Символическая история европейского средневековья 9785903445219, 9785903445417, 9785903445585

Table of contents :
Титульный лист
Средневековый символ
Воображаемое как часть реальности
Конструирование истории
Этимология
Аналогия
Отклонение, часть и целое
Модусы смыслопорождения
ЖИВОТНОЕ
Судебные процессы над животными
Образцовое правосудие?
Отношение к животным в христианском Средневековье
Фалезская свинья
Историография, не оправдавшая ожиданий
Типология процессов
Почему так часто судят свиней?
Душа животного
Справедливое правосудие
Коронование льва
Как в средневековом бестиарии появился царь зверей
Лев вездесущий
Геральдическая фауна
Тройное наследство
Рождение леопарда
Ноев ковчег
Свержение медведя
Охота на кабана
Как королевская дичь стала нечистым животным: история переоценки
Римская охота
Книги о псовой охоте
От кинегетических сочиненийк архивным документам
Кабан, дьявольский зверь
Олень, животное Христа
Охота и церковь
РАСТЕНИЕ
Свойства дерева
К символической истории материалов
Живой материал
Материя par excellence
Лесоруб и угольщик
Топор и пила
Благотворные деревья
Пагубные деревья
Цветок для короля
Вехи средневековой истории геральдической лилии ...
Цветок Богородицы
Королевский цветок
Космический узор
Цветок для всех
Растительная монархия
ЦВЕТ
Увидеть цвета Средневековья
Возможна ли история цвета?
Источниковедческие трудности
Методологические трудности
Эпистемологические трудности
Работа историка
Научные спекуляции
Социальные практики
Цвета повседневной жизни
Рождение черно-белого мира
Церковь и цвет: от истоков до Реформации
Свет или материя?
Средневековая церковь, храм цвета
Литургия цвета
Одежда: от символа к эмблеме
Добропорядочный цвет: черный
«Цветоборчество» Реформации
Средневековые красильщики
Социальная история нечестивого ремесла
Разобщенные и неуживчивые ремесленники
Запрет на смешивание красок
Рецептурные сборники
Трудности красильного ремесла
Желтый
Недостойное ремесло
Свидетельства лексики
Иисус в мастерской красильщика
Рыжий
Средневековая иконография Иуды
Иуда и другие
Цвет инаковости
Красный, желтый и пятнистый
Все левши — рыжие
ГЕРАЛЬДИКА
Рождение гербов
От идентичности индивидуальной к идентичности семейной
Проблема происхождения
Проблема датировки
Выражение идентичности
Распространение в обществе
Фигуры и цвета
Бризуры и говорящие гербы
Язык геральдики
От щита к нашлемнику
Мифология родства
От герба к флагу
Средневековое происхождение национальных эмблем. .
• Недоизученный объект истории
От объекта к изображению
Долгая история
Бретонский пример
Когда эмблема формирует нацию
Европейский код планетарного масштаба
Как рождаются флаги
Государство или нация?
ИГРА
Появление шахматв Западной Европе
История непростой аккультурации
Игра, пришедшая с Востока
Шахматы и церковь
Благородная кость, живой материал
Переосмысление фигур и шахматной партии. . . .
От красного к черному
Бесконечная структура
Игра воображения
Играя в короля Артура
Литературная антропонимика и рыцарская идеология. .
Литература воинских ценностей
От литературных имен к именам реальным ....
Артуровские ритуалы
Тристан, любимый герой
Идеология имени
ЭХО ТРАДИЦИИ
Бестиарий Лафонтена
Гербовник поэта XVII века
Знакомый бестиарий
Литературный гербовник
Эмблематические животные
Геральдика басни
Черное солнце меланхолии
Средневековая иконография глазами Нерваля
Прославленная рукопись
Черное солнце
Брожение поэтической мысли
Открытое произведение
El Desdichado
Средневековье «Айвенго»
Бестселлер эпохи романтизма
Невероятный успех на книжном рынке
От истории к роману и обратно
Образцовое Средневековье
Источники
Список иллюстраций
Примечания
Указатель имен

Citation preview

OCCIDENTAL LU

Ü
- •

i

Η

- кчасошанузаэ Ο g озо^эизиоадз с m « кшохэи S

КУЯЭЗЬИУОШИЭ

> '

3Ή 1 О 1 SΙ Η 3 Ν η

.ALEXANDRIA

MICHEL PASTOUREAU

UNE HISTOIRE SYMBOLIQUE DU MOYEN ÂGE OCCIDENTAL

Paris ÉDITIONS DU SEUIL 2004

МИШЕЛЬ ПАСТУРО

СИМВОЛИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ ЕВРОПЕЙСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Санкт-Петербург ALEXANDRIA 2012

ББК 63.3 (4) Π 19 Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Посольства Франции в России и Французского института /Министерства иностранных и европейских дел Франции

Pro. Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d'aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l'Ambassade de France en Russie et de l'Institut français / ministère français des Affaires étrangères et européennes

Перевод с французского Екатерины Решетниковой Оформление Павла Лосева

Переводчик выражает признательность Вадиму Михайлину, Евгению Пчёлову и Ольге Тогоевой за ценные советы и комментарии

Всякое коммерческое воспроизведение текста или оформления книги — полностью или частично, в печатном или электронном виде — возможно исключительно с письменного разрешения Издателя. Нарушения преследуют в соответствии с законодательством и международными договорами РФ.

ISBN 978-5-903445-21-9

© © © ©

Éditions du Seuil, 2004 «Александрия», 2012 Ε. Решетникова, перевод, 2012 «Александрия», оформление, 2012

Некоторые вещи — это просто вещи, а некоторые в то же время являются еще и знаками [...]. Среди этих знаков есть просто сигналы, есть пометы и атрибуты, а есть — символы. Святой Августин

Лоре и Анне

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ СИМВОЛ

Воображаемое как часть реальности Символ как способ мышления и восприятия настолько привы­ чен для средневековых авторов, что они практически не ощуща­ ют необходимости предупреждать читателей о своих семантиче­ ских и дидактических намерениях или в обязательном порядке объяснять употребляемые слова. При этом латинская лексика, определяющая понятие символа, весьма богата и необычайно точ­ на; и это характерно как для сочинений святого Августина, отца всей средневековой символики, так и для сочинений менее значи­ тельных авторов, например, энциклопедистов XIII века или со­ ставителей сборников exempla*, адресованных проповедникам. Именно с лексикой связаны первые трудности, которые вста­ ют перед историком при изучении средневекового символа. Со­ временные европейские языки — в том числе немецкий, самый продуктивный в плане словообразования, — не располагают тер­ минологическим инструментарием, способным с точностью пере­ дать все разнообразие и все тонкости средневековой латинской лексики, определяющей или актуализирующей символ. Когда латинский автор поочередно использует в одном и том же тексте слова Signum, figura, exemplum, memoria, similitudo — которые на современный французский можно перевести как symbole («сим­ вол») — то он делает это не случайно, напротив, он тщательно подбирает слово: ведь у каждого есть свой отличительный оттенок. Это устойчивые термины, обладающие широким и усложненным * Нравоучительные примеры (лат.). — Прим. перев. 7

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ

символ

семантическим полем и потому не поддающиеся точному перево­ ду; при этом они ни в коей мере не являются взаимозаменяемы­ ми. Сходным образом латинские глаголы denotare, depingere, figurare, monstrare, repraesentare, significare с общим смысловым полем «означать» не являются ни эквивалентами, ни синонимами; напротив, предпочтение того или иногс) глагола говорит о про­ думанном и сознательном выборе, наиболее точно выражающем мысль автора. Если, подчеркивая символическое значение того или иного животного или растения, автор говорит quod significat, то это не будет эквивалентно qiod représentât, a последнее не будет являться точным синонимом quod figurât. Такое языковое и лексическое разнообразие уже само по себе исторически значимо. Оно говорит о том, что символ в средневековой культуре является частью базового ментального инструментария: он имеет разнообразные формы выражения, охватывает различные смысловые уровни и проникает во все сферы интеллектуальной, общественной и религиозной жизни, включая этические представления. Вместе с тем это разнообра­ зие объясняет, почему понятие символа не поддается никаким обобщениям, никаким упрощениям, и даже анализу. Символ всегда двойственен, поливалентен, изменчив; он не ограничен в своих проявлениях. К тому же он может быть выражен не толь­ ко в словах и текстах, но также в изображениях, предметах, жестах, ритуалах, верованиях, поступках. Изучение символа тем более затруднительно, что далеко не все сферы его функциони­ рования, не вся многообразность и многосторонность модусов смыслопорождения стали предметом осмысления для самих сред­ невековых авторов, включая самых выдающихся. Кроме того, мы имеем дело с историческим объектом, при изучении которого историка, работающего то с одним, то с другим источником, на каждом шагу подстерегает опасность анахронизма. Наконец, сама попытка предпринять подобное исследование зачастую озна­ чает, что символ рискует в значительной степени утратить свое аффективное, эстетическое, поэтическое или онирическое* на­ полнение, за счет которого он главным образом и способен реа­ лизоваться и эффективно функционировать. * Онирический — от "oneiros", сон (греч.) — имеющий отношение к сно­ видениям. — Прим. ред. 8

Воображаемое как часть реальности

Конструирование

истории

Сегодня такое ущербное представление о символе встречает­ ся в первую очередь в популяризаторских сочинениях. Наверное, ни одна область изучения Средних веков не была так загублена научными работами и книгами посредственного (если не сказать хуже) качества. Когда дело доходит до «средневековой символи­ ки» (этим расплывчатым понятием особенно злоупотребляют), интересующейся публике и студентам чаще всего приходится довольствоваться какими-нибудь завлекательными или эзотери­ чески ориентированными сочинениями, авторы которых свобод­ но жонглируют временем и пространством и валят в одну кучу рыцарство, алхимию, геральдику, помазание на царство, роман­ ское искусство, строительство соборов, крестовые походы, тамп­ лиеров, катаров, черных Дев, Святой Грааль и т. д., выдавая более или менее коммерчески востребованную ахинею. К сожа­ лению, эти сочинения часто и впрямь имеют успех на книжном рынке, тем самым нанося огромный вред подобным темам и от­ бивая у читателей и исследователей, всерьез интересующихся предметом, всякую охоту к изучению символа. Ситуация покажется еще более прискорбной, если учесть, что «символическая история» несомненно вписывается в средневе­ ковые штудии и, будучи тесно связанной с социальной, полити­ ческой, экономической, религиозной историей, историей искусств и историей литературы, имеет, подобно им, свои источники, свои методы, свою проблематику. Однако создание такой дисциплины остается делом будущего1. Конечно, есть и достойные работы, посвященные непосредственно изучению символа; но они либо не опускаются ниже самых что ни есть умозрительных высот теологии или философии2, либо активно вторгаются в область эмблем и эмблематики3. Но ведь эмблема в Средневековье — не то же самое, что символ, даже если граница между ними всегда остается проницаемой. Эмблема — это знак, выражающий иден­ тичность индивида или группы индивидов: имя, герб, иконогра­ фический атрибут являются эмблемами. Символ, напротив, обо­ значает не физическую личность, а абстрактную сущность, идею, понятие, представление. Некоторые знаки, фигуры, объекты мо­ гут быть двойственны, представляя собой одновременно и эмбле­ мы, и символы. Например, рука правосудия, одна из регалий 9

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ СИМВОЛ

короля Франции, является одновременно и эмблематическим атрибутом, который идентифицирует короля Франции и выделяет его среди других суверенов (которые никогда ее не использовали), и символический предмет, выражающий некую идею французской монархии. Равным образом, если королевский герб — лазурь, усеянная золотыми лилиями, — представляет собой эмблема­ тическое изображение, позволяющее опознать короля Франции, то фигуры и цвета, составляющие этот герб, — лазурь, золото, лилии — несут значительную символическую нагрузку*. Шестнадцать представленных здесь глав явились результатом исследований в области символики, иконографии и колористики за последние тридцать лет. Некоторые, уже опубликованные, фраг­ менты были исправлены, дополнены или переписаны специально для данной книги. Некоторые остались без изменений. А некото­ рые ранее не публиковались. Все затронутые здесь темы обсуж­ дались на семинарах, которые я веду в Практической школе выс­ ших исследований и в Высшей школе социальных наук в Париже в течение последних двадцати лет. Все они являются плодом дол­ гих размышлений и результатом вторжения в такие исследова­ тельские области, в которые университетская историческая наука захаживает совсем нечасто. Объединяя в одном томе все эти ра­ боты, я не претендую на составление трактата о средневековом символе, а всего лишь намереваюсь наметить возможные ориен­ тиры зарождающейся дисциплины: символической истории. С этой целью я бы хотел привлечь внимание к ряду базовых понятий, * Слова «эмблема» и «символ» не имеют в средневековой культуре того обобщающего значения, которое мы придаем им сегодня; впрочем, их вооб­ ще использовали довольно редко. Латинское слово symbolum, происходящее от греческого sumbolon, имеет прежде всего религиозный и догматический смысл: оно обозначает не столько знак или некое построение по аналогии, сколько совокупность основных догматов христианской веры, главным обра­ зом «апостольский символ веры», или кредо. На этом значении мы здесь останавливаться не будем. Что же касается латинского слова етЫета, ко­ торое является калькой с греческого emblêma, то это тоже ученое слово; оно встречается еще реже, потому что его использовали только в архитектуре для обозначения накладного или выпуклого украшения. То, что мы сегодня под­ разумеваем под «эмблемой» или «символом», в Средние века на латыни, равно как и на народных языках, выражалось с помощью других слов, в част­ ности, с помощью слов, принадлежащих к обширному лексическому гнезду слова Signum («знак»). 10

Воображаемое как часть реальности

приступить к изучению некоторых областей, в которых символ проявляет себя особенно активно, выявить основные способы функционирования символа и его смысловые уровни и, наконец, наметить возможные пути дальнейших исследований. Этимология Наверное, легче всего определить и охарактеризовать средне­ вековый символ можно посредством лексики. Чтобы понять его устройство и назначение, нужно в первую очередь изучить лек­ сические факты. До XIV века многие авторы ищут подлинную природу вещей или живых существ в словах: проследив проис­ хождение и историю слова, можно добраться до «онтологической» сути объекта или субъекта, которые этим словом обозначаются. Однако средневековая этимология совсем не похожа на совре­ менную. Законы фонетики неизвестны, а родственность греческо­ го и латинского языков отчетливо будет осознана только в XVI ве­ ке. Происхождение и историю латинского слова отслеживают, не выходя за рамки самого латинского языка и полагая при этом, что порядок знаков подобен порядку вещей. Поэтому некоторые этимологии противоречат нашей филологической науке и нашим представлениям о языке. То, что современные лингвисты, вслед за Соссюром, называют «произвольностью знака», средневековой культуре неизвестно. Все имеет свое обоснование, пусть даже ценой сомнительных, на наш взгляд, словесных ухищрений. Исто­ рику не пристало смеяться над такими «ложными» этимологиями. Наоборот, он должен рассматривать их как полноценные свиде­ тельства культурной истории... и помнить о том, что наши соб­ ственные знания, которые кажутся сегодня научно обоснованны­ ми, возможно, через три-четыре поколения вызовут у филологов улыбку. Также нельзя упускать из виду того, что некоторые сред­ невековые авторы, начиная с Исидора Севильского, могли порой предаваться этимологическим упражнениям ради забавы. И в этих случаях мы сталкиваемся с невероятной мешаниной из умозри­ тельных построений и весьма натянутых сопоставлений. Тем не менее множество верований, представлений, символи­ ческих систем и поведенческих кодов объясняются той самой заключенной в словах подлинной сутью вещей. Это касается всех частей речи, но прежде всего существительных: имен нарица11

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ

символ

тельных и имен собственных. Приведем несколько примеров, которые будут затрагиваться и разбираться в дальнейшем. Орех считается вредоносным деревом, потому что обозначающее его латинское слово пих обычно связывается с глаголом посеге, то есть «вредить». Значит, орех — дерево пагубное: если не хочешь, чтобы тебя навестил дьявол или злые духи, не засыпай под его кроной. На яблоню распространяется та же логика: обо­ значающее ее слово malus напоминает mal, то есть «зло». Из-за своего имени яблоня в преданиях и иконографии превратилась со временем в древо запретного плода, причину первородного греха и грехопадения. В имени и именем сказано все. Изучение средневековой символики всегда должно начинаться с изучения лексики. Во многих случаях это направит историка на истинный путь и заставит его воздержаться от чересчур позитивистских интерпретаций или же от применения психоаналитического под­ хода, чаще всего совершенно неуместного. Так, некоторые фран­ цузские рыцарские романы XII—XIII веков сбили с толку многих ученых: в них говорилось о вручении победителю турнира стран­ ной награды — щуки. Ни общая символика рыб, ни конкретное символическое значение щуки никак не могут объяснить выбор такого вознаграждения; кроме того, вопреки тому, что пишут ученые, ни мутная юнгианская идея о воде как примордиальном* образе, ни представление о диком звере, который является «архетипическим образом воина-хищника», здесь тоже совершенно ни при чем. Выбор щуки в качестве награды рыцарю, победив­ шему на турнире, объясняется всего лишь ее именем: на старо­ французском эта рыба называется словом lus (от латинского lucius), которое напоминает слово, означающее вознаграждение: los (от латинского laus). Для средневекового мышления между los и lus существует «естественная» связь, и она совсем не по­ хожа на то, что мы сегодня назвали бы игрой слов или каламбу­ ром, а представляет собой то ясно видимое звено, которое может стать основой для символического ритуала награждения рыцаря. Подобного рода вербальная связь обнаруживается и в сфере собственных имен. Имя раскрывает правду о человеке, расска­ зывает его историю, предвещает его будущее. Поэтому символи­ ка собственных имен играет значительную роль в литературе и * Изначальный, первичный. — Прим. ред. 12

Воображаемое как часть реальности

агиографии. Наречение именем — всегда исключительно важный акт, так как имя тесным образом связано с судьбой того челове­ ка, который его носит. Смысл жизни человека определяется его именем. Например, vita*, страсти, иконография, добродетели многих святых, а также те сферы, которым они покровительству­ ют, обусловлены исключительно их именами. Крайний случай — святая Вероника: она обязана своим существованием (в позд­ нейшую эпоху) вымышленному имени, которое происходит от латинского словосочетания vera icona, обозначающего святой Лик, то есть истинное изображение Спасителя на плащанице. Таким образом появилась новая святая, Вероника — молодая женщина, которая во время восхождения Христа на Голгофу вытерла куском ткани пот с его лица (и черты Христа чудесным образом отпечатались на полотне). Так из имени вырастает целая агиографическая легенда, и по­ добных примеров множество. Считается, например, что апостол Симон претерпел то же мученичество, что и пророк Исайя: его распилили вдоль. В действительности же оба имени созвучны французскому слову scie, «пила» (отвратительный в средневековом восприятии инструмент, так как, в отличие от топора, она рас­ правляется с материалом всегда очень неторопливо), и вносят свой посильный вклад в формирование житийных и иконографических сюжетов, а также влияют на область компетенции соответствую­ щих героев священного предания. Святая Екатерина Александ­ рийская, орудием казни которой были колеса, с давних пор стала покровительницей любых ремесленников, использующих или из­ готавливающих колеса, начиная с мельников и тележников. Сле­ дует отметить, что в Германии в конце Средневековья имя Ката­ рина часто давали при крещении девочкам, чьи отцы занимались подобным ремеслом; в одной песенке даже утверждается, что «все дочки мельников носят имя Катарина» и что все они «богатые невесты». Точно так же некоторые святые-целители обязаны свои­ ми терапевтическими способностями исключительно своим именам. Так как говорящее имя не во всех языках созвучно с названием одной и той же болезни, то и самим святым в разных странах приписываются разные способности. Во Франции при самых раз­ нообразных заболеваниях, связанных с гнойными воспалениями, * Жизнь; в данном случае — житие. — Прим. ред. 13

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ СИМВОЛ

обращались за помощью к святому Маклу (clous — «фурункулы»), а в Германии схожую функцию выполнял святой Галл (die Galle — «бубон»). И если в германских странах святой Августин исцелял от слепоты или облегчал глазную боль (die Augen), то во Франции в этом случае обращались к святой Кларе*, а в Италии — к свя­ той Лючии (перекличка с латинским lux — «свет»). Знать происхождение имени — все равно, что знать глубин­ ную природу того, кто это имя носит. Поэтому и создавались бесчисленные псевдоэтимологические глоссы, которые сегодня кажутся нам смешными, а в Средние века считались вполне до­ стоверными. Вот пример с Иудой. В Германии начиная с XII ве­ ка его прозвище, Искариот (по-немецки Ischariot) — человек из Кариота, поселения южнее Хеврона — было разложено на ist gar rot (то есть «совершенно красный»). Таким образом, красный становится par excellence** цветом Иуды: в его сердце полыхает адское пламя, и изображать его следует с пламенеющими воло­ сами, то есть рыжеволосым, ибо рыжий цвет является знаком коварной природы и свидетельствует о его предательстве. Аналогия Даже существуя в различных формах, средневековый символ практически всегда строится на основе связи аналогического типа, то есть опираясь на сходство — более или менее выраженное — между двумя словами, двумя понятиями, двумя объектами, или на подобие между вещью и идеей. Точнее говоря, средневековое мышление по аналогии старается установить связь между явным и скрытым и, главным образом, между тем, что присутствует в этом мире и тем, что находится среди вечных истин мира поту­ стороннего. Следовательно, слово, форма, цвет, материал, число, жест, животное, растение и даже человек могут иметь символи­ ческое значение, а значит, могут представлять, означать или на­ мекать на нечто другое, отличное от того, чем они хотят являться или казаться. Экзегеза*** как раз и заключается в том, чтобы уловить * От слова «свет» (φρ.). — Прим. перев. ** По преимуществу; главным образом (лат.). — Прим. перев. *** В данном случае — искусство толкования Священного писания. — Прим. ред. 14

Воображаемое как часть реальности

эту связь между материальным и нематериальным и, изучив ее, добраться до скрытой сути вещей. Объяснение или обучение в Средневековье состоит, прежде всего, в поиске и разгадывании скрытых смыслов. Здесь мы снова возвращаемся к исходному значению греческого слова sumbolon: опознавательный знак, пред­ ставляющий собой две половинки предмета, разделенного между двумя людьми. В рамках средневекового мышления, как самого абстрактного, так и самого обыденного, всякий предмет, всякое начало, всякое живое существо выражают реальность иного, выс­ шего и незыблемого порядка; символом этой реальности они и являются. Это касается как таинств веры, которые теология стре­ мится объяснить и сделать понятными, так и самых незамыслова­ тых mirabilia*, к которым столь неравнодушно мирское сознание. Однако если в первом случае между символом и тем, что он обо­ значает, всегда устанавливается нечто вроде диалектических от­ ношений, то во втором — означающее и означаемое соединены более механической связью4. Таким образом, идет ли речь о теологии, о mirabilia или о по­ вседневной жизни, соответствие между обманчивой внешностью вещей и скрытыми за ней истинами всегда проводится на не­ скольких уровнях и выражается различными способами. Эта связь может быть прямой, аллюзивной, структурной, изобразительной, звуковой, но она также может иметь эмоциональную, магическую или сновидческую подоснову, а это уже само по себе затрудняет ее воссоздание. Тем более что наши современные знания и спо­ собы восприятия, отличные от тех, что были характерны для средневековых мужчин и женщин, мешают нам восстановить логику и смысл символа. Возьмем простой пример из области цвета. В нашем представлении синий — это холодный цвет; для нас это очевидность, если не истина. В средневековой культуре, напротив, синий цвет — теплый, так как это цвет воздуха, а воз­ дух — теплый и сухой. Историк искусства, который решит, что в Средневековье синий, как и сегодня, — это холодный цвет, жестоко ошибется5. И ошибется еще больше, если станет руко­ водствоваться в своих исследованиях спектральной классифика­ цией цветов, или представлением об одновременном контрасте, или же противопоставлением основных и дополнительных цветов: * Чудес (лат.). — Прим. перев. 15

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ

символ

все эти мнимые истины о цвете неизвестны ни средневековым художникам, ни их заказчикам, ни публике. Об этом следует помнить не только в связи с представлениями о цвете и цветовосприятии, но также и в связи с другими областями знания (о жи­ вотных, растениях, минералах и т. д.), и с тем, как они претво­ ряются в материальной культуре. Например, лев в средневековой христианской Европе не воспринимался как неведомый экзоти­ ческий хищник — живописное или скульптурное изображение этого зверя можно увидеть в любой церкви, так что он практиче­ ски являлся частью повседневности. Точно так же частью по­ вседневности являлся и дракон, дьявольское создание, символ Зла, который повсюду попадался на глаза и занимал в средневе­ ковом сознании значительное место. Итак, при изучении символов не только не следует неосмо­ трительно проецировать на прошлое наши собственные знания, ибо те общества, которые предшествуют нам во времени, ими не обладали; не следует также проводить слишком жесткую грани­ цу между реальным и воображаемым. Для историка — а для историка Средневековья, пожалуй, в особенности — воображае­ мое всегда является частью реальности, воображаемое само по себе — реальность. Отклонение,

часть и целое

Средневековый символизм не ограничивается этимологиче­ скими спекуляциями и принципом мышления по аналогии: часто, особенно в изображениях и литературных текстах, используют­ ся приемы, которые можно было бы назвать «семиотическими». Речь идет о — подчас механических, а иногда и весьма изощрен­ ных — приемах распределения, расположения, объединения или противопоставления различных элементов внутри целого. Наи­ более часто встречается прием отклонения: в перечне или в группе есть персонаж, животное или предмет, который во всем подобен остальным за исключением одной маленькой детали: именно эта деталь выделяет его и наделяет его значением. Либо персонаж отступает от привычного нам образа, от той роли, которую он должен играть, от того облика, который за ним за­ крепился, от тех отношений, которые сложились у него с други­ ми персонажами. Отклонение от обычая или нормы позволяет 16

Воображаемое как часть реальности

задействовать «экспоненциальную» символическую логику, ко­ торую антропологи иногда называют «стихийной» и смысл кото­ рой состоит в том, что действующие внутри нее закономерности и приемы нарушаются, выводя на следующий, более высокий уровень. Приведем простой пример. В средневековой иконогра­ фии все персонажи, которые носят рога, — это персонажи по­ дозрительные или демонические. Рог, как любые телесные вы­ ступы, несет в себе отпечаток животной и трансгрессивной природы (например, с точки зрения прелатов и проповедников переодеться в рогатое животное — это еще хуже, чем переодеть­ ся в животное без рогов). Однако существует одно исключение: Моисей, которого иконографическая традиция с давних пор на­ делила рогами из-за неверного толкования одного места в Библии и неправильного перевода древнееврейского слова. Тем самым она его возвеличила. Моисей, рогач среди рогачей, которого, конечно же, нельзя заподозрить в чем-то дурном, выделяется и вызывает восхищение как раз благодаря своим рогам. Напротив, если в иконографии дьявол, который обычно носит рога, оказы­ вается лишен этого атрибута, то он непременно будет казаться еще более устрашающим, чем дьявол рогатый. Прием отклонения лежит в основе многих поэтических и символических построений. Он тем более эффективен, что в восприятии средневекового общества все вещи и живые существа должны занимать свое место, находиться в своем привычном или естественном состоянии, тем самым поддерживая порядок, уста­ новленный Создателем. Нарушение этого порядка — насиль­ ственный акт, который неизбежно обращает на себя внимание. Так, нарушение внутренней последовательности, ритма или логики текста часто используется для того, чтобы ввести символ. Некоторые авторы умеют виртуозно завладеть вниманием аудито­ рии, резко нарушив код или символическую систему, которую сами же и выстроили и к которой постепенно приучили слушате­ ля или читателя. Ряд примеров использования этого приема мы находим у такого выдающегося поэта, как Кретьен де Труа. Возь­ мем, к примеру, «алого рыцаря». В романах Кретьена (и его про­ должателей) алые рыцари — то есть рыцари, одетые в красное, с доспехами и снаряжением красного цвета — олицетворяют собой злых, опасных персонажей, подчас явившихся из потустороннего мира, чтобы бросить вызов герою и спровоцировать кризисную 17

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

ситуацию. В начале «Повести о Граале» Кретьен рассказывает, как ко двору Артура прибывает алый рыцарь, наносит оскорбле­ ние Гвиневере и бросает вызов присутствующим рыцарям Кру­ глого Стола. Этого рыцаря быстро побеждает совсем еще юный Персеваль, который завладевает его оружием и конем и сам таким образом становится «алым рыцарем», даже не будучи еще по­ священ в рыцарское достоинство. Но Персеваль — не отрица­ тельный персонаж. Напротив, инверсия кода указывает на него как на незаурядного героя, исключительного рыцаря, чьи красные доспехи намеренно противоречат всем семантическим системам, выстроенным автором, его предшественниками и эпигонами. Приему отклонения или инверсии близок прием столкновения противоположностей. Средневековая символика не обладает монополией на его использование, однако регулярно обыгрывает его с большой виртуозностью. Этот прием основывается на идее — актуальной для западной культуры в долгосрочной пер­ спективе — о том, что противоположности притягиваются и в итоге соединяются. Идея опасная, даже разрушительная, зато она позволяет подняться над обыденными символическими фор­ мулами и подчеркнуть особо важную мысль. Чтобы этот прием воздействовал со всей возможной эффективностью, нужно ис­ пользовать его дозированно. Именно так и поступают средневе­ ковые писатели и художники. Впрочем, применяют его почти исключительно в христологическом* контексте. Возьмем, к при­ меру, рыжеволосого Иуду: на многочисленных позднесредневековых изображениях и картинах, сюжетом которых становятся арест Иисуса и поцелуй Иуды, рыжина апостола-предателя как будто бы в процессе осмоса** переходит на волосы и бороду Хри­ ста; палач и жертва, которых никоим образом нельзя перепутать, символически объединяются с помощью цвета. Наконец, помимо символики, построенной на отклонении, инверсии или трансгрессии***, часто используется символика pars pro toto, «часть вместо целого». По своей структуре и по своим * Имеющий отношение к Иисусу Христу. — Прим. ред. ** Процесс проникновения растворителя через разделяющую два рас­ твора тонкую полупроницаемую перегородку (мембрану). — Прим. перев. *** Трансгрессия — пересечение границ понятия, выход за его преде­ лы. — Прим. ред. 18

Воображаемое как часть реальности

проявлениям это тоже прием семиотического типа. Но он также опирается на более умозрительные представления, касающиеся отношений между микрокосмом и макрокосмом. Для схоластики человек и все существующее в этом мире представляют собой вселенные в миниатюре, устроенные по образу и подобию единой Вселенной. Таким образом, конечное создано по образу и подо­ бию бесконечного, часть может представлять целое. Эта идея реализуется в ритуалах, воспроизводящих из множества сцен и жестов лишь некоторую часть. Она же обусловливает кодирова­ ние многих изображений, особенно тех, в которых значительное место уделяется декоративности. По большому счету неважно, насколько обширную поверхность занимает орнамент, структура или текстура: квадратный сантиметр (если взять принятую се­ годня единицу измерения) в этом смысле равнозначен квадрат­ ному метру или даже большей площади. Во многих областях замена целого частью представляет собой первую ступень символизации. Например, в культе мощей кость или зуб представляют всего святого; если речь идет о репрезен­ тации короля, то корона или печать способны в полной мере «заменить» суверена; при передаче земли вассалу горстки земли, пучка травы или соломинки будет достаточно, чтобы обозначить всю землю; при изображении того или иного места башня пред­ ставит целый замок, дом — город, а дерево — лес. Но это не просто атрибуты или заменители: дерево на самом деле являет­ ся лесом; горсть земли — всей землей, которую передают на правах фьефа; печать в полной мере являет персону короля; кость действительно принадлежит святому... даже если этот святой оставил христианскому миру несколько десятков бедренных или берцовых костей. Символ всегда весомее и подлиннее реального человека или вещи, которых он должен представлять, потому что в Средневековье истина всегда находится вне реальности, в ми­ ре высшего порядка. Истинное не есть реальное. Вот основные коды и приемы, которые конструируют средне­ вековый символ. Этим отнюдь не исчерпываются ни его содержа­ ние, ни его смыслы. Однако именно эти механизмы в наибольшей степени доступны историку и их, в общем-то, стоило бы изучить. Значительное число других особенностей символа (аффективных, поэтических, эстетических, модальных) выявить труднее, а иногда они и вовсе ускользают от внимания историка. 19

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ

символ Модусы

смыслопорождения

Итак, в средневековой символике, как в любой другой откры­ той семантической системе, ничто не функционирует вне кон­ текста. Животное, растение, число, цвет приобретают значение постольку, поскольку они связаны с другим или другими живот­ ными, растениями, числами, цветами либо же противопоставле­ ны им. Поэтому историк должен остерегаться любых излишних генерализаций, любых попыток отыскать общий для всех источ­ ников, трансдокументальный смысл. Напротив, он всегда должен стараться отталкиваться от изучаемого источника и прежде все­ го выявлять присущие именно этому источнику системы и спо­ собы означивания различных символических элементов. И толь­ ко затем историку следует сравнивать этот источник с другими источниками того же типа, а потом проводить сравнения с дру­ гими областями, чтобы, сопоставив тексты с изображениями, изображения с пространствами, пространства с ритуалами, срав­ нить полученные результаты. Наконец, на последней стадии ана­ лиза правомерно будет задаться вопросом о более общей симво­ лической логике, о которой средневековые авторы охотно и много рассуждают, но поиски которой подчас идут по ложному пути, ибо путь этот пролегает за пределами самих источников. Призывая историка к осторожности — и используя фразу, кото­ рую лингвисты любят повторять применительно к лексике, — можно было бы сказать, что в средневековой символике озна­ чающие (животные, цвета, числа и т. д.) не имеют, подобно словам, «смысла сами по себе, но обретают его при конкретном употреблении». Конечно, в некоторых случаях это утверждение покажется преувеличением. Но в любой средневековой симво­ лической структуре совокупность отношений, которыми связаны между собой различные элементы, всегда более многозначна, чем сумма отдельно взятых значений, которыми обладает каждый из элементов. Будь то текст, изображение или архитектурный памятник, символика льва, к примеру, всегда будет и богаче, и понятнее при сопоставлении или сравнении с символикой ор­ ла, дракона или леопарда, нежели рассматриваемая сама по себе. Развивая мысль дальше, можно даже сказать, что средневе­ ковый символ в большей степени характеризует общие модусы смыслопорождения, нежели то или иное свойственное ему зна20

Воображаемое как часть реальности

чение. Если, к примеру, мы возьмем цвета, то можно утверждать, что красный — это не столько даже цвет, обозначающий страсть или грех, сколько цвет, который навязывает себя (в хорошем или в плохом смысле слова); зеленый предполагает перелом, нару­ шение порядка, обновление; синий успокаивает или стабилизи­ рует; желтый связан с возбуждением или трансгрессией. Отдав предпочтение модусу смыслопорождения перед кодовым значе­ нием, историк сохранит символ во всей его двойственности, даже двусмысленности — двусмысленности, которая является неотъемлемой частью его глубинной природы и без которой он не мог бы эффективно функционировать. Воспринимая символ именно в таком ключе, медиевист может заняться компаративи­ стикой или же рассмотреть некоторые вопросы в долговременной перспективе, не изолируя средневековую символику от символи­ ки библейской, греческой или римской, где модусы смыслопо­ рождения подчас важнее той или иной функции или конкретно­ го значения. К примеру, в греческой мифологии Apec (Марс у римлян) не столько даже бог войны, сколько бог, который всегда и во все вторгается насильно. Точно так же ведет себя красный цвет в средневековых текстах и изображениях. Главные оси средневековой символики, в том виде, в котором они складываются в первые пять-шесть веков христианства, вовсе не являются плодом фантазии ex nihilo* горстки теологов. Напро­ тив, это результат слияния ряда предшествующих семантических систем и модусов восприятия. В этой области средневековому Западу досталось тройное наследство: библейская традиция (не­ сомненно, самая важная его часть), греко-римская традиция и традиции «варварских» народов, то есть культур кельтской, гер­ манской, скандинавской и даже более отдаленных. Ко всему этому за тысячелетнюю историю прибавились собственно средне­ вековые пласты. Из средневековой символики в действительности ничто никогда полностью не исчезает; напротив, множество раз­ личных пластов наслаиваются друг на друга и с ходом времени перемешиваются, так что историку бывает трудно их распутать. И это заставляет его подчас — и напрасно — полагать, что су­ ществует некая транскультурная символика, которая опирается на архетипы и имеет отношение к универсальным истинам. Такой * Из ничего (лат.). — Прим. перев. 21

СРЕДНЕВЕКОВЫЙ символ

символики не существует. Все символы обусловлены культурой и должны изучаться в связи с обществом, которое ими пользу­ ется в конкретный исторический момент и в определенном кон­ тексте. Акцент на модусе смыслопорождения символа, а не на грам­ матическом наборе эквивалентных соответствий или значений также подчеркивает, что символические практики Средневековья невозможно отделить от соответствующих процессов восприятия. В мире символического мышления подсказать часто важнее, чем сказать прямо, почувствовать важнее, чем понять, намекнуть важнее, чем доказать. Поэтому наши сегодняшние интерпретации средневековых символов часто выглядят анахронично: они слиш­ ком механистичны, слишком рациональны. Лучше всего это мож­ но показать на примере чисел. В Средневековье они выражают не только количество, но еще и качество, их не всегда следует воспринимать с позиций арифметики или счетоводства, их нуж­ но понимать символически. Например, три, четыре и семь — основные символические числа, которые всегда значат больше, чем просто количество, равное трем, четырем или семи. Двенад­ цать означает не просто дюжину единиц, но еще и идею целост­ ности, полного и совершенного единства; поэтому одиннадцать — это недостаточно, а тринадцать — чрезмерное, несовершенное и зловещее число. Сорок — число, которое часто встречается в самых разнообразных сферах, — нужно понимать не как точное число, а просто как обобщенное выражение большого количества, наподобие сотни или тысячи, которые мы используем сегодня. Значение этого числа не количественное, а качественное и суг­ гестивное*. Оно взывает скорее к воображению, а не к разуму. То же самое верно и в отношении форм, цветов, животных, растений и вообще любых знаков. Они не только говорят что-то, они подсказывают и задают модальность восприятия. Они не обозначают, а скорее заставляют ощущать и воображать. Они открывают для нас другую сторону реальности — мир вообра­ жаемого.

* Внушающий или вызывающий определенные представления, эмоции. — Прим. ред.

ЖИВОШОБ

СУДЕБНЫЕ ПРОЦЕССЫ НАД ЖИВОТНЫМИ

Образцовое правосудие? Долгое время историки почти не интересовались животными. Последние были вытеснены в область «исторического анекдота», куда обычно попадали все сюжеты, которые казались историкам пустыми, развлекательными или маргинальными. Лишь некото­ рые филологи и археологи обращали внимание на тот или иной специфический материал, так или иначе касавшийся животных. Посвящать же им отдельное исследование или целую книгу было просто немыслимо. За последние двадцать лет ситуация изменилась. Благодаря работам нескольких историков-первопроходцев, среди которых в первую очередь следует упомянуть Робера Делора6, а также благодаря все более и более частому сотрудничеству с исследо­ вателями из других областей (археологами, антропологами, эт­ нологами, лингвистами, зоологами) животное стало, наконец, полноправным объектом истории. Отныне его изучение даже переместилось в авангард научных исследований и стало центром пересечения целого ряда дисциплин. И в самом деле, оно не может быть иным, кроме как «трансдокументальным» и «меж­ дисциплинарным», и пусть сегодня эти два прилагательных и впрямь несколько затерты из-за чрезмерного употребления, они все же прекрасно характеризуют то, какого рода исследования должен проводить всякий историк, интересующийся животными. Животное, будучи воспринято в контексте его взаимоотношений с человеком, входит в сферу важнейших интересов социальной, экономической, материальной, культурной, религиозной, юриди­ ческой и символической истории. 25

ЖИВОТНОЕ

В пробуждении такого непривычного интереса к животному миру главную роль сыграли медиевисты. Тому есть несколько причин. Первая, пожалуй, связана с их безграничным любопыт­ ством, а также с тем, что им удалось — раньше других и весьма успешно — сломать барьеры между слишком жестко разделен­ ными сферами исследования. Это позволило сопоставить данные, полученные в результате анализа различных типов документов, обогатить проблематику, а также облегчило налаживание кон­ тактов со специалистами из других наук, как общественных, так и естественных*. Но первопричина также заключается и в самих средневековых документах: животные встречаются в них на каж­ дом шагу — в контексте отношений с мужчинами, с женщинами, с обществом. Прежде всего это, разумеется, тексты и изобра­ жения, но также археологические материалы, социальные ри­ туалы и коды, геральдика, топонимика и антропонимика, фольк­ лор, пословицы, песни, ругательства: за какие бы источники ни взялся историк-медиевист — он всюду наткнется на животное. Кажется, ни одна другая историческая эпоха в Европе не осмыс­ ливала, не описывала, не изображала животное столь же часто и с таким же усердием. Животные проникают даже в церковь, составляя добрую часть ее убранства и фигуративного антура­ жа — живописного, скульптурного, лепного, тканого, — который каждодневно созерцают клирики и верующие. К великому воз­ мущению некоторых прелатов, которые, как святой Бернард в своей знаменитой обличительной речи, разносят в пух и прах «свирепых львов, поганых обезьян [...] и составных чудовищ», что наводняют церкви и отвращают монахов от молитвы7. Отношение к животным в христианском

Средневековье

Однако нужно подчеркнуть, что, несмотря на это видимое неприятие, духовенство и вся средневековая христианская куль­ тура в целом относились к животным с заметным интересом, * Именно это уже в течение нескольких лет происходит в рамках семи­ нара Франсуа Поплена при Национальном музее естественной истории в Па­ риже. В семинаре, который носит название «Естественная и культурная ис­ тория реальных животных», плодотворно сотрудничают зоологи, историки, историки искусства, археологи, этнологи и лингвисты. 26

Судебные процессы над животными

и их отношение выразилось в двух очевидно противоположных тенденциях осмысления и восприятия оных. С одной стороны, нужно было как можно резче противопоставить человека, со­ зданного по образу и подобию Божьему, и животное — существо подчиненное, несовершенное и даже нечистое. Но, с другой сто­ роны, у некоторых авторов присутствует более или менее вы­ раженное понимание, что между всеми живыми существами есть некая связь и что человек с животным состоят в родстве — не только в биологическом, но и в трансцендентном. Первая тенденция доминирует, и это объясняет тот факт, что животное так часто обращает на себя внимание или становится предметом изображения. Систематическое противопоставление человека животному и превращение последнего в низшее суще­ ство, в тварь, оттеняющую по контрасту достоинства человека, приводят в итоге к тому, что о животном говорят постоянно, поминают его при всяком удобном случае, делают из него клю­ чевую фигуру всех метафор, всех «примеров», всех сравнений. Одним словом, животное «символически осмысляют», если вос­ пользоваться известной формулировкой одного антрополога8. Это также приводит к суровому подавлению всякого поведения, ко­ торое содержало бы намек на смешение человека и животного. Отсюда, к примеру, совершенно недейственные и потому бес­ престанно повторяемые запреты переодеваться в животное9, под­ ражать поведению животного, чествовать или прославлять жи­ вотное и, более того, иметь с ним такие отношения, которые считались преступными, начиная от чрезмерной привязанности к отдельным прирученным особям (лошадям, собакам, соколам) и заканчивая самыми дьявольскими и гнусными злодеяниями, такими как колдовство или скотоложство. Вторая тенденция выражена слабее, но является, пожалуй, более современной. Она восходит одновременно к Аристотелю и апостолу Павлу. От Аристотеля идет идея об общности живых существ, рассеянная по ряду его произведений, в частности, со­ держащаяся в сочинении «О душе», которое Средневековье усваивало в несколько этапов, причем последний из них — в XIII веке — был самым значимым10. Однако усвоению аристо­ телевского наследия в данном случае способствовало то, что внутри самой христианской традиции существовало похожее 27

ЖИВОТНОЕ

отношение к животному миру (хотя и обусловленное иными причинами). Это отношение, которое можно проиллюстрировать известнейшим примером Франциска Ассизского, восходит, веро­ ятно, к словам апостола Павла, в частности к одному месту в Послании к римлянам: «...сама тварь освобождена будет от раб­ ства тлению в свободу славы детей Божиих»11. Эта фраза оказала влияние на всех теологов, которые ее ком­ ментировали12. Одни размышляли над смыслом этих слов: дей­ ствительно ли Христос пришел спасти всех живых созданий и действительно ли все животные являются «детьми Божьими». То, что Иисус появился на свет в хлеву, расценивалось некото­ рыми авторами как доказательство того, что Спаситель спустил­ ся на землю, чтобы спасти также и животных13. Другие, увле­ ченные схоластикой, задавались вопросами, которые обсуждались в Сорбонне еще в конце XIII века. Например, по поводу будущей жизни животных: воскреснут ли они после смерти? Попадут ли на Небеса? Или окажутся в специально отведенном для них месте? Все или только по одной особи от каждого вида? Или по поводу их земной жизни: могут ли они работать в воскресенье? Следует ли заставлять их поститься? И — главное — можно ли на этом свете рассматривать их как существ, морально ответ­ ственных за свои поступки?14 Все эти многочисленные вопросы, тот интерес, с которым средневековый Запад взирал на животных, говорят о том, что христианство стало для последних реальным шансом улучшить свое положение. В библейские времена и в греко-римской Антич­ ности к животному не проявляли интереса, презирали его или приносили в жертву; христианское Средневековье, напротив, выводит его на авансцену, наделяет более или менее разумной душой и размышляет, ответственно ли животное за свои поступ­ ки. Перемены просто разительные. Вопрос о моральной ответственности как раз и выводит нас на весьма интересный материал, связанный с судебными про­ цессами над животными, которые имели место начиная с середи­ ны XIII века. Хотя процессы эти представляют огромный интерес, они, к сожалению, пока еще не дождались своих исследовате­ лей15. Долгое время их относили к «историческим анекдотам», иногда они становились предметом сочинений, выставлявших 28

Судебные процессы над животными

в смешном виде нравы и верования древних обществ и издавав­ шихся на потребу публике, падкой до всяческих курьезов16. Под­ ход совершенно анахроничный, свидетельствующий о полнейшем непонимании того, что такое история. Эти процессы, по-видимому не имевшие место до середины XIII века17, встречаются нам на протяжении трех следующих столетий. В то время западное христианство стремится замкнуть­ ся на себе, и Церковь превращается в колоссальное судилище (создан церковный суд, учреждены инквизиция и процедура до­ знания). Все это, по крайней мере отчасти, объясняет то, каким образом велось следствие по подобным делам. Мне удалось от­ ыскать сведения примерно о шестидесяти таких процессах, про­ веденных во французском королевстве с 1266 по 1586 год. Не­ которые дела основательно подтверждены документами, как, например, дело свиньи-детоубийцы из Фалеза (1386), о котором я расскажу подробнее. Другие же, коих большинство, известны только по косвенным упоминаниям, чаще всего по записям в расходных книгах. Но Франция — отнюдь не единственное место, где рассматривались подобные дела. Они встречаются по всему Западу, особенно в альпийских областях, где процессы против насекомых и «червей» — как и процессы против ведьм — воз­ буждались, судя по всему, чаще и прекратились позже, чем где бы то ни было18. Остается пожелать, чтобы будущие исследова­ ния ознакомили нас с ними подробнее. Материалы следствия, процессы, документы и затронутые в связи с ними проблемы столь сложны, что их изучение должно, бесспорно, стать пред­ метом коллективной работы. Фалезская

свинья

В начале 1386 года в Фалезе, в Нормандии, произошло со­ бытие по меньшей мере необычайное. Свинью в возрасте пример­ но трех лет, одетую в человеческую одежду, проволокли, привя­ зав к кобыле, по улицам от замковой площади до предместья Гибре, где на ярмарочной площади был установлен эшафот. Там, в присутствии весьма разношерстной толпы, состоявшей из ви­ конта Фалеза и его свиты, жителей города, крестьян из близлежа­ щей деревни и множества свиней, палач изуродовал ее, порезав 29

ЖИВОТНОЕ

ей рыло и срезав мясо с ляжек. Потом, надев на нее нечто вроде маски в виде человеческого лица, ее подвесили за задние ноги к специально для этого установленной Y-образной виселице и оста­ вили в таком положении, пока не наступила смерть. А смерть, разумеется, наступила быстро, потому что из ран животного ручьями лилась кровь. Но на этом зрелище не закончилось. Снова привели кобылу, а труп свиньи, после имитации удушения, привязали к решетке и приступили к позорному ритуалу воло­ чения. Наконец, когда кобыла прошла по площади несколько кругов, изуродованные останки несчастного животного были по­ мещены на костер и сожжены. Нам неизвестно, что сделали с прахом, но мы знаем, что некоторое время спустя по приказу виконта Фалеза в церкви Святой Троицы было создано большое настенное панно, дабы увековечить память об этом событии19. Событие это необычно по нескольким причинам. Переодевание свиньи в человека, телесное изувечение, двойное ритуальное волочение и особенно присутствие на месте казни ее сородичейсвиней — все это и в самом деле необыкновенно. Зато, вероятно, более привычным делом в конце XIV века была публичная казнь животного, которое, совершив преступление или серьезный про­ ступок, mesfet, представало перед судом светских властей, судив­ ших его, а затем приговаривавших к смерти. Это и произошло со свиньей из Фалеза, виновной в смерти младенца; но в отличие от многих других процессов, этот процесс оставил след в архивах20. В большинстве случаев об этих странных церемониях мы узнаем именно из документов судебных архивов. Но еще чаще на след таких процессов историка наводит не рассказ (в редчай­ ших случаях) о казни и даже не документ, содержащий текст приговора, в котором выносится соответствующее решение, а про­ сто записи в расходных книгах. В ожидании суда животное со­ держалось в тюрьме: стало быть, нужно было его кормить, пла­ тить тюремщику, а при необходимости — и хозяину помещения. Заключение могло длиться от одной до трех недель. К тому же нужно было заплатить палачу и его помощникам, а также плот­ никам, каменщикам и различным ремесленным гильдиям, которые устанавливали эшафот или изготавливали орудия наказания. Кроме того, поиск виновного животного, конвоирование его до тюрьмы, сопровождение к месту свершения его неизбежной уча30

Судебные процессы над животными

сти требовали участия судебных приставов и стражников. На­ казывать за преступление — весьма и весьма дорогостоящее занятие в Средние века*. Так что все суммы тщательно фикси­ ровались в расходных книгах судебных властей или нотариуса, туда же вносились имена получателей и (иногда) некоторые уточнения по поводу выполненных работ. По делу о фалезской свинье из расписки от 9 января 1386 года, составленной письмо­ водителем нотариуса по имени Гийо де Монфор, мы, к примеру, узнаем, что городской палач получил за свою работу десять турских су и десять денье — чем остался «весьма доволен», — а затем еще десять су для покупки пары новых рукавиц. Более чем значительная сумма для пары рукавиц, но предыдущие, ви­ димо, были настолько сильно запятнаны как в прямом, так и в символическом смысле, что данное обстоятельство нужно было компенсировать чем-то сверх обычного вознаграждения. Об этом деле, одном из наиболее подробно задокументиро­ ванных среди шести десятков процессов, засвидетельствованных во Франции с XIII по XVI век, нам известен еще целый ряд под­ робностей. Виконта, то есть королевского бальи**, так как в этом районе Нормандии судебные округа назывались виконтствами, звали Реньо Риго. Он был виконтом Фалеза с 1380 по 1387 год. Бесспорно, именно он огласил приговор и возглавил церемонию экзекуции. И вероятно, именно ему пришла в голову удивитель­ ная мысль собрать на казнь крестьян не просто с семьями, но и со свиньями, дабы это зрелище «преподнесло им урок»21. И, на­ конец, именно он заказал панно для церкви Троицы, чтобы уве­ ковечить память об этом событии. Судьба панно сложилась довольно бурно. Написали его на стене нефа вскоре после казни, но осенью 1417 года, во время тяжелой осады города королем Англии Генрихом V оно было уничтожено вместе со значительной частью церкви. А затем восстановлено на стене южной части трансепта, когда точно — * Особенно, если преступник — животное и его хозяин считается не­ виновным: в этом случае суд не может рассчитывать на какие бы то ни было денежные компенсации. ** Чиновник, выполнявший административные и судебные функции. — Прим. ред. 31

ЖИВОТНОЕ

неизвестно, и не очень понятно, по какому образцу. Оно сохра­ нилось до начала XIX века, но в 1820 году церковь побелили, и это любопытнейшее настенное панно было утрачено навсегда. Однако некоторые авторы оставили нам его описание: Это своеобычное художество представляет собой фреску, вы­ полненную на западной стене южного крыла трансепта церкви Свя­ той Троицы в Фалезе. На этой стене, рядом с лестницей на коло­ кольню, изображены растерзанный ребенок и его брат, лежащие в колыбели друг возле дружки. Далее, ближе к середине стены изо­ бражены виселица, свинья в человеческой одежде, которую палач вешает в присутствии виконта; тот, на лошади, в шляпе с плюмажем, уперев руку в бок, наблюдает за исполнением приговора22.

