выглядит для S красным и треугольной формы, тем, что у S есть впечатление красного треугольника?» просто не возникнет по той причине, что существуют такие убедительные объяснения качественных и экзистенциальных видимостей, которые вообще не ссылаются на ‘непосредственные переживания’ и прочие сомнительные сущности. Поэтому на вопрос «Почему этот объект выглядит красным?» 70

IV. объяснение глагола ‘выглядит’

вполне можно ответить «Потому что это оранжевый объект, на который смотрят в таких-то и таких-то обстоятельствах». В принципе, это хорошее объяснение, и оно типично для тех ответов, которые мы даем на подобные вопросы в повседневной жизни. Однако наличие хороших объяснений еще не означает, что нельзя найти другие объяснения, которые были бы столь же хороши и, возможно, даже более убедительны. 22. Судя по всему, можно было бы предложить еще как минимум два дополнительных, но в равной мере легитимных, способа объяснить, почему x выглядит красным. Первый из них можно проиллюстрировать с помощью простой аналогии. Подобно тому как есть два хороших объяснения того, почему воздушный шар надувается — (a) с помощью законов Бойля и Шарля, которые связывают между собой эмпирические понятия объема, давления и температуры газов, и (b) с помощью кинетической теории газов, — мы могли бы сказать, что существует и два способа объяснить, почему этот объект выглядит для S красным: (a) с помощью эмпирических обобщений, которые связывают между собой цвет объектов, обстоятельства, в которых на них смотрят, и тот цвет, которым, как нам видится, они обладают, и (b) с помощью теории восприятия, в которой ‘непосредственное переживание’ играет роль, аналогичную роли молекул в кинетической теории. Однако есть что-то парадоксальное в идее о том, что ‘непосредственные переживания’ — это просто теоретические сущности, т. е. такие сущности, которые постулируются вместе с определенными фундаментальными принципами для объяснения закономерностей, характерных для чувственного восприятия, — подобно тому как молекулы и принципы молекулярного движения постулируются для объяснения экспериментально установленных закономерностей, характерных для газов. Поэтому я отложу рассмотрение этой идеи, пока она не станет релевантной благодаря 71

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

более подходящему контексту. Очевидно, что те, кто считает, что качественные и экзистенциальные видимости следует объяснять с помощью ‘непосредственных переживаний’, рассматривают эти последние как совершенно нетеоретические сущности, т. е. в качестве чего-то, наблюдаемого par excellence. Обратимся теперь ко второму способу, с помощью которого можно было бы найти — по крайней мере на первый взгляд — дополнительное, но в равной мере легитимное объяснение экзистенциальных и качественных видимостей. Согласно этому второму подходу, когда мы обращаемся к такого рода сущностям, то обнаруживаем, что они содержат в себе компоненты, которые правильно было бы назвать, например, ‘непосредственным переживанием красного треугольника’. Начнем наше исследование этого предположения с того, что еще раз посмотрим на то, как мы объясняли экзистенциальные и качественные видимости. Напомню, что наше объяснение качественных видимостей начиналось в общих чертах следующим образом: ‘x выглядит красным для S’ означает ‘у S есть переживание, которое уникальным образом включает в себя идею о том, что x — красный, причем если бы эта идея была истинной, то данное переживание корректно было бы охарактеризовать как ви́ дение того, что x — красный’. Наш подход, таким образом, предполагает, что все три ситуации: (a) кто-то видит, что находящийся там x — красный, (b) кому-то видится, что находящийся там x — красный, (c) кому-то видится, будто там находится красный объект — отличаются друг от друга, прежде всего, тем, что (a) сформулирована так, что предполагает подтверждение идеи о том, что находящийся 72

IV. объяснение глагола ‘выглядит’

там x — красный, тогда как в (b) эта идея подтверждена только частично, а в (c) не подтверждена вовсе. Идею о том, что находящийся там x — красный, можно назвать общим пропозициональным содержанием всех трех ситуаций. (Это, конечно, не совсем так, поскольку пропозициональное содержание (с) является скорее экзистенциальным и не относится к предположительно обозначенному объекту x. Однако для нас это в данном случае несущественно. К тому же общее пропозициональное содержание всех трех переживаний является гораздо более сложным и определенным, чем выраженное предложением, используемым нами для описания нашего опыта другим людям, — а именно таким предложением я здесь и воспользовался. Тем не менее очевидно, что согласно первому из этих уточнений пропозициональное содержание всех трех переживаний могло бы быть идентичным.) Пропозициональное содержание всех трех переживаний, конечно, является только частью того, что мы логически допускаем, когда характеризуем их как ситуации именно этих трех типов. Из оставшегося, как мы видели, часть — это то, в какой степени это пропозициональное содержание подтверждается. Теперь мы рассмотрим то, что осталось. Назовем этот остаток дескриптивным содержанием. Я могу в таком случае отметить, что мой подход допускает, что не только пропозициональное, но и дескриптивное содержание всех трех переживаний может быть идентично. Я буду считать, что так оно и есть, хотя очевидно, что в целом в этих ситуациях всегда должны быть определенные фактические различия. Итак, здесь исключительно важно отметить, что характеризуя все три переживания как, соответственно, кто-то видит, что находящийся там x — красный, а также как кому-то видится, что находящийся там x — красный, и, наконец, как кому-то видится, будто там находится красный объект, мы можем определить общее дескриптивное содержание не иначе как косвенно, т. е. в том смысле, что если бы общее пропозициональное содержание оказалось 73

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

истинным, то все три ситуации были бы случаями ви́дения того, что находящийся там x — красный. Экзистенциальная и качественная видимости — это такие переживания, которые были бы ви́дением, если бы их пропозициональное содержание оказалось истинным. Таким образом, сама суть «речи о видимости» заключается в том, чтобы ставить вопросы, на которые она не дает никакого ответа, а именно: «Каков внутренне присущий (intrinsic) характер общего дескриптивного содержания всех трех переживаний?» и «Как они могут обладать им, несмотря на то что в случае (a) перед воспринимающим должен находиться красный объект, в случае (b) находящийся там объект не обязательно красный, а в случае (с) там вообще может не быть никакого объекта?» 23. Теперь очевидно, что если бы нам потребовалось дать более прямое описание общего дескриптивного содержания этих переживаний, то мы попытались бы сделать это с помощью термина красный. Однако, как я уже говорил, мы вряд ли можем сказать, что само это дескриптивное содержание является чем-то красным, иначе мы можем лишить термин «красное» его вроде бы очевидной связи с категорией физических объектов. Тем не менее существует такой ход мысли, с которого часто начинают в философии восприятия и который именно это, кажется, и обещает. В случае успеха он убедил бы нас в том, что краснота — в самом привычном смысле этого слова — характеризует как раз то, что мы называем чувственными содержаниями. Этот подход можно сформулировать следующим образом: Конечно, было бы грубой ошибкой говорить, что мы видим не стулья, столы и т. д., а только их лицевые поверхности. Тем не менее, глядя на стол, у которого есть зад­ няя и передняя части, мы видим заднюю часть стола не так, как мы видим его переднюю часть. А глядя на стол, 74

IV. объяснение глагола ‘выглядит’

у которого есть ‘внутренности’, мы опять же видим эти внутренности не так, как мы видим его лицевую сторону. Видеть некий объект — значит видеть его лицевую сторону. Если мы видим, что объект красный, то это значит, что мы видим, что его лицевая сторона красная. Красная поверхность является двумерной красной протяженностью — двумерной в том смысле, что хотя она и может быть выпуклой, и только в этом смысле трехмерной, тем не менее у нее нет толщины. Что касается анализа перцептивного сознания, то красный физический объект — это такой объект, поверхностью которого является красная протяженность. Однако красная протяженность — это не физический объект, и наличие красной протяженности еще не означает наличие физического объекта, которому бы она принадлежала. (Действительно, есть такие «дикие» протяженности, которые не принадлежат никакому объекту.) «Дескриптивное содержание», о котором вы говорите, и которое является общим для всех трех переживаний: (a), (b) и (с) — это именно такого рода вещь: выпуклая красная протяженность. Ошибка в столь прямолинейной формулировке очевидна или должна быть очевидна — она заключается в двусмысленности выражения «иметь красную поверхность». Начнем с того очевидного факта, что объект может быть одного цвета «на поверхности» и другого цвета «изнутри». Мы можем выразить это, сказав, например, что ‘поверхность’ объекта красная, а его ‘внутренности’ зеленые. Из этого, однако, не следует, что существует некая ‘поверхность’ в виде выпуклой двумерной партикулярии — красной ‘протяженности’, — которая является составной частью еще более сложной партикулярии, име­ющей также и зеленые партикулярии. Понятие двумерных 75

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

выпуклых (или плоских) партикулярий — это результат философской (и математической) рефлексии, которая, конечно, может быть связана с нашей повседневной системой понятий, однако не входит в ее анализ. Полагаю, что это понятие, когда оно находится на своем месте, имеет немаловажное значение (см. ниже, § 61 (5), c. 141). Однако это место находится в логическом пространстве идеальной научной картины мира, а не в логическом пространстве повседневной речи, и оно никак не связано с логической грамматикой наших обычных слов, обозначающих цвета. Поэтому ошибочно полагать, что когда мы используем слово «красный», то красными всегда являются именно поверхности в смысле двумерных партикулярий. Единственная партикулярия, с которой мы имеем дело, когда некий физический объект является «красным снаружи и зеленым изнутри», — это сам физический объект, находящийся в определенной части пространства и в определенном промежутке времени. Фундаментальная грамматика атрибута красный следующая: физический объект x — красный в месте p и в момент t. Конечно, когда мы говорим об объекте, что он красный, мы имеем в виду лишь то, что он красный «на поверхности». А иногда он красный на поверхности только потому, что у него есть то, что мы, не колеблясь, назвали бы его «частью», которая вся насквозь красная, — т. е. красный стол, который является красным благодаря слою красной краски. Но сама красная краска не является красной благодаря некоему компоненту — «поверхности» или «протяженности», т. е. партикулярии без толщины, — который и являлся бы красным. Повторяю: в общей философской картине вполне может найтись место для утверждения о том, что такие партикулярии «действительно существуют» и что они являются элементами перцептивного переживания. Однако это место нельзя обнаружить с помощью анализа повседневной речи о восприятии, причем по той же причине, по какой черви четырехмерного пространства-времени Минковского не являются анализом того, что мы имеем в виду, когда говорим о физических объектах в пространстве и времени. 76

V. впечатления и идеи: логический аспект

V. впечатления и идеи: логический аспект 24. Вернемся к исследованию соседних территорий. Обратите внимание, что дескриптивный компонент, который является общим для всех трех рассматриваемых мною переживаний, часто называют (по крайней мере философы) переживанием — например, непосредственным переживанием. Здесь требуется определенная осторожность, поскольку следует помнить об известной двусмысленности «акта» и «содержания» (“ing-ed” ambiguity) в «переживании». Ведь несмотря на то, что кто-то видит, что находящийся там x — красный является неким переживанием — и даже парадигмальным случаем переживания, — из этого еще не следует, что само де­ скриптивное содержание этого переживания является переживанием (experiencing). Более того, если тот факт, что Джонсу видится, что находящийся там x — красный в случае истинности его пропозиционального содержания был бы для Джонса уже ви́дением того, что находящийся там x — красный, а будучи ви́ дением, он был бы переживанием, мы тем не менее не должны торопиться с выводом, что тот факт, что находящийся там x выглядит красным для Джонса, сам является переживанием. Действительно, тот факт, что нечто выглядит красным для меня, может быть чем-то переживаемым (experienced), но сам он переживанием не является. Конечно, все это еще не исключает возможности того, что общее дескриптивное ядро может оказаться переживанием, хотя вероятность такого положения дел будет уменьшаться с каждым шагом моего исследования. Вместе с тем я могу сказать, что оно является компонентом переживаемых положений дел, поэтому вполне уместно сказать, что и само оно есть нечто переживаемое. Но какого 77

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

рода переживанием (в смысле переживаемого) оно является? Если все мною ранее сказанное верно, то я не могу утверждать, что оно является красным переживанием, т. е. какой-то красной пережива­ емой сущностью. Я, конечно, мог бы ввести новое употребление слова «красный», согласно которому сказать о ‘непосредственном переживании’, что оно красное, означало бы условно определить его как то, что могло бы быть общим дескриптивным компонентом ви́дения того, что нечто является красным, и соответствующих качественных и экзистенциальных видимостей. Это дало бы нам предикат, с помощью которого можно было бы описать это переживание и сообщить о нем. Однако мы, разумеется, получили бы только словесное преимущество по сравнению с тем, чтобы просто говорить об этих переживаниях как о чем-то таком, что могло бы быть общим дескриптивным содержанием некоего ви́дения, а также качественной и экзистенциальной видимостей. Поэтому единственный способ достичь желаемого — это сказать, что нам требуется имя для подобного рода переживаний, которое действительно было бы именем, а не сокращением для определенной дескрипции. Но есть ли в повседневном употреблении имя для таких переживаний? Вскоре я вернусь к этому вопросу. Сейчас же нам необходимо преодолеть традиционное затруднение в понимании статуса таких вещей, как ощущения красных треугольников. Предположим, я скажу, что исследуемое мною переживание, не будучи красным переживанием, является тем не менее переживанием красного. Сразу можно представить себе следующее возражение: «Неужели ‘ощущение красного треугольника’ чем-то лучше, чем ‘красное переживание треугольной формы’? Разве из наличия ощущения красного треугольника не следует существование чего-то красного и треугольной формы и, следовательно, — но всегда при условии, что красное является свойством только физических объектов, — существования красного физического объекта треугольной формы? Не должны ли вы, в таком случае, отказаться от данного условия 78

V. впечатления и идеи: логический аспект

и вернуться к концепции чувственных содержаний, которую вы до сих пор отвергали?» Одним из способов решения этой дилеммы было бы уподоб­ ление предложения «У Джонса есть ощущение красного треугольника» предложению «Джонс верит в богиню охоты», поскольку из истинности последнего, разумеется, не следует существование богини охоты. Однако, полагаю, многим современным философам известно, что контексту …ощущение чего-то… можно приписать такое логическое свойство, что из «Существует ощущение красного треугольника» не будет следовать «Существует красный треугольник», не уподобляя при этом контекст «…ощущение чего-то…» контексту «…верит во что-то…». Действительно, менталистские глаголы, как правило, связаны с неэкстенсиональными контекстами (если это, конечно, не слова, связанные с «успешным выполнением» или «подтверждением»), но не все неэкстенсиональные контексты являются менталистскими. Следовательно, в том, что касается чисто логической стороны дела, нет никаких оснований уподоблять предложение «У Джонса есть ощущение красного треугольника» предложению «Джонс верит в богиню охоты», а не, например, предложению «Возможно, Луна сделана из зеленого сыра» или любому другому известному логикам неэкстенсиональному контексту. На самом деле, у нас нет никаких оснований уподоблять это предложение вообще любому из этих контекстов. Поэтому контексты «…ощущение чего-то…» или «…впечатление чего-то…», разделяя с другими контекстами логическое свойство неэкстенсиональности, могли бы быть выделены в отдельный класс. 25. Однако нет никаких сомнений, что исторически контексты «…ощущение чего-то…» и «…впечатление чего-то…» все-таки были 79

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

уподоблены таким менталистским контекстам, как «…верит…», «…желает…», «…выбирает…» и т. д. Короче говоря, они были уподоблены таким контекстам, которые либо сами являются ‘пропозициональными установками’, либо предполагают их в рамках своего анализа. Это уподобление имело вид отнесения ощущений к идеям и мыслям. Например, Декарт использует слово «мысль» для обозначения не только суждений, выводов, желаний, волений и (возникающих в сознании) идей абстрактных качеств, но также и ощущений, чувств и образов. Локк в том же духе и с таким же размахом использует термин «идея». Понятийный аппарат концептуализма, берущий свое начало в спорах об универсалиях, получил тогда довольно широкое применение. Считалось, например, что подобно тому как объекты и ситуации обладают ‘объективным бытием’ в наших мыслях, когда мы о них думаем или судим о том, что они имеют место, — в отличие от ‘субъективного’ или ‘формального бытия’, которым они обладают в мире, — также и красный треугольник, когда у нас есть ощущение красного треугольника, обладает ‘объективным бытием’ в нашем ощущении. Остановимся коротко на этой концептуалистской интерпретации ощущения и назовем то, что обладает ‘объективным бытием’ в мысли или в идее, ее содержанием или имманентным объектом. В таком случае я могу сказать, что как для Локка, так и для Декарта фундаментальное различие между возникающими в сознании абстрактными идеями и ощущениями заключается в специфичности и, прежде всего, в сложности содержания этих последних. (Действительно, и Декарт, и Локк приравнивали различие между простым и сложным в идеях к различию между общим и частным.) Декарт считал ощущения смутными мыслями об их внешней причине; Спиноза считал ощущения и образы смутными мыслями о телесных состояниях и еще более смутными мыслями о внешних причинах этих телесных состояний. Интересно отметить, что концептуалистский тезис о том, что абстрактные сущности обладают 80

VI. впечатления и идеи: исторический аспект

только esse intentionale (их esse есть concipi), был расширен Декартом и, с меньшим пониманием того, что он делает, Локком — настолько, чтобы включить в себя также тезис о том, что все цвета, звуки и т. д. существуют «только в сознании» (их esse есть percipi), тогда как у Беркли этот тезис распространяется вообще на все воспринимаемые качества. Сегодня, полагаю, уже никто не будет спорить с тем, что такое уподобление ощущений мыслям является заблуждением. Достаточно лишь отметить, что если бы «ощущение красного треугольника» означало «эпизод, являющийся общим дескриптивным компонентом переживаний, которые были бы случаями ви́ дения того, что лицевая поверхность физического объекта — красная и треугольной формы, при условии, что объект действительно имеет красную и треугольную лицевую поверхность», то данное выражение обладало бы той самой неэкстенсиональностью, обнаружение которой и привело к этому ошибочному уподоблению. Впрочем, даже избежав этого тупика, мы мало что выигрываем, поскольку так и не продвинулись в своих поисках ‘прямого’, или ‘внутренне присущего’, определения ‘непосредственного переживания’.

VI. впечатления и идеи: исторический аспект 26. Кто-то, возможно, скажет, что, говоря о ведущих в тупик исследованиях, в тупике на самом деле нахожусь именно я. Ведь если то, скажут они, что мы хотим описать как таковое, является переживанием, то не может быть никаких проблем с тем, чтобы узнать 81

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

какого рода это переживание, хотя, возможно, и существует проблема относительно того, как сообщить это знание другим людям. Действительно, есть соблазн предположить, что если на определенном этапе нашего интеллектуального развития мы оказались в состоянии определить переживание только как нечто такое, что могло бы быть общим и для ви́дения, и для соответствующих качественных и экзистенциальных видимостей, тогда чтобы найти ‘прямое обозначение’ для данного рода переживаний, нам следовало бы сосредоточиться на нем, ‘исследовать’, установить, какую разновидность оно представляет, удовлетворяет ли эта разновидность приведенному выше описанию, дать ей имя — скажем, «φ» — и, обладая полноценным понятием φ, определять с данного момента все подобные переживания как φ-переживания. Очевидно, что здесь понятие — или миф, как я его назвал, — о данном используется для того, чтобы объяснить возможность прямого доступа к непосредственному переживанию. Этот миф настаивает на том, что рассматриваемая мною проблема на самом деле подразделяется на две проблемы, одна из которых вообще не является проблемой, тогда как другая может и не иметь решения. А именно: (1)

(2)

Каким образом мы можем осознавать непосредственное переживание одного вида и одновременно непосредственное переживание другого вида? Откуда я знаю, что вы даете те же самые названия тем же видам непосредственных переживаний, что и я? Может ли разновидность, которую я называю «красное», быть той, которую вы называете «зеленое»? И может ли это относиться ко всему спектру цветов?

Второй вопрос, как мы увидим, чтобы стать философским затруднением, уже предполагает определенный ответ на первый вопрос, 82

VI. впечатления и идеи: исторический аспект

т. е. тот ответ, который дает миф. Именно этот первый вопрос я сейчас и рассмотрю. На самом деле, миф о данном в этой связи принимает самые разные формы в зависимости от различных философских допущений. Однако общей для них является идея о том, что осознание конкретных видов — а под «видами» я понимаю, прежде всего, определенные чувственные повторяемости (determinate sense repeatables) — есть изначальное и простое свойство ‘непосредственного переживания’. В концептуализме, как мы видели, эта идея представлена таким образом, что ощущения понимаются как совершенно особые и бесконечно сложные мысли. И для лучшего понимания эмпиристской традиции важно иметь в виду, что если современная проблема универсалий касается, прежде всего, статуса повторяемых определенных свойств конкретной ситуации, а современная проблема абстрактных идей — это настолько же проблема относительно осознания определенных повторяемостей, насколько и относительно осознания определимых повторяемостей, то Локк, Беркли и, в данном вопросе, Юм рассматривали проблему абстрактных идей только как проблему относительно осознания определимых повторяемостей 2. Например, как показывает внимательное изучение «Опыта о человеческом разумении», Локк понимал ощущение белого как то, что может стать (возникающей в сознании) абстрактной идеей Белого — мыслью о Белом в «Разумении» — просто за счет выделения этого ощущения из контекста других ощущений (и образов), сопровождающих его в конкретной ситуации. Иными словами, для Локка абстрактная (возникающая в сознании) идея определенной повторяемой Белизны — это просто-напросто изолированный образ белого, который, в свою очередь, отличается от ощущений белого только тем, что он, если воспользоваться современной терминологией, «центрально-возникающий» (centrally aroused). 2 Детальное рассмотрение и обоснование такой интерпретации Локка, Беркли и Юма читатель может найти в: [Linnell 1954].

83

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Короче говоря, для Локка вообще не составляет проблему то, как мы осознаем определенные чувственные повторяемости. Обладая ощущениями и образами, мы тем самым обладаем и этой осознанностью. Его проблема абстрактных идей касалась того, как мы можем мыслить общие (generic) свойства. И как видно из «Опыта», он подходит к этой проблеме с точки зрения того, что можно было бы назвать «адъюнктивной теорией определения». Она заключается в том, что (если мы представим идею определимого как идею бытия А) идея какой-то определенной формы А может быть представлена как идея бытия А и B. Но, как известно, это не объясняет отношения между идеей бытия красным и идеей бытия малиновым. Рассматривая конъюнкцию в качестве фундаментального логического отношения, используемого для построения сложных идей из простых, а также в качестве принципа различия между определимыми и определенными идеями, Локк лишил себя возможности дать хоть сколько-нибудь убедительное объяснение отношений между идеями об определимом и об определенном. Интересно, по какому пути пошло бы его размышление, если бы он допустил не только конъюнктивные, но и дизъюнктивные сложные идеи, т. е. наряду с идеей бытия А и B еще и идею бытия А или B? 27. Впрочем, моя задача здесь заключается не в том, чтобы комментировать недостатки понимания Локком абстрактных идей, а в том, чтобы подчеркнуть, что то, что является проблемой для нас, для него таковой не было. Поэтому важно отметить, что это же относится и к Беркли. Для него проблемой было не то, каким образом мы переходим от осознания партикулярий к идее повторяемостей, как это обычно думают, а скорее следующий вопрос: «Если в непосредственном переживании мы осознаем абсолютно специфические чувственные качества, то как мы можем осознавать относящиеся к ним родовые характеристики и в чем это осознание вообще заключается?» (Это не единственный аспект «абстрагирования», 84

VI. впечатления и идеи: исторический аспект

который его занимал, однако именно оно имеет для нас важное значение.) Вопреки общепринятому мнению, главное различие между его подходом и локковским заключается в том, что если Локк в целом 3 считал, что возможна идея о роде, которая не является идеей об одном из его видов, то Беркли настаивает на том, что у нас может быть идея о роде, только если мы обладаем идеей о роде в качестве ‘сокращенного’ (contracted), если воспользоваться подходящим скотистским термином, в один из его видов. Короче говоря, позиция Беркли в этом вопросе заключается в том, что если из быть А следует быть В, то не может быть такой идеи об А, которая не была бы при этом идеей о В. Отсюда он делает вывод, что если быть треугольным означает обладать определенной треугольной формой, то не может быть идеи о треугольнике без того, чтобы эта идея не была идеей о какой-то определенной 3 Я говорю, что Локк только «в целом» придерживался того мнения, будто может существовать такая идея о роде, которая не была бы при этом идеей о каком-либо из его видов. Поскольку он считал, что такая идея не может быть идеей только об одном из этих видов за счет исключения остальных, то он не видел иного выхода, кроме как не считать ее идеей ни об одном из этих видов. И он был весьма озадачен этим обстоятельством, поскольку понимал, что идея о роде должна быть идеей обо всех его видах. Как мы уже видели, если бы он допустил дизъюнкцию в качестве принципа формирования идей, то он мог бы сказать, что идея о роде — это идея о дизъюнкции всех его видов, т. е. что идея чего-то треугольного — это идея чего-то неравностороннего или равнобедренного. Однако он считал, что для того чтобы быть идеей всех видов, она должна быть идеей и неравносторонности, и равнобедренности, что, разумеется, было бы идеей чего-то невозможного. Интересно отметить, что если бы Беркли проследил все следствия из примененного им критерия, то он пришел бы именно к дизъюнктивной концепции родовой идеи. Поскольку из быть G — где ‘G’ указывает на общее свойство — следует быть S1 или S2 или S3 ..... Sn — где ‘S1’ указывает на конкретное свойство, подпадающее под G, — то Беркли должен был бы взять в качестве агрегата идей о треугольниках идею родового Треугольника, дифференцированного в целый ряд конкретных форм треугольности. Но, разумеется, если бы Беркли пошел на это, то он не смог бы рассматривать ощущение малинового в качестве определенной мысли.

85

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

треугольной форме. Мы можем осознавать общую треугольность только посредством идеи треугольности, ‘сокращенной’ к конкретным формам треугольности. Любая из них годится для этого, они все «того же сорта». 28. Как показывает внимательное изучение «Трактата о человеческой природе», Юм находится в одной лодке с Беркли и Локком, поскольку разделяет с ними предположение о том, что мы обладаем врожденной способностью осознавать определенные повторяемости. Часто говорят, что даже если Юм и начинает «Трактат» с определения ‘идей’, согласно которому образы и мысли не отличаются друг от друга, затем он все-таки исправляет этот недостаток в книге I, части I, главе VII. Однако эти интерпретаторы Юма обычно упускают из виду, что в этом последнем разделе он предлагает объяснение не того, что значит мыслить повторяемости, определимые или определенные, а объяснение того, что значит мыслить определимости, например цвет, но не какой-то его конкретный оттенок. Причем объяснение Юмом того, как мы осознаём определимости, уже предполагает как само собой разумеющееся, что у нас есть изначальная способность обращать внимание на определенные повторяемости. Поэтому его более поздний подход к идеям просто основывается на том, с которого он начинает свой «Трактат», и никоим образом не является его исправлением. Тогда чем же он отличается от Беркли и Локка? Эти двое, как бы сильно они ни отличались в своем понимании мыслей, полагали, что должна быть такая вещь, как возникающая в сознании мысль об определимом. Юм же, напротив, допуская существование в сознании мыслей об определенных повторяемостях, отрицает существование в сознании мыслей об определимостях. Впрочем, я избавлю читателя от всем известных деталей того, как Юм пытался дать конструктивное объяснение нашего осознания определимостей, а также не буду его критиковать. Дело в том, что как бы 86

VI. впечатления и идеи: исторический аспект

ни отличались друг от друга Локк, Беркли и Юм в вопросе об абстрактных идеях, все они допускали как само собой разумеющееся, что человеческий разум обладает врожденной способностью осознавать определенные виды — а именно, что мы осознаем их просто потому, что обладаем ощущениями и образами. 29. Итак, достаточно слегка изменить позицию Юма, чтобы получить радикально иную точку зрения. Предположим, что вместо определения первичных элементов переживания в качестве впечатлений, например красного, Юм определил бы их как красные партикулярии (я последним стал бы отрицать, что, возможно, не только Юм, но также Беркли и Локк часто понимали впечатления и идеи о красном так, как если бы они были красными партикуляриями). Тогда юмовская точка зрения, будучи расширенна настолько, чтобы учитывать как определенности, так и определимости, стала бы точкой зрения, согласно которой всякое осознание видов или повторяемостей основывалось бы на ассоциации слов (например, «красное») с классами сходных друг с другом партикулярий. Понятно, что здесь все зависит от того, как мы понимаем эту ассоциацию. Ведь если формирование ассоциации подразумевает не только наличие сходных партикулярий, но также и осознание того, что они являются сходными партикуляриями, то данность определенных видов или повторяемостей, например малинового оттенка, просто заменяется данностью фактов типа x похож на y. И тогда мы снова возвращаемся к врожденной способности осознавать повторяемости, но только в данном случае это уже будет повторяемое сходство. И даже более того: если формирование этой ассоциации подразумевает не только наличие красных партикулярий, но и осознание того, что они красные, то концептуалистская форма мифа просто заменяется его реалистской версией, как это и произошло в классической теории чувственного данного. 87

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Если, однако, эта ассоциация не опосредована осознанием таких фактов, как x похож на y или x есть φ, то мы получим в общем виде такую точку зрения, которую я буду называть психологическим номинализмом и согласно которой всякое осознание видов, сходств, фактов и т. д. — короче говоря, всякое осознание абстрактных сущностей — и даже всякое осознание партикулярий — является лингвистической задачей. Согласно этой точке зрения, процесс обучения языку не имеет в качестве предпосылки даже осознание таких видов, сходств и фактов, которые относятся к так называ­ емому непосредственному переживанию. Здесь надо сразу сделать два замечания. (1) Несмотря на то что психологический номинализм как результат указанного выше изменения позиции Юма обладает тем важным преимуществом, что избегает ошибочного предположения о чистых эпизодах осознания чувственных повторяемостей или чувственных фактов, а также настаивает на том, что любое событие, на которое можно указать с помощью подобных терминов, должно быть, если воспользоваться выражением Райла, смешанным гипотетико-категорическим вербальным эпизодом, а по сути — манифестацией ассоциативных связей типа слово — объект и слово — слово, тем не менее эта точка зрения в качестве объяснения наших самых простых понятий остается пока еще очень незрелой и неточной. (2) Поскольку ощущения и образы были избавлены от эпистемической направленности, то уже нет необходимости полагать, что фундаментальная ассоциативная связь между языком и миром должна быть связью между словами и ‘непосредственными переживаниями’. И тогда становится очевидно, что основная связь между словом и миром — это скорее связь между, например, «красным» и красным физическим объектом, а не между «красным» и предполагаемым классом внутренних красных партикулярий. Следует подчеркнуть, что из второго замечания не следует, что индивидуальные ощущения или впечатления не играют существенной роли в формировании этих 88

VII. логика глагола ‘означает’

ассоциативных связей. Мы, разумеется, можем признать, что связь между «красным» и красными физическими объектами — связь, которая и позволяет слову «красное» обозначать красное качество, — причинно опосредована ощущениями красного. Однако мы при этом не придерживаемся той ошибочной идеи, что «на самом деле» слово «красный» указывает прежде всего на ощущения красного, а не на красные физические объекты.

VII. логика глагола ‘означает’ 30. Есть такая разновидность Мифа о Данном, жертвой которой) могут стать даже те философы, которые в целом подозрительно относятся к идее внутренних эпизодов. Когда мы представляем себе ребенка — или подносчика плит, — обучающегося своему первому языку, то мы, разумеется, помещаем его в структурированное логическое пространство, в котором уже чувствуем себя как дома. Мы представляем его себе как личность (или по крайней мере как потенциальную личность) в мире физических объектов, которые имеют цвет, издают звуки и существуют в пространстве и времени. Но поскольку именно нам знакомо это логическое пространство, то мы рискуем представить себе обучающегося языку ab initio обладающим определенной степенью осознанности этого логического пространства, какой бы «доаналитической», ограниченной и эпизодической эта осознанность ни была. Мы представляем себе его состояние, как если бы оно было скорее нашим, окажись мы глубокой ночью в незнакомом лесу. Иными словами, если мы не будем соблюдать осторожность, то легко можем допустить как само собой разумеющееся, что процесс обучения ребенка языку 89

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

состоит в том, чтобы научить его выделять элементы в логическом пространстве партикулярий, универсалий, фактов и т. д., которые он уже, не дифференцируя, осознает, и связывать эти выделенные элементы с вербальными символами. И неважно, будем ли мы считать логическим пространством, которое ребенок якобы осознает, не проводя в нем различий, пространство физических объектов или пространство чувственных содержаний — это все равно будет принципиально та же самая ошибка. Настоящее испытание для теории языка — не то, как она объясняет «мышление в отсутствии» (Г. Х. Прайс), а то, как она объясняет «мышление в присутствии», т. е. то, как она объясняет те случаи, в которых и проявляется фундаментальная связь языка с нелингвистическими фактами. И многие теории, которые выглядят как психологический номинализм, если учесть то, как они объясняют мышление в отсутствии, оказываются, на самом деле, «августинианскими», если посмотреть на то, как они объясняют мышление в присутствии. 31. Благожелательное использование мною выражения «психологический номинализм» может подтолкнуть к мысли, что я готов приравнять понятия к словам, а мышление, в той мере, в какой оно эпизодично, к вербальным эпизодам. Должен сразу предупредить, что я ничего подобного не имел в виду, или, по крайней мере, если я и имел в виду нечто подобное, то, как вскоре станет понятно, развиваемая мною концепция приравнивает мышление к использованию языка не в буквальном смысле. Поэтому хочу особо подчерк­ нуть, что в том смысле, в котором я употребляю это выражение, «психологический номинализм» означает, прежде всего, отрицание того, что возможно какое-либо осознание логического пространства до — или независимо от — усвоения языка. Тем не менее, несмотря на то что в дальнейшем я буду различать мысли и их вербальные выражения, необходимо сделать еще 90

VII. логика глагола ‘означает’

одно очень важное замечание, прежде чем проводить более тонкие различия. Очевидно, что слово «красный» не было бы предикатом, если бы оно не обладало характерным для предикатов логическим синтаксисом. Оно не было бы предикатом и в том случае, если бы мы не были склонны, по крайней мере иногда, реагировать на красные объекты в обычных обстоятельствах звуками, имеющими смысл «это — красное». И поскольку мы уже отказались от идеи о том, что обучению употреблять слово «красное» должны предшествовать эпизоды осознания красного — не путать, разумеется, с ощущениями красного — то есть соблазн предположить, что слово «красное» означает красное качество по следующим причинам: потому что оно имеет синтаксис предиката и потому что оно является реакцией (в определенных обстоятельствах) на красные объекты. Тем не менее такое объяснение смысла слова «красный», справедливо раскритикованное Прайсом как «точка зрения термометра», не было бы хоть сколько-нибудь убедительным, если бы его не подкрепляли соображения иного рода, которые основываются на поверхностном сходстве (В немецком) “rot” означает красный c такими утверждениями об отношениях, как Коули граничит с Оксфордом. Поскольку форму «. . .» означает - - уподобляют форме xRy 91

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

и, таким образом, полагают, что значение — это отношение между словом и невербальной сущностью, то можно предположить, что данное отношение — это отношение ассоциации. На самом деле, конечно же, утверждения типа «‘. . .’ означает - - -» не являются утверждениями об отношениях. Разумеется, слово rot не могло бы обозначать красное качество, если бы не ассоциировалось с красными вещами. Тем не менее ошибочно было бы заявлять, что семантическое утверждение «‘rot’ означает красный» говорит о том, что rot связано с красными вещами. В противном случае это означало бы, что семантическое утверждение — это, так сказать, сокращенная версия более длинного утверждения об ассоциативных связях слова rot, тогда как это совсем не так. Форма «‘. . .’ означает - - -» представляет собой лингвистическое средство для сообщения информации о том, что упомянутое слово (в данном случае — rot) играет ту же самую роль в определенной лингвистической экономии (в данном случае — в лингвистической экономии говорящих по-немецки), что и слово «красный», которое не упоминают, но используют, причем особым образом: оно, так сказать, предъявлено и находится «с правой стороны» семантического утверждения. Итак, мы видим, что такие утверждения, как und означает и и rot означает красный, могут поведать нам совершенно разные вещи относительно und и rot, поскольку первое сообщает информацию о том, что und играет чисто формальную роль определенной логической связки, а второе — что rot играет в немецком языке ту же роль, что и слово 92

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент?

наблюдения «красное», хотя слово означает в обоих утверждениях имеет один и тот же смысл. И нам нет необходимости заявлять, что первое утверждение говорит о том, что und находится в «отношении означивания» к Конъюнкции, а второе — о том, что rot находится в «отношении означивания» к Красноте 4. Из вышесказанного следует, что, основываясь на истинности семантического утверждения «‘красное’ означает качество красное», вообще ничего нельзя сказать о той сложной роли, которую играет слово «красное», или о том, как это слово связано с красными вещами. И никакие рассуждения о грамматике слова «означает» в духе ‘Фидо’ — Фидо не помешают нам заявить, что роль слова «красное» (которая, по сути, и наделяет его значением) на самом деле очень сложная и что нельзя понять значение слова «красное» — т. е. «знать, что такое краснота», — если мы уже при этом не обладаем множеством таких знаний, которые по мнению классического эмпиризма имеют чисто случайное отношение к наличию у нас фундаментальных эмпирических понятий.

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент? 32. Одной из разновидностей Мифа о Данном выступает идея о том, что у конкретного положения вещей есть, а точнее должна 4 Анализ проблемы абстрактных сущностей, основанный на интерпретации семантических утверждений, см. в: [Sellars 1963].

93

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

быть, следующая структура: (a) о каждом факте не только можно иметь невыводное знание, что он имеет место, но это знание также не предполагает никакого другого знания о положении вещей или об общих истинах; и (b) невыводное знание о фактах, относящееся к данной структуре, выступает истиной в последней инстанции для всех фактических утверждений о мире — как частных, так и общих. Здесь важно отметить, что я охарактеризовал знание о факте, относящееся к этому уровню, не только как невыводное, но и как не предполагающее никакого другого знания, частного или общего, о положении вещей. Казалось бы, излишне говорить, что знание (не мнение или убеждение, а именно знание), логически предполагающее знание других фактов, должно быть выводным. Однако, как я покажу далее, само это утверждение также является частью Мифа. Итак, идея такого привилегированного уровня фактов хорошо известна, хотя и она сталкивается с определенными трудностями. Знание, относящееся к этому уровню, является невыводным, но при этом все-таки знанием. Оно является первичным, но тем не менее обладает авторитетом. Попытки дать согласованное описание этих двух требований традиционно имели следующий вид: Для того чтобы принадлежащие этому уровню утверждения ‘выражали знание’, они не только должны быть высказаны, но и, так сказать, должны заслуживать этого, т. е. они должны быть надежными — в том смысле, что они заслуживают доверия. Более того, и это важный момент, они должны быть высказаны так, чтобы эта надежность уже предполагалась. Ведь если между высказыванием некоего утверждения и его авторитетом нет никакой связи, то данное утверждение может выражать убеждение, но едва ли о нем можно сказать, что оно выражает знание. Авторитет, или надежность, утверждений, относящихся к этому уровню, не может всецело покоиться на 94

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент?

том, что они поддерживаются другими утверждениями, поскольку в этом случае все знание на этом уровне было бы выводным, что противоречит не только самой гипотезе, но и здравому смыслу. Неизбежно напрашивается вывод, что для того, чтобы некоторые утверждения, относящиеся к этому уровню, выражали невыводное знание, они должны обладать такой надежностью, которая не зависит от поддержки со стороны других утверждений. И такой класс утверждений, по крайней мере отчасти подходящих под это определение, по всей видимости, существует. Это такие утверждения, которые сообщают о наблюдениях, например: «это — красное». Будучи искренне высказанными, такие утверждения обладают авторитетом. Тем не менее они не выражают логический вывод. Но как тогда объяснить их авторитет? Очевидно, рассуждают далее, их авторитет связан с тем, что они могут быть высказаны только в определенных обстоятельствах, о чем свидетельствует тот факт, что обычно они содержат (хотя не обязательно и не без исключений) так называемые возвратные (token-reflexive) выражения, которые вместе с временами глаголов служат для установления связи между обстоятельствами, в которых высказано утверждение, и его смыслом. (Начиная с этого момента развиваемый здесь подход удобнее формулировать с помощью тех ролей, которые играют некоторые наши предложения — роли констатации фактов и роли сообщения о наблюдении.) Короче говоря, два вербальных действия, будучи отдельными случаями употребления предложения без возвратных выражений, могут иметь место в самых разных обстоятельствах, но при этом выражать одно и то же утверждение. Тогда как два употребления одного предложения с возвратными выражениями 95

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

могут выражать одно и то же утверждение, только если они имели место в одних и тех же обстоятельствах (согласно определенному критерию тождества). Наконец, два употребления одного предложения (неважно, содержит оно возвратное выражение помимо времени глагола или нет) могут выражать одно и то же сообщение, только если они, будучи сделаны абсолютно искренне, выражают наличие (в определенном смысле этого слова) того положения дел, о котором сообщают; иными словами, если эти случаи употребления находятся в таком отношении (чем бы это отношение ни было) к положению дел, благодаря которому они, можно сказать, формулируют наблюдения относительно этого положения дел. Судя по всему, употребление предложений может быть надежным в двух смыслах: (1) оно может быть наделено авторитетом, так сказать, свыше, т. е. будучи употреблением предложения такого типа, все употребления которого в определенном смысле обладают надежностью (например, «2 + 2 = 4»). В этом случае мы говорим, что надежность употребления предложения зависит от того авторитета, которым обладает тип этого предложения. (2) Оно может быть надежным на основании того, что предложение было употреблено определенным образом и в определенных обстоятельствах (например, «это — красное»). В этом случае надежность употребления предложения уже не зависит от надежности типа этого предложения. Итак, надежность некоторых типов предложений, судя по всему, является внутренне присущей им — по крайней мере в том смысле, что они не зависят от других предложений, т. е. от их типов или отдельных случаев употребления. Речь в данном случае идет о таких предложениях, которые используются в качестве аналитических 96

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент?

утверждений. В то же время надежность других типов предложений обусловлена их логической связью с другими типами предложений, т. е. благодаря тому, что они являются логическими следствиями из более фундаментальных предложений. Очевидно, однако, что надежность эмпирических типов предложений не может целиком сводиться к надежности других типов предложений. А поскольку ни один тип эмпирических предложений не обладает внутренне присущей ему надежностью, то из этого следует, что надежность некоторых типов эмпирических предложений должна быть гарантирована им за счет их логических связей с определенными случаями употребления предложений, т. е. с такими употреблениями предложений, чей авторитет, в свою очередь, уже не выводится из авторитета типов предложений. Получается, что есть два основных вида надежности: (1) надежность, внутренне присущая аналитическим предложениям, т. е. такая, которой наделены все употребления предложений данного типа; и (2) надежность таких употреблений предложений, которые «выражают наблюдения», т. е. надежность, которая переходит от отдельных случаев употребления к типу. 33. Рассмотрим более подробно эту общую для всего традиционного эмпиризма точку зрения. Как же следует понимать авторитет тех случаев употребления предложений, которые «выражают знание, основанное на наблюдении»? Раньше считалось, что несмотря на очевидные различия между «сообщениями о наблюдении» и «аналитическими утверждениями», они тем не менее имеют сходство в том, что касается источника их авторитета. Например, считалось, и не без оснований, что если обычные эмпирические утверждения могут быть сделаны правильно, не будучи при этом истинными, то 97

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

сообщения о наблюдении похожи на аналитические утверждения тем, что если сделать их правильно, то это будет достаточным и необходимым условием их истинности. Из этого делали вывод — поспешный, как мне кажется, — что «правильно сделать» сообщение «это — зеленое» значит «следовать правилам употребления ‘это’, ‘есть’ и ‘зеленое’». Здесь необходимо сделать три замечания: (1) Прежде всего, краткое замечание относительно термина «сообщение». В обыденном словоупотреблении сообщение — это всегда чье-то сообщение кому-то. Сообщить — значит сделать чтото. Однако в работах по эпистемологии слово «сообщение», или Konstatierung, приобрело специальное применение, в котором отдельное употребление предложения может играть роль сообщения, (a) не будучи публичным (overt) вербальным действием и (b) не имея характер «от кого-то кому-то» — даже самому себе. Существует, конечно, «разговор с самим собой» — in foro interno — однако, как я покажу на заключительных этапах своего рассуждения, не стоит думать, будто таковыми являются все «скрытые» (covert) вербальные эпизоды. (2) Второе мое замечание заключается в том, что мы не будем считать, что если ‘сообщения’ в обычном смысле слова — это действия, то и сообщения в смысле Konstatierungen — это тоже действия. Однако в рассматриваемом нами подходе они именно так и трактовались. Иными словами, для данного подхода правильность Konstatierungen аналогична правильности действий. Однако я хотел бы подчеркнуть, что не всякое следует означает следует делать и не всякая правильность — это правильность действий. (3) Третье мое замечание заключается в том, что если серьезно подходить к выражению «следовать правилу», а не размывать его до неузнаваемости, сводя всего лишь к проявлению единообразия (иначе последовательность «молния, затем гром» также будет «следованием правилу»), то осуществлению действия 98

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент?

способствуют не просто обстоятельства определенного рода, а наше знание о том, что это обстоятельства определенного рода. 34. В свете этих замечаний становится очевидным, что если сообщения о наблюдении понимать как действия, а их правильность интерпретировать как правильность действий, и если авторитет сообщения о наблюдении зависит от того, что это сообщение делалось «следуя правилу» в строгом смысле этого слова, тогда мы имеем дело с данностью в ее наиболее выраженном виде. Действительно, все эти оговоренные условия склоняют нас к мысли о том, что авторитет Konstatierungen основан на невербальных эпизодах осо­ знания, т. е. осознания того, что нечто имеет место, например, что это — зеленое. В таком случае эти невербальные эпизоды обладают внутренне присущим им авторитетом (они являются, так сказать, ‘самоудостоверяющими’), который и «выражается» в правильно осуществляемых вербальных действиях (Konstatierungen). Тем самым предполагается такой пласт авторитетных невербальных эпизодов («осознание»), авторитет которых передается надстройке вербальных действий, но при условии, что используемые в этих действиях выражения употребляются должным образом. Эти самоудостоверяющие эпизоды представляют собой как бы черепаху, на которой стоит слон, на котором, в свою очередь, покоится здание эмпирического знания. Суть данной точки зрения не изменится, будем ли мы считать такие по характеру своему авторитетные эпизоды осознанием того, что определенное чувственное содержание — зеленое, или осознанием того, что какой-то физический объект выглядит для кого-то зеленым. 35. Но какова же альтернатива этой точке зрения? Начать можно было бы с того, что публичное или скрытое употребление «это — зеленое», когда перед нами находится зеленый предмет, будет Konstatierung, выражающим знание, основанным на наблюдении, 99

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

в том и только в том случае, если оно является проявлением склонности к публичному или скрытому употреблению «это — зеленое» — при определенной установке — и если мы при этом действительно смотрим на зеленый объект в обычных условиях. Понятно, что при таком подходе употребление «это — зеленое» было бы «следованием правилу», только если бы оно было проявлением такого единообразия, которое отличалось бы от единообразия в случае молнии и грома, поскольку было бы каузальной характеристикой, приобретенной пользователем языка. Очевидно, что данное предположение, которое профессор Прайс раскритиковал как «точку зрения термометра» и которое мы уже отвергли, нам, конечно же, не подходит. Но давайте посмотрим, нельзя ли изменить его так, чтобы оно соответствовало тем критериям, которые я сформулировал для «выражения знания, основанного на наблюдении». Первое препятствие, которое нам надо преодолеть, касается авторитета, которым, как я уже говорил, должно обладать употребление предложения, чтобы о нем можно было сказать, что оно выражает знание. Понятно, что, согласно этому подходу, единственное, что хоть как-то может предоставлять такой авторитет, это то, что мы можем вывести наличие зеленого объекта из чьего-либо сообщения об этом. Как мы уже сказали, правильность сообщения не следует понимать как правильность действия. Сообщение может быть правильным, будучи просто проявлением той общей манеры поведения, которую было бы разумно одобрить и поддержать в данном лингвистическом сообществе. Однако самое сложное — это второе препятствие. Как мы уже видели, для того чтобы выражать знание, сообщение не просто должно обладать авторитетом — этот авторитет должен быть в каком-то смысле признан тем, кто это сообщение делает. А это уже действительно серьезное препятствие. Если авторитет сообщения «это — зеленое» заключается в том, что существование зеленых предметов, определенным образом связанных с тем, кто их 100

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент?

воспринимает, может быть выведено из самого факта таких сообщений, то отсюда следует, что только тот, кто способен сделать подобный вывод, и, следовательно, тот, у кого имеется не только понятие зеленого, но и понятие о произнесении «это — зеленое» (т. е. понятие об определенных условиях восприятия, которые с полным правом можно было бы назвать ‘обычными условиями’), мог бы употребить «это — зеленое» с учетом его авторитета. Иными словами, чтобы Konstatierung «это — зеленое» могло «выражать знание, основанное на наблюдении», оно не только должно быть симптомом или знаком наличия зеленого объекта в обычных условиях, но и сам воспринимающий должен знать, что случаи употребления «это — зеленое» являются симптомом наличия зеленых объектов в обычных для визуального восприятия условиях. 36. Разумеется, кому-то покажется абсурдной сама мысль, что прежде чем предложение, произнесенное, скажем, Джонсом, станет выражением знания, основанного на наблюдении, Джонс уже должен знать, что такие публичные вербальные эпизоды — это надежные свидетельства в пользу существования зеленых объектов, соответствующим образом связанных с говорящим. Но я так не думаю. Более того, я полагаю, что это очень близко к истине. Однако сейчас я хотел бы подчеркнуть следующий важный момент: если это действительно так, то отсюда вполне логично заключить, что нельзя обладать знанием, основанным на наблюдении какого-либо факта, не зная при этом множества других вещей. Обратите внимание, что здесь не поможет различие между знанием-как и знанием-что, а также признание того, что знание, основанное на наблюдении, требует множества «знаний-как». Суть, собственно, заключается в том, что основанное на наблюдении знание о каком-либо факте, например, что это — зеленое, предполагает, что мы уже знаем такие общие факты, как X является надежным симптомом Y. Согласие с этим выводом означает, что мы должны отказаться от традиционной 101

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

эмпиристской идеи о том, что знание, основанное на наблюдении, «твердо стоит на своих ногах». Понятно, что такое предположение может прозвучать как крамола для традиционных эмпириков по той простой причине, что если знание, основанное на наблюдении, предполагает знание таких общих фактов, как X является надежным симптомом Y, то это идет вразрез с представлением о том, что общие факты подобного рода становятся известны нам только после того, как на основании наблюдения мы узнали об определенном количестве отдельных фактов, подтверждающих гипотезу о том, что X является надежным симптомом Y. Кто-то может подумать, что рассматриваемая нами точка зрения ведет к неизбежному регрессу. Разве она не говорит нам о том, что знание, основанное на наблюдении, в момент t предполагает знание типа X является надежным симптомом Y, которое также предполагает предшествующее ему знание, основанное на наблюдении, предполагающее, в свою очередь, другое знание типа X является надежным симптомом Y, которое предполагает еще одно предшествующее знание, основанное на наблюдении, и т. д.? Однако это возражение основывается на чересчур упрощенном и, по сути, ошибочном представлении о том, что мы имеем в виду, когда говорим о Джонсе, что он знает, что p. Дело не в том, что это возражение предполагает, будто знание является неким эпизодом. Ведь очевидно, что есть такие эпизоды, которые мы вполне корректно можем назвать знаниями, в частности наблюдения. Все дело в том, что, определяя некий эпизод или состояние как знание, мы не даем эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т. е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим. 37. Таким образом, отстаиваемая мною точка зрения заключается в том, что произнесение неким S в данный момент «это — зеленое» 102

VIII. есть ли у эмпирического знания фундамент?

можно считать «выражением знания, основанного на наблюдении», только если о самом S можно сказать, что он в этот момент знает соответствующий факт типа X является надежным симптомом Y. Иначе говоря, если он знает, что (и здесь я снова упрощаю) высказывание «это — зеленое» является надежным указанием на наличие зеленых объектов в обычных условиях восприятия. И хотя корректность этого утверждения о Джонсе требует, чтобы он в данный момент мог сослаться на отдельные факты в прошлом в качестве свидетельства того, что эти высказывания — действительно надежные указания, на деле же это означает только то, что о Джонсе можно корректно сказать, что он в данный момент знает и, следовательно, помнит, что эти конкретные факты действительно имели место, а не то, что он знал об этом тогда, когда эти факты действительно имели место. И проблема регресса, таким образом, разрешена. Итак, хотя сегодня способность Джонса предъявлять индуктивные подтверждения основана на долгой истории приобретения и демонстрации им вербальных привычек в ситуациях восприятия, например в случае таких вербальных эпизодов, как «это — зеленое», которые внешне выглядят как те, о которых впоследствии можно будет справедливо сказать, что они выражают знание, основанное на наблюдении, из этого тем не менее еще не следует, что любой эпизод из этого прошлого можно охарактеризовать как выражающий знание. (Здесь читатель может вернуться к § 19.) 38. Идея о том, что наблюдение «в строгом и собственном смысле этого слова» конституируется некими самоудостоверяющими невербальными эпизодами, авторитет которых передается вербальным и квазивербальным действиям (при условии, что эти действия совершаются «в соответствии с семантическими правилами языка») — это, конечно же, сама суть Мифа о Данном. Действительно, данное в эпистемологической традиции — это как 103

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

раз то, что схватывается этими самоудостоверяющими эпизодами. Эти ‘схватывания’ — это, так сказать, неподвижные перводвигатели эмпирического знания, т. е. «познания в присутствии», на которых основывается все остальное знание — как знание общих истин, так и знание «в отсутствии» о других положениях дел. Таковы основные черты того подхода, в рамках которого традиционный эмпиризм выносит характерное для него суждение о том, что данное в восприятии — это фундамент эмпирического знания. Тем не менее позвольте мне четко заявить, что если я и отвергаю этот подход, то вовсе не для того, чтобы отрицать, что наблюдения являются внутренними эпизодами или что они, строго говоря, являются невербальными эпизодами. Однако я буду настаивать на том, что смысл, в котором эти наблюдения, а также мысленные эпизоды являются невербальными, никоим образом не предполагает эпистемологическую данность. В заключительных разделах этой статьи я постараюсь прояснить логику внутренних эпизодов и показать, что мы можем отличать наблюдения и мысли, с одной стороны, и их вербальное выражение — с другой, не совершая при этом ошибок традиционного дуализма. Я также постараюсь разъяснить логический статус впечатлений, или непосредственных переживаний, и тем самым завершить исследование, с которого начиналось мое рассуждение. И еще одно замечание, прежде чем я приступлю к выполнению этой задачи. Если я и отвергаю подход традиционного эмпиризма, то вовсе не для того, чтобы заявить о том, что у эмпирического знания нет никакого фундамента. Представлять все в таком свете — значит полагать, что речь здесь действительно идет лишь о «так называемом эмпирическом знании», ставя его в один ряд со слухами и обманом. Разумеется, в каком-то смысле человеческое знание действительно покоится на уровне таких суждений — сообщений о наблюдении, — которые при этом не основываются на других суждениях, подобно тому как эти последние основываются 104

IX. наука и повседневное употребление

на первых. Вместе с тем я все-таки настаиваю на том, что метафора «фундамента» вводит в заблуждение, поскольку не дает нам увидеть, что если и существует такое логическое измерение, в котором эмпирические суждения основаны на сообщениях о наблюдении, то существует и другое логическое измерение, в котором последние основаны на первых. Но прежде всего этот образ вводит в заблуждение своим статичным характером. Кажется, что мы вынуждены выбирать между образом слона, стоящего на черепахе (а что поддерживает черепаху?), и образом гегелевской змеи познания, кусающей себя за хвост (а где она начинается?). Но нам не подходит ни то ни другое. Эмпирическое знание, как и его более совершенное продолжение в виде науки, рационально не потому, что у него есть фундамент, а потому, что оно является самокорректирующим предприятием, которое может поставить под сомнение любое утверждение, хотя и не все сразу.

IX. наука и повседневное употребление 39. В философском саду растет много странных и экзотических растений: Эпистемология, Онтология, Космология и многие другие. Понятно, что у всех этих названий есть свой смысл — и не только смысл, но и причины. Я однако же не собираюсь критиковать классификацию различных видов философии и всего, что к ним относится, а хочу лишь обратить ваше внимание на недавнее пополнение в списке философской флоры и фауны — на философию 105

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

науки. Впрочем, не для того, чтобы найти место для этой новой специализации. Просто я хочу напомнить вам о том, что любая классификация, в чем бы ни заключалась ее теоретическая цель, имеет свои практические последствия — номинальные причины, так сказать, имеют реальные следствия. Прежде чем появилась такая дисциплина, как ‘философия науки’, все, кто изучал философию, считали своим долгом, хотя бы отчасти и иногда, следить за методологическими и содержательными аспектами научной деятельности. И если часто это приводило к тому, что задачи философии подменялись задачами науки, а теоретические рамки последних научных размышлений столь же часто проецировались на повседневную картину мира (взять хотя бы почти бесспорное на сегодняшний день допущение о том, что повседневный мир физических объектов, существующих в пространстве и времени, надо анализировать с помощью взаимосвязанных в пространстве и времени — или даже пространственно-временных — событий), тем не менее такое положение дел по крайней мере гарантировало, что размышления о природе и предпосылках научного дискурса остаются важной и существенной частью философского мышления в целом. Однако сегодня, когда философия науки существует не только номинально, но и реально, появилось искушение оставить ее специалистам, подменив тем самым в принципе верное представление о том, что философия не является наукой, ошибочным представлением о том, что философия независима от науки. 40. До тех пор, пока мы будем рассматривать дискурс как карту, поделенную на смежные отдельные карты, каждая из которых отображает свой регион в общем предметном поле дискурса, и до тех пор, пока задачу философа мы будем видеть в поэтапном анализе с помощью определений (т. е., так сказать, в «создании меньшего из большего»), то можно и дальше спокойно взирать на существование философских специалистов — по формальной и математической 106

IX. наука и повседневное употребление

логике, по восприятию, по моральной философии и т. д. Поэтому не страшно, если каждый отгородится в своем собственном саду. Тем не менее, несмотря на живучесть тезиса о том, что «философия — это анализ», мы теперь понимаем, что атомистическая концепция философии представляет собой тупик и заблуждение. Ведь «анализ» теперь ассоциируется не с определением терминов, а скорее с прояснением логической структуры дискурса в самом широком смысле этого слова. Причем дискурс предстает уже не в виде параллельных друг другу плоскостей, а как место пересечения самых разных измерений, чьи отношения друг с другом и с экстралингвистическими фактами нельзя подогнать под один-единственный или простой шаблон. Философ, изучающий восприятие, более не может заявлять, что, мол, «пусть тот, кто интересуется прескриптивным дискурсом, анализирует свои понятия, а меня пусть оставит в покое». Многие, если не все, интересные с философской точки зрения понятия принадлежат к более чем одному измерению дискурса. И несмотря на то, что атомизм раннего анализа получил в наши дни успешное продолжение, сосредоточенное на ремесленных навыках, все-таки общая стратегия философской деятельности вновь направлена на то отчетливое и всеобъемлющее видение человека-в-мире — я бы даже сказал, на дискурс-о-человеке-во-всем-дискурсе, — которое традиционно и являлось ее целью. Поэтому я хотел бы особенно подчеркнуть, что уже нельзя высокомерно заявлять: «Пусть тот, кто интересуется научным дискурсом, анализирует научный дискурс, а тот, кто интересуется повседневным дискурсом, анализирует повседневный». Не поймите меня неправильно: я не говорю, что для того, чтобы выявить логику — многомерную логику — повседневного дискурса, необходимо использовать научные результаты или методы. И речь даже не о том, что в каком-то смысле такое разделение труда говорит не в пользу ремесленного подхода. Скорее все дело в том, что то, что мы называем научной деятельностью, является развитием того 107

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

измерения дискурса, который уже существовал в эпоху, называ­ емую историками «донаучной». И неспособность понять этот тип дискурса «ясно и отчетливо» — с помощью науки — может привести (а на самом деле часто и приводила) к неспособности оценить его роль в «повседневном употреблении» и, соответственно, к неспособности понять основную логику наиболее фундаментальных и «простейших» эмпирических понятий. 41. Теперь другое, не менее важное, замечание. Процедуры философского анализа могут в принципе и не использовать научные методы и результаты. Однако знакомство с общим направлением научной мысли все-таки необходимо для того, чтобы оценить систему категорий повседневной картины мира. Если все то, о чем говорилось выше, верно, т. е. если научный дискурс — это действительно лишь развитие того измерения, которое уже присутствовало в человеческом дискурсе изначально, то вполне можно допустить, что научная картина мира вскоре заменит собой повседневную картину мира. Иными словами, научное объяснение того, «что существует», вытеснит дескриптивную онтологию повседневной жизни. Однако здесь следует соблюдать осторожность, поскольку сказанное может быть неверно истолковано. Когда-то давно уверенно заявляли, что наука якобы доказала, что, например, физические объекты на самом деле не имеют цвета. Позже, однако, уточнили, что если интерпретировать это как заявление о том, что предложение «физические объекты имеют цвет» выражает эмпирическое суждение, которое, как показала наука, ложно, хотя и общепризнанно с точки зрения здравого смыла, то такое заявление, конечно, будет абсурдным. Идея о том, что физические объекты не имеют цвета, может иметь смысл только в качестве (вводящего в заблуждение) выражения одного из аспектов философской критики, направленной на саму концепцию физических объектов, расположенных в пространстве и длящихся во времени. Короче говоря, 108

IX. наука и повседневное употребление

«физические объекты — бесцветны» имеет смысл только как очень неуклюжее выражение идеи о том, что не существует цветных физических объектов повседневного мира. Последнюю при этом понимают не как эмпирическое суждение в рамках здравого смысла (вроде «не существует бесперых двуногих, не принадлежащих человеческому роду»), а как отрицание (в некотором смысле) самой этой системы понятий здравого смысла в пользу другой, выстроенной на иных категориях, которые, возможно, и связаны с категориями первой. Такое отрицание, разумеется, не обязательно должно быть практическим, т. е. оно не должно сводиться к промывке мозгов населению и обучению его говорить иначе. И, разумеется, до тех пор, пока мы используем существующую систему понятий, некорректно заявлять, что на самом деле ни один объект не имеет цвета, не находится в пространстве и не длится во времени — если только мы не делаем философское замечание об этой системе в целом. Но как философ я вполне могу заявить, что повседневный мир физических объектов во времени и пространстве нереален, т. е. что таких вещей не существует. Или, если выразить это менее парадоксально, что в плане описания и объяснения мира наука есть мера всех вещей — существующих, что они существуют, и несуществующих, что они не существуют. 43. Многие полагают, что если задуматься над тем, как мы обучаемся языку, с помощью которого описываем мир в повседневной жизни, то мы придем к выводу, что категории повседневной картины мира обладают, так сказать, бесспорной достоверностью. Конечно, есть разные представления о том, чем могла бы быть эта фундаментальная система категорий. Для кого-то это чувственные содержания и феноменальные отношения между ними, для других это физические объекты, личности и процессы в пространстве и времени. Но чем бы эти мнения ни отличались друг от друга, всех этих философов объединяет убеждение в том, что так называемая 109

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

«остенсивная связь» между миром и фундаментальным дескриптивным словарем исключает как абсурдное любое представление о том, что не существует тех вещей, о которых эта система говорит. Неотъемлемой частью такого убеждения является то, что я буду называть позитивистской концепцией науки (в широком смысле этого слова), т. е. представление о том, что система понятий о теоретических объектах (молекулы, электромагнитные поля и т. д.) и отношений между ними — это, так сказать, вспомогательная система. В самом явном виде эта идея выражена в представлении о том, что теоретические объекты и связанные с ними суждения — это лишь «приемы вычислений», задача которых заключается в систематизации и в эвристической роли по отношению к подтверждаемым обобщениям, — т. е. тем обобщениям, которые сформулированы с помощью системы понятий, обладающих непосредственной остенсивной связью с миром. Можно сказать, что, по мнению этих философов, объекты остенсивно связанного с миром языка ведут себя так, как если бы, и только как если бы, они были тесно связаны или состояли из научных сущностей. Они, разумеется, поспешат добавить (и вполне справедливо), что X ведет себя так, как если бы состоял из Y-ов имеет смысл, только будучи противопоставлен X ведет себя таким образом, потому что он действительно состоит из Y-ов. Однако, по их мнению, такое противопоставление уже не будет иметь смысла, если Y-и являются научными объектами. Но все дело в том, что до тех пор, пока речь идет о концепции, будь то физических объектов или чувственных содержаний, абсолютная достоверность которой основана на том, что усвоение 110

IX. наука и повседневное употребление

этой концепции предполагает некий «остенсивный шаг», статус теоретического языка всегда будет оставаться для нас абсолютно вторичным. Иначе говоря, он всегда будет лишь вспомогательным исчислением и эффективным эвристическим приемом. Одна из главных моих задач в следующих разделах — убедить читателя в том, что такое понимание статуса научной картины мира основано на двух ошибках: (1) на неправильном (как я уже показал) понимании остенсивного элемента в обучении и употреблении языка — т. е. на Мифе о Данном; и (2) на превращении методологического различия между теоретическим и нетеоретическим языками в содержательное различие между теоретическим и нетеоретическим существованием. 44. Подводя итог всему вышеизложенному, можно сказать, что широко распространенное мнение (опирающееся на наивное понимание того, как формируются понятия) заключается в том, что философы науки имеют дело с разновидностью дискурса, которая представляет собой как бы полуостров, обособившийся от основного материка повседневного дискурса. Изучение научного дискурса считается достойным занятием только для тех, у кого есть для этого необходимая подготовка и мотивация, чтобы следить за тем, что в нем происходит. Но все равно это будет лишь хобби, далекое от насущных проблем материка. Разумеется, такой итог нас совсем не устраивает. Думаю, все философы согласились бы с тем, что философия упустила бы что-то важное, если бы не решала проблемы, возникающие при попытках прояснить суть отношений между системой понятий современной науки и повсе­ дневным дискурсом. Моя мысль, однако, заключается не в том, что никто из них не согласился бы с тем, что это и есть подлинная задача философии, а в том, что, рассматривая с точки зрения данности тот язык, с помощью которого обычный человек описывает и объясняет эмпирические факты, они приходят к «разрешению» этих проблем скорее в духе того, что я назвал позитивистской, или 111

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

полуостровной, концепцией научного дискурса. Иными словами, к такому «разрешению», которое я считаю не только поверхностным, но и совершенно ошибочным.