Нам даже известно, что свинья была «одета в куртку и корот­ кие штаны, штаны были на задних ногах, а на передних — белые перчатки; ее повесили по приговору, вынесенному за отвратительное преступление» . Преступление это было совершено в начале января. Младенцу было около трех месяцев; его звали Жан Ле Mo, и его отец был каменщиком. «Празднобродная» свинья, хозяева которой нам неизвестны, обглодала руку и часть лица ребенка, «от чего тот умер»24. Процесс длился девять дней, в течение которых свинью нужно было кормить, а также надзирать за ней. У свиньи был deffendeur, адвокат. Пользы от него было немного — да и зада­ ча у него, по правде сказать, была нелегкая — и его «клиентку» приговорили к смерти, нанеся ей перед этим те же увечья, ко­ торые она причинила своей жертве*. Виконт потребовал, чтобы казнь была осуществлена в присутствии хозяина животного, «чтобы посрамить его», и отца младенца «в наказание за то, что тот не присматривал за ребенком»25. Приговор был зачитан жи* Подобная практика, видимо, не является чем-то исключительным в XV-XVI вв. И другим животным перед казнью точно так же наносили уве­ чья в тех местах, в которых они калечили или ранили свои человеческие жертвы. Можно сопоставить эту практику с калечением, иногда применя­ емым в качестве наказания к фальшивомонетчикам, ворам, насильникам, лже­ свидетелям и богохульникам, а также с нанесением увечий агрессорам в тех местах, в которых они сами изувечили своих жертв. См.: Gonthier N. Le Châtiment du crime au Moyen Age. Rennes, 1998, p. 140-146. 32

Судебные процессы над животными

вотному в тюрьме, точно мужчине или женщине. Впрочем, свя­ щенника, который мог бы выслушать исповедь свиньи, никто не пригласил. Подобный распорядок, видимо, вообще характерен для такого рода процессов. Владелец животного, в частности, никогда не нес уголовной ответственности*. Иногда от него требовали со­ вершить паломничество, но обычно уже тот факт, что он лишал­ ся свиньи, лошади или быка, рассматривался как достаточное наказание. Виновным считался не человек, а животное**. И имен­ но к животному — хотя, видимо, в исключительных случаях — применялась пытка. Так, например, в 1457 году, в Савиньи-сюрЭтан в Бургундии одна свинья созналась (!) под пыткой, что убила и частично сожрала пятилетнего Жеана Мартена, разделив эту зловещую трапезу со своими шестью поросятами26. Что касается пыток, то очевидна следующая закономерность: чем более поздним временем датируется процесс, тем чаще жи­ вотное, обвиненное в совершении преступления, мучают перед исполнением казни. Имело бы смысл сопоставить эволюцию на­ казаний, применяемых к животным и применяемых к человеку с XIII по XVII век. Причиняют ли мужчинам и женщинам, при­ говоренным к смертной казни, все больше и больше физических страданий перед смертью — точно так же, как и животным, на­ чиная с XIV века? Особенно если преступление было совершено в отягчающей форме или при отягчающих обстоятельствах, таких как коварство и предумышленность, беспощадность к жертве, проявление крайних форм жестокости и насилия, большое коли­ чество пролитой крови и т. д. 27 Эти отягчающие обстоятельства

* Зато несет ее, если животное виновно не в совершении преступления, а в причинении «вреда», то есть в гражданском правонарушении (воровстве, опустошении садов, проникновении в лавки и амбары, причинении ущерба различного рода, бродяжничестве). За это судил не уголовный, а граждан­ ский суд, наказывая взысканием штрафа. Подобные случаи, в которые были вовлечены животные, чрезвычайно часто становились предметом распрей и тяжб между соседями. ** Чтобы подчеркнуть невиновность владельца животного, вспоминают слова из книги Исход (21:28): «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват». 33

ЖИВОТНОЕ

иногда учитывались в процессах против животных, определяя те наказания или ритуалы, которые предшествуют казни или следуют за ней: выставление напоказ, волочение, калечение, осквернение и уничтожение трупа. Иногда отягчающим обстоя­ тельством считался день или определенный период в году, в ко­ торый было совершено преступление. Так, в 1394 году в Мортене в Нормандии свинья перед повешением была подвергнута волочению и поруганию не просто за то, что убила ребенка, но и за то, что наполовину сожрала его, и случилось это в пятницу, и

OR

в постный день .

Историография,

не оправдавшая

ожиданий

Несмотря на то, что эти процессы, засвидетельствованные в различных областях Западной Европы начиная с XIII века, представляют огромный интерес, как в историческом и юриди­ ческом, так и в антропологическом плане, они по большей части еще не дождались своих исследователей. Только несколько юри­ стов и историков права XIX — начала XX веков проявили к ним интерес. Некоторые посвятили этой «забавной», развлекательной и даже пикантной, по их мнению, теме часть своей диссертации или даже всю диссертацию целиком29. Одним из первых, кто вы­ сказал иную точку зрения и осознал всю значимость изучения подобной темы, был Карл фон Амира (1848-1930), реформатор этноистории германского права, дисциплины, основы которой были заложены в эпоху романтизма. К сожалению, он посвятил этой теме лишь одно небольшое исследование, которое не имело почти никакого резонанса30. Так что процессы против животных по-прежнему оставались сюжетом «исторических анекдотов» на­ равне с другими curiosa ridiculosa* прошлого. По правде говоря, работать над подобной темой непросто. Зачастую архивные материалы по таким процессам сводятся к мизерным крохам, рассеянным по запутанным лабиринтам хра­ нилищ. Как во Франции, так и в соседних странах старые судеб­ ные учреждения устроены настолько сложно, что исследователи подчас не решаются забираться в их архивы. А между тем, для * Забавными диковинами (лат.). — Прим. перев. 34

Судебные процессы над животными

изучения истории повседневности, как и для изучения особен­ ностей мировосприятия эпохи, судебные архивы, несомненно, являются самыми содержательными из всего, что оставило нам позднее Средневековье. Кроме того, некоторые юристы XVIXVII веков уже частично подготовили почву для изучения ин­ тересующей нас темы: задавшись вопросом о законности и эф­ фективности подобных процессов, они составили несколько сборников судебных случаев, а порой и самых настоящих трак­ татов, которые, несмотря на свой отрывочный характер, могут послужить точкой отсчета для наших исследований31. Среди этих юристов следует упомянуть Бартелеми де Шаснё (Chasseneuz, 1480-1541), бургундского магистрата, более из­ вестного под именем Шасне (Chassenée). Он начал свою карьеру как королевский адвокат в судебном округе Отён (1508), а за­ кончил ее в должности председателя парламента Экса, на влия­ тельном судейском посту, занимая который, он боролся против вальденских деревень Прованса* (1532). Шасне оставил после себя множество трудов, в том числе книгу комментариев к «Бур­ гундской кутюме»** и, самое главное, сборник разъяснений по различным вопросам юриспруденции. В первой части книги он затрагивает ряд вопросов, касающихся порядка «судебных про­ цедур, применяющихся против вредоносных животных». В леген­ де более позднего происхождения, возможно, выдуманной про­ тестантским автором с целью высмеять Шасне, утверждается, будто в 1517 году Шасне пришлось по долгу службы защищать перед церковным судом Отёна крыс, наводнивших город и его окрестности. Искусство выступать в суде, должно быть, создало ему «репутацию добропорядочного и талантливого адвоката»32. Шасне не пишет об этом деле в своей книге, но, упомянув не­ сколько похожих дел, составляет список наиболее «вредоносных» животных, которые наносят урон урожаям: в него попадают * Вальденсы — последователи религиозного движения, которое, в част­ ности, было распространено на юге Франции и расценивалось церковью как ересь. Вальденсы ратовали за возвращение к апостольским идеалам, отказ от собственности, бедность и аскетизм, свободное чтение Библии. — Прим. перев. ** Свод местного обычного права. — Прим. перев. 35

ЖИВОТНОЕ

крысы, лесные мыши, полевки, долгоносики, слизни, майские жуки, гусеницы и другие «вредители». Затем он ставит ряд во­ просов и пытается на них ответить, опираясь одновременно на мнение властей, на нормы обычного права и на уже существую­ щие судебные прецеденты. На вопрос о том, следует ли привле­ кать всю эту мелкую живность к суду, он без раздумий отвечает утвердительно. Нужно ли вызывать в суд самих вредителей? Да. Если имеет место неявка в суд, может ли вместо них представи­ тельствовать доверенное лицо (адвокат), назначенное судом? Да. Какой суд правомочен рассматривать эти дела? Церковный суд, то есть суд епископа. Имеет ли суд право предписать грызунам и насекомым покинуть территорию, которой они наносят вред? Да (вместе с тем Шасне признает, что большинство из них пое­ дают урожай потому, что это их «естественное» занятие). Каким способом следует с ними расправляться? Посредством заклина­ ний, проклятия, анафемы и даже отлучения от церкви33! Именно так некоторые прелаты, кажется, и поступали на протяжении нескольких столетий. Во Франции самое раннее свидетельство (правда, сомнительное) касается ланского диоце­ за*, где в 1120 году епископ Бартелеми «проклинает и отлучает» лесных мышей и гусениц, наводнивших поля, так, точно имеет дело с еретиками34. Год спустя он тем же способом расправля­ ется с мухами. Возможно, со временем обнаружатся и более ранние свидетельства подобных случаев35. С XIV века количество таких дел несколько возрастает и не снижается до начала Ново­ го времени. Например, в 1516 году епископ Труа Жак Рагье приказывает hurebets (разновидность саранчи), наводнившей виноградники в районе Вильнокса, покинуть его диоцез в течение шести дней, иначе ее отлучат от церкви. Пользуясь случаем, он напоминает своей пастве о том, что следует «воздерживаться от всяких преступлений и честно платить установленную обы­ чаем десятину»36. Те же угрозы в диоцезе Баланса в 1543 году звучат в адрес слизней37, а в диоцезе Гренобля в 1585 году — в адрес гусениц38. В последнем деле официал**, прежде чем огла* Территория, на которую распространяется власть епископа. — Прим. ред. ** Чиновник, заведовавший церковным судопроизводством. — Прим. ред. 36

Судебные процессы над животными

сить решение об отлучении, любезно предлагает гусеницам уда­ литься на невозделанные поля, которые им специально для этого предоставят. Впечатления на гусениц это не произвело. Тем не менее подобные предложения насекомым будут иногда делать и в XVII, и даже в XVIII веке (последние засвидетельство­ ванные случаи: в Пон-дю-Шато в Оверни в 1718 году39 и в райо­ не Безансона около 1735 года40). Эти «коллективные» дела, возбужденные против грызунов и «вредителей», изучены лучше, чем дела «индивидуальные», ка­ сающиеся крупных домашних животных, и оставили больше следов в архивах, особенно в альпийских областях, — возможно, просто потому, что попали под юрисдикцию церковного право­ судия41. Недавно вышедшее замечательное исследование, посвя­ щенное экзорцизму и процессам против животных в диоцезе Лозанны в конце Средневековья и в начале Нового времени, вновь привлекло к ним внимание. В работе речь идет о том, как перед судом епископа сходятся в лице своих представителей в тяжбе за урожай и прочие дары земли местное население и «вредители». В исследовании показывается, что в борьбе с та­ кими бедствиями, которые порой в буквальном смысле свалива­ лись с неба (саранча, майские жуки, мухи), Церковь применяла множество литургических профилактических средств (различные покаяния, процессии с молебном об урожае, окропление святой водой, выставление реликвий) и только потом переходила к таким ритуальным действиям, как заклинания, экзорцизм и, наконец, отлучение. Остается пожелать, чтобы эта прекрасная книга, на­ писанная Катрин Шэн42, стала примером для новых исследований по другим областям. Типология

процессов

Вешать или сжигать свиней — не совсем то же самое, что отлучать от церкви крыс или насекомых. Между делом фалезской свиньи и делом овернских крыс или вильнокской саранчи ди­ станция огромная. Посередине же располагаются другие дела, по которым перед различными, как светскими, так и церковными судами предстает целый бестиарий. Тем не менее эти процессы можно распределить по трем категориям. Прежде всего это «ин37

ЖИВОТНОЕ

дивидуальные» дела, возбужденные против домашних животных (свиней, крупного рогатого скота, лошадей, ослов, собак), — одной конкретной особи, которая убила или тяжело ранила муж­ чину, женщину или ребенка*. Это уголовные «дела; церковная власть в них не вмешивается. Далее — «коллективные» процессы: либо против крупных диких млекопитающих (кабанов, волков), которые разоряют земли или угрожают населению, либо — ча­ ще — против мелких животных (грызунов, насекомых, «вре­ дителей»), которые уничтожают урожаи. Это бедствия. На первых светские власти организуют облавы, вторыми надлежит зани­ маться Церкви, которая прибегает к экзорцизму и порой предает их анафеме, проклиная43 или отлучая от церкви44. В связи с этим вспоминают о том, как Бог проклял змея, который в начале книги Бытия стал орудием Сатаны45. Подобные практики, соче­ тающие в себе черты литургического ритуала и ритуала судеб­ ного, требуют участия и экзорциста, и официала диоцеза. На­ конец, есть третий тип процессов: в них фигурируют животные, замешанные в таком преступлении, как скотоложство. Изучение этих дел сопряжено с трудностями, так как документы по по­ добным процессам часто исчезали, возможно, одновременно с ви­ новниками. Иногда мужчину (или женщину) и животное (которое считалось соучастником) помещали живыми в один мешок вместе с подлинниками протоколов следствия и сжигали на костре — видимо, для того, чтобы не осталось никаких следов столь ужас­ ного преступления**. Трудно понять, насколько часто в Средние века имели место эти скудно задокументированные преступления, * Напомним, что дела о кражах, причиненном ущербе или бродяжниче­ стве, возбужденные против животных, рассматривались гражданским судом. ** Fleuret et L. Perceau F. Les Procès de bestialité. Paris, 1920, p. 14-15. Сжигание материалов дела — факт совершенно исключительный, настолько чуждый для судопроизводства конца Средневековья и начала Нового време­ ни, что можно задаться вопросом, не касалось ли это символическое уни­ чтожение одних только черновиков или даже копий, а все-таки не ориги­ нальных документов. Впрочем, в судебных архивах осталось так мало следов преступлений и соответствующих процессов, связанных со скотоложством, что можно поставить вопрос о том, не уничтожались ли они умышленно в тот или иной момент времени. См. два хорошо документированных дела XV в. (одно бургундское, другое лотарингское), приведенных в: Nicole Gonthier. Le Châtiment du crime au Moyen Age, op. cit., p. 163. 38

Судебные процессы над животными

связанные со скотоложством*. Все, что написано по этой теме, имеет мало отношения к серьезным научным исследованиям. Кроме того, обвинения в скотоложстве порою требуют подтверж­ дения, заставляя исследователя погружаться в дела весьма ту­ манные, где спустя столетия отличить правду от лжи становится очень непросто. Возьмем, к примеру, печальную историю Мишеля Морена. В 1553 году в возрасте шестидесяти пяти лет этот виноторговец из анжуйского Боже был обвинен своей молодой женой Катрин, известной в округе бой-бабой и женщиной легкого поведения, в том, что приобрел овцу для «плотских наслаждений» и совер­ шил с ней соответствующий акт три раза: 13 ноября, 25 ноября (в день Святой Екатерины!) и 1 декабря. Любезный сосед, мест­ ный аптекарь и любовник молодой женщины, утверждал, что Морен признался ему в том, что «предпочитает своей жене овцу». Слуга супружеской четы, некий Жанно, также, несомненно, поль­ зовавшийся расположением Катрин, подтвердил его слова. Судья и прево Боже арестовал Мишеля Морена 13 декабря. Послед­ ний отрицал, что совершал действия, в которых его обвиняют, и утверждал, что его жена, слуга и аптекарь состоят в заговоре, так как хотят завладеть его состоянием. Судья решил, что Мо­ рену нужно устроить допрос с пристрастием. Морен же, увидев приготовления к пытке, начал вопить и сознался в том, что «ку­ пил овцу с вышеназванной целью, но совершил с ней телесное соитие только раз». 15 января 1554 года он был приговорен к смерти через повешение и сожжение в одном мешке с овцой. Его имущество было конфисковано в пользу жены. Через два года после казни престарелого мужа последняя вышла замуж за аптекаря46. Еще более специфичны дела о колдовстве или ересях, в ко­ торых тем или иным образом замешаны животные (кошки, со­ баки, козлы, ослы, вороны). Подобные случаи ставят перед исто* В XVI в. число их, по-видимому, несколько возросло. Альфред Соман сообщил мне, что он зафиксировал 54 дела о скотоложстве, заслушанных в парижском парламенте с 1536 по 1600 гг. Фауна, которая в них фигурирует, не очень разнообразна: ослица, кобылы, собаки, козы и коровы. Свиньи от­ сутствуют. Я горячо благодарю А. Сомана за сведения, которыми он со мной поделился. 39

ЖИВОТНОЕ

риком разнообразные вопросы и требуют отдельных исследований, для которых я признаю себя недостаточно компетентным. Кроме того, вопреки весьма расхожему мнению, эти дела касаются в основном не Средневековья, а главным образом XVI-XVII ве­ ков. Мои собственные изыскания касались исключительно пер­ вого случая, то есть процессов над крупными домашними жи­ вотными, каждое из которых самостоятельно совершило пре­ ступление — в основном дето- или человекоубийство. Иногда в материалах процесса о преступлении или проступке, в котором обвиняют животное, говорится весьма расплывчато. Так, в Жизоре в 1405 году быка повесили за «его провинности»47. А в 1735 году в Клермон-ан-Бовези ослицу расстреляли из аркебузы за то, что она «плохо приняла» свою новую хозяйку. Однако самые тяжкие и наиболее часто встречающиеся преступления — это человеко- и детоубийства. По этим делам через суд проходит целая вереница коров, быков, коней, кобыл, баранов и особенно свиней. Во Франции с XIV по XVI век правосудие, кажется, почти всегда действует согласно одному и тому же ритуалу: животное берут живым и заключают под стражу в тюрьму, при­ надлежащую местному суду по уголовным делам; суд составляет протокол, проводит расследование и привлекает животное к от­ ветственности; судья выслушивает свидетелей, сопоставляет данные следствия и выносит приговор, который зачитывается животному в тюремной камере48. С вынесением приговора полно­ мочия суда заканчиваются, животное отныне находится в рас­ поряжении местных властей, на которые возложено исполнение наказания. Наказание могло осуществляться через повешение (чаще все­ го), сожжение на костре, удушение (редко), обезглавливание (применялось к крупному рогатому скоту), утопление или за­ капывание в землю49. Наказание, как мы видели, могло сопро­ вождаться ритуалами выставления, поругания или калечения. Если по той или иной причине предусмотренная казнь не могла быть осуществлена, осужденное животное «выпускали на волю» и возвращали хозяину. Так, в 1462 году в Боресте, приходе, находящемся под юрисдикцией аббатства Святой Женевьевы, 40

Судебные процессы над животными

свинья, которая сожрала ребенка в то время, как его родители находились в церкви, была освобождена ввиду отсутствия воз­ можности ее повесить: монастырская виселица упала из-за того, что прогнила («cheues par poureture»)50. Если личность виновно­ го животного не могла быть установлена или животное не пред­ ставлялось возможным поймать, то подчас брали любую слу­ чайную особь того же вида, заключали под стражу, судили и приговаривали вместо него (хотя не казнили). Однако для за­ мены виновного животного, которое ускользнуло от правосудия, чаще, видимо, прибегали к другому методу: он состоял в осуж­ дении и казни чучела, замещающего животное. Самый ранний документально подтвержденный случай во Франции датируется 1332 годом. На территории прихода Бонди в окрестностях Пари­ жа в результате несчастного случая, причиной которого стала лошадь, погиб человек. Этот приход, находившийся под юрис­ дикцией приората Сен-Мартен-де-Шан, был известен весьма стро­ гими порядками. Поэтому владелец лошади поспешил отогнать животное на территорию, находящуюся под юрисдикцией другого суда. Но хитрость была раскрыта, и его арестовали. Он был при­ говорен к выплате штрафа, эквивалентного стоимости лошади; кроме того, его обязали предоставить суду Сен-Мартен-де-Шан «фигуру лошади», которую проволокли по улицам и повесили, как того требовал привычный ритуал51. Почему так часто судят

свиней?

Однако звездой этого судебного бестиария является вовсе не лошадь, а свинья. В девяти случаях из десяти именно она пред­ стает перед судом. Так что для исследователя история этих про­ цессов очень быстро превращается в историческую «антрополо­ гию» свиньи. Тот факт, что свинья занимает здесь центральное место, обу­ словлен различными причинами. Главная, бесспорно, состоит в численной закономерности. Среди млекопитающих поголовье свиней было в Европе, пожалуй, наиболее многочисленным до начала Нового времени. Овцы, вопреки общепринятому мнению, занимают лишь второе место. Конечно, поголовье свиней рас­ пределялось неравномерно и, по всей видимости, сокращалось, 41

ЖИВОТНОЕ

начиная с середины XVI века; тем не менее фактор численности не теряет своего значения. Зооархеология не дает свидетельств в пользу столь многочисленного поголовья свиней. Ее подсчеты в области скотоводства и потребления мяса основываются на количестве найденных костей, и потому возникает тенденция недооценивать поголовье свиней относительно поголовья овец или коров. Поступая так, зооархеологи в действительности за­ бывают, что «свинья всем хороша» и что из ее костей изготав­ ливают массу предметов и продуктов (в частности, клей). Кроме того, с методологической точки зрения, допущение, что число домашних животных, живших в конкретную эпоху на конкретной территории, пропорционально числу их останков, найденных на данной территории, является по меньшей мере спорным52. Свиньи не только были самыми многочисленными из домаш­ них животных, но, что еще важнее, обладали наибольшей сво­ бодой перемещения. В городе, где они исполняли роль мусорщи­ ков, их можно было встретить везде, на всех улицах, во всех садах и даже на кладбищах (где они пытались раскапывать мо­ гилы). Несмотря на запреты муниципальных властей, повторяю­ щиеся вновь и вновь во всех городах Европы с XII по XVIII век, бродячие свиньи были частью повседневной жизни. В некоторых городах — например, в Неаполе — так продолжалось вплоть до начала XX века. Поэтому неудивительно, что «празднобродные» свиньи причиняли ущерб или становились причиной несчастных случаев чаще, чем все прочие домашние животные . Но есть еще одна причина, объясняющая присутствие свиньи в суде: ее родство с человеком. В действительности для древних обществ наиболее близким человеку животным был не медведь (несмотря на его внешний облик и предполагаемый обычай спа­ ривания more hominum*) и еще того меньше обезьяна (только в XVIII веке сходство стало допускаться всерьез), а именно сви­ нья. Медицина, с Античности и до XIV, а иногда и вплоть до XVI века изучавшая анатомию человеческого тела на основе препарирования свиных туш, не ошибалась относительно сход­ ства во внутреннем строении двух существ (что полностью под* На человеческий манер (лат.). — Прим. перев. 42

Судебные процессы над животными

тверждает современная медицина в отношении пищеварительной и мочеполовой систем, тканей и кожного покрова*). Кроме того, в христианской Европе эта практика позволяла обойти запреты Церкви, до самого позднего времени осуждавшей вскрытие чело­ веческого тела. Поэтому анатомию человека в медицинских шко­ лах изучали, препарируя хряков или самок свиней54. От недр телесных до недр души один шаг. И некоторые авто­ ры пытались его совершить, или, по крайней мере, задумывались о том, не следует ли из анатомического родства родство иного свойства. Отвечает ли свинья за свои поступки, подобно чело­ веку? Способна ли она отличить добро от зла? А если говорить не только о свинье, можно ли считать всех крупных домашних животных существами моральными и способными к самосовер­ шенствованию? Душа

животного

Большая часть процессов как раз и выводит нас на все эти немаловажные вопросы. Юристы и теологи размышляли над ними с давних пор. Например, в конце XIII века Филипп де Бомануар, знаменитый составитель «Кутюм Бовези», утверждает, что устраивать суд над свиньей, убившей ребенка, — «напрасное правосудие», ибо звери не знают, что есть зло, и не способны осознать смысл налагаемого на них наказания55. Однако это не самое распространенное мнение. Популярность оно завоюет лишь через несколько веков. В XVI веке многие юристы по разным причинам по-прежнему считали, что животных, виновных в человеко- или детоубийстве, надлежит наказывать. Они видели в этом способ осуществить акт образцового правосудия и показать, * Поэтому ткани и органы свиньи используются в современной медици­ не при лечении кожных повреждений, при пересадках и для проведения экспериментов. Хотя процент совпадения ДНК у человека и свиньи ниже процента совпадения ДНК у человека и обезьяны, свинью в лабораторных целях используют чаще: с одной стороны, это распространенное животное, поэтому приобрести ее проще и дешевле; с другой стороны, она не числится среди охраняемых видов и вызывает у нас меньше сочувствия, нежели обе­ зьяна. 43

ЖИВОТНОЕ

что оно касается всех. Так, Жан Дюре, автор «Трактата о на­ казаниях и штрафах», вышедшего в 1572 году и до падения Старого режима* несколько раз переиздававшегося, пишет: «Ес­ ли животные не просто ранили, а убили или съели человека, что, как показывает опыт, часто происходит с маленькими детьми, которых пожирают свиньи, то за это они должны поплатиться жизнью. Их следует приговорить к повешению и удушению, дабы сохранить память о чудовищности их поступка56». Чуть позже его коллега Пьер Эро, автор труда «Судебный порядок, процесс и следствие», впервые опубликованного в 1575 году, но остававшегося библией правосудия и для французских юристов XVII века, высказывает такое же мнение. С его точки зрения, животные, несомненно, лишены разума и не могут осознать, в чем их обвиняют. Однако основная цель правосудия — пре­ поднести урок; поэтому, «если мы видим на виселице свинью, наказанную за то, что она съела ребенка, то цель этого — пред­ упредить отцов, матерей, кормилиц и слуг, чтобы они не остав­ ляли детей без присмотра и чтобы получше запирали животных, дабы те не могли нанести вред или причинить зло»57. Теологи, в свою очередь, подчеркивают, что Библия советует умерщвлять животных-человекоубийц, ибо они одновременно и преступны, и нечисты. В книге Исход говорится так: «Если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить кам­ нями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват»58. Кроме того, по мнению некоторых средневековых авторов, животное частично ответственно за свои поступки. Как и все живые суще­ ства, оно обладает душой (которая сначала понималась как ды­ хание жизни и которая после смерти возвращалась к Богу). Эта душа не только вегетативна (то есть наделена началом, свя­ занным с питанием, ростом и репродукцией), как у растений, и чувственна (наделена началом восприятия как такового), но также отчасти рассудочна, так же как душа человека, по край­ ней мере, у «высших животных». Действительно, некоторые ав* Ancien Régime (φρ.) — Старый режим (в другом переводе — «Старый порядок»). Принятое во французской историографии выражение, означаю­ щее политический и социально-экономический строй, существовавший до Великой французской революции. — Прим. ред. 44

Судебные процессы над животными

торы отмечают, что животные видят сны, умеют узнавать, делать выводы, помнить, могут приобретать новые повадки. Проблема состоит, однако, в том, чтобы понять, обладают ли животные также мыслительным и духовным началом, как человек. Фома Аквинский решительно утверждает, что два этих свойства при­ сущи исключительно человеку: высшее животное, конечно, на­ делено способностью чувственного познания, некоторым практи­ ческим разумом и, кроме того, способно испытывать различные эмоциональные состояния, но оно не воспринимает нематериаль­ ное; оно может воспринять некий конкретный, знакомый ему дом, но абстрактное понятие дома недоступно для его понима­ ния59. Альберт Великий, утверждавший, что животное порой способно к дедукции, делает другую оговорку, подчеркивая, что даже для самого умного животного знаки всегда остаются сиг­ налами и никогда не становятся тем, что мы сегодня назвали бы символами60. Вот два основных различия, которые устанавлива­ ют между зверем и человеком непроницаемую границу. Животное воспринимает только случайное, конкретное: никакая религиоз­ ная или этическая идея, никакое абстрактное понятие для него непостижимы. Поэтому Фома Аквинский выступает против про­ цессов над животными: последние могут распознать некоторое количество res и signa*, но они не могут отличить добро от зла61. Это не мешает схоластической теологии задаваться множе­ ством вопросов относительно будущей небесной или земной жиз­ ни животных, о которых упоминалось выше, и размышлять по поводу того, следует ли их считать морально ответственными за свои поступки. Несмотря на авторитет Фомы Аквинского, многие позднесредневековые теологи и юристы продолжают утвердительно отвечать на последний вопрос. В XVII веке вопрос этот почти потерял свою актуальность. Некоторые философы резко выступают против аристотелевской концепции души. Декарт, к примеру, полагает, что у животных души нет и что они лишены разума. Это почти механические машины (чуть позже Ламетри распространит эту теорию и на человека)62. Мальбранш считает, что животные не испытывают * Вещей и знаков (лат.). — Прим. перев. 45

ЖИВОТНОЕ

страданий, так как последние являются следствием первородного греха, к которому они не имеют никакого отношения. По мнению других авторов, число которых все увеличивается, полагать, что животные — это моральные существа, отвечающие за свои по­ ступки и способные к совершенствованию, просто абсурдно63. Так, Расин в своей комедии «Сутяги» (1668) высмеивает суд над собакой, которая стащила каплуна и которую судья Данден при­ говорил к каторге64. Итак, по сравнению со Средневековьем, в Новое время дис­ танция между животным и человеком увеличилась. Теория Дар­ вина о происхождении видов — дело будущего. На заре Про­ свещения пугающей картезианской и посткартезианской теории о «животных-машинах» защитники животных могут по-прежнему противопоставить только аргументы из Священного Писания: Иисус родился в хлеву; он явился в этот мир, чтобы спасти всех живых созданий, ибо, как утверждает апостол Павел, все живые создания — дети Божьи65. Справедливое

правосудие

В средневековой культуре все иначе: животное всегда в том или ином смысле служит для назидания. С точки зрения право­ судия, привлекать животных к ответственности, судить их и выносить им приговор (или оправдывать) означает совершать образцовый судебный ритуал. Это вовсе не «напрасное право­ судие», как считает Бомануар, напротив, это акт, необходимый для утверждения «справедливого правосудия». От которого никто не может ускользнуть, даже животные. Всякое живое существо является субъектом права. Я довольно давно заинтересовался вопросом о количестве дел, возбужденных против домашних животных. Часто ли заводились подобные дела? Возможно. Но в таком случае, почему в архивных документах сохранилось так мало свидетельств (напомню, что известно около шестидесяти документально подтвержденных процессов, имевших место во Франции с середины XIII до конца XVI века)? Связано ли это со случайными обстоятельствами хранения и передачи архивных документов? Или с умышленным уничтожением материалов дел? Или все-таки такие дела заво46

Судебные процессы над животными

дились редко, и даже очень редко, а значит, ритуал судебного процесса и зрелище казни привлекали к себе тем большее вни­ мание, выполняя роль показательную и назидательную? На дан­ ный момент именно второе предположение кажется мне более вероятным. По крайней мере, относительно позднесредневекового периода. Процессы над животными, проводившиеся с XIII ве­ ка, представляют собой настоящие ритуализованные exempla. Они показывают пример идеального отправления «справедливо­ го правосудия», основанного на инквизиционном процессе со всеми его ритуалами (исполняемыми до мельчайших деталей). Кроме того, правосудие в данном случае не подвержено риску подкупа свидетелей или отказа подсудимых от ранее данных по­ казаний, как часто бывает в других случаях. Здесь все образцовопоказательно. В этом отношении данные процессы должны в будущем особенно заинтересовать историков, занимающихся правом и судебными ритуалами. Однако интерес к этим процессам не ограничивается сугубо юридической сферой. Эти дела лишний раз, и зачастую нагляднее, чем любой другой материал, демонстрируют нам самую большую опасность, которая подстерегает историка, исследующего отно­ шения между человеком и животным миром в обществах про­ шлого: опасность анахронизма. Некоторые приведенные выше вопросы сегодня вызовут у нас лишь улыбку (законно ли застав­ лять животных работать в воскресенье? следует ли заставлять их поститься? куда они попадут — в ад или в рай?). И совер­ шенно напрасно. По крайней мере, в том случае, если мы за­ нимаемся историческими исследованиями, а значит, не имеем права проецировать на прошлое наши собственные представления и знания о мире. Они отличаются от тех, что были у нас вчера (и будут отличатся от тех, что появятся у нас завтра). Наши сегодняшние знания — вовсе не абсолютная и непререкаемая истина, а всего лишь один из этапов не склонной к постоянству истории познания. Если исследователь не будет отдавать себе в этом отчета, то он рискует впасть в научный редукционизм, который не только неприемлем идеологически, но также являет­ ся источником опасных с методологической точки зрения неяс­ ностей, заблуждений и нелепостей.

КОРОНОВАНИЕ ЛЬВА

Как в средневековом бестиарии появился царь зверей Откуда на средневековом Западе столько львов? Ответить на этот вопрос не так-то просто. Для этого нам придется вторгнуть­ ся на территорию самых разнообразных источников и дисциплин, начиная с зооархеологии и истории зверинцев и заканчивая изоб­ разительными свидетельствами и литературными текстами, не забыв при этом лексикологию, зоологию, социальные коды, ге­ ральдику, антропонимику и фразеологию. Зато гораздо проще констатировать тот факт, что львы встречаются повсюду, в любых местах, в любых контекстах: иногда львы самые настоящие — из плоти и шерсти, но чаще всего львы рисованные, скульптурные, лепные, вышитые, вытканные, представляющие собой предмет повествования или описания, львы выдуманные, воображаемые. Лев

вездесущий

Дикие львы исчезли из Западной Европы уже очень давно — вероятно, за несколько тысячелетий до нашей эры. Римляне регулярно привозили их в большом количестве для цирковых забав из Северной Африки или Малой Азии, а иногда и из более отдаленных земель. К эпохе Средневековья лев уже давно не являлся представителем местной фауны. Однако мужчины и женщины феодальной эпохи могли видеть львов вживую; конеч­ но, не каждый день, но, возможно, не так уж и редко, как могло бы показаться на первый взгляд. На самом деле существовало множество передвижных зверинцев, которые кочевали с ярмарки на ярмарку, с рынка на рынок. Среди довольно разнообразной 48

Коронование льва

фауны там можно было увидеть медведей, которые плясали и проделывали акробатические трюки, а время от времени и льва, а то и нескольких. Последние, разумеется, были настоящими «звездами», и люди иногда проделывали долгий путь, чтобы на них посмотреть. Помимо этих скромных бродячих зверинцев существовали и более крупные зверинцы, иногда стационарные, порой передвижные, и львы в них по праву занимали первое место: это зверинцы княжеские и королевские66. В средневековой Европе эти зверинцы* всегда являлись знаком власти. Так было уже в Античности и так будет в Новое время. Поначалу такими зверинцами владели только короли, крупные сеньоры и иногда аббатства. С XIII века им стали подражать не­ которые города, капитулы** и отдельные состоятельные прелаты. Назначение их состояло вовсе не в том, чтобы удовлетворить любопытство публики, жаждущей поглазеть на хищных или не­ обычных зверей, а в том, чтобы явить миру живые эмблемы и символы власти, покупать, содержать, дарить или обменивать которые могли только самые могущественные люди. В этом смыс­ ле всякий зверинец являлся «сокровищем»67. К сожалению, ис­ точников, рассказывающих о зверинцах, не так много и обычно в них содержатся весьма скудные сведения. В частности, мы не располагаем описями или перечнями, которые дали бы нам пред­ ставление о составе конкретного зверинца того или иного князя, в тот или иной момент времени, в том или ином месте***. Хоте* В данном исследовании я везде употребляю слово ménagerie («звери­ нец». — Прим. перев.) в его современном значении, каковое оно приобрело в XVII в. В старо- и среднефранцузском языке это слово обозначает не ме­ сто, где содержат и показывают диких или диковинных зверей, а управление хозяйством или домом. ** Совет духовных лиц при епископе. — Прим. ред. *** Создать типологию зверинцев непросто, так как обозначающие их термины неустойчивы и двусмысленны. Чаще всего встречаются слова bestiarium, vivarium и claustrum; но они обозначают как рвы и клетки, так и парки с заповедниками. Кроме того, они многозначны: словом vivarium, к примеру, называют одновременно зверинец с хищными зверями, олений парк, кроличий садок, живорыбный садок и даже фруктовый сад. Такие тер­ мины, как pardarium, leopardarium или ferarium используются реже, но име­ ют более конкретное значение: речь идет о рве, в котором находятся львы, леопарды и пантеры. Птичьи вольеры, в отличие от вивариев, также имеют вполне прозрачные названия: aviarium, columbarium. 49

ЖИВОТНОЕ

лось бы побольше узнать и о соотношении местных и экзотических зверей, диких и домашних, опасных и безобидных, крупных и мелких, о том, какие животные были представлены в единствен­ ном экземпляре, а какие — в некотором количестве. Вниматель­ ное изучение состава зверинцев было бы полезным во многих отношениях. В зверинцах раннего Средневековья преобладают медведи, кабаны и львы. В феодальную эпоху кабаны и вовсе из них исчезают, медведей становится меньше, а вот львов, а также леопардов и пантер — наоборот, больше. В конце Средних веков растет популярность экзотических животных, как северных (мор­ жи, северные олени, лоси), так и азиатских (пантеры, верблюды) и африканских (слоны, дромадеры, обезьяны, антилопы, дикие ослы). Но, как и прежде, главной звездой зверинца остается лев — непременный атрибут любого носителя власти*. Таким образом, увидеть живого льва в средневековой Евро­ пе можно было не так уж и редко, даже в сельской местности. Но львы нарисованные, скульптурные, вышитые или лепные, конечно, попадались на глаза куда чаще. Точнее говоря, практи­ чески ежедневно — настолько часто встречаются изображения львов в церквях, на светских зданиях и надгробиях, на объектах искусства и предметах материальной культуры. В церкви, как романской, так и готической, львов можно увидеть повсюду — снаружи и внутри, в нефе и на хорах, на полу, на стенах, на по­ толке, на дверях и на окнах: целых львов и львов гибридных, изображенных отдельно или в составе сцены. В изобильном де* В ту же эпоху возрастает число оленьих парков; олень имеет христологическое значение, и охота на него отныне считается более благородной, чем охота на кабана. Состав зверинцев и круг живых животных, которыми владели князья, следует сопоставить с чучелами животных — bouillis en huile — «прокипяченными в масле», по-среднефранцузски, — а также с от­ дельными частями животных (кожа, мех, шерсть, волосы,'кости, зубы, ког­ ти и т. д.), которые хранились в светских или церковных сокровищницах. Здесь самыми популярными вплоть до Нового времени были крокодилы, змеи и драконы. Со зверинцами также тесно связаны зрелища и бои с уча­ стием животных: если le gieu des ours et des lions, то есть битва медведя со львом — излюбленный мотив песен о деяниях — в конце Средних веков уже отошла в прошлое, то бои львов с быками отнюдь не редкость, особенно в Испании и Италии. В целом, во второй половине XV в. повышается интерес к быкам и к бою быков. Но эти зрелища, несмотря на то, что о них иногда пишут, по всей видимости, не являлись продолжением античных ритуалов, в которых участвовали быки. 50

Коронование льва

коре церквей, где бестиарию отводится существенное место, скульптурные львы встречаются сегодня чаще, чем львы нарисо­ ванные. Впрочем, значительная часть последних исчезла — как и большинство настенных изображений, — и к тому же мы не можем быть уверены в том, что все скульптурные звери, которых мы принимаем за львов, как таковые задумывались и таковыми воспринимались. Иногда это просто некие хищники семейства кошачьих, или даже просто четвероногие, которых нельзя от­ нести к какому-то определенному виду. Иногда мы также склон­ ны путать льва с медведем: в Библии, в сочинениях Отцов церкви и в иконографии, которая их иллюстрирует, два этих зверя со­ ставляют пару. Только хвост и грива позволяют с определенно­ стью отличить одного от другого. Еще чаще мы пытаемся на­ значить львом любого хищника или чудовище с разинутой пастью, которое будто бы глотает или изрыгает человека. Во многих случаях такое отождествление не обосновано, так как является чрезмерно конкретизирующим. И тем не менее львы встречаются в избытке, особенно в скульптурном декоре романской эпохи. Но это касается не толь­ ко скульптуры. Например, в иллюстрированных рукописях львов ничуть не меньше: льва здесь изображают чаще всего. В неко­ торых книгах лев присутствует на каждом развороте: и в основ­ ной миниатюре, и в буквицах, и в декоре полей. Вне зависимости от того, на какой поверхности или в какой технике выполнено изображение, лев в любом случае является «звездой» средневе­ кового бестиария, весьма и весьма превосходящей по популяр­ ности остальных животных. Редко где и редко когда взгляд не натыкается на льва или сразу на нескольких. Лев, в полной мере являясь частью повседневности, заставляет историка по­ размыслить над обоснованностью противопоставления в средне­ вековой культуре «местных» животных и животных «экзотиче­ ских». На современные классификации и представления здесь опять-таки следует опираться с большой осторожностью. Геральдическая

фауна

Господствующее положение льва в изобразительном бестиарии обнаруживается и в сфере эмблем и социальных кодов. Например, на льва прозрачно или отдаленно намекают многие собственные 51

ЖИВОТНОЕ

имена: крестильные имена, образованные от корня leo~ (Leo, Leonardus, Leonellus, Leopoldus), фамильные имена, содержащие слово лев (Lionnard, Löwenstein, Leonelli), а также имена или прозвища выдающихся личностей (Генрих Лев, Ричард Львиное Сердце) или литературных персонажей (Роберт Лев, Лион Буржский, Лионель — кузен Ланселота). Однако начиная с XII века особенно богатым материалом в этой области нас снабжает не антропонимика, а геральдика. Лев — действительно, самая часто встречающаяся фигура в средневековой геральдике (илл. 12). Он присутствует более чем на 15% гербов. И это весьма значительный процент, так как вторая по частотности фигура, пояс (геометрическая фигура в виде горизонтальной полосы), встречается менее чем в 6% слу­ чаев, а орел, единственный соперник льва в геральдическом бестиарии, — не более чем в 3%. Лев первый всегда и везде: как в XII, так и в XV веке, как в Северной Европе, так и в Юж­ ной, на гербах знати и на гербах людей незнатных, на гербах юридических лиц и на гербах лиц физических, в реальной ге­ ральдике и в геральдике литературной или воображаемой68. Из­ вестная поговорка «у кого нет герба, тот носит льва» появилась в XIII веке в рыцарских романах и все еще вполне обоснованно цитировалась в учебниках по геральдике XVII столетия. Можно заметить, что, за исключением императора и короля Франции, все наследные правители нехристианском Западе в тот или иной момент своей истории помещали на свои гербы льва или леопар­ да (каковой в геральдике является особой разновидностью льва). Эту общую картину следует, однако, дополнить некоторыми географическими и хронологическими нюансами. Наиболее мно­ гочисленны львы во Фландрии и в Нидерландах; в альпийских областях — и, как правило, в горных районах вообще — они встречаются реже всего. С другой стороны, с XIII по XVI век индекс средней частотности льва везде ощутимо падает. Однако причина этого кроется в возрастающем разнообразии репертуара гербовых фигур, а отнюдь не в снижении количества самих львов. Лев повсеместно держит первое место. Первый по статистике, он также оказывается первым стараниями герольдов и авторов геральдических трактатов, составляемых с середины XIV века. Все они единодушно делают льва царем зверей и признают его гербовой фигурой par excellence. Так же как авторы бестиариев 52

Коронование льва

и энциклопедий, они наделяют его всеми качествами предводи­ теля и воина (силой, смелостью, гордостью, щедростью, справед­ ливостью), к которым иногда добавляются христологические черты (милосердие, жертвенность, сострадание). Огромная популярность льва в средневековой геральдике часто констатируется, но остается практически необъясненной. Конечно, львы в большом количестве обнаруживаются на многих эмблемах и знаках отличия уже в Античности и раннем Средневековье. Но в большинстве регионов Европы орел, кабан, медведь и ворон встречаются на них, по крайней мере, не реже. Более того: с VI по XI век лев, если сравнивать с тем положением, которое он за­ нимал в греко-римском мире, определенно теряет позиции в по­ литической символике и воинской эмблематике, причем процесс этот затрагивает весь западный мир69. Но вот внезапно, начиная со второй половины XI века и на протяжении всего XII столетия, происходит массовое нашествие львов и «рыцарей со львом» (ры­ царей с щитом или знаменем, на которых помещен лев), сначала в качестве изобразительных элементов живописного и скульптур­ ного декора, затем в качестве литературных мотивов. Откуда взялись все эти пред- и протогеральдические львы? Я думаю, что определяющую роль здесь сыграло не влияние крестовых походов и заимствование франками византийских и мусульманских знаков отличия и эмблематических практик, а скорее регулярный ввоз с Ближнего и Среднего Востока тканей и предметов искусства, на которых часто изображались львы, и иногда почти в геральди­ ческих позах. Именно отсюда скульптура, живопись, литература и зарождающаяся геральдика позаимствовали фигуру, поддаю­ щуюся любым изобразительным и символическим преобразовани­ ям. Но это объясняет далеко не все. Геральдика появляется как раз в тот момент, когда лев стре­ мительно завоевывает иконографию и область воображаемого. Во второй половине XII века щит со львом становится стерео­ типным щитом христианского рыцаря во всех произведениях латинской, французской и англо-нормандской литературы. Он противопоставлен щиту с драконом, характерному для языческо­ го воина70. Только германские области еще в течение нескольких десятилетий продолжают сопротивляться распространению львов: в начале XIII века кабан по-прежнему остается здесь условным атрибутом литературного героя. Но это продлится недолго. Так, 53

ЖИВОТНОЕ

например, с 1230-х годов в Германии и Скандинавии такой по­ читаемый герой, как Тристан, меняет свой традиционный щит с кабаном на щит со львом; то же самое произошло на два-три поколения раньше во Франции и в Англии, а чуть позже произой­ дет также в Австрии и северной Италии71. В конце XIII века во всех уголках Западной Европы лев в качестве гербовой фигу­ ры становится обязательным атрибутом всякого литературного героя.