X. внутренние эпизоды: постановка проблемы 45. Вернемся теперь после долгой паузы к вопросу о том, как следует понимать сходство между переживанием кто-то видит, что там находится красный объект, переживанием кому-то видится, что объект, находящийся там, красный (тогда как на самом деле он не красный) и переживанием кому-то видится, будто там находится красный объект (тогда как там вообще ничего нет). Частично это сходство, как мы видели, заключается в том, что каждое из этих переживаний предполагает идею — или, если хотите, суждение — о том, что объект, находящийся там, является красным. Но, помимо этого, присутствует здесь, конечно, и такой аспект, который многие философы пытались прояснить с помощью понятий впечатления и непосредственного переживания. Я уже говорил (начиная с § 21), что есть, по всей видимости, еще два способа, с помощью которых можно было бы объяснить факты вроде x просто выглядит красным, т. е. помимо того объяснения, которое основано на эмпирическом обобщении относительно цвета объектов, обстоятельств, при которых на них смотрят, и того цвета, который, как нам кажется, они имеют. Таковыми способами являются: (a) введение впечатлений, или непосредственных переживаний, в качестве теоретических сущностей; и (b) обнаружение 112

X. вну тренние эпизоды: постановка проблемы

того, что все три рассматриваемые ситуации предполагают в качестве своих компонентов впечатления, или непосредственные переживания. Я уже указывал на парадоксальный характер первой из этих альтернатив и отказался тогда принимать ее всерьез. Но и вторая альтернатива, предполагающая Миф о Данном, оказывается не лучше первой. В самом деле, как еще можно описать эти впечатления, если не с помощью таких слов, как «красный» и «треугольный»? Однако, если моя точка зрения верна, только физические объекты в буквальном смысле слова могут быть красными и треугольной формы. Поэтому в рассматриваемых мною случаях нет ничего красного и треугольной формы. Отсюда, по всей видимости, следует, что «впечатление красного треугольника» означает не более чем «такого рода впечатление, которое является общим для тех переживаний, в которых мы либо видим нечто красное и треугольной формы, либо нечто просто выглядит для нас красным и треугольной формы, либо нам только видится, что там есть красный объект треугольной формы». И если мы никогда не можем описать «впечатления» как таковые, а только с помощью определенной дескрипции — т. е. как такого рода сущность, которая является общей для подобных ситуаций, — то мы от этого выигрываем не больше, чем если бы просто заявили, что «впечатления» — это только удобное обозначение, или некий код для того языка, с помощью которого мы говорим о том, как выглядят вещи, или о том, что, как нам видится, существует. Данное соображение подкрепляется и другим обстоятельством. Мы уже отказались от идеи о том, что наше пребывание в этом мире начинается с какого-либо осознания (пусть даже смутного, фрагментарного и не проводящего различий) логического пространства партикулярий, видов, фактов и сходств. Мы также признали, что даже такие «простые» понятия, как понятия о цвете, являются результатом долгой истории публично поощряемых 113

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

реакций на публичные объекты (в том числе и на вербальные действия) в публичных ситуациях. Но тогда непонятно, как, даже если эти впечатления или ощущения действительно существуют, мы узнали о том, что они существуют и чем они на самом деле являются. Ведь мы теперь знаем, что имеем понятие о чем-либо не потому, что обратили внимание на вещи подобного рода, а что, наоборот, способность обратить внимание на вещи подобного рода возможна только потому, что мы уже имеем понятие об этих вещах, и что эта способность не объясняет наличие у нас этого понятия. Действительно, если развить эту мысль дальше, то мы столк­ немся не только с вопросом «Откуда у нас взялась идея ‘впечатления’ или ‘ощущения’?», но и с вопросом «Откуда у нас взялась идея того, что нечто выглядит для нас красным или», переходя к сути проблемы, «мы видим, что нечто является красным?» Короче говоря, мы столкнемся с общей проблемой понимания того, как возможны внутренние эпизоды, — т. е. эпизоды, которые тем или иным образом совмещают приватность (в том смысле, что каждый из нас имеет привилегированный доступ к своей внутренней жизни) с интерсубъективностью (в том смысле, что каждый из нас может, в принципе, знать о внутренней жизни другого). Эту проблему можно сформулировать и в лингвистическом ключе, т. е. как проблему возможности такого предложения (например, «У S болит зуб»), относительно которого логически истинно, что каждый может использовать его в качестве утверждения о факте, но только один человек, а именно сам S, может использовать его в качестве сообщения. Тем не менее, несмотря на полезность такой формулировки, она не учитывает предположительно эпизодический характер обсуждаемых здесь явлений. Действительно, именно в этом и заключается основная суть проблемы. Об этом свидетельствует и то, что многие философы, не отрицавшие существование краткосрочных гипотетических и смешанных гипотетико-категоричных фактов, которые могут быть приписаны нам на основании наблюдения за нашим 114

XI. мысли: классический взгляд

поведением, но сообщить о которых можем только мы, полагали, однако, что логически бессмысленно говорить в том же духе и об эпизодах, никак не связанных с поведением. Так, Райл (Ryle 1949) утверждал, что сама идея существования таких эпизодов является категориальной ошибкой. Другие, наоборот, заявляли, что такие эпизоды существуют, но их нельзя адекватно описать с помощью интерсубъективного дискурса, который мы усваиваем в контексте публичных объектов и в ‘университетах’ нашего лингвистического окружения. Моя задача заключается в том, чтобы показать, что обе стороны этого спора заблуждаются и что не только существование внутренних эпизодов не является категориальной ошибкой, но и то, что они вполне «выразимы» в интерсубъективном дискурсе. И я хочу показать, как это возможно. В частности, на примере таких внутренних эпизодов, как ощущения и чувства, или, иначе говоря, на примере того, что — неудачно, на мой взгляд, — назвали «непосредственным переживанием». Это позволит нам завершить наше исследование Мифа о Данном. Но прежде чем обратиться к этой теме, необходимо подготовить почву, обсудив внутренние эпизоды совершенного иного рода, а именно мысли.

XI. мысли: классический взгляд 46. Еще совсем недавно эмпиризм занимал двойственную позицию относительно статуса мыслей. С одной стороны, считалось, что если есть такие эпизоды, как мысли, то они должны быть вербальными, или лингвистическими, эпизодами. Однако очевидно, 115

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

что даже если искренние и публичные вербальные действия людей, овладевших языком, действительно были бы мыслями, то это еще не объясняет все случаи, когда о человеке можно сказать, что он думает. Впрочем, не объясняют остальные случаи и те внутренние эпизоды, которые так неудачно объединили вместе и назвали «вербальным воображением». С другой стороны, считалось, что эпизоды, на которые указывают с помощью описывающих мышление глаголов, охватывают все формы «разумного поведения» — как вербального, так и невербального. При этом «мысленные эпизоды», проявляющиеся в этом поведении, на самом деле не эпизоды, а скорее гипотетичные и смешанные гипотетико-категоричные факты относительно этих и других случаев поведения. Однако такой подход сталкивается со следующей проблемой: когда мы пытаемся объяснить, что мы имеем в виду, называя разумными случаи непривычного для нас поведения, то мы вынуждены делать это именно в терминах мышления. Возникает неприятное ощущение, что такое диспозициональное объяснение мыслей в терминах разумного поведения содержит, по сути дела, логический круг. 47. Классическая традиция, в свою очередь, утверждает, что мыслями являются такие эпизоды, которые не являются ни публичным вербальным поведением, ни вербальным воображением, и что наоборот, публичное вербальное поведение и вербальное воображение являются осмысленными именно потому, что находятся в особом отношении к этим мыслям, а именно — они их «выражают». Такие эпизоды доступны в интроспекции. Действительно, раньше считалось, что они не могут появиться без того, чтобы об их появлении тут же не стало известно. Тем не менее во всем этом можно заметить множество ошибок, наиболее важной из которых, вероятно, является то, что мысли относили к той же категории, что и ощущения, образы, щекотание, зуд и т. п. Ошибочное 116

XI. мысли: классический взгляд

уподобление мыслей чувствам и ощущениям означало, как мы уже видели, начиная с § 26, одновременно и уподобление самих этих чувств и ощущений мыслям, что приводило к ошибочному пониманию как тех, так и других. Допущение о том, что если эпизоды мышления и существуют, то они должны быть непосредственными переживаниями, разделяют как те, кто придерживается классической точки зрения, так и те, кто ее отвергает, говоря, что они «не находят никаких таких переживаний». Если же мы избавим классическую традицию от этих ошибок, то она предстанет как тезис о том, что каждому из нас принадлежит поток эпизодов, которые сами не являются непосредственными переживаниями, но к которым у нас есть привилегированный доступ, хотя и не обязательно постоянный и безошибочный. Эти эпизоды могут возникать и без того, чтобы быть «выраженными» в публичном вербальном поведении, хотя вербальное поведение и является — и это важный момент — их естественным способом выражения. Мы можем «слышать себя, когда думаем», однако вербальное воображение, дающее нам такую возможность, является мышлением не более, чем публичное вербальное поведение, посредством которого оно выражается и сообщается другим. Ошибочно полагать, что у нас должно быть вербальное воображение — да и вообще любое воображение, — когда мы «знаем, о чем мы думаем», т. е. что «привилегированный доступ» следует понимать в соответствии с перцептивной или квазиперцептивной моделью. Итак, моя задача заключается в том, чтобы защитить этот обновленный классический анализ представлений здравого смысла о мышлении. При этом я проведу такие различия, которые в дальнейшем позволят нам разрешить проблему непосредственного переживания. Но прежде чем продолжить, позвольте заметить, что позицию, которую я собираюсь защищать, можно в равной степени представить и как модифицированную идею о том, что мысли являются лингвистическими эпизодами. 117

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

XII. наши райловские предки 48. Однако читатель может спросить, в каком смысле эти эпизоды могут быть «внутренними», если они не являются непосредственными переживаниями? И в каком смысле они могут быть «лингвистическими», если они не являются ни публичными лингвистическими действиями, ни вербальным воображением in foro interno? На эти и другие поставленные мной вопросы я отвечу созданием своего собственного мифа, причем, дабы придать ему современный и респектабельный вид, представлю его как научную фантастику — антропологическую научную фантастику. Представьте себе такой доисторический период, когда люди пользовались только тем, что я буду называть райловским языком, т. е. таким языком, основной дескриптивный словарь которого позволяет говорить только о публичных свойствах публичных объектов, расположенных в пространстве и длящихся во времени. Сразу добавлю, что этот язык является райловским еще и потому, что, несмотря на то что его ресурсы ограничены (в чем именно они ограничены, я скажу позднее), его экспрессивные возможности тем не менее достаточно велики, поскольку он допускает умелое использование не только элементарных логических операций (конъюнкция, дизъюнкция, отрицание и квантификация), но также условного и сослагательного наклонения. Более того, я буду считать, что ему присущи такие характерные для повседневной речи расплывчатые логические отношения, которые философы называют «неопределенностью» и «открытой текстурой». Изложение своего мифа я начну in media res — с рассказа о людях, которые уже овладели райловским языком, поскольку для прояснения той философской ситуации, ради которой этот миф создавался, нас будет интересовать не то, как люди приобрели этот 118

XII. наши райловские предки

язык, чтобы указывать на публичные свойства публичных объектов, а то, как мы научились говорить о внутренних эпизодах и непосредственных переживаниях. Впрочем, некоторые философы могут предположить, что, позволив нашим мифическим предкам использовать ad libitum условное и сослагательное наклонения, мы, по сути, позволили им говорить все, что можем сказать и мы, когда говорим о мыслях, переживаниях (ви́дении, слы́шании и т. д.) и непосредственных переживаниях. Не думаю, что таковых будет много. В любом случае история, которую я собираюсь рассказать, должна продемонстрировать, почему идея о том, что интерсубъективный язык должен быть райловским, опирается на чересчур упрощенное представление о связи интерсубъективного дискурса с публичными объектами. 49. Итак, вопросы, которые меня интересуют, следующие: «Какие ресурсы необходимо добавить райловскому языку этих говорящих животных, чтобы они могли считать других людей и самих себя думающими, наблюдающими, а также имеющими чувства и ощущения, причем именно в том смысле, в котором мы обычно используем эти слова?» и «Можно ли рационально обосновать добавление этих ресурсов?» Прежде всего этот язык необходимо обогатить основными ресурсами семантических высказываний, или, иначе говоря, ресурсами, необходимыми для создания типично семантических утверждений, таких, например, как «‘rot’ означает красный» или «‘der Mond ist rund’ истинно, если и только если Луна — круглая». Иногда говорят (например, Карнап: Carnap 1942), что эти ресурсы можно создать с помощью словаря формальной логики и что они поэтому уже, в принципе, содержатся в нашем райловском языке. Я уже критиковал эту идею в другом месте (см.: Sellars 1963) и не буду ее здесь обсуждать. В любом случае то или иное решение по данному вопросу несущественно для моей аргументации. 119

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

Предположим теперь, что наши мифические предки способны описывать вербальное поведение других людей в семантических терминах. Иными словами, они не только могут говорить о своих взаимных предсказаниях как о причинах и следствиях и как о свидетельствах (большей или меньшей надежности) иных вербальных и невербальных положений дел, — теперь они также могут сказать об этих вербальных действиях, что они означают то-то и то-то, что они говорят, что дело обстоит так-то и так-то, что они истинны, ложны и т. д. Позвольте напомнить, что, как уже было сказано в § 31, семантическое утверждение о вербальном событии не представляет собой просто удобный способ заявить о его причинах и следствиях; хотя в определенном смысле семантические утверждения о вербальных действиях действительно предполагают информацию о причинах и следствиях этих действий. Так, когда я говорю «‘Es regnet’ означает, что идет дождь», то мое утверждение «предполагает», что причины и следствия произнесения ‘Es regnet’ по ту сторону Рейна аналогичны причинам и следствиям высказывания «идет дождь», произнесенного мной и другими членами моего языкового сообщества. И если бы оно этого не предполагало, то оно не могло бы выполнять свою роль. Тем не менее это еще не означает, что семантические утверждения можно определить как удобное сокращение для утверждений о причинах и следствиях вербальных действий. 50. Благодаря ресурсам семантических высказываний язык наших вымышленных предков приобрел измерение, делающее более правдоподобным утверждение о том, что они теперь готовы к тому, чтобы подобно нам говорить о мыслях. Поскольку мысли характеризуются интенциональностью, референцией, или направленностью, то совершенно очевидно, что семантические утверждения о значении или референции вербальных выражений имеют ту же структуру, что и менталистские высказывания 120

XII. наши райловские предки

относительно того, на что направлены мысли. Поэтому можно предположить, что интенциональность мыслей можно вывести из применения семантических категорий к публичным вербальным действиям и тем самым сформулировать модифицированный райловский подход, согласно которому утверждения о так называемых «мыслях» — это всего лишь сокращения для гипотетических и смешанных гипотетико-категорических утверждений о публичном вербальном и невербальном поведении. При этом утверждения об интенциональности этих «эпизодов» соответствующим образом сводимы к семантическим утверждениям об этих вербальных компонентах. Возможна ли другая точка зрения? Традиционно такой альтернативой была идея о том, что помимо публичных вербальных эпизодов, описываемых в семантических терминах, существуют и некие внутренние эпизоды, которые собственно и характеризуются традиционно как обладающие интенциональностью. И, разумеется, эта классическая схема предполагает идею о том, что семантические высказывания о публичных вербальных действиях необходимо анализировать с помощью утверждений об интенциональности ментальных эпизодов, которые в этих публичных вербальных действиях «выражаются». На данный момент моя задача состоит в том, чтобы понять, можно ли согласовать классическое представление о мыслях как внутренних эпизодах, которые не являются ни публичным поведением, ни вербальным воображением и о которых следует говорить как об интенциональных, с представлением о том, что по сути своей категории интенциональности — это семантические категории, характеризующие публичные вербальные действия 5.

5 Предыдущие попытки размышлений в данном направлении можно найти в: [Sellars 1952; Sellars 1953].

121

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

XIII. теории и модели 51. Но чем эти эпизоды могли бы быть? И как наши предки из нашей научно-фантастической истории могли бы узнать об их существовании? Ответ на эти вопросы удивительно прост, поскольку логическое пространство нашего исследования теперь расширено и включает в себя принципиальное для философии науки различие между языком теории и языком наблюдения. И хотя об этом различии все и так знают, я тем не менее в нескольких абзацах обрисую те его аспекты, которые имеют существенное значение для нашей проблемы. Как правило, создание теории в ее наиболее сложном и разработанном виде предполагает постулирование такой области сущностей, которые действовали бы в соответствии с фундаментальными принципами этой теории; кроме того, оно предполагает соотнесение — в каком-то смысле, возможно, и отождествление — совокупности этих теоретических сущностей с определенными нетеоретическими объектами и ситуациями; иными словами, с объектами или ситуациями, которые наблюдаемы, либо по крайней мере могут быть описаны в терминах наблюдения. Такая «корреляция», или «отождествление», теоретического с наблюдаемым всегда будет предварительной, «до следующего уведомления»; она предполагает, если можно так сказать, наведение вре́ менных мостов, позволяющих переходить от предложений языка наблюдения к предложениям теории и обратно. Так, например, в кинетической теории газов эмпирические утверждения типа «Газ g в таком-то месте и в такое-то время имеет такие-то объем, давление и температуру» соотносятся с теоретическими утверждениями, указывающими на определенные статистические показатели относительно совокупности молекул. Эти вре́ менные мосты наведены таким 122

XIII. теории и модели

образом, чтобы индуктивно установленные законы относительно газов, сформулированные на языке наблюдаемых фактов, соотносились с полученными утверждениями, или теоремами, сформулированными на языке теории. При этом ни одно утверждение теории не должно кореллировать с фальсифицированным эмпирическим обобщением. Таким образом, надежная теория (по крайней мере того типа, который мы рассматриваем) «объясняет» установленные эмпирические законы с помощью выведения теоретических двойников этих законов из небольшого набора постулатов относительно ненаблюдаемых сущностей. Эти замечания, разумеется, только по касательной затрагивают проблему статуса теорий в научном дискурсе. Но после того, как я их высказал, я сразу должен уточнить их, изменив практически до неузнаваемости. Несмотря на то что такое, ставшее уже классическим, объяснение природы теорий (одна из ранних формулировок принадлежит Норманну Кэмпбелу (Campbell 1920), ее можно найти также в недавних работах Карнапа (Carnap 1953), Рейхенбаха (Reichenbach 1928; Reichenbach 1939), Гемпеля (Hempel 1952) и Брэйтуэйта (Braithwaite 1920)) действительно проливает свет на их логический статус, оно тем не менее выделяет определенные черты за счет других. Представление о создании теории как о разработке системы постулатов, предварительно соотнесенной с языком наблюдения, дает очень искусственную и не соответствующую действительности картину того, чем же на самом деле занимаются ученые в процессе создания теорий. Я не отрицаю того, что логически подкованные ученые сегодня могут, а, возможно, иногда и в самом деле действуют в истинно логистическом духе. Однако я хотел бы обратить ваше внимание на следующие два момента: (1) Прежде всего, фундаментальные допущения теории обычно формулируются не с помощью построения неинтерпретированных исчислений, которые могли бы соотноситься определенным 123

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

образом с языком наблюдения, а скорее с помощью поиска модели, т. е. с помощью такого описания области знакомых нам и действующих известным образом объектов, благодаря которому мы могли бы понять, как возникали бы объясняемые феномены, если бы они состояли из такого рода вещей. Существенным для модели является то, что она сопровождается своего рода комментарием, уточня­ющим, или ограничивающим, — хотя не строго и не во всех отношениях — аналогию между знакомыми нам объектами и введенными теорией сущностями. Именно описание тех основных способов, какими проявляют себя (после всех уточнений) объекты в рамках модели, будучи спроецировано на теоретические сущности, соответствует постулатам логистического представления о том, как создаются теории. (2) Однако для нас гораздо более важно то, что логистическое представление о создании теорий затемняет самое важное во всем этом, а именно, что разработка «теоретических» объяснений для наблюдаемых феноменов не возникает в готовом виде из головы современного ученого. В частности, такое представление упускает то, что не все индуктивные выводы здравого смысла имеют вид все наблюдаемые А были В, следовательно (вероятно) все А являются В, или его статистических двойников. Кроме того, это представление заставляет нас ошибочно полагать, что так называемые «гипотетико-дедуктивные» объяснения появились только на более поздних стадиях развития науки. На самом деле, как я покажу в дальнейшем, наука — это продолжение здравого смысла, а то, как ученый пытается объяснить эмпирические феномены — это усовершенствование тех способов, какими обычные люди, пусть грубо и схематично, пытались понять окружающий их мир и других людей с момента 124

XIII. теории и модели

возникновения интеллекта как такового. Я обращаю на это ваше внимание только потому, что хочу показать, что различие между теоретическим языком и языком наблюдения уже предполагается логикой понятий относительно внутренних эпизодов. Я говорю «предполагается», поскольку было бы парадоксально и, по сути, некорректно говорить, что эти понятия действительно являются теоретическими понятиями. 52. Итак, я думаю, можно сказать, что мы в какой-то степени прояснили выражение «внутренние эпизоды». Действительно, мы совершили бы категориальную ошибку, если бы считали, что воспламеняемость куска дерева — это, так сказать, скрытое горение, которое становится публично наблюдаемым, когда дерево кладут на огонь. Тем не менее не все ненаблюдаемые эпизоды, которые, как мы полагаем, имеют место в мире, — это результат категориальной ошибки. Очевидно, что нет ничего незаконного в том, чтобы использовать предлог «в» так (хотя у этого употребления будет своя собственная логическая грамматика), чтобы, например, сказать, что «в» воздухе вокруг нас находится бесчисленное количество молекул, которые, несмотря на ощутимую плотность воздуха, участвуют в настоящем хаосе из эпизодов. Очевидно, что эти эпизоды находятся «в» воздухе в том смысле, который становится понятен, если учесть, что воздух и «есть» совокупность молекул, что, в свою очередь, следует понимать с точки зрения логики отношений между теоретическим языком и языком наблюдения. В дальнейшем я еще вернусь к этой теме. А сейчас обратимся к нашим мифическим предкам. Полагаю, читателей теперь не удивит, что второй стадией в развитии райловского языка станет добавление теоретического языка. Так, мы можем предположить, что эти говорящие животные разработали (но без особых методологических ухищрений) грубые, схематичные и расплывчатые теории для объяснения того, почему вещи, похожие в своих 125

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

наблюдаемых свойствах, отличаются в каузальных, и наоборот — почему вещи, похожие в своих каузальных свойствах, отличаются в наблюдаемых.

XIV. методологический бихевиоризм против философского 53. Мы подходим к центральному эпизоду нашего мифа. Представьте, что в этой неорайловской культуре появляется гений — назовем его Джонс, — невоспетый предшественник когда-то революционного, но теперь вполне обычного направления в психологии, известного как Бихевиоризм. Заметьте, что я говорю о Бихевиоризме только как о методологическом тезисе (который в дальнейшем и сформулирую), поскольку основной и ведущей темой в историческом явлении, известном под этим названием, была концепция, или совокупность концепций, задавшаяся целью построить научную психологию. Философы иногда полагают, что Бихевиористы придерживаются идеи о том, что наши повседневные менталистские понятия надо анализировать с помощью публичного поведения. Однако несмотря на то, что бихевиоризм часто описывают с определенным метафизическим предубеждением, он тем не менее нацелен не на анализ уже существующих психологических понятий, а на создание новых. В качестве методологического тезиса он вообще не предполагает никакого логического анализа общепринятых менталистских высказываний. Не отрицает он и того, что каждый из нас имеет привилегированный доступ к своим состояниям сознания, а также того, что эти состояния сознания могут быть корректно описаны 126

XIV. методологический бихевиоризм против философского

с помощью таких общепринятых понятий, как вера, удивление, сомнение, намерение, желание, умозаключение и т. д. Если мы назовем этот привилегированный доступ к состояниям нашего сознания «интроспекцией» — но не в том смысле, что есть некий «способ», с помощью которого мы «видим», что происходит «внутри», подобно тому как мы наблюдаем внешние события с помощью глаз, — то можно сказать, что Бихевиоризм, в том смысле, в котором я буду использовать этот термин, не отрицает ни того, что интроспекция возможна, ни того, что она, по крайней мере в некоторых случаях, вполне надежна. Суть ‘интроспекции’ с точки зрения Бихевиоризма заключается в том, что самонаблюдение осуществляется с помощью общепринятых менталистских понятий. И хотя Бихевиорист вполне справедливо признаёт, что значительная часть наших знаний выражена в общепринятых менталистских высказываниях, и что в будущем можно будет добиться еще большего успеха с помощью формулировки и проверки гипотез в терминах этих высказываний, и что такую психологию вполне законно называть «научной», тем не менее он со своей стороны нацелен всего лишь на эвристическое использование менталистских высказываний, а также на создание своих понятий «с нуля» для развития собственного научного объяснения наблюдаемого поведения человеческих организмов. 54. Очевидно, что научный Бихевиоризм не сводится к тезису о том, что общепринятые психологические понятия надо анализировать в понятиях, описывающих публичное поведение, — тезис, которого придерживаются некоторые философы и который поэтому можно было бы назвать ‘аналитическим’, или ‘философским’, Бихевиоризмом. Тем не менее часто полагают, что Бихевиоризм привержен идее о том, что понятия бихевиористской психологии должны быть анализируемы именно таким образом; или, если быть более точным, что правильно введенные бихевиористские понятия должны быть сформулированы с помощью явного 127

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

определения — в широком смысле этого слова — на основе терминов, описывающих публичное поведение. Бихевиорист в этом случае утверждал бы примерно следующее: «Независимо от того, определимы или нет менталистские понятия повседневной жизни с помощью публичного поведения, ручаюсь вам, что в случае тех понятий, которые буду использовать я, все обстоит именно так». И следует признать, что многие бихевиористски настроенные психологи действительно считают себя приверженцами этой строгой программы формирования понятий. Думаю, можно вполне обоснованно утверждать, что понятая таким образом бихевиористская программа была бы чересчур ограниченной. На самом деле надежная научная процедура вообще не требует подобного самоограничения. Физика, чье методологическое совершенство оказывает довольно сильное — даже чрезмерное — влияние на другие науки, не накладывает подобных ограничений на свои понятия; и о химии нельзя сказать, что она создавалась с помощью понятий, определяемых только с помощью наблюдаемых свойств химических веществ. Итак, суть того, о чем я говорю, теперь должна быть очевидна: бихевиористское требование, чтобы все понятия вводились на основе базовых терминов, описывающих публичное поведение, вполне совместимо с идеей о том, что некоторые бихевиористские понятия должны вводиться в качестве теоретических понятий. 55. Здесь важно отметить, что теоретические термины бихеви­ ористской психологии не только не определяются с помощью публичного поведения, но не определяются они и с помощью нервных волокон, синапсов, нейронных импульсов и тому подобного. Бихевиористская теория поведения вообще не является физиологическим объяснением поведения. То, что система теоретических понятий и суждений может успешно объяснять поведенческие феномены, логически никак не зависит от отождествления этих 128

XIV. методологический бихевиоризм против философского

теоретических понятий с понятиями нейрофизиологии. На самом деле — и это логически важно — каждая специальная наука, имеющая дело с каким-либо аспектом человеческого организма, действует в рамках определенного регулятивного идеала, — идеала согласованной системы, в которой достижения каждой из наук занимают надлежащее место. Поэтому Бихевиорист обязан держать в поле зрения общую картину человеческого организма, которая еще только начинает складываться. И если не торопиться с преждевременными отождествлениями, то спекулятивные попытки интеграции могут иметь значительную эвристическую ценность. Впрочем, до недавних пор нейрофизиологические спекуляции в теории поведения не приносили ощутимых результатов. Несомненно, когда сложится общая научная картина человека и его поведения, в ней найдется место и для отождествления некоторых понятий теории поведения с понятиями, описывающими функционирование анатомических структур. Однако это еще не означает, что теория поведения ab initio нацелена на физиологическое отождествление всех своих понятий, т. е. что ее понятия, так сказать, уже с самого начала были физиологическими. На самом деле, мы провели здесь границу между двумя измерениями логики (или «методологики») теоретических терминов: (a) их ролью в объяснении отдельных феноменов, относительно которых и выдвинута определенная теория, и (b) их ролью в качестве кандидатов на включение в то, что мы назвали «общей картиной». Эти роли в равной степени являются частью логики, а соответственно и «значения» теоретических терминов. Следовательно, термины теории всегда уже предполагают как часть своего логического багажа то, что можно было бы назвать — пока только условно или уже окончательно — способом их интеграции в «общую картину». Тем не менее в интересах моего изложения лучше говорить об этих ролях так, как если бы речь шла о разграничении между тем, что я буду называть чисто теоретическими понятиями, и гипотезами 129

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

об отношении этих понятий к понятиям других наук. Но мы уже можем сказать, что чем меньше ученому приходится строить догадки о том, каким образом определенная теория могла бы быть согласована с другими науками, тем больше понятия его теории приближаются к статусу чисто теоретических. Например, мы вполне можем представить себе, что химики разработали сложную и эффективную теорию для объяснения химических явлений, но до того как были обнаружены электрические и магнитные явления; и что они при этом разработали такие чисто теоретические понятия, которые только позднее можно было бы отождествить с понятиями электромагнитной теории.

XV. логика внутренних эпизодов: мысли 56. После всех этих довольно общих замечаний о Методологическом Бихевиоризме обратимся снова к нашим вымышленным предкам. Теперь мы можем охарактеризовать изначальный райловский язык, с помощью которого наши предки описывали себя и других, не просто как бихевиористский, но как бихевиористский язык, ограниченный нетеоретическими терминами бихевиористской психологии. Предположим теперь, что Джонс пытается объяснить, каким образом окружающие нас люди ведут себя разумно не только когда в их поведение вплетается нить из публичных вербальных эпизодов — т. е., как мы сказали бы, когда они «думают вслух», — но и когда мы не наблюдаем никаких вербальных действий. Для этого он развивает теорию, согласно которой публичные высказывания — это 130

XV. логика вну тренних эпизодов: мысли

лишь кульминация того процесса, который начинается с неких внутренних эпизодов. Предположим также, что моделью для этих эпизодов, положивших начало тем событиям, которые достигают ­своей кульминации в публичном вербальном поведении, служит само публичное вербальное поведение. Иными словами, если воспользоваться языком этой модели, теория заключается в том, что публичное вербальное поведение является кульминацией процесса, начина­ющегося с «внутренней речи». Важно помнить, что то, что Джонс понимает под «внутренней речью», нельзя путать с вербальным воображением. На самом деле у Джонса и его соплеменников пока нет даже понятия образа. Несложно догадаться, в каком виде теперь предстанет теория Джонса. Согласно этой теории, истинной причиной разумного, но непривычного поведения является «внутренняя речь». Например, когда голодный человек во всеуслышание заявляет: «Вот что можно съесть» — и начинает это есть, истинной — т. е. теоретической — причиной того, что он делает, при условии, что он голоден, является не его публичное высказывание, а «внутреннее произнесение этого предложения». 57. Первое, что следует отметить относительно теории Джонса, это то, что, будучи построена по модели речевых эпизодов, она переносит на эти внутренние эпизоды применимость семантических категорий. Если раньше Джонс и его соплеменники только о публичных высказываниях говорили, что они означают что-то или отсылают к чему-то, то сейчас Джонс и об этих внутренних эпизодах говорит, что они означают что-то или отсылают к чему-то. Кроме того, следует помнить, что хотя теория Джонса и предполагает использование модели, она ей все-таки не тождественна. Как и все теории, сформулированные с помощью модели, она включает в себя комментарий к этой модели, — комментарий, который накладывает более или менее четкие ограничения на 131

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

аналогию между теоретическими сущностями и сущностями этой модели. Поэтому если теория Джонса и говорит о «внутренней речи», то в комментарии тут же поясняется, что, разумеется, обсуждаемые эпизоды не являются ни скрытыми движениями языка, ни какими-либо звуками, издаваемыми в этой «внутренней речи». 58. Общий смысл моей истории теперь очевиден. Поэтому я кратко сформулирую основные ее моменты: (1) Мы должны допустить, что Джонс заложил основы такой теории, которую можно развивать в самых разных направлениях. Мы не обязаны тесно связывать ее с одной из тех более сложных форм, которые она впоследствии примет у классических философов. Иными словами, не обязательно придавать этой теории сократовскую или картезианскую форму, согласно которой эта «внутренняя речь» является функцией отдельной субстанции; хотя у первобытных людей могли быть и свои причины полагать, что люди состоят из двух отдельных вещей. (2) Предположим, что Джонс назвал эти дискурсивные сущности мыслями. Сразу можно сказать, что введенная им концепция мыслей — это концепция «ненаблюдаемых», «неэмпрических» «внутренних» эпизодов. Можно также отметить, что они в этом смысле ничем не отличаются от частиц и эпизодов физической теории — эти эпизоды находятся «в» говорящих животных, подобно тому как движения молекул находятся «в» газах, а не подобно тому как «призраки» находятся в «машинах». «Неэмпирическими» эти эпизоды являются просто потому, что они — теоретические, т. е. они не определяются в терминах наблюдения. Однако то, что они были введены в качестве ненаблюдаемых сущностей, еще не означает, что у Джонса не было причин полагать, что они реально существуют. Их «чистота» является не метафизической, а, так сказать, методологической. Как мы уже видели, тот факт, что они были введены не как физиологические сущности, не исключает того, что 132

XV. логика вну тренних эпизодов: мысли

на более поздней методологической стадии они, если угодно, могут «оказаться» таковыми. Например, сегодня многие посчитали бы разумным допустить, что эти мысли «тождественны» сложным событиям в коре головного мозга, которая функционирует подобно вычислительной машине. У Джонса такой идеи, разумеется, еще нет. (3) Несмотря на то что согласно этой теории публичная речь является кульминацией процесса, начинающегося с «внутренней речи», это еще не означает, что публичная речь соотносится с «внутренней речью», подобно тому как произвольные движения соотносятся с намерениями и мотивами. Конечно, публичные лингвистические события могут быть использованы в качестве средств для достижения целей. Однако если понимать это в том смысле, что публичные лингвистические эпизоды выражают мысли, как если бы они были инструментами, то в наше понимание языка и мы­ шления может закрасться серьезная ошибка. Поэтому следует отметить, что в том, как я описал теорию Джонса, она вполне совместима с идеей о том, что способность мыслить приобретается в процессе освоения публичной речи, и что только после того как публичная речь освоена, «внутренняя речь» может возникать без ее публичной кульминации. (4) Несмотря на то что эта теория объясняет возникновение публичных речевых эпизодов, описываемых в семантических терминах, с помощью понятия мыслей, которые также характеризуются в семантических терминах, это еще не означает, что «наличие значения» у публичной речи следует анализировать с помощью интенциональности мыслей. Не стоит забывать, что первичной функцией семантических понятий является семантическая характеристика публичных вербальных эпизодов и что описанные с семантической точки зрения публичные лингвистические события являются моделью для внутренних эпизодов, введенных с помощью этой теории. (5) И еще одно замечание, прежде чем мы перейдем к dénou­ ement первой части саги о Джонсе. Нельзя не отметить, что хотя эти 133

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

теоретические дискурсивные эпизоды, или мысли, вводятся в качестве внутренних эпизодов — повторю: это означает просто, что они вводятся в качестве теоретических эпизодов, — они при этом вводятся не в качестве непосредственных переживаний. Позвольте напомнить, что у Джонса, как и у его неорайловских современников, еще нет этого понятия. И даже когда это понятие у них появится во второй части моего мифа, то именно философы среди них предположат, что внутренние эпизоды, введенные для одних теоретических целей, — т. е. мысли — это разновидность непосредственных переживаний, т. е. внутренних эпизодов, введенных для совершенно иных теоретических целей. 59. Ну а теперь dénouement. Я уже не раз говорил, что было бы большой ошибкой рассматривать понятия, характеризу­ющие мышление, только в качестве теоретических. Тем не менее мы могли бы прояснить их статус с помощью противопоставления теоретического и нетеоретического языка. Теперь мы можем понять причину такого положения дел. С тех пор как наш вымышленный предок Джонс разработал теорию о том, что публичное вербальное поведение — это выражение мыслей, и научил своих соплеменников пользоваться этой теорией для интерпретации поведения других людей, до использования этого языка для самоописания остался один маленький шаг. Например, когда у Тома, смотрящего на Дика, имеется пример наглядного поведения, да­­ ющий ему право употребить предложение (на языке этой теории) «Дик думает ‘p’» (или «Дик думает, что p»), то Дик, используя этот же пример наглядного поведения, может на языке этой теории сказать: «Я думаю ‘p’» (или «Я думаю, что p»). И теперь оказывается — но неизбежно ли? — что Дика можно научить давать вполне надежные самоописания на языке этой теории, но без того, чтобы он наблюдал за своим публичным поведением. Джонс так и поступает, одобряя произнесение Диком «Я думаю, 134

XV. логика вну тренних эпизодов: мысли

что p» в тех случаях, когда наглядное поведение Дика строго подтверждает теоретическое утверждение «Дик думает, что p», и не одобряя произнесение им «Я думаю, что p» в тех случаях, когда оно не подтверждает это теоретическое утверждение. Так наши предки начали говорить о привилегированном доступе каждого из нас к своим собственным мыслям. То, что начиналось как язык для чисто теоретического употребления, впоследствии приобрело функцию сообщения. Эта история, на мой взгляд, помогает нам уяснить, что понятия, относящиеся к таким внутренним эпизодам, как мысли, изначально и по сути своей являются интерсубъективными — подобно тому как интерсубъективным является и понятие позитрона; и что роль сообщения, выполняемая этими понятиями, — то есть что каждый из нас имеет привилегированный доступ к своим мыслям — задает такое употребление этих понятий, которое уже предполагает этот интерсубъективный статус и основывается на нем. Мой Миф показал, что рассмотрение языка как по сути своей интерсубъективного достижения, усваиваемого в интерсубъективных контекстах (на что справедливо обращают внимание как современная психология языка, например, Б. Ф. Скиннер (Skinner 1945), так и некоторые философы, например Карнап (Carnap 1933) и Витгенштейн (Wittgenstein 1953)), вполне совместимо с «приватностью» этих «внутренних эпизодов». Миф также показывает, что эта приватность не является «абсолютной приватностью». Несмотря на то что в мифе допускается использование этих понятий с целью сообщения, при котором мы не делаем выводы из наглядного поведения, в нем тем не менее подчеркивается, что в саму логику этих понятий встроено то, что именно публичное поведение является свидетельством в пользу существования этих эпизодов, — так же как в логику высказываний о молекулах встроено то, что наблюдаемое поведение газов является свидетельством в пользу существования молекулярных эпизодов. 135

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

XVI. логика внутренних эпизодов: впечатления 60. Теперь мы готовы рассмотреть проблему статуса понятий, характеризующих непосредственное переживание. Прежде всего вспомним, что среди внутренних эпизодов, относящихся к категории мыслей, будут и восприятия, т. е. ви́дение того, что стол коричневый, слы́шание того, что пианино расстроено, и т. д. Прежде чем Джонс ввел эту концепцию мыслей, единственными понятиями о перцептивных эпизодах у наших вымышленных предков были понятия о публичных вербальных сообщениях, сделанных, например, в ситуациях, когда на объект смотрят в обычных условиях. Ви́дение того, что нечто имеет место, — это внутренний эпизод в теории Джонса, которая использует в качестве модели сообщение о том, что кто-то видит, что нечто имеет место. Из предыдущего параграфа мы помним, что когда я сказал, что Дик сообщил, что стол — зеленый, то я положился на истинность того, что он мне сообщил; следовательно, сказать о Дике, что он видит, что стол — зеленый, значит, в каком-то смысле, приписать Дику идею ‘этот стол — зеленый’ и подтвердить ее. Для уточнения этого момента читатель может вернуться к § 16 и далее. Добавив к первоначальной райловской системе понятий внутренние перцептивные эпизоды, я тем самым установил связь с моей первой формулировкой проблемы внутреннего переживания (см. § 22 и далее). Теперь я легко могу воспроизвести в этой системе понятий мое предыдущее объяснение языка явленности — как качественной, так и экзистенциальной. Поэтому обратимся к заключительной главе нашего исторического повествования. На данный момент наши предки говорят уже на совершенно нерайловском 136

XVI. логика вну тренних эпизодов: впечатления

языке. Однако этот язык еще не содержит ссылок на впечатления, ощущения или чувства, иначе говоря, на все то, что философы называют «непосредственными переживаниями». Напомню, что мы дошли до того момента, когда, как мы видели, выражение «впечатление красного треугольника» могло означать только что-то вроде «состояние воспринимающего — помимо идеи о том, что там находится красный объект треугольной формы, — которое является общим для ситуаций, в которых (a) он видит, что находящийся там объект — красный и треугольной формы; (b) находящийся там объект выглядит для него красным и треугольной формы; (с) ему видится, что там находится красный физический объект треугольной формы». Наша проблема заключалась в том, что, с одной стороны, абсурдно говорить, будто впечатления — это, например, теоретические сущности. Хотя, с другой стороны, интерпретация впечатлений как теоретических сущностей, по всей видимости, дает единственную надежду на прояснение того положительного содержания и объяснительной силы, которые заключены в самой идее таких сущностей, а также на понимание того, как мы вообще пришли к этой идее. Разрешить эту очевидную дилемму можно с помощью того подхода, который я уже сформулировал относительно мыслей. Вернемся к нашему мифу, предположив, что Джонс разработал — в грубом, разумеется, и схематичном виде — теорию чувственного восприятия. Теории Джонса не обязательно быть точной и хорошо сформулированной, чтобы стать первым шагом к развитию того типа языка, который сегодня стал, по крайней мере в отношении некоторых модальностей чувственного восприятия, достаточно сложным и изощренным. Поэтому мы придадим этой 137

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

мифической теории только те минимальные черты, которые позволят нам пролить свет на логику нашего повседневного языка относительно непосредственных переживаний. Нам достаточно лишь предположить, что герой моего мифа постулирует класс внутренних — теоретических — эпизодов, которые он называет, допустим, впечатлениями и которые являются результатом воздействия физических объектов и процессов на различные части тела и особенно на глаза, если следовать той специфической форме, в которой я сформулировал нашу проблему. 61. Здесь сразу можно сделать несколько замечаний: (1) Сущности, вводимые этой теорией, — это состояния воспринимающего субъекта, а не класс партикулярий. Не стоит забывать, что партикулярии повседневного мира — это такие вещи, как книги, страницы, луковицы, собаки, личности, шумы, вспышки света и т. д., а также пространство и время — кантовские Undinge, — в которых они существуют. Как и в случае с мыслями, допустить, что впечатления вводятся в качестве партикулярий, нас заставило то, что эта древняя теория была сформулирована на основе некоей модели. Но на этот раз моделью нам послужила идея «внутренних копий» (inner replicas), которые, возникнув в обычных условиях, разделяют воспринимаемые характеристики со своими физическими источниками. Важно помнить, что эта модель говорит о возникновении «в» воспринимающих субъектах именно копий, а не восприятий этих копий. Поэтому моделью для впечатления красного треугольника служит красная копия треугольной формы, а не ви́дение красной копии треугольной формы. Последний вариант обладал бы только тем достоинством, что тогда было бы понятно, почему впечатления не являются партикуляриями. Однако из-за неправильного понимания той роли, которую играет модель в формулировке теории, этот вариант ошибочно допускает, что если сущности, о которых говорит модель, это партикулярии, то и теоретические 138

XVI. логика вну тренних эпизодов: впечатления

сущности, вводимые с помощью этой модели, также должны быть партикуляриями — тем самым упускается из виду роль комментария. Используя в качестве модели ви́дение красной копии треугольной формы, этот вариант привносит в язык впечатлений логику языка мыслей, поскольку видеть что-то — это когнитивный эпизод, предполагающий категорию мыслей. Поэтому использовать этот эпизод в качестве модели — значит допустить уподобление впечатлений мыслям, а мыслей — впечатлениям, что, как я уже отмечал, приводило к большой путанице в классическом описании как мыслей, так и впечатлений. (2) Тот факт, что впечатления — это теоретические сущности, позволяет понять, как можно описать их как таковые, т. е. описать с помощью чего-то большего, чем определенная дескрипция вроде «такого рода сущность, обычной причиной которой является ви́ дение красного физического объекта треугольной формы в таких-то обстоятельствах» или «такого рода сущность, которая является общей для ситуаций, в которых кому-то видится, что существует красный физический объект треугольной формы». Конечно, осмысленность предикатов теории зависит от их логической связи с предикатами, используемыми в отношении тех наблюдаемых феноменов, которые эта теория призвана объяснить. Тем не менее предикаты теории — это не сокращение для определенных дескрипций свойств, сформулированных с помощью предикатов наблюдения. Когда кинетическая теория газов говорит о том, что молекулы имеют массу, то термин «масса» — это не сокращение для определенной дескрипции типа «свойство, которое…». Поэтому «впечатление красного треугольника» не означает просто «такое впечатление, причиной которого являются красные физические объекты треугольной формы в обычных условиях», хотя и верно (логически верно), что впечатления красных треугольников — это нечто такое, причиной чего являются красные объекты треугольной формы в обычных условиях. 139

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

(3) Если бы теория впечатлений разрабатывалась в истинно логистическом духе, то мы могли бы сказать, что внутренне присущие свойства впечатлений «имплицитно определяются» постулатами теории — подобно тому как внутренне присущие свойства субатомных частиц «имплицитно определяются» фундаментальными принципами теории субатомных частиц. Иными словами, это означало бы просто сказать, что мы понимаем значение теоретического термина, если мы знаем: (a) как он связан с другими теоретическими терминами и (b) как теоретическая система в целом связана с языком наблюдения. Однако, как я уже сказал, наш прабихевиорист формулирует свою теорию не в духе учебника — он формулирует ее на основе модели. Итак, у сущностей данной модели действительно есть внутренне присущие свойства. Они, например, являются красными оттисками (wafers) треугольной формы. Поэтому может показаться, что эта теория говорит о внутренне присущих характеристиках впечатлений как об уже знакомых нам свойствах воспринимаемых физических объектов и процессов. Но в таком случае эта теория, разумеется, была бы крайне непоследовательной, поскольку приписывала бы впечатлениям — которые, очевидно, не являются физическими объектами — характеристики, которые, если я прав, могут иметь только физические объекты. Однако такой ход мысли упус­ кает из виду то, что мы назвали комментарием к модели, — в этом комментарии уточняется, ограничивается и интерпретируется аналогия между уже знакомыми нам сущностями модели и вводимыми теоретическими сущностями. Поэтому ошибкой было бы полагать, что если моделью для впечатления красного треугольника служит красный оттиск треугольной формы, то и само впечатление должно быть красным оттиском треугольной формы. Мы можем сказать только, что впечатление красного треугольника аналогично красному оттиску треугольной формы, хотя и непонятно, насколько точно и строго. Поэтому суть этой аналогии заключается 140

XVI. логика вну тренних эпизодов: впечатления

в том, что визуальные впечатления находятся друг с другом в таких отношениях сходства и различия, которые структурно подобны отношениям сходства и различия между цветами и формами наблюдаемых объектов. (4) Отталкиваясь от последнего замечания, кто-то мог бы сделать вывод, что впечатление красного треугольника — это «чисто формальное» понятие, т. е. понятие такой «логической формы», которая может наполниться «содержанием» только за счет «остенсивного определения». Понятно, почему какой-нибудь философ мог бы сказать это и почему он заключил бы, что если понятия, относящиеся к непосредственному переживанию, являются интерсубъективными, то это значит, что они «чисто структурные», а «содержание» непосредственного переживания при этом невыразимо. Тем не менее такой подход является еще одной разновидностью Мифа о Данном. Теоретическое понятие впечатления красного треугольника не более «бессодержательно», чем любое другое теоретическое понятие. И хотя это понятие, подобно другим теоретическим понятиям, должно принадлежать такой концептуальной системе, которая логически соотносится с языком наблюдаемых фактов, логическое соотношение между теоретическим языком и языком наблюдаемых фактов не имеет ничего общего с эпистемологической фикцией «остенсивного определения». (5) Впечатления в теории Джонса, как уже было сказано, это скорее состояния воспринимающего, а не партикулярии. Если мы вспомним, что эти состояния были введены не как физиологические (см. § 55), то перед нами встанет ряд интересных вопросов относительно статуса нашей научной картины мира (§ 39–44) — вопросов, о которых здесь, увы, можно рассказать только в самых общих чертах. Так, некоторые философы полагают, что по мере развития наук мы вполне обоснованно сможем отождествить все понятия теории поведения с поддающимися определению понятиями нейрофизиологии, а эти последние, в свою очередь, с поддающимися 141

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

определению понятиями теоретической физики. Здесь важно понимать, что второй шаг этого предсказания является, по крайней мере, либо трюизмом, либо ошибкой. Этот шаг будет трюизмом, если речь идет о неявном переопределении «физической теории» как «теории, подходящей для объяснения наблюдаемого поведения любого объекта (в том числе животных и людей), имеющего физические свойства». Если же «физическую теорию» понимать в ее обычном смысле как «теорию, подходящую для объяснения наблюдаемого поведения физических объектов», то этот шаг, я полагаю, уже будет ошибкой. Спрашивать о том, как впечатления соотносятся, например, с электромагнитными полями — значит заведомо ставить неправильный вопрос, т. е. смешивать систему понятий теории молярного поведения с системой понятий микротеории физических объектов. Правильный вопрос звучал бы скорее так: «Что в микротеории способных чувствовать организмов соответствует молярным понятиям, относящимся к впечатлениям?» Полагаю, что пытаясь ответить именно на этот вопрос, мы пришли бы к тем партикуляриям, которые теоретики чувственного данного пытаются обнаружить (с помощью анализа) в универсуме повседневной речи (ср. § 23). Более того, я считаю, что описывая эти партикулярии, микробихевиорист сказал бы примерно следующее: «Именно на эти партикулярии (с точки зрения теории) реагирует организм, когда человеку видится, что где-то там находится красный физический объект треугольной формы». Разумеется, некорректно было бы говорить, что эти партикулярии являются красными и треугольной формы в обычном смысле слова. Тем не менее можно было бы сказать 6, что если в повседневной картине мира физические объекты являются красными и треугольной формы, а впечатления красного 6 Обсуждение некоторых логических аспектов этой концепции читатель может найти в эссе Пола Э. Мила и Уилфрида Селларса: [Meehl, Sellars 1956].

142

XVI. логика вну тренних эпизодов: впечатления

треугольника не являются ни красными, ни треугольной формы, то в системе понятий этой микро-теории теоретическими двойниками способных чувствовать организмов будут пространственно-временные черви, характеризуемые двумя типами переменных: (a) переменные, характеризующие также и теоретических двойников обычных материальных объектов; (b) переменные, характеризующие только способных чувствовать. Последние переменные в этой новой системе понятий и есть двойники воспринимаемых свойств физических объектов повседневного мира. Именно такие утверждения выражали бы основную суть идеи о том, что «физические объекты на самом деле не имеют цвета; цвета существуют только в воспринимающем» и что «видеть, что лицевая поверхность физического объекта красная и треугольной формы — значит ошибочно принять красное и треугольное чувственное содержание за физический объект с красной и треугольной лицевой стороной». Очевидно, что обе эти идеи используют спекулятивную философскую критику (см. § 41) повседневной концепции физических объектов и их восприятия в свете идеальной научной концепции, как если бы речь шла о различиях, которые можно провести в рамках самой этой повседневной концепции. 62. Я подошел к заключительной главе моей истории. Предположим, что, перед тем как бесследно исчезнуть, Джонс в качестве последней услуги человечеству обучает своих соплеменников теории восприятия. Как и в случае с мыслями, они начинают с использования языка впечатлений для теоретических выводов из соответству­ ющих посылок. (Обратите внимание, что свидетельства в пользу теоретических утверждений на языке впечатлений будут включать в себя, помимо публичного поведения, и такие интроспективно наблюдаемые внутренние эпизоды, как кому-то видится, что там находится красный физический объект треугольной формы.) В конечном счете ему удается обучить их употреблению этого языка 143

уилфрид селларс. эмпиризм и философия сознания

в целях сообщения. Иначе говоря, он обучает их говорить «У меня есть впечатление красного треугольника» тогда и только тогда, ко­ гда, согласно этой теории, у них действительно есть впечатление красного треугольника. И снова миф помогает нам понять, что понятия, относящиеся к определенным внутренним эпизодам — в данном случае, к впечатлениям, — изначально и по сути своей могут быть интерсубъективными, не будучи при этом сведенными к публичным поведенческим симптомам. Кроме того, он помогает понять, что роль сообщения, которую играют эти понятия, т. е. их роль в интроспекции, когда каждый из нас имеет привилегированный доступ к своим впечатлениям, конституирует такое измерение этих понятий, которое уже предполагает и основывается на той роли, которую они играют в интерсубъективном дискурсе. Миф также показывает, почему «приватность» этих эпизодов не является «абсолютной приватностью» из традиционных головоломок. Как и в случае с мыслями, тот факт, что публичное поведение является свидетельством в пользу этих эпизодов, уже встроено в саму логику этих понятий — так же, как в саму логику высказываний о молекулах встроено то, что наблюдаемое поведение газов является свидетельством в пользу молекулярных эпизодов. Обратите внимание, что наши «предки» приобрели под руководством Джонса не просто «другой язык» — некую «удобную систему обозначений» или «код», — который бы просто позволял им сказать то, что они и так могут выразить на языке качественной и экзистенциальной видимости. Да, действительно, они приобрели новый язык. Однако этот язык, хотя и основывается на системе высказываний о публично наблюдаемых объектах во времени и пространстве, обладает тем не менее автономной логической структурой и содержит в себе объяснение, а не просто кодирование того, что мне видится, что там находится красный физический объект треугольной формы. Обратите внимание также на то, что хотя наши 144

XVI. логика вну тренних эпизодов: впечатления

«предки» и научились замечать впечатления и что язык впечатлений воплощает в себе «открытие» их существования, этот язык тем не менее создавался для соответствия предшествующим наблюдениям этих сущностей в прошлом не более, чем язык молекул создавался для соответствия предшествующим наблюдениям молекул. Но дух Джонса еще не умер. Действительно, именно партикулярии обсуждаемой в § 61 (5) микро-теории составляют основное ядро чувственных содержаний и сенсорных полей, о которых говорит теоретик чувственного данного. Очертив общие контуры этой системы понятий и даже некоторых ее частей, он научился использовать ее (в своем исследовании) в качестве языка сообщения. К сожалению, он неправильно воспользовался истиной, заключенной в этих концепциях, и, со скромностью, простительной кому угодно, но не философу, спутал свое изобретательное развитие системы понятий эмпирического знания с анализом знания как такового. Истолковав в качестве данных те партикулярии и их совокупности, которые он научился наблюдать, он посчитал их изначальными объектами знания, которые уже каким-то образом присутствовали в этой концептуальной рамке с самого начала. Именно поэтому он говорит о данном в акте схватывания. 63. Итак, я использовал миф, чтобы убить миф, — Миф о Данном. Но действительно ли мой миф является мифом? Разве читатель не узна́ ет в Джонсе самого Человека где-то на полпути от криков и стонов в пещере к изысканному и многомерному разговору в гостиной, лаборатории и кабинете, к языку Генри и Уильяма Джеймсов, Эйнштейна и тех философов, которые в своих попытках прорваться к arché по ту сторону языка создали самое необычное измерение из всех существующих?

литература

Ayer 1940 — Ayer A. J. Foundations of Empirical Knowledge. London: Macmillan, 1940. Ayer 1954 — Ayer A. J. The Terminology of Sense Data // Ayer A. J. Philosophical Essays. London: Macmillan, 1954. P. 66–104; Mind. 1945. Vol. 54, N 216. P. 289–312. Braithwaite 1920 — Braithwaite R. B. Scientific Explanation. Cambridge: Cambridge University Press, 1920. Broad 1923 — Broad C. D. Scientific Thought. London: Kegan Paul, 1923. Campbell 1920 — Campbell N. Physics: The Element. Cambridge: Cambridge University Press, 1920. Carnap 1933 — Carnap R. Psychologie in physikalischer Sprache // Erkenntnis. 1933. Bd. 3. S. 107–142. Carnap 1942 — Carnap R. Introduction to Semantics. Chicago: University of Chicago Press, 1942. Carnap 1953 — Carnap R. The Interpretation of Physics // Readings in the Philosophy of Science / ed. H. Feigl, M. Brodbeck. New York: ­AppletonCentury-Crofts, 1953. P. 309–318. Данная статья основана на с. 59–69 его работы: Carnap R. Foundationss of Logic and Mathematics. Chicago: University of Chicago Press, 1939. Chisholm 1950 — Chisholm R. The Theory of Appearing // Philosophical Analysis / ed. M. Black. Ithaca: Cornell University Press, 1950. P. 102–118. Hempel 1952 — Hempel C. G. FundamentaIs of Concept Formation in Empirical Science. Chicago: University of Chicago Press, 1952. Linnell 1954 — Linnell J. Berkeley's Critique of Abstract Ideas. A Ph. D. thesis submitted to the Graduate Faculty of the University of Minnesota. June 1954. Meehl, Sellars 1956 — Meehl P. E., Sellars W. The Concept of Emergence // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. Vol. 1. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1956. P. 239–252.