Тройное наследство Прежде чем ставить вопрос о символике льва в собственно средневековой христианской традиции и пытаться выяснить, каким образом она объясняет (или не объясняет) обилие львов на изображениях и гербах, следует напомнить о месте этого животного в контексте трех культурных традиций, которые до­ стались христианскому Средневековью по наследству: библей­ ской, греко-римской и «варварской» (германской и кельтской). В библейские времена дикие львы все еще водились в Палес­ тине и на всем Ближнем Востоке. По сравнению с африканскими, здешние львы (leo persicus) были меньше по размеру и нападали главным образом на скот, реже — на людей. Многочисленная популяция львов, обитавшая в этих областях в течение несколь­ ких тысячелетий, к периоду римского завоевания сократилась, а к эпохе крестовых походов почти совсем исчезла. В Библии лев упоминается довольно часто, при этом особо подчеркивается его сила: побороть льва — это подвиг, все цари и герои, отли­ чающиеся незаурядной силой, сравниваются со львами. Тем не менее с символической точки зрения мы имеем дело с неодно­ значным животным: бывает хороший лев, а бывает плохой. По­ следний встречается чаще. Опасный, жестокий, свирепый, хи­ трый, нечестивый, он олицетворяет силы зла, врагов народа израильского, тиранов и дурных царей, людей, живущих в по­ роке. Важное место ему отводится в Псалмах и в книгах Про­ роков, где он представлен страшным зверем, от которого нужно бежать не раздумывая, моля Бога о защите: «спаси меня от пасти льва», — взывает псалмист72; его молитву будут повторять на протяжении всего Средневековья. Новый Завет заходит еще даль54

Коронование льва

ше и воплощает в нем образ Дьявола: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища кого поглотить. Противостойте ему твердою верою [...]»73. Но есть и хороший лев, который служит силой своей общему благу, и рычание его являет слово Божие. Он самый отважный из всех животных и является эмблемой колена Иудина, самого могучего колена израильского74. На этом основании он ассоциируется с Давидом, его потомками и даже с Христом: «...не плачь; вот, лев от колена Иудина, корень Давидов, победил, и может рас­ крыть сию книгу и снять семь печатей ее»75. Греческие и латинские авторы, как и Библия, тоже часто вспоминают о льве. Им он хорошо известен — хотя бы по цир­ ковым зрелищам, для которых требовалось огромное количество львов; многие приписывают ему нечто вроде верховенства над всеми остальными животными. Однако никто, даже сам Аристо­ тель, прямо не провозглашает его «царем зверей». А Плиний, кажется, даже предпочитает видеть в этой роли слона, с рас­ сказа о котором начинается восьмая книга его «Естественной истории», посвященная четвероногим животным. Шесть веков спустя Исидор Севильский, напротив, начинает свои рассуждения о диких зверях (de bestiis) именно со льва и называет его "гех, ео quod princeps sit omnium bestiarum76"*. Он — царь, не потому, что является царем всех животных (гех animalium), a потому, что он — первый среди диких зверей (rex bestiarum). В данном случае мы имеем дело с восточной традицией (скорее иранской, чем индийской?), которая практически неизвестна греческим и римским авторам классической Античности, занимает скромное место в библейских текстах и медленно проникает на Запад в эпоху эллинизма. У кельтов, чья мифология долгое время оставалась непрони­ цаемой для средиземноморских и восточных традиций, ничего подобного мы не находим. До христианизации лев кельтам неиз­ вестен и никак не представлен в эмблематической и символиче­ ской фауне. Трон царя зверей занимает медведь (сам король Артур носит имя, происходящее от слова «медведь»), однако ряд животных — кабан, олень, ворон, лосось — составляют ему в * Царь, сиречь глава всех диких зверей (лат.). — Прим. перев. 55

ЖИВОТНОЕ

рамках мифологического бестиария сильную конкуренцию. Гер­ манские традиции более сложны и разнообразны. В самых древ­ них пластах германо-скандинавской мифологии нет, конечно, даже намека на львов. Однако с давних пор, задолго до хрис­ тианизации, варяги, поддерживающие в районе Черного моря торговые и культурные контакты с обществами Центральной Азии и Среднего Востока, начинают привозить на Запад отчека­ ненные на металле, вырезанные из слоновой кости, вышитые на тканях изображения львов и грифонов. Эти изображения быстро приобретают совместимый с германскими традициями символи­ ческий смысл. Грива, в частности, особенно возвышает льва в глазах германцев, поскольку длинная и пышная шевелюра всег­ да являлась у них знаком силы и власти. Когда в германские земли проникают первые миссионеры, привозя с собою Библию со всеми ее львами, этот хищник уже прекрасно знаком местным язычникам и даже занимает некоторое место в зооморфной сим­ волике и мифологии. Рождение

леопарда

Противоречивый символизм библейского льва проявляется в христианской символике раннего Средневековья. Вслед за Ав­ густином, заклятым врагом льва и всех хищных зверей, большин­ ство Отцов Церкви видят в нем дьявольского зверя: он необуздан, жесток, тираничен; силу свою он использует не во благо, его пасть напоминает бездну адову; борьба со львом — это борьба с Сатаной; победить льва, как это сделали Давид и Самсон, — значит совершить ритуал перехода, который увековечивает сла­ ву героев и святых. Однако некоторые Отцы и еще ряд авторов — Амвросий, Ориген, Рабан Мавр77 — придерживаются иной точки зрения: опираясь главным образом на Новый Завет, они считают льва «владыкой зверей» и, следовательно, видят в нем образ Христа. Тем самым они готовят почву для будущего возвышения льва в контексте христианской традиции; оно прослеживается в текстах и изображениях с конца каролингской эпохи и осо­ бенно начиная с XI века. Это возвышение происходит под влиянием латинских бестиариев, берущих начало от греческого «Физиолога», составленного в Александрии во II веке78. В согласии с восточными традициями, 56

Коронование льва

в частности с басенной, лев в бестиариях почти всегда предста­ ет как гех omnium bestiarum, «царь всех диких зверей», а не как гех animalium, «царь животных»79. Царем всех зверей вообще он станет позже, в XIII веке, когда появятся большие энциклопедии, составленные Фомой из Кантемпре, Варфоломеем Английским и Винсентом из Бове80. Все трое называют льва гех animalium и посвящают ему длинные пассажи, уделяя куда больше внимания, чем всем прочим животным. Они подчеркивают его силу, сме­ лость, щедрость и великодушие: все те качества, которые свой­ ственны королям и которыми уже в самых древних «ветвях» «Романа о Лисе» (ок. 1170-1175) был щедро наделен король Нобль. Лев окончательно был превращен в царя зверей. Между тем, опять-таки под влиянием латинских бестиариев, лев приобретает важное христологическое значение. Все его «свойства» и «чудесные качества», восходящие к восточным тра­ дициям, связываются с Христом. Лев, заметающий хвостом сле­ ды, чтобы сбить с толку охотников, — это Христос, который скрывает свою божественность, облекаясь плотью во чреве Ма­ рии; он тайно перевоплощается в человека, чтобы тем самым ввести в заблуждение Дьявола. Лев, который щадит повержен­ ного противника, — это Господь, который в милосердии своем щадит раскаявшегося грешника. Лев, спящий с открытыми гла­ зами, — это Христос в склепе: человеческая его оболочка по­ коится, но божественная природа бодрствует. Лев, который на третий день оживляет дыханием своих мертворожденных дете­ нышей, олицетворяет Воскрешение81. С того момента, как лев приобретает выраженное христологи­ ческое значение и улучшает свои позиции во многих сферах, перед писателями и художниками встает щекотливый вопрос: а как же быть с негативными характеристиками льва? Что делать с плохим львом, о котором твердят Книга Псалмов, святой Авгус­ тин, Отцы Церкви, а вслед за ними и значительная часть пред­ ставителей церковной культуры раннего Средневековья? Какое-то время бестиарии, изображения, эмблемы пребывали в подвешен­ ном состоянии. Затем на рубеже XI—XII веков было найдено решение: сделать из плохого льва отдельное животное, со своим собственным именем, так, чтобы не путать его со львом христологическим, который уже практически занял трон царя зверей. Таким «запасным» животным становится леопард. Не настоящий 57

ЖИВОТНОЕ

леопард, а леопард воображаемый, который обладает многими качествами и внешними формальными признаками льва (однако не имеет гривы), но отличается дурной натурой. С XII века он часто встречается в литературных текстах и недавно возникшей геральдике, где предстает в качестве свергнутого льва, полульва и даже противника льва. В последней роли леопард предстает животным, родственным дракону, или союзником оного. Рассмотрим на примере гербов роль и значение этого нового, странного зверя. Формально геральдический леопард — это всегонавсего лев, изображенный в определенной позе: голова всегда анфас, тело в профиль, чаще всего в горизонтальном расположе­ нии; в то время как у льва, напротив, голова и тело всегда изо­ бражены в профиль82. Вся разница и весь смысл заключены именно в анфасной постановке головы: в средневековой зооморф­ ной иконографии изображение животного анфас почти всегда имеет уничижительное значение. У леопарда голова анфас, а у льва в профиль, значит, леопард — это «плохой» лев. Можно поразмыслить: не являются ли все эти бесчисленные хищники, изображаемые в романской скульптуре с головой, развернутой анфас, и с широко раскрытой пастью, именно леопардами? Собственно геральдическое происхождение леопарда связано с эволюцией герба Плантагенетов во второй половине XII века. Останавливаться на этом подробно не позволяют рамки данной главы83, упомянем только, что именно Ричард Львиное Сердце первым начал с 1194-1195 годов использовать герб с тремя лео­ пардами, который затем будут воспроизводить все его преемни­ ки (его отец Генрих II уже, возможно, использовал щит с двумя леопардами). До середины XIV века во всех гербовниках живот­ ные с телом, изображенным в профиль, а головой — анфас, продолжают называться леопардами, несмотря на все негативные коннотации. Но с этого момента герольды английских королей начинают избегать этого слова, предпочитая ему выражение «львы шагающие стерегущие» (горизонтально расположенные львы с головой анфас), которое окончательно закрепляется в конце XIV века, в эпоху Ричарда II84. Эта странная терминоло­ гическая замена имеет под собой одновременно политические и культурные основания. В разгар Столетней войны французские герольды не перестают подвергать английского леопарда — пло58

Коронование льва хого льва, зверя-бастарда, плод совокупления львицы с самцом пантеры, пардуса латинских бестиариев — насмешкам и напад­ кам. Вся зоологическая литература, начиная с XII века, действи­ тельно представляет леопарда в весьма неблагоприятном свете85. В гербах литературных или воображаемых персонажей (мифо­ логических существ, персонифицированных пороков), а также в гербах персонажей, живших до возникновения геральдики (биб­ лейских фигур, античных героев), леопард становится уничижи­ тельной фигурой par excellence. В артуровских романах противо­ поставление щита со львом и щита с леопардом часто маркирует противостояние хорошего и плохого рыцарей (точно так же в эпических песнях щит со львом противопоставлялся щиту с драконом)86. Таким образом, английские короли сочли невоз­ можным по-прежнему сохранять в качестве геральдической эм­ блемы животное со столь дурной репутацией. Не меняя своего облика, путем простой терминологической замены их леопард в 1350-1380 годах окончательно превращается в льва. Каковые и по сей день красуются на гербе королевы Елизаветы И.

Ноев ковчег До XIII века лев предстает главой зверей не только в бестиариях и энциклопедиях, но также в многочисленных изобрази­ тельных источниках: иконография отводит ему особое место, как с количественной, так и с качественной точек зрения. Рассмотрим для примера сюжет, который часто становится предметом изоб­ ражения с раннехристианской и вплоть до феодальной эпохи и демонстрирует нам весьма примечательную вереницу живот­ ных, — Ноев ковчег. На первый взгляд кажется, что изображения ковчега не могут дать историку какую-то существенную информацию. Но только на первый. Ведь эти изображения (на самых разнообразных по­ верхностях) демонстрируют тщательно составленный бестиарий, и уже сам выбор животных является красноречивым историче­ ским свидетельством. На самом деле в книге Бытия, когда гово­ рится о животных ковчега, не упоминается ни одного конкрет­ ного вида. В ней говорится только о том, что Бог повелел исполнить Ною: «Введи также в ковчег из всех животных, и от 59

ЖИВОТНОЕ

всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобою в живых; му­ жеского пола и женского пусть они будут. Из птиц по роду их, и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых»87. Так что художники и иллюстраторы относительно свободны в выборе животных для ковчега, и этот выбор очевидным образом отражает те системы ценностей, те способы мышления и вос­ приятия, те знания и зоологические классификации, которые актуальны для определенной эпохи, а также определенной стра­ ны или общества. Пространство, которым располагают художни­ ки для изображения ковчега и его обитателей, способно вместить лишь ограниченное число животных, однако библейский текст оставляет большую свободу выбора. Несколько лет назад я занялся изучением бестиария ковчега по средневековым изображениям. В результате этих изысканий, отчасти эмпирических в плане поиска источников, я на сегод­ няшний день собрал около 300 миниатюр из рукописных книг (библий, псалтырей, молитвенников, требников, всемирных хро­ ник и исторических компиляций), которые переписывались и иллюстрировались на Западе с конца VII по начало XIV века. К этому корпусу источников следовало бы также привлечь изоб­ ражения, выполненные на других носителях, с тем чтобы равно­ мернее охватить материал во времени и пространстве и всерьез применить к нему количественные методы88. Но даже и без того имеющийся на сегодня корпус изображений дает нам много по­ лезной информации. В частности, становится понятно, что бестиарий ковчега каролингской эпохи отличается от бестиария XIII века (и тем более от бестиария конца Средневековья) и что единственное животное, которое присутствует в ковчеге всегда, во все времена и на всех изображениях, — это лев. Не во всех изображениях ковчега, плывущего по водам по­ топа, фигурируют животные. Но когда они присутствуют — то есть в четырех случаях из пяти, — среди них всегда есть лев. С ним соседствуют другие крупные «четвероногие» (если вос­ пользоваться средневековым понятием) в различном составе. Чаще всего это медведь, кабан и олень. Следовательно, живот­ ное — это прежде всего существо четвероногое, причем дикие четвероногие будто бы «животнее» других животных. Затем сле­ дуют домашние животные, которых иногда трудно идентифициро60

Коронование льва

вать с должной точностью*. Птицы появляются еще реже (всего на трети изображений), за исключением ворона и голубя, важ­ нейших участников истории о потопе. Еще реже встречаются грызуны и змеи; никогда не изображаются насекомые (в совре­ менном смысле этого слова) и рыбы; место последних — под ковчегом, в воде. Примерно в одном случае из трех фигурирует не пара животных одного вида, а единственный представитель, чья половая принадлежность не обозначается. Даже на изображе­ ниях большого размера в ковчеге редко когда находится больше десяти различных видов; часто их число ограничивается четырь­ мя или пятью, иногда их еще меньше. Зато на изображениях, где животные заходят в ковчег (или выходят из него), представлен более богатый и разнообразный бестиарий. По таким изображе­ ниям можно также изучать иерархию видов в животном мире: во главе идет лев или медведь, за ним крупная дичь (олень, ка­ бан), затем домашние животные; замыкают шествие мелкие жи­ вотные, за которыми иногда следуют крысы и змеи**. Эта иерархия показательна по ряду параметров. Особенно если учесть, что с течением времени она видоизменялась. В ико­ нографии раннего Средневековья у животных было, по всей видимости, двое «предводителей» — медведь и лев, так же как и в древних традициях: медведь был главой животных в герман­ ской и кельтской традициях, лев — в библейской и греко-римской. В феодальную эпоху медведь окончательно отдает первенство льву и занимает место на ступень (и даже не на одну) ниже в звериной иерархии. В XIII веке на изображениях ковчега появ­ ляются новые виды животных, либо те, что уже присутствуют, начинают фигурировать чаще: это слон, верблюд, крокодил, еди­ норог, дракон. Хотя бестиарий становится экзотичнее, граница между реально существующими животными и вымышленными остается размытой (и будет таковой вплоть до XVII века). На* В средневековых изображениях часто трудно различить баранов, те­ лят и собак (по крайней мере, если они без ошейника). Некоторые жи­ вотные действительно отличаются четко выраженными иконографическими признаками, другие — нет. Так, если среди птиц можно легко узнать орла, лебедя, сову или сороку, то другие виды неразличимы и нераспознаваемы. Впрочем, их идентифицируемость не входила в задачи художников. ** Изучение размещения различных видов внутри ковчега также позна­ вательно. Существуют более и менее почетные места. 61

ЖИВОТНОЕ

конец, особо примечательно появление лошади, которая долгое время отсутствовала в бестиарии ковчега. В восприятии людей феодальной эпохи лошадь гораздо больше, чем просто живот­ ное, — это почти человеческое существо. Поэтому писатели и художники не торопились включать ее в бестиарии: ее место не среди животных, а рядом с человеком. Начиная с XIII века лошадь постепенно утрачивает свое привилегированное положение; она снова становится обычным животным, как и все остальные, и за­ нимает место в ковчеге, рядом со львом, оленем и кабаном. Раз и навсегда. Свержение

медведя

Вернемся к нашему льву и попробуем ответить на вопрос, когда он окончательно становится «царем» зверей в западных традициях. Несмотря на все, что было изложено выше, ответить на этот на вопрос труднее, чем кажется. Здесь нужно учитывать сложные культурные обстоятельства, как пространственного, так и временного характера. В масштабах всего Запада особое зна­ чение имеет ярко выраженное различие между Европой гер­ манской и кельтской, где главой животных является или же являлся медведь, и Европой латинской, где эту роль играет лев. Только после 1000 года лев почти повсюду начинает брать верх над медведем. Решительную победу он одерживает в XII веке, причем в основном благодаря позиции Церкви. С эпохи палеолита культ медведя был одним из самых рас­ пространенных зооморфных культов в Северном полушарии. Связанная с ним необычайно богатая мифологическая традиция продолжала существовать в бесчисленных сказках и легендах даже в XX столетии: медведь остался главным образом героем устных преданий89. Именно медведя настойчивее всего наделяют антропоморфными характеристиками. С человеком, особенно с женщиной, он вступает в тесный, иногда насильственный, контакт. Тема сексуальной связи между медведем и женщиной повсеместно засвидетельствована как в литературных, так и в изобразительных источниках. Медведь — это волосатый зверь, masle beste, а в широком смысле — дикий человек90. Но в первую очередь медведь — это царь леса и животных, которые в нем обитают. В кельтских, скандинавских и славянских традициях 62

Коронование льва

царская функция медведя — которая в других культурах, видимо, исчезла довольно рано — достаточно широко представлена и в эпоху Средневековья. Эти два аспекта — зоофилия и царская власть — могут к тому же совмещаться: фигурирующие в не­ которых повествованиях короли или предводители являются «медвежьими сынами», то есть сыновьями женщин, которых по­ хитил и изнасиловал медведь91. Подобный зверь мог внушать раннесредневековой Церкви только ужас. Медведь не только обладает необычайной силой, он еще похотлив и жесток. Кроме того, внешним видом, способ­ ностью ходить на задних ногах и своим сексуальным поведением он напоминает человека. Ведь начиная с Плиния, который невер­ но интерпретировал пассаж Аристотеля, все бестиарии и энци­ клопедии утверждают, что медведи совокупляются more hominum, а не так, как это делают другие четвероногие*. Стало быть, мед­ ведь — сородич человека, с которым опасно иметь дело. Наконец, в отличие от льва, медведь исконно обитает во всех уголках За­ падной Европы: люди часто видят его, восхищаются им, боятся его и почитают. Фактически, в каролингскую эпоху в значитель­ ной части германо-скандинавских областей Европы он по-преж­ нему остается объектом языческих культов, связанных с кален­ дарными праздниками, и по-прежнему считается царем диких зверей; в Южной Европе, как мы видели, эту роль уже играет лев. С этого времени Церковь начинает вести против медведя войну, стремясь низвергнуть его с трона. С VIII по XII век она всячески содействует возвышению льва, животного экзотическо­ го, а не местного, выходца из письменной культуры, а не из устных традиций, и уже поэтому — укротимого и предсказуемо­ го, в отличие от медведя. Церковь повсюду «ходит» львом против медведя. И повсюду ожесточенно на него нападает92. Действует она тремя методами: сначала демонизирует медве­ дя, затем укрощает и, наконец, высмеивает его. Опираясь на Библию, где медведь всегда показан с дурной стороны93, и под­ хватывая фразу святого Августина "ursus est diabolus"94, «медведь есть дьявол», Отцы Церкви и христианские авторы каролингской * «Они совокупляются в начале зимы, не тем способом, которым обычно это делают четвероногие, а обняв друг друга, лицом к лицу». (Pline. Histoire naturelle. Livre VIII, chap. LIV, éd. A. Ernout, Paris, 1952, p. 67). 63

ЖИВОТНОЕ

эпохи отводят ему место в бестиарии Сатаны; кроме того, если верить им на слово, Дьявол часто принимает облик медведя, в котором приходит пугать и мучить грешников. Большинство авторов замалчивают легенду, согласно которой медведица, об­ лизывая своих мертворожденных детенышей, оживляет их, — легенду двусмысленную, унаследованную от Плиния*, которую можно было бы толковать как символ воскрешения, — и посто­ янно подчеркивают пороки медведя: жестокость, злобность, по­ хотливость, нечистоту, обжорство, лень, гневливость**. Затем медведя превращают в ручное, а вернее, прирученное (domesticus) животное. Теперь с медведем расправляется агио­ графия. В житиях святых часто рассказывается о том, как божий человек своим примером, своими добродетелями или своей силой победил и подчинил себе страшного дикого медведя. Так, святой Аманд понуждает медведя, который растерзал его мула, нести поклажу. Точно так же поступает святой Корбиниан по дороге в Рим, а святой Ведает заставляет медведя, сожравшего быка, тянуть вместо него плуг. Святой Рустик в Лимузене сходным образом поступает с медведем, который убил и уволок быков, впряженных в погребальную колесницу с телом его ученика, святого Вьянса***. Святой Колумбан заставляет медведя освободить ему место в пещере, чтобы укрыться от холода. А святой Галл, взяв себе в помощники медведя, сооружает вместе с ним скит, * «Плоть их белая и бесформенная, размером они чуть больше мыши, без глаз, без шерсти, только когти выпущены. Облизывая детенышей [их мать], постепенно преображает их». (Ibid.) Отметим, что в позднесредневековой тра­ диции считалось, что медведица сильнее самца и является примерной мате­ рью. С этой точки зрения значим тот факт, что в текстах зоологического ха­ рактера два единственных зверя, самки которых считаются сильнее самцов, являются в то же время «соперниками» льва: это медведь и леопард. «Самки медведей сильнее и смелее самцов, точно так же, как самки леопардов», — пишет, к примеру, Фома из Кантемпре ок. 1240 г. в своей энциклопедии Liber de natura rerum. Кн. IV, гл. CV (H. Boese (Hg.), Berlin, 1970, p. 168). ** С XIII в. медведь даже становится видной фигурой в бестиарии семи смертных грехов, ведь с ним ассоциируются по крайней мере четыре из них: гнев (ira), похоть (luxuria), праздность (acedia) и чревоугодие (gula). См.: Kirschbaum Ε., Hg. Lexikon der christlichen Ikonographie, Freiburg im Breis­ gau. 1990, Sp. 242-244 (новое издание). *** Французская народная форма имени святого Викентия (Винцентия). — Прим. перев. 64

Коронование льва

который впоследствии станет влиятельным монастырем Святого Галла. Этот знаменитый эпизод широко распространен в иконо­ графии, особенно в прирейнских областях Швейцарии95. Наконец, демонизированного и укрощенного медведя начина­ ют высмеивать. В основном это происходит после 1000 года. Церковь, хотя и настроенная враждебно по отношению к любым зрелищам, связанным с животными, более не возражает против показа медведей. В наморднике и на цепи, медведь бродит вместе с жонглерами и фиглярами от замка к замку, с ярмарки на яр­ марку, с рынка на рынок. Некогда царственный зверь, приво­ дивший в восхищение и наводивший ужас, становится цирковой скотинкой, которая пляшет, проделывает трюки и забавляет пу­ блику. С XIII века медведь — уже не королевский подарок, ка­ ковым он считался еще в каролингскую эпоху; теперь его не встретишь даже в княжеских зверинцах — там ему больше не место. Только белые медведи, которых преподносили в подарок короли Дании и Норвегии, до начала Нового времени все еще сохраняли некоторую престижность, ибо они являлись curiosa. Вот так на рубеже XII—XIII веков все и решилось: лев, вы­ теснив медведя, становится царем зверей не только в восточной и южной традициях, но и в северо-западной. Отныне в Европе есть только один царь зверей, и об этом в полной мере свиде­ тельствуют различные «ветви» «Романа о Лисе», составленные в последние десятилетия XII века и в первые десятилетия века ХШ-го: у льва Нобля нет соперников; его королевскую власть никто не оспаривает (кроме Ренара, но причины здесь иные); медведь Брюн — всего лишь один из его «баронов», неуклюжий тугодум, которого лис то и дело поднимает на смех96. В ту же эпоху, как мы уже знаем, лев, оставив далеко позади всех прочих животных, занимает первое место также и в геральдике, в кото­ рой медведю отводится весьма скромная роль*. Лев царит по­ всеместно. * Медведь редко встречается в средневековых гербах. Индекс его ча­ стотности не превышает 5% (у льва, повторим, он составляет 15%!). Мед­ ведь главным образом используется как говорящая фигура, обыгрывающая по созвучию имя владельца герба. В этой связи следует подчеркнуть кон­ траст между обилием антропонимов и топонимов, образованных от корня, отсылающего к медведю, и редким присутствием самого медведя на гербах. Тот же контраст наблюдается в отношении лисы и ворона.

ОХОТА НА КАБАНА

Как королевская дичь стала нечистым животным: история переоценки В древнем мире греки и римляне, германцы и кельты прида­ вали охоте на кабана особое значение. В раннем Средневековье и даже после 1000 года ситуация не изменилась: охота на дико­ го кабана продолжала оставаться вмененным королевским и дво­ рянским ритуалом, а столкновение с кабаном в поединке — ге­ роическим подвигом. Однако, начиная с XII века, в княжеской среде эта охота становится менее популярной. На рубеже Сред­ невековья и Нового времени пренебрежение к ней, по видимости, только усиливается. Каковы причины этого? Животное потеряло былой престиж? Появились новые охотничьи практики? Изме­ нились функции и цели охоты? Наконец, спад интереса к этой охоте произошел во всем христианском мире или только во Фран­ ции и в Англии? На самом деле о снижении интереса в первую очередь свидетельствуют охотничьи трактаты, составленные как раз в этих странах. Однако впоследствии, с конца XIV века, в значительной части Западной Европы, насколько можно судить по приходно-расходным книгам, нарративным текстам, литерату­ ре и иконографии, происходит тот же процесс. Если рассматривать кабана изолированно, то ответить на по­ ставленные вопросы будет нелегко. Можно, конечно, изучить эволюцию символического дискурса об этом животном по бестиариям и энциклопедиям, сборникам exempla, книгам о псовой охоте, литературным текстам и всевозможным изображениям. Но и тогда историк вряд ли достигнет своей цели. То, что кабан 66

Охота на кабана

в христианском бестиарии утратил былой престиж, не вызы­ вает сомнений, однако это мало что объясняет. Зато если ис­ следователь поместит это животное в контекст более широкой проблематики, одновременно затрагивающей отношение Церк­ ви к охоте и функции королевской и княжеской псовой охоты на Западе от эпохи Меровингов до XIV века, станут лучше по­ нятны причины и различные аспекты этой переоценки. Охота на кабана раскроет нам все свои смыслы только при сопостав­ лении с двумя другими охотами — на медведя и особенно на оленя. Римская

охота

Римляне любили охотиться на кабана. Кабан — благородная дичь, грозный зверь, восхищающий своей силой и смелостью. Это чрезвычайно опасный противник, который бьется до послед­ него, предпочитая смерть бегству или отступлению. Уже поэтому это достойная уважения дичь и желаемая добыча для охотника. Тем более что охота на кабана, чаше всего пешая*, заканчивалась поединком лицом к лицу, лоб в лоб. Чтобы загнать дичь, исполь­ зовали собак и расставляли сети, но в решающую атаку на разъ­ яренного зверя человек шел один: не страшась ни нападения, ни рева, ни отвратительного запаха животного, он пытался до­ бить его рогатиной или ножом, ударив в горло или между глаз. Победа над кабаном — это всегда подвиг. Редко кому удава­ лось избежать ранения от клыков или колючей щетины живот97

ного . Напротив, к охоте на оленя (а на косулю тем более) относи­ лись с безразличием или пренебрежением. Это животное счита­ лось слабым, пугливым и презренным: оно спасается бегством от собак, пока наконец не сдается и не дает себя убить. Солдат, не отличающихся храбростью, бегущих от врага, называли, по его образу и подобию, cervi (олени)98. Вместе с тем оленина считалась рыхлым и не очень полезным для здоровья мясом; и на * Греки и римляне редко охотились верхом. Однако в Риме периода империи под влиянием восточной моды получают распространение некото­ рые формы конной охоты. 67

ЖИВОТНОЕ

столе у римского патриция не встречалась*. Наконец, оленевые обитают в такой местности, где благородную охоту обычно не устраивают, предпочитая более тенистые и пересеченные участ­ ки. Гон или травля оленя не приносят ни славы, ни удовольствия; знатный человек или уважаемый гражданин не должен преда­ ваться такой охоте — это дело крестьян. «Оленя оставишь се­ лянину» (cervos relinques vilico), — советует в конце I века н. э. поэт Марциал в своей знаменитой эпиграмме". Это мнение раз­ деляют большинство авторов, которые пишут об охоте: олень — презренная дичь, благородством отличаются лишь лев — кото­ рого не едят, и это доказывает, что охота была прежде всего ритуалом, а уже потом добыванием пропитания, — медведь и кабан. О последнем они могут писать бесконечно, подчеркивая неистовость и дикость этого зверя, который молнией выскакивает из своего логова, круша все на своем пути, а потом, ощетинив­ шись, с горящими глазами, в боевой готовности разворачивается к охотнику100. Вот некоторые прилагательные, описывающие это­ го необычного зверя (aper), которые я смог найти у латинских поэтов I века до н. э. и первых двух веков нашей эры: асег (буй­ ный), ferox (необузданный), férus (дикий), fremens (рычащий), fulmineus (молниеносный), rubicundus (пылающий), saeuus (сви­ репый), spumans (взмыленный), torvus (грозный), violentus (же­ стокий). В этих топосах** доминирует идея взрывной ярости, подчеркивающая опасности подобной охоты. То же восхищение, смешанное со страхом, испытывают и германцы. Столкновение в поединке с медведем или кабаном является для всякого юноши необходимым ритуалом для обрете­ ния статуса взрослого и свободного воина. Немецкая лексика, кстати, подтверждает символическое родство между двумя этими животными: слова Bär (медведь) и Eber (кабан) имеют общую * André J. L'Alimentation et la Cuisine à Rome. Paris, 1961, p. 118-120. Отметим, что Библия, в противовес римским традициям, считает оленину самым чистым мясом (Втор 12:15, 22; 15:22) и тем самым снабжает средне­ вековое христианство весомыми аргументами, подкрепленными авторитетом Писания, в пользу чистоты этого животного, вынося за скобки дикий харак­ тер самой охоты и кровавых обычаев разделки и распределения туши после убийства животного. ** Общее место. — Прим. ред. 68

Охота на кабана этимологию и примыкают к обширному гнезду слов, группи­ рующихся вокруг глагола *bero, который означает «сражаться» или «бить». Как и медведь, кабан — символ смелости, символ воина101. У кельтов кабан также отличается доблестями взрослого му­ жа, но — самое главное — он является преимущественно коро­ левской дичью. Кельтская мифология изобилует примерами, когда короли или правители пускаются в бесконечную погоню за вепрем, особенно за белым, который увлекает их за собой в потусторонний мир. И снова кабан составляет пару с медведем, которого кельты считают царем зверей: кабан одновременно яв­ ляется и его двойником, и его противником102. Король Артур, имя которого, образованное от индоевропейского корня art-, озна­ чающего «медведь», являет собой пример архетипического пра­ вителя, который преследует кабаниху или вепря103. Это образ светской власти (король и медведь), которая тщетно гонится за властью духовной (друид и кабан). Ряд французских или англо­ нормандских литературных текстов XII—XIII веков, сохранивших некоторые элементы богатой кельтской мифологии, связанной с диким вепрем, изображают охоту героя (Гингамора, Обри Бургундца, Тристана) на белого кабана, в результате которой пер­ сонаж оказывается вовлечен в бесконечные авантюры и даже в мир мертвых104. Такая символическая охота уходит корнями в очень древние традиции105.

Книги о псовой охоте Преклонение перед охотой на кабана и перед самим кабаном сохраняется на протяжении всего раннего Средневековья106, осо­ бенно в германских странах, о чем свидетельствуют археология, топонимика, право и агиография107. Однако во французских трак­ татах о псовой охоте XIII—XIV веков ничего подобного мы не встречаем. Их авторы благородным зверем, королевской дичью считают оленя, а отнюдь не кабана. Некоторые, как например Гастон Феб, граф де Фуа, автор «Книги об охоте», составленной в 1387-1389 годах, выстраивают настоящую иерархию различных видов охоты, во главе которой ставят охоту на оленя; другие, как Генрих де Феррьер, не предлагают жесткой иерархии, одна69

ЖИВОТНОЕ

ко непринужденно начинают свои сочинения именно с охоты на оленя, уделяя ей гораздо больше внимания, чем всем прочим видам охоты; несколько авторов, как, например, анонимный автор «Охоты на оленя»108, создание которой можно отнести ко второй половине XIII века (восток Франции?), или же Уильям Твити, старший ловчий английского короля Эдуарда II, написавший около 1315-1320 годов «Искусство псовой охоты»109, даже по­ свящают царю оленевых целую поэму или отдельное сочинение; для кабана это слишком большая честь. Но самое главное, дис­ курс об олене никогда не показывает его с плохой стороны и всячески превозносит охоту на этого зверя. Вот что пишет Гастон Феб: Хороша охота на оленя, ведь какое это славное дело — оленя выслеживать, и славно, когда он разворачивается и срывается с ме­ ста, и славно гнать его, и славно загонять, и славно слышать собак, лающих на него, сгоненного в воде или на суше, и славно отдавать собакам причитающееся, и славно свежевать его, и разделывать, и отрезать каждому его долю, славная и хорошая добыча — крупная дичь. Славный и отрадный зверь — олень, и я почитаю охоту на него самой благородной110.

Те же или почти те же рассуждения мы встречаем еще у тро­ их авторов кинегетических* сочинений XIV века: у Гаса де Ла Биня, капеллана трех последовательно сменявших друг друга королей Франции, всегдашнего участника королевских охот и автора «Романа об охотничьих забавах» — длинной поэмы, на­ писанной между 1359 и 1373/1379 годами111, где среди прочего утверждается, что музыка ловчих прекраснее музыки, звучащей в королевской часовне; у Ардуэна де Фонтен-Герена, который заканчивает в 1394 году книгу «Сокровище псовой охоты», по­ священную Людовику II Анжуйскому112, где увлеченно класси­ фицирует самые лучшие леса, самых лучших охотников и самые примечательные сигналы рога; и наконец, самое главное — у Ген­ риха де Феррьера, нормандского дворянина, о котором нам мало что известно, кроме того, что он написал знаменитые «Книги о короле Модусе и королеве Рацио», созданные несколько раньше, между 1360 и 1379 годами; Генрих не устанавливает жесткой * Кинегетический — имеющий отношение к охоте. — Прим. перев. 70

Охота на кабана

иерархии различных видов охоты, но все-таки признается, что предпочитает охотиться на оленя: Далеко не всем людям свойственны воля и храбрость, напротив, природа у каждого своя, и потому Господь наш Бог учредил несколько забав, всякую на свой лад, чтобы каждый мог найти потеху себе в удовольствие в соответствии со своей природой и своим положением; ибо одни принадлежат к богатым, другие же к бедным, и потому я разделю их в согласии с порядком вещей. И начну я с ловли оленей и с того, как охотятся на них с собаками. Каковая потеха — самая отрадная из всех113.

Гастон Феб, неутомимо восхваляющий оленя, все-таки отдает должное и кабану. Конечно, согласно его классификации, кабан не только входит в число крупных животных, grosses bestes, (наряду с оленем, ланью, медведем и волком), но также числит­ ся среди зверей клыкастых, bestes mordantes (наряду с медведем, волком, лисой и выдрой), зверей смердящих, bestes puantes (на­ ряду с волком, лисой и барсуком) и зверей черных, bestes noires (наряду с медведем и волком). Но Гастон Феб также считает кабана смелым и гордым зверем, который не хитрит и бьется до последнего; и поэтому он, в отличие от оленя, чрезвычайно опасен: У этого зверя самые мощные клыки и он всегда готов убить и че­ ловека, и зверя; нет ни одного зверя, который убивал бы в поединке, если только это не кабан, не лев и не леопард [...]; но ведь ни лев, ни леопард не убивают ни человека, ни зверя одним ударом [...]; кабан же убивает с одного удара, как ножом114.

Генрих де Феррьер, напротив, суровее всех настроен по от­ ношению к кабану. Королева Рацио, выражающая всеобщее мне­ ние, видит в этом животном воплощение всех сил, враждебных Христу. Кабан противопоставлен оленю: десяти христологическим «свойствам» оленя противостоят десять дьявольских качеств кабана. Кабан, по мнению королевы, безобразен, черен и щети­ нист; он обитает во тьме; он коварен, вспыльчив и преисполнен спеси; он тот, кто ищет драки; он обладает ужасным оружием, коим не уступит и пасти адовой: «два клыка торчат из пасти его»; он всегда зарывается головой в землю и никогда не обра71

ЖИВОТНОЕ

щает взора к небесам; он целыми днями роется в земле и дума­ ет только о земных наслаждениях; он нечист и в грязи находит удовольствие; копыта его кривы и похожи на пигаш*; наконец, он ленив: вдоволь порывшись в земле и утолив свой голод, он думает только о том, чтобы залечь и отдыхать. Он — враг Хри­ ста. Он — сам Дьявол115. От кинегетических сочинений к архивным документам Падение престижа охоты на кабана не является исключитель­ но аллегорическим или литературным феноменом. Его подтверж­ дают и архивные документы. Действительно, начиная с середины XIV века, по крайней мере, во Франции и в Англии, содержание регулярной своры, натасканной на кабана, как правило, больше не значится отдельной статьей расходов в королевских или кня­ жеских расходных книгах116. Для такой охоты требуется много смелых и выносливых собак; они часто погибают при столкнове­ нии с кабаном, а значит, свору нужно постоянно пополнять117. Уже поэтому содержание такой своры обходится весьма дорого. А с тех пор как охота на кабана перестала считаться королевским и княжеским делом, или, точнее говоря, когда ей перестали пре­ даваться с прежним усердием, в постоянном содержании такой своры уже не было необходимости. Действительно, в хрониках, а нередко и в архивных документах, мы можем прочитать о том, что некий князь, решивший устроить охоту на кабана, но не имевший собственной своры или же отказавшийся от ее содер­ жания, одолжил ее у другого князя или даже у вассала, что еще более показательно с точки зрения снижения престижа этого вида охоты118. Из других источников — дидактических, повествовательных или бухгалтерских, — относящихся к Бургундскому, Бурбонскому и Анжуйскому дворам конца XIV — начала XV века, мы узнаем, что отныне князья и короли охотятся исключительно на * Мужские башмаки удлиненной формы, модные в аристократической среде; выглядят довольно вызывающе, так как имеют загнутые, наподобие бараньего рога, носы. 72

Охота на кабана оленя, в то время как охота на кабана стала делом ловчих, пре­ вратившихся в профессионалов119. Охота на этого особенного зверя, beste singulière, «черного, клыкастого и смердящего», — теперь уже не столько аристократический ритуал, сколько обыч­ ная облава, цель которой — истребить слишком расплодивших­ ся животных, разоряющих виноградники, сады и пахотные земли. Использование орудий лова, engins, — то есть ловушек и сетей для загона и поимки животного, подтверждает эту мысль120. Этот способ охоты совсем не похож на поединок, в котором человек противостоял зверю, из-за чего в древних обществах охота на кабана превращалась в опасный, яростный, боевой подвиг. От­ ныне охота на кабана начинает сближаться с охотой на волка и тем самым утрачивает значение аристократического ритуала. В конце Средневековья кабанина, которую так любили римляне, галлы и германцы и которая по-прежнему высоко ценилась в феодальную эпоху, стала постепенно исчезать с королевских и герцогских столов. С тех пор ей предпочитают мясо водоплаваю­ щих птиц, а из крупной дичи — мясо оленя, оленухи или лани121. Последнюю начинают разводить в парках — и для забавы, и в качестве новой дичи. Чтобы понять, почему между ранним и зрелым Средневеко­ вьем произошла такая переоценка этих видов охоты, необходимо также учитывать и то, на каких территориях эта охота устраи­ валась. Для охоты на оленя, которого «травят собаками», так же как и косулю, лань, лису и зайца122, требуются более обширные пространства, чем для охоты на кабана. И вот в королевствах и крупных ленных владениях Западной Европы столетие за столе­ тием распространяется такое юридическое установление, как foresta, то есть охотничье право, подконтрольное власти наслед­ ных правителей (или даже закрепленное за одним лишь сюзере­ ном). Так что начиная с XII века во многих странах и областях короли и князья оказываются в конечном итоге единственными, кто располагает достаточно протяженными для оленьей охоты территориями123. Простые сеньоры, не имеющие обширных лесов, где, не будучи скованы юридическими или феодальными ограни­ чениями, они могли бы с полным правом гнать оленя, вынужде­ ны довольствоваться охотой на кабана. Тем самым они способ­ ствуют падению престижа кабаньей охоты, тогда как охота на 73

ЖИВОТНОЕ

оленя, некогда менее уважаемая, становится в полном смысле слова королевской. К тому же на оленя всегда охотятся верхом, в то время как охота на кабана начинается как конная, а закан­ чивается как пешая. С XI—XII веков редко кто из королей или князей согласится охотиться пешим, подобно пажу или виллану. Хотя мы и не можем выстроить точной хронологии, можно допустить, что в Англии и Франции в период с начала XII до середины XIII века охота на оленя стала престижнее охоты на кабана; в Италии и в германских странах этот иерархический переворот произошел позднее, вероятно к концу XIV или началу XV века; а в Испании и Португалии — еще позже, на заре Ново­ го времени.

Кабан, дьявольский

зверь

Несмотря на все вышесказанное, феодальное право и эволю­ ция охотничьих техник не могут исчерпывающе объяснить паде­ ние престижа кабаньей охоты. Есть и другие причины, имеющие отношение к символическому значению самого животного. Или, скорее, к тому, какое место кабан стараниями Церкви занимает в бестиарии. Здесь отношение к нему с давних пор было нега­ тивным. Почти не отступая от дискурса античных текстов и сохраняя за кабаном все те эпитеты, которыми его наградили латинские авторы (acer, ferox, fulmineus, saevus, violentus и т. д.), Отцы Церкви превратили животное, которым так восхи­ щались римские охотники, кельтские друиды и германские вои­ ны, в нечистого и устрашающего зверя, попирающего Добро, закрепив за ним образ грешника, восстающего против Бога. Ав­ густин, комментируя псалом 80 [79], в котором говорится о вепре, опустошающем виноградники Господа, первым превращает каба­ на в дьявольское создание124. Несколько десятилетий спустя Исидор Севильский обращает внимание на то, что имя свое кабан получил из-за своей свирепости: «вепря (aper) зовут так из-за его свирепости (а feritate), заменяя букву ρ на f» ("Aper a feritate vocatus, ablata f littera et subrogata ρ dicitur")125. Наконец, в IX ве­ ке Рабан Мавр окончательно закрепляет за кабаном инферналь­ ную символику, помещая его в самый центр дьявольского бестиария126. Некоторые его высказывания будут слово в слово 74

Охота на кабана повторяться в латинских бестиариях XI—XII веков, а затем в великих энциклопедиях XIII века127 В ту же эпоху сходные мысли о дьявольском происхождении свирепости кабана встречаются в проповедях, exempla, трактатах о пороках и бестиариях. Храбрость кабана, воспетая римскими поэтами, превратилась в слепую и разрушительную жестокость. Его ночной образ жизни, темная масть, глаза и клыки, будто бы мечущие искры, — все заставляет видеть в нем зверя, который вышел из самой бездны ада, чтобы терзать людей и бунтовать против Бога. Кабан безобразен, он брызжет слюной, дурно пах­ нет, поднимает шум, у него полосатая щетина, дыбом стоящая 19ft

на спине, а «из пасти у него растут рога »; по всему понятно: кабан — воплощение Сатаны. В конце Средневековья негативный образ кабана даже сгуща­ ется, так как ему начинают приписывать пороки, которыми до тех пор была наделена только домашняя свинья: нечистоплот­ ность, прожорливость, невоздержанность, похотливость, лень. В представлениях и восприятии людей раннего Средневековья эти животные не смешивались; начиная же с XIV века это слу­ чается с некоторой периодичностью, если не сказать часто. Это подтверждает то, как была воспринята смерть короля Франции Филиппа Красивого в конце 1314 года129. Он погиб в результате несчастного случая, произошедшего на охоте в Компьенском лесу при столкновении с кабаном. Двумя-тремя веками раньше подобная смерть была бы воспринята как героическая, более того, поистине королевская. Но в начале XIV века все было уже по-другому. Эта смерть, хотя виновником ее стал именно дикий кабан, напоминает современникам странную смерть принца Фи­ липпа, сына Людовика VI Толстого, примерно за двести лет до этого: в октябре 1131 года на улице Парижа обыкновенный porcus diabolicus*, как пишет Сугерий130, кинулся под ноги коню, на котором ехал юный принц, в результате чего последний упал с лошади и умер, а капетингская династия покрылась несмываемым позором, который в будущем не смогут окончательно стереть даже девственные лилии на королевском гербе. По обычаю пер­ вых капетингских королей, который должен был обеспечивать * Дьявольская свинья (лат.). — Прим. перев. 75

ЖИВОТНОЕ

преемственность династии, принц Филипп был уже при жизни отца коронован королем Франции. Обычная беспризорная свинья стала причиной смерти rex junior jam coronatus*, и смерть эта во всем христианском мире была воспринята как исключительно постыдная131. Ничего внешне схожего со смертью Филиппа Кра­ сивого в ноябре 1314 года. И тем не менее в хрониках, пасквилях и памфлетах то и дело подчеркивается мысль о том, что фран­ цузская монархия снова стала жертвой свиньи и что опозоренный король заплатил таким образом за все свои подлости и преда­ тельства. Незыблемая некогда символическая граница между свиньей домашней и свиньей дикой перестала быть непреодо­ лимой. Действительно, начиная с середины XIII века в теологических суммах о пороках, в сборниках exempla, a кроме того, в литера­ турных или иконографических бестиариях, где речь идет о семи смертных грехах, кабан, кажется, собрал в себе все грехи и по­ роки, которые раньше были распределены между домашней и дикой свиньей: üiolentia (жестокость), furor (ярость), сгиог (ди­ кость), ira (гнев), superbia (гордыню), obstinatio (упрямство), rapacitas (алчность), impietas (нечестивость) — с одной сторо­ ны; sorditia (нечистоплотность), foeditas (безобразие), libido (распутство), intemperantia (невоздержанность), gula (чревоу­ годие), pigritia (леность) — с другой. Когда в конце Средневе­ ковья сложилась механически составленная система семи грехов, противопоставленных семи добродетелям, кабан оказался един­ ственным из всех животных, кто удостоился чести стать симво­ лом шести из семи смертных грехов: superbia (гордыни), luxuria (похоти), ira (гнева), gula (чревоугодия), invidia (зависти) и acedia (праздности)! Ему не приписывается только avaritia (алч­ ность)132. На немецких миниатюрах и гобеленах XV века, где под видом копейного поединка или турнира изображается противо­ стояние пороков и добродетелей, кабан фигурирует в качестве верхового животного, нашлемника или геральдической эмблемы любого из шести вышеупомянутых персонифицированных смерт­ ных грехов. В лагере противников Христа кабан — безусловный лидер133. * Уже коронованный молодой король (лат). — Прим. ред. 76

Охота на кабана Впрочем, все ту же инфернальную природу кабана несколь­ кими десятилетиями раньше стремился подчеркнуть и Генрих де Феррьер в своих «Книгах о короле Модусе и королеве Рацио», когда перечислял десять моральных качеств кабана, приравнивая их к десяти «заповедям Антихриста»134. Они опять-таки отсыла­ ют к пяти или шести смертным грехам: гордыне, гневу, похоти, праздности, чревоугодию и, возможно, зависти. Да и физический облик животного всеми своими чертами напоминает об аде: чер­ ной шерстью, вздыбленной на спине колючей щетиной, невы­ носимым запахом, ужасающим ревом, агрессивностью в период гона, внезапными вспышками ярости, клыками, которые разры­ вают все, во что вопьются. Описания кабана в XIV веке не так чтобы сильно отличались от описаний римских авторов, просто все те качества, которые в языческой Античности вызывали вос­ хищение, отныне заставляют видеть в кабане существо инфер­ нальное.

Олень, животное Христа Этому дьявольскому зверю Генрих де Феррьер противопо­ ставляет животное Христа — оленя: его десять качеств соот­ ветствуют десяти качествам кабана, а десять отростков на рогах ставятся в параллель к десяти заповедям: «И десять ответвлений его рогов являют десять заповедей, каковые Иисус Христос да­ ровал человеку для защиты от трех врагов: от плоти, от дьявола и от мира135». Ему вторит Гастон Феб, награждая оленя всеми возможными добродетелями и назначая его главной королевской добычей136. Перечисляя различные качества оленя, оба автора всего лишь подхватывают традицию восхваления этого животно­ го, каковая существовала с раннехристианских времен и прошла через все христианское Средневековье. Отцы Церкви, а вслед за ними и авторы латинских бестиариев, рассматривающие оленя как солнечного зверя, солярное су­ щество, посредника между Небом и землей, в действительности опираются на ряд древних традиций. Отсюда же берут начало все агиографические, а затем и литературные легенды о белом олене, золотом олене, крылатом олене, о встрече охотника с чудесным оленем, у которого между рогами сияет крест. Олень, 77

ЖИВОТНОЕ

к тому же, становится символом плодородия и воскрешения (раз­ ве рога не отрастают заново каждый год?), образом крещения, противником Зла. Авторы вспоминают фразу Плиния, в которой говорилось, что олень враждует со змеей, которую заставляет выползти из норы и затем убивает137. Они без конца комменти­ руют знаменитый стих из 42 [41] псалма, в котором говорит­ ся, что душа праведника так же желает приблизиться к Господу, как олень — к источнику воды138. Сознательно отметая негатив­ ные и сексуальные аспекты символики оленя*, Отцы и теологи превращают его в чистое и целомудренное животное, олицетво­ рение доброго христианина, атрибут или субститут** Христа на­ ряду с агнцем или единорогом. Ради этого они смело играют на созвучии слов, сближая servus*** и cervus****: олень — это Спа­ ситель. Книги об охоте с полным основанием подхватывают это упо­ добление: олень — жертвенное животное, дичь, ритуально при­ носимая в жертву, как то следует из четко прописанных правил и обычаев, на которых останавливаются все кинегетические трактаты; его ритуальная смерть уподобляется Страстям Христо­ вым. Литературные тексты также опираются на игру слов servus и cervus, превращая оленью охоту в метафору спасительной любви139. Возвышая оленя, которого античные охотники считали трус­ ливым и недостойным внимания, и принижая кабана, которого едва ли не боготворили охотники и воины-варвары, средневековая Церковь постепенно перевернула иерархию охоты. Подобно тому как в период между ранним Средневековьем и XII веком она с успехом низвергла медведя (коренного антропоморфного зверя, являвшегося объектом сомнительных верований и культов) с тро* Олень в Средние века, как и в греко-римской Античности, остается устойчивым символом похотливости и сексуальности. Многие священнослу­ жители запрещают своей пастве «изображать оленя», то есть во время кар­ навала или традиционных праздников переодеваться в оленя и, выставляя напоказ огромный половой член, имитировать соитие. ** Замена, замещение. — Прим. ред. *** Слуга (лат.). — Прим. перев. **** Олень (лат.). — Прим. перев. 78

Охота на кабана на царя зверей во всей Северной Европе и посадила на его место льва (экзотического, библейского зверя, ничем не угрожавшего христианской религии)140, Церковь мало-помалу и кабана лиши­ ла статуса королевской и княжеской добычи, присвоив оный оленю. Это замещение произошло не сразу и не везде проходило одинаковыми темпами. Однако первые его следы обнаруживают­ ся уже в артуровской литературе второй половины XII века: Артур, король-медведь, который в раннесредневековых валлий­ ских легендах охотился на белую кабаниху141, теперь, в прологе первого романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида», охотится на «белого оленя»142. Тем самым примерно в 1170 году шампанский поэт вводит топос, который будет подхвачен большинством его продолжателей и в согласии с которым охота на оленя станет королевской во всей куртуазной литературе XIII века143. Литера­ турная модель — где раньше, где позже — повлияет и на реаль­ ные охотничьи практики: с XIII века — во Франции и в Англии, в конце Средневековья — в Германии, Италии и Испании.

Охота и церковь Духовенство сыграло первостепенную роль в возвышении и утверждении оленя в качестве королевской дичи. Церкви, враждебно настроенной по отношению к охоте как таковой144, охота на оленя представлялась наименьшим злом. Она не такая дикая, как охота на медведя145 — все еще имевшая место в Пи­ ренеях в XIV-XV веках146 — или охота на кабана. Она не за­ канчивается кровавым поединком человека со зверем. На ней погибает меньше людей и собак. Она не столь разорительна для урожаев, производит меньше звериного воя и вони, а окончание ее чаще всего диктуется усталостью людей, собак и дичи. Конеч­ но, она не такая спокойная, как птичья охота, а осенью, в пери­ од гона, когда взрослые самцы входят в сексуальный раж, она даже приобретает ожесточенный характер. Однако вне зависи­ мости от времени года преследование оленя не вводит охотника в состояние, близкое к трансу или бешенству, в которое его может погрузить схватка с медведем или кабаном147. Одним сло­ вом, охота на оленя более цивилизованна, лучше поддается конт­ ролю. 79

ЖИВОТНОЕ

Кроме того, символика оленя позволяет придать охоте поис­ тине христианское измерение. В средневековых повествованиях святой всегда являет собой антитезу охотнику. Но если речь идет об охоте на оленя, то и охотник может стать святым. Как в ле­ генде о Евстафии, римском военачальнике и яром охотнике, который, преследуя как-то раз оленя, узрел распятие у него между рогами; после этого видения он вместе со всей своей семьей обратился в христианство148. Или в похожей, чуть более поздней легенде о Губерте, сыне герцога Аквитанского, у кото­ рого было такое же видение во время охоты в страстную пятни­ цу; он совершенно изменил свою жизнь, уехал проповедовать в Арденны и стал первым епископом Льежским149; в Новое время, в результате некоего переноса, он стал святым целителем, к ко­ торому в особенности обращались жители мозанской и прирейнской областей за излечением всех видов бешенства150. Олень всегда находился под контролем Церкви. Над медведем и кабаном она не обладала практически никакой властью. Единственная возможная в этом случае стратегия состояла в том, чтобы демонизировать обоих животных и тем самым принизить значимость охоты на них. Что и было сделано в ХН-ХШ веках: Церковь расчистила место, и теперь олень — и только олень — оконча­ тельно приобрел высокий статус королевской дичи. За все время с поздней Античности и до конца Средних веков Церкви, как бы ей того ни хотелось, так и не удалось уничтожить охоту. Это было невозможно: в Средневековье всякий король, князь или сеньор воспринимал охоту, одаривание пойманной добычей или ее раздел как свою обязанность. Однако Церковь сумела канализировать охоту в иное русло, отвратить ее от дикой, языческой тропы и направить по менее опасному пути. Десакрализация медведя и кабана, с одной стороны, и возвышение оле­ ня, с другой, оказались самыми эффективными средствами для осуществления этого замысла.

РАСТЕНИЕ

СВОЙСТВА ДЕРЕВА

К символической истории материалов Чтобы понять, какое значение для средневековых людей име­ ла древесина в контексте их верований, представлений, социаль­ ных кодов и символических практик, необходимо изучить ис­ точники самого различного плана, касающиеся не только сферы знаков и образов, но также технической и материальной куль­ туры, феодально-юридических структур (статуса лесов, лесного права) и экономических интересов. Материал и символика в этом случае связаны, возможно, прочнее, чем в любом другом: они неразрывны; и при анализе мы не можем и не должны их раз­ делять. Тем не менее, учитывая, что археологи и историки тех­ ники уже начали осваивать некоторые области (к примеру, строительство), мне представляется вполне логичным обратить­ ся к сфере воображаемого, а также к обычаям, которые этим воображаемым обусловлены. Впрочем, по-настоящему глубоко проработать эти вопросы будет возможно только тогда, когда будет проанализировано большее число деревянных предметов и памятников, оставленных нам Средневековьем, и будут уста­ новлены породы дерева, из которых они сделаны. Поэтому здесь я представляю лишь предварительные выводы, сделанные на основе анализа некоторых знакомых мне типов источников: лек­ сика, имена людей и названия мест, энциклопедии, литературные тексты, эмблемы и изображения. Между культурой ученой и культурой «народной» (если понятие «народная культура» во­ обще применимо к средневековым обществам) я попытался вы­ делить некую область, потенциально отражающую среднюю, 83

РАСТЕНИЕ

«рядовую» культуру, оставив в стороне все, что казалось мне слишком умозрительным, эзотерическим, анекдотичным или не выходящим за пределы конкретного случая. Живой

материал

Для средневековой культуры древесина — это прежде всего живой материал. В этом смысле она часто противопоставляется двум мертвым материалам — камню и металлу, и в большинстве ценностных иерархий символики материалов стоит выше как первого, так и второго. Конечно, она не такая прочная, но зато более чистая, более благородная и, главное, более близкая че­ ловеку. Дерево и в самом деле не похоже ни на один другой материал: оно живет и умирает; оно подвержено болезням и имеет недостатки; оно в высшей степени индивидуализировано. Альберт Великий в XIII веке отмечает, что у дерева можно об­ наружить наросты и аномалии развития, трещины и червоточины; как человек, дерево может чувствовать боль, разлагаться или страдать от раны; как человек, оно может быть заражено червя­ ми151. Существует множество средневековых латинских метафор, сопоставляющих плоть дерева с плотью человека, а некоторые авторы подчеркивают антропоморфный характер не только дере­ ва, но и древесины, материи, которая, подобно человеку, имеет вены и «гуморы» (humores), оживает, напитываясь соками, со­ держит большое количество воды, сильно зависит от климата, местности и окружающей среды, подчиняется ритму суток и смене времен года152. Это живое существо, почти животное. Не­ которые средневековые авторы не только демонстрируют глубо­ кие познания технического свойства, но и делают дерево пред­ метом подлинно гуманистического дискурса153. Ни о камне, ни о металле, ни даже о земле или о ткани подобного дискурса не существует. Дерево стоит выше других материалов, потому что оно живое. В частности, оно стоит выше камня, который, как и дерево, часто ассоциируется с сакральным, но представляет собой без­ жизненную материю, грубую и неизменную (по этой же причине он, впрочем, нередко ассоциируется с вечностью). Поразительный факт: большинство суеверий о статуях, которые разговаривают, 84

Свойства дерева передвигаются, кровоточат, плачут, связаны именно с деревян­ ными статуями, а не с каменными154. Причины этого кроются в хронологии (расцвет подобных феноменов пришелся приблизи­ тельно на рубеж тысячелетий, а затем — на начало романской эпохи, когда статуи из камня еще были редкостью), но также связаны с символикой материалов: дерево — живое и развиваю­ щееся, камень — нет. Стоит задуматься: а не было ли сопро­ тивление, с каким в феодальную эпоху — чаще, чем обычно считается — встречали переход от деревянных замков к камен­ ным, вызвано предубеждениями символического порядка, а не только экономическими и техническими причинами, как принято полагать155. В феодальной культуре, как правило, и впрямь не­ возможно четко отделить материальное от символического, тех­ нологию от идеологии. Несмотря на возведение укрепленных замков и соборов и на то, что обладание подобной крепостью представляло немалую политическую ценность, идеология камня, как мне кажется, в действительности складывается только в конце Средневековья. До этого же люди с неутомимым упорством, несмотря на бесконечные пожары, многократно заново отстраи­ вают из дерева то, что было сооружено из дерева. Не только потому, что на это требуется меньше времени, усилий и денег, но также — и прежде всего — потому, что дерево предназначе­ но для одних объектов, мест и обычаев, а камень — для других. Переход от дерева к камню мог выражать политические амбиции, отражать экономический интерес или технологические достиже­ ния, но также мог быть знаком символического уничижения156. Об этом мы, к примеру, узнаем из любопытных легенд, расска­ зывающих о том, как ту или иную деревянную статую наказали и переделали в каменную за то, что она не выполняла своих обязанностей — культовых или защитных, — исполнения кото­ рых от нее по праву ожидали. Переход от дерева к камню по­ нимается в этом случае как наказание, почти как смертный при­ говор157. Между тем оппозиция дерево/камень — это оппозиция двух ценных и престижных материалов. Она не столь резка, как оп­ позиция дерево/металл, в которой сталкиваются чистый мате­ риал, освященный идеальным образом Святого креста, и мате­ риал зловещий, порочный, почти дьявольский. В средневековом 85

РАСТЕНИЕ

восприятии металл — как драгоценный, так и нет — всегда в той или иной степени инфернален: он был добыт в недрах земли, а потом обработан огнем (который является злейшим врагом дерева). Он порожден тьмой и подземным миром, это продукт некоей преобразовательной операции, которая в каком-то смыс­ ле схожа с колдовством158. Поэтому в ценностной шкале ремесел кузнец и плотник противопоставлены друг другу. Кузнец, разуме­ ется, — человек в социальном плане весьма востребованный и влиятельный, но он еще и колдун, который имеет дело с железом и огнем159. Плотник, напротив, ремесленник скромный, но ува­ жаемый: ведь он работает с благородным и чистым материалом160. Не случайно традиция издавна сделала Иисуса сыном плотника, хотя канонические тексты не говорят ничего конкретного о за­ нятии Иосифа*. Плотник не соприкасается с грязью, его нельзя заподозрить в чем-то недозволенном, он работает с живым мате­ риалом и делает честь самому званию ремесленника. В конечном счете, в Средние века очень немногие профессии считались столь же безупречными161. На практике оппозиция дерева и металла часто выражается в сочетании этих двух противоположных материалов: ведь дере­ ву приписывается способность смягчать вредоносный металл, особенно железо, самый «коварный» металл среди всех (аноним­ ный автор, цитируемый Фомой из Кантемпре, называет его ferrum dolosissimum162). Считается, что как часть некоторых предметов, орудий или инструментов, сделанных из дерева и металла (то­ поры, лопаты, плуги), железо концентрирует в себе силу и про­ изводительность и при этом отчасти лишается зловещих свойств, благодаря рукояти или иной деревянной детали. Дерево будто бы укрощает металл и легитимирует его использование163. Другая важная для средневековой культуры оппозиция — это оппозиция растительного и животного. Как и в древних культу­ рах (в частности, библейской), а также в мусульманской тради­ ции, мир растительный в целом ассоциируется с идеей чистоты, а мир животный — с идеей нечистоты. Подобно деревьям, лис* Как на иврите, так и по-гречески (tekôn) слово, обозначающее род дея­ тельности Иосифа, указывает не на профессию плотника, даже если про­ сто иметь в виду мастера, работающего с деревом (латинское carpentarius), а только на обобщенное понятие «ремесленник». 86

Свойства дерева

тьям или цветам (с плодами несколько иной случай*), древеси­ на — чиста, тогда как животное — а вместе с ним и все то, что оно дает человеку — чистым не является. Тем самым, если при изготовлении изображений или предметов встает выбор между деревом и костью, деревом и рогом, деревом и пергаментом, то предпочтительное использование дерева может быть продикто­ вано, помимо прочих причин, стремлением выбрать чистый ма­ териал, отказавшись от нечистого.

Материя par

excellence

Дерево — живое, чистое, благородное — вызывает уважение и располагает к себе, является объектом всевозможных транзак­ ций и рабочим материалом для ремесленников, оно присутству­ ет везде, при любых обстоятельствах, как самых незначительных, так и самых торжественных, — и в этом смысле является столь ценным сырьем, что и в повседневной жизни, и в мире вообра­ жаемого предстает в качестве материи par excellence, materia prima**, которая до XIV века часто идет во главе списка при перечислении материалов, которые используются или обрабаты­ ваются человеком. Мы с трудом можем себе представить, какое место занимало дерево в материальной культуре и повседневной жизни людей Средневековья, так как деревянные предметы и памятники дош­ ли до нас в ограниченном количестве, даже в ничтожном по сравнению с предметами и памятниками из камня или металла***. Тем не менее до XIV века дерево играло необычайно важную роль, особенно в Северной и Северо-Западной Европе. Древеси* Плод, кажется, — единственный растительный элемент, которому средневековые традиции приписывали некоторую нечистоту, или, по край­ ней мере, не считали его абсолютно чистым. Возможно потому, что всякий плод есть прежде всего воплощенное состояние переходности. Возможно также, потому что всякий плод отсылает к тому, что съела Ева по наущению змея и который стал причиной грехопадения. ** Первая (главная) материя (лат.). — Прим. ред. *** Что делают из дерева в данном конкретном обществе? Это могло бы­ ло стать темой обширного исторического исследования, которое еще только предстоит предпринять. 87

РАСТЕНИЕ

на являлась здесь одним из главнейших богатств, будучи одно­ временно и распространенным экспортным товаром — вывозимым главным образом в исламские страны, где лес всегда был в боль­ шом дефиците — и продуктом широкого потребления. Во всех странах крестьяне ожесточенно защищают свои права на поль­ зование общинными лесами и заготовку древесины. Последняя, помимо символического значения, имеет и значение экономиче­ ское: и то и другое являются составляющей частью целой «ци­ вилизации леса», в рамках которой историк с трудом может провести четкую границу между техническими задачами, финан­ совыми интересами и идеологическими горизонтами. По крайней мере, если речь идет о северной Европе. В южных областях про­ блемы несколько иные, потому что лесов здесь меньше; и древе­ сина представляет «ценность» уже поэтому: ее берегут, ее по­ читают, к ней относятся почти как к «драгоценному» материалу (например, в культовой сфере). К концу XIII века появляются первые признаки изменений, которые ждет долговременное развитие. С начала второго тыся­ челетия раскорчевка, технологический прогресс, крупная торгов­ ля причинили европейским лесам большой ущерб. За три века Запад истратил значительную часть своих лесных ресурсов, и за периодом изобилия последовал период относительного дефицита (эту общую тенденцию следует, конечно, детализировать по раз­ ным странам и во времени). Поразительно то, что в конце Сред­ невековья этот экономический спад — а в некоторых отношениях также и технологический — сопровождается, по всей видимости, относительным снижением символического значения: дерево от­ ныне не является единственной «материей par excellence», все более и более сильную конкуренцию ему начинает составлять текстиль. Действительно, с XII по XV век текстильная промыш­ ленность, несмотря на трудности самого различного характера, становится настоящим мотором развития западноевропейской экономики. Ткани делаются разнообразнее, спрос и потребление растут от десятилетия к десятилетию. Кроме того, в социальных практиках ткани и одежда играют все более и более значимую роль — не только как предметы обмена и торговли, но и как носители знаков, а именно знаков идентичности164. Одежда го­ ворит, кем человек является, какое место или положение занима­

ем

Свойства дерева

ет, к какой семейной, профессиональной или институциональной группе принадлежит. Таким образом, в социальной символике и в воображаемом текстиль постепенно выдвигается на первое место, опережая все прочие материалы. Все эти перемены находят отражение в лексике. Сравним, к примеру, латынь и французский. В средневековой, как и в классической латыни термин materia означает, прежде всего, строительный лес (в отличие от слова lignum, которое означает скорее древесину как топливо) и затем, в расширительном смыс­ ле, любой материал и даже «материю» вообще. Последняя, стало быть, является, наряду с прочими словами, одним из обозначений древесины. Несколькими веками позже изменения в ценностных системах получат свое отражение в лексике среднефранцузского языка: отныне именно одно из слов, обозначающих ткань, будет обозначать любой вид материала и даже материю вообще — это слово étoffe. Но в данном случае семантический сдвиг проис­ ходит в обратном направлении. В XII и XIII веках слово étoffe (происходящее из германских языков, но имеющее спорную эти­ мологию) означает вообще любой материал; это эквивалент ла­ тинского materia. Затем постепенно его семантическое поле сужается и специфицируется, и в конечном итоге слово начина­ ет обозначать только один особый вид материала, а именно тек­ стиль. Так что во французском языке конца XVI века étoffe и текстиль становятся, наконец, синонимами, при том, что текстиль считается étoffe (то есть материей) par excellence165. Позже, в эпоху промышленной революции в культуре и воображаемом европейцев текстиль, в свою очередь, должен будет снова усту­ пить титул materia prima, теперь уже металлу*. Лесоруб и

угольщик

Среди ремесленников, которые работают с деревом, мы уже упоминали плотника, подчеркнув, что в средневековых традици­ ях он часто был противопоставлен кузнецу. На самом деле сло­ во carpentarius охватывает различные профессии и часто озна* Стоит ли говорить, что во второй половине XX в. появилась, в свою очередь, тенденция приписывать эту функцию уже не металлу, а пластику? 89

РАСТЕНИЕ

чает любого ремесленника, работающего с деревом: и того, кто занимается постройкой деревянных конструкций, и тех, кто из­ готавливает из дерева предметы, мебель, орудия и инструмен­ ты — столяров, сундучников, каретников, бочаров, мастеров по изготовлению сабо, оконных и дверных рам, а также сит, мер и т. д. В городе это специализированные ремесла, которые под­ чинены строгим цеховым правилам, но в деревне и в монастыре плотницкие профессии многофункциональны166. Остановимся на двух профессиях, имеющих отношение к дереву, которые в средневековом обществе считались исклю­ чительно нечестивыми, почти проклятыми, — на профессиях лесоруба и угольщика. Различные источники (литературные тек­ сты, хроники, пословицы, фольклор) очень негативно обрисо­ вывают этих персонажей, живущих в дремучем лесу, в одиночку или маленькими группами. Нищие, грязные, лохматые, свире­ пые кочевники-разрушители, отрезанные от человеческого об­ щества, они переходят с места на место, рубя или калеча деревья и выжигая лес: кто это, как ни посланцы дьявола! Кроме того, в лесу они иногда встречают еще одного «колдуна», о котором говорилось выше, — кузнеца. Лесоруб, угольщик и кузнец, на­ ряду с мельником (куркулем и спекулянтом) и мясником (бо­ гатым, жестоким и кровожадным), составляют пятерку самых позорных и сомнительных профессий в крестьянской культуре167. Лесоруб орудует железом и высекает топором искры: это враг всех деревьев, carnifex (одновременно палач и мясник) леса. В XIII веке сложился корпус сказок и легенд, посвященных ле­ сорубу, просуществовавший практически в неизменном виде до XIX столетия: лесоруб в них наделен необычайной силой, он никогда не расстается со своим топором и сторонится де­ ревенских жителей; кроме того, он вор и забияка и выходит из леса только затем, чтобы помародерствовать или ввязаться в ссору; наконец, он живет в самой суровой нищете. В литера­ турных текстах и устных традициях периодически повторяется сюжет о том, как дочь (или сын) «бедного лесоруба» волею судь­ бы или благодаря личным достоинствам в конце концов выходит замуж за короля (или женится на принцессе)168. Угольщик еще беднее, грязнее, презреннее и вызывает еще меньше доверия, чем лесоруб. Орудуя уже не железом, а огнем — злейшим врагом леса, — он и в самом деле представляет из се90

Свойства дерева

бя персонажа откровенно демонического. Угольщик не женится и не имеет потомства. Он выходит из леса только затем, чтобы скрыться в другом лесу и снова взяться за истребление и сжи­ гание деревьев. Его боятся деревенские жители всех областей169. В литературных текстах, особенно в куртуазных романах, авторы иногда изображают доблестного рыцаря, который заблудился в лесу и вынужден спрашивать дорогу у страшного и ужасного угольщика. Для читателей XII или XIII века такая встреча во­ площала столкновение двух крайностей; это самый дикий соци­ альный контраст, который только можно себе представить. В этих текстах угольщик всегда описывается по одной и той же схеме: маленький, черный, волосатый, с красными, глубоко посаженны­ ми глазами, с кривым и зло перекошенным ртом; это архетип человека, находящегося в самом низу социальной лестницы: одновременно убогого, звероватого и демонического*. Выжиг угля тем не менее — насущная необходимость для некоторых отраслей промышленности, главным образом для ме­ таллургии и производства стекла. Древесный уголь, кроме того, легче транспортировать, чем сырую древесину; он лучше горит и выделяет больше тепла, чем тот же объем древесины. Средневе­ ковые люди это знали и широко применяли на практике. Но про­ изводство древесного угля ведет к уничтожению лесов, и с XIII ве­ ка их повсеместно стараются оберегать. Удалось подсчитать, что в эпоху Филиппа Красивого требовалось примерно десять кило­ граммов древесины, чтобы произвести килограмм угля, и что в одной угольной яме за месяц могло таким образом сжигаться до ста гектаров леса170. Поэтому самый злейший враг деревьев — даже не лесоруб, а именно угольщик. Известно, что в Новое время «угольщики» объединялись в сообщества, некоторые из них в Италии и в других странах стояли у истоков тайных революционных обществ**. Я не обна­ ружил в Средневековье каких-либо предшественников карбона­ риев Европы Нового времени ни в описании реальных фактов, * На миниатюрах угольщик представлен как персонаж, объединяющий в себе черты волосатого дикого человека и черного, почти зооморфного демона. ** Само собой разумеется, что первые карбонарии далеко не все были угольщиками, однако они присвоили имя, символику и цеховую организацию угольщиков, в частности, в Неапольском королевстве. 91

РАСТЕНИЕ

ни в репрезентациях воображаемого. Средневековый угольщик всегда нелюдим и даже будучи отверженным, он никоим образом не пытается перевернуть социальный порядок или восстать про­ тив какой бы то ни было власти. Как и многие другие в той или иной степени подозрительные персонажи — кузнец и лесоруб, о которых шла речь, а также охотник, свинопас, отшельник, из­ гнанник, разбойник, беглец или призрак, — он обитатель опас­ ного и таинственного мира — средневекового леса. Лес — это место встреч и метаморфоз. Туда бегут от мира, в поисках Бога или дьявола, там обретают новые силы, изменяются, устанавли­ вают связь с силами природы и ее созданиями171. Пребывание в лесу делает человека silvaticus, «дикарем». Этим средневековая символика в очередной раз напоминает, что является дочерью филологии*.

Топор и пила Символика древесины неотделима от символики орудий, с по­ мощью которых валят деревья, — топора и пилы. Конечно, можно было бы многое рассказать и о других орудиях, применяемых при работе с деревом172: например, о молотке, являющемся в опре­ деленном контексте символом власти или грубой силы; или же о рубанке, который в средневековой Европе начали использовать довольно рано, но к которому тем не менее еще долгое время относились с подозрением**. Однако топор и пила являют собой показательные примеры: хотя оба эти орудия служат для того, * Французское слово sauvage (дикий) происходит от латинского silva (лес). Диким (silvaticus) является тот, кто живет в лесу или часто там бы­ вает. Это этимологическое родство прослеживается также в германских язы­ ках. В немецком, к примеру, существует очевидная связь между существи­ тельным Wald (лес) и прилагательным wild (дикий). ** Как напильник и пила, рубанок «жульничает», потому что не в откры­ тую нападает на материал, а стачивает его. В феодальную эпоху этот ин­ струмент считается коварным. Однако когда в период позднего Средневеко­ вья терпение становится уважаемой добродетелью, рубанок реабилитируется и занимает почетное место в ценностной шкале орудий, так что даже такой влиятельный князь, как Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундский, берет его себе в качестве эмблемы в начале XV в. (что было бы немыслимо двумя веками ранее). 92

Свойства дерева чтобы валить и разделывать деревья, в символическом плане они представляют два совершенно противоположных полюса. Топор является одновременно орудием и оружием; как тако­ вой, он прописан сразу в двух различных ценностных системах, и эта функциональная двойственность составляет его особен­ ность. Среди орудий его применение, по мнению некоторых средневековых авторов, считается самым оправданным, или, по крайней мере, наименее вредоносным. Напротив, среди оружия он, если можно так выразиться, простой солдат: копье и меч, два вида наступательного рыцарского оружия, превосходят его в «благородстве»; но при этом сам он обнаруживает превосходство перед оружием, которым пользуются простолюдины и все, кто сражается пешим: перед ножом, дубиной, киркой, палкой, рога­ тиной, пращой. Благодаря этой своей многофункциональности топор в Средние века встречается повсюду и используется в различных обстоятельствах173. По сравнению с Античностью он почти не претерпел заметных технологических изменений: это инструмент тысячелетия, прочный, простой в изготовлении, удоб­ ный в применении и долговечный. Античный топор издавна от­ личался неоспоримым техническим совершенством — возможно, поэтому его использовали в военных целях. При всем этом в средневековой Европе существовало большое разнообразие то­ поров, значения и предназначения которых никогда не смешива­ лись: например, если говорить о ремесленниках, работающих с деревом, большой топор лесоруба (cognée с длинной рукояткой и узким лезвием) имеет мало общего с топором плотника (doloire с короткой рукояткой и ассиметричным лезвием). Однако не­ смотря на различное применение, топор-орудие всегда содержит в себе один и тот же символический смысл: это предмет, который бьет и рассекает, производя шум и искры. Он обрушивается как молния, высекая свет и огонь, и по этой причине ему припи­ сывается плодовитость, даже когда речь идет о рубке деревьев. Он рубит, чтобы производить. У пилы совсем другая репутация. Принцип ее действия из­ вестен с доисторических времен, но в ремесленный и профес­ сиональный обиход она вошла не сразу. Средневековые люди хотя и пользуются ей, но при этом испытывают к ней отвращение: этот инструмент считается дьявольским. Действительно, в тек93

РАСТЕНИЕ

стах и изображениях до XII века она предстает исключительно в качестве орудия пыток: ею пилят не ветки на деревьях, а тела праведников и святых, претерпевающих мучения. В иконографии среди тех, кто подвергся мученической смерти через распилива­ ние, самый известный — пророк Исайя, которого, согласно ле­ генде, распилили вместе с деревом, в дупле которого он укры­ вался174. За несколькими исключениями, лесорубов, которые распиливают дерево после того, как срубили его топором, можно увидеть на изображениях только в конце Средневековья. В реаль­ ности же пилу, по всей видимости, стали использовать раньше, и начиная с XIII века ее применение вошло в привычный обиход. Существуют, однако, существенные региональные различия: тог­ да как в Восточной Европе пила остается неизвестной вплоть до конца XVII века, а в некоторых западных диоцезах даже в XIV веке епископы осуждают ее применение и отлучают от церк­ ви тех, кто ей пользуется, в северной Италии уже в XII веке появляются гидравлические пилы*, позволяющие распиливать вдоль175. Чем же так не угодила пила? Претензий к ней немало. Пре­ жде всего, ее критикуют за то, что она непрочна и сложна в при­ менении, так как требует участия двух человек, тогда как с то­ пором справляется и один. Потом — за то, что она дорого стоит и ее трудно поддерживать в хорошем состоянии и чинить. За­ тем — за то, что она производит относительно мало шума и потому позволяет пилить деревья тайком. Наконец, главным об­ разом, за то, что она работает медленно и вяло, хитрит с материалом, грубо обходится с древесиной, портит древесное волокно, не оставляет ветвям возможности заново отрасти от ствола или от пенька, потому что отпиливание часто приводит к загниванию древесной ткани176. Одним словом, на дерево и дре­ весину проецируются страдания Исайи и святых, казненных через распиливание (Симона, Иуды, Кира)177. В некоторых тек­ стах подчеркивается также, что при работе с пилой нужно про­ являть терпение; пила в них сравнивается с напильником: он тоже не решительно воздействует на материал, а расправляется с ним постепенно, повторяя одно и то же действие. Это «жен* Пилы приводили в действие с помощью водяных мельниц. — Прим. ред. 94

Свойства дерева

ские» орудия, орудия-обманщики, орудия-предатели, которые достигают результата благодаря продолжительности воздействия. В средневековом восприятии распиливание и обтачивание имеет нечто общее с ростовщичеством, во всех смыслах этого слова*, так как оба эти вида деятельности играют на временной протя­ женности, присваивают время178. Уничижительная трактовка пилы распространяется далеко за пределы самого инструмента и круга тех, кто им пользуется. В репрезентативных системах все зазубренное, изрезанное, зуб­ чатое как лезвие пилы, является негативно окрашенным. Ломаная линия, по сравнению с прямой или изогнутой, — это плохая линия. Ее широко используют в геральдике и иконографии, что­ бы подчеркнуть презренную, в том или ином смысле, сущность персонажа: как в одежде, так и в гербах узор из ломаных линий с зубовидной, зубчатой, зигзагообразной, стропиловидной структурой часто имеет уничижительное значение. Тот, кто его носит, находится за пределами социального, этического или ре­ лигиозного порядка. Подобная одежда и подобные гербы нередко принадлежат вероломным рыцарям, палачам, проституткам, шу­ там, бастардам, еретикам и язычникам179. Благотворные

деревья

Символика древесины неизбежно смешивается с символикой дерева, от которого она происходит. Дерево занимает важное место в средневековой культуре, хотя после Античности Средне­ вековье не добавило от себя почти ничего нового. Христианство, на самом деле, в большей степени обновило символику живот­ ного, а не растительного мира. Но и здесь в распоряжении сред­ невековой культуры оказалось тройное наследство: библейское, греко-римское, а также наследство «варварских» культур, осо­ бенно германской цивилизации, где мифология деревьев и леса занимала значительное место. Отцы Церкви и их продолжатели столкнулись с непростой задачей, так как им пришлось учитывать различия географических условий и растительного мира разных * Usure, «ростовщичество», по-французски также означает «износ», «ис­ тощение». — Прим. перев. 95

РАСТЕНИЕ

стран: как, например, в Северо-Западной Европе толковать биб­ лейскую символику маслины или пальмы — двух деревьев, ко­ торые высоко ценились в средиземноморских культурах, но были неизвестны в северных областях? В любой деревенской культуре деревья делятся на «хорошие» и «плохие», на благие и пагубные, на те, которые сажают, и те, которые вырубают. Таким образом, перед историком встает ряд важных вопросов. Как между собой связаны символическое зна­ чение самого дерева и символическое значение его древесины? Всегда ли «хорошие» деревья дают ценную и нужную древесину? Избегают ли люди «плохих» деревьев? Обладает ли древесина, которая происходит от деревьев, считающихся «женскими» (ли­ па, ясень, бук), также женскими свойствами? В какой мере при использовании древесины в расчет, помимо ее физических и химических свойств, цены и доступности, принимаются также репутация и мифология дерева, от которого она происходит? Не избегают ли, к примеру, делать распятия или статуи особо почитаемых святых из древесины деревьев с дурной репутацией? Существует ли, таким образом, в скульптуре иерархическая и символическая классификация древесных пород, которая берет­ ся в расчет наряду с такими факторами, как доступность и стои­ мость древесины, технические достижения и художественный замысел? Вырезают ли, грубо и условно говоря, Христа из дуба, Богоматерь из липы, апостолов из бука, Иуду из ореха? А если говорить о производстве предметов повседневного обихода, то существует ли связь (иногда? всегда?) между сферой применения того или иного вида древесины и символическим значением де­ рева, от которого она происходит? Делают ли из вяза, который часто сажают в местах, где осуществляется суд, инвентарь, име­ ющий отношение к отправлению правосудия? Существовала ли тенденция изготавливать из древесины тиса, который сажали на кладбищах и который, как считалось, имеет тесную связь со смертью, гробы или предметы погребального культа? Я специ­ ально привожу здесь примеры, которые покажутся наивными. Однако ответить на эти вопросы не так просто, как кажется. Ведь археологи и историки искусства едва ли ими задавались, а значит, во многих случаях работа по анализу и установлению пород древесины, использованной при изготовлении сохранив96

Свойства дерева

шихся предметов, произведений искусства или зданий, остается делом будущего*. Обратимся, однако, к символике некоторых деревьев и пораз­ мыслим над тем, как она могла влиять на использование их древесины. Я оставлю в стороне самые известные — или слы­ вущие таковыми — деревья: дуб, каштан, маслину и сосну, — и в качестве примеров возьму те деревья, которые привлекали меньше внимания историков техники и ботаников. Судя по многочисленным текстам, посвященным липе, имен­ но это дерево снискало особое расположение средневековых людей. Авторы видят в ней только достоинства; ни разу — и на­ сколько мне известно, это уникальный случай — она не пред­ ставлена с плохой стороны. В первую очередь восхищаются ее величественностью, пышностью, долголетием. В Германии, где уже в Средневековье проявлялась тяга к рекордам, в некоторых источниках рассказывается о липах, окружность ствола которых достигала в основании необычайных размеров: так, в 1229 году липа в Нойштадте, в Вюртемберге, якобы имела окружность, равную нашим двенадцати метрам180. Но еще больше, чем размер или древний возраст, восхищает запах липы, ее музыкальность (жужжание пчел) и изобилие даров, которые можно от нее по­ лучить. Об этом средневековые, равно как и античные авторы говорят не умолкая181. Прежде всего, липа — звезда фармакопеи: используется ее сок, кора, листья и главным образом липовый цвет, чьи успокоительные и даже наркотические свойства были известны с Античности. С XIII века липу начинают сажать возле лепрозориев и больниц (эта практика была широко распростра­ нена даже в Новое время). Из липового цвета, любимого пчела­ ми, получается мед, которому приписываются разнообразные лечебные, профилактические и вкусовые свойства. Из сока липы получается нечто вроде сахара. Листья идут на корм скоту. Из лыка, гибкого, прочного и богатого волокнами, получают текстильный материал, «луб» (tilia), из которого делают мешки * Я горячо призываю к проведению такого анализа, особенно в отноше­ нии древесных пород, которые использовались для создания произведений искусства. Только такой анализ позволит по-настоящему изучить символиче­ ские связи между породой дерева и тем, в каком качестве его используют в социальном, художественном, культовом и идеологическом контекстах. 97

РАСТЕНИЕ

и колодезные веревки. Это полезное и почитаемое дерево также связано с покровительством и властью сеньора: ее сажают перед церквями, под ее кроной вершат правосудие (эту роль она делит с вязом и дубом); в конце Средневековья ее даже используют как декоративное дерево и высаживают липовые аллеи; тем не менее в этом качестве она станет в широких масштабах исполь­ зоваться по всей Европе только в XVII веке182. Повлияли ли все заслуги и достоинства липы на то, как ис­ пользовалась древесина этого дерева? Мягкая и легкая, простая в обработке, с плотной и однородной структурой, липа в Средние века была излюбленным материалом скульпторов и бондарей. Являлось ли это следствием ее неоспоримых физических свойств? Или же следствием положительных символических качеств? Как эти свойства и качества обогащали друг друга? Считалось ли, что статуя святого целителя, вырезанная из липы, обладает более сильным лечебным и профилактическим эффектом, чем статуя того же самого святого, вырезанная из другого дерева? Если в конце Средних веков из липы часто изготавливали музыкальные инструменты, то значит ли это, что такой выбор мотивировался мягкостью и легкостью ее древесины или же на него повлияло воспоминание о музыке пчел, у которых липа была любимым деревом, как об этом пишет уже Вергилий в четвертой книге «Георгик»? Есть масса вопросов, на которые при нынешнем состоянии наших знаний ответить едва ли представляется возможным, но которые историк не может перед собой не ставить, и касаются эти вопросы не только липы, но и других деревьев. Например, почитаемый германцами ясень, выполняющий роль посредника между небом и землей, который, как считалось, притягивает молнию и грозу, в Средневековье использовался для изготовления большей части метательного оружия (копий, дротиков, стрел): объяснялось ли это гибкостью и прочностью древесины или же древним мифологическим значением ясеня, который считался деревом небесного огня, орудием воинов на службе у богов183? А чем объясняется то, что ветви березы, белого дерева, которое светится на зимнем солнце, в Северной Европе повсеместно ис­ пользовали в качестве розог для бичевания одержимых и пре­ ступников, чтобы изгонять из них зло, — гибкостью самих вет­ вей или чистотой ее цвета? В английском языке даже одно и то 98

Свойства дерева

же слово — birch — обозначает одновременно и березу, и розги, и бичевание. И опять-таки, что лежит в основе обычая наказывать березовыми прутьями — физические свойства дерева или же его символика и мифология? Пагубные

деревья

Те же самые вопросы точно так же возникают в связи с де­ ревьями с дурной репутацией. Но в этом случае они представля­ ются еще более сложными, так как верования, связанные с де­ ревьями, не всегда согласуются с тем, как в действительности используют древесину этих деревьев. Рассмотрим два примера — тис и орех. Все средневековые авторы подчеркивают пагубную и опасную природу тиса184. Мрачный и одинокий тис не только растет там, где обычно не растут другие деревья (на песчаных равнинах, торфяниках), но он еще и странным образом никогда не меняет­ ся, всегда остается зеленым, всегда равным самому себе, как будто, заключив сделку с дьяволом, он приобрел нечто вроде бессмертия. Действительно, в легендах и преданиях он ассоции­ руется с потусторонним миром и смертью, об этой ассоциации свидетельствуют его названия в немецком (Todesbaum) и ита­ льянском (albero délia morte)*. Это погребальное дерево, которое встречается на кладбищах и которое связано с трауром и само­ убийством (в некоторых версиях истории Иуды он кончает жизнь самоубийством не повесившись на смоковнице, а проглотив силь­ нейший яд, добытый из тиса). Тис устрашает, потому что в нем все ядовито: листья, плоды, кора, корни и особенно сок, который входит в состав многих ядов, например, яда, от которого в пьесе Шекспира умирает отец Гамлета. Более того, ни одно животное не притрагивается к тису, а его латинское название (taxus) само по себе напоминает о понятии яда (toxicum): «тис — дерево ядовитое и из него добывают яды», — пишет Исидор Севильский, а вслед за ним и большинство средневековых энциклопедистов185. Не по причине ли этих смертоносных качеств из древесины тиса в Средние века чаще всего изготавливали луки и стрелы? Не было ли тут расчета сразить врага с помощью яда, содержа* Дерево смерти. — Прим. перев. 99

РАСТЕНИЕ

щегося в соке и волокне тиса? Не считалось ли, что древесина этого «дерева смерти» способна сеять смерть? Или же, простонапросто, из тиса делали такого рода оружие, потому что его древесина гибка и прочна (почти как дуб)? Ответить трудно. Однако следует констатировать, что в Англии, Шотландии и Уэльсе средневековые лучники в самом что ни есть массовом масштабе использовали луки и стрелы, изготовленные именно из тиса. Иными словами, в трех странах, наследующих традици­ ям древней кельтской культуры, тис, в большей степени, чем где бы то ни было, предстает как дерево устрашающее и одновре­ менно почитаемое186. В отношении ореха вопрос о сложных взаимосвязях между дурной репутацией дерева и качествами его древесины стоит еще острее. Все авторы опять-таки сходятся во мнении, что орех — это дерево пагубное и является одним из деревьев Сатаны187. Его ядовитые корни не только губят всю растительность вокруг, считается также, что они провоцируют смерть домашних живот­ ных, если подбираются слишком близко к стойлам и конюшням. У мужчин и женщин есть все основания опасаться этого зловред­ ного дерева: заснуть под орехом значит не только заработать ли­ хорадку и головную боль, но прежде всего — подвергнуть себя риску встречи со злыми духами и демонами (подобные суеверия были засвидетельствованы в различных областях Европы даже в середине XX века188). Исидор Севильский, отец средневековой этимологии, устанавливает прямую связь между существительным «орех» (пих) и глаголом «вредить» (посеге): «название ореха происходит от того, что его тень или дождевая вода, стекающая с его листьев, вредит окружающим деревьям»189. Как тис или ольха*, орех — дерево опасное и зловредное. Однако столь дурная репутация, кажется, не нанесла ущерба * Ольха, чаще всего встречающаяся во французских широтах, — еще одно дерево, которое, наряду с тисом и орехом, получает весьма негативную оценку: она странным образом связана с водой и тоже зачастую произрас­ тает там, где не растут другие деревья (торфяники, болота), она горит почти без дыма и сбрасывает листья зелеными; это подозрительное дерево, при­ зрак в тумане (вспомним стихотворение Гёте «Erlknig» (В переводе В. А. Жу­ ковского «Лесной царь», буквально «Ольховый царь». — Прим. перев.)), вступивший в сговор с дьяволом; она даже «кровоточат»: когда ольху рубят, ее желтая древесина краснеет; она всем внушает страх. 100

Свойства дерева

ни его плодам, ни листьям, ни коре, ни древесине. Орехи, кото­ рые средневековое население потребляет в большом количестве, используются в медицине и идут в пищу; из них делают масло и всякого рода напитки — не вредные и не опасные. Корни и кора ореха применяются при изготовлении красителей, позво­ ляющих окрашивать в коричневый и — что в средневековой Европе всегда представляло трудность — в черный цвет. А дре­ весина ореха — твердая, тяжелая, прочная — у краснодеревщи­ ков и скульпторов считается даже одной из самых красивых и ценных. Таким образом, имеется существенный разрыв между симво­ лическим и мифологическим дискурсом об орехе, верованиями, которыми он окружен (с XV века это ведьминское дерево), и те­ ми полезными и важными функциями, которые выполняют в ма­ териальной культуре получаемые от него продукты, особенно плоды и древесина. В конце Средневековья в одной и той же деревне крестьяне не позволяют детям и скоту находиться вбли­ зи ореха, но вместе с тем сундучники с большой охотой и поль­ зой работают с его древесиной. Как воспринимать такое противо­ речие? Что оно означает? Что, мертвый орех утрачивает свою вредоносность? Но кто же отважится его срубить? Или, возмож­ но, это значит, что область ремесел, техники и экономики по­ степенно обособляется и даже порывает с миром знаков и грез, с которым она некогда составляла единое целое?