146

литература

Price 1932 — Price H. H. Perception. London: Methuen, 1932. Reichenbach 1928 — Reichenbach H. Philosophie der Raum-Zeit-Lehre. Berlin: de Gruyter, 1928. Reichenbach 1939 — Reichenbach H. Experience and Prediction. Chicago: University of Chicago Press, 1939. Ryle 1949 — Ryle G. The Concept of Mind. London: Hutchinson’s University Library, 1949 (рус. пер.: Райл Г. Понятие сознания / пер. и общ. ред. В. П. Филатова. М.: Идея-Пресс; Дом интеллектуальной книги, 1999). Sellars 1952 — Sellars W. Mind, Meaning and Behavior // Philosophical Studies. 1952. Vol. 3. P. 83–94. Sellars 1953 — Sellars W. A Semantical Solution to the Mind-Body Problem // Methodos. 1953. N 5. P. 45–84. Sellars 1963 — Sellars W. Empiricism and Abstract Entities // The Philosophy of Rudolph Carnap / ed. P. A. Schlipp. Evanston, IL: Library of Living Philosophers, 1963. P. 431–468. Skinner 1945 — Skinner B. F. The Operational Analysis of Psychological Terms // Psychological Review. 1945. N 52. P. 270–277. См. также в: Readings in the Philosophy of Science / ed. H. Feigl, M. Brodbeck. New York: AppletonCentury-Crofts, 1953. Wittgenstein 1953 — Wittgenstein L. Philosophical Investigations. London: Macmillan, 1953 (рус. пер.: Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I / пер. М. С. Козловой, Ю. А. Асеева. М.: Гнозис, 1994. С. 75–320).

комментарии Роберт Брэндом

Эти заметки велись в течение нескольких лет для того, чтобы помочь моим студентам и аспирантам из Университета Питтсбурга увидеть за текстуальными «деревьями» селларсовский лес. Они предназначены только для первого ознакомления с материалом и указывают на самые общие контуры структуры эссе и содержащихся в нем идей. Поэтому многие интересные философские проблемы и их обсуждение остались за скобками. В частности, я старался избегать рассмотрения совсем уж эзотерических вопросов, как, например, то философское значение, которое некоторые придают различию между ‘красными’ и ‘зелеными’ абзацами. Все предлагаемые здесь формулировки и характеристики не являются окончательными или непререкаемыми, а нацелены только на то, чтобы содействовать первому прочтению этого чрезвычайно насыщенного и сложного текста. Идея данного документа и примечаний к заключительным параграфам берет свое начало в том сопроводительном тексте Ричарда Рорти, который распространялся с похожими целями, когда я был студентом в Принстоне в 1970-х годах. Я благодарен моему коллеге Джону Макдауэллу и нашей с ним бывшей студентке Даниэле Макбет за их советы и исправления. Стоит заметить, однако, что там, где их комментарии вызывали существенные 149

роберт брэндом. комментарии

разногласия относительно того, что именно говорит (или, должно быть, говорит) Селларс, — в частности, по поводу хитросплетений в употреблении глагола ‘выглядит’ в контексте сообщений о вторичных качествах, а также относительно его взглядов на научный реализм — я придерживался своего собственного прочтения. Все допущенные ошибки, будь то по недосмотру или по небрежности, остаются только на моей совести. Примечание: Номера параграфов «Эмпиризма и философии сознания» заключены в квадратные скобки: [36]. В тех редких случаях, когда надо сослаться на параграфы данных комментариев, я использую двойные скобки: [[36]].

часть I [1]–[7]

двусмысленность в теориях чувственного данного § 1: Селларс заявляет, что его цель — критика «концепции данности как таковой». Под критикой он понимает отнюдь не отрицание различия между теми суждениями, к которым мы приходим невыводным путем, т. е., как правило, на основании нашего восприятия, и теми, к которым мы приходим на основании умозаключений. На самом деле, одна из главных задач его эссе заключается именно в том, чтобы показать, как следует понимать невыводные сообщения, не скатываясь при этом незаметно к тем философским взглядам, которые он обозначил как Миф о Данном. Теории чувственного данного, будучи его непосредственной мишенью, фигурируют здесь только в качестве наиболее показательных примеров обращения к данности. Поэтому мы должны будем научиться распознавать такие обращения и в менее очевидных случаях. В этих первых параграфах Миф о Данном предстает как идея о том, что определенный вид неэпистемических фактов относительно познающих субъектов может предполагать 150

часть I [1]–[7]. двусмысленность в теориях чувственного данного

также и эпистемические факты относительно этих субъектов  1. Эпистемические факты относительно познающих субъектов — это прежде всего факты, относящиеся к тому, что именно мы знаем (хотя, как мы увидим, факты, относящиеся к тому, во что мы просто верим, также, согласно Селларсу, являются ‘эпистемическими’). Одно из главных нововведений Декарта заключалось в определении сознания в эпистемических терминах: состояние является ментальным, если пребывание в этом состоянии влечет знание о своем пребывании в этом состоянии (прозрачность, исключающая неведение) и если вера в свое пребывание в этом состоянии влечет само пребывание в данном состоянии (безошибочность, исключающая ошибку). Сознание — это область того, что мы знаем непосредственно, т. е. не только невыводным образом, но и в том более строгом смысле, что все происходящее в нем дано нам таким образом, что возможность неведения или ошибки при этом исключена. (Декарт полагал, что если мы что-то знаем опосредованно, т. е. с помощью репрезентаций, то должно быть что-то — определенный вид репрезентаций, — что мы знаем непосредственно, хотя это и ведет к бесконечному регрессу.) Селларс попытается показать, что этот картезианский способ рассуждения о сознании явился результатом ошибочного понимания как различия между эпистемическим и неэпистемическим, так и той роли, которую это различие может играть в некоторых видах объяснения. В своей наиболее известной версии Миф о Данном стирает различие между способностью чувствовать и способностью разуметь (sentience and sapience). Это различие между, с одной стороны, осознанностью в смысле просто бодрствования (способностью, 1 Обсуждение фундаментализма в [32] показывает, что мы по-прежнему можем придерживаться Мифа о Данном, даже если в качестве фундамента рассматриваются эпистемические факты, т. е. если способность знать эти факты считается независимой от способностей умозаключать и, соответственно, от усвоения обычных эмпирических понятий.

151

роберт брэндом. комментарии

разделяемой нами с не говорящими животными, которые не пользуются понятиями), а с другой — осознанностью, которая предполагает знание. В последнем случае осознанность либо сама является определенным видом знания, либо служит потенциальному обоснованию суждений, считающихся знанием. «Идея о том, что ощущение красного треугольника — это парадигмальный случай эмпирического знания» [7] представляет собой парадигмальный случай рассматриваемого нами смешения. Миф о Данном — это идея о том, что есть такая осознанность, которая обладает следующими двумя свойствами. Во-первых, она является определенным видом знания, или влечет его — возможно, не о других вещах, но как минимум о собственном пребывании в данном состоянии или в состоянии подобного рода. Иными словами, это такое знание, которым находящийся в этом состоянии обладает уже в силу того, что он в этом состоянии находится. Во-вторых, способность обладать этой осознанностью, т. е. находиться в этом состоянии, не предполагает усвоения каких-либо понятий — мы можем осознавать независимо и до всякого понимания или обучения тому, как пользоваться какими-либо понятиями (как правило, в ходе обуче­ ния языку) 2. Вывод критического аргумента Селларса заключается в том, что обе эти характеристики несовместимы: только то, что имеет пропозициональное содержание и, таким образом, выражает понятия, может служить в качестве обоснования (равно как и нуждаться в нем) и, следовательно, может конституировать и обосновывать знание. Дэвидсон выразил эту мысль следующим 2 Как замечает в этой связи Макдауэлл, «идея Данного — это идея о том, что пространство разумных оснований, т. е. пространство обоснований и свидетельств (warrants), выходит далеко за пределы концептуальной сферы» (McDowell J. Mind and World. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1994. P. 7). Иными словами, это идея о том, что Данное может служить обоснованием без того, чтобы для этого потребовалось задействовать концептуальные способности.

152

часть I [1]–[7]. двусмысленность в теориях чувственного данного

образом: «Ничто не может считаться разумным основанием для того, чтобы придерживаться какого-либо убеждения, кроме другого убеждения». Для лучшего понимания того, о чем говорит Селларс, это утверждение лучше переформулировать так: «Ничто не может считаться разумным основанием для того, чтобы придерживаться чего-либо принимаемого на веру (believable), кроме другого принимаемого на веру», где принимаемыми на веру являются содержания возможных убеждений, т. е. пропозициональные содержания 3. Пропозициональное содержание — т. е. то, что является эпистемическим в смысле возможного кандидата на статус знания, — Селларс рассматривает с точки зрения его роли в том, что он назвал «игрой в запрашивание и предоставление разумных оснований». «Определяя некий эпизод или состояние как знание, мы не даем эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т. е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим» [36]. Рассматривать нечто хотя бы в качестве только кандидата на статус знания — значит учитывать его потенциальную роль в выводе в качестве посылки и заключения. А поскольку главную отличительную черту эпистемических фактов Селларс видит в том, что их выражение требует применения нормативного словаря, то рассматривать нечто в качестве кандидата на статус знания означает также поставить вопрос о его нормативном статусе. Миф о Данном, в конечном счете, оказывается «того же рода, что и натуралистическая ошибка в этике» — попыткой вывести должное из сущего 4. Это обусловлено тем, что речь о знании — это неизбежно 3 Такая переформулировка позволяет тому, что имеет пропозициональное содержание, но при этом не является убеждением, также выступать в роли обоснования — например, факты могли бы играть эту роль. 4 «Идея того, что эпистемические факты можно полностью разложить (даже ‘в принципе’) на неэпистемические… является, как мне кажется, радикальной ошибкой, причем ошибкой того же рода, что и так называемая ‘натуралистиче-

153

роберт брэндом. комментарии

речь о том, за что именно (т. е. за какие концептуально выраженные пропозициональные содержания) мы берем на себя обязательства и вообще есть ли у нас право брать их на себя. § 2: Здесь Селларс проводит различие, с одной стороны, между актом, или эпизодом, ощущения и содержанием этого акта, ощущаемым, т. е. тем, что называется чувственным содержанием, — с другой. Когда у кого-то возникает галлюцинация розового слона, то она является актом ощущения, а чувственное содержание делает этот акт галлюцинацией именно розового слона, а не, допустим, зеленой норвежской крысы. В обычном восприятии надо четко отличать чувственные содержания от ощущаемых внешних объектов (которые как раз отсутствуют в случае галлюцинации). § 3: Теперь посмотрим, подходят ли ощущения чувственных содержаний на роль фундамента знания и обоснования в рамках картезианской модели. Основную идею фундамента для знания можно сформулировать следующим образом: наши мнения и убеждения конститу­ ируют знание не только потому, что они истинны, но и потому, что они обоснованы — правильные догадки не в счет. Одно утверждение, или убеждение, может обосновывать другое, с которым оно связано отношениями выводимости. Если мы обоснованно берем на себя обязательство утверждать, что p, и при этом из p может быть выведено q, то мы можем вполне обоснованно взять на себя обязательство утверждать, что q. С помощью этого механизма обоснованность может передаваться дальше. Однако не все обоснованные ская ошибка’ в этике» [5]. Эта тема возникает уже в ранних работах Селларса. См., напр.: Sellars W. A Semantical Solution to the Mind-Body Problem // Pure Pragmatics and Possible World: The Early Essays of Wilfrid Sellars / ed. J. Sicha. Reseda, CA: Ridgeview Publishing Co., 1980.

154

часть I [1]–[7]. двусмысленность в теориях чувственного данного

обязательства выводным образом наследуют свой статус от других обязательств. Должен существовать и другой механизм для получения положительного статуса обоснованности, чтобы механизм наследования затем передавал его дальше. Если p1 наследует свой статус от p2, а p2 наследует его от p3 и т. д., то либо в какой-то момент утверждение повторяется (некоторое pn тождественно pm при m < n), что делает ‘обоснование’ содержащим круг, либо повторения нет, но это приводит к бесконечному регрессу, в котором каждое pn обладает аномальным статусом не­ обоснованного ‘обоснования’, которое остается необоснованным до тех пор, пока не будет обоснованно бесконечное число других утверждений 5. Следовательно, должен существовать такой способ быть обосно­ ванным, который при этом не нуждался бы в обосновании. Поэтому мы должны разграничить два смысла ‘обоснования’: один указывает на статус (быть обоснованным), а другой — на процесс (обосно­ вание), который и может привести к получению этого статуса 6. В таком случае должен существовать какой-то другой способ 5 Этот аргумент, конечно, представлен в очень упрощенном виде. Разумеется, обоснования не обязательно должны сводиться к отдельным утверждениям. Но и в случае целого набора посылок возникает та же дилемма. Данный аргумент также игнорирует тот факт, что существует регресс и для выводов, который во многом аналогичен регрессу для посылок, и что оба вида регресса могут тесно взаимодействовать. 6 Это пример того, что Селларс называет «известной двусмысленностью ‘акта’ и ‘содержания’» [24]. (См. также [[35]].)

155

роберт брэндом. комментарии

получить положительный статус обоснованности помимо собственно обоснования этого статуса. Кроме наследования путем вывода должен быть и невыводной механизм получения этого эпистемического статуса. Итак, основываясь на такого рода рассуждении, Декарт делает вывод, что должны существовать такие утверждения, или убеждения (назовем их базовыми), которые выступают фундаментом для всех остальных убеждений в том смысле, что они и есть тот источник, из которого выводным образом следует статус обосно­ ванности всех остальных убеждений. Этот вывод неверен, однако Селларс не будет его оспаривать 7. Декарт полагал, что если эти убеждения не будут достоверными (т. е. не будут обладать изначальным положительным статусом обоснованности), то и ни одно из выведенных из них убеждений не может считаться правдоподобным (как это сформулировал К. И. Льюис в своей работе «Разум и мировой порядок»). Декарт осуществил в философии решительный эпистемический поворот, который часто путали, по крайней мере до Канта, с субъективным поворотом. Последний был лишь следствием того специфического и не единственно возможного способа, каким Декарт решал проблемы первого. Он определял сознание 7 См. [32]. Аргумент в данном случае основан на неправильном обращении квантора. Из фундаменталистского аргумента к регрессу самое большее следует, что для каждой цепочки обоснований есть такое убеждение, которое действительно обосновано (имеет положительный статус обоснованности), но само при этом не имеет обоснования (с помощью другого убеждения). Но из этого не следует, что есть такой тип убеждений, который является конечной точкой для каждой цепочки обоснований. Убеждение, нуждающееся в обосновании в одном контексте, может выступать необоснованным обоснованием в другом контексте. Сравните: каждую минуту где-то есть женщина, которая в этот момент рожает ребенка. И это действительно так. Но отсюда не следует, что есть такая женщина, которая каждую минуту рожает ребенка. Если бы это было так, мы бы решили проблему перенаселения, просто обнаружив эту женщину и заставив ее остановиться!

156

часть I [1]–[7]. двусмысленность в теориях чувственного данного

с помощью его эпистемического статуса, т. е. как то, о чем мы лучше всего знаем, поскольку оно находится в той области, относительно которой субъект обладает локальным всеведением и безошибочностью. Именно это эпистемическое определение и стало причиной отождествления событий, чьи содержания структурированы подобно предложениям (например, мысль о том, что Вена — это город в Австрии), с событиями, чьи содержания структурированы подобно изображениям (например, представляемое или кажущееся видение красного треугольника внутри зеленого круга). Если вернуться к идее о том, что ощущения чувственных содержаний выступают фундаментом нашего знания, то весь процесс можно изобразить следующим образом: Физические объекты | 1 ↓ Ощущения чувственных содержаний | 2 ↓ Невыводные убеждения | 3 ↓ Выводные убеждения В обычном случае восприятия у меня есть ощущение красного и восьмиугольного чувственного содержания именно потому, что передо мной находится красный объект с восьмиугольной поверхностью. И именно потому, что у меня есть это чувственное содержание, у меня есть также не основанное на выводе убеждение, что 157

роберт брэндом. комментарии

передо мной находится красный восьмиугольный объект. И именно потому, что у меня есть это убеждение, наряду, вероятно, с какими-то другими убеждениями, у меня обоснованно возникает полученное с помощью вывода убеждение, что передо мной находится знак «Стоп». Вся суть здесь — в смысле всех этих ‘потому’. Первое ‘потому’ (стрелка 1) можно рассматривать как каузальное понятие — то, которое, вероятно, изучает нейрофизиология восприятия. Оно относится к партикуляриям, которые обычно не описывают с помощью нормативного словаря — речь здесь идет скорее о фактическом и неэпистемическом отношении к действительности. А вот последнее ‘потому’ (стрелка 3) указывает как раз на те отношения, которые Селларс называет ‘эпистемическими’. Это уже выводное понятие, относящееся к сентенциально структурированным убеждениям (или к тому, что принимается на веру), которые являются повторяемыми абстракциями — здесь речь идет уже о разумных основаниях, а не о причинах. Такое отношение обоснования — уже не естественное, а нормативное, и последнее слово здесь не за учеными-эмпириками, а за логиками и эпистемологами. Тогда к какому типу принадлежит отношение, которое находится посередине (стрелка 2)? Относится ли оно к первым, ка­ узальным, отношениям, или к третьим, отношениям выводимости? Как следует понимать отношение между ощущением чувственных содержаний и (потенциально выступающими в качестве фундамента) невыводными убеждениями? Здесь в игру вступает различие между эпистемическим и неэпистемическим, между партикуляриями, которые описывают на языке причин, и тем, что принимают на веру и описывают на языке разумных оснований. Предположим, что ощущение чувственных содержаний мы понимаем как наличие неэпистемического отношения между одной партикулярией, т. е. чувственным содержанием, и другой партикулярией, т. е. ощущающей личностью. (Именно этой позиции, 158

часть I [1]–[7]. двусмысленность в теориях чувственного данного

в конечном счете, придерживался сам Селларс.) В таком случае непонятно, как ощущение чувственных содержаний может предполагать или обосновывать утверждение, например, о невыводном убеждении. Действительно, только то, что обладает сентенциальной структурой, может служить посылкой в выводе, чего нельзя сказать о неэпистемически определяемых партикуляриях. Следовательно, ощущения, понятые с точки зрения неэпистемических отношений между чувственными содержаниями и воспринимающим, совершенно не подходят в качестве того исходного основания, к которому восходит выводным образом наследуемая обоснованность. Если наличие у нас этих ощущений не предполагает никакого обязательства сделать какое-либо утверждение, то мы вполне можем иметь эти ощущения, не будучи при этом в чем-либо убеждены и тем более что-либо знающими (т. к. последнее требует положительного статуса обоснованности). Поэтому, по всей видимости, фундаменталист, апеллирующий к ощущениям как к фундаменту, должен понимать ощущение чувственного содержания как эпистемический факт относительно того, кто ощущает. Но в таком случае, что можно сказать об этой партикулярии? § 4 и 5: Теоретик чувственного данного может рассматривать ощущения как эпистемические невыводные убеждения, на основании которых можно делать умозаключения и наследовать статус обоснованности, — тогда ощущения смогут выполнять свою функцию фундамента. Чтобы сохранить определенную роль для ощущаемых ментальных партикулярий (т. е. для чувственных данных, или чувственных содержаний, понимаемых как некий ощущаемый объект), этот теоретик должен будет сказать примерно следующее: «Примитивным понятием является убеждение в том, что чувственное содержание x обладает свойством F. Ощущать чувственное содержание x значит считать, что оно обладает (неважно какой) характеристикой F. Чувственное содержание, будучи партикулярией, 159

роберт брэндом. комментарии

представляет собой интенциональный объект эпистемического ощущения». Главное, на что здесь следует обратить внимание, это то, что используемые в этом анализе эпистемические понятия уже предполагаются, но никак не объясняются с помощью неэпистемического понятия, которое уже якобы понятно нам. Этим понятием и является ощущение чувственного содержания, которое рассматривается как отношение между двумя партикуляриями — субъектом и чувственным содержанием. Селларс же считает, что такая редукция эпистемического к неэпистемическому невозможна даже в принципе (хотя в дальнейшем его аргументы не будут опираться на этот тезис). § 6: Здесь добавлено новое соображение: способность находиться в пассивном каузальном отношении к физическому миру, о которой говорят сторонники данности, не является тем, что необходимо усвоить с помощью опыта или тренировки. Организмы соответствующего типа наделены ею, просто находясь в состоянии бодрствования. Однако способность иметь убеждения типа ‘x есть F’ предполагает подведение неповторимостей, или партикулярий, под повторяемое, т. е. универсалии. Поэтому естественно думать, что способность классифицировать является приобретенной, поскольку только на опыте и с помощью тренировок мы учимся устанавливать границы классов. Данный ход рассуждений ведет к несогласованной триаде утверждений, которых придерживается (или на которые хотел бы иметь право) теоретик чувственного данного: A. ‘S ощущает красное чувственное содержание x’ означает, что ‘S невыводным образом верит (знает), что x — красный’. B. Способность ощущать чувственные содержания является врожденной. 160

часть I [1]–[7]. двусмысленность в теориях чувственного данного

C. Способность иметь классифицирующие убеждения типа ‘x есть F’ является приобретенной. Если отказаться от A, то ощущение чувственных содержаний становится неэпистемическим событием. Это событие в лучшем случае может быть логически необходимым условием для знания или невыводных убеждений, но не логически достаточным. Иначе говоря, это означало бы отказ от точки зрения, отстаиваемой в [4] и [5]. Если отказаться от B, то теоретик чувственного данного должен будет утверждать, что, будучи детьми, мы должны обучаться чувствовать боль, голод, зуд и т. д.; или что чувствовать все это не значит ощущать что-либо. Но тогда что такое ощущение? Если же отказаться от C, то надо объяснить, какие универсальные понятия являются врожденными (т. е. не приобретаемыми, а изначально заложенными или встроенными в нас), а какие нет. Для этого потребовалось бы гораздо больше, чем утверждают современные сторонники идеи врожденности вроде Хомского. Действительно, в этом случае и такие содержательные понятия, как красный или высокий, а не только грамматические формы, окажутся врожденными. Утверждение A — это Миф о Данном, одна из его разновидностей, и Селларс откажется от него. Поэтому он должен сформулировать (и он это сделает) новое объяснение того, что такое мысли и ощущения и каковы источники (как в смысле причины, так и в смысле обоснования) нашего знания. § 7: Диагноз Селларса, не будучи еще исцелением от концептуального недуга идеи данности, заключается в том, что эта идея представляет собой результат смешения двух подходов. Первый подход начинается с попытки дать научное объяснение восприятию и получению эмпирической информации, второй — с попытки дать фундаменталистское эпистемологическое объяснение в рамках картезианской модели, рассмотренной выше в [3]: 161

роберт брэндом. комментарии

(1)

(2)

Идея о том, что существуют такие внутренние эпизоды, например, ощущение красного цвета или ощущение С#, которые могут возникать у людей (или животных) без того, чтобы им предшествовал какой-либо процесс обуче­ ния или формирования понятий, и что без этих эпизодов в каком-то смысле было бы невозможно, например, видеть, что лицевая сторона физического объекта — красная и треугольной формы, или слышать, что некий физический звук — это C#. Идея о том, что существуют такие внутренние эпизоды, которые являются невыводным знанием относительно того, что определенные вещи — красные или C#, и что эти эпизоды являются необходимым условием для эмпирического знания, поскольку предоставляют свидетельства в пользу всех остальных эмпирических суждений.

Первый класс внутренних эпизодов включает в себя партикулярии, которые выделяются по их каузальной роли. Второй класс состоит из утверждений, которые структурированы подобно предложениям и выделяются по их роли в выводах и обоснованиях. Селларс предложит (начиная с [45]) объяснение такого родового понятия — внутренний эпизод, — к которому относятся оба эти вида. Первый вид он назовет ‘чувственными впечатлениями’, а второй — ‘мыслями’, и, соответственно, опишет их роль. В конечном итоге он объяснит, как они связаны между собой в человеческом знании. (До сих пор я говорил об убеждении там, где Селларс говорит о знании, чтобы подчеркнуть, что вопрос об обосновании, или свидетельствах в пользу невыводных убеждений, еще только предстоит обсудить.) Результатом объединения этих двух подходов стала «идея о том, что ощущение красного треугольника — это парадигмальный случай эмпирического знания». Эта идея и приводит к тем ‘трудностям’, на которые указал Селларс: 162

часть II [8]–[9]. другой язык?







Следует ли нам считать ощущение чем-то вроде партикулярии (структурированной подобно треугольнику) или чем-то вроде убеждения (структурированного подобно предложению)? Является ли способность обладать таким эмпирическим знанием приобретенной с помощью опыта или она ему предшествует? Предшествует ли она всему остальному нашему знанию в смысле причины или в смысле обоснования и свидетельства?

часть II [8]–[9]

другой язык? § 8: Этот и следующие два параграфа (оба в оригинале отмечены как параграф 9!) в каком-то смысле стоят особняком. Основная линия рассуждения продолжится в [10]. Данное отступление используется для того, чтобы познакомить нас с некоторыми важными идеями, которые будут обсуждаться в дальнейшем. Речь здесь идет об одной из тех форм, в которой можно представить теорию чувственного данного, дабы избежать сформулированной Селларсом дилеммы: неэпистемически-характеризуемая-партикулярия vs только-эпистемически-характеризуемая-и-сентенциально-структурированная-посылка. Можно полностью отказаться от неэпистемической стороны вопроса и встать на сторону фундаменталистского невыводного убеждения. Например, Айер считает речь об-ощущении-чувственных-данных эквивалентной и производной от речи о том, какими вещи кажутся или какими они выглядят для субъекта. Данное предположение можно разбить на три части: a) Существует класс невыводных убеждений, представляющих собой основу для обоснования всех остальных 163

роберт брэндом. комментарии

наших эмпирических суждений. [Обратите внимание, что этого заявления уже было бы достаточно для ответа на аргумент к регрессу, описанный в [[3]], хотя там и сказано, что это не необходимое условие для ответа.] b) Далее следуют три последовательно уточняющих друг друга описания одного феномена. Первое, банальное: я могу ошибаться относительно того, что передо мной находится красный треугольник. Но невозможно ошибаться относительно того, что мне кажется, что он передо мной находится. Следующее — овеществляющий переход: применение картезианского принципа, который заключается в том, что видимость необходимо отличать от реальности, поскольку субъект может ошибаться относительно последней, но тем не менее, пусть и рискуя регрессом в бесконечность, он не может также ошибаться относительно первой. И наконец, утверждение о фундаменте: упомянутый в (a) класс состоит из убеждений, выражаемых с помощью предложений, которые используются для сообщений о восприятии и предваряются специальными операторами «мне кажется, что…», «это выглядит так, будто…» или «такое впечатление, что…». c) Предложения типа «S имеет (или осознает) чувственное данное, которое есть F» (скажем, красное и треугольной формы) по определению эквивалентны предложениям типа «S кажется, что он ощущает что-то F». При таком подходе не предполагается никаких партикулярий, которые были бы чувственными данными, а референциальные единичные термины, создающие такое впечатление, следует понимать контекстуально, подобно ‘вот’ в ‘вот и дождь’. § 9: Здесь Селларс высказывает свое замечание относительно данного подхода, а затем формулирует для него дилемму. Замечание 164

часть II [8]–[9]. другой язык?

касается общих видимостей. Нечто вполне может выглядеть многоугольным, но без того, чтобы выглядеть имеющим какое-то определенное количество сторон. Однако ничто не может быть многоугольным, не имея при этом вполне определенного количества сторон. (Это различие будет рассмотрено в [17].) Поэтому выводы, которые можно сделать в речи о чувственном данном на основании заявленной в (c) эквивалентности, будут отличаться от тех, на которых настаивает теоретик чувственного данного, говоря о чувственных данных как о партикуляриях (для которых и предназначен приведенный выше ‘вывод к дальнейшему определению’). Следовательно, идея кода ошибочна. § 9 bis: Дилемма представляет собой более серьезное возражение. Если речь о чувственном данном — это лишь код, то (даже не будучи ошибкой) он будет просто лишним. Но тогда какая от него польза? Он ничего не объясняет относительно кажимости или видимости, поскольку для этого он должен быть теорией видимостей, которая объясняла бы их через отношение к определенным видам партикулярий, а именно к чувственным данным. (В [21] и [22] Селларс приступает к изложению того, как он понимает теоретическое объяснение. Во второй половине эссе мы узна́ ем об этом подробнее, начиная с [39]–[44].) Однако это снова привело бы нас к тому подходу (1) (описанному в [7] и [[7]]), которого теория кода как раз и пытается избежать. Отсюда вывод: данный подход не совсем ошибочен. Подход, предлагаемый Селларсом, будет содержать теорию видимостей, а также объединит и согласует должным образом понятые (1) и (2). Поэтому хотя (c) и не позволяет избежать проблемы, однако позволяет присмотреться к допущениям (a) и (b), с которыми он был объединен. Селларс приходит к выводу, что данный подход уже на стадии (b) предполагает возможность выводить из утверждений о том, какими вещи только кажутся, утверждения о том, каковы они на самом деле. Однако если, как 165

роберт брэндом. комментарии

утверждается в (a) и (b), все эмпирические свидетельства в конечном счете проистекают из того, какими вещи кажутся, то очевидно, что этот вывод невозможно эмпирически обосновать с помощью индуктивной корреляции видимостей и реальности. Альтернатива, судя по всему, заключается в поиске такой дефинициальной редукции, с помощью которой «повседневная речь о физических объектах и о тех, кто их воспринимает, может быть построена (хотя бы в принципе) из предложений типа ‘Видимо, там находится объект с красной поверхностью треугольной формы’». Поскольку согласие с (a) и (b) более распространено, чем с (c), то важно понять, в чем заключается ошибочность того взгляда, который они выражают, т. е. почему предполагаемая ими редукция невозможна. С этой ­целью Селларс и обращается к логике высказываний, содержащих ‘выглядит’ и ‘кажется’.

часть III [10]–[20]

логика глагола ‘выглядит’

§ 10: Для того, чтобы избежать трилеммы в [6], необходимо «исследовать обе эти идеи: (1) и (2) в [7] и [[7]], чтобы понять, как правильно объединить в них то, что выстоит после критического разбора». Прежде всего обратите внимание на такой внутренний эпизод, к которому у каждого субъекта есть привилегированный доступ и который является общим для ощущений и мыслей. a) Логические позитивисты отрицали возможность таких эпизодов, поскольку их существование интерсубъективно не верифицируемо и не фальсифицируемо. Именно эти эпизоды представляют собой источник традиционных проблем относительно других сознаний и инвертированного спектра. Чтобы избежать таких неверифицируемых гипотез, мы можем отказаться от идеи (1). 166

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

b) Витгенштейн и некоторые его последователи критиковали (2), т. е. идею о том, что внутренние эпизоды могут служить посылками для основанного на выводах знания, поскольку, будучи внутренними, они ускользают из сетей публичного дискурса и процесса обучения языку (пример с жуком в коробке и аргумент личного языка). Селларс не согласен с обеими позициями. К первой, уже под названием ‘бихевиоризм’, мы еще вернемся ([54]–[55]). Чтобы избежать проблемы других сознаний и возможности инвертированного спектра, мы должны отказаться от Мифа о Данном, а не от понятия внутренних эпизодов. Относительно (b) Селларс будет утверждать (в [45]–[47]), что это одновременно и слишком сильный, и слишком слабый тезис. Он слишком сильный, потому что внутренним эпизодам не обязательно ускользать из сетей публичного дискурса. Задача всей второй половины ЭФС [«Эмпиризма и философии сознания»] в том и состоит, чтобы показать, как следует понимать внутренние эпизоды — а именно как теоретические сущности, ставшие наблюдаемыми. Он слишком слабый, потому что такого отрицания внутренних эпизодов недостаточно (как мы увидим в следующих параграфах) для того, чтобы повергнуть главного противника Селларса — Миф о Данном. § 11: Проблема заключается в том, что невыводные убеждения типа «X выглядит F для S» могут считаться данными (в плохом смысле) даже если, помня об инвертированном спектре и примере с жуком в коробке, мы откажемся говорить о внутренне присущих свойствах этих видимостей. Иными словами, мы все еще можем стать жертвой Мифа, даже если не будем считать (а мы и не должны, см. [21]), что если нечто выглядит F для S, то это нечто и есть F («вывод к чувственному данному»). Чтобы дезавуировать эту более коварную разновидность Мифа, Селларс рассматривает понятие 167

роберт брэндом. комментарии

речи с ‘выглядит’ независимо от каких-либо отношений, которые она могла бы иметь к внутренним эпизодам как партикуляриям. § 12: Вопрос заключается в следующем: предшествует ли концептуально (а также в плане объяснения) понятие выглядит-красным понятию быть-красным? Или иначе: можно ли второе определить с помощью первого так, чтобы это означало, что мы сначала можем научиться использовать определяющее понятие (выглядит-F), и только потом — благодаря определению — определяемое (быть-F)? Декарт и его последователи заявляли, что речь, содержащая выглядит-F, на основании которой можно сформировать класс утверждений, относительно которых субъекты никогда не ошибаются, — это фундамент нашего знания и что поэтому она должна предшествовать речи, содержащей быть-F. С помощью последней можно выражать только потенциально ошибочные и полученные с помощью вывода убеждения. Такая точка зрения — суть декартовского фундаментализма. Декарта поразил тот факт, что различие между видимостью и реальностью, судя по всему, нельзя применить к самим видимостям. Я могу ошибаться относительно того, что нечто — красное (или что башня в отдалении — квадратная), но я не могу в этот момент ошибаться, что нечто выглядит для меня красным 8. Если мне всегда можно возразить «Возможно, предмет на самом деле не красный; возможно, он только кажется красным», то при этом уже не остается места для сомнения «Возможно, предмет даже не кажется 8 Я мог бы ошибаться относительно того, выглядит ли нечто для меня именно красным, т. е. является ли свойство, выражаемое словом ‘красный’, тем, которое, как мне видится, у этого нечто есть. Однако это уже будет другой вопрос. Я не могу ошибаться в том, что оно выглядит для меня таковым, где последнее надо понимать не в смысле сравнения с чем-либо. Нечто выглядит-красным, т. е. обладает особым феноменальным качеством, которое мы, вероятно, можем только условно выделить с помощью слова для свойства реального мира.

168

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

красным; возможно, нам только кажется, что он кажется красным». Если кому-то кажется, что нечто кажется красным, то это и значит, что оно действительно кажется ему красным. Такие операторы, как кажется, выглядит или представляется, просто перестают работать, если мы пытаемся использовать их итеративно. Контраст между видимостью и реальностью уже выражен в различии между выглядит-F и самим F для обычных (указывающих на реальность) предикатов ‘F’. Однако не существует аналогичного контраста, который был бы выражен в различии между выглядит-так-что-выглядит-F и выглядит-F. Декарт определял видимости как то, что действительно таково, каким оно нам представляется. На основании этого он заключил, что мы знаем о них не опосредованно, т. е. не с помощью репрезентаций, которые допускают возможность ис-кажения (различие между тем, каковы они на самом деле, и тем, какими они нам только представляются, или репрезентированы в качестве таковых). Скорее мы познаём их непосредственно — просто потому, что обладаем ими. Поэтому видимости — рассматриваемые как сфера сущностей, о которых сообщают с помощью полученных невыводным образом утверждений относительно того, какими вещи выглядят (в случае визуального восприятия), или, в более общем смысле, какими они кажутся, или представляются, — обнаруживают следу­ ющую идеальную характеристику, необходимую для эпистемологически надежного фундамента знания: мы не можем в них ошибаться. Само наличие у нас видимости (или, в одной из рассматриваемых Селларсом вариаций, «быть представленным F-ным») уже считается знанием о чем-то: не о том, конечно, что нечто и есть F, а как минимум о том, что оно кажется-, выглядит- или представляется-F. Соответственно, у нас есть возможность реконструировать наше знание, отталкиваясь именно от такого рода знания, — знания о том, какими вещи кажутся, выглядят или представляются, — выстраивая определенным образом наше знание (если таковое возможно) о том, каковы вещи на самом деле (по ту сторону сферы видимости). 169

роберт брэндом. комментарии

Этот проект требует, чтобы понятия типа выглядит-F были принципиально понятны до всякого усвоения соответствующих понятий F (или быть-F). Селларс — лингвистический прагматист в отношении концептуального порядка, т. е. для него усвоение понятия — это лишь умение употреблять слово 9. Поэтому он систематически применяет метод перевода вопросов о концептуальном приоритете в вопросы об относительной автономии различных языковых игр. Он покажет, что Декарт в данном случае перевернул все с ног на голову. Высказывания, содержащие ‘выглядит’, — это не автономный уровень языка, т. е. не такая языковая игра, в которой можно принимать участие, не принимая участия в других языковых играх. Мы сначала должны научиться использовать понятие ‘быть-F’, чтобы затем овладеть понятием ‘выглядит-F’, которое лишь паразитирует на первом. В таком сугубо практическом смысле понятие быть-F концептуально (Селларс часто говорит ‘логически’) предшествует понятию выглядит-F. § 13: Здесь рассматривается определение, используемое при объяснении (и, следовательно, в обосновании) в картезианском духе: x есть красный = df.x выглядел бы красным в обычных условиях. Далее Селларс покажет, как, признавая, что в качестве определения это утверждение истинно, можно при этом не соглашаться с концептуальным приоритетом высказываний, содержащих ‘выглядит’, 9 Чтобы усвоить с помощью слова понятие, это слово должно фигурировать в выводах, т. е. оно должно использоваться при формулировке посылок и заключений в выводах, оцениваемых как правильные или неправильные. Поэтому, например, усвоение диспозиций реагировать определенным образом (differential responsive dispositions) при употреблении слова ‘ой’ усвоением понятия не считается. См. ниже, [[16]].

170

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

и тем самым отказать в поддержке понятию данности и той разновидности фундаментализма, которое оно предполагает. § 14: Предложения могут иметь как (не основанную на выводе) функцию сообщения, так и (основанную на выводе) функцию констатации фактов 10. В случае надежных сообщений, если кто-то готов утверждать, что x есть F, и если условия, насколько нам известно, самые обычные, и при таких условиях, когда кто-то готов утверждать это, то обычно так и оказывается, что x есть F, тогда мы можем сделать вывод, что x действительно есть F. (То, что сообщающий должен быть убежден во всем этом и, следовательно, понимать все это, очень важно для дальнейшей аргументации Селларса.) Признание возможной систематической ошибки в диспозициях реагировать у тех, кто о чем-то сообщает, вводит новое измерение в отношения между практикой сообщения и практикой вывода. Здесь Селларс для наглядности использует историю с молодым Джоном в магазине галстуков. § 15: Там, где сопутствующие убеждения указывают на возможность систематической ошибки, субъект учится не сообщать, что x есть F, к чему подталкивают его ранее усвоенные диспозиции реагировать, а утверждать нечто новое: ‘x выглядит (или кажется) F’. Разумеется, здесь можно предположить, что речь идет о новом виде сообщения, а именно о сообщении об особом виде партикулярии — о чувственном данном. Поэтому вполне естественно рассматривать такое сообщение как сообщение о минимальном, 10 Терминология Селларса здесь оставляет желать лучшего. Ведь нет причин отрицать, что и невыводные сообщения выполняют задачу констатации факта, и что, будучи истинными, они действительно констатируют факт. Уместнее было бы рассматривать различие между полученными невыводным образом утверждениями и теми, которые являются заключениями в выводах, как различие в рамках констатирующей факты речи.

171

роберт брэндом. комментарии

невыводным образом удостоверяемом и фундаментально базовом факте, относительно которого не может ошибаться ни один субъект. Здесь следует обратить внимание на два момента. Во-первых, ошибочно рассматривать то, о чем сообщают, в качестве фундаментального базового факта, поскольку, как оказалось, понятия, необходимые для того чтобы сформулировать такие факты, зависят от других понятий, которые формируются не с помощью оператора ‘выглядит’ (см. [32]). Во-вторых, в принципе ошибочно считать их сообщениями, поскольку они проявляют чью-то диспозицию называть нечто F, но вполне могут и не говорить о том, что у этого человека есть эта диспозиция. Селларс колеблется относительно второго момента, но абсолютно уверен в первом. § 16 (16 bis): Альтернативный анализ Селларса опирается на различие между двумя измерениями в употреблении невыводного сообщения. Прежде всего, каждое сообщение — это манифестация некоей надежной диспозиции реагировать определенным образом, т. е. результат обучения вести себя определенным образом в определенных ситуациях (подобно тому как голубь обучен долбить клювом красный квадрат, когда загорается красный свет). В чем тогда разница между попугаем, обученным произносить «это — красное!», только когда перед ним в обозримом пространстве находится нечто красное, и настоящим невыводным сообщением в тех же самых обстоятельствах? Диспозиции реагировать определенным образом недостаточно, чтобы обладать понятием, иначе можно было бы сказать, что и ржавеющий в сыром, а не в сухом, помещении кусок железа имеет понятия о сыром и сухом помещениях. Но что же еще помимо способности чувствовать (которая есть и у попугая) необходимо для способности разуметь, которая заключается в реагировании определенным образом с помощью применения понятия? Ответ Селларса, опирающийся на второе измерение в сообщении, состоит в том, что реакция должна быть занятием позиции в 172

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

пространстве разумных оснований, т. е. быть одним из ходов в игре в запрашивание и предоставление разумных оснований. Тот, кто действительно делает невыводное сообщение о красных вещах, усвоил, в отличие от попугая, ту роль, которую подобные сообщения выполняют в процессах вывода. Данная роль — это вопрос о том, какие выводы мы вправе делать из такого утверждения, если случайно услышим его, а также вопрос о том, что можно считать доводом в пользу этого утверждения, а что несовместимо с ним и поэтому является доводом против него. Иными словами, это вопрос о выражаемом с помощью отношений выводимости содержании того обязательства, которое сообщающий берет на себя, делая данное утверждение: за что он несет ответственность. Селларс называет это второе измерение в сообщении подтвер­ждением, которое показывает, относительно чего мы берем на себя лингвистические обязательства (выводимые последствия наших утверждений) или за что мы ответственны (какое можем привести обоснование), когда утверждаем что-то. Понятие ответственности (т. е. понятие о тех выводах, на которые мы даем другим право, или которые сами обязаны сделать, а также о тех других обязательствах, которые делают правомерным наше данное обязательство) — это нормативный элемент лингвистического поведения, чья несводимость к дескриптивным аспектам (таким как диспозиции реагировать) лежит в основе различия между эпистемическим и неэпистемическим. И именно это понятие явилось причиной замечания Селларса о натуралистической ошибке в конце [5]. Согласно Селларсу, способность правильно использовать ‘x выглядит зеленым’ опирается на те же диспозиции реагировать, которые мы усваиваем и во время обучения правильному использованию ‘x — зеленый’. Однако оба вида высказываний, сделанных в соответствии с этими диспозициями, ведут к совершенно разным выводам. В частности, история в магазине галстуков показывает, что сказав, что нечто только выглядит зеленым, мы совершаем две 173

роберт брэндом. комментарии

вещи: выражаем нашу не основанную на выводе диспозицию реагировать определенным образом, называя это зеленым (т. е. берем на себя обязательство утверждать, что оно — зеленое, со всеми вытекающими последствиями и обязательствами обосновать это утверждение), и в то же время эксплицитно отказываем этому утверждению в подтверждении. Сопутствующие убеждения относительно возможной систематической ошибки при обычных обстоятельствах наблюдения подорвали доверие сообщающего к его собственной надежности, т. е. к правильности вывода от «X готов невыводным образом сообщить о наличии чего-то зеленого (наблюдаемого при электрическом освещении)» к «Там (возможно) есть что-то зеленое». Этот анализ того, что мы делаем, когда употребляем ‘выглядит’, объясняет безошибочность наших высказываний, содержащих ‘выглядит’. Мы можем ошибаться относительно того, действительно ли нечто есть зеленое, потому что утверждение, которое мы подтверждаем, т. е. обязательство, которое на себя берем, может оказаться неверным. Например, выводные последствия этого утверждения могут быть несовместимы с другими фактами, о которых мы знаем или можем узнать независимым образом. Но сказав, что нечто выглядит зеленым, мы не подтверждаем это утверждение, а отказываем ему в подтверждении. Такое сообщение просто демонстрирует нашу диспозицию сделать что-то, чего по определенным причинам (например, при наличии подозрения, что обстоятельства наблюдения приводят к систематической ошибке) делать не хотелось бы, а именно — подтвердить это утверждение. Тот, кто делает такое сообщение, не может ошибаться, потому что он не стал брать на себя определенное обязательство. Вот почему операторы кажется, выглядит и представляется не итерируют. Их функция заключается в том, чтобы выразить отказ в подтверждении тому предложению, которое оказалось в области действия одного из этих операторов. Нет никакой разницы между 174

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

‘выглядит-так-что-выглядит-F’ и ‘выглядит-F’, подобной той что есть между ‘выглядит-F’ и ‘(быть-)F’. Действительно, первым оператором ‘выглядит’ уже отказано в подтверждении единственному содержанию, находящемуся в области его действия, относительно которого мы могли бы взять на себя обязательство (что нечто есть F). Второму ‘выглядит’ просто нечему отказывать в подтверждении. Нечего забирать назад. Поскольку в утверждении ‘X выглядит F’ мы не берем на себя обязательство в отношении пропозиционально содержания, а только выражаем подавляемую диспозицию сделать это, то нет и никаких проблем относительно того, правильное это обязательство (какое именно?) или нет. Подобным же образом Селларс объясняет и безошибочность утверждений о видимости, которая так впечатлила Декарта. Здесь он опирается на практику употребления слов, которая, согласно его методологическому лингвистическому прагматизму, и приводит к пониманию соответствующих понятий о видимости. Но поскольку мы выявили источник и природу этой безошибочности — в чемто вполне приземленным, практическим и совершенно неметафизическим способом — мы понимаем теперь, почему она совершено не годится на роль эпистемологического фундамента для всего остального (подверженного риску и ошибкам) эмпирического знания. Во-первых, безошибочность утверждений о том, какими вещи для нас только выглядят, лишь отражает пустоту этих утверждений, т. е. что они по сути вообще не являются утверждениями. Вовторых, отсюда следует, что высказывания, содержащие ‘выглядит’, не являются автономной языковой игрой, в которую можно было бы играть, не участвуя ни в каких других языковых играх, — эта игра лишь паразитирует на практике рискованных эмпирических сообщений о том, каковы вещи на самом деле. Декарт обнаружил данный феномен, т. е. безошибочность утверждений о видимости, указывающую на то, что операторы кажется, выглядит и представляется не итерируют. Однако он неправильно истолковал природу 175

роберт брэндом. комментарии

этого феномена и ошибочно предположил, что тот может выполнять фундаментальную эпистемологическую роль, для которой, на самом деле, совершенно не подходит. Этот анализ «логики высказываний, содержащих ‘выглядит’», и последующий диагноз ошибок фундаментализма, опирающегося на безошибочность нашего эпистемического доступа к видимостям, представляет собой конструктивную сторону селларсовской критики картезианства. Однако этот анализ нельзя считать не­опровержимым аргументом, поскольку он убедителен только в той мере, в какой убедительно объяснение функционирования высказываний, содержащих ‘выглядит’. Но всегда при этом возможны и альтернативные объяснения 11. На самом деле, этот анализ 11 «У меня нет возможности рассмотреть здесь все интересные и сложные вопросы относительно диалектики ‘речи о видимости’» [17]. Селларс сосредоточился на одном способе употребления ‘выглядит’ — на не предполагающем вывод употреблении от первого лица. Но, как он отмечает в этом параграфе, ‘выглядит’ может использоваться и от третьего лица, т. е. (просто) для констатации факта, как, например, когда S’ говорит: «X выглядит F для S». Впрочем, его подход распространяется и на эти случаи. В частности, с помощью этого утверждения S’ делает две вещи: приписывает некоему S диспозицию сделать невыводное сообщение, что X есть F, но сам при этом отказывается подтвердить утверждение, что X есть F. Слова, используемые в этом сообщении, ничего не говорят о том, приписывает ли S’ самому S подтверждение (или отказ в нем) утверждения о том, что X есть F (т. е. полагает ли S’, что та диспозиция, которую он приписывает S, приведет к подтверждению со стороны S или будет подавлена им и отвергнута). Можно найти более показательные и при том более сложные виды употребления, которые подтверждали бы эти различия. (Этот подход можно использовать и в таких нетривиальных случаях, как итеративное или вложенное одно в другое употребление ‘кажется’ и ‘выглядит’, получаемые за счет смещения перспективы: «S’ кажется, что X выглядит F для S» и т. д.) Джо Кемп указал на другие случаи употребления ‘выглядит’, которые представляют собой проблему для подхода Селларса. В них мы используем ‘выглядит F’ уже независимо от практики использования немодифицированного ‘(быть) F’. Например, после того как окулист закапает мне расширяющие зрачки капли, я могу сказать: «Вещи выглядят расплывчатыми». Слово ‘расплывчатые’ здесь не указывает на то, какими вещи могли бы быть, потому что оно

176

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

нацелен на то, чтобы избавиться от искушения пойти по пути картезианского фундаментализма, объяснив, но отнюдь не оправдав истинную природу этого соблазна. § 17: (Данное рассуждение завершается в [22].) Мы начинаем искать подтверждение двухаспектному объяснению высказываний, содержащих ‘выглядит’, которые выражают диспозицию реагировать определенным образом с помощью особого невыводного сообщения, но в то же время отказывают в подтверждении данному утверждению. Такое подтверждение принимает форму объяснения тех свойств речи о видимости, которые иначе оставались бы загадочными. Рассмотрим три предложения: (i) Там лежит красное яблоко. (ii) Яблоко, которое там лежит, выглядит красным. (iii) Кажется, там лежит красное яблоко.

­характеризует, прежде всего, мои образы и репрезентации. Если рассматривать такое употребление ‘выглядит’ в качестве центрального и парадигматичного, то мы снова вернемся к идее о том, что не предполагающее вывод употребление ‘выглядит’ — это действительно сообщение о сущностных свойствах самих видимостей. Селларсианцы, скорее всего, увидят в этих ‘сущностных’ употреблениях ‘выглядит’ просто более сложные и позже возникшие возможности, производные от центральных случаев и объясняемые с их помощью. Сам Селларс никогда эту проблему не обсуждал. В примечании к изданию 1963 года Селларс допускает, что можно провести различие между ‘выглядит F’ (looks F) и ‘выглядит как если бы был F’ (looks to be F), причем так, чтобы это соответствовало тому, как Чизолм проводит различие между содержащими и не содержащими высказываниями с ‘представляется’ (‘appears’ statements). [Из примечания к изданию 1963 года: «Когда Джон овладел речью о видимости, он способен не только сказать ‘Галстук выглядит зеленым’ (looks green), но и ‘Галстук выглядит, как если бы был синим’ (looks to be blue), где последнее означает ‘…выглядит (looks) так, как выглядят синие галстуки в таких обстоятельствах’». — Примеч. пер.].

177

роберт брэндом. комментарии

Произнесение этих предложений может выражать одну и ту же диспозицию: сообщать о наличии красного яблока. Однако в каждом случае в них подтверждаются (т. е. берется ответственность за вывод­ные последствия) разные части этого утверждения. (i) подтверждает как существование яблока, так и его качество быть красным. (ii) подтверждает только существование яблока. Использование ‘выглядит’ в данном случае отменяет подтверждение или обязательство в отношении качества. (iii) отменяет подтверждение как в отношении существования, так и в отношении качества. Так, если кто-то утверждает, что на самом деле там нет никакого яблока, то он утверждает нечто несовместимое с (i) и (ii), но не с (iii). Если же он отрицает, что там есть что-либо красное, то он утверждает нечто несовместимое с (i), но не с (ii) и (iii). Объяснение Селларсом практики употребления ‘выглядит’ как означающей отказ в подтверждении, когда мы подозреваем систематическую ошибку в наших диспозициях реагировать, может объяснить различия в диапазоне подтверждения, продемонстрированные в (i)–(iii). А вот как могла бы объяснить это различие теория чувственного данного? В этом параграфе Селларс указывает на еще одно преимущество его подхода по сравнению с теорией чувственного данного, а именно — на возможность сообщения лишь об общей (или, точнее, об определимой) видимости. (Напомню, что Селларс указал на данный феномен уже в [9].) Яблоко, например, может выглядеть красным, не выглядя при этом имеющим какой-то определенный оттенок (темно-красный, ярко-красный и т. д.). Плоская фигура может выглядеть многосторонней, но не имеющей какое-то конкретное число сторон (например, 119). Но если утверждения, содержащие ‘выглядит’, рассматривать как сообщения о присутствии перед мысленным взором некоей партикулярии, которая и есть F, то как тогда понимать эти случаи? Ведь партикулярии всегда полностью определённы. У лошади есть определенное количество волос, хотя, как указывает Селларс, может казаться, что их просто ‘много’. У нее есть 178

часть III [10]–[20]. логика глагола ‘выглядит’

определенный коричневый оттенок (или несколько оттенков), хотя может казаться, что она просто темного цвета. Как же тогда возможны эти общие, всего лишь определимые видимости? Селларс отвечает на этот вопрос, ссылаясь на диапазон подтверждения. Мы говорим, что плоская фигура выглядит ‘многосторонней’ вместо ‘119-сторонней’, если хотим подтвердить (т. е. ответственно обосновать) только более общее утверждение. Все дело в том, насколько мы доверяем своим диспозициям реагировать, т. е. все дело в том эпистемическом доверии, которого, как нам представляется, они заслуживают или которое они способны оправдать. Партикулярии, даже если речь идет о чувственных содержаниях, не могут быть цветными, не имея при этом какого-то определенного цвета или оттенка. Как же тогда теоретики чувственного данного — которые говорят, что если нечто выглядит F для S, то нечто в самом S есть F, — объяснят тот факт, что нечто может выглядеть имеющим цвет, но не какой-то определенный, а просто цвет, или выглядеть красным, но не какого-то определенного оттенка красного? Итак, объяснение Селларсом высказываний, содержащих ‘выглядит’, как предполагающих подтверждение может объяснить оба аспекта данного типа речи, — т. е. те ее аспекты, которые ни одна из теорий, опирающихся на данное, объяснить не в состоянии, а именно: различия в диапазоне подтверждения у качественных и экзистенциальных видимостей и возможность просто общих, или определимых, видимостей. § 18: Согласно этому подходу, мы сначала должны освоить практику сообщения о красных объектах (приобретая соответствующие диспозиции реагировать и понимание того, что именно мы подтверждаем, делая такие утверждения). И только затем мы научимся делать такие сообщения, которые выражают те же самые диспозиции, но уже более осторожные в том, что касается их подтверждения. Как следует из предыдущего параграфа, владение разными видами подтверждения может быть довольно изощренным. Мы 179

роберт брэндом. комментарии

можем, например, различать экзистенциальные и качественные видимости, а также различные степени определимости. Так, для того чтобы знать, что нечто выглядит красным, необходимо уже понимать, что значит быть красным, а также понимать и многое другое 12. Теперь мы видим, что озадачившее нас в [13] предложение истинно не потому, что оно представляет собой определение быть-красным, а потому, что оно — определение обычных условий. Обычные условия — это такие условия, в которых мы доверяем своим диспозициям реагировать и полностью их подтверждаем. Используя это определение, мы можем эмпирически установить, что это за условия. § 19 и 20: Эти параграфы возвращают нас к вопросу о приобретении различных способностей, необходимых нам, когда мы овладеваем понятиями наблюдения, — вопросу, который привел к трилемме в [6]. Теперь мы знаем, что эти способности предполагают регулярные диспозиции реагировать и способность управлять, на основе выводов, степенью подтверждения, т. е. неэпистемические и эпистемические навыки соответственно. Тот факт, что подтверждение, характеризуемое наличием концептуального содержания, должно быть представлено в виде выводов, вносит в картину Селларса определенную долю холизма: нельзя иметь какое-то одно понятие, не имея множества других понятий, связанных с первым отношениями выводимости: «Суть в том, что даже для того, чтобы иметь 12 В примечании, добавленном в 1963 году к переизданию эссе, Селларс отмечает, что сказанное им вполне согласуется с различием между рудиментарным понятием, например понятием ‘зеленый’, которым можно овладеть, не освоив еще употребление ‘выглядит зеленым’, и более богатым понятием, которое больше соответствует нашему и которое достигается только после обучения высказываниям, содержащим ‘выглядит’. Это замечание позволяет выделить такие понятия (как это делает, например, Макдауэлл), которые соответствуют вторичным качествам и усвоить которые можно, только овладев связанной с ними лексикой глагола ‘выглядит’ (как, например, в случае с ‘зеленым’, но не с ‘тяжелым’ или ‘квадратным’).

180

часть IV [21]–[23]. объяснение глагола ‘выглядит’

более рудиментарное понятие [допустим, зеленого], мы уже должны обладать целым рядом других понятий» *. Это означает, что мы должны отказаться от идеи о том, что «фундаментальные понятия, описывающие наблюдаемый факт, обладают той логической независимостью друг от друга, о которой говорит традиция эмпиризма». В этих параграфах аргументация Селларса еще недостаточно ясно и последовательно выражена. Однако в [33]–[37] она предстанет уже в более развернутом виде, поэтому в них мы ее и рассмотрим.

часть IV [21]–[23]

объяснение глагола ‘выглядит’ § 21 и 22: В третьем абзаце [21] рассматривается вопрос о диапазоне подтверждения, который обсуждался в [17]. Селларс переформулирует свой подход в терминах таких событий, как видимости и ви́ дения, тогда как ранее мы обсуждали только причинно обусловленные этими событиями сообщения. Первые два абзаца [22] и третий абзац [21] дают предварительное описание различия между двумя способами объяснения какого-либо явления: (i) Объяснение путем дедуктивного выведения этого явления из определенных эмпирических обобщений, сформулированных с использованием только терминов, указывающих на наблюдаемое (т. е. на то, о чем можно делать невыводные сообщения). Примером здесь может служить объяснение того, как изменяется давление газа, с помощью закона PV = kT и с учетом антецедентных условий. (ii) Объяснение путем постулирования ненаблюдаемых сущностей и подведения данного явления под те законы, которые и говорят об этих теоретических *

Фрагмент примечания, добавленного в 1963 году.

181

роберт брэндом. комментарии

сущностях. Примером здесь может служить объяснение того, как изменяется давление газа, с помощью кинетической теории газов и постулируемых ею молекул и их взаимодействия. Но опять же обсуждать все это пока рано, разве что в качестве предварительного обзора той аргументации, которая будет детально представлена позже (в начале [39]–[44]). Селларс, на самом деле, поднимает здесь очень важный вопрос, который остается нерешенным, даже после того как мы объяснили утверждения об экзистенциальной, качественной и неопределенной ‘видимости’, используя различия в диапазоне подтверждения (как в [17]). А именно: что же является общим для всех этих трех случаев? Ответ, как мы увидим, заключается в том, что этим общим являются «чувственные впечатления красного». Однако этот ответ мы в полной мере поймем только тогда, когда дойдем до конца эссе ([62]). § 23: В этом параграфе обсуждается вопрос о том, какие вещи в буквальном смысле могут быть красными. Селларс считает, что таковыми могут быть только физические объекты и что ошибочно полагать, будто таковыми могут быть и поверхности, разве что в непрямом смысле. Однако данное рассуждение все еще неудовлетворительно, поскольку не сформулированы критерии относительно того, что считать первичным смыслом и чему приписывать буквальный смысл. Повторю, что это только предвосхищение дальнейшего обсуждения, в частности ощущений ‘красного’ в [60]–[61]. В главах V и VI ([24]–[29]) обсуждается то, как британские эмпирики понимали впечатления. Эти разделы образуют своего рода исторический фон для аргументации Селларса. Тем не менее они не играют особой роли в ее дальнейшем разворачивании.

182

часть VI [26]–[29]. впечатления и идеи: исторический аспект

часть V [24]–[25]

впечатления и идеи: логический аспект § 24 и 25: Обсуждение интенционального характера выражения ‘ощущение чего-то…’. Селларс считает, что Декарт ошибочно уподобил ощущения мыслям, основываясь на том, что те и другие обладают свойством быть ‘о чем-то’, или быть направленными на что-то. Для того чтобы иметь ощущение красного треугольника, мне не обязательно его наличие, так же как необязательно и наличие золотой горы, чтобы у меня была мысль ‘о’ ней. Однако это лишь поверхностное сходство, поскольку в обоих случаях мы имеем дело с абсолютно разными видами направленности. Другой не менее важной причиной этого уподобления, о которой Селларс здесь не упоминает, является безошибочность, прозрачность и эпистемический приоритет, приписываемые сообщениям об ощущениях и мыслях. Здесь Селларс говорит «об известной двусмысленности ‘акта’ и ‘содержания’» применительно к понятию переживания.

часть VI [26]–[29]

впечатления и идеи: исторический аспект § 26: Проблему инвертированного спектра можно сформулировать, только обратившись к одной из версий Мифа о Данном. § 27: Главной эпистемологической проблемой таких эмпириков, как Локк, Беркли и Юм, считается следующий вопрос: каким образом, обладая способностью осознавать полностью определенные чувственные повторяемости, мы осознаем также и определимые повторяемости? Различие между определенным и определимым подобно различию между видом и родом, но за одним исключением — не существует четкого критерия для этого различия. Цвет здесь 183

роберт брэндом. комментарии

выступает наиболее показательным примером: алый цвет — это более определенный оттенок определимого красного цвета, тогда как сам красный — это бóльшая определенность определимого цвета. § 28: Все британские эмпирики «…допускали как само собой разумеющееся, что человеческий разум обладает врожденной способностью осознавать определенные виды — а именно, что мы осознаём их просто потому, что обладаем ощущениями и образами». Иными словами, они не задавались аналогичным вопросом о том, как, осознавая отдельный неповторимый образец чувственных содержаний, мы способны осознавать также и их повторяемые типы, даже максимально определенные. § 29: Данной точке зрения Селларс противопоставляет то, что он называет ‘психологическим номинализмом’ (не самое лучшее название), согласно которому всякое осознание повторяемостей (неважно, определенных или определимых) является лингвистической задачей и, следовательно, не может заранее предполагаться в нашем объяснении того, как мы усваиваем язык и как он функционирует. Селларс предлагает лингвистическую, социальную теорию такого осознания. Под осознанием он понимает не просто бодрствующее (не спящее) состояние — прежде всего это способность разуметь, а не способность чувствовать. Речь здесь идет о классифициру­ющем осознании, осознании чего-то как именно чего-то. Однако не всякий классифицирующий акт — это акт осознания. Как было сказано выше ([[16]]), все, что обладает устойчивыми диспозициями реагировать определенным образом на стимулы, можно считать классифицирующим эти стимулы в соответствии с повторяемыми реакциями на эти стимулы. Если попугая научили реагировать определенным образом на красные вещи в его окружении, то это не значит, что он обладает тем осознанием, о котором говорит Селларс. Такое осознание, будучи по своей сути концептуальным, 184

часть VII [30]–[31]. логика глагола ‘означает’

требует чего-то большего, чем просто бодрствующее состояние и классификация с помощью реакций определенным образом.