ЦВЕТОК ДЛЯ КОРОЛЯ

Вехи средневековой истории геральдической лилии Не избегают ли историки геральдических лилий? Научная литература, посвященная лилии, настолько скудна, что вопрос этот вполне закономерен. Речь тем не менее идет о подлинно историческом объекте — политическом, династическом, художе­ ственном, эмблематическом и символическом одновременно. Однако объект этот далеко не нейтрален, и в конечном итоге недоверчивое отношение к нему со стороны историков и архео­ логов было вызвано тем, что его изучение во Франции после установления Республики могло спровоцировать идеологические разногласия и раскол в обществе. Даже специалисты в области геральдики — хотя такого рода исследования являются именно их прерогативой — проявили нерешительность и до сих пор еще не посвятили этой гербовой фигуре и символу французской мо­ нархии обобщающего труда, которого мы от них по праву ждем190. Между тем в источниках недостатка нет: с XII по XIX столетие геральдическая лилия встречается повсюду — на всевозможных предметах, произведениях искусства и памятниках — и ставит перед историком разнообразные и непростые вопросы. Кроме того, ученые дореволюционной Франции, в частности ЖанЖак Шифле191 и Севоль де Сент-Март192, а также выдающийся Шарль Дюканж193 уже в какой-то мере приступили к изучению вопроса и собрали многочисленные факты. Их труды, пусть и устаревшие, подчас наивные, все-таки стоят выше работ ученых XIX194—начала XX веков, легко берущихся писать на любую тему. Последним геральдическая лилия часто давала пищу для поли102

Цветок для короля I ОС.

υ

1 ОС

тического активизма , крайнего позитивизма , жонглирования пространственно-временными категориями197 или эзотерических бредней198. Конечно, это все тоже документы истории — исто­ рии XIX и XX веков, — однако медиевистам пора вновь занять­ ся исследованиями и изучением материала, который следует рассмотреть в свете новой проблематики, чтобы в ближайшем будущем мы смогли прочитать по истории этого династического цветка такие же серьезные и плодотворные работы, как работы по истории английского леопарда или германского орла, которыми мы ныне располагаем. Цветок

Богородицы

Большинство авторов, рассуждавших об изобразительных ис­ токах геральдической лилии, сходятся во мнении, что она имеет мало общего с настоящей лилией, однако расходятся в предполо­ жениях, от чего же она все-таки происходит — от ириса, дрока, лотоса или утёсника; или же — согласно более экстравагантным гипотезам — она представляет собой трезубец, наконечник стре­ лы, секиру или даже голубя или солнце199. На мой взгляд, споры эти довольно бесполезны, хотя ученые и потратили на них не одно десятилетие. Главное, что следует понять, — это то, что мы имеем дело со стилизованной фигурой, несомненно цветком или растительным мотивом, и что эта фигура использовалась в качестве орнаментального мотива или эмблематического атри­ бута во многих обществах. Действительно, она встречается как на месопотамских цилиндрических печатях, египетских барелье­ фах и микенской керамике, так и на галльских монетах, сасанидских тканях, индейской одежде и японских «гербах». Но вот символическое значение этого цветка меняется от культуры к культуре. Иногда это символ чистоты и непорочности, иногда образное выражение плодородия и пропитания, иногда знак вла­ сти и господства. Все три символических значения сливаются в средневековой геральдической лилии, одновременно связанной с непорочностью, плодовитостью и господством. Самые древние примеры лилий, напоминающих те, что встре­ чаются в средневековой Западной Европе, можно увидеть на ассирийских печатях и барельефах в третьем тысячелетии до 103

РАСТЕНИЕ

нашей эры. Лилии украшают тиары, ожерелья и скипетры, и уже тогда, по всей видимости, играют роль царских атрибутов200. Лилии, которые несколько позже встречаются на Крите, в Индии и в Египте, вероятно, имеют аналогичное значение. Кроме того, в Египте этот цветок иногда является эмблемой южных провин­ ций (тогда как папирус — северных) и считается символом пло­ дородия и богатства201. Позже мы встречаем лилию на ряде гре­ ческих, римских и галльских монет. Но если в двух первых случаях речь и идет о более или менее четко прорисованном цветочном мотиве, то в последнем случае это уже настоящая «геральдическая» лилия, графически весьма напоминающая те, что гораздо позднее появятся на средневековых гербах. Так, на реверсе некоторых арвернских статеров — монет I века до н. э. — представлены великолепные образцы догеральдической лилии. Играет ли она на этой монете исключительно орнамен­ тальную роль? Является ли федеративной эмблемой могуществен­ ного племени центральной Галлии? Или же имеет символическое значение, связанное с идеей независимости или даже господства? На эти вопросы ответить трудно, так как мы не располагаем до­ статочными знаниями о чеканке монет в Арвернии и о галльской и галло-римской денежной символике вообще. Кроме того, дати­ ровку этих великолепных статеров можно установить только с погрешностью в пятьдесят лет. А мотив, который представлен на аверсе монет — под копытами стилизованного коня, — до сих пор не идентифицирован202. Сохраняя значение королевского атрибута, лилия в период раннего Средневековья приобретает отчетливый религиозный смысл, главным образом христологический. Истоки его обнару­ живаются в стихе Песни песней, который много раз цитировали и толковали Отцы Церкви и теологи203: «Я нарцисс Саронский, лилия долин!» (Песн 2:1). До XIII века Христа нередко изобра­ жают в окружении лилий или геральдических лилий204. Однако после 1000 года к этому христологическому значению постепен­ но присоединяется символика, связанная с распространением культа Девы Марии, с которой отныне ассоциируют следующий стих Песни песней: «Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами» (Песн 2:2), а также многочисленные при­ меры из Писания и комментариев Отцов Церкви, где лилия пред­ ставлена как символ чистоты и непорочности. В феодальную 104

Цветок для короля

эпоху стало считаться, что Мария освобождена от первородного греха205. Это еще не догмат о непорочном зачатии — который окончательно будет закреплен только в XIX веке, — но уже не­ кая традиция, приписывающая Марии атрибуты, имеющие самое непосредственное отношение к идее чистоты. Мало-помалу лилия становится в иконографии основным сим­ волом Девы Марии. Самые ранние свидетельства этого мы об­ наруживаем в нумизматике: на ряде монет XI и XII веков, вы­ пущенных епископами, настоятелями кафедральных церквей, посвященных Богоматери, на аверсе или на реверсе изображены лилии. Затем изображение Девы Марии с цветком лилии в пра­ вой руке встречается на печатях капитулов тех же храмов: НотрДам в Париже с 1146 года206, Нотр-Дам в Нойоне в 1174 году207, Нотр-Дам в Лане в 1181 году208. Капитулам тут же стали под­ ражать аббатства и приории, находящиеся под покровительством Девы Марии209. В конце XII и в начале XIII века Мария в ико­ нографических источниках изображается с лилиями или в пыш­ ном окружении лилий. Внешний вид этих лилий существенно варьируется, но их эмблематическое и символическое значение остается неизменным. Иногда это просто декоративный цветоч­ ный мотив, иногда натуралистично изображенные садовые лилии, а иногда уже самые настоящие геральдические лилии — в по­ следнем случае цветок помещен на скипетр или на венец, или же рассеян по поверхности мантии. В XIII веке распространен­ ность лилии в качестве атрибута Девы Марии достигла, пожалуй, своего апогея. В позднее Средневековье в живописных и скуль­ птурных изображениях лилия встречается реже, и роза начина­ ет составлять ей конкуренцию. Цветок любви одерживает верх над цветком непорочности, что само по себе является важным свидетельством того, в каком направлении стал далее развивать­ ся культ Богородицы210. Королевский

цветок

Когда и при каких обстоятельствах короли Франции остано­ вили свой выбор на лилии, сделав ее геральдической эмблемой, и какой смысл они ей придавали — все эти вопросы стали пред­ метом широкого обсуждения. Некоторые поэты затрагивают эти темы в своих стихах начиная со второй половины XIII века211, 105

РАСТЕНИЕ

а на протяжении всего следующего столетия авторы различных литературных произведений212 (стремясь легитимировать права на трон новой династии Валуа213) объясняют — как в 1371-1372 годах это делает Рауль де Прель в своем вступлении к переводу «Града Божьего» святого Августина, — что король Франции «носит герб из трех лилий в знак восхваления святой Троицы; через Божьего ангела они были посланы Хлодвигу, первому хри­ стианскому королю [...] и было ему сказано стереть со своего щита герб с тремя жабами и заменить его на три лилии214». Легенда о том, что три лилии заменили первоначальный герб с тремя жабами, была широко распространена до конца XVI ве­ ка215. С этого момента лилии понимаются не как выражение трех добродетелей — Веры, Мудрости и Рыцарства (такое толкование давали трем лепесткам цветка в эпоху Людовика Святого (12261270) и во время правления Филиппа Красивого (1285-1314) 216 ), а как символ самой Троицы, покровительствующей француз­ скому королевству. Они были якобы посланы Хлодвигу, королюоснователю французской монархии, с Небес в момент обращения его в христианство и вскоре были помещены им на герб вместо жаб217 — фигур откровенно дьявольских, которые были будто бы изображены на его гербе до крещения. В некоторых версиях легенды (времен крестовых походов) вместо жаб появляются полумесяцы — фигуры уже не дьявольские или языческие, а му­ сульманские218. Этой легенде была суждена долгая жизнь. Несмотря на то, что ученые XVII века посеяли сомнения в ее достоверности, она по-прежнему встречается в сочинениях историков XIX века, которые пытались отыскать в ней историческую правду219. Се­ годня, однако, мудрое суждение ученых Старого режима пред­ ставляется неоспоримым. До середины XII века гербов в Европе не существовало, а король Франции был далеко не первым вла­ стителем, который стал использовать герб220. Только в 1211 году на печати капетингского принца появляется знаменитый гербовый щит, усеянный лилиями (илл. 13). Да и в этом случае речь идет не о самом короле Филиппе Августе, а лишь о его старшем сыне, принце Людовике, будущем короле Людовике VIII (1223-1226)221. На самом деле в середине XII века, когда в Англии, Шотлан­ дии, Франции, Нидерландах, в долине Рейна, в Швейцарии и северной Италии появляются гербы и формируется геральдиче106

Цветок для короля

екая система, лилия еще не связана с французской монархией никакими особыми отношениями. Как мы видели, этот цветок является одновременно древнейшим символом господства — ив этом качестве его издавна использовали большинство западных королей222 — и атрибутом Богородицы, в каковом смысле он стал восприниматься позднее. И возможно, происхождение геральди­ ческой лилии капетингских королей следует связывать именно с религиозным контекстом. Под влиянием Сугерия223 и святого Бернарда224 — двух прелатов, которые сами посвятили себя слу­ жению Деве Марии и приложили все усилия к тому, чтобы вверить ее покровительству французское королевство — снача­ ла Людовик VI (1108-1137), а затем Людовик VII (1137-1180) стали постепенно вводить лилию в круг инсигний* и атрибутов французской монархии. В период второй половины правления Людовика VII — самого набожного из первых капетингских ко­ ролей — лилию в качестве эмблемы и символа стали использо­ вать активнее. Это еще не совсем геральдическая лилия, зато она уже в полной мере несет в себе как королевские, так и свя­ занные с Богородицей коннотации. Отныне король Франции ис­ пользует ее чаще, чем любой другой суверен. Наконец, когда два-три десятилетия спустя, на заре 1180-х годов, приближенные юного Филиппа Августа стали обдумывать королевский герб и подыскивать для него геральдическую эмблему, они, естественно, вспомнили об этой фигуре, которая уже была тесным образом связана с капетингскои монархией при двух предыдущих королях и подчеркивала идею, что французское королевство находится под особым покровительством Царицы Небесной. Вопрос о том, с какого времени Филипп Август начинает использовать настоя­ щий герб, усеянный лилиями, который затем перейдет и ко всем его преемникам вплоть до Карла V, остается открытым. С 1180 го­ да, сразу после своего прихода к власти, как заставляет предпо­ ложить присутствие лилии на оборотной стороне королевской печати? Или несколькими годами позже, в 1192-1295 годах, по­ сле возвращения из крестового похода? Или еще позднее, после 1200 года, во второй половине своего правления? При нынешнем состоянии источников ответить на этот вопрос трудно. На данный момент самым ранним изобразительным источником с щитом, * Знаки могущества, власти или сана. — Прим. ред. 107

РАСТЕНИЕ

украшенным геральдическими лилиями, остается печать короля Людовика VII. Она ничего не говорит нам о цветах королевского герба. Их мы увидим только через несколько лет: верхний витраж Шартрского собора, датируемый 1215-1216 годами, впервые от­ крывает нам цвета капетинского герба: лазоревое поле, усеянное 99^

золотыми лилиями . С какого бы времени лазоревое поле, усеянное золотыми лилиями, не было окончательно присвоено французской монар­ хией, капетингский король, начиная с Филиппа Августа, благода­ ря этой цветочной эмблеме, которую он отныне делит с Богома­ терью, позиционирует себя через свою печать и свой герб как настоящего посредника между Небом и землей, то есть между Богом и подданными своего королевства. Это укрепляет его ди­ настический престиж и четко отражает его монархическую про­ грамму. Космический

узор

В течение нескольких веков королевская пропаганда, осно­ ванная на геральдических лилиях, будет вращаться вокруг сле­ дующей идеи: король Франции, отвечающий за спасение своих подданных, исполняет миссию, возложенную на него Богом; ли­ лии, украшающие его печать и гербовый щит, свидетельствуют об этой миссии и подчеркивают религиозное значение королев­ ской власти. Вследствие обряда коронования — в контексте которого лилии в изобилии встречаются на множестве предметов начиная с XIII века, — а также помазания освященным миром, на короля Франции снисходит особая благодать и он перестает быть чисто светской особой226. Бог даже наделяет его силой творить чудеса: исцелять больных золотухой227. Король Франции не похож на других королей. Сакральная природа французской монархии и небесное про­ исхождение ее миссии выражаются на гербе через особое рас­ положение цветков лилии на лазоревом поле. Со времен Филип­ па Августа щит, знамя и одежда короля Франции украшены не одной или тремя лилиями — они усеяны лилиями, число которых четко не фиксировано. Эта особенность одновременно представ­ ляет собой и эмблему, и символ. Она эмблематична в том смыс­ ле, что отличает королевский герб от прочих гербов, также укра108

Цветок для короля

шенных лилиями. Кроме того, поле, усеянное фигурами, являет собой оригинальный геральдический принцип расположения эле­ ментов: в ранней геральдике он встречается относительно редко, и король Франции оказывается единственным правителем на Западе, который применяет его для основной фигуры своего гербового щита. Но что еще важнее, такое расположение заклю­ чает в себе мощный символический заряд: это образ усыпанного звездами небосвода, звездное небо, космический рисунок, кото­ рый опять-таки подчеркивает божественное происхождение это­ го герба и ту особую связь, которая существует между Царем Небесным и королем Франции — его представителем на земле. В средневековой иконографии поле, усеянное некими элемента­ ми, почти всегда ассоциируется с идеей сакрального. Оно проти­ вопоставлено, с одной стороны, одноцветному полю, которое в каком-то смысле является нейтральным, а с другой — полосатым, пятнистым или сегментированным полям, которые отмечены нега­ тивными коннотациями228. В королевском контексте усеянное фи­ гурами поле ассоциируется с церемонией миропомазания и коро­ нования и подчеркивает божественное происхождение власти. Но если большинство королей Запада коронуются в мантии, усе­ янной звездами, иногда в сочетании с полумесяцами (еще один космический узор), то король Франции этому правилу не следу­ ет: он помазывается и коронуется в мантии, усеянной лилиями, то есть в мантии с изображением собственного герба, которая обеспечивает ему покровительство Царицы Небесной (илл. 26)229. Итак, французский королевский герб не является обычным гербом во многих смыслах. Герб этот по сути своей связан с Богородицей, как поясняется в ряде анонимных текстов с конца XIII века; ту же мысль вплоть до начала Нового времени будут повторять герольды, а затем историки на службе у короны, ко­ торые обнаружат в этом необычном гербе обширный символиче­ ский материал, позволяющий выстраивать тончайшие идеологи­ ческие конструкции. По сравнению с английским леопардом, львами Леона, Шотландии и Норвегии, замком Кастилии и им­ перским орлом, геральдическая лилия оказалась более удобным материалом, давшим пищу для богатой традиции толкования, поставленной на службу королевской пропаганде, и сыграла свою роль в том, чтобы представить короля Франции как единствен­ ного в своем роде суверена230. 109

РАСТЕНИЕ

Около 1375 года начинается новый этап, когда в королевском гербе поле, усеянное неисчислимым количеством лилий, уступает место полю с тремя большими лилиями. Новое расположение элементов, которого будут придерживаться до конца XVIII века и даже до более позднего времени, не возникло внезапно, как ино­ гда полагали. Со времен Людовика VIII встречаются гербовые композиции, в которых число лилий уже было сокращено до трех. При двух следующих королях число таких гербов возрастает, осо­ бенно на печатях королевских чиновников и «функционеров». Иногда число лилий сокращается не до трех, а до одной или до шести, до четырех, до двух. На самом деле резчики печатей, ре­ месленники и художники останавливаются на таком количестве цветков, какое может уместиться в заданном пространстве, так что здесь нельзя вывести общую закономерность. Однако со вре­ мен Филиппа III (1270-1285) и особенно с 1300-х годов появля­ ется, кажется, довольно четкое разделение между полем, усеянным лилиями, которое отсылает к королевской особе (в известных случаях к королевской семье) и несколькими лилиями, чаще все­ го тремя, которые отсылают к делегированной королевской власти, к правительству и даже к зарождающейся администрации231. По­ добный феномен наблюдается и в Англии во время долгого прав­ ления Эдуарда III (1327-1377): гербовый щит с тремя леопардами закреплен за королем и династией Плантагенетов, а его урезан­ ные версии, с изображением одного или двух леопардов, использу­ ются для репрезентации правительственного аппарата — его винтиков, его институтов, людей, которые его обслуживают. Во Франции сокращение числа лилий до трех связывалось с символикой Троицы. Действительно, между 1372 и 1378 года­ ми Карл V утвердил это изменение, напомнив не о покровитель­ стве, которое Дева Мария оказывает королю и королевству, а об «особом расположении святой Троицы к королевству Франции232». Это нововведение, возможно, было первым признаком того, что коннотации, связанные с Богородицей, объясняющие происхожде­ ние герба Франции, стали отходить на задний план. Карл VI, сын Карла V, был первым королем, который с самого начала своего правления (1380) носил на гербе три лилии. Однако даже в раз­ гар XV века его дядья, кузены, племянники продолжали исполь­ зовать гербовый щит, усеянный лилиями, и это свидетельствует о том, что он сохранил династическое значение, в противопо110

Цветок для короля ложность новому гербу с тремя лилиями, имевшему значение монархическое и административное.

Цветок для всех Король Франции, его семья и его представители — не един­ ственные обладатели гербов с лилиями. С конца XII века этот цветок является полноправной гербовой фигурой, которая весь­ ма часто встречается во многих районах Франции и западной Европы. Только лев, орел и две-три геометрические фигуры (по­ яс, правая перевязь, глава) используются чаще. С географической точки зрения, у геральдической лилии в Средние века есть из­ любленные места распространения: северные Нидерланды, ниж­ нерейнская низменность, Брабант, Артуа, Верхняя Бретань, Ан­ жу, Пуату, Бавария и Тоскана. С социальной точки зрения, она главным образом появляется на гербах мелкой и средней знати и в качестве более или менее «геральдизированной» эмблемы на крестьянских печатях. А на печатях крестьян Нормандии, Флан­ дрии, Зеландии, Швейцарии она даже является самым распро­ страненным мотивом233. В этом случае она имеет мало общего с лилией короля Франции, Девы Марии и Троицы. Речь идет об обычном графическом мотиве, который используется в качестве индивидуальной или семейной эмблемы. Между тем при Старом режиме было много рассуждений (а зачастую и спекуляций) на тему присутствия лилий на гербе той или иной семьи, того или иного человека, того или иного сообщества, в попытке найти данному обстоятельству подходящее объяснение. Некоторые авторы, подчас нанятые непосредственно обладателями гербов, смело выдумывали для них фиктивные генеалогии и славных предков, подкрепляя это заявлением об их отдаленном родстве с капетингской династией или же изобретая некую важную услугу, оказанную короне, в благодарность за которую последовало пожалование герба королем. По правде говоря, ничего подобного в документах мы не находим. Пожало­ вание лилий королем Франции всегда было редкостью (укажем, к примеру, на пожалования лилий дому Альбре в 1389 году и семейству Медичи в 1465 году). В подавляющем большинстве случаев наличие лилий на гербе какой-либо семьи объясняется всего лишь высоким показателем распространения этой фигуры 111

РАСТЕНИЕ

на гербах той области, из которой происходит семья. Кроме того, лилия часто выполняет на гербовом щите ту же «техническую» роль, что и другие малые геральдические фигуры, такие как звезды, безанты, кольца, полумесяцы, ромбы: заполнение одно­ цветных полей, уравновешивание композиции, различение по­ хожих гербов, «сопровождение» или «обременение» геральдиче­ ских фигур (креста, косого креста, правой перевязи, пояса и т. д.) и делений щита (пересеченного несколько раз, скошенного спра­ ва несколько раз, рассеченного несколько раз и т. д.). Для этого в одних областях предпочитают звезды, в других — кольца или полумесяцы, а в третьих — лилии234. Мода, как это обычно бы­ вает в средневековой геральдике, в большей степени определя­ ется географическими, нежели социальными границами. На не­ которых гербах лилия может также играть роль «говорящей» фигуры, то есть обыгрывать имя человека, семьи или сообщества, которые ее используют. Связь может строиться на созвучии со словом «цветок» (латинское flos), как в случае с гербом Флорен­ ции, засвидетельствованным с 1250-х годов*, или же со словом «лилия» (латинское lilium), как в случае с гербом Лилля, из­ вестным по печати конца XII века235 и до сих пор присутствующим в эмблематике этого города (илл. 16). Между тем во Франции времен Республики городские гераль­ дические лилии стали занимать более скромное место. Даже если они не имели никого отношения к королевским лилиям — как в случае с Лиллем, — они подчас продолжали уступать место другим эмблемам. Французская революция, объявив войну гербам, которые были отменены в июне 1790 года, сразу же по­ сле падения монархии 21 сентября 1792 года объявила войну и старинным королевским атрибутам, в частности венцам и лили­ ям. В течение нескольких месяцев последние подвергались, если можно так выразиться, «геральдическому террору». Так, в авгу­ сте 1793 года с часовни Сен-Шапель в Париже был снесен ве­ ликолепный шпиль, потому что он был украшен буквой L (ини­ циал Людовика) и лилией236. В ответ на это роялисты, уже в революционный период, делают лилию своей эмблемой, каковой * На гербе Флоренции геральдическая лилия появляется с 1250-х гг., однако в окончательном виде — в серебряном поле распустившаяся черв­ леная лилия — герб закрепляется только в XIV в. 112

Цветок для короля

она будет оставаться на всем протяжении XIX века и даже в первой половине XX столетия. Для различных роялистских дви­ жений, ратующих за возвращение монархического строя, харак­ терно систематическое написание слова «лилия» в форме lys, которая считалась более древней и благородной (на самом деле, как в Средние века, так и при Старом режиме форма lis встре­ чается ничуть не реже). До сих пор некоторые авторы с при­ страстием относятся к французскому написанию имени столь символически насыщенного цветка как лилия: fleur de lys — не то же самое, что fleur de lis. Растительная

монархия

Если назвать французскую монархию «растительной монар­ хией», не слишком ли далеко заведет нас эта метафора? Воз­ можно, не так уж и далеко, если мы ограничимся средневековым периодом. Король Франции является одним из немногих христи­ анских монархов, на гербе которого не фигурируют животные; более того, свои основные эмблемы и символы он черпает из растительного мира237. На первом месте стоит геральдическая лилия. Затем цветочный мотив во всевозможных видах, особен­ но в виде двух символических эквивалентов древа жизни — столь значимого для средневековой иконографии, — а именно цвету­ щего жезла и украшенного цветами скипетра. Начиная с XI века они присутствуют на печатях капетингских королей и впредь будут сопутствовать правлению всякого суверена вплоть до Ве­ ликой французской революции238. Затем пальмовая ветвь — христологический атрибут и знак власти, — которая уже присут­ ствовала в каролингской королевской символике и которую Капетинги постепенно модифицировали в короткий скипетр, а по­ том в руку правосудия239. Наконец, венец, который может быть украшен цветами или геральдическими лилиями множеством разных способов, но также может быть декорирован другими растительными мотивами (трилистником, пальметтами, листьями сельдерея). Все эти атрибуты присутствуют на печатях его ве­ личества, где через них позиционируются королевская особа, монархический идеал и династическая политика. Можно было бы добавить к этому ряду и другие растительные мотивы, встреча­ ющиеся на печатях иного типа и изображениях. Например, дре113

РАСТЕНИЕ

во Иессея*, имеющее важное значение для Сугерия, которое, начиная с XII века, столь часто ассоциируется с королевством лилий, что в конечном итоге становится настоящим иконографи­ ческим символом последнего. А несколько позже — изображение Благовещения (с непременным присутствием лилии) и богатый цветочный букет Девы Марии, занимающий в королевской ико­ нографии позднего Средневековья видное место. И особенно многочисленные геральдические или окологеральдические эмбле­ мы, которые с XIV по XVI век использовали короли и князья всех ветвей династии Валуа: цветы (розы, маргаритки, ирисы, васильки), а также различные листья, ветви дрока, падуба, розо­ вого куста, апельсиновое дерево и смородиновый куст, узловатый ствол или ствол без ветвей, шипы тернового венца Христа. Нако­ нец, в этот перечень может быть включен знаменитый дуб Людо­ вика, так как он представляет собой аутентичный символ от­ правления правосудия. Жуанвиль оставил нам весьма живое свидетельство, в достоверности которого не приходится сомне­ ваться: «Летом после мессы он зачастую отправлялся в Венсенский лес и садился под дубом, прислонившись к стволу, и пове­ левал нам садиться вокруг него. И все тяжущиеся приходили с ним говорить, и ни стража, ни кто другой им не препятствовал240». В общем, можно составить длинный список растений, к кото­ рым прибегала французская монархия, для того чтобы создать свой особый, неповторимый образ. Конечно, растения — не един­ ственные символы, которые использовались с этой целью, одна­ ко они отчетливо свидетельствуют о сущности этой монархии, которая всегда стремилась выделиться на общем фоне, заявить о себе как о самой чистой, законной и священной. Отличиться, не быть обычным сувереном, не пользоваться общим набором королевских знаков отличия** — именно в этом состояла основ­ ная линия символического позиционирования, которой на про­ тяжении столетий придерживались французские короли. * Генеалогическое древо Иисуса Христа, распространенный сюжет в сред­ невековом искусстве. Внизу композиции изображался Иессей (отец царя Да­ вида), на ветвях — предки Христа, венчали композицию Дева Мария и Спа­ ситель. — Прим. ред. ** Типичным в этом смысле был отказ от использования державы, кото­ рая была в ходу у всех прочих европейских монархов.

ЦВЕТ

УВИДЕТЬ ЦВЕТА СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Возможна ли история цвета? Цвет — не только физический феномен и феномен восприя­ тия; это еще и сложный культурный конструкт, который не подда­ ется ни обобщениям, ни даже анализу и ставит перед нами множество сложных вопросов. В этом, без сомнения, кроется причина того, почему в медиевистике нечасто встретишь работы, посвященные цвету, и еще того реже — труды, которые взвешен­ но и обоснованно исследуют свой предмет в подлинно историче­ ской перспективе241. Некоторые авторы предпочитают свободно обращаться со временем и пространством, пытаясь вывести так называемые универсальные или архетипические истины о цвете. Историк таковых не признает. Цвет — это прежде всего соци­ альный факт. У цвета нет никакого транскультурного значения, как бы ни хотели нас в этом убедить некоторые книги, опираю­ щиеся на плохо переваренные нейробиологические знания или опустившиеся до третьесортной психологии. Археологи, историки искусства и исследователи повседнев­ ности в той или иной степени несут ответственность за сло­ жившуюся ситуацию, потому что о цвете они говорят редко. Их молчание, однако, вызвано рядом причин, которые сами по себе достаточно значимы с исторической точки зрения. В основ­ ном они связаны с трудностями, которые возникают при рас­ смотрении цвета как объекта исторического в полном смысле слова. Трудности бывают трех видов: они могут носить источни­ коведческий, методологический и эпистемологический* характер. * Относящийся к теории познания. — Прим. ред. 117

ЦВЕТ

Источниковедческие

трудности

Первая трудность обусловлена многообразием цветовых но­ сителей, а также состоянием, в котором они до нас дошли. Впро­ чем, прежде чем приниматься за изучение носителей, историк должен обязательно вспомнить, что дошедшие до нас через века изображения и вещи он видит не в их первоначальном состоянии, а в таком, в какое их превратило время. Воздействие времени само по себе является историческим фактом, будь то изменения химического состава красящих веществ или воздействие челове­ ка, который век за веком красил и перекрашивал, видоизменял, чистил, лакировал или снимал тот или иной слой краски, нане­ сенный предыдущими поколениями. Поэтому я всегда искренне недоумеваю, когда слышу о лабораторных проектах, в ходе ко­ торых с помощью усовершенствованных технических средств планируется «отреставрировать» цвета памятников или произ­ ведений искусства или — еще того хуже — восстановить цвета в их изначальном состоянии. В этом проявляется научный по­ зитивизм, который кажется мне одновременно бесполезным, опасным и противоречащим задачам историка. Воздействие вре­ мени — неотъемлемая составляющая предмета исторического, археологического или искусствоведческого исследования. Зачем же его отрицать, сглаживать, устранять? Историческая реаль­ ность — это не только первоначальное состояние, но и его изме­ нения во времени. В отношении цвета забывать об этом нельзя ни в коем случае, нельзя оставлять без внимания и выцветание красок, и перекрашивание, к которым каждое поколение, каждое столетие, каждая эпоха приложили руку. Не надо также забывать, что сегодня мы видим изображения, вещи и цвета при таком освещении, которое совершенно отли­ чается не только от освещения, привычного для средневековых обществ, но и вообще от того, при котором жили люди до изоб­ ретения электрической лампочки. Факел, масляная лампа, саль­ ная, восковая или стеариновая свеча производят совсем иной свет, нежели электрический ток. Принимает ли это в расчет историк, изучающий изображения, произведения искусства или памятники? Если этого не учитывать, то можно дойти до абсур­ да. Вспомним, к примеру, недавнюю реставрацию сводов Сике­ ле

Увидеть цвета Средневековья

тинской капеллы и те огромные усилия, как технические, так и масс-медийные, которые совершались для того, чтобы «добиться первоначальной чистоты и свежести» красок, наложенных кистью Микеланджело. Подобная затея, при всей поднятой вокруг нее шумихе, несомненно, любопытна, однако она превращается в совершеннейший анахронизм, как только мы начинаем рассма­ тривать и изучать полученные таким образом цвета при электри­ ческом освещении. Что в действительности остается от цветов Микеланджело при освещении 2004 года? Не обманывает ли оно нас еще сильнее, чем те медленные изменения, которые принес­ ли с собой время и человеческие усилия в период с XVI по XXI век? Стоит представить себе средневековые памятники, которые были либо разрушены, либо претерпели непоправимый ущерб, став современными достопримечательностями, и подобная затея покажется и вовсе преступной. Слишком настойчивый по­ иск так называемой исторической или археологической «правды» иногда заканчивается настоящей катастрофой. Наконец, говоря о трудностях источниковедческого характера, необходимо подчеркнуть, что, начиная с XVI века, историки и археологи привыкли работать по большей части с черно-белыми изображениями: сначала с эстампами и гравюрами, затем с фото­ графиями. В течение примерно четырех столетий «черно-белые» документы были практически единственно доступными для изуче­ ния изобразительных памятников прошлого, включая живопись. Таким образом историки и историки искусства тоже в каком-то смысле начали видеть и мыслить в «черно-белом регистре», чем и способствовали укреплению разрыва между реальностью «чер­ но-белой» и собственно цветной (чего никогда не было ни в Античности, ни в Средневековье). Привычно работая с источни­ ками, книгами, журналами и иконотеками, где явно преобладают черно-белые изображения, историки (а историки искусства, ви­ димо, в особенности) до самого последнего времени осмысляли и изучали Средние века либо как мир серых, черных и белых красок, либо как мир, в котором совершенно отсутствовал цвет. Недавнее обращение к «цветной» фотографии не сильно из­ менило ситуацию. По крайней мере, до сих пор. С одной сторо­ ны, мыслительные привычки слишком укоренились, чтобы из­ мениться за несколько десятилетий; с другой — доступ к цветным 119

ЦВЕТ

фотодокументам был и все еще остается роскошью. Книги по искусству стоят дорого; их качественная подготовка — целое состояние; базы цифровых изображений сильно искажают цвета, особенно красные, зеленые и больше всего золотые оттенки (а мы знаем, насколько важен золотой цвет для средневекового искус­ ства). Сделать обычный диапозитив в музее, библиотеке, на выставке или в архиве — непростая задача для исследователя или студента. Со всех сторон громоздятся препятствия — оста­ ется либо отступить, либо разориться. Созданы все условия для того, чтобы невозможно было добраться не только до подлинно­ го произведения или источника, но даже до его цветной репро­ дукции. Кроме того, подчас по вполне понятным финансовым причинам, издатели и ответственные редакторы научных журна­ лов стараются ограничивать число цветных иллюстраций в своих изданиях или вообще обходиться без них. Работа с цветом ста­ новится настоящей роскошью, недоступной для большинства исследователей гуманитарных дисциплин. Разрыв между возмож­ ностями новейших технологий в области работы с изображения­ ми — оцифровка, передача на расстоянии, воспроизведение и компьютерный анализ — и повседневным «кустарным» трудом студента и историка, которые сталкиваются со всевозможными преградами на пути изучения изобразительных документов про­ шлого, не перестает увеличиваться. С одной стороны, нам предо­ ставлены все достижения науки XXI века, с другой — финансо­ вые, институциональные, юридические барьеры часто остаются просто-напросто непреодолимыми. Все это не просто занятные подробности. Напротив, мои за­ мечания имеют важное историографическое значение и объ­ ясняют сегодняшнюю ситуацию, главным образом в области истории искусства. Из-за слишком больших сложностей, обус­ ловленных состоянием источников, а также юридическими и финансовыми факторами, исследователи часто предпочитают не связываться с цветом, а заняться чем-нибудь другим. Сколько студентов отказались продолжать исследования по миниатюрам, витражам или живописи: из-за трудностей с доступом к ориги­ нальным документам, из-за подозрительного отношения учреж­ дений, в которых они хранятся, из-за настоящего вымогательства со стороны организаций, торгующих фотографиями, наконец, 120

Увидеть цвета Средневековья

из-за невозможности опубликовать в цвете результат своей ра­ боты в научном издании. Так что ситуация по-прежнему не ме­ няется: куда легче изучать биографии художников или теорети­ зировать об искусстве, чем тратить свое время на изучение самих произведений. Методологические

трудности

Вторая группа трудностей носит методологический характер. Пытаясь разобраться в статусе и механизме функционирования цвета в изображении, в произведении искусства или на пред­ мете, историк-медиевист почти всегда оказывается дезориенти­ рованным. В самом деле, как только речь заходит о цвете, сразу возникает целая масса вопросов — по поводу материала, техни­ ки, химического состава и свойств красителей, иконографии, художественного и символического значения. Как с этим разо­ браться? Какие ставить вопросы и в каком порядке? На сегод­ няшний день еще ни один ученый, ни одна исследовательская группа не предложили адекватного аналитического подхода или подходов, которыми могло бы воспользоваться все научное со­ общество. Вот почему, не умея справиться с великим множеством проблем и массой параметров, исследователь часто склонен учи­ тывать лишь то, что укладывается в систему его доказательств и, наоборот, отбрасывать все, что ее нарушает. Так, конечно, работать нельзя, хоть мы все подчас этим грешим. Более того, оставленные средневековой культурой источники, письменные или изобразительные, никогда не бывают ни одно­ значными, ни нейтральными. Каждый источник имеет свою спе­ цифику и по-своему интерпретирует действительность. Как и любой другой историк, специалист по цвету должен принимать это во внимание и учитывать, что каждый тип источников име­ ет свои правила кодирования и функционирования. Тексты и изображения вообще принадлежат к разным дискурсам и долж­ ны изучаться и анализироваться различными методами. Эту — совершенно очевидную — мысль часто забывают, особенно спе­ циалисты по иконографии и историки искусства, которые вместо того, чтобы расшифровывать смысл самих изображений, на­ слаивают на них все, что почерпнули из других источников — 121

ЦВЕТ

в частности, из текстов. Медиевистам следовало бы иногда брать пример с исследователей доисторического периода, которые ра­ ботают с изображениями (наскальными рисунками), не распола­ гая при этом ни единым текстом: они вынуждены выдвигать гипотезы, искать зацепки и разгадывать смысл, анализируя не­ посредственно сами изображения, а не проецируя на них инфор­ мацию, добытую из текстов. Историкам и историкам искусства стоило бы взять на вооружение их метод — по крайней мере, на первом этапе анализа. Приоритет источника (панно, витража, гобелена, миниатюры, настенной живописи, мозаики) — безусловное требование. Пре­ жде чем выдвигать гипотезы или интерпретации обобщающего плана, основываясь на разнородных источниках (о символике цветов, иконографических традициях, условном образе действи­ тельности), нужно сначала извлечь из самого источника всю информацию о цвете, которую он может нам дать: связь с мате­ риальным носителем, занимаемую поверхность, представленные цвета и цвета отсутствующие (отсутствие в данном случае, как, впрочем, и всегда, — само по себе красноречивый исторический источник), композиционная и ритмическая роль цвета, его рас­ пределение. Внешнее кодирование вторично, цвет прежде всего кодируется внутри изображения, его кодирует сам источник ради своих целей. Только проанализировав цвет внутри конкрет­ ного источника, последовательно, этап за этапом, исследователь может рассматривать цвет с других точек зрения, переходить к следующим этапам анализа. Все интерпретации, объясняющие присутствие тех или иных цветов текстовым влиянием, иконо­ графической традицией, геральдической, эмблематической или символической функцией, нужно выдвигать лишь на втором эта­ пе исследования, когда цвета будут проанализированы с точки зрения внутренней структуры изучаемого объекта или изобра­ жения. Это не значит, что подобные интерпретации менее обо­ снованы, просто к ним нужно прибегать лишь во вторую оче­ редь. А вот от чего следует отказаться полностью, так это от поис­ ка какого бы то ни было «реалистического» значения цветов. Средневековое изображение никогда не «фотографирует» реаль122

Увидеть цвета Средневековья

ность. Для этого оно совершенно не предназначено, ни с точки зрения формы, ни с точки зрения цвета. Полагать, к примеру, что красная одежда на какой-нибудь миниатюре XIII или на ви­ траже XV века представляет реальную одежду, которая на самом деле была красной, одновременно наивно, анахронично и невер­ но. Кроме того, это грубая методологическая ошибка. На любом изображении красная одежда является красной прежде всего потому, что она противопоставлена одежде других цветов — си­ ней*, черной, зеленой или другому оттенку красного; одежда другого цвета может присутствовать как на том же самом изо­ бражении, так и на любых других, резонируя или контрастируя с красной. Цвет никогда не бывает изолирован; он приобретает значение и смысл только в сочетании с другим цветом или цве­ тами — или по контрасту с ними. Ни одно средневековое изображение не воспроизводит реаль­ ность со скрупулезной цветовой точностью. Это так же верно для миниатюры (до нас дошло несколько сотен тысяч цветных изображений), как и для других художественных жанров. То же самое можно сказать и о текстах. Любой письменный источник отражает реальность искаженно и специфически. Если средне­ вековый хроникер говорит нам, что по тому или иному случаю мантия того или иного короля была синей, то это не значит, что она была таковой в действительности. Как не значит и обратно­ го. Такими вопросами вообще задаваться бессмысленно. Любое описание, любое упоминание цвета идеологично, даже если оно встречается в самой незначительной инвентарной описи или в самом стереотипном нотариальном документе. Даже сам факт того, упомянут или не упомянут цвет предмета, отражает весьма значимый выбор, насыщенный экономическими, политическими, социальными или символическими смыслами, вписанными во вполне конкретный контекст. Не менее значим и выбор слова, * В оригинале стоит слово "bleu", представляющее при переводе на рус­ ский язык определенные трудности. В частности, "bleu" можно перевести и как «голубой», и как «синий». Чтобы не вносить путаницу, мы выбрали наи­ более общее наименование этого цвета и во всех без исключения случаях переводили "bleu" как «синий», что в целом адекватно передает почти все случаи употребления этого слова в оригинале. — Прим. перев. 123

ЦВЕТ

которому писарь или нотариус отдает предпочтение перед всеми остальными, чтобы выразить сущность, качество и функцию это­ го цвета. Эпистемологические

трудности

Третья группа трудностей носит эпистемологический характер: на созданные в Средневековье изображения, памятники, произ­ ведения искусства и предметы недопустимо переносить в готовом виде наши современные определения, способы восприятия и классификации цвета. Для Средневековья они не подходят. Исто­ рика — а историка, изучающего изображения и произведения искусства, видимо, в особенности — постоянно подстерегает опасность впасть в анахронизм. Когда же речь заходит о цвете, его определениях и классификациях, эта опасность возрастает. Вспомним, к примеру, что на протяжении всего Средневековья черный и белый воспринимались как цвета в полном смысле этого слова (и даже как цветовые полюса для всех колористиче­ ских систем); что спектр и спектральная последовательность цветов были неизвестны вплоть до открытий Ньютона во второй половине XVII века; что взаимосвязи между основными и до­ полнительными цветами начали медленно выстраиваться все в том же XVII веке, а окончательно утвердились только в веке XIX; что оппозиция между теплыми и холодными цветами условна и зависит от общества или эпохи. Как мы уже говорили, в средне­ вековой Европе синий считался теплым, а иногда даже самым теплым цветом. Поэтому историк живописи, желающий проана­ лизировать панно, миниатюру или витраж с точки зрения соот­ ношения теплых и холодных цветов и при этом наивно полагаю­ щий, что в XIII или в XIV веке синий, как и сегодня, являлся холодным цветом, впадет в заблуждение и наговорит глупостей. Понятие теплых и холодных, основных и дополнительных цветов, классификация по спектру или хроматическому кругу, законы восприятия или синхронного контраста — не извечные истины, а всего лишь этапы исторически развивающегося знания. С эти­ ми классификациями нельзя обращаться вольно и необдуманно, применяя их к античным или средневековым обществам. Возьмем простой пример и рассмотрим подробнее ситуацию со спектром. После опытов Ньютона, открытия спектра и спек124

Увидеть цвета Средневековья

тральной классификации цветов нам кажется неоспоримым, что зеленый располагается где-то между желтым и синим. Разно­ образные социальные нормы, научные подсчеты, «природные» доказательства (например, радуга) и всевозможные повседневные практики в любой момент напомнят или докажут нам это. Одна­ ко для средневекового человека это не имеет никакого смысла. Нет ни одной средневековой цветовой системы, которая помеща­ ла бы зеленый цвет между желтым и синим. Два последних цвета принадлежат к различным шкалам, располагаются на раз­ личных осях; между ними не может быть переходного, «проме­ жуточного», то есть зеленого, цвета. Зеленый, конечно, тесно связан с синим, но к желтому он вообще не имеет никакого от­ ношения. Более того, вплоть до XV века ни в живописи, ни в красильном деле мы не найдем ни одного рецепта получения зеленого цвета путем смешения желтого и синего242. Художники и красильщики, естественно, умели изготавливать зеленую кра­ ску, однако для этого они не смешивали желтый с синим. А что­ бы получить фиолетовый, не смешивали синий с красным. Историк должен остерегаться любых анахроничных умозаклю­ чений. Он не должен проецировать на прошлое свои собственные познания о физике или химии цвета и не должен принимать за абсолютную, незыблемую истину спектральную последователь­ ность цветов и любые спекуляции, которые из этого вытекают. Историк, как и этнолог, должен рассматривать спектр лишь как одну из систем цветовой классификации. Сегодня эта классифи­ кация известна и признана, «обоснована» опытным путем, на­ учно показана и доказана, но, может быть, через два или три столетия она покажется нам смешной или будет отринута. По­ нятие научного доказательства — оно ведь тоже культурно обус­ ловлено; у него есть своя история, свои основания, свои идео­ логические и социальные цели. Аристотель, который вовсе не распределял цвета в спектральном порядке, тем не менее, в рам­ ках современного ему знания, научно обосновал и доказал вер­ ность своей классификации с физической и оптической, чтобы не сказать онтологической, точек зрения. И это было в IV веке до нашей эры . Даже если оставить понятие научного доказательства в сто­ роне, как объяснить, что средневековый человек — чей зритель125

ЦВЕТ

ный аппарат ничем не отличается от нашего — видит цветовые контрасты совсем не так, как человек современный? Действи­ тельно, два соседних цвета, которые нами будут восприниматься очень контрастно, в Средневековье вполне могут составлять от­ носительно слабый контраст; и наоборот, два цвета, которые для нашего глаза соседствуют вполне мирно, на взгляд средневеко­ вого человека могут выглядеть «кричаще». Так, соседство красно­ го и зеленого (самое частое сочетание цветов в аристократиче­ ском костюме с эпохи Карла Великого до XII века) представляет слабый контраст, почти гризайль*; нам же это сочетание, проти­ вопоставляющее основной и дополнительный цвета, будет казать­ ся очень контрастным. Напротив, сочетание желтого и зеленого, двух соседних цветов спектра, представляет для нас относитель­ но невыраженный контраст. А в Средневековье более дикого контраста и представить себе было невозможно: так одевают сумасшедших и помечают любое опасное, преступное или дья­ вольское поведение!

Работа историка Эти трудности источниковедческого, методологического и эпистемологического характера свидетельствуют о культурной относительности любых вопросов, касающихся цвета. Цвет нель­ зя изучать вне контекста, вне времени и пространства. Таким образом, любая история цвета должна начинаться с социальной истории, а потом уже переходить к археологии, истории техно­ логий, искусства или науки. Для историка (как, впрочем, и для социолога или антрополога) цвет — это прежде всего социальный факт. Именно общество «фактуализирует» цвет**, дает ему опре­ деление и наделяет смыслом, конструирует его коды и значения, определяет его применение и устанавливает функции. Общество, а не художник или ученый, не биологические механизмы или природные явления. Вопросы, возникающие в связи с цветом, — * Вид живописи, выполняемой разными оттенками какого-то одного цве­ та. — Прим. ред. ** Игра слов. Слово "fait" выполняет функции и существительного, и глагола: социальный факт — fait de société; общество «фактуализирует» цвет — la société "fait" la couleur (букв.: делает, создает). — Прим. перев. 126

Увидеть цвета Средневековья это всегда и прежде всего вопросы социальные, потому что че­ ловек живет в обществе, а не сам по себе. Не принимая этого во внимание, мы впадем в редукционистский нейробиологизм или в опасный сциентизм, и все наши попытки написать историю цвета будут обречены на провал. Работа историка должна идти по двум направлениям. С одной стороны, нужно попытаться охватить все области цвета — и все их составляющие, — которые могли быть актуальны для средне­ вековых обществ. Это лексика и номинации*, химические свой­ ства и состав красителей и техники окраски, одежда как систе­ ма и коды, лежащие в ее основе, роль цвета в повседневной жизни и материальной культуре, предписания властей, нравоу­ чения духовных лиц, спекуляции ученых, произведения худож­ ников. Областей для изучения и размышления более чем доста­ точно, и каждая ставит перед нами сложные вопросы. С другой стороны, ограничившись конкретным культурным полем, историк должен изучить в диахроническом плане не только практики, коды и системы, но также проследить изменения, затронувшие любые исторически зафиксированные аспекты цвета — все за­ мещения, исчезновения, нововведения или смешения. Эта за­ дача, пожалуй, еще сложнее, чем первая, даже если на первый взгляд и не кажется таковой. Выполнение этой двойной задачи требует изучения всех источ­ ников: цвет, по самой своей сути, — область междисциплинарная и требующая привлечения самых разнообразных источников. Однако некоторые области обещают быть более плодотворными, чем другие. Например, лексика: здесь, как всегда, история слов дает нам много существенных сведений о прошлом; лексика, относящаяся к цветам, показывает, что в любом обществе пер­ вейшей функцией цвета будет обозначение, выделение, класси­ фикация, иерархическое упорядочение, объединение или проти­ вопоставление. Еще стоит особо выделить область красильного дела, тканей и одежды. Наверное, именно здесь теснее всего переплетаются химические, технические, материальные, про­ фессиональные проблемы и проблемы социальные, идеологиче* От nominatio (лат.) — называние, именование. Обозначение чеголибо языковыми средствами, словом. — Прим. ред. 127

ЦВЕТ

ские, эмблематические и символические. И, наконец, еще одна такая область — область знаний и сопутствующих им дискур­ сов — спекулятивных, теологических, этических, а иногда и эстетических. В период раннего Средневековья эти дискурсы встречаются редко, однако становятся более многочисленными в XI—XII веках и изобилуют в XIII веке, особенно в связи с многочисленными размышлениями теологов и ученых о природе и структуре света. Научные

спекуляции

На первый взгляд, ученые в Средневековье редко говорят о цвете ради самого цвета. Контраст разительный: тексты, посвя­ щенные физике или метафизике света, встречаются в избытке, тогда как специальный дискурс о цвете весьма беден. Так, на­ пример, XIII век, великий век оптики244, когда были изобретены очки и ставились эксперименты с разного рода линзами, когда интересовались слепыми, а Христа окончательно сделали Богом света, проявлял мало любопытства к познанию природы цвета и видению цветов. Энциклопедии и популяризированные сочине­ ния, равно как и трактаты по оптике, уделяют мало места этим вопросам и не привносят почти ничего нового; обычно все огра­ ничивается спекуляциями по поводу радуги. Зато последние многочисленны и не лишены новаторства. Радуга привлекает внимание самых больших ученых, некоторые из которых являются по совместительству теологами. Они за­ ново открывают «Метеорологику» Аристотеля и впервые — араб­ скую оптику, в частности Альгазена (Ибн аль-Хайсама, 9651039). Так, на христианском Западе дискурс о радуге, до сего времени исключительно поэтический и символический, стано­ вится еще и физическим и затрагивает такие вопросы, как изгиб радуги, ее положение по отношению к Солнцу, природа облаков и в особенности феномены отражения и преломления световых лучей245. И пусть авторы далеко не во всем соглашаются друг с другом, их стремление познавать и доказывать огромно. Упо­ мянем имена некоторых выдающихся авторов в истории средне­ вековой науки XIII века: Роберт Гроссетест246, Иоанн Пеккам247, Роджер Бэкон248, Теодорик Фрайбургский249, Витело250. Впрочем, 128

Увидеть цвета

Средневековья

несмотря на дискуссии по поводу радуги, никто из них по-на­ стоящему не продвинул знания о природе цвета и видении цветов за пределы этой специфической темы. Ученые пытаются прежде всего установить количество видимых цветов в радуге и их по­ следовательность. Мнения разделились между тремя, четырьмя и пятью цветами. Единственный ученый — Роджер Бэкон ( 1214— 1294) — насчитывает шесть цветов: синий, зеленый, красный, серый, розовый, белый251. Ни один из них не называет цветовую последовательность или хотя бы часть последовательности, ко­ торая имела бы хоть какое-то отношение к спектру, то есть к нашей современной радуге: до этого еще далеко. Все или поч­ ти все видят в радуге рассеянный солнечный свет, проходящий через водную среду, более плотную, чем воздух. В основном ученые спорят о явлениях отражения, преломления, поглощения световых лучей, об их длине и величине углов. Многие аргумен­ ты и доказательства заимствуются из Античности или у арабов, равно как и все объяснения цветного зрения, выдвигаемые вра­ чами и энциклопедистами. Что касается последнего вопроса, то здесь Средневековье не предлагает почти ничего нового и даже слепо следует древнейшим теориям252. Так, вслед за Пифагором, который говорил об этом за шесть веков до нашей эры, полагают, что из глаза исходят лучи, которые встречаются с материей и «свойствами» видимых предметов — среди этих «свойств» почетное место отводится цвету. Еще чаще, опираясь на Платона, считают, что мы видим цвета потому, что «зрительный огонь», исходящий из глаз*, стал­ кивается с частицами, которые излучают воспринимаемые тела; из-за того, что частицы, из которых состоит «зрительный огонь», бывают больше или меньше тех, что образуют лучи, испускаемые телами, глаз видит тот или иной цвет. Несмотря на то, что Ари­ стотель привнес в эту теорию ряд дополнений (указав на важ­ ность окружающей среды, материала, из которого состоит объект, личности смотрящего) — дополнений, которые могли бы дать пищу для новых размышлений, — а также несмотря на новые знания, касающиеся строения глаза, природы его различных * Или, как полагают некоторые авторы, этот процесс происходит внутри самого глаза. 129

ЦВЕТ

жидкостей и оболочек, роли глазного нерва (подчеркнутой Галеном), именно эта теория (экстрамиссии/интромиссии), заим­ ствованная из греческой Античности, господствовала на протя­ жении всего Средневековья. В таком узком вопросе, как цветное зрение, средневековая наука приходит к весьма скромным результатам. И все-таки ис­ следователь цвета не останется совсем уж с пустыми руками. Из многих сочинений по оптике можно почерпнуть ряд полезных сведений. Прежде всего — разделяемую всеми учеными (но не всеми теологами) идею о том, что цвет состоит из света; из све­ та, который ослабевает или затухает, проходя сквозь различные объекты или среды. Уменьшаются масса света, его интенсивность и чистота, и таким образом рождаются различные цвета. Поэто­ му если поместить все цвета на оси, то они будут располагаться между двумя полюсами — белым и черным, которые являются полноправными цветами наряду с остальными. Цвета на этой оси следуют вовсе не в спектральном порядке, а в том, который был заимствован из аристотелевского учения, заново открытого в XII веке и преподаваемого вплоть до XVII столетия: белый, жел­ тый, красный, зеленый, синий, черный. Какую бы область мы ни изучали, эти шесть цветов будут основными. Иногда к ним при­ бавлялся дополнительный, седьмой, цвет — фиолетовый, который помещался между синим и черным. В действительности фиоле­ товый понимался не как смесь красного и синего, а как получер­ ный, недочерный, о чем свидетельствуют литургические практи­ ки* и самый распространенный выразительный латинский термин, обозначающий этот цвет: subniger**. Во-вторых, большинство авторов, рассуждающих о цветном зрении, выдвигают заимствованную из аристотелевского учения идею о том, что любой цвет — это движение: он движется как свет и приводит в движение все, чего касается. Таким образом, цветное зрение — это динамическая деятельность, являющаяся результатом взаимодействия «зрительного огня» (если восполь* Черный цвет использовался во время отпеваний и в Страстную пятни­ цу; фиолетовый, то есть получерный, — в период скорби и покаяния: во время Рождественского и Великого постов. ** Близкий к черному (лат.). — Прим. ред. 130

Увидеть цвета Средневековья

зоваться выражением Платона) и лучей, испускаемых наблю­ даемыми телами. Хотя ни один автор не сформулировал этого вполне четко, из ряда научных и философских текстов можно заключить, что для существования феномена цвета необходимо три фактора: свет, объект, на который он падает, и взгляд, ко­ торый одновременно действует как излучатель и как рецептор. Более простая (и в конечном итоге более современная) теория, чем у Аристотеля и его последователей, сформировалась вокруг идеи взаимодействия четырех элементов: светового огня (огня), материи, из которой состоят объекты {земли), глазной влаги {воды) и воздушной среды, играющей роль оптического модуля­ тора {воздуха). Если все ученые полагают, что цвет — это прежде всего свет, то теологи, а уж тем более прелаты, придерживаются иной точ­ ки зрения. Начиная с XII века столь же часто высказываются те, кто, подобно святому Бернарду, считает, что цвет состоит не из света, а из материи, — стало быть, это нечто презренное, бес­ полезное и ничтожное — то, что нужно изгонять из христиан­ ского храма. Наряду с прелатами-хромофилами, которые упо­ добляли цвет свету, существовали и хромофобы, которые видели в цвете исключительно материю. Цвета в церкви, представавшие взору монахов, братьев и верующих, часто были связаны с тем, как прелат, основатель или учредитель ордена, понимал цвет. Для историка эта проблема становится еще более сложной и увлекательной в том случае, если это высокопоставленное духов­ ное лицо также является великим теологом и ученым. Как, напри­ мер, Роберт Гроссетест (1175-1253), один из крупнейших ученых XIII века, положивший начало научной мысли в Оксфордском университете, долгое время стоявший во главе францисканского ордена в этом городе, а затем, в 1235 г., принявший сан еписко­ па Линкольнского (под его началом оказалась самая обширная и самая населенная епархия Англии). Было бы интересно про­ следить во всех подробностях, как связаны между собой идеи ученого, изучавшего радугу и преломление света, размышления теолога, считавшего свет первоисточником всех тел, и решения священнослужителя, основателя и реформатора, который, за­ думав частично перестроить Линкольнский собор, руководство­ вался законами математики и оптики253. Этими вопросами мож131

ЦВЕТ

но было бы задаться и в отношении другого францисканского ученого, Иоанна Пеккама (1230-1292), который преподавал в Оксфорде, написал самый читаемый вплоть до конца Средневе­ ковья трактат по оптике ("Perspectiva Communis" — «Всеобщая перспектива»), а последние пятнадцать лет своей жизни был архиепископом Кентерберийским, главой английской церкви254.

Социальные

практики

Оставим же, наконец, в стороне ученых с их спекуляциями и теологов с их спорами. Перейдем к обычным мужчинам и женщинам, из которых по большей части и состояли средневе­ ковые общества, и для начала поставим перед собой два вопроса: где и когда они видели цвет? В полном противоречии с той удру­ чающей картиной, которую мы иногда склонны себе рисовать, цвет занимает важное место в повседневной жизни; даже для самых бедных социальных слоев окружающий мир никогда не бывает бесцветным. Однако в Средние века цвет цвету рознь, и хотя красили почти все что угодно — а в кругах знати даже пищу, шерсть и перья некоторых животных и птиц (собак, ло­ шадей, соколов), — цвета не были равны друг другу. Настоящи­ ми (colores pleni) считались только яркие, ясные, насыщенные, стойкие цвета — цвета, которые сияли и казались источником жизни и веселья, которые срастались со своим носителем и выдерживали испытание временем, не линяли и не выгорали . Такие цвета встречаются не всегда и не везде; они присутствуют только в определенных местах и имеют отношение к определен­ ным ритуалам, праздникам или торжествам. Главнейшим из таких мест, безусловно, является церковь. Пусть иногда и встречаются прелаты-«хромофобы», но все-таки они в меньшинстве. В период с каролингской эпохи и до XV ве­ ка церковь, маленькая или большая, исключительно многоцветна, она представляет собой настоящий храм цвета*. «Застывшие» * Это ставит под сомнение обоснованность наших сегодняшних исследова­ ний, посвященных изучению церквей XII и XIII вв. как бесцветных или одно­ цветных (каковыми они чаще всего становились с течением времени), хотя и в проекте, и при сооружении, и в дальнейшем они изобиловали цветами. 132

Увидеть цвета Средневековья краски, которые покрывают стены, полы, потолки, стекла витра­ жей, скульптурный декор (всегда разукрашенный), соседствуют с подвижными и меняющимися цветами культовых предметов и одежды, литургических книг, временных украшений (в основном из ткани), сопутствующих тому или иному празднику. Начиная с XIII века сама месса перестает быть просто ритуалом, а стано­ вится еще и спектаклем, в котором литургические цвета начина­ ют играть все более и более значимую роль256. Театрализация цвета встречается также и в мирской среде, особенно там, где являет себя власть или проходит какая-нибудь церемония (королевский замок, зал суда). Кроме того, любые праздники всегда сопровождаются парадом пестрых и буйных красок; действующие лица и зрители окружены таким разноцве­ тьем, какого не встретишь в обычные дни. Турниры и состязания, число которых возрастает начиная со второй половины XII века, являются наиболее ярким примером из светской жизни257. В зре­ лищах и турнирах цвета выполняют одновременно и визуальные, и ритуальные функции. И среди этих цветов основное место за­ нимают цвета геральдические. Гербы появляются в XII веке, но только начиная с 1200-1220-х го­ дах их использование приобретает действительно широкий раз­ мах, затрагивая все социальные слои и группы (в некоторых областях гербы с давних пор были у ремесленников и крестьян), а геральдический код стабилизируется и принимает классический вид258. Существенную роль в этом коде играют цвета. Их шесть (белый, желтый, красный, синий, черный и зеленый), и они обо­ значаются во французском геральдическом языке особыми тер­ минами: argent, or, gueules, azur, sable, sinople*. На Западе в конце Средневековья гербы распространены на­ столько, что везде и всюду, при любых обстоятельствах эти цвета попадают в поле зрения. Они являются частью повседнев­ ного пейзажа, даже в деревне, ибо начиная с середины XIII века любая приходская церковь становится настоящим «музеем» гер­ бов. А гербы — даже скульптурные (к примеру, на замковых камнях свода или надгробных плитах) — всегда раскрашены, потому что цвет необходим для их толкования и идентификации. * Серебро, золото, червлень, лазурь, чернь, изумруд. — Прим. перев. 133

ЦВЕТ

Видимо поэтому, начиная с XIII века, геральдика стала играть важную роль в развитии цветового восприятия и цветовой вос­ приимчивости средневековых людей. Она способствовала тому, что белый, черный, красный, синий, зеленый и желтый стали «основными» цветами западной культуры (каковыми они остают­ ся и по сей день, по крайней мере, в повседневной жизни). Она приучила наш глаз к некоторым, наиболее частотным сочетани­ ям цветов — допускаемым геральдическими законами — и, на­ оборот, способствовала тому, что другие сочетания были дис­ кредитированы или стали редкостью, потому что все те же законы это запрещали (например, сочетания красного и черного, зеленого и синего, синего и черного и т. д.). Она также приучи­ ла наш глаз читать цвета не только в «ширину», но и в «глубину». Ведь в рамках герба наложение планов является основным син­ таксическим принципом; и почти всегда именно различение цве­ товых слоев, заходящих один на другой, позволяет различать эти планы. В любых областях, включая художественную, геральдика, без сомнения, оказала определяющее влияние на восприятие и символику цветов, на моду на тот или иной цвет. Впрочем, несмотря на огромное влияние геральдики, самым распространенным носителем цвета в повседневной жизни были не гербы, а одежда. В противоположность принятому мнению, в Средние века вся одежда была окрашена, включая одежду беднейших слоев населения259. Однако окраска окраске рознь. Одежда богача от одежды бедняка отличается не тем, что одна окрашена, а другая — нет, и даже не выбором цвета или модой на те или иные цвета, а стойкостью, насыщенностью и блеском красок. Богатые и могущественные носят одежду ярких цветов, красящие вещества глубоко проникают в волокна ткани и не выцветают от солнца, стирки или от времени. Простые, бедные люди, напротив, носят одежду полинявших, сероватых оттенков, потому что она была окрашена с помощью более дешевого пиг­ мента, почти всегда растительного происхождения, который оста­ ется на поверхности ткани и исчезает под воздействием воды и солнца. Именно в этом заключается самое существенное цвето­ вое различие, касающееся средневековой одежды: богатые и бедные одеваются примерно в одни и те же цвета, только одни носят яркие, ясные, стойкие цвета, а другие — тусклые, блеклые, 134

Увидеть цвета Средневековья

выцветшие. Святой Людовик, например, любил одеваться в синий (он вообще первый король, имевший такое обыкновение), осо­ бенно во второй половине своего правления260. И в это же время, в середине XIII века большинство крестьян его королевства тоже носят одежду синего цвета: в синий ее окрашивали ремесленным способом с помощью вайды — дикого растения семейства кре­ стоцветных, произраставшего почти повсюду261. Однако эти два синих цвета не были идентичными. Один был живым, ярким, «королевским»; другой — полинявшим, сероватым, тусклым. На взгляд человека XIII века это были совершенно различные цвета. Цвета повседневной

жизни

Это существенный момент. Как только историк, стремящийся разобраться в восприятии цветов, сопоставит различные свиде­ тельства, почерпнутые из лексики, социальных практик, эконо­ мической деятельности, религиозной или гражданской морали, требований моды — он тут же заметит, что зачастую на средне­ вековый взгляд у насыщенного и яркого синего цвета больше общего со столь же насыщенным и ярким красным, желтым или зеленым, чем с тусклым и полинявшим синим. Такие характери­ стики, как яркость, глубина и насыщенность цвета оказываются более важными, чем сам тон*. Поэтому стоимость, социальные иерархии и классификации в области тканей и одежды в первую очередь формируются исходя из яркости и насыщенности красок, а уже потом учитывают цвет окраски (красный, синий, зеле­ ный...). В геральдике все иначе: цвета выступают почти как аб­ страктные категории, а цветовые оттенки, зависящие от носителя или обусловленные техникой окраски, во внимание не принима­ ются. * Существенное доказательство приоритета насыщенности над тоном в определении цвета следует из представления о бесцветности. Когда средне­ вековый художник должен в цветах выразить бесцветность, он не выбирает для этого белый цвет (так станут делать только в XVII в.) или какую-то осо­ бую краску, он размывает или разбавляет вообще любую краску, пока та не станет настолько слабонасыщенной, что будет восприниматься как бесцветная. Цвет — это прежде всего насыщенность, концентрация, и только затем тон. 135

ЦВЕТ

Впрочем, так сказать, во вторую очередь, одежда тоже может быть геральдической и эмблематической, а те или иные цвета могут приобретать значение, свидетельствуя об идентичности, положении или сане человека. Именно такую, классификацион­ ную роль цвет играет в одежде, и, видимо, под влиянием гераль­ дики, начиная с XII века, она возрастает, особенно в среде ду­ ховных лиц. В рамках этой функции значение в первую очередь приобретает сам цвет, а также двух- и трехцветные сочетания. Но и материальное качество цвета — яркий цвет или тусклый, насыщенный или полинявший, однотонный или крапчатый, глад­ кий или неровный — также может играть важную идентифика­ ционную или классификаторскую роль. Средневековый человек настолько привык судить о качестве материалов на глаз, даже не прикасаясь к ним, что может с первого взгляда оценить любую окрашенную ткань. Наконец, начиная с 1140-х годов, средневековая одежда по­ падает под влияние моды и вкусов, которые затрагивают и цвет. Знаменательным событием в этой области стал почти «револю­ ционный» переворот всей предшествующей многовековой тради­ ции — триумф синих оттенков в одежде всех слоев общества. Эта «синяя революция» началась во Франции в 1140-х годах, набрала обороты во второй половине XII века, а в следующем веке восторжествовала повсюду, включая страны Священной Римской Империи262. Этот факт имел большое социальное и пер­ цептивное* значение: он означал утверждение в западной куль­ туре нового порядка цветов — порядка, отчасти сохранившегося до сих пор. Синий, который мало что значил для античных об­ ществ, который не особенно любили римляне (для них это был варварский цвет), в раннее Средневековье более или менее оста­ вался в тени. И вот с 1140-х годов он неожиданно вторгается во все формы художественного творчества, становится цветом Хри­ ста и Девы Марии, потом цветом королей и князей, а с конца XII века даже начинает составлять конкуренцию красному цвету во многих сферах общественной жизни. Следующий век становит­ ся великим веком распространения синего, так что можно пред* Относящееся к чувственному восприятию, бессознательным представ­ лениям. — Прим. ред. 136

Увидеть цвета Средневековья

положить, что уже к 1300-м годам он, вытеснив красный, стал любимым цветом европейцев. И остается таковым до сих пор. Распространение синего цвета в одежде и текстиле привело к сокращению других цветов. Не столько даже красного, кото­ рому он отныне начал составлять сильную конкуренцию, но который тем не менее был очень востребован в одежде (реальный отказ от красных тонов в костюме и повседневной жизни произой­ дет только в XVI веке), сколько зеленого и в особенности жел­ того. После 1200-х годов в Западной Европе редко можно было встретить мужчин и женщин, будь то дворяне или простолюдины, одетых в желтое. Если некоторые цветовые сочетания, начиная с этого времени, стали невиданно популярными — синий и белый, красный и белый, черный и белый и даже красный и синий, то другие сдавали свои позиции — желтый и красный, желтый и зеленый, красный и черный и особенно красный и зеленый — самое популярное двуцветное сочетание в аристократическом костюме начиная с каролингской эпохи*. В связи с этими первичными проявлениями моды и смены вкусов историк вправе задаться вопросом о том, какие цвета мужчины и женщины считали красивыми, а какие — уродливы­ ми. К сожалению, ответить на этот вопрос практически невоз­ можно. Не только потому, что исследователя поджидает опас­ ность анахронизма, но также и потому, что предприняв подобное исследование, он неизменно останется заложником слов. Краси­ вое и уродливое в средневековых источниках — это прежде всего языковой феномен. И между реальным цветом объектов и субъектов, цветом, который на самом деле видит тот или иной человек и цветом, который называет тот или иной автор, может быть огромная разница. Кроме того, не нужно скрывать, что историк Средневековья никогда, так сказать, не имеет дела с индивидуальными взглядами и вкусами. Он все видит чужими глазами и, более того, глазами социальной системы. Поэтому оценка того или иного цвета, суждения о красоте или уродливо­ сти того или иного оттенка прежде всего зависят от моральных, религиозных или социальных установок263. Красивым почти всег* В германских землях красные, зеленые и желтые тона дольше сопро­ тивлялись неумолимому напору синих, а затем черных тонов. 137

ЦВЕТ

да считается то, что уместно, умеренно, привычно. Конечно, существует чисто эстетическое удовольствие от созерцания цве­ та, но оно касается скорее природных цветов — только они понастоящему красивы, чисты, законны и гармоничны, ибо созданы Творцом. Тем не менее, несмотря на то, что до нас дошли вы­ сказывания поэтов, историк недостаточно хорошо вооружен, чтобы изучать это чистое смакование цвета; он и здесь остается заложником слов и литературных приемов, которыми определя­ ется их использование. Впрочем, и представления об удовольствии, гармонии, красо­ те в каролингскую эпоху, в XII или в XV веке были далеко не такими, как у людей XXI века. Даже восприятие цветовых со­ четаний или контрастов, как мы уже говорили, может отличать­ ся от нашего. Следовательно, как мы должны судить о красоте или уродливости цветов, которые оставило нам Средневековье? Мы не только не можем увидеть их в их первоначальном со­ стоянии, ибо время наложило на них свой отпечаток; мы не только смотрим на них чаще всего при освещении, которое не­ похоже на освещение средневековой эпохи; более того, наш глаз реагирует совсем на другие качества, другие значения, другие сочетания цветов. Как сегодня, вслед за некоторыми средневе­ ковыми авторами, мы сможем разглядеть свет блеска264, бле­ клость тусклости, гладкость однотонности? Мы склонны ото­ ждествлять наши собственные представления со средневековыми, тогда как они вовсе не одинаковы и даже не похожи. Как сегод­ ня мы можем почувствовать то, что ощущал средневековый че­ ловек при виде игр с многоцветностью: если цветовая игра про­ исходит на одном уровне, то это неприятно для глаз, и, напротив, глаз радуется, если она уходит в глубину, строится на нескольких наложенных друг на друга уровнях*? Именно так воспринимались * Средневековый человек часто придает больше значения глубине пред­ мета и изображения, чем протяженности, и никогда не путает эти два па­ раметра. Например, в XIII в. носить белую сорочку, синюю тунику, зеленое платье и красный плащ не значит выглядеть пестро. Зато носить тунику или платье в красно-зелено-желтую полоску значит носить многоцветную, то есть некрасивую, неприличную или позорную одежду. Позвольте сослаться на свое исследование, где рассматриваются эти важнейшие вопросы: L'Etoffe du Di­ able. Une histoire des rayures et des tissus rayés. Paris, 1991, p. 17-58. 138

Увидеть цвета Средневековья

и оценивались цвета в Средневековье. А на наш взгляд, между этими двумя типами полихромии нет особой разницы. Историк всегда должен помнить, что никакой универсальной истины о цвете не существует — ни в смысле определений, практик или значений, ни в смысле восприятия. Все это обуслов­ лено культурой, культурой и еще раз культурой.

РОЖДЕНИЕ ЧЕРНО-БЕЛОГО МИРА

Церковь и цвет: от истоков до Реформации Остается ли красная одежда красной в тот момент, когда человек на нее не смотрит? До XVIII века ни один теолог, ни один ученый человек, кажется, не задумывался над этим непро­ стым вопросом, первейшим и главнейшим среди всех вопросов, касающихся цвета. Впрочем, в Средние века этот вопрос выгля­ дел бы анахронично: цвет тогда понимался не как феномен вос­ приятия, а либо как субстанция, то есть самая настоящая мате­ риальная оболочка, покрывающая тела, либо как составная часть света. Только начиная с 1780-х годов некоторые философы стали определять цвет через восприятие — восприятие некоего окра­ шенного светом элемента, получаемое через зрение и попадающее в мозг; и только в современную эпоху такое определение цвета возобладало в конечном итоге над всеми остальными. Для средневековых авторов, почти поголовно служителей Церкви, цвет представляет собой не чувственно воспринимаемое явление, а теологическую проблему. В первые века христианства об этом рассуждают многие Отцы Церкви, а вслед за ними и большинство средневековых теологов265. Именно они были пер­ выми «специалистами» по цвету, задолго до художников, кра­ сильщиков и герольдов. В своих сочинениях они снова и снова возвращаются к цвету, используя его то к качестве метафоры, то в качестве атрибута, но прежде всего потому, что цвет ставит перед ними фундаментальную проблему, имеющую отношение к физике и метафизике света и, следовательно, к тому, как человек, живущий на этом свете, связан с божественным. 140

Рождение черно-белого мира

Для средневековой теологии свет — это единственная состав­ ляющая чувственного мира, которая является одновременно види­ мой и нематериальной. Свет — это видимость невыразимого и, как таковой, он представляет собой эманацию Бога. Отсюда и возникает вопрос: а может быть, цвет тоже нематериален, может быть, он тоже является светом, или, по крайней мере, составной частью света, как утверждали задолго до Ньютона (но, конечно, совсем с иных позиций) некоторые античные и раннесредневековые авторы266? Или же цвет — это материя? Не является ли он просто оболочкой, покрывающей предметы? Все спекулятив­ ные, теологические, этические, социальные и даже экономические проблемы, которые ставили перед собой люди Средневековья в связи с цветом, вращаются вокруг этого вопроса. Церковь вкладывала в это глубокий смысл. Если цвет являет­ ся составной частью света, то с онтологической точки зрения он имеет отношение к божественному, ибо Бог есть свет. Чем шире простирается цвет в земном мире, тем дальше отступает тьма, тем больше места занимает свет, а значит, Бог. Стремление к цвету и стремление к свету — это стремление к одному и тому же. Но если цвет — это материальная субстанция, простая оболочка, то в этом случае он отнюдь не является эманацией Бога. Напро­ тив, он представляет собой некое искусственное и ненужное добавление, которое человек навязывает мирозданию: с цветом нужно бороться, его нужно устранить из культа, прогнать из хра­ ма. Он бесполезен, аморален и даже вреден, так как затрудняет transitus* грешника, стремящегося воссоединиться с Господом. Эти вопросы, стало быть, не являются ни сугубо умозритель­ ными, ни даже сугубо теологическими. Они несут в себе вполне конкретное значение, они оказывают воздействие на материаль­ ную культуру и повседневную жизнь. Какое место занимает цвет в обстановке, окружающей христианина — там, где он живет или бывает, на изображениях, которые он созерцает, в одежде, которую носит, на предметах, которыми пользуется, и как цвет соотносится с его поведением, — все это напрямую зависит от того, как ответить на эти вопросы. Но, прежде всего, от этого зависят место и роль цвета в церкви и религиозных обрядах. * Переход (лат.). — Прим. ред. 141

ЦВЕТ

Свет или

материя?

С поздней Античности и до конца Средневековья ответы на эти вопросы давались самые разнообразные. Теологи и прелаты, как на словах, так и на деле проявляли к цвету то благосклон­ ность, то враждебность. Однако историки пока еще не распола­ гают достаточными сведениями, позволяющими составить четкую хронологическую и географическую картину того, как менялось их отношение к данной проблеме. У Отцов Церкви отношение к цвету скорее враждебное. Они замечают, что в Библии о цвете говорится редко*. Цвет для них — это пустота, бесполезное украшение, на которое бессмысленно тратятся время и деньги. Но прежде всего это обманчивая маска, которая отвлекает от сути. Одним словом, цвет — это суета, которая скрывает ис­ тинную природу вещей267. Некоторые авторы даже полагают, что слово color связано с глаголом celare (скрывать)268. Цвет — это то, что скрывает, маскирует, обманывает. Этимологические спе­ куляции древних в данном случае сближаются с мнением неко­ торых ученых XX века, которые уверенно включают слово color * Когда речь идет о терминах, обозначающих цвет (и возможных их тол­ кованиях), историк должен с большим вниманием относиться к изданиям, редакциям, состоянию текстов и переводам, которыми пользуются Отцы Церк­ ви и теологи. История перевода цветообозначений с греческого и иврита на латынь и с латыни на народные языки изобилует неточностями, вчитыванием смыслов и сдвигами значений. В средневековой латыни, в частности, в упо­ требление вошло большое количество цветовых терминов, тогда как в тех же случаях на иврите, на арамейском и на греческом употреблялись слова, обозначающие материал, свет, а также насыщенность или качество. Если на иврите сказано сияющий, на латыни часто говорится candidus (ослепитель­ но белый) или даже ruber (красный). Если на иврите сказано грязный или темный, на латыни говорится niger (черный) или viridis (зеленый), и на на­ родный языках — черный или зеленый. Если на иврите или по-гречески сказано бледный, на латыни будет сказано то albus, то viridis, так же и на народных языках — то белый, то зеленый. Если на иврите говорится бога­ тый, на латынь это часто переводится как purpureus, и на народные язы­ ки — как пурпурный. Во французском, в немецком, в английском слово красный широко используется для перевода слов, которые в греческом или древнееврейском тексте выражают не понятие цвета, а понятия богатства, силы, величия, красоты, смерти, крови, огня. Каждый раз, когда мы имеем де­ ло с Писанием, следует произвести тщательный эвристический и филологиче­ ский анализ, прежде чем выносить какие-либо суждения о символике цветов. 142

Рождение черно-белого мира в обширное гнездо латинских слов, передающих идею сокрытия, утаивания: celare, clam (тайно), clandestinus (тайный), cilium (веко), cella (кладовая, комната), cellula (келья), caligo (туман, тьма) и т. д., — все они образованы от одного и того же корня269. Однако не все Отцы Церкви придерживаются этого мнения. Некоторые, напротив, восхваляют цвет: это свет, а не материя; это ясность, тепло, солнце. Некоторые устанавливают связь между словами color и calor (жар). Например, Исидор Севильский, который предложил широко признанную и часто коммен­ тируемую вплоть до XIII века этимологию: «Цвета (colores) на­ зывают так оттого, что они происходят от жара (calore) огня или 270

солнца' V В каролингскую эпоху преобладает скорее именно второе мнение. Дискуссии о цвете отныне идут бок о бок с дискуссиями по поводу изображений (последние, к сожалению, изучены го­ раздо хуже), и после Второго Никейского собора (787 г.) цвет начинает интенсивно проникать в христианский храм271. За неко­ торыми исключениями, большинство священнослужителей, воз­ двигавших церкви, были хромофилами. Любовью к цвету глубоко проникнуты каролингская [VIII—X века], оттоновская [X-XI века] и романская эпохи [XI—XII века] — и самым известным священнослужителем-хромофилом является Сугерий, настоятель аббатства Сен-Дени. Первые враждебные реакции появляются в конце XI — на­ чале XII веков. Они связаны с мощным движением, призывающим вернуться к ценностям и обычаям раннего христианства, движе­ нием, которое затронуло главным образом монашество, а также повлияло и на белое духовенство. Дискуссии о роскоши, изо­ бражении и цвете снова вырвались на авансцену экклезиологических дебатов и даже на городскую площадь. Здесь нужно, конечно, вспомнить о роли такой личности, как святой Бернард: знаменитый иконоборец (единственное изображение, которое он признавал, — это распятие) был также отчаянным «цветоборцем». О его отношении к изображениям уже все сказано272. Зато о его отношении к цвету и вопросам, связанным с цветом, не написано пока ничего или почти ничего. Даже проблема миниа­ тюр и витражей, которая является всего лишь частным аспектом поднятых тем, пока еще изучена мало и плохо273. 143

ЦВЕТ

Конечно, случай святого Бернарда не уникален. В 11201150 годах другие прелаты, другие теологи отчасти разделяют его мысли по поводу запрета на роскошь и художественного аскетизма. Но, возможно, именно на примере его позиции, даже несмотря на то, что речи его в первую очередь адресованы мо­ нахам, наиболее ясно и глубоко вырисовывается смысловое со­ держание цвета. Объясняется это прежде всего его репутацией; но также и тем, какую лексику он употребляет, какие идеи из­ лагает, тем, какое поразительное видение ему присуще. Для святого Бернарда цвет — это прежде всего материя, а не свет. Вопрос, стало быть, не столько в самом тоне (кстати, Бернард, говоря о цвете, редко употребляет термины, обозначающие тон), сколько в насыщенности, концентрации, густоте. Цвет — это, конечно, слишком дорого, а также порочно, это бесполезная роскошь, vanitas* (весь набор избитых характеристик из речей духовенства), но самое главное, цвет — это нечто плотное и непрозрачное. Здесь особенно показательна лексика, употреб­ ляемая Бернардом. Слово color у него редко ассоциируется с по­ нятием ясности или сияния; зато подчас оно определяется такими словами, как turbidus, spissus, surdus [букв.: «мутный», «густой», «глухой»], которые отсылают к идее мутности, насыщенности, темноты. «Слепота цветов!» ("Caecitas colorum!"), — даже про­ возглашает он274. В этом заключается исключительная самобыт­ ность Бернарда, который видит в цвете не сияние, а тусклость, не свет, а мрак. Цвет не испускает света, он наводит темноту, он расширяет пространство тьмы, он подавляет, это дьявольское орудие. Прекрасное, светлое, божественное — три начала, ис­ ходно свободные от всего, что связано с мутностью и непрозрачносью, — не должны соприкасаться с цветом как таковым и, еще того меньше, с цветами. Подобные представления вызывают у историка два рода во­ просов: во-первых, касающихся этики, во-вторых, — восприятия. Что до этики, то тут святой Бернард едва ли проявил оригиналь­ ность: большинство средневековых моральных предписаний от­ носительно цвета связаны прежде всего с его насыщенностью, а уже потом с тоном. Что же касается восприятия, то в этой * Суета, тщеславие (лат.). — Прим. ред. 144

Рождение черно-белого мира

связи аббат Клерво, напротив, более своеобразен. Видеть свет и красоту в ненасыщенном и бесцветном — редкая способность. В подобном восприятии, освобожденном от соображений этиче­ ского или экономического характера, отражается необычное со­ четание различных характеристик цвета. Вообще говоря, пре­ красное в средневековом понимании нужно связывать со светом, но уж никак не с бесцветностью. Чтобы объяснить эту особен­ ность восприятия, свойственную Бернарду, можно выдвинуть два предположения. Во-первых, он всегда отдавал приоритет слуху перед зрением. По его мнению, выше всего стоит слово, пение, ритм, число, пропорции — одним словом, музыка в средневеко­ вом смысле слова. Гармония звуков и ритмов выше гармонии форм, а гармония форм выше гармонии цвета. Святой Бернард не был стратегом света. Конечно, будучи теологом, он прекрасно знал, что Бог — это свет; но со своей человеческой позиции относился к свету с относительным равнодушием; а как духовное лицо неоднократно с возмущением критиковал тяжелые люстры с венцами свечей и огромные канделябры, украшающие церкви (особенно клюнийские). В этом смысле ему вторят новые строгие цистерцианские правила 1130-х годов, ограничивающие внутрени 97е»

нее освещение культовых помещении' . Это личное непростое отношение к свету к тому же усугубля­ лось стойким отвращением к diversitas, то есть, говоря языком колористики, к полихромии. Восприятие здесь в полном смысле слова срастается с идеологией. Как из соображений, вдохновлен­ ных идеалами покаяния и бедности, так и по причине глубоких личных предпочтений, аббат Клерво объявляет войну цветам — не столько даже цвету как таковому, сколько именно цветам. Если подчас он и готов мириться с некоторыми монохромными сочетаниями, в известных случаях основанными на принципе гризайля, то все, что напоминает о varietas colorum, например, многоцветные витражи, полихромную миниатюру, изделия из драгоценных металлов и переливающиеся камни, он отвергает. В общем, святой Бернард не любит все, что сверкает или блестит (отсюда и его отвращение к золоту). Для него — и в этом он отличается от большинства людей Средневековья — свет не равноценен блеску. Отсюда происходит его глубоко индивиду­ альное понимание различных свойств цвета, нехарактерное для 145

ЦВЕТ

его современников. Отсюда же — концепция цвета, основанная на идее тусклости и блеклости, и непривычное приравнивание (современное в некоторых отношениях) света к ненасыщенности и даже к прозрачности*. Средневековая

церковь, храм

цвета

Противопоставление двух современников — святого Бернар­ да и Сугерия — стало в историографии общим местом. Эти священнослужители действительно имели противоположные представления о христианском храме и богослужении. По пово­ ду же цвета они расходились во мнениях сильнее, чем по любо­ му другому вопросу. Сугерий, который, как все выдающиеся клюнийские аббаты, считает, что красоте, поставленной на служ­ бу Господу, нельзя положить какого бы то ни было предела, доходит даже до того, что ставит гармонию света и цветов выше гармонии форм — как в скульптуре, так и в архитектуре. Чтобы превратить аббатскую церковь Сен-Дени в храм цвета, он за­ действовал все техники и средства — живопись, витраж, эмаль, изделия из благородных металлов, ткани, драгоценные камни, — ведь, по его мнению, богатство и красота, необходимые для по­ читания Бога, выражаются прежде всего в цвете. А цвет есть одновременно свет и материя276. Эту мысль, которая неоднократно повторяется в сочинениях Сугерия, в частности в его "De consecratione"**277, написанном около 1143-1144 годов, разделяют многие прелаты, и не только в XII веке, но и в более широких хронологических рамках, с се­ редины каролингской эпохи и до эпохи Людовика Святого [12261270]. Разве часовня Сен-Шапель, строительство которой было закончено в 1248 году, не была задумала как храм света и цвета? Если рассматривать христианские церкви в масштабе всего За­ пада, то позиция святого Бернарда или, шире, цистерцианская * В XIII в еще один прелат проводит связь между светом и прозрачно­ стью — Роберт Гроссетест. Но его замечания по этому поводу опираются больше на конкретные научные наблюдения (в частности, на феномен пре­ ломления света), чем на лексические факты и обыденное восприятие. ** «Об освящении». — Прим. перев. 146

Рождение черно-белого мира позиция вообще, характерна для меньшинства. Почти повсемест­ но цвет в церкви играет особую роль. Посему наши размышления от теологии перенесутся к археологии. Полихромия Одного утверждения, что сегодня мы видим средневековые церкви в том виде, в какой их превратило время — то есть поч­ ти бесцветными, если посмотреть на это с интересующей нас точки зрения, — недостаточно. Нужно постараться восстановить, и не только с помощью воображения, места присутствия и по­ рядок расположения цвета в церкви. А затем, прежде всего, попытаться понять, зачем и почему цвет присутствует в церкви, как распределены цвета в здании, как соотносятся между собой в цветовом отношении различные поверхности, предметы и ма­ териалы, и, наконец, выявить роль цвета, одновременно декора­ тивную, топографическую и литургическую, в жизни храма и культовых обрядах. Обильное присутствие цвета, его динамиче­ ская функция, связь с местом, моментом, с художественной тех­ никой и ритуалом — вот основные вопросы, которые нужно перед собой ставить, изучая средневековую церковь. Исследова­ тели уделяли им недостаточно внимания. В этом смысле археология и история искусства опять-таки долгое время обходили проблему цвета стороной. Как и живопись, средневековые архитектура и скульптура (хотя это верно и для других периодов) часто воспринимались и изучались так, словно в них отсутствовали цвета (или, что еще хуже, как будто они были черно-белыми), хотя цвет имел существенное значение для их кодирования и функционирования. Таким образом, встает вопрос об обоснованности исследований, которые, поднимая по­ добные темы, не учитывают цвет или умалчивают о нем, или даже не подозревают о его существовании. Скажем, если остано­ виться на романском периоде, насколько могут быть обоснованы исследования, посвященные изучению того или иного тимпана, того или иного ансамбля капителей, если в них совершенно иг­ норируется тот факт, что и то, и другое задумывалось, воплоща­ лось, виделось и мыслилось в цвете? А то, что верно для тимпа­ на или для капителей, разумеется, так же верно и для других элементов и частей здания, как снаружи, так и внутри. Простые 147

ЦВЕТ

синтаксические и ритмические функции цвета (выделение зон и планов, подчеркивание оппозиций или сочетаний, выстраивание последовательностей, соответствий, перекличек) не принимают­ ся во внимание многими историками архитектуры и скульптуры. А ведь это всего лишь две функции среди ряда других, конечно, легче всего поддающиеся осмыслению, но притом, наверное, не самые важные, и уж во всяком случае далеко не единственные. Цвет играет также теологическую, литургическую, эмблемати­ ческую, «атмосферную» роль. Цвет — это тональность, это ка­ тализатор, это символ и ритуал278. Церковь, стало быть, должна быть осмыслена в связи с цве­ тами, которые в ней присутствуют. Первоочередной задачей, конечно, должно стать изучение сохранившихся следов полих­ ромии в архитектуре и скульптуре. Поверхностные или роман­ тические исследования прошлых веков279 должны уступить место научному анализу с опорой на лабораторные методы. После де­ сятилетий равнодушного отношения к цвету (много ли было таких археологов и историков искусства, которые не считали полихромию мало значащим украшением, недостойным серьез­ ного исследования!) такой анализ в течение последних двадцати лет проводится на базе соборов Лозанны, Санлиса, Амьена и некоторых других280. Остается только пожелать, чтобы этому примеру последовали остальные. Впрочем, лабораторные иссле­ дования не должны навязывать свои, неизбежно ограниченные методы и выводы, а пигментный анализ не должен отвлекать историка от главного, как это подчас происходит при изучении станковой живописи Нового времени. Ведь главная задача со­ стоит в том, чтобы рассмотреть цвет в церкви во всей его целост­ ности. Церковь функционирует как сложный механизм, в котором свет и цвета являются важнейшими движущими силами, дей­ ствующими токами. Эти силы имеют историю, они вписаны в пространственные и во временные рамки, в краткосрочную и долгосрочную перспективу. Итак, хронологию и географию «раскрашивания» средневеко­ вых церквей еще предстоит изучить. Несомненно, каролингская эпоха представляет собой если не точку отсчета, то, по крайней мере, период расцвета этой тенденции, но все же установить здесь четкие хронологические рамки нелегко. Когда появляются 148

Рождение черно-белого мира первые признаки угасания этого феномена — три, четыре века спустя? К 1250-м годам? К 1300-м? Немного раньше? Или не­ много позже? Конечно, благодаря более многочисленным источ­ никам, мы можем проследить основные этапы убывания полих­ ромии в архитектуре и скульптуре и определить, что переход от ярких цветов к более приглушенным осуществился чуть позже середины XIII века (примерно в 1250-х годах, к примеру, мы можем наблюдать разницу между буйными красками Сен-Шапель и уже более сдержанными цветами Реймсского собора), а также заметить, что в течение XIV века происходит постепенный, хотя и не полный отказ от многоцветности в полном смысле слова в пользу простых цветовых бликов, золоченых линий и гризайльных решений и эффектов. Однако все эти вопросы по-прежнему ждут более обстоятельных исследований. И выводы здесь нужно делать с учетом географических и типологических различий: то, что подходит для Иль-де-Франс или для Шампани, неприменимо для Тосканы или долины Рейна; то, что применимо для больших соборов, не годится для сельских церквушек. Это совершенно очевидно. Также при изучении крупных архитектурных сооружений следует попытаться определить роль каждой художественной техники, долю участия каждого цеха, каждого подрядчика в этом расцвечивании, а затем и обесцвечивании церквей. До конца XIII века решения по поводу полихромии в целом и распределе­ ния цветов, по всей видимости, принимают архитекторы. Впо­ следствии более значимую роль, как представляется, играют скульпторы, и архитектурная полихромия приноравливается к полихромии скульптурной. Однако, говоря о распределении ролей в хронологической перспективе, следует также учитывать сте­ кольщиков и особенности витражного искусства. Витражи XIII ве­ ка пропускают меньше света, чем витражи XII века; но после 1300 года, благодаря техническому прорыву, связанному с при­ менением желтой краски на основе серебра, они, напротив, ста­ новятся более светлыми и остаются таковыми до середины XV ве­ ка. Эти изменения сильно влияют на особенности «поведения» цвета внутри церкви и на общую тональность последней. Кроме того, вопрос о витраже напоминает историку о том, что наряду с изменениями, вписанными в долгосрочную перспективу, суще149

ЦВЕТ

ствуют также короткие циклы: год и день. Цвета в церкви живут и приходят в движение в зависимости от перемещения солнца, времени года и времени дня, метеорологических условий. По­ года и время действуют сообща. Поэтому в церкви нет стабиль­ ных, неизменных цветов. Они постоянно вибрируют, постоянно меняются. Они загораются и гаснут, живут и умирают. А еще они блекнут. Краска, нанесенная на камень, стекло, дерево или ткань, теряет прежнюю яркость и требует подновле­ ния. Яркие краски не всегда значит новые краски. Одним из наиболее увлекательных исследований в этой области может стать изучение того, как конкретная эпоха обращается с краска­ ми предшествующих веков (сохраняет их, интерпретирует посвоему, предает забвению). Каждая эпоха, каждая среда (мона­ шество или белое духовенство), каждый прелат, осмысляя и переосмысливая цвет, в большей или меньшей степени отходят от своих предшественников. Осуществить подобное исследование в области архитектуры сложно, почти нереально. На материале витражей, гобеленов, предметов обихода и даже скульптуры это сделать проще. Некоторые статуи Девы Марии, к примеру, по­ стоянно перекрашивались, начиная с романской эпохи и вплоть до современности. На смену черным или темным девам тысяч­ ного года пришли красные девы (XII век), затем синие (XIIIXV века), позолоченные (эпоха барокко) и, наконец, белые (в XIX столетии, после принятия догмата о непорочном зачатии в 1854 году). Подчас на статуе после ряда последовательных окрашиваний сохраняются следы наложенных друг на друга кра­ сочных слоев, каждый из которых, в том числе и самый поздний, является документом для археологии, иконографической и куль­ турной истории281. Восприятие Исследования, посвященные цветовому оформлению церквей, их стен, убранства, обстановки, не должны проводиться отдель­ но от более широких исследований, затрагивающих связь между цветом, восприятием и материальной культурой. В связи с цветом существует одна общая проблема. Разумеется, на средневековом Западе не все было раскрашенным, однако тогда красили многие поверхности и материалы, которые в последующих столетиях 150