часть VII [30]–[31]

логика глагола ‘означает’ § 30: Все, кто считает долингвистическое осознание предпосылкой для овладения языком, приписывают этому осознанию выводную структуру (Селларс говорит ‘логическую’, но так в 1950-х говорили о ‘концептуальном’, которое в случае Селларса может быть передано как ‘выводное’) и придерживаются Мифа о Данном. Такое концептуальное осознание предполагает не только классификацию, но и приписывает этим классификациям определенную роль в выводах. Именно здесь делают утверждения о фактах, указывают на партикулярии и подводят их под универсалии. В том подходе, который Селларс противопоставляет Мифу, концептуальное содержание представлено в виде выводов. Однако вывод — это процесс, который может состояться только в рамках «игры в запрашивание и предоставление разумных оснований», и эта игра по сути своей уже предполагает наличие убеждений. Иными словами, это нормативное пространство, т. е. пространство обязательств и прав на утверждения, пространство подтверждения и обоснования. Именно это пространство Селларс называет ‘эпистемическим’. Миф заключается в том, что нечто может обладать внутренне присущим, естественным или необходимым значением в этом пространстве, т. е. независимо от того, как те, для кого это нечто имеет значение, усваивают и применяют понятия. Акты осознания, понимаемые традиционным образом, — т. е. как предполагающие наличие чего-то очень похожего на убеждение, дабы служить исходным для последующих выводов основанием для эмпирического знания (не важно, что они сами составляют знание), — должны были бы обладать именно этим свойством. 185

роберт брэндом. комментарии

§ 31: Таким образом, обучение значению не следует трактовать как связывание того, что мы уже осознаём, с неким вербальным символом. Но разве обычно мы не именно так понимаем высказывания типа «‘Rot’ (в немецком) означает красный»? Как еще Селларс может понимать это предложение, если не как выражение связи между нашим осознанием определимого повторяемого качества и словом ‘rot’? Ответ Селларса заключается в том, что на самом деле такие высказывания о значении говорят о том, что упомянутое выражение (‘rot’) играет ту же самую концептуальную и функциональную роль, что и используемое выражение (‘красный’). «Из вышесказанного следует, что, основываясь на истинности семантического утверждения ‘“красное” означает качество красное’, вообще ничего нельзя сказать… о том, как это слово связано с красными вещами».

часть VIII [32]–[38]

есть ли у эмпирического знания фундамент? § 32: Здесь описан уже другой ошибочный фундаменталистский подход. Селларс не согласен только с одной частью этой истории, хотя, как потом выяснится, с очень важной частью. Фундаментализм — это утверждение о том, что структура некоторых убеждений такова, что (1) (2) (3)

каждое из них мы приобретаем невыводным образом; убеждения из (1) не предполагают никаких других убеждений, ни частных, ни общих; эти приобретенные невыводным образом убеждения представляют собой истину в последней инстанции для всех фактических утверждений.

Селларс согласен с (1) и (3), но не принимает (2). Его задача сейчас заключается в том, чтобы показать, каким образом фрагмент нашего 186

часть VIII [32]–[38]. есть ли у эмпирического знания фундамент?

знания (убеждение), а на самом деле все наше знание, предполагает другое знание (убеждение), даже если оно при этом не было выведено из этого другого знания или убеждения. Такая возможность всерьез не рассматривалась в классической эпистемологии. Селларс отказывается от иерархического представления о понимании, которое считалось необходимым условием для убеждения в чем-либо. Однако он не отказывается от иерархического представления об обосновании, предварительно освободив его от фундаменталистского заблуждения относительно природы убеждения и способа его усвоения. Если невыводное убеждение понимать в том смысле, что им можно обладать, не схватывая при этом отношений выводимости между ним и другими убеждениями, то таких убеждений, считает Селларс, не существует. Понять какое-либо предложение, осознать его пропозициональное содержание (как необходимое условие для наличия у нас убеждения) — значит поместить его в пространство разумных оснований и приписать ему определенную, связанную с выводами, роль в игре в запрашивание и предоставление разумных оснований. Иными словами, это означает признать, что из него следуют одни содержания, а другие с ним несовместимы. Невыводное сообщение или убеждение можно назвать в собственном смысле ‘невыводным’ только тогда, когда у того, кто что-то сообщает, не на основе вывода возникает обязательство в отношении содержания, связанного отношениями выводимости. Иными словами, когда оно возникает у него не в качестве реакции на какое-то другое убеждение или утверждение, а в качестве реакции на нелингвистические и неэпистемические обстоятельства его окружения. Невыводные убеждения не образуют автономный дискурсивный пласт: не может быть такой языковой игры, которая состояла бы только из невыводных сообщений. (Обратите внимание, что это уже более сильное утверждение, чем сделанное ранее относительно высказываний, содержащих ‘выглядит’, поскольку оно относится 187

роберт брэндом. комментарии

к любому виду невыводных сообщений, будь то о внутреннем или о внешнем, о видимостях или об эмпирической реальности.) Для того чтобы какое-то предложение употреблялось не на основе вывода, ка­кие-то другие предложения должны употребляться как выводные. Концептуальное содержание, выражаемое предложением (т. е. то, в чем мы убеждены), всегда потенциально может служить посылкой и заключением в выводе. Если мы не можем использовать полученные невыводным образом убеждения в качестве посылок для умозаключений, ведущих к другим убеждениям, то процесс их получения вообще нельзя считать формированием убеждений (т. е. чего-то, имеющего пропозициональное содержание). Согласно такому инференциалистскому представлению о концептуальном содержании нельзя обладать каким-либо понятием, не обладая при этом множеством других связанных отношениями выводимости понятий. Это, конечно, не означает, что не может быть такого языка, который состоял бы только из выражений о наблюдаемом. Действительно, понятия о наблюдаемом — это понятия, которые имеют не связанное с выводом употребление для сообщения о чем-либо. Однако необходимо, чтобы понятия, используемые для невыводных сообщений, были доступны и для основанного на выводах употребления, т. е. в качестве заключений в выводах, посылками которых выступают применения невыводным образом других понятий. Селларс начинает с вопроса о природе авторитета (типично нормативное понятие) невыводных убеждений, т. е. их способности обосновывать другие утверждения. Прежде всего необходимо провести различие между типами предложений и случаями их употребления: тип является повторяемым и может быть представлен в самых разных обстоятельствах, тогда как случай употребления неповторим — это высказывание или запись предложения в конкретных обстоятельствах. Если применить это различие к буквам, а не к предложениям, то последовательность ‘аеааееа’ будет содержать два типа букв и семь случаев употребления букв, четыре одного типа 188

часть VIII [32]–[38]. есть ли у эмпирического знания фундамент?

и три другого. Теперь становится понятно, что проблема заключается именно в обосновании случаев употребления предложений. Хотя есть такие предложения, которые обоснованы (если вообще обоснованы) во всех случаях употребления, например ‘2 + 2 = 4’ или ‘красный — это цвет’, есть и такие, которые могут быть обоснованными (и истинными) в одних обстоятельствах и не быть обоснованными или истинными в других. Поэтому в собственном смы­ сле обоснованными могут быть только случаи употребления, а не типы. Иными словами, это могут быть только предложения вроде ‘Эта машина — красная’ или ‘Я голоден’, содержащие слова, референция которых обусловлена реальной ситуацией их упо­требления. Их еще называют «возвратными» выражениями. Многие, хотя и не все, невыводные убеждения, описанные выше в (1)–(3), являются возвратными в этом смысле. Авторитет или надежность (положительный статус обоснованности) могут быть либо внешними, предоставленными чем-то еще (в данном случае — наследованием на основе вывода), либо внутренне присущими. Внутренне присущая надежность может принадлежать типам, например, в таких аналитических суждениях, как ‘Все холостяки — это неженатые мужчины’, или случаям употребления, как, например, в ‘это — красное’ (или, учитывая то, как Селларс объяснил глагол ‘выглядит’ в ‘это выглядит красным’). § 33: Теперь Селларс обращается к точке зрения, согласно которой типы и случаи употребления, обладающие внутренне присущей надежностью, т. е. аналитические суждения 13 и сообщения 13 В статье «Две догмы эмпиризма» Куайн критикует понятие аналитических суждений (которые истинны только благодаря значению входящих в них слов) на том в целом прагматическом основании, что нельзя на практике выделить критерий, который бы соответствовал этой предполагаемой категории. Такие аналитические суждения, как «Все холостяки — это неженатые мужчины», не застрахованы от исправлений и не познаются априорно, и они ничем не отли-

189

роберт брэндом. комментарии

о наблюдении, имеют определенное сходство. Они похожи в том смысле, что если их правильно употреблять, т. е. в соответствии с правилами употребления всех входящих в них выражений, то это будет не только необходимое, но и достаточное условие их истинности и обоснованности (т. е. они будут выражать знание, а не просто мнение). Селларс готов все это принять, за исключением того, что касается правил. Он не согласен с идеей о том, что аналитические суждения истинны благодаря своему дискурсивному определению (т. е. определению одного лингвистического выражения с помощью других лингвистических выражений), тогда как сообщения о наблюдении истинны благодаря остенсивным определениям. Таким терминам, как ‘красное’, мы можем дать только остенсивные определения. В этом случае мы определяем выражение с помощью предъявления одной (или нескольких) из тех вещей, к которым применяем данный термин (указывая на красные вещи). Стандартный фундаменталистский аргумент от бесконечного регресса может быть использован здесь как обоснование того, что не все языковые выражения можно определить дискурсивно, избежав при этом порочного круга или бесконечного регресса (в обоих случаях определения мы не получим). Именно поэтому в языке должны быть остенсивные определения — эти определения, как и дискурсивные, задают правила надлежащего употребления тех чаются от утверждения о самых общих фактах вроде «Существуют черные собаки». Селларс допускает аналитичность, ассоциируя ее с практическим критерием устойчивости в контрфактических ситуациях. Такой подход связывает наши понятия с тем, что мы называем законами природы. (См. эссе Селларса: Sellars W. Concepts as Involving Laws, and Inconceivable without Them // Pure Pragmatics and Possible Worlds: The Early Essays of Wilfrid Sellars / ed. J. Sicha. Reseda, CA: Ridgeview Publishing Co., 1980; Sellars W. Counterfactuals, Dispositions, and the Causal Modalities // Minnesota Studies in the Philosophy of Science / ed. H. Feigl, M. Scriven, G. Maxwell. Vol. 2. Minnesota: University of Minnesota Press, 1958. P. 225–308.) Понятые таким образом аналитические суждения не застрахованы от исправлений и не познаются априорно.

190

часть VIII [32]–[38]. есть ли у эмпирического знания фундамент?

выражений, которые они определяют. Если следование правилам — это достаточное условие для истинности аналитических суждений, то и следование ‘правилам’ остенсивного определения должно быть достаточным условием для истинности сообщений о наблюдении. (Такое правило могло бы выглядеть как определение в [13].) Именно с этим Селларс и не согласен. Говорить о следовании правилам в употреблении ‘это’, ‘есть’ и ‘зеленое’ можно только в том случае, если вы уже разделяете идею долингвистического осознания зеленого цвета, иначе говоря — Миф. Селларс считает непоследовательным заявление о том, что остенсивные определения устанавливают правила употребления слова ‘зеленый’, поскольку нет такого языка, на котором эти правила можно было бы сформулировать. Остенсивные определения устанавливают практику употребления и, хотя эта практика регулярна, она не подчиняется правилам 14. § 34: Представление о том, что авторитет невыводных сообщений основан на невербальных и, соответственно, неконцептуальных эпизодах осознания, выражаемых с помощью вербальных действий, является одной из версий Мифа. С точки зрения Селларса, эти эпизоды подобны черепахе, поддерживающей слона. § 35: Здесь Селларс излагает свою альтернативную точку зрения. Он начинает с замечания о том, что «…употребление ‘это — зеленое’, когда перед нами находится зеленый предмет… будет Konstatierung, выражающим знание, основанным на наблюдении... [только если] оно является проявлением склонности к употреблению 14 Об этом различии и о том, что нормы могут руководить практикой (прежде всего лингвистической практикой), даже если о самом субъекте практики нельзя сказать, что он следует правилам, Селларс пишет в своей важной статье: Sellars W. Some Reflections on Language Games // Sellars W. Science, Perception, and Reality. London: Routledge & Kegan Paul, 1963.

191

роберт брэндом. комментарии

‘это — зеленое’ — при определенной ‘установке’ (контекст сопутствующих обязательств и обстоятельств) — и если мы при этом действительно смотрим на зеленый объект в обычных условиях». Иными словами, оно должно выражать надежную диспозицию реагировать определенным образом. Однако фотоэлементы и попугаи также удовлетворяют этому условию. Следовательно, в сообщении о наблюдении мы пока определили только то, что относится к нашей диспозиции реагировать. Осталось добавить условия, характеризующие его эпистемическую сторону, т. е. измерение подтверждения, принятия на себя обязательств, связанных с отношениями выводимости, и осуществления действий, обладающих особым типом авторитета. Сообщение, обладающее авторитетом знания, не только должно быть надежным, но оно еще должно считаться таковым. На самом деле, Селларс утверждает, что сообщающий должен знать, что сообщение надежное (и в этом Селларс, возможно, заходит слишком далеко): «…воспринимающий должен знать, что случаи употребления ‘это — зеленое’ являются симптомом наличия зеленых объектов в обычных для визуального восприятия условиях». ‘Обоснование’ здесь характеризуется двусмысленностью различия между ‘актом’ и ‘содержанием’ (ср. [24]): обоснование как практическая деятельность и обоснованность как нормативный статус. Селларс считает, что достичь этого статуса можно, только если авторитет и эпистемическая привилегия достаются этому утверждению в результате процесса его обоснования. Такой приоритет практики над статусом является отличительной чертой прагматизма, которого придерживался Селларс. Отличие того, кто делает невыводное сообщение, от фотоэлемента или попугая, натренированного произносить ‘стало теплее’ по мере повышения температуры, заключается не в надежности или диапазоне диспозиций реагировать, а в способности того, кто делает это сообщение, подтвердить свой авторитет и исполнить взятые на себя обязательства, 192

часть VIII [32]–[38]. есть ли у эмпирического знания фундамент?

предоставив в случае необходимости разумные основания в пользу своего утверждения. Уже знакомая нам идея заключается в том, что сообщение можно считать утверждением (выражающим убеждение), только если помимо наличия у нас правильных способностей реагировать сообщающий находится «в пространстве запрашивания и предоставления разумных оснований». А вот следующий шаг заключается в том, что для того чтобы невыводное сообщение выражало знание (или чтобы выражаемое им убеждение составляло знание), сообщающий должен быть в состоянии обосновать его, т. е. привести разумные основания в его пользу. Иными словами, сообщающий должен быть в состоянии продемонстрировать это сообщение в качестве заключения вывода, даже если изначально данное обязательство принималось не на основе вывода. Такой вывод можно было бы назвать «выводом к надежности». Мы обосновываем полученное невыводным образом сообщение о том, что нечто — красное, отметив то, что мы были готовы не на основе вывода применить к этому объекту понятие красный, и указав на то, что, как правило, мы делаем надежные сообщения о красных вещах в подобных обстоятельствах. Сказать, что вы надежны, означает просто сказать, что вывод от вашей готовности называть нечто красным к тому, что оно действительно такого цвета, является верным. Таким образом, надежность наших диспозиций реагировать определенным образом, а также реализация этих диспозиций в сообщении обосновывают данное сообщение, т. е. предоставляют ему хорошие основания. Настаивая на том, что правильно приписать знание сообщающему можно только в том случае, если он в состоянии предоставить основанное на выводах обоснование своего убеждения, Селларс выступает в поддержку эпистемологического интернализма, и этим он отличается от современных представителей релайабилистского экстернализма в эпистемологии. Последние полагают, что истинная задача традиционного требования обоснованности знания заключается в том, 193

роберт брэндом. комментарии

чтобы избегать случайно истинных убеждений. Тогда подходящим решением для определения того, какие убеждения можно считать знанием, было бы указание на то, что убеждения, претендующие на статус знания, получены с помощью надежных механизмов формирования убеждений, т. е. таких механизмов, которые, скорее всего, ведут к истине, независимо от того, знает об этом сообщающий или нет. В этом случае формирование убеждений, которые можно обосновать, — это лишь один надежный механизм среди прочих. Разумеется, с точки зрения Селларса, было бы ошибкой заключить на основании такого рассуждения, что всё в целом опирающееся на выводы обоснование можно представить как процесс надежного формирования убеждений. Действительно, формирование у нас именно убеждений и применение нами именно понятий связано с их характерным выражением, предполагающим отношения выводимости, т. е. с их ролью в игре в запрашивание и предоставление разумных оснований — в обосновании и в требовании обоснований. Впрочем, такое понимание практики построения выводов еще не означает, что Селларсу нужно отвергать релайабилистский подход. Разве недостаточно того, что приписывающий знание знает о том, что сообщающий надежен и что сам он, приписывая ему знание, подтверждает вывод от диспозиции сообщающего невыводным образом применять понятие красный к тому, что вещи (вероятно) действительно красные? Зачем еще и сам сообщающий должен быть в состоянии предоставить опирающееся на выводы обоснование своего невыводного сообщения? (Именно это я и имел в виду в своем замечании в скобках во втором абзаце.) § 36: Отсюда следует, что на самом деле «нельзя обладать знанием, основанным на наблюдении какого-либо факта, не зная при этом множества других вещей». Это не значит, что сообщения о наблюдении представляют собой в конечном счете результат выводов. Это означает только то, что, даже будучи невыводными, они должны 194

часть VIII [32]–[38]. есть ли у эмпирического знания фундамент?

поддаваться обоснованию, чтобы вообще быть обоснованными. Ошибкой было бы полагать, что это дает нам каузальное описание того, как мы получаем знание, поскольку «…определяя некий эпизод или состояние как знание, мы не даем эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т. е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим». Поэтому всё, что не имеет отношения к обоснованию, — т. е. к знанию о том, что могло бы быть обоснованием, или к правомочности предоставить такое обоснование, — представляет собой некогнитивное каузальное условие, которое, быть может, и необходимо для эмпирического знания, но тем не менее его не конституирует. Не является оно и общим условием, характерным для нормативного и эпистемического статуса знания (хотя Селларс об этом и не упоминает). Он также мог бы сказать, что определяя некий эпизод или состояние как убеждение, применение понятий или понимание пропозициональных содержаний, мы не даем эмпирического описания этого эпизода или состояния, а помещаем его в логическое пространство разумных оснований, т. е. в пространство обоснования и способности обосновывать то, что мы говорим. Действительно, только то, для выражения чего требуются отношения выводимости, имеет концептуальное содержание (и, соответственно, считается принимаемым на веру или утверждаемым). Тем не менее, как мы видели в предыдущем параграфе, Селларс настаивает на том, что мы невыводным образом знаем о том, что нечто — зеленое, только если мы при этом знаем, что мы надежны в своих сообщениях о зеленых вещах в обычных обстоятельствах. § 37: Позиция, которой придерживается Селларс, на первый взгляд ведет к бесконечному регрессу. Действительно, как мы можем узнать, что различные случаи употребления ‘это — зеленое’ являются надежными симптомами… если у нас заранее нет знания о таких 195

роберт брэндом. комментарии

фактах, как ‘это — зеленое’ и «это — случай употребления ‘это — зеленое’»? 15 Ответ Селларса заключается в том, что мы можем получать знание об этих трех видах фактов одновременно, но при этом мы можем знать факты, которые относятся к событиям, произошедшим до того, как мы получили какое-либо из этих знаний: «…это означает только то, что о Джонсе можно корректно сказать, что он в данный момент знает и, следовательно, помнит, что эти конкретные факты действительно имели место, а не то, что он знал об этом тогда, когда эти факты действительно имели место. И проблема регресса, таким образом, разрешена». Например, дети в шесть лет могут знать, что в четыре года они видели — в смысле, надежно реагировали на — пожар, хотя в четыре года они могли только подобно попугаю произносить ‘пожар’, не зная о том, что это был пожар 16. Главное отличие здесь — не в диспозиции реагировать, а в способности подтверждать. Шестилетний ребенок уже находится в пространстве запрашивания и предоставления разумных оснований; он может взять на себя обязательство утверждать что-то, и его можно рассматривать как наделенного таким авторитетом; он несет ответственность за то утверждение, которое делает. Для этого он должен быть в состоянии по крайней мере сказать, к чему он себя таким образом обязал и что дает ему на это право, т. е. он должен понимать свое утверждение. Но даже этого недостаточно, поскольку таким новым для него статусом его может наделить только общество. Никакая неэпистемическая характеристика претендента на сообщение не будет достаточной для наделения его этим статусом, если только общество, предоставляющее 15 Обратите внимание, что Селларс избежал бы этой проблемы, если бы поддержал модифицированный экстернализм, предложенный в [[35]]. 16 В комментарии к этому месту в издании 1963 года Селларс говорит, что его идея заключалась в том, что можно иметь непосредственное (т. е. невыводное) знание о факте из прошлого, который, однако, не был концептуально оформлен в тот момент, когда он имел место.

196

часть VIII [32]–[38]. есть ли у эмпирического знания фундамент?

ему этот статус, считающее его ответственным, надежным и т. д., не решит, что этого достаточно. Сравните это, например, с достижением совершеннолетия и получением возможности впервые брать на себя договорные обязательства. Этот статус зависит от признания таковым со стороны общества. Некоторые несовершеннолетние гораздо более ответственны в соблюдении взятых на себя обязательств, чем те, кому больше двадцати одного года. Однако это не делает их подпись свидетельством того, что они заключили договор. Именно так «свет постепенно осеняет все в целом» *: в какой-то момент мы настолько хорошо овладеваем навыками строить выводы в одних случаях и обходиться без них в других, что общество начинает воспринимать издаваемые нами звуки как осмысленные утверждения, как взятие на себя обязательств и предоставление разумных оснований. § 38: Отсутствие фундамента у эмпирического знания означает только то, что сообщения о наблюдении, которые в каком-то смы­ сле являются фундаментом этого знания, сами при этом основаны (не в плане выведения, а в плане понимания и иногда обоснования) на других видах знания. Сообщения о наблюдении, будь то о внутренних эпизодах или о внешних событиях, не образуют некий автономный уровень языка, т. е. такую игру, которой можно было бы обучиться, не овладев при этом употреблением выражений в операциях вывода. Иными словами, Селларс отрицает только утверждение (2) из трех фундаменталистских тезисов, рассмотренных в параграфе [32]. Но в таком фундаменте и нет необходимости: «Эмпирическое знание… рационально не потому, что у него есть фундамент, а потому, что оно является * Цитата из «О достоверности» Л. Витгенштейна. См.: Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1. / пер. М. С. Козловой, Ю. А. Асеева. М.: Гнозис, 1994. С. 341.

197

роберт брэндом. комментарии

самокорректирующим предприятием, которое может поставить под сомнение любое утверждение, хотя и не все сразу».

часть IX [39]–[44]

наука и повседневное употребление

§ 39–44: Здесь Селларс предлагает набросок своего Научного Реализма. Он включил его в эссе, потому что если мы будем рассматривать науку с противоположных, позитивистских позиций, то предлагаемое им представление о внутренних эпизодах как теоретических сущностях покажется непоследовательным. Так, в [41] он утверждает, что «наука есть мера всех вещей». Речь здесь идет о том авторитете, которым утверждения, сформулированные с помощью словаря науки, обладают по отношению к авторитету утверждений, сформулированных с помощью других словарей. [43] вкратце излагает позитивистскую точку зрения. Согласно позитивистской схеме существует такой язык наблюдения, с помощью которого мы можем формулировать данные и выражать результаты экспериментов. Все, о чем мы непосредственно знаем, — это объекты наблюдения (сообщения о наблюдении — это Konstatierungen из [33]). Согласно такому подходу теоретический язык вводится для систематизации наших наблюдений, а также с целью предсказания и контроля. Однако постулируемые теорией объекты виртуальны, т. е. являются всего лишь приемами вычислений или инструментами для выражения и систематизации наблюдений. Теории — это только инструменты, из их утверждений не следует существование постулируемых ими объектов. Селларс указывает на то, что пре­ льститься подобной картиной могут только те, кто полагает, будто сами наблюдения являются чем-то данным, а не результатом того, что мы овладели понятиями для сообщений. Если отказаться от такой точки зрения, то границу между теоретическими и наблюда­ емыми объектами и понятиями можно провести иначе. 198

часть IX [39]–[44]. наука и повседневное употребление

Согласно Селларсу различие между чисто теоретическими и наблюдаемыми объектами является методологическим, а не онтологическим. Иными словами, теоретические и наблюдаемые объекты — это не разного рода вещи. Они отличаются только тем, как мы их познаём. О теоретических объектах у нас может быть только выводное знание, тогда как о наблюдаемых объектах у нас может быть в том числе и невыводное знание; теоретические понятия мы можем применять только в заключениях выводов, тогда как понятия о наблюдаемом можно применять и вне выводов. Однако граница между вещами, к которым у нас есть только основанный на выводах когнитивный доступ, и вещами, к которым у нас есть также и не предполагающий выводов когнитивный доступ, может со временем смещаться, по мере того как, например, появляются новые инструменты. Так, Плутон, когда его существование постулировали для того, чтобы объяснить отклонения орбиты Нептуна, был чисто теоретическим объектом. Все, что о нем можно было сказать, являлось результатом умозаключений. Однако создание более мощных телескопов в итоге сделало его доступным для наблюдения и, соответственно, объектом невыводных сообщений. Плутон не претерпел онтологического изменения — изменилась только наша связь с ним. (Обратите внимание, что из реализма относительно теоретических сущностей еще не следует научный реализм, который предоставлял бы науке приоритет над остальными видами познавательной деятельности, хотя Селларс обычно рассматривает оба эти тезиса вместе.) На это, конечно, можно было бы возразить, что когда речь заходит об онтологическом статусе теоретических сущностей, то их все-таки рассматривают не в качестве обычных объектов, которые ничем не отличались бы от любых других объектов, разве что оставались бы пока недоступными для нашего наблюдения. Они считаются ненаблюдаемыми в гораздо более строгом смысле — как постоянно и принципиально недоступные для наблюдения. Однако 199

роберт брэндом. комментарии

Селларс не согласен с тем, что нечто может быть ненаблюдаемым в этом смысле. Быть наблюдаемым — значит быть тем, о чем можно сделать невыводное сообщение. Для невыводного сообщения требуется только, чтобы сообщающие могли применять указанные понятия (в измерении подтверждения на основе выводов), используя свои надежные диспозиции реагировать определенным образом на указанные объекты (в каузальном измерении), при этом они должны понимать, что они делают. Например, должным образом подготовленные физики могут сделать невыводное сообщение о наличии мю-мезона в пузырьковой камере. Если ‘наблюдение’ понимать именно таким образом, тогда ничто из реально существующего не ускользает от наблюдения. (Действительно, по мнению Селларса, о том, кто овладел надежной диспозицией реагировать определенным образом, не на основе вывода применяя нормативный словарь, можно сказать, что он непосредственно наблюдает нормативные факты. Именно в этом смысле можно утверждать, что мы можем слышать не просто издаваемые кем-то звуки, а слова и даже то, что они сообщают, — их значения.) Если мы согласимся с тем, что наблюдение не основано на каком-то примитивном доконцептуальном осознании (черепаха, поддерживающая слона), то из того, что некоторые сообщения о наблюдении более рискованны, чем другие, — и иногда, если потребуется, мы отказываемся от них в пользу более надежных, из которых можно вывести первоначальные сообщения, — нельзя будет заключить, что эти первоначальные сообщения действительно являются результатом вывода из базовых и минимальных наблюдений. Если физика попросят обосновать его сообщение о мю-мезоне, то он в подтверждение своих слов просто сошлется на отчетливый изогнутый след в пузырьковой камере. Разумеется, в данном случае наблюдают что-то другое, из чего — в соответствующих обстоятельствах — можно вывести наличие мю-мезона. Но это не значит, что первоначальное сообщение было лишь результатом 200

часть IX [39]–[44]. наука и повседневное употребление

вывода, поскольку применение надежной диспозиции реагировать определенным образом на целый ряд ковариантных событий подразумевает и мю-мезоны, и пузырьковые следы, и образы на сетчатке глаза. Именно та роль в процессах вывода, которую играют понятия, используемые физиком невыводным образом, и делает применение этой способности сообщением о мю-мезонах, а не об изогнутых следах в пузырьковой камере или изображениях на сетчатке глаза. (Из того, что нечто является мю-мезоном, следует, например, что оно гораздо меньше пальца — однако такой вывод нельзя сделать из того, что нечто является изогнутым следом в пузырьковой камере.) Если мю-мезон — это понятие, которое физик применяет невыводным образом, то, при условии что ему можно доверять и он не ошибается, именно это он и видит. Если у него возникнут сомнения, то он ограничится сообщением об изогнутом следе в пузырьковой камере, который является хорошим основанием для вывода в пользу первоначального невыводного утверждения. Иными словами, он ограничивается более безопасным сообщением — в том смысле, что он более надежный свидетель, когда сообщает об изогнутых следах в пузырьковой камере, а не о мю-мезонах, и что нам легче научиться сообщать о следах определенной формы в пузырьковой камере, поскольку эта способность доступна многим. Однако тот факт, что здесь может быть предложено некое обоснование с помощью вывода и что оно действительно может быть затребовано, никоим образом не умаляет статус первоначального сообщения в качестве невыводного (т. е. именно как наблюдения). Это подобно тому, как в некоторых обстоятельствах, когда я сообщаю о красных вещах, я должен подкрепить свое сообщение, указав на надежность моих сообщений о такого рода вещах в подобных ситуациях, — из чего, учитывая мою диспозицию называть эти вещи красными, и можно вывести то утверждение, которое изначально было подтверждено невыводным образом. 201

роберт брэндом. комментарии

часть X [45]

внутренние эпизоды: постановка проблемы

§ 45: Селларс начинает с формулировки проблемы, которой будет посвящена вся оставшаяся часть эссе: «Как следует понимать сходство между переживанием кто-то видит, что там находится красный объект, переживанием кому-то видится, что объект, находящийся там, красный (тогда как на самом деле он не красный) и переживанием кому-то видится, будто там находится красный объект (тогда как там вообще ничего нет). Частично это сходство, как мы видели, заключается в том, что каждое из этих переживаний предполагает… суждение о том, что объект, находящийся там, является красным. Но, помимо этого, присутствует здесь, конечно, и такой аспект, который многие философы пытались прояснить с помощью понятий впечатления и непосредственного переживания». Ответ Селларса на эту проблему окончательно оформится только к [62]. Далее Селларс резюмирует [32]–[38] (т. е. излагает суть его эпистемологической точки зрения): мы теперь знаем, что имеем понятие о чем-либо не потому, что обратили внимание на вещи подобного рода, а что, наоборот, способность обратить внимание возможна только потому, что мы уже имеем понятие, и что эта способность не объясняет наличие у нас этого понятия. Обратить внимание на что-либо — т. е. осознать это в смысле способности разуметь, а не просто способности чувствовать — значит отре­ агировать на это нечто применением понятия, вынося невыводное суждение о нем. Поэтому если у нас нет понятия «зеленое», то мы и не сможем обратить внимание или осознать зеленые вещи. Мы, конечно, можем отреагировать на них определенным образом, но, разумеется, иначе, нежели применяя понятие зеленое. Название этого эссе — «Эмпиризм и философия сознания». Однако Селларс нигде прямо не говорит о своем отношении к эмпиризму. Поэтому кто-то может предположить, что он его поддерживает, если при 202

часть X [45]. вну тренние эпизоды: постановка проблемы

этом неправильно понять его замечания в [6], где он рассматривает несовместимую триаду обязательств, характерную для классических теорий чувственного данного. Ведь там он отклоняет возможность отказа от третьего элемента трилеммы, заявляя, что это означало бы ни много ни мало «совершить насилие над преимущественно номиналистской направленностью традиции эмпиризма» (более подробно эту направленность эмпиризма он рассматривает в [24]–[28]). Однако толковать это замечание как поддержку самим Селларсом номиналистской направленности эмпиризма означало бы неправильно понять ту роль, которую это замечание играет в его аргументации. Часто бывает трудно определить, когда Селларс говорит от своего лица. Но это как раз тот случай, когда он этого не делает. Не Селларс, а именно теоретики чувственного данного придерживаются этой догмы эмпиризма — хотя, как мы увидим ниже, он действительно разделяет с эмпириками мнение о том, что «способность иметь классифицирующие убеждения типа ‘x есть F’ является приобретенной». Действительно, здесь мы можем убедиться в том, что одна из главных задач всего эссе — это критика эмпиризма. Традиционный эмпиризм делает упор на эпизодах невербального и неконцептуального осознания, которые служат как исходными данными для процесса абстрагирования, с помощью которого формируются и схватываются понятия, так и тем, что дает нам право на первичное (не на основе вывода) применение этих понятий (ср. [34]). Все в целом это представление существенно зависит от Мифа о Данном. Свою собственную точку зрения Селларс называет ‘рационалистской’ 17: осознанное переживание предполагает, что переживающий уже обладает понятиями, поэтому оно не может служить объяснением 17 Например, в очень важном эссе: Sellars W. Inference and Meaning // Pure Pragmatics and Possible Worlds: The Early Essays of Wilfrid Sellars / ed. J. Sicha. Reseda, CA: Ridgeview Publishing Co., 1980.