Рождение черно-белого мира либо почти, либо вообще не красили: все изделия из древесины и благородной кости, почти все глиняные изделия, большую часть металлов (особенно бронзу), кость, рог, воск, в кругах знати — значительное число пищевых продуктов растительного проис­ хождения, а также шесть и перья некоторых домашних животных (собак, ласок, лошадей и даже соколов). Средневековый человек любит цвет. Цвет воплощает для него богатство, радость, надеж­ ность. Однако его восприятие отличается от нашего, особенно в том, что касается полихромии. В тех случаях, когда мы в буй­ стве ярких красок увидим лишь невнятную пестроту, то есть, говоря в оценочных терминах, нечто непривлекательное, средне­ вековый человек сделает четкое различие между цветами, рас­ положенными рядом, и цветами, наложенными друг на друга. В его восприятии только соположенные цвета могут быть непри­ ятны для глаз, могут связываться с идеей пестроты и вызывать негативные оценки. Напротив, несколько наложенных друг на друга цветов, то есть расположенных на различных уровнях, со­ ставляют гармоничное и позитивное сочетание. Этот момент имеет существенное значение для понимания средневекового восприятия цветовых поверхностей, раскрашен­ ных или тканных. Приоритет отдается структуре глубины, а не протяженности. Чтобы произвести эффект, чтобы задать смысл, каждый цветовой слой должен прежде всего вступить в контакт с верхним и с нижним слоями, а затем с теми, которые ему соположены. Изучая полихромию, нужно избегать любых анахро­ низмов и учиться читать раскрашенные предметы и поверхности так, как это делали люди Средневековья, план за планом, на­ чиная с заднего и заканчивая передним, самым близким к зри­ телю. Отсюда следует: то, что сегодня кажется нам пестрым, избыточным в цветовом отношении, излишне многоцветным, во­ все не обязательно задумывалось, осознавалось и воспринималось таковым в Средние века. Это, впрочем, не мешает цвету присутствовать в церкви по­ всюду: на полу, на стенах, на колоннах, на сводах и несущих конструкциях, на дверях и на окнах, на гобеленах, на мебели, на предметах обихода и культовой одежде. Все, что сделано из дерева, глины, камня, воска или ткани, — цветное или может быть цветным. И этот принцип зачастую характерен не только 151

ЦВЕТ

для интерьера церкви, но и для ее экстерьера, по крайней мере до начала позднеготического периода, часто до середины XIV ве­ ка. Сегодня с максимальной полнотой (что не значит с макси­ мальной достоверностью) мы можем ощутить важность присут­ ствия цвета в средневековой церкви на примере деревянных скандинавских церквей. Но в качестве подходящих источников также выступают многие скульптуры. С IX по XV век все скуль­ птуры — монументальные или станковые — были раскрашены, полностью или частично. Сугерий неоднократно рекомендует не делать не-полихромных статуй. А еще в начале XV века в па­ рижских мастерских раскрашивание скульптурных фигур — "estoffiage" — оплачивалось так же высоко, как и собственно работа скульптора. Проблема золота Церковь, храм цвета, также является храмом золота. Золото присутствует в церкви с раннехристианской эпохи, и постепенно под двойным, византийским и германским, влиянием его при­ сутствие принимает все более выраженный характер. С IX века весь церковный инвентарь поставляется золотых дел мастерами, а монахи или прелаты, по примеру прославленного предшествен­ ника, святого Элигия, нередко сами становятся профессионалами в этом деле. Ювелирное дело — это церковное искусство, и та­ ковым оно останется до XIII века. Внутри храма золото теснейшим образом связано с цветом. Подобно цвету, оно является одновременно и материей, и светом. Но золото — еще и само по себе цвет; цвет, наряду с другими и цвет, обладающий особым статусом. Поэтому золото и цвет находятся в довольно запутанных диалектических отношениях, как в художественном, так и в символическом смысле. Они оба являются световой энергией, «материализованным светом», как в начале XII века утверждает Гонорий Августодунский282. Но зо­ лото — это еще и тепло, вес, плотность; оно связано с символи­ кой металлов, оно носит магическое имя, а согласно средневе­ ковой шкале материалов, выше него стоят только драгоценные камни. Кстати, с последними золото сочетается довольно часто, аранжируя игру цвета и света, в которой небеса соединяются с поднебесной. С одной стороны, золото заставляет цвет сиять; 152

Рождение черно-белого мира с другой — оно управляет цветом, стабилизирует его, укореняя его в общем фоне, заключая его в рамки. Эта двойная функция золота, доведенная до наивысшего предела в ювелирном деле, также проявляется в миниатюре, в искусстве эмали, скульптуре и даже в текстиле. Она имеет одновременно художественное и эстетическое значение, но кроме того и даже прежде всего — литургическое и политическое. Золото позволяет Церкви утвер­ дить и продемонстрировать свою auctoritas*\ оно является знаком власти и потому его накапливают в святая святых либо в приалтарном пространстве в различном виде (слитки, золотой песок, монеты, украшения, посуда, доспехи, реликварии, ткани, одежда, книги и культовые предметы). Однако золото предназначено не только для накопления. Это еще и средство социального взаимо­ действия: его демонстрируют, носят на себе, перебирают, дарят, выменивают (воруют?). Оно обладает огромным демонстративным и медиативным значением. Отсюда берут начало все те много­ численные связанные с золотом ритуалы, в которые средневеко­ вая Церковь (а позднее Церковь эпохи барокко) вкладывала идею сакральности. До святого Бернарда священнослужители редко решались в открытую ополчаться против золота. Золото в действительности представляет этическую проблему. Как свет, оно взаимодействует с божественным: это благое зо­ лото. Но как материя, оно символизирует земное богатство, роскошь, алчность: это vanitas. Кроме того, в золоте, которое также является цветом, воплощена максимальная насыщенность тона, а значит, в нем заложена моральная проблема, связанная с концентрированностью цвета, которая затрагивалась выше. Это, кстати, может быть использовано для выстраивания некоторых ценностных иерархий: золото, которое в средневековой культуре и средневековом восприятии имеет мало общего с желтым цве­ том, зато тесным образом связано с белым, иногда используется для выражения идеи интенсивного белого, «сверхбелого» цвета: эта хроматическая градация зачастую бывает необходима для подчеркивания иерархического превосходства небесного или бо­ жественного (например, мира ангелов), но при этом ни лексика, ни живопись не могут адекватно передать ее средствами скудной * Воля, власть (лат.). 153

ЦВЕТ

гаммы белых тонов*. В Средневековье золото — белее самого белого. Однако его чрезмерная насыщенность может восприни­ маться негативно: золотой цвет — слишком роскошный, слишком концентрированный — в наивысшей степени выражает ту самую непрозрачность, ту самую «слепоту» цвета, которую так мучи­ тельно переживал аббат Клерво. И которая объясняет его от­ вращение к золоту.

Литургия

цвета

Итак, западная средневековая церковь является одним из мест «театрализации» золота, а также цвета, света, стекла и даже факелов, светильников и канделябров. Все это стоит дорого и предназначено для мест отправления богослужения. В период Вы­ сокого Средневековья (XI—XIII века) — который, если взять все памятники и источники в целом, оставляет у современного исто­ рика менее красочное впечатление (хотя, может быть, это всего лишь впечатление?), чем раннее и позднее Средневековье**, — церковь даже предстает единственным истинным пристанищем цвета. Церковь — не только место присутствия цвета; время, момент, ритуал также являются формами существования цвета * Словарь средневековой латыни свидетельствует о том, что золотой и бе­ лый были связаны между собой гораздо теснее, чем золотой и желтый: aureus [золотой] часто становится синонимом candidus [ослепительно белый] или niveus [белоснежный] и редко бывает синонимом croceus [шафрановый], или galbinus, giallus, или luteus [оттенки желтого]. Это четкое различение золото­ го и желтого объясняет, почему в конце Средневековья все оттенки желтого, а также желтый, тяготеющий к зеленому или красному, утрачивают ценность. Вместе с тем золотой тесным образом связан с красным цветом, поскольку он отсылает к идее интенсивности, абсолютной насыщенности; такой золотой цвет характерен, к примеру, для Грааля и связанной с ним литургии. ** Меровингская и каролингская эпохи, «варварские» по сути — если судить по предметам и изображениям, которые они нам оставили, — созда­ ют о себе очень красочное впечатление. Со второй половины XI в. оно не­ сколько меркнет (только церковь продолжает изобиловать цветами), а затем к середине XIV в. разгорается вновь; с этого момента наступает «барочный» период, продолжающийся до начала XVI столетия, в течение которого цвету уделяется значительное место. Конечно, все это сугубо личные ощущения, которые следует уточнить, дополнить или скорректировать. Впрочем, рабо­ тая с цветом, историк также вынужден ориентироваться на свои ощущения. 154

Рождение черно-белого мира в храме. Действительно, со времен Григория VII (1073-1085) и до эпохи Иннокентия III (1198-1216) цвет все глубже проника­ ет в богослужение. И когда в первой половине XIII века месса, не меняясь в корне, становится настоящей «системой», собствен­ но литургическая функция цвета приобретает кодовый статус. Как ни странно, но по поводу происхождения и установления литургических цветов не написано ни одного исследования283. Задача эта, конечно, трудна и во многих аспектах наши знания неполны, и не только в отношении раннего Средневековья, но и в отношении всего периода до Тридентского собора [1545-1563]. В первые века христианства священники совершают богослуже­ ние в своей обычной одежде; поэтому во всем христианском мире наблюдается некоторое единообразие; поэтому также пре­ обладает белая одежда или одежда неокрашенная. Затем белый цвет постепенно закрепляется за Пасхой и самыми торжествен­ ными праздниками литургического календаря. Святой Иероним, Григорий Турский и другие Отцы Церкви единодушно признают, что белый цвет обладает наивысшим достоинством. Тем не менее литургические обычаи варьируются в зависимости от диоцеза и диктуются епископами; последние, однако, почти не принимают законов по поводу цвета, ограничившись, как и провинциальные соборы, осуждением пестрой одежды и периодическим напоми­ нанием о превосходстве белого цвета. С IX века ткани и одежда, связанные с богослужением, на­ чинают блистать роскошью, золотом, яркими и насыщенными цветами. Эта широкомасштабная тенденция сопровождается со­ ставлением нескольких теоретических трактатов, посвященных символике этой одежды и этих тканей, и иногда речь в них за­ ходит о цветах. Обычно цветов семь (белый, красный, черный, зеленый, желтый, коричневый и пурпурный), и они толкуются с оглядкой на Писание, особенно на книгу Левит284. Вопрос в том, чтобы понять, оказали ли эти тексты — анонимные, часто трудно поддающиеся датировке и локализации, порой трудные для понимания — какое-либо влияние на реальные литургические обряды. Ни археология, ни иконография, где доминируют темные цвета, не дают повода этого утверждать. Зато эти тексты оста­ вили след в дискурсе величайших литургистов XII века: Иоанна Авраншского, Гонория, Руперта из Дойца и даже Гуго Сен-Вик155

ЦВЕТ

торского и Иоанна Белета. Кроме того, с этого времени во мно­ гих диоцезах достоверно засвидетельствован обычай ассоцииро­ вать тот или иной цвет с тем или иным праздником или периодом литургического календаря. Но при этом между диоцезами со­ храняются значительные различия. Затем к власти приходит кардинал Лотарио, будущий папа Иннокентий III. Около 1195 года, когда Лотарио был еще только кардинал-дьяконом и когда, в период понтификата Целестина III (из рода Орсини, врага семьи Лотарио), его временно отстрани­ ли от управления церковью, он составил несколько трактатов, и среди прочих трактат о мессе «О святом таинстве алтаря» ("Sacrosancti altaris mysterio")285. В этом раннем сочинении, которое иногда считают недостойным великого Иннокентия III, автор, в согласии с приемами схоластики, часто прибегает к компиляции и цитированию. В этом, однако, проявляется тенденция времени, и заслуга его сочинения в том, что в нем резюмируется все, что было написано прежде. Кроме того, его свидетельства по поводу цветов литургических тканей и одежды тем более ценны, что описывают обычаи Римского диоцеза накануне его собственного понтификата. До того времени в литургии римские обычаи мог­ ли приниматься за эталон (именно это рекомендовали литургисты и канонисты), но они никогда не являлись обязательными в масштабах всего христианского мира; епископы и верующие часто были весьма привержены местным традициям. Благодаря огромному влиянию Иннокентия III в течение XIII века положе­ ние дел изменилось. Все активнее продвигалась идея о том, что обычай, установившийся в Риме, по сути имеет силу закона. И — самое главное — сочинения этого папы, пусть и написанные в юные годы, приобрели неоспоримый авторитет. Это касается и трактата о мессе. Большую главу, посвященную цветам, пере­ сказывали все литургисты XIII века и, более того, она сказалась на практике многих диоцезов, в том числе и весьма удаленных от Рима. Значение цветов и их распределение в течение литургическо­ го года, в том виде, как это представлено у кардинала Лотарио, выглядит следующим образом. Белый, символ чистоты, исполь­ зуется в праздниках, посвященных ангелам, Деве Марии и ис­ поведникам, на Рождество и на Богоявление, в Великий четверг 156

Рождение черно-белого мира и в Воскресение Христово, на Вознесение и в День всех святых. Красный, который напоминает о крови, пролитой Христом и во имя Христа, задействован в праздниках, посвященных апостолам, мученикам и кресту, а также на Пятидесятницу. Черный, свя­ занный с трауром и покаянием, используется в заупокойных мессах и во время Рождественского поста, в День святых Не­ винных Младенцев Вифлеемских, а также с Семидесятницы и до Пасхи. Наконец, зеленый привлекается в те дни, когда ни белый, ни красный, ни черный не подходят, ибо — и это чрез­ вычайно любопытное замечание — «зеленый является промежу­ точным цветом между белым, черным и красным» (viridis color médius est inter albedinem et nigritiam et ruborem). Такое распределение цветов требует некоторых комментари­ ев. Прежде всего, следует подчеркнуть, что литургическая цве­ товая система структурировалась вокруг трех «базовых» для западной раннесредневековой культуры цветов: белого, красного и черного, иными словами — вокруг белого и двух его противо­ положностей. В этом смысле литургическая система ничем не отличается от других символических систем, которые поздняя Античность и Средневековье выстраивали на основе цвета. И, как и в других случаях, к ней присоединяется четвертый, «запас­ ной», цвет: зеленый, цвет «вдобавок», цвет извне. Затем нужно отметить отсутствие даже упоминания о синем цвете. В XI — начале XII веков, когда создавались те первоисточники, из ко­ торых черпал сведения кардинал Лотарио, синий едва начинает осознаваться как отдельный цвет, и нагружать его неким симво­ лическим значением еще слишком рано. Кстати, в долгосрочной перспективе синий так никогда и не достигнет статуса настоя­ щего литургического цвета. Лотарио также ничего не пишет о золоте, по крайней мере в этой главе. Для него золото — это материя и свет, а не цвет. Его замечания относительно белого и красного цветов интересны по двум причинам: с одной стороны, он окончательно подтверждает смену цвета мучеников с белого на красный (в раннее Средневековье белый, цвет рая, был также цветом мучеников; затем с теми, кто пролил свою кровь во имя Христа, стал постепенно ассоциироваться красный цвет); с дру­ гой стороны, он устанавливает превосходство мученичества над непорочностью (а значит, красного над белым) и временного 157

ЦВЕТ

периода (Рождественский пост, Великий пост) над праздником (а значит черного над красным или над белым) для тех случаев, когда один и тот же святой или один и тот же праздник совме­ щают в себе оба качества. Хотя текст Лотарио о цвете был скорее описательным, чем нормативным, он навязывал литургии некоторую унификациию. Он не повлиял на постановления Четвертого Латеранского со­ бора (1215), зато был воспринят в качестве авторитетного ис­ точника Гильомом Дюраном, епископом Мандским, автором зна­ менитого труда «Устав божественных служб» ("Rationale divinorum officiorum"), составленного в 1285-1286 годах. В этом труде, который состоит из восьми книг и представляет собой самую обширную средневековую энциклопедию, посвященную всем предметам, знакам и символам, связанным с богослужением, пересказывается глава Лотарио о литургических цветах, излага­ ются аллегорические и символические толкования, расширяется круг праздников и — из того, что у Лотарио являлось всего лишь описанием римских обычаев — создается целая универсальная система. Зная о том, что сохранилось несколько сотен манускрип­ тов Устава ("Rationale"), что после Библии и Псалтыри это была третья напечатанная книга, и что она выдержала сорок три пер­ вопечатных переиздания, нетрудно понять, какое влияние на Запад мог оказать подобный нормативный дискурс о цветах286. Это влияние было, однако, скорее теоретическим и дидакти­ ческим, чем подлинно практическим. В XIV-XV веках установ­ ление папского престола в Авиньоне, раскол и общий кризис Церкви привели к тому, что тенденция к созданию более унифи­ цированной литургии, зародившаяся в XIII веке, пошла на убыль. Многие диоцезы восстанавливают в то время свои особые обычаи и придерживаются их даже после наступления Нового времени. Постановления Тридентского собора и введение римского миссала* папы Пия V (1570), которые утвердили всеобщую обяза­ тельность римских обычаев, на практике были восприняты дале­ ко не сразу. Если все диоцезы христианского мира постепенно приняли пять основных литургических цветов, установленных * Миссал — богослужебная книга в Римско-католической церкви, со­ держащая тексты для совершения литургии (мессы). — Прим. ред. 158

Рождение черно-белого мира

Римом (белый, красный, черный, зеленый и фиолетовый)*, то многочисленные местные особенности уцелели чуть ли не до середины XIX века. Постепенное установление литургических цветов в период с каролингской эпохи до XIII века — не обособленное явление, оно связано с широко распространенной тенденцией раскраши­ вания церквей, о которой речь шла выше. При изучении этих вопросов археологию и литургию нельзя отделять друг от друга. Все цвета, присутствующие постоянно или ситуативно, на стекле или на ткани, на камне или на пергаменте, перекликаются и со­ общаются друг с другом внутри храма. Любой цвет всегда об­ ращается к другому цвету, и из их диалога рождается ритуал. Цвет опять-таки артикулирует пространство и время, выделяет актеров и зоны, создает линии напряжения, задает ритм, рас­ ставляет акценты. Без цвета нет театрализации, нет литургии, нет богослужения. Кроме того, археологию и литургию не следует отрывать от другой дисциплины — геральдики. Очевидно, что первые серьез­ ные попытки кодифицировать цвета литургии совпадают по вре­ мени с рождением гербов — самого проработанного социального кода, который средневековый Запад создал на базе цветов. За одно столетие — XII век — месса, как и война, турнир, обще­ ство, иконография, была в сущности «геральдически переосмыс­ лена» через цвет. Подобно цветам на гербе, цвета литургии ко­ личественно ограничены и сочетаются по правилам. Как и в геральдике, они представляют собой чистые категории: это аб* Накануне Тридентского собора система литургических цветов, кото­ рая была в ходу в большинстве диоцезов католической церкви, выглядела следующим образом: белый — для пасхального времени и для праздников и месс во славу Христа, Девы Марии и особо почитаемых святых; красный — для праздников и месс в честь Святого Духа, Креста, мучеников и Крови Христовой; фиолетовый — для дней и времени покаяния (Рождественского поста, Семидесятницы, Великого поста и т. д.); черный — для Страстной пятницы и заупокойных служб; зеленый — для дней, которым не свойствен­ ны собственные цвета. В исключительных случаях фиолетовый уступает ме­ сто розовому — во время Gaudete и Laetare, то есть в третье воскресенье Адвента и в четвертое воскресенье Рождественского поста. Использование голубого характерно для некоторых диоцезов во время немногих местных праздников в честь Девы Марии. 159

ЦВЕТ

страктные, умозрительные цвета, их оттенки в расчет не при­ нимаются. К примеру, красный цвет Пятидесятницы, подобно гербовой червлени, можно передать с помощью светло-красного, темно-красного, оранжевого, розоватого, фиолетового, бурого и других оттенков; это не имеет никакого значения и не несет никакого смысла. Это архетипический красный, воображаемый красный, символ всех оттенков красного. Так же, как и в гераль­ дике, это некий совокупный красный цвет; для ХН-ХШ веков такая идея, такое значение и такая реалия во многих отношени­ ях были необычайно современными. Впредь прелат и богослов могли манипулировать цветами точно так же, как это делал ге­ рольд. Особенно учитывая, что начиная с 1230-1250-х годов все церкви на Западе заполняют стены огромным количеством гербов. Литургия и геральдика завладели отныне общей «театральной площадкой» — церковью.

Одежда: от символа к эмблеме Такая геральдизация цвета прослеживается в истории мона­ шеской одежды. За семь веков — с VI по XIII — первоначальные цели, имевшие этический характер, трансформировались в клас­ сификационные, и прежняя приверженность нулевой степени цвета, то есть неокрашенной шерсти, которой отдавало предпо­ чтение раннее монашество, неизбежно уступила место поистине эмблематическому осмыслению монашеского мира, старательно и решительно поделенному на черных монахов, белых монахов, серых братьев, коричневых братьев и т. д. В этой долгосрочной эволюции основные изменения опять-таки произошли в XIIXIII веках, то есть в тот момент, когда западное общество ис­ пытало мощное воздействие зарождающейся геральдики. И это не случайно. В немногочисленных и часто не оправдывающих ожиданий трудах по истории монашеской одежды о цвете говорится редко . Ниже перечислены проблемы, с которыми сталкивается медие­ вист при изучении цвета в вышеозначенном контексте: противо­ речивый характер источников и пробелы в историографии; раз­ рыв, и подчас гигантский, между теоретическими, нормативными или догматическими представлениями и повседневными практи160

Рождение черно-белого мира ками (черный цвет бенедиктинцев, к примеру, еще в XIII веке на деле мог вполне передаваться через коричневый, рыжеватый, серый, синий); приоритетное внимание к материи и насыщен­ ности цвета в ущерб вопросам, связанным с тоном окраски как таковым; почти диалектические отношения между правилами красильной химии и символическими спекуляциями по поводу цвета. Наконец, распределение цветов в рамках двух пересекаю­ щихся хроматических систем, той, что работает за счет после­ довательности слоев (цвета различных предметов одежды, по­ крывающих тело), и той, что работает за счет соположенности слоев (взаимодействие между цветами одного монашеского ор­ дена с цветами другого ордена, или с цветами белого духовенства, или же с цветами мирян). С хронологической точки зрения заметен существенный кон­ траст между ранними, расплывчатыми и неустойчивыми прави­ лами и обычаями и подчас совершенно четкими требованиями уставов, предписаний и постановлений, изданных после XIII ве­ ка. Вначале западное монашество преисполнено стремлением к простоте и скромности: монахи носят такую же одежду, как и крестьяне, не красят и химически не обрабатывают шерсть. Кста­ ти, именно это рекомендуется в уставе святого Бенедикта288. Цвет считается чем-то излишним. Однако постепенно одежда приобретает для монаха все большую значимость: это одновре­ менно и символ его положения, и эмблема той общности, к ко­ торой он принадлежит. Отсюда происходит возрастающее раз­ личие между костюмом монаха и костюмом мирянина; отсюда же — стремление к некоему единообразию, которое обеспечи­ вает и провозглашает сплоченность ordo monasticus*. В каро­ лингскую эпоху идею сплоченности через одежду уже стремились выразить с помощью цвета, не столько даже посредством окра­ шивания в конкретный цвет (черный), сколько посредством не­ коей цветовой гаммы (темные тона). Впрочем, до XIII века и для монахов, и для мирян окрашивание ткани в настоящий черный цвет, насыщенный и стойкий, было сложной задачей. Между тем, из века в век западные монахи, как представля­ ется, поддерживали с черным цветом все более и более тесные, * Монашеское сословие (лат.). — Прим. ред. 161

ЦВЕТ

значимые на внутригрупповом уровне отношения. С IX века черный — цвет смирения и покаяния — становится поистине монашеским цветом; если на практике его часто заменяют ко­ ричневым, синим, серым или «натуральным» тоном (nativus color), то тексты все чаще говорят о monachi nigri*. Этот обычай окончательно утверждается в X-XI веках, в то время, когда раз­ расталась «клюнийская империя»**. Доказательством a contrario*** служат все те движения отшельнической направленности, кото­ рые распространились в XI веке: выражая идеологическую реак­ цию против Клюни и клюнийской роскоши, последователи этих движений стремились вернуть в одежду идеал первоначальной бедности и простоты; в области цвета это выражалось в провоз­ глашенной приверженности грубой материи, либо из немытой шерсти с ее естественным оттенком, либо с добавлением козьей шерсти (картезианцы), либо просто «отбеленной» луговым спо­ собом**** (камальдулы), либо сотканной из пряжи с добавлением шерсти белых и рыжих ягнят (валломброзианцы). Желание вер­ нуться к строгости первых отшельников влекло за собой одно­ временно и желание отстраниться от цвета — роскоши, непо­ зволительной для монаха. Возможно, в этом также заключалось желание шокировать — ощущением зыбкой грани между шерстью животного и самим животным началом. Некоторые из этих от­ шельнических движений граничат с ересью, которая на средне­ вековом Западе часто выражается через одежду, а многие из них в качестве покровителя или примера для подражания выбирают Иоанна Крестителя, который в библейской традиции и в иконо­ графии предстает диким человеком. С точки зрения цвета, именно с этим течением нужно связы­ вать зарождение ордена цистерцианцев. Цистерцианство также * Черные монахи (лат.). — Прим. ред. Реформаторский труд Бенедикта Анианского и «Монастырский капиту­ лярий» 817 года не содержат никаких законов относительно цветов. «Черные монахи» рождены обычаем, а не правилами и уставами. ** Монастыри, реформированные по образцу бенедиктинского аббатства Клюни в Бургундии. — Прим. ред. *** От противного (φρ.). — Прим. ред. **** Ткань выстилали на лугу, и отбеливание происходило естественным образом за счет воздействия солнца и влаги. — Прим. перев. 162

Рождение черно-белого мира

является реакцией на черный цвет клюнийцев; цистерцианцы стремятся вернуться к истокам, а также восстановить основные правила устава святого Бенедикта: использовать только простую и недорогую материю из неокрашенной шерсти, которая была выпрядена и соткана в монастыре самими монахами. Говоря «неокрашенная шерсть», имеют в виду цвет, близкий к серому. И действительно, первых цистерцианцев, как и многих других монахов, в ряде текстов начала XII века называют monachi grisei*. В таком случае, когда и как произошел переход от серого цвета к белому — иными словами, от нулевой степени цвета к настоящему цвету? Когда настоятелем монастыря Сито** был святой Альберих (1099-1109) или, может, это произошло при Стефане Хардинге (1109-1133)? Возможно, сначала в Клерво*** (основанном в 1115 году), а потом в Сито? Может быть, целью было отделить клиросных монахов от простых послушников? На самом деле мы об этом ничего не знаем289. Зато достоверно известно, что горячий спор между клюнийцами и цистерцианца­ ми в эпоху Петра Достопочтенного и святого Бернарда способ­ ствовал тому, что последние окончательно превратились в белых монахов. Петр Достопочтенный, аббат Клюни, был первым, кто в зна­ менитом письме 1124 года, адресованном аббату Клерво, публич­ но обратился к последнему как к белому монаху ("о albe monache...") и упрекнул его в чрезмерной гордыне за то, что он выбрал для облачения этот цвет: белый — это цвет праздника, славы и Воскресения, а черный — цвет смирения290. Этот спор, представляющий собой один из важнейших моментов истории средневекового монашества291, неоднократно возобновлялся и оборачивался настоящим догматическим и хроматическим про­ тивостоянием между черными и белыми монахами. Несмотря на ряд попыток пойти на примирение, предпринятых Петром До­ стопочтенным, спор продлился до 1145 года. Так, за два десяти* Серые монахи (лат.). — Прим. ред. ** Первая, а затем главная обитель ордена цистерцианцев основана в 1098 году. Первым настоятелем монастыря был Роберт Молемский, вто­ рым — святой Альберих, третьим — Стефан Хардинг. — Прим. ред. *** Один из пяти старейших монастырей ордена цистерцианцев, основан святым Бернардом. — Прим. ред. 163

ЦВЕТ

летия, подобно клюнийцам, эмблемой которых был черный цвет, цистерцианцы раз и навсегда приняли в качестве эмблемы белый. Впоследствии этот белый цвет задним числом станет поводом для сочинения различных чудесных историй, объясняющих его божественное происхождение: так, в появившейся в XV веке легенде рассказывается, как Дева Мария, явившись святому Альбериху, велела ему носить белое одеяние. После XII века разрыв между «идеологическими» цветами и цветами, которые носят в действительности, сокращается. Теперь не только усовершенствовались приемы окраски, позволив при­ близиться к желаемому тону, но, главное, — эмблема отныне заменила символ, а реальную свободу обращения с символиче­ скими цветами было невозможно перенести на цвета эмблема­ тические. В контексте социальных практик цвет превратился в метку, в ярлык, и новому общественному порядку стал соответ­ ствовать новый порядок цветов. В начале XIII века — в тот момент, когда происходят все эти изменения, — в монашеское общество вторгаются нищенствую­ щие братья. Они приходят слишком поздно: символа уже нет, осталась только эмблема. В этом отношении показателен пример францисканцев. Они также стремятся к нулевой степени цвета, носят рясу из грубой шерсти, неокрашенной, грязной, залатан­ ной — следовательно, вписанной в некую неопределенную гамму серо-коричневых оттенков292. Но, несмотря на все их идеологи­ ческие соображения и крайнее цветовое разнообразие ряс (про­ блема, которая все еще широко обсуждалась членами ордена в XIV веке), миряне, при взгляде со стороны, называли и эмбле­ матически обозначали францисканцев против их собственной воли «серыми братьями»; а сам святой Франциск в изрядном числе народных поговорок зовется "saint Gris", «святым Серым»*. Цвет создает имя. Отрицать цвет и обозначение через цвет ста­ ло попросту невозможно, бессмысленно, особенно монахам, ко­ торые живут и проповедуют в миру. Доминиканцы, видимо, это почувствовали, и, отойдя от перво­ начальной приверженности белому цвету каноников-премон* Ругательство "ventre saint Gris!", которое часто использовали Рабле и Генрих IV, употреблялось до начала XVIII в. Оно означает что-то вроде клят­ вы «чревом святого Франциска». 164

Рождение черно-белого мира

странтов, с 1220-х годов нашли для себя новое решение — двуц­ ветное, почти геральдическое сочетание белого (ряса) и черного (мантия), как цвета чистоты и цвета строгости293. Эта двуцветная структура, которую уже использовали военные ордена, будет востребована другими нищенствующими (братья-сороки, карме­ литы) и монашескими (целестинцы, бернардинцы и др.) ордена­ ми вплоть до конца Средних веков. Она закрепляет принцип наложения цветовых слоев в одежде и позволяет задействовать новые цветовые сочетания и знаковые комбинации294. Кроме того, общество созрело для новой этики цвета. Этика насыщенности уступила место этике тона как такового. Добропорядочный

цвет:

черный

Этика тона, которая приобретет столь большое значение в конце Средневековья, в действительности появляется гораздо раньше и связана она в первую очередь с белым духовенством. С середины XI века, опережая григорианские реформы, ряд пре­ латов проповедуют и издают законы против роскоши в одежде духовных лиц; постановления синодов, провинциальных собраний и соборов подхватывают и поддерживают их идеи. Объектом атаки становятся слишком богатые ткани и слишком яркие цве­ та, особенно красный и зеленый, которые постоянно упоминают­ ся в текстах XII века. А в 1215 году XVI-й канон* Четвертого Латеранского собора запрещает всему духовенству использовать «красную и зеленую материи для любых деталей одежды295». Считается, что два эти цвета, к которым иногда прибавляют еще и желтый, слишком бросаются в глаза и требуют слишком боль­ ших расходов. Подобные церковные постановления иногда ока­ зывают влияние и на мирян: в 1254 году Людовик Святой, вер­ нувшись из крестового похода, изгоняет красный и зеленый цвета из своего гардероба и чаще всего одевается теперь в серый, коричневый, черный и иногда в синий — династический цвет рода Капетингов, который постепенно превращается в цвет фран­ цузской монархии. * В данном случае: установление вселенского собора, касающееся веро­ учения или обрядов. — Прим. ред. 165

ЦВЕТ

Церковные постановления объявляют войну не только тому или иному отдельно взятому цвету, но и цветам соположенным, то есть полихромии. Реймсский собор 1148 года, возглавленный папой Евгением III, осуждает «непристойное многообразие цве­ тов» (varietas colorum indecora). С XIV века война с много­ детностью в одежде сосредотачивается на полосатых костю­ мах, костюмах, состоящих из двух частей разных цветов или обыгрывающих двуцветные сочетания, организованные в шах­ матном порядке, которые завоевывали популярность у мирян. Для духовного лица «быть застигнутым в полосатой одежде»* — позор. В средневековом восприятии полоски фактически явля­ ются архетипом пестроты. Они неприличны не только для ду­ ховного лица, но и для всякого добропорядочного христианина. Действительно, в иконографии в полосатую одежду одеты из­ гои, грешники, предатели и вообще все подозрительные персо296

нажи . В конце XIII века запреты и предписания уже касаются не только одежды духовных лиц. Отныне они распространяются на все светское общество; в позднем Средневековье повсеместно обнародуются нормативные акты и законы против роскоши и чрезмерных расходов на одежду, и особенно в городской среде. Эти законы, которые в ряде случаев просуществовали в различ­ ных формах вплоть до XVIII века (например, в Венеции), вы­ полняют три функции. Прежде всего — экономическую: ограни­ чивая во всех социальных слоях и группах расходы на одежду и аксессуары, так как эти траты признаются непродуктивными. Затем — духовную: поддерживая христианскую традицию про­ стоты и добродетели; в этом смысле законы являются частью мощного морализаторского движения, которое прошло через все позднее Средневековье и на котором выросла протестантская Реформация. И, наконец, самое главное — они выполняют со­ циальную и идеологическую функцию: утверждая сегрегацию — * Вот пример, датируемый 1320 годом: «Колин д'Аннишье, починщик обуви, который якобы был клириком, был осужден и казнен, каковой при­ говор был вынесен за то, что вышеупомянутый Колин был женат, и за то, что взяли его в полосатой одежде» (Руан, Архив департамента Приморская Сена, G 1885, pièce 522). Выражаю благодарность своему другу Клодии Рабель, которая познакомила меня с этим источником и сделала с него копию.

166

Рождение черно-белого мира в том смысле, что каждый должен носить одежду, соответствую­ щую его полу, положению и рангу. Принадлежность к тому или иному слою, к той или иной социопрофессиональнои группе регламентирует буквально все: количество одежды, которой об­ ладает человек; предметы одежды, из которых состоит его кос­ тюм; ткань, из которой сшита одежда; цвета, в которые покра­ шены ткани; меха, украшения и все аксессуары костюма. Некоторые цвета оказываются под запретом для той или иной социальной группы не только по причине слишком броского или слишком нескромного вида, но также потому, что для их полу­ чения используются слишком дорогие красители, торговля кото­ рыми и применение которых строго контролируются. В гамме синих оттенков так, например, дело обстоит с «павлиньими» мантиями (насыщенного темно-синего цвета), которые красят очень дорогостоящим концентратом вайды. А также со всеми красными мантиями, чьи роскошные цвета получают из кермесового червеца или кошенили. Другие цвета, напротив, предпи­ саны той или иной исключенной группе: людям особых или не­ законных профессий, калекам, нехристианам, осужденным. Эти цвета функционируют как сигналы, указывающие на нарушение социального порядка. Их сущность и принципы их использования меняются в зависимости от города, от области, иногда — от де­ сятилетия к десятилетию, однако на постоянной основе данные системы маркеров эксплуатируют три цвета: красный, желтый и зеленый. Как мы видели, эти цвета связаны с пестротой, с от­ клонением и нарушением границ. Эта экономическая и социальная этика, регулирующая цвета одежды, широко содействовала продвижению черного цвета в Западной Европе в конце XIV-XV веков. Черный цвет, до тех пор исключенный из парадной одежды, в частности, потому, что не было способа сделать его насыщенным и ярким, постепенно входит в моду. Явление это, по всей видимости, зарождается в Италии после Великой Чумы — в 1350-1380 годах; затем за несколько десятилетий оно захватывает весь Запад. В XV веке в кругах знати черный становится не просто популярным цветом, а настоящей «величиной», новым (или заново обретенным) по­ люсом цветовой шкалы. Отныне красильщики изощряются в изобретении технических и химических возможностей для из167

ЦВЕТ

готовления глубоких и сочных оттенков черного, черных тонов, которые отливают ярко-синим или ярко-коричневым, которые устойчиво держатся как на шерстяном сукне, так и на шелковых тканях. Все, чего предшественники не могли добиться веками, удалось осуществить за два-три поколения. Престиж черного цвета (которому сопутствует укрепление позиций серого) продолжает возрастать в Новое время, его воз­ вышение до сих пор сказывается на наших современных вестиментарных* практиках. С одной стороны, бургундский герцогский двор, который кодифицирует и катализирует все практики позднесредневекового протокола, передает моду на аристократический черный цвет испанскому двору; и уже с подачи знаменитого «ис­ панского этикета» черный цвет завоевывает в XVI-XVIII веках все европейские дворы. С другой стороны (и это особенно важно), черный цвет, морально оправданный законами, регулирующими ношение одежды, с давних пор присваивает протестантская эти­ ка, делая его главным полюсом всех цветовых систем вплоть до индустриальной эпохи и даже до более позднего времени. «Цветоборчество»

Реформации

Хотя иконоборчество эпохи Реформации более известно и лучше изучено, чем «цветоборчество», борьба с цветом, или, по крайней мере, борьба с некоторыми цветами, тем не менее всегда была важной составляющей новой религиозной и обще­ ственной морали, выдвинутой Лютером, Кальвином и их после­ дователями. Зародившись в начале XVI века, когда торжество­ вали печатная книга и гравюра, иными словами «черно-белая» культура и «черно-белое» воображаемое, протестантизм оказы­ вается одновременно и наследником этики цвета XIV-XV веков, и в полном смысле слова сыном своего времени: во всех сферах религиозной и общественной жизни (богослужение, одежда, ис­ кусство, жилище, «деловая» сфера) он превозносит и продвигает цветовые системы, полностью сосредоточенные вокруг оси «черный—серый—белый». Протестантское «цветоборчество» еще ждет своих исследователей (в отличие от иконоборчества, с ко* Связанных с одеждой. — Прим. ред. 168

Рождение черно-белого мира торым оно отчасти — но только отчасти — связано и которому за последнее время было посвящено несколько серьезных ра­ бот297). Лучше изучив этот вопрос и особенно уделив внимание эпохе великих реформаторов, мы смогли бы адекватнее оценить то, насколько специфическую позицию занимает (или не зани­ мает) протестантизм в отношении искусства и цвета. Храм Вопрос о том, должен или не должен цвет присутствовать в христианском храме, имеет давнюю историю. Мы только что его затрагивали в связи с дискуссией между монахами Клюни и монахами Сито, разгоревшейся в первой половине XII века. С се­ редины XIV века две точки зрения, долгое время непримиримые, обнаруживают тенденцию к сближению. Ни абсолютная полих­ ромия, ни тотальная бесцветность больше не котируются. От­ ныне предпочтение отдается простым цветовым бликам, золоче­ нию исключительно контуров и кромок, гризайльным эффектам. По крайней мере, в Англии и во Франции. Потому что в храмах Священной Римской империи (кроме Нидерландов), в Польше, в Богемии, в Италии и Испании цвет присутствует всюду. В са­ мых богатых соборах золото становится даже навязчивым, пыш­ ности декора вторит пышность богослужения и одежды. Это пробуждает различные дореформаторские движения (например, движение гуситов), которые уже в XV веке восстают против по­ казной роскоши золота, цвета и изображений, присутствующих в церквях; через несколько десятилетий то же самое сделают протестанты. Между тем Реформация начинается не в тот момент, когда западные церкви особенно щедро используют цвет. Напротив, она зарождается тогда, когда полихромия идет на спад и краски становятся мрачнее. Однако это тенденция была не всеобщей, и великие реформаторы этим не удовлетворились: цвет из храма следовало изгнать в самом массовом масштабе. Подобно святому Бернарду в XII веке, Цвингли, Кальвин, Меланхтон и сам Лю­ тер298 осуждают цвет и слишком богато раскрашенные храмы. Подобно библейскому пророку Иеремии, гневно выступавшему против царя Иоакима, они порицали тех, «кто строит храмы, по­ добные дворцам, и прорубает в них окна, и обшивает их кедром, 169

ЦВЕТ

и покрывает их киноварью*». Красный — самый яркий цвет для библейской традиции и средневекового богословия — это цвет, который в наивысшей степени символизирует роскошь и грехов­ ность. Он отсылает уже не к крови Христовой, а к безумию людскому. Карлштадт и Лютер питают к нему отвращение299. Последний рассматривает его как эмблематический цвет римско­ го папства, обряженного в роскошные красные одежды, подобно Вавилонской блуднице. Эти факты относительно хорошо известны. А вот о том, как различные протестантские церкви и конфессии осуществляли теоретические и догматические принципы на практике, известно меньше. Каковы точные (и детализированные) хронологические и географические границы процесса изгнания цвета из храмов в XVI-XVII веках? Как часто прибегали к безжалостному уни­ чтожению, к маскировке цвета или обесцвечиванию (возвраще­ нию материалам их исконного вида; монохромной драпировке, скрывающей живопись; известковой побелке), к полной смене обстановки? Везде ли стремились к нулевой степени цвета или же в некоторых случаях, в некоторых местах, в некоторые пе­ риоды отношение было более терпимым, менее хромофобским? Что же, в сущности, означает нулевая степень цвета? Окраши­ вание в белый? В серый? Отсутствие краски?300 По всем этим вопросам наши сведения обрывочны, бедны, иногда противоречивы. Цветоборчество и иконоборчество — разные вещи. И к истории цветоборчества нельзя применять хронологические и картографические матрицы, заимствованные из исследований, посвященных борьбе с изображениями. Борьба с цветами — а борьба на самом деле велась — выражалась ина­ че, была менее откровенной, более завуалированной и более тонкой, и потому историку сложнее ее заметить. К примеру, действительно ли агрессивные действия были направлены на изображения, предметы и сооружения только потому, что те были покрашены в слишком яркие и вызывающие цвета? Как ответить на этот вопрос? Как отделить цвет от объекта-носителя? * Иер 22:13. (В Синодальном переводе: «[Горе тому] кто говорит: "по­ строю себе дом обширный и горницы просторные", — и прорубает себе ок­ на, и обшивает кедром, и красит красною краскою», Иер 22:14. — Прим. neрев.). 170

Рождение черно-белого мира Полихромия в скульптуре, особенно если речь идет о статуях святых, в глазах реформаторов, несомненно, способствовала пре­ вращению статуй в идолов. Но дело ведь не только в полихромии. А когда разрушению подверглись витражи (в большом количе­ стве, руками гугенотов начиная с 1560-х годов), против чего это было направлено: против изображения? против цвета? против формального приема (антропоморфных образов божественных персонажей)? или же против сюжета (жития Девы Марии, аги­ ографических легенд, изображений духовенства)? Ответить опять-таки нелегко. Можно даже задаться вопросом, посмотрев на проблему с другой стороны: не связаны ли ритуалы поругания и агрессии, направленные на изображения и цвета, с некоей «литургией цвета», настолько отчетливо, что в ряде случаев (осо­ бенно в Цюрихе и в Лангедоке) они принимают театральную, если не сказать «карнавальную301» форму? Неприязненное отношение к золоту и драгоценным металлам, от отвращения до уничтожения, выявить легче. Однако как да­ леко может заходить отождествление металла и цвета? Как вы­ страивается связь между золотом и пигментами или красителями, которые его заменяют или же составляют с ним единую систему? В данном случае не стадия разрушения, а стадия восстановления наведет нас на след ответа. Эта долгосрочная стадия, несомнен­ но, даст нам наибольшее количество подсказок по интересующей нас проблематике. Ведь очевидно, что с XVI по XX век в про­ тестантских храмах цвета меньше, чем в храмах католических. В них отсутствуют даже цветы302. Историк, таким образом, смог бы без особых трудностей проследить, как осуществлялся пере­ ход от теории к практике. Стоило бы этим заняться — и от простых наблюдений перейти к детальному изучению эволюции и различных аспектов этого феномена303. Его хронологические границы не едины, географические — не постоянны304. Даже если ограничиться конкретным периодом и несколькими обла­ стями, можно обнаружить существенные различия. К примеру, в 1530-1550-х годах в Цюрихе, Женеве и Базеле мы наблюдаем непохожие картины. Внутри самих протестантских общин рефор­ маторы или пасторы часто расходятся во мнении с простыми верующими. Одни готовы легко мириться с полихромией в окру­ жающей обстановке; другие относятся к ней крайне враждебно305. 171

ЦВЕТ

Так же и в лютеранских землях расхождения между отдельными областями могут быть довольно значительными. С конца XVI ве­ ка несколько немецких храмов уже испытывают ощутимое влия­ ние красочного барокко, неизвестного кальвинистам. Позже — в XVIII веке — в некоторые храмы Швабии и Франконии даже проникает стиль рококо306. Все это заслуживает внимательного изучения как в простран­ стве, так и во времени — в отношении каждой конфессии и даже в отношении каждой отдельной общины. На начальном этапе продвинуть наши знания смогут только монографические исследования. Богослужение В ритуале мессы цвет играет первостепенную роль. Культовые предметы и одежда не только кодированы через систему ли­ тургических цветов, они также напрямую связаны с освещением, архитектурным декором, полихромной скульптурой, с изобра­ жениями в священных книгах и со всевозможными драгоценны­ ми украшениями, — все это создает условия для настоящей театрализации цвета. Наряду с жестом и звуком, цвет является одним из основных элементов, необходимых для богослужения. Затевая войну против мессы и против этой театрализации, кото­ рая «делает из Церкви посмешище» (Лютер), «превращает свя­ щенников в лицедеев» (Меланхтон), выставляет напоказ бес­ полезные красоты и богатства (Кальвин), Реформация не могла не пойти войной и против цвета. Одновременно и против его физического присутствия внутри храма, и против его роли в литургии. Согласно Цвингли, внешняя красота обрядов извраща­ ет подлинную суть богослужения307. По мнению Лютера и Меланхтона, храм должен быть избавлен от всякого людского тщес­ лавия. По мнению Карлштадта, он должен быть «так же чист, как синагога308». Кальвин, в свою очередь, считает, что лучшим украшением храму служит слово Божье. И все сходятся во мне­ нии, что храм должен вести верующих к святости, а значит, быть простым, гармоничным, свободным от всего наносного, чтобы чистота его внешнего вида способствовала чистоте души. С это­ го времени литургические цвета в том виде, в каком их препод­ носила Римско-католическая церковь, сходят со сцены, и даже 172

Рождение черно-белого мира

цвет в интерьере храма теряет какую бы то ни было культовую роль. Так (в упрощенном изложении) выглядят некоторые теорети­ ческие позиции великих реформаторов. Но, опять-таки, между теоретическими положениями и реальными практиками часто существует значительный разрыв. Разобраться с системой ли­ тургических цветов не так-то просто, ведь в ходе столетий и десятилетий позиции различных протестантских общин видоиз­ менились и стали разнообразнее. Было бы интересно понять, каким образом Реформация не только догматически, но и фак­ тически свела литургические цвета к чистому полотну309; затем, как в нескольких лютеранских общинах — венгерских, словац­ ких, скандинавских, — начиная с XVII века стала созревать идея возвращения, сначала нерешительного, потом более явного, к цве­ там, которые ассоциировались с тем или иным праздником. При­ меров этому становится больше в XIX веке, и связаны они с некоторыми немецкими движениями за возрождение литургии*3 . Также было бы интересно больше узнать о том, как англикане отказались от всякой ассоциации литургии с цветовым кодом, а затем, два века спустя, взяли и снова вернулись к средневеко­ вым обрядам. Впрочем, обычаи высокой Церкви* не похожи на обычаи низкой Церкви; последние же, в свою очередь, отлича­ ются от того, что могли проповедовать отдельные ривайвелистски настроенные силы. Изучение хронологии, географии и типологии этих процессов, опять-таки, представляется весьма желатель­ ным311. Исследования этой темы помогли бы понять, как и почему Реформации удалось столь быстро и эффективно поднять престиж черного цвета. А кроме того, каким образом удалось постепенно продвинуть — ив области богослужения, и в области социальной этики — цветовую шкалу «черный—серый—белый», которая, наряду с распространением печатной книги и гравюры, весьма способствовала противопоставлению черно-белого мира и мира цветного. * Направление в протестантизме, стремящееся к сохранению традици­ онного богослужения. Противостоит движению «низкой церкви», отрицаю­ щей его необходимость. — Прим. ред. 173

ЦВЕТ

Искусство Существует ли типично протестантское искусство? Вопрос не нов. Однако ответы на него отыскивались сомнительные и противоречивые. Кроме того, если и написано множество работ, посвященных изучению отношений между Реформацией и худо­ жественным творчеством, то вопрос о цвете поднимался в них весьма редко. Я уже говорил о том, что в некоторых случаях борьба с изо­ бражениями сопровождалась борьбой с цветом — с красками, которые считались слишком яркими, слишком дорогими, слишком вызывающими. Эрудит и антиквар XVII века Роже де Геньер оставил нам рисунки нескольких средневековых гробниц ан­ жуйских и пуатвинских прелатов, прежде раскрашенных велико­ лепными красками, которые были полностью стерты и смыты волной иконоборческого и цветоборческого движения гугенотов в 1562 году. На севере Франции и в Нидерландах «погромщики лета 1566 года» порою действовали так же, хотя простое и не­ замысловатое разрушение все-таки брало верх над счищиванием, соскабливанием краски или побелкой312. В лютеранских областях, напротив, после первой волны беспорядков определенное уваже­ ние к древним изображениям, которые выносили из храмов или прятали под драпировкой, было тесно связано с большей терпи­ мостью в отношении цвета. Но главное не в этом. Повторим, что наиболее существенные сведения об отношении протестантизма к искусству и цвету нам могут дать не разрушения, а созидательная деятельность. Нужно, стало быть, изучить палитру протестантских художников и — далее — рассуждения реформаторов о живописи и эстетическом восприятии — что само по себе не просто, так как этот дискурс неустойчив и изменчив313. К примеру, Цвингли в конце жизни, кажется, уже не так враждебно относился к красоте цвета, чем в 1523-1525 годах. Правда, его, как и Лютера, музыка занимала больше, чем живопись314. Наибольшее число последовательных высказываний и предписаний по поводу искусства и цвета мы, бесспорно, обнаруживаем у Кальвина. К сожалению, они раз­ бросаны по многочисленным работам. Попробуем резюмировать их, не слишком исказив общий смысл. 174

Рождение черно-белого мира

Кальвин не осуждает пластические искусства, однако, по его мнению, они должны быть исключительно светскими и должны наставлять, «радовать» (в теологическом смысле) и славить Гос­ пода. Изображать при этом следует не Творца (что кощунственно), а Творение. Художник, стало быть, должен избегать искусствен­ ных, безосновательных сюжетов, возбуждающих любопытство или похоть. Искусство не самоценно; оно исходит от Бога и должно помогать нам его постигать. Поэтому художник должен быть сдержан в своем творчестве, должен стремиться к гармонии форм и оттенков, должен черпать вдохновение в сотворенном и изображать то, что видит. Красота для Кальвина складывается из таких элементов, как ясность, порядок и совершенство. Самые красивые цвета — это цвета природы; синим оттенкам некоторых растений он, видимо, отдает предпочтение, потому что в них «больше благодати»315. Если в отношении выбора сюжетов (портреты, пейзажи, жи­ вотные, натюрморты) проследить влияние этих рекомендаций на картинах художников-кальвинистов XVI-XVII веков особого труда не составляет, то в отношении цвета это сделать не так просто. Действительно ли существует кальвинистская палитра? И шире — протестантская? Имеет ли смысл задаваться подоб­ ными вопросами? Что касается меня, то я отвечу положительно на все три вопроса. Мне кажется, что палитра протестантских художников отличается рядом доминирующих и повторяющихся признаков, которые придают ей подлинное хроматическое свое­ образие: общей сдержанностью, отвращением к пестроте, при­ верженностью темным тонам, гризайльными эффектами, игрой с оттенками одного цвета, поиском местного колорита, стремле­ нием избежать всего, что агрессивно воздействует на глаз, на­ рушая хроматическую организацию картины за счет цветовых перепадов. Можно даже сказать, что некоторые художникикальвинисты отличаются настоящим цветовым пуританством — настолько прямолинейно они следуют этим принципам. Напри­ мер, Рембрандт, который часто соблюдает нечто вроде цветовой аскезы, придерживаясь ограниченного числа темных, сдержанных тонов (за что его иногда даже обвиняли в «монохромности»), но зато используя впечатляющие световые эффекты и эффекты 175

ЦВЕТ

вибрации цвета. Эта совершенно особая палитра создает необы­ чайную музыкальность и подлинное духовное напряжение316. Между тем протестантские художники были не единственны­ ми, кто ограничивал свою цветовую палитру. То же самое мы можем наблюдать у католических художников, главным образом в XVII веке среди приверженцев янсенистского* движения. Так, можно заметить, что палитра Филиппа де Шампеня стала более скупой, избирательной и даже более мрачной с того момента (1646), как он сблизился с Пор-Роялем и затем фактически об­ ратился в янсенизм317. С точки зрения долгосрочной перспективы, на Западе су­ ществовала значительная преемственность между различными художественно-этическими нормами цвета. Цистерцианское ис­ кусство XII века и кальвинистская или янсенистская живопись XVII века, в промежутке между которыми создавались гризайльные миниатюры XIV-XV веков и зародилось цветоборческое движение раннего периода Реформации, не разделены никаким разрывом, а напротив, связаны единой системой видения: цвет — это притворство, роскошь, уловка, иллюзия. Цвет — это материя, а значит — суета; он опасен, ибо отвращает от истины и добра; он всегда под подозрением, ибо стремится ввести в заблуждение и обмануть; он является препятствием, ибо затрудняет четкое распознавание форм и очертаний. Святой Бернард и Кальвин выражают почти одни и те же мысли, и они едва ли сильно от­ личаются от того, что в XVII веке в ходе нескончаемых споров о превосходстве рисунка над цветом или цвета над рисунком будут высказывать противники Рубенса и колоризма318. Стало быть, художественная хромофобия эпохи Реформации едва ли являлась чем-то принципиально новым. Однако она ока­ зала существенное влияние на эволюцию восприятия цвета на Западе. С одной стороны, она способствовала резкому противо­ поставлению черно-белой гаммы и цветов как таковых, с дру­ гой — вызвала ответную хромофильскую реакцию в римскокатолическом мире и косвенно повлияла на зарождение искусства * Религиозное движение XVII—XVIII вв. за возвращение к раннехристи­ анским ценностям, вначале существовало в рамках католической церкви, затем было осуждено как ересь. — Прим. ред. 176

Рождение черно-белого мира

барокко и иезуитского барокко. Для католической Контррефор­ мации церковь является образом Небесного Царства на земле, а догмат о пресуществлении оправдывает великолепие внутри храма. В доме Божьем не может быть ничего слишком прекрас­ ного: мрамор, золото, ткани и драгоценные металлы, витражи, статуи, изображения, фрески, живопись и сияющие краски — все это было отвергнуто протестантским храмом и протестантской службой. С приходом барокко церковь снова становится храмом цвета, каковым она являлась в клюнийской эстетике и литургии романской эпохи. Однако самое сильное воздействие на изменение цветовосприятия в Новое время Реформация, бесспорно, оказала через гравюру и эстамп. Опираясь на книжную культуру, всегда от­ давая предпочтение гравюре перед живописью, широко используя гравюрные оттиски и печатные изображения в целях пропаганды, протестантская Реформация способствовала массовому распро­ странению черно-белых изображений. Тем самым она приняла активное участие в полномасштабной культурной революции, совершившейся в сфере цвета в XV-XVII веках: все средневе­ ковые изображения были полихромными; большинство изобра­ жений Нового времени стали черно-белыми. Этот переворот имел серьезные последствия и способствовал тому, что черный и бе­ лый — задолго до открытий Ньютона и исследований спектра — были исключены из разряда цветов. Более того, это «исключение» коснулось не только сферы искусства и изображений; оно за­ тронуло также и социальные коды, начиная с самого значимого из них — одежды. Одежда Наиболее глубокое и долговременное воздействие протестант­ ская «хромофобия», несомненно, оказала на одежду. И это одна из тех областей, по поводу которых великие реформаторы дают максимально единодушные предписания. Их взгляды относитель­ но роли цвета в искусстве, в изображении, в храме, в контексте литургии grosso modo* одинаковы, однако они так часто расходят­ ся во мнениях по второстепенным вопросам, что говорить о пол* В общих чертах (лат., um.). — Прим. перев. 177

ЦВЕТ

ном соответствии и даже просто о согласованности их позиций можно лишь с натяжкой. Одежда — другой случай: рассуждения практически единообразны, транслируемые установки — сходны. Различия только в нюансах и степенях, ведь в каждой конфессии, в каждой церкви, как это обычно бывает, есть и умеренные, и радикалы. С точки зрения Реформации одежда всегда в той или иной мере является знаком стыда и греха. Она связана с грехопаде­ нием, и одна из ее основных функций состоит в том, чтобы на­ поминать человеку об изгнании из рая. Посему одежда неиз­ бежно становится знаком смирения, а значит, она должна быть скромной, простой, неброской, должна соответствовать сущности и занятиям человека. Любая протестантская этика заряжена глубочайшим отвращением к роскоши в одежде, к румянам, укра­ шениям и нарядам, к изменчивой и эксцентричной моде. По мне­ нию Цвингли и Кальвина, украшать себя — порочно, красить­ ся — непристойно, наряжаться — отвратительно*. По мнению Меланхтона, чрезмерная забота о теле и наряде ставит человека ниже животного. И все они придерживаются мнения, что роскошь развращает; единственное, что может украсить человека, — это душа. Сущность должна неизменно торжествовать над видимо­ стью. Эти заповеди приводят к крайней строгости в одежде и внеш­ нем облике: к простоте форм, сдержанности красок, отказу от аксессуаров и ухищрений, которые могут скрыть истину. Великие реформаторы подают пример для подражания, одновременно и в своей повседневной жизни, и на картинах и гравюрах, на которых они были запечатлены. Все они предстают на них в темной, скромной, подчас мрачноватой одежде. Стремление к простоте и строгости выражается в подборе цветовой гаммы костюма, из которой исключены все яркие цве­ та, считающиеся непристойными: в первую очередь красный и желтый, а также розовые, оранжевые тона, все оттенки зелено­ го и даже некоторые оттенки фиолетового. Зато обильно исполь­ зуются темные тона, оттенки черного, серого, коричневого, а так* Особое отвращение у Кальвина вызывают мужчины, которые переоде­ ваются в женщин или в животных. Отсюда негативное отношение к театру. 178

Рождение черно-белого мира

же белый, достойный и чистый цвет, предпочтительный для детской (и иногда женской) одежды. Синий допустим в том слу­ чае, если выглядит неброско. Все, что пестрит, все, что, облекая человека, делает его «похожим на павлина», — это выражение принадлежит Меланхтону319 — сурово осуждается. Как и в слу­ чае с убранством храма и литургией, Реформация снова выказы­ вает отвращение к полихромии. Протестантская цветовая гамма едва ли сильно отличается от тех, что в течение столетий предписывала в отношении одежды средневековая этика. Однако с приходом Реформации под вопрос поставлены сами цвета — то есть те или иные тона — и только они, а не красители, концентрация или насыщенность тона, как прежде. Некоторые цвета оказываются под запретом, другие — предписано носить. Это отчетливо видно при изучении норм, касающихся одежды, и законов против роскоши, принятых в большинстве протестантских стран: будь то Цюрих и Женева XVI века, будь то Лондон середины XVII века, или пиетистская* Германия несколькими десятилетиями позже, или даже Пенсиль­ вания XVIII века. Этим предписаниям следует посвятить научные исследования, которые помогли бы составить представление об эволюции правил и практик, выделить фазы и зоны как ослабле­ ния, так и усиления контроля в долговременной перспективе. Многочисленные пуританские и пиетистские секты, побуждаемые ненавистью к мирской суете, усилили строгость и единообразие протестантской одежды (униформа, за которую ратовали анабап­ тисты Мюнстера еще в 1535 году, всегда привлекала протестант­ ские секты)320. Тем самым они придали протестантской одежде в целом не только строгий и старомодный, но и консервативный облик, который принципиально закрыт для веяний моды, изме­ нений, новшеств. Однако оставим секты в стороне и вернемся назад, чтобы проследить, каким образом ношение строгой одежды, за которое ратовали все великие реформаторы, обеспечило черному цвету, популярному в Европе уже в XV веке, столь длительный и не­ бывалый успех. Черный протестантов фактически соединился * Движение в немецком протестантизме конца XVII — начала XVIII в. за возрождение первоначальных идей Реформации и Лютера. — Прим. ред. 179

ЦВЕТ

(если не слился) с черным католиков и сделался в результате самым распространенным цветом в европейской одежде с XV по XX век (что не было характерно ни для Античности, ни для большей части Средневековья). Однако проблема не так про­ ста — ведь у католиков существует два черных цвета. С одной стороны, черный королей и знати, ведущий происхождение от бургундского двора эпохи Филиппа Доброго (который всю жизнь носил траур по отцу Иоанну Бесстрашному, убитому в 1419 году) и затем перешедший к испанскому двору как часть бургундского наследства. Испанский двор, по крайней мере до 1660-х годов, задавал моду в кругах знати и устанавливал правила придворно­ го этикета, и все европейские дворы начала Нового времени в той или иной степени подпали под влияние моды на черный цвет. С другой стороны, существует монашеский черный — цвет сми­ рения и воздержанности, а также цвет всех движений, которые в конце Средневековья в том или ином виде стремились восста­ новить чистоту и простоту ранней Церкви. Это цвет Уиклифа и Савонаролы. Он также станет цветом Контрреформации, которая четко разделила в цветовом отношении церковь с ее богослуже­ нием и верующих: по одну сторону — богатство и изобилие, по другую — скромность и умеренность. Когда Карл V Габсбург одевался в черное — а так он поступал почти в течение всей своей жизни, — речь не всегда идет об одном и том же черном цвете. Иногда это аристократический черный, восходящий к пышной моде бургундских герцогских дворов; иногда, напротив, это неприметный монашеский цвет, восходящий к нормам сред­ невековой этики цвета. Именно этот последний цвет сближает его с Лютером и — самое главное — предвещает постепенное схождение католической и протестантской этики, которое в ко­ нечном итоге приведет к возникновению — и весьма неожидан­ ному — такого явления, которое в Европе XIX-XX столетий окрестят «буржуазными ценностями321». Последствия Историк вправе задаться вопросом о том, какие последствия в долговременной перспективе имел тот факт, что цвет — по край­ ней мере, некоторые цвета — был отвергнут Реформацией и исключен из ценностных систем, которые она стремилась утвер180

Рождение черно-белого мира

дить. Бесспорно, такое отношение способствовало тому самому разделению, о котором речь шла выше (и которое наметилось уже в позднем Средневековье), — разделению между двумя системами: системой черно-серо-белых оттенков и системой цве­ тов как таковых. Продвигая в повседневной жизни, в культуре и этике новый способ цветовосприятия, задаваемый печатной книгой и гравюрой, Реформация подготовила почву для Ньютона: в 1666 году, по результатам опытов с призмой и изучения спек­ тра, великий ученый выдвигает новый порядок цветов, из кото­ рого на научных основаниях исключены черный и белый цвета; в культурном же отношении — в социальных практиках, худо­ жественном творчестве, религиозных учениях — это исключение уже произошло несколькими десятилетиями ранее322. Наука, как это часто случается, финишировала последней. Однако последствия протестантской хромофобии проявляют­ ся и за пределами XVII века, даже после открытий Ньютона. Они ощущаются позже, особенно, на мой взгляд, начиная со второй половины XIX века, когда западная промышленность начинает в широких масштабах производить товары массового потребления. Существование тесной связи между индустриальным капитализ­ мом и протестантизмом очевидно, даже если не во всем согла­ шаться с Максом Вебером. Невозможно также отрицать того, что в Англии, Германии, Соединенных Штатах производство товаров повседневного пользования сопровождается моральными и социальными доводами, которые в значительной степени вос­ ходят к протестантской этике. Интересно, не из-за этой ли этики цветовая гамма первых массовых товаров была весьма сдержан­ ной? Удивительный факт: несмотря на то, что развитие химиче­ ской отрасли уже некоторое время позволяло добиваться окра­ шивания товаров в разные цвета, первые бытовые приборы, первые устройства связи, первые телефоны, первые фотоаппара­ ты, первые автомобили и т. д. (не говоря уже о тканях и одеж­ де), — все товары, выпускаемые в промышленных масштабах между 1860 и 1914 годами, были выдержаны в черно-коричневосеро-белой гамме. Как будто буйство ярких красок, которого можно было добиться средствами химии, было неприемлемо с точки зрения общественной морали (то же самое можно сказать о цветном кино, появившемся несколько десятилетий спустя323). 181

ЦВЕТ

Самый известный пример такого протестантского и хромофобского поведения связан с именем знаменитого Генри Форда (1863-1947) — основателя одноименной автомобильной фирмы, а также пуританина, неизменно озабоченного этическими вопро­ сами, какой бы области это ни касалось: несмотря на пожелания покупателей, несмотря на двухцветные и трехцветные автомоби­ ли, выпускаемые его конкурентами, он до конца жизни, по мо­ ральным соображениям, продолжал выпускать машины исклю­ чительно черного цвета324!

СРЕДНЕВЕКОВЫЕ КРАСИЛЬЩИКИ

Социальная история нечестивого ремесла В Средние века профессия красильщика — это ремесленная специальность, существующая отдельно от профессии торговца сукном или красителями. Кроме того, это весьма закрытое и строго регламентируемое ремесло: начиная с XIII века во мно­ жестве документов оговариваются подробности организации это­ го ремесла и обучения ему, размещение красильных мастерских в городе, права и обязанности красильщиков, список разрешен­ ных и запрещенных красителей325. Эти документы, к сожалению, по большей части не изданы, а красильщики, в отличие от су­ конщиков и ткачей, до сих пор не стали объектом пристального внимания историков326. Исследования в рамках популярной в 1930-1970-х годах экономической истории позволили, конечно, лучше уяснить место красильного дела в цепочке текстильного производства, а также зависимость красильщиков от торговцев тканями327; однако специальный обобщающий труд, посвященный этому ремеслу, которое всегда всегда представлялось сомнитель­ ным и в той или иной степени осуждалось, пока еще не на­ писан. Подозрительное отношение ко всем составляющим красиль­ ного дела характерно для многих обществ с древнейших времен328. Однако в средневековой христианской Европе это недоверие, кажется, проявляется сильнее, чем где бы то ни было, и находит выражение как в реальной жизни, так и в преданиях и области воображаемого. В многочисленных письменных и изобразитель­ ных источниках подчеркивается сомнительный и даже дьяволь183

ЦВЕТ

ский характер этого ремесла, запрещенного клирикам и противо­ показанного добропорядочным людям329. Разобщенные

и неуживчивые

ремесленники

Изобилие источников объясняется несколькими причинами. Главная связана с тем, что красильное дело занимает важное место в экономической жизни общества. Текстильная промыш­ ленность — это единственная крупная промышленность на сред­ невековом Западе и во всех городах, специализирующихся на суконном производстве; красильщики всегда были многочислен­ ны и хорошо организованы. И часто вступали в конфликты с другими ремесленными цехами, в частности, с суконщиками, ткачами, кожевниками. Строжайшее разделение труда и жесткие профессиональные предписания повсюду сохраняют за красиль­ щиками монополию на красильную деятельность. Однако ткачи, которые, за некоторыми исключениями, не имеют права на кра­ шение ткани, тем не менее тоже занимаются окраской. Это приво­ дит к судебным тяжбам, процессам, архивные материалы которых зачастую оказываются весьма информативными для историка цвета. К примеру, из них мы узнаем, что в Средние века почти всегда окрашивали уже сотканное сукно и только в редких слу­ чаях пряжу (за исключением шелка) или стриженую шерсть330. Иногда ткачи получают от муниципальных или сеньориальных властей право на крашение шерстяного сукна в какой-нибудь новомодный цвет или же на окрашивание с помощью такого красителя, который до тех пор редко использовался либо вообще не использовался красильщиками. Эта привилегия на нововведе­ ние, которая позволяет обойти древние статуты и предписания, и дает нам порой основания воспринимать гильдию ткачей как менее консервативную по сравнению с гильдией красильщиков, естественно, вызывала у последних крайнее возмущение. Так, около 1230 года в Париже королева-мать Бланка Кастильская разрешила ткачам красить в синий цвет в двух мастерских, при­ чем исключительно с помощью вайды. Эта мера, которая отве­ чала новым запросам покупателей, полюбившим этот цвет, дол­ гое время остававшийся в тени (и теперь активно завоевывающий популярность), спровоцировала острый конфликт между красиль184

Средневековые

красильщики

щиками, ткачами, королевской властью и муниципальными вла­ стями, длившийся несколько десятилетий. В 1268 году это даже нашло отражение в «Книге ремесел» прево Парижа Этьена Буало, составленной по приказу Людовика Святого для того, чтобы письменно зафиксировать порядки, принятые в различных па­ рижских ремесленных цехах: Ни один ткач в Париже не может в своей мастерской красить ткань ни в какие цвета. Исключение делается только для окра­ шивания [в синий] с помощью вайды. Однако это можно делать только в двух мастерских, так как с разрешения королевы Бланки [Кастильской] — царство ей небесное — ткачам позволяется иметь два дома, где можно законно заниматься и тканьем, и окрашиванием [вайдой] [...Р1.

Конфликты с кожевниками — представителями еще одной сомнительной профессии, ибо они имеют дело с трупами живот­ ных — возникают уже не из-за ткани, а из-за доступа к речной воде. Для ремесла красильщиков и кожевников, как, впрочем, и для многих других ремесел, вода — это производственная не­ обходимость. Однако вода обязательно должна быть чистой. А когда красильщики загрязняют ее своими красителями, кожев­ ники уже не могут использовать ее для вымачивания кожи. И наоборот, когда последние сливают в реку грязную воду после дубления, для красильщиков вода тоже становится непригодной. Это опять-таки приводит к конфликтам и судебным тяжбам, о которых мы узнаем из архивных документов. Среди последних до XVIII века встречается множество указов, предписаний и по­ становлений городских властей, которые требуют от парижских красильщиков заниматься красильным делом за пределами горо­ да и даже вдали от предместий, так как «ремесло это приводит к такому сильному загрязнению либо же в нем используются такие вредные для человеческого тела вещества, что нужно тща­ тельно выбирать места, где разрешено будет им заниматься, так, чтобы оно не принесло вреда здоровью332». В Париже, как и во всех крупных городах, запреты на занятие красильным ремеслом в слишком густонаселенных зонах бес­ престанно повторялись с XIV по XVIII век. Приведу в качестве примера текст парижского постановления 1533 года: 185

ЦВЕТ

Всем скорнякам, кожевникам и красильщикам запрещается за­ ниматься своим ремеслом в городских и пригородных домах; им пред­ писывается доставлять шерсть к реке Сене ниже Тюильри* и мыть ее там; [...] им также запрещено выливать дубильные и красильные растворы или подобные загрязняющие вещества в реку; для выпол­ нения своих работ им разрешается переместиться, коль это им будет угодно, под Париж, к Шайо, удалившись от предместий по меньшей мере на расстояние в два выстрела из лука под страхом конфискации имущества и товаров и изгнания из королевства .

Из-за речной воды похожие споры — и зачастую весьма ожес­ точенные — разгорались и между самими красильщиками. В большинстве текстильных городов красильное ремесло было строго разграничено в зависимости от состава ткани (шерсть и лен, шелк, и, в некоторых итальянских городах, хлопок), а также в зависимости от цвета или группы цветов. Постановления за­ прещают окрашивать ткань или применять определенную цвето­ вую гамму, если на это нет особого разрешения. Например, при работе с шерстью, начиная с XII века, тот, кто красит в красный цвет, не может красить в синий, и наоборот. Зато те, кто рабо­ тает с синим цветом, часто берут на себя зеленые и черные тона, а те, кто с красным, — желтую гамму. Поэтому если в некоем городе «красные» красильщики подоспеют к реке первыми, то вода в ней сильно покраснеет, и «синие» красильщики смогут ей пользоваться только через какое-то время. На этой почве возни­ кают постоянные споры и на века затаенная злоба. Иногда, как в Руане в начале XVI века, муниципальные власти пытаются установить календарь, регулирующий доступ к реке и предпола­ гающий еженедельное чередование или модификацию графика — так, чтобы все по очереди могли пользоваться чистой водой334. В некоторых городах Германии и Италии специализация про­ двинулась еще дальше: красильщики, окрашивающие в один и тот же цвет, разделяются в зависимости от конкретного краси­ теля, с которым они имеют право работать. Например, в Нюрн­ берге и в Милане в XIV и в XV веках среди тех, кто красит в красный, выделяются те, кто применяет марену — краситель, * В то время — черепичная фабрика (что и обозначает данное слово в буквальном переводе), строительство одноименного дворца началось толь­ ко в 1564 г. — Прим. перев. 186

Средневековые

красильщики

который на Западе производился в большом количестве и был приемлем по цене, — и те, кто использует кермес или кошениль, которые привозились из Восточной Европы или с Ближнего Вос­ тока и стоили очень дорого. При этом те и другие красильщики облагаются разными налогами, над ними осуществляется раз­ личный контроль, они применяют разные технологии и исполь­ зуют разные протравы, имеют разную клиентуру. В некоторых городах Германии (Магдебурге, Эрфурте*, Констанце и особенно в Нюрнберге) среди ремесленников, окрашивающих в красные и синие тона, различают простых красильщиков, которые произво­ дят окраску обычного качества (Färber), и красильщиков высше­ го разряда (Schönfärber). Последние используют благородные материалы и умеют добиваться глубокого проникновения цвета в волокна ткани. Цвета у таких красильщиков «самые красивые и притом устойчивые» (tinctores cujus colores optimi atque durabiles sunt)335. Запрет

на смешивание

красок

Узкая специализация красильщиков едва ли представляет собой что-то удивительное для историков цвета. Это явление необходимо соотнести с унаследованным от библейской культу­ ры и пропитавшим все средневековое сознание отвращением к смешиванию336. Подобное отвращение самыми разными способа­ ми проявлялось как в области идеологии и символики, так и в повседневной жизни и материальной культуре337. Соединять, смешивать, сплавлять, амальгамировать — все эти операции за­ частую считаются инфернальными, ибо нарушают природу и порядок вещей, установленные Творцом. Все, кто вынужден вы­ полнять их по роду своей профессиональной деятельности (кра* В Германии Магдебург являлся крупным центром производства и тор­ говли мареной (красные тона), а Эрфурт специализировался на вайде (синие тона). Соперничество между этими городами было весьма ощутимым в XIII— XIV вв., когда синие тона, снова вошедшие в моду, стали составлять крас­ ным тонам все более и более сильную конкуренцию. Тем не менее с конца XIV в. единственным крупным красильным городом в Германии, который в международном масштабе мог сравниться с Венецией или с Флоренцией, являлся Нюрнберг. 187

ЦВЕТ

силыцики, кузнецы, аптекари, алхимики), вызывают страх и по­ дозрение — ведь они как будто бы обманывают материю. Кстати говоря, ремесленники и сами опасаются совершать некоторые операции: например, красильщики не рискуют смешивать два цвета, чтобы получить третий. Их наслаивают, накладывают друг на друга, но, по сути, не смешивают. До XV века ни в одном рецептурном сборнике по приготовлению красок, как для кра­ сильного дела, так и для живописи, не говорится, что зеленый цвет можно получить, смешав синий и желтый. Зеленые тона получают другими способами, в одних случаях из пигментов и красителей естественного зеленого цвета, в других — обрабаты­ вая синие и серые красители разными способами, не связанными со смешиванием. Для средневековых людей, не знакомых со спектром и спектральной классификацией цветов, синий и жел­ тый — цвета разного ранга и, даже будучи размещенными на одной оси, они чрезвычайно далеко отстоят друг от друга; стало быть, они не могут иметь между собой переходной «зоны» в виде зеленого цвета338. Кроме того, по крайней мере до XVI века чаны с синей краской и чаны с желтой краской находятся в разных мастерских: так что содержимое этих чанов не только запрещено, но и просто физически трудно смешивать для полу­ чения зеленой краски. Те же запреты и трудности обнаружива­ ются и в связи с фиолетовыми оттенками: их редко получали, смешивая синий с красным, то есть марену с вайдой; обычно их добивались, добавляя к вайде особую протраву339. Поэтому сред­ невековые фиолетовые тона, в которые вообще редко окрашива­ ли ткани, больше тяготеют к синему, чем к красному. В этой связи следует напомнить о том, что на окраску сильно влиял процесс травления, то есть воздействие закрепителей. Последние представляют собой вяжущие вещества, которые до­ бавляются в красильный раствор, с тем чтобы очистить шерсть от примесей и чтобы краситель глубоко проник в волокна ткани. Окраска без протравы невозможна, либо же она не будет дер­ жаться (исключением является окраска в синий с помощью ин­ диго*). * Отсюда противопоставление тех, кто красит в красный цвет, и тех, кто красит в синий, к которому я вернусь чуть ниже. 188

Средневековые красильщики

Квасцы — основной закрепитель, применяемый в Средневе­ ковье при окрашивании дорогих тканей. Это горная соль, которая в природном состоянии представляет собой двойной сульфат калия-алюминия. В Средние века ей находят самое разнообразное применение: используют для очистки и осветления воды, затвер­ девания гипса, дубления кожи, обезжиривания шерсти и — глав­ ное — для фиксации краски. Это ценный продукт, который с XIII века становится предметом активной торговли. Торговлю квасцами контролируют генуэзцы, которые привозят их на Запад из Египта, Сирии и главным образом Малой Азии, где в районе Фокеи добывают квасцы самого лучшего качества. Но в XV веке после падения Константинополя добыча квасцов с неизбежностью перемещается на Запад. Теперь квасцовые рудники разрабаты­ ваются в Испании, но главным образом в горах Тольфа к северу от Рима, на территории Папской области; в следующем веке папы заработают на них целое состояние340. Квасцы — дорогая протрава, предназначенная для окраски высокого класса. При обычном окрашивании их часто заменяют более дешевыми закрепителями. Например, винным камнем, то есть соляными отложениями, которые остаются от вина на дне и на стенках бочек*. Или попросту известью, уксусом, челове­ ческой мочой, золой некоторых деревьев (ореха, каштана). Одни протравы больше подходят для одних красок или текстильных волокон, другие — для других, а в зависимости от пропорций и способов травления можно получить тот или иной тон, тот или иной оттенок конкретного цвета. Некоторые красители следует особенно сильно протравливать, чтобы получить хороший цвет: это касается марены (красные тона) и цервы (желтые тона). Другие, напротив, не требуют сильной протравки и даже могут совсем без нее обойтись: это касается вайды, а в более позднее время — индиго, привозимого из Азии, а затем из Америки (си­ ние тона, а также зеленые, серые и черные). Поэтому во всех европейских постановлениях периодически проводится различие между «красными» красильщиками, которые закрепляют цвет,

* В конце Средневековья винный камень в соединении с квасцами часто использовали для получения качественного и не очень дорого закрепителя (винный камень стоил гораздо дешевле квасцов). 189

ЦВЕТ

и «синими» красильщиками, которые цвет не закрепляют никогда или почти никогда. Во Франции с конца Средних веков, обозна­ чая это различие, чаще всего говорят о красилыциках-«кипятилыциках» (которые должны прокипятить в первой ванне ткань вместе с протравой и красильным раствором) и «чановых», или «вайдовых» красильщиках (которые не утруждают себя этой операцией и в некоторых случаях могут даже окрашивать холод­ ным способом). При этом регулярно напоминается, что нельзя одновременно быть и тем, и другим. Другие социальные феномены и особенности цветовосприятия, которые привлекают внимание исследователя, изучающего кра­ сильное ремесло, связаны с насыщенностью и концентрацией цвета. Изучение технологических процессов, стоимости красящих веществ и иерархии престижности различных тканей в действи­ тельности показывает, что насыщенность и яркость тона явля­ ются основанием для формирования системы цен и оценок не в меньшей, если не в большей степени, чем собственно цвет окра­ ски. Красивый, дорогой и престижный цвет — это, повторимся, цвет насыщенный, яркий, сияющий, глубоко проникший в во­ локна ткани и устойчивый к воздействию солнца, стирки и вре­ мени. Приоритет насыщенности перед оттенком или тоном в оценочной шкале цветовосприятия обнаруживается и во многих других сферах, где так или иначе фигурирует цвет: в лексике (за счет префиксов и суффиксов), в этических суждениях, худо­ жественных воплощениях, законах против роскоши. В результате мы приходим к выводу, который противоречит нашему современ­ ному восприятию и представлению о цветах: для средневекового красильщика и его клиентуры насыщенный цвет часто оказыва­ ется ближе другому насыщенному цвету, чем самому себе в полинявшем или слабо концентрированном виде. Насыщенный и яркий синий цвет шерстяного сукна всегда будет ближе к та­ кому же насыщенному и яркому красному, чем к бледному, туск­ лому, «жиденькому» голубому. Требование добиваться насыщенного, концентрированного цвета, цвета, который держится (color stabilis et durabilis), про­ возглашается во всех рецептурных сборниках, предназначенных для красильщиков. Процесс травления здесь опять-таки высту­ пает на первый план: для каждой ткани, для каждого красителя 190

Средневековые красильщики

требуется тот или иной закрепитель; кроме того, в каждой ма­ стерской существуют свои традиции и секреты. Технология чаще передается из уст в уста, чем предается перу и пергаменту. Рецептурные

сборники

Между тем сохранилось большое число рукописных рецеп­ турных сборников конца Средневековья и начала XVI века. Эти документы трудно датировать и изучать. Не только потому, что все они переписывались: каждая новая копия представляла собой новую редакцию текста, добавлялись новые рецепты, изымались старые, другие модифицировалась, видоизменялись названия про­ дуктов либо же разные продукты обозначались одним и тем же наименованием. Но главным образом потому, что практические и технологические рекомендации в таких сборниках постоянно соседствуют с соображениями аллегорического и символическо­ го толка. В одной фразе сталкиваются комментарии о символи­ ческих значениях и «свойствах» четырех начал (воды, земли, огня и воздуха) и практические рекомендации по поводу того, как наполнять котел или чистить чан. Кроме того, сведения о массе или объеме ингредиентов, а также об их пропорциях всег­ да очень расплывчаты: «возьми изрядную долю марены и по­ ложи ее в некоторое количество воды; добавь немного уксуса и побольше винного камня...». Более того, указание на время кипячения, отваривания или вымачивания дается лишь в редких случаях либо совершенно сбивает с толку. Например, как объ­ ясняется в одном тексте конца XIII века, для того чтобы изгото­ вить зеленую краску, нужно вымачивать медные опилки в уксу­ се либо в течение трех дней, либо в течение девяти месяцев341! Как это часто бывает в Средневековье, ритуал оказывается важ­ нее результата, а числа имеют скорее качественное, нежели количественное значение. В средневековой культуре и три дня, и девять месяцев выражают почти одну и ту же идею, связанную с зарождением и рождением (или возрождением), прообразом которой, в первом случае, становится смерть и воскресение Хри­ ста, а во втором — появление на свет ребенка. Как правило, все рецептурные книги, будь они предназначены для красильщиков, художников, врачей, аптекарей, поваров или 191

ЦВЕТ

алхимиков, представляют собой одновременно и аллегорические тексты, и практические пособия. В них широко используются простое построение фраз и обыденная лексика, в основном гла­ голы: выбирать, брать, толочь, растирать, погружать, кипятить, вымачивать, разбавлять, перемешивать, добавлять, цедить. Везде подчеркивается важность медленного протекания процессов (ускорять их — неэффективно и недобросовестно) и тщательно­ го выбора емкостей: глиняных, железных, оловянных, открытых или закрытых, широких или узких, больших или маленьких, той или иной формы — у каждой из них есть свое название. То, что происходит внутри этих сосудов, является метаморфозой — это опасная и даже дьявольская процедура, которая обязывает с большой осторожностью подходить к выбору и использованию сосуда. Наконец, рецептурные книги особое внимание уделяют опять-таки проблеме смешивания и применения различных ком­ понентов. Минералы — это одно, растения — другое, вещества животного происхождения — третье, и с ними нельзя обращать­ ся как попало: растительные вещества — чистые, вещества жи­ вотного происхождения — нет; минералы — мертвые, животные и растения — живые. Зачастую главная операция при изготов­ лении красящего вещества — красильного раствора или крас­ ки — состоит в том, чтобы воздействовать веществом, которое считается живым, на вещество, которое считается мертвым. Ввиду этих общих особенностей рецептурные книги следова­ ло бы изучить в комплексе, как отдельный литературный жанр. Ведь несмотря на неполноту, несмотря на трудность датировки, установления авторства и происхождения рукописей, эти тексты богаты самыми разнообразными сведениями. Многие из них еще не изданы, далеко не все классифицированы, а некоторые даже не учтены342. Более подробное их изучение не только обогатило бы новыми сведениями наши знания о красильном деле, живо­ писи, кулинарии и медицине в Средние века, но также позволи­ ло бы лучше осветить историю «практических» (в данном случае это слово, конечно, следует использовать с осторожностью) зна­ ний в Европе с греческой античности до XVII века343. Что касается красильного ремесла, то в глаза бросается сле­ дующий факт: если до конца XIV века три четверти рецептов в этих сборниках касаются приготовления красной краски, то по192

Средневековые красильщики еле этой даты непрерывно возрастает число рецептов по из­ готовлению синей краски. Так что в начале XVII века в пособиях по красильному делу последние в конечном итоге оказываются в большинстве344. Те же изменения характерны для рецептур­ ных сборников и трактатов, предназначенных для художников: до Возрождения явно доминируют рецепты приготовления крас­ ной краски, затем с ней начинает конкурировать синяя краска, рецепты которой в конечном итоге начинают численно преоб­ ладать. В связи с рецептурными книгами встают одни и те же вопро­ сы: какое применение средневековые красильщики находили этим текстам, скорее умозрительным и аллегорическим, нежели прак­ тическим и в подлинном смысле слова технологическим? Дей­ ствительно ли их авторы были ремесленниками? Для кого пред­ назначались их рецепты? Учитывая, что некоторые рецепты были длинными, а другие короткими, можно ли сделать из этого вывод, что они были предназначены для разных категорий чита­ телей, что некоторые из рецептов на самом деле читали в ма­ стерской (кто же в этом случае умел читать?), а другие бытова­ ли совершенно независимо от ремесленного производства? В конце концов, какую роль в их составлении играли перепис­ чики? При современном состоянии наших знаний ответить на эти вопросы трудно. Однако примерно те же вопросы возникают и в связи с живописью, причем эта область выгодно отличается тем, что некоторые художники оставили нам не только свои живописные произведения, но и сочинения, в которых содержат­ ся подобные рецепты345. И мы можем констатировать, что одно с другим почти не связано. Самый известный случай в этом от­ ношении представляет собой Леонардо да Винчи, автор компи­ лятивного и философского трактата о живописи (незаконченно­ го), писавший картины, в которых никак не отразилось то, что он описывал и предписывал в своем трактате346.

Трудности красильного

ремесла

Несмотря на такой значительный разрыв между устной и письменной передачей знаний, красильное ремесло в Средние ве­ ка отличалось достаточно высокой эффективностью, гораздо бо193

ЦВЕТ

лее высокой, чем в Античности, когда долгое время не умели добиваться качественной окраски в красный цвет. Хотя в Сред­ невековье и был утерян секрет настоящего пурпура347, зато с хо­ дом столетий (особенно начиная с XII века) большие успехи были достигнуты в изготовлении голубых, желтых и черных кра­ сок. Только белые и зеленые тона по-прежнему вызывали за­ труднения*. В настоящий белый цвет окрасить в сущности можно было только лен, но даже это представляло собой довольно сложную процедуру. Что касается шерсти, то здесь часто довольствовались натуральным белым цветом, который достигался путем лугового «отбеливания» за счет обогащенной кислородом росы и солнеч­ ного света. Однако это медленная и долгая операция, для которой требуется много места и которую нельзя осуществить зимой. Кроме того, белый получается не очень белым и через некоторое время опять приобретает коричневато-серый, желтоватый оттенок неотбеленной ткани. Поэтому в средневековом обществе почти не носили одежду настоящего белого цвета348. Использование для окрашивания некоторых растений (мыльнянки), щелока на основе золы либо глины и руды (магнезии, мела, свинцовых белил) в действительности придает белому цвету сероватый, зеленоватый или синеватый оттенок, лишая его яркости**. Все мужчины и женщины, которые по соображениям морального, литургического или эмблематического порядка должны были носить белый цвет, никогда по большому счету не носили его на самом деле. Так, например, королевы Франции и Англии с конца * Несмотря на огромный прогресс в области окрашивания и красителей, начавшийся в XVIII в., проблема окраски ткани в зеленый цвет сохраняет свою актуальность в течение всего Нового времени и даже в современную эпоху. Именно гамма зеленых оттенков по-прежнему представляет наиболь­ шие трудности в том, что касается получения, воспроизведения и особенно фиксации цвета. Это одинаково верно и для красильного производства, и для живописи. ** Отбеливание на основе хлора и хлоридов появится лишь в конце XVIII в., так как хлор был открыт только в 1774 г. Известно также отбели­ вание на основе серы, но эта процедура освоена плохо и приводит к порче шерсти и шелка. Необходимо в течение дня держать ткань в разбавленном растворе сернистой кислоты: если в растворе слишком много воды, то от­ беливание неэффективно; если слишком много кислоты, то портится ткань. 194

Средневековые красильщики

XIII — начала XIV века носят белый траур: однако это сугубо теоретическое намерение; так как ровного и устойчивого белого цвета добиться невозможно, они «перебивают» его, сочетая с черным, серым или фиолетовым. Так же поступают священники и дьяконы в тех случаях, когда богослужение требует обязатель­ ного присутствия белого цвета (в праздники, посвященные Хри­ сту и Деве Марии, на Богоявление, в День всех святых349): в эти дни белый часто сочетается с золотым, что объясняется не толь­ ко причинами символического порядка, но также особенностями окраски. Наконец, в этом ряду следует упомянуть цистерцианцев, «белых монахов», одежда которых в реальности никогда не была по-настоящему белой. Впрочем, то же самое можно сказать и о враждебных им братьях-бенедиктинцах, «черных монахах»: они тоже редко одевались в настоящий черный, так как однородная, яркая и устойчивая окраска шерсти в этот цвет — процедура сложная и дорогостоящая (с шелковыми тканями дело обстоит проще). Даже если на некоторых — хотя далеко не на всех — изображениях бенедиктинцы и цистерцианцы действительно но­ сят черное или белое, то в монастырях и приоратах они часто одевались в коричневый, серый и даже синий цвета . Что касается зеленого цвета, то здесь окраска и фиксация тона представляют еще больше трудностей. Ткани и одежда, окрашенные в зеленые тона, часто выглядят полинявшими, се­ роватыми, они малоустойчивы к воздействию света и моющих средств. Добиться глубокого проникновения зеленой краски в волокна ткани, придать ей яркость и сочность, сделать так, что­ бы цвет долго сохранял свою насыщенность, всегда было непро­ стой задачей для европейских красильщиков, начиная с римской античности и до XVIII века. Это объясняется причинами одно­ временно химического, технологического и культурного харак­ тера. Как мы уже говорили, для окрашивания ткани в зеленый цвет пока еще не начали смешивать синий и желтый красители в одном красильном чане. В эту эпоху спектр еще не был известен и в принятой цветовой шкале желтый располагался далеко от зеленого и синего цветов, где-то между белым и красным, и даже иногда считался смесью последних, как об этом в конце XV века пишет поэт Жан Роберте в своем изящном стихотворном посла­ нии, раскрывающем символику различных цветов: 195

ЦВЕТ

Желтый Я белого и красного смешенье, На ноготки похож мой цвет; Кому везет в любви — тому заботы нет: Ему вполне сгожусь я для ношенья.351

Так что красильщикам едва ли приходит в голову мысль, что для получения зеленого цвета нужно смешать желтую и синюю краски. Зеленый готовят другим способом. Для самой простой окраски используют продукты растительного происхождения: травы (такие как папоротник или подорожник), цветы (например, наперстянку), ветки (например, дрока), листья, (например, ясеня или березы), кору (например, ольхи). Но ни одно из этих крася­ щих веществ не дает насыщенного и устойчивого цвета. Краска не держится, выгорает и даже исчезает с некоторых тканей. Более того, сильная протрава имеет тенденцию портить цвет. Поэтому в зеленый цвет обычно красят рабочую одежду, и в этом случае зеленый — впрочем, как и расхожий синий цвет — часто имеет сероватый оттенок. Иногда, чтобы получить более яркий тон, применяют минеральные красители (зеленые земли, уксус­ нокислую медь, ярь-медянку), но они едкие — даже вредные — и не дают равномерной окраски*. Технические трудности окрашивания в зеленый цвет объяс­ няют, почему в XVI веке (возможно, с конца XV столетия в Нюрнберге, а также в Эрфурте и в ряде других городов Тюрингии) некоторые красильщики, работающие в различных мастерских, движимые упорством или любопытством, начинают окрашивать * Трудности, связанные с изготовлением и фиксацией зеленой краски, как применительно к красильному делу, так и к живописи, возможно, объ­ ясняют тот факт, что этот цвет редко используется в гербах. По крайней мере, в реальных гербах, которые должны иметь материальное воплощение в самых разных техниках и на самых разнообразных носителях. Ведь в гер­ бах литературных и воображаемых, которые существуют даже не будучи не нарисованными (одного описания уже достаточно), индекс частотности зеле­ ного цвета (sinople в терминах геральдики начиная с XV в.) гораздо выше, чем в реальных гербах. Что позволяет авторам задействовать богатую сим­ волику зеленого цвета. По этим вопросам см.: Pastoureau M. Traité d'héraldique, op. cit., p. 116-121. 196

Средневековые красильщики ткань в зеленые тона, опуская ее сначала в раствор с вайдой (синий), а затем в раствор с цервой (желтый). Это пока еще не смешение синего с желтым, но это уже двухступенчатая опера­ ция, приближающаяся к современным практикам. Мало-помалу ее возьмут на вооружение художники352, а после она приведет к переосмыслению места зеленого цвета в цветовой шкале: теперь он будет помещаться между синим и желтым. Но это произойдет только во второй половине XVII века (с открытиями Ньютона) или в начале века XVIII-ro (с изобретением цветной гравюры Леблоном353). Хотя уже с 1600-х годов некоторые художники и ученые привлекают внимание к тому факту, что зеленый можно получить путем смешивания желтого с синим354, эта практика еще не скоро