203

роберт брэндом. комментарии

их наличия у нас. Здесь Селларс встает на сторону Лейбница, критиковавшего Локка в своих «Новых опытах о человеческом разумении». Задача Селларса в остальной части эссе заключается в том, чтобы продемонстрировать, каким образом философия сознания может понимать внутренние эпизоды, отказавшись как от картезианства, так и от эмпиризма, поскольку обе эти точки зрения зависят от Мифа о Данном. Классические докантовские рационалисты, придя к пониманию того, что осознание, отличающее нас от не обладающих разумом животных, предполагает наличие у нас понятий, заключили на основании этого, что понятия должны быть врожденными — если не все, то по крайней мере наиболее базовые и общие. Селларс показал, что это не так. Ему удалось продемонстрировать, как можно объединить a) надежную диспозицию реагировать определенным образом, каузально связанную с вещами, и b) связанное с выводами употребление понятий, применяемых к этим вещам. Обе эти способности могут приобретаться независимо друг от друга, но вместе они формируют нашу способность к осознанному и концептуальному восприятию вещей. Селларс также показал, как с помощью этих двух составляющих можно получить сообщения, сделанные не на основе вывода, в которых понятия применяются к тем вещам, которые и явились причиной этих сообщений. Все это позволило ему объяснить, каким образом мы усваиваем такие понятия, как красное или зеленое, не прибегая к доконцептуальному осознанию красных и зеленых вещей (хотя для этого, конечно, требуется доконцептуальная способность отличать их друг от друга и, таким образом, умение надежно реагировать на них определенным 204

часть X [45]. вну тренние эпизоды: постановка проблемы

образом). Селларс поэтому согласен с эмпириками (не одобряя их ‘номиналистскую направленность’ — см. [24]–[29]) в том, что, как он утверждает в [6], «способность иметь классифицирующие убеждения типа ‘x есть F’ является приобретенной». В остальной части эссе он расскажет нам похожую историю о понятиях мысль и чувственное переживание, завершив ее нашей способностью непосредственно (т. е. не на основе выводов) осознавать их. На данном этапе Селларс задается следующим вопросом: если рационалистский ‘психологический номинализм’ 18 прав (а Селларс так и считает), то как тогда у нас возникла идея о внутреннем эпизоде? Декарт полагал, что правильный ответ на этот вопрос заключается в том, что мы обладаем этой идеей просто потому, что у нас есть эти внутренние эпизоды. Однако теперь этот ответ должен быть отклонен, поскольку, не будучи достаточным условием для того, чтобы мы заметили эти эпизоды (осознали их, считали, что они у нас есть), он является Мифом. Эмпирики же полагали, что мы можем получить понятие мысли и чувственного впечатления с помощью абстрагирования от тех мыслей и впечатлений, которые мы уже так или иначе осознаём. Но это тоже лишь разновидность Мифа. «Короче говоря, мы столкнемся с общей проблемой понимания того, как возможны внутренние эпизоды, — т. е. эпизоды, которые тем или иным образом совмещают приватность (в том смысле, что каждый из нас имеет привилегированный доступ к своей внутренней жизни) с интерсубъективностью (в том смысле, что каждый из нас может, в принципе, знать о внутренней жизни другого)». Иными словами, как мы вообще могли бы узнать, что сообщения типа ‘Я вижу нечто, что выглядит красным’ или ‘Я думаю, что Вена находится в Австрии’ — это надежные указатели на некие внутренние факты, при условии что мы 18 Здесь смысл «номинализма» совершенно иной, нежели тот, в котором это слово употребляется в предыдущем абзаце, отсылая к его употреблению в [6]. См. [29].

205

роберт брэндом. комментарии

не можем установить здесь эмпирическую корреляцию на основе индукции, как в случае с ‘это — красное’? Ответом на этот вопрос и является миф о Джонсе — единственно возможный ответ после того, как мы отказались, с одной стороны, от декартовского и эмпиристского понятия самоудостоверяющих невербальных эпизодов, а с другой — от критики внутренних эпизодов в духе Райла и Витгенштейна (как было обещано в [10]). Селларс использует «миф для того, чтобы убить миф» ([63]). Он расскажет нам историю о том, как некое сообщество людей, у которых всегда уже были мысли и чувственные впечатления, могло бы выработать понятия мысли и чувственного впечатления, а затем научилось применять их невыводным образом и тем самым впервые заметило и осознало существование этих мыслей и чувственных впечатлений. Вся эта история представлена в виде мифа. Селларс не утверждает, что все происходило именно так, что у нас действительно были райловские предки или что мы обязаны своими понятиями некоему доисторическому гению (не говоря уже о том, что его звали Джонс). Прагматизм Селларса заключается в том, что вопрос о концептуальном приоритете должен быть переформулирован в вопрос об относительной автономии различных уровней языка, т. е. в вопрос о том, в какие языковые игры можно играть независимо от и прежде других языковых игр. А псевдоисторический рассказ о становлении — лишь способ продемонстрировать эти отношения концептуальной зависимости и обусловленности.

часть XI [46]–[47]

мысли: классический взгляд

§ 46: В предыдущем параграфе Селларс утверждал (вопреки Райлу), что впечатления действительно существуют и требуют своего объяснения. В данном параграфе то же самое говорится о мыслях. 206

часть XII [48]–[50]. наши райловские предки

Ничего нового в плане аргументации Селларс здесь не добавляет, он просто указывает, что от этих вещей не так-то просто избавиться, поэтому мы должны признать, что при прочих равных та теория, которая сможет их сохранить, будет лучше той, которая их отрицает. § 47: Здесь Селларс напрямую обращается к Райлу, критикуя его утверждения о том, что a) ‘привилегированный доступ’ должен означать постоянный доступ — с чем Селларс не согласен, поскольку часто кто-то другой может сказать мне, о чем я должно быть думал, даже когда я сам этого не осознаю; b) интроспективно наблюдаемые мысли — это просто вербальное воображение sotto voce: слова мелькают в нашей голове и их ‘воспринимают’ так, как если бы их слышали или видели (далее этот вопрос обсуждается в [56]). Мы должны освободиться от этих предрассудков, чтобы понять ту историю, которую Селларс расскажет о мыслях и чувственных впечатлениях.

часть XII [48]–[50]

наши райловские предки § 48: Селларс вводит понятие «наших райловских предков», которые могут говорить об относительно устойчивых диспозициональных свойствах. Точка зрения Райла идеально подходит для объяснения этих свойств. Речь идет об убеждениях, желаниях, страхах, надеждах, планах, настроении, чертах характера и т. д. Относительно всего этого Райл более или менее был прав (хотя нам еще 207

роберт брэндом. комментарии

предстоит наложить холистские ограничения на его атомистический подход). Однако успех диспозиционально-поведенческого объяснения этих ментальных феноменов заставил его сделать поспешный вывод, что всё, что не соответствует этому объяснению, является метафизическим и незаконным. Селларс на примере Джонса покажет, что это не так. Опираясь на различие между диспозициями и эпизодами, он утверждает, что наличие условно-сослагательных высказываний райловского типа еще не наделяет райловских предков способностью говорить о мыслях и переживаниях. Селларс намерен показать, какие дополнительные концептуальные ресурсы им потребуются, чтобы развить представление о мыслях, а затем с его помощью и представление о чувственных впечатлениях. § 49: Проблема заключается в том, чтобы установить, что именно надо добавить райловскому языку, чтобы те, кто говорит на нем, «могли считать других людей и самих себя думающими, наблюдающими, а также имеющими чувства и ощущения, причем именно в том смысле, в котором мы обычно используем эти слова». (В последней части предложения неслучайно отсутствуют диспозиционально анализируемые элементы менталистских высказываний, т. е. такие пропозициональные установки, как, например, убеждения и желания, которые являются психологическими, но не считаются ментальными эпизодами.) Прежде всего, нам потребуются семантические высказывания (см. [30]). Эти высказывания относятся к категории эпистемического, поскольку они не являются всего лишь «удобным сокращением для утверждений о причинах и следствиях вербальных действий», хотя и могут подразумевать такие утверждения в качестве своих необязательных следствий. Семантические высказывания — это разновидность нормативного дискурса, определяющего то, как следует употреблять выражения, или как употреблять их правильно или корректно. В этом и заключается 208

часть XIII [51]–[52]. теории и модели

одна из главных идей Селларса, присутствующая почти во всех его более ранних эссе. (В [51] и [52] говорится уже о втором необходимом требовании.) § 50: «На данный момент моя задача состоит в том, чтобы понять, можно ли согласовать классическое представление о мыслях как внутренних эпизодах, которые не являются ни публичным поведением, ни вербальным воображением и о которых следует говорить как об интенциональных, с представлением о том, что по сути своей категории интенциональности — это семантические категории, характеризующие публичные вербальные действия». Это означает, что мышление надо понимать по аналогии с речью в том смысле, что понятия, которые мы используем, говоря о значении и содержании наших мыслей, следует рассматривать с учетом той роли, которую они играют в их основной, т. е. ‘родной’, языковой игре — в этой игре речь идет скорее о том, что мы говорим, а не о том, что мы думаем. (Сравните это с идеей Даммита о том, что суждение надо понимать как интериоризацию акта утверждения, а не наоборот — утверждение как экстериоризацию акта суждения 19.)

часть XIII [51]–[52]

теории и модели § 51: Здесь Селларс возвращается к рассмотрению теоретического языка (который он уже обсуждал в контексте «Научного Реализма» в главе IX). Теоретический язык — это лишь усовершенствование одного измерения обыденного эмпирического языка. Возникнуть он может с помощью модели и комментария. Селларс напоминает 19 Dummett M. Frege’s Philosophy of Logic. New York: Harper and Row, 1973. P. 362.

209

роберт брэндом. комментарии

нам об этом, поскольку «различие между теоретическим языком и языком наблюдения уже предполагается логикой понятий относительно внутренних эпизодов». § 52: Поэтому «второй стадией в развитии райловского языка станет добавление теоретического языка». Это важно, потому что для Селларса «различие между теоретическим языком и языком наблюдения уже предполагается логикой понятий относительно внутренних эпизодов».

часть XIV [53]–[55]

методологический бихевиоризм против философского

§ 53: Джонс — предшественник методологического бихевиоризма (о котором далее пойдет речь и которого придерживается Селларс). § 54: Бихевиористы не обязаны рассматривать свой подход как анализ тех понятий, которые мы уже используем. Не обязаны они и вводить свои собственные теоретические понятия с помощью явных определений. В первом случае мы имели бы дело с аналитическим, или логическим, бихевиоризмом, во втором — с разновидностью инструментализма. Оба они ошибочны. На самом деле бихевиористское требование того, чтобы все понятия вводились на основе базового словаря, описывающего наблюдаемое поведение, вполне совместимо с тем, что некоторые бихевиористские понятия вводятся в качестве теоретических относительно словаря наблюдаемого поведения. Достичь этого можно, если мы согласимся (как в [39]–[44]), что различие между теоретическими и наблюдаемыми объектами является методологическим, а не онтологическим. Иными словами, оно характеризует скорее наш доступ к этим объектам — основанный только на выводах или не только 210

часть XV [56]–[59]. логика вну тренних эпизодов: мысли

на выводах — но оно ничего не говорит о том, какого рода эти объекты. Поэтому сказать, что эти объекты — это теоретические понятия, означает, что (на данном этапе развития языковой игры) их можно использовать только в заключениях выводов. Именно поэтому они не эквивалентны каким-либо описаниям поведения (применяемым на основе наблюдения). В этом и заключается одно из главных нововведений Селларса. § 55: Такой методологический бихевиоризм совместим с физикализмом, поскольку используемые им теоретические понятия вполне могут указывать на нейрофизиологические состояния (подобно тому как ‘Плутон’, введенный в качестве названия для того, что вызывает отклонения в орбите Нептуна, мог бы, в конечном счете, указывать на астрономических размеров головку сыра). Но он также совместим и с отрицанием такого физикализма. Иными словами, бихевиоризм и физикализм — это два разных и независимых друг от друга типа обязательств.

часть XV [56]–[59]

логика внутренних эпизодов: мысли § 56: В качестве модели для мышления Джонс предлагает внутреннюю речь. В своих комментариях он [Селларс. — Примеч. пер.] поясняет, что под внутренней речью не следует понимать вербальное воображение. Вербальное воображение (о котором говорится в [47]) в данном случае не подходит, поскольку оно предполагает использование квазиперцептивной модели — как если бы мы слышали движения внутреннего языка. § 57: Данная модель переносит применимость семантических категорий с публичных высказываний на мысли, поэтому мысли также могут быть ‘о’ вещах. 211

роберт брэндом. комментарии

§ 58: (1) Теория Джонса совместима как с дуализмом, так и с материализмом. (2) Внутренние эпизоды ненаблюдаемы, подобно молекулам или причинам трещин в дамбе, но не подобно призракам. Иными словами, мы пока (на данном этапе истории) не можем делать невыводные сообщения о них, хотя ничто в принципе не исключает возможность такого наблюдения. Например, они могут оказаться тождественны физиологическим событиям. Тем не менее нам пока доступно использование сообщений о них только от третьего лица, даже когда речь идет о наших собственных эпизодах. (3) Нельзя начать мыслить, не научившись говорить, т. е. нельзя утверждать что-то ‘ментально’ (думать про себя что…), не включившись предварительно в социальную практику публичного утверждения. Речь, таким образом, предшествует мышлению в плане объяснения. Однако после того, как мы научились одновременно говорить и мыслить, мышление часто предшествует речи в качестве ее причины. (4) Поэтому представление о языке, имеющем значение, т. е. говорящем ‘о’ вещах, нельзя объяснить с помощью мыслей, име­ ющих значения (например, в духе Декарта и Локка). Задача заключается в том, чтобы объяснить значение мыслей с помощью значения речи, которое, в свою очередь, необходимо объяснять каким-то другим образом (например, с помощью социальных практик) 20. (5) Джонс не рассматривает эти эпизоды в качестве непосредственных переживаний, к которым у мыслящего есть привилегированный доступ, поскольку у Джонса пока еще нет такого понятия. Его эпизоды являются ‘внутренними’ лишь в том обычном смысле, что они находятся ‘под кожей’. 20 См. обсуждение в личной переписке с Родериком Чизолмом: Sellars W., Chisholm R. Intentionality and the Mental: A Correspondence // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. Vol. 2. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 1958. P. 507–539.

212

часть XVI [60]–[63]. логика вну тренних эпизодов: впечатления

§ 59: Но после того как Джонс обучил других людей своей теории, выяснилось, что их можно «научить давать вполне надежные самоописания на языке этой теории, но без того, чтобы [они наблюдали] за своим публичным поведением». Иными словами, у человека можно развить условный рефлекс (возможно, на основе какого-нибудь нейрофизиологического события, которое связано с его мышлением и которое когда-нибудь в итоге обнаружат) делать невыводные сообщения о том, о чем до сих пор можно было сообщить только с помощью умозаключений. «То, что начиналось как язык для чисто теоретического употребления, впоследствии приобрело функцию сообщения». Все могло, конечно, сложиться иначе. Но поскольку теория Джонса оказалась хорошей теорией (независимо от того, удастся ли нам когда-нибудь отождествить эти эпизоды с эпизодами, которые описывает нейрофизиология), то его соплеменники уже надежно реагировали на эти эпизоды определенным образом. Поэтому вполне ожидаемо, что они настолько развили свои способности реагировать определенным образом, что те стали включать в себя и сообщения. Данная история объясняет, как это произошло: признав, что «использование этих понятий с целью сообщения, при котором мы не делаем выводы из наглядного поведения, [в этом подходе] тем не менее подчеркивается, что в саму логику этих понятий встроено то, что именно публичное поведение является свидетельством в пользу существования этих эпизодов, — так же как в логику высказываний о молекулах встроено то, что наблюдаемое поведение газов является свидетельством в пользу существования молекулярных эпизодов».

часть XVI [60]–[63]

логика внутренних эпизодов: впечатления § 60: Теперь Джонс делает для чувственных впечатлений то же, что он до этого сделал для мыслей. Эта категория уже предполагает 213

роберт брэндом. комментарии

категорию мыслей. Мы начинаем с разновидности мыслей, называемых ‘восприятиями’. Согласно теории Джонса видеть, что нечто имеет место, — это внутренний эпизод, моделью для которого служит сообщение о том, что нечто имеет место. Однако эти восприятия еще не являются чувственными впечатлениями. У нас пока есть только разновидность утверждения, т. е. то, что обладает эпистемическим характером, а не партикулярия, которая обладала бы каузальным характером. Чтобы получить чувственное впечатление, нам необходимо понятие ‘состояния воспринимающего’, которое было бы общим для тех случаев, когда воспринимающий прав и когда он неправ относительно наличия чего-то красного и треугольной формы. Это будет уже ‘внутренне присущей характеристикой’ впечатлений, о которой Селларс говорит в третьем абзаце [45] и в [22]. Здесь дан набросок теории восприятия с каузальной точки зрения, о которой упоминалось в [7]. § 61: Если мысли построены по модели предложений, то впечатления строятся по модели изображений или в целом по модели копий, которые являются партикуляриями. Главная черта этой модели заключается в том, что визуальные впечатления находятся в таких отношениях сходства и различия друг с другом, которые структурно подобны отношениям сходства и различия между цветом и формой наблюдаемых объектов. Иными словами, у воспринимающего есть такие состояния, которые, не будучи ни красными, ни треугольной формы, обладают свойствами (назовем их ‘о-красном’ и ‘о-треугольном’), которые изоморфны свойствам наблюдаемых физических объектов. Это своего рода функционализм в отношении чувственных впечатлений. Появление таких копий у воспринимающего следует понимать как неэпистемическое отношение между партикуляриями (которое в дальнейшем могла бы прояснить нейропсихология или дуалистическая наука о сознании). «Поэтому моделью для впечатления красного треугольника служит красная 214

часть XVI [60]–[63]. логика вну тренних эпизодов: впечатления

копия треугольной формы, а не ви́дение красной копии треугольной формы», которое было бы уже эпистемическим фактом. В целом объяснение с помощью этих копий можно резюмировать следующим образом: именно на чувственные впечатления «(с точки зрения теории) реагирует организм, когда человеку видится, что где-то там находится красный физический объект треугольной формы». § 62: Этот параграф делает для чувственных впечатлений то же, что и [59] для мыслей. Здесь говорится о том, что люди могут развить у себя условные рефлексы для сообщения о теоретических сущностях, называемых ‘впечатлениями’. (Возможно, когда-нибудь будут обнаружены те нейрофизиологические механизмы, которые отвечают за усвоение таких диспозиций реагировать.) Поскольку на данном этапе ученики Джонса могут делать невыводные сообщения как о своих чувственных впечатлениях, так и о своих мыслях, то они непосредственно (в смысле, не на основе вывода — единственное подходящее выражение, раз уж мы отвергли Миф о Данном) осознают оба вида внутренних эпизодов. В случае чувственных ­впечатлений это будет осознание впечатления «такого рода, которое является общим для тех переживаний, в которых мы либо видим нечто красное и треугольной формы, либо нечто просто выглядит для нас красным и треугольной формы, либо нам только видится, что там есть красный объект треугольной формы» ([45]). Такие невыводные сообщения о чувственных впечатлениях, т. е. сообщения типа «В данный момент я ощущаю чувственное впечатление красного треугольника», совершенно отличаются от сообщений, использующих слово ‘выглядит’, о которых говорилось в первой части эссе. В невыводном сообщении со словом ‘выглядит’ для описания его содержания используется придаточное предложение, вводимое с помощью ‘что’, а также указываются потенциальные выводы в качестве кандидатов для их подтверждения. А в невыводном сообщении о чувственном впечатлении в качестве 215

роберт брэндом. комментарии

характеристики его содержания используется описание партикулярии, построенной по модели копий, и указывается каузальная предпосылка, которая является общей для сообщений о том, каковы вещи на самом деле или какими они только выглядят (вспомните диагноз в [7]). Объединение этих двух видов сообщения привело бы к восстановлению Мифа о Данном. Будучи, по сути, производными и паразитирующими уровнями языка, основанными на не связанном с выводами употреблении, они выражают разные аспекты перцептивного опыта. Концептуальное осознание чувственных впечатлений, которые Селларс легко и безо всякой мистики сделал доступными для нас, и есть то «нечто большее» в нашем восприятии (согласно первому предложению в [16]), чем просто подтверждение пропозиционального содержания, которое «[невыводным образом] исторгнуто у воспринимающего тем объектом, который он воспринимает». Именно о них говорится в первом абзаце [45]. Осознаваемые нами чувственные впечатления (поскольку у нас уже есть понятие чувственного впечатления и соответствующие практики непосредственного сообщения) объясняют тот факт, что «когда я говорю ‘X в данный момент выглядит для меня зеленым’, то… мое переживание, так сказать, т. е. именно как переживание, ничем не отличается от достоверного ви́ дения того, что x — зеленый» [16]. Обе эти разновидности речевого акта являются результатом применения надежных диспозиций реагировать определенным образом на наличие у нас чувственных впечатлений, — впечатлений, которые у нас были еще до того, как Джонс предоставил нам понятия, с помощью которых мы смогли их осознать. Все, что надо было добавить к этим диспозициям реагировать, так это новое понятие чувственного впечатления, а также возможность его выражения по модели копий (например, копий видимых поверхностей) в последующих выводах. Селларс выполнил свою задачу. Теперь у нас есть готовые рецепты относительно того, как распознавать и избавляться от Мифа 216

часть XVI [60]–[63]. логика вну тренних эпизодов: впечатления

о Данном во всех его многообразных проявлениях, будь то данность партикулярий, появление которых является причиной знания или веры во что-либо (например, теория чувственного данного), или данность приобретаемых невыводным образом и имеющих пропозициональное содержание убеждений (выражаемых, например, с помощью высказываний, содержащих ‘выглядит’). Обращение эпистемологического фундаменталиста к данному в картезианском смысле заканчивается, как мы видели, неудачей, поскольку не связанное с выводами применение понятий (неважно, к ‘внутреннему’ или к ‘внешнему’) предполагает, в свою очередь, применение понятий, основанное на выводе. Обращение эмпирика к доконцептуальному данному для объяснения того, как у нас появляются понятия (с помощью абстрагирования или как-то иначе), также заканчивается неудачей, поскольку «мы теперь знаем, что имеем понятие о чем-либо не потому, что обратили внимание на вещи подобного рода, а что, наоборот, способность обратить внимание на вещи подобного рода возможна только потому, что мы уже имеем понятие об этих вещах, и что эта способность не объясняет наличие у нас этого понятия» ([45]). Тем не менее Селларс показал нам, как, не связывая себя с Мифом о Данном, сделать осмысленной идею о том, что у нас есть непосредственное осознание ментальных эпизодов (т. е. применение понятий мысли и чувственного впечатления, выражение которых предполагает выводы, но которые без участия выводов вызываются мыслями и чувственными впечатлениями), а также ограниченный, но вполне реальный привилегированный доступ к этим внутренним эпизодам.

Научное издание Уилфрид Cелларс

Эмпиризм и философия сознания Введение Ричарда Рорти Комментарии Роберта Брэндома Серия «Прагматический поворот» Вып. 11 Переводчик с английского Г. С. Рогонян Научный редактор Л. Б. Макеева Редактор В. В. Дементьева Корректор М. И. Вилков Дизайн, макет К. А. Кузьминский Выпускающий редактор А. Ю. Балакина

Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге 191187, Санкт-Петербург, ул. Гагаринская, 6/1А Тел. +7 812 386 7627 Факс +7 812 386 7639 e-mail: [email protected] Интернет-магазин Издательства: www.eupress.ru Подписано в печать 09.07.2021. Формат 60 × 88 1/16. Печать офсетная. Усл. печ. л. 13,48. Тираж 700 экз. Заказ № Отпечатано в типографии АО «Областная типография «Печатный двор» 432049, г. Ульяновск, ул. Пушкарева, 27

Прагматический поворот; вып. 8 О. Бычкова, Б. Гладарев, О. Хархордин, Ж. Цинман

ФАНТАСТИЧЕСКИЕ МИРЫ РОССИЙСКОГО ХАЙ-ТЕКА ред. О. Бычкова 2019 ISBN 978-5-94380-264-5

Изобретательность российских механиков и инженеров, мастеров-­ самоучек и ученых известна давно. Выдуманный Левша с его подкованной блохой, реальные Иван Кулибин с водоходом, винтовым лифтом и механическим протезом, Игорь Сикорский с моделями многомоторных самолетов, Николай Басов и Александр Прохоров с квантовым генератором… Многие из этих проектов так и не превратились в продукт массового использования в России, но продавались в других странах. Электричество, транзисторы, диоды, радиопередатчик, лазер — ни один из этих предметов не известен миру как российский продукт. Как сказал один из героев нашей книги: «Сделано в России — это плохой бренд». Почему у нас так много изобретателей, но мало массово производимых высокотехнологичных продуктов? Настоящая книга предлагает ответ на данный вопрос c двух точек зрения: теории практик и исследований науки и технологий (STS). В ней рассматриваются повседневные практики или способы взаимодействия с людьми и вещами российских технопредпринимателей, сравниваются практики российских разработчиков и их зарубежных коллег из Финляндии, Тайваня и Южной Кореи. Книга, основанная на интервью с технопредпринимателями из четырех стран, предоставит читателю материал для формирования собственного мнения о будущем развитии высокотехнологической экономики в России.

Прагматический поворот; вып. 9 Люк Болтански

ТАЙНЫ И ЗАГОВОРЫ. ПО СЛЕДАМ РАССЛЕДОВАНИЙ пер. с фр. А. Захаревич; науч. ред. О. Хархордин 2019 ISBN 978-5-94380-274-4

Развитие на рубеже XIX и XX вв. жанров детективного и шпионского романов, введение в психиатрию новой единицы — паранойи, изме­нение ориентации политической науки, перемещающей паранойю из психического в социальный план, сделали предметом исследования с одной стороны заговор, а с другой — склонность объяснять истори­ческие события с помощью «теории заговора». Тема заговора всегда связана с подозрениями. Кому на самом деле принадлежит власть: правящим органам государства или другим, тене­вым институтам — банкирам, анархистам, тайным обществам? Это усложняет наши представления о политической жизни и создает пред­ставление о многогранной реальности, где внешней, видимой, но иллюзорной реальности противопоставляется другая — глубинная, тене­вая, но куда более реальная. Конфликт этих двух реальностей и лег в основу книги. Исследуя твор­чество авторов детективных и шпионских романов — от Артура Конан Дойла и Жоржа Сименона до Джона Ле Карре и Грэма Грина, — Люк Болтански показывает, что эти художественные произведения играют куда большую роль в репрезентации реальности, чем мы могли представить.

Прагматический поворот; вып. 10 Бруно Латур

НОВОГО ВРЕМЕНИ НЕ БЫЛО. ЭССЕ ПО СИММЕТРИЧНОЙ АНТРОПОЛОГИИ пер. с фр. Д. Калугина; науч. ред. О. Хархордин 2021 Изд. 2-е, испр. и доп. ISBN 978-5-94380-284-3

Книга одного из наиболее известных современных французских социологов Бруно Латура представляет собой манифест нового и быстро развивающегося направления науки, которое наконец объединяет физиков и лириков. Опираясь на последние достижения в социологии науки и техники, автор развивает новую теорию знания, где социальные науки не находятся в привилегированном положении по отношению к естественным (или наоборот), а люди и вещи вместе участвуют в создании мира, где мы живем.

Прагматический поворот; вып. 12 М. Биаджоли, В. Лепинэ, ред.

ИЗ РОССИИ С КОДОМ: МИГРАЦИИ ПРОГРАММИСТОВ В ПОСТСОВЕТСКУЮ ЭПОХУ пер. с англ. Е. Напреенко, под ред. Д. Жихаревича 2021 ISBN 978-5-94380-317-8

В книге отслеживаются пересекающиеся траектории глобальной миграции кода и его программистов, чья мобильность и независимость от контекста парадоксальным образом оказываются связанными с их советской и постсоветской генеалогией. Тематически разнородные главы опираются на традицию качественной методологии и теоретические подходы, разработанные в исследованиях науки и технологий (STS). На основании более чем 300 интервью, проведенных в 2013–2015 гг., авторы исследуют практики, образовательные и карьерные траектории, профессиональные сети, миграционные и жизненные маршруты постсоветских IT-специалистов. Также анализируются: образование форм социальности, опосредованных компьютерным кодом и навыками программирования; использование российским государством масштабных программ финансовой поддержки IT-инноваций с целью контроля за политически нестабильными регионами; «утечка мозгов» и проблемы интеграции программистов с постсоветского пространства; трудности формирования новой предпринимательской культуры пост­ советской России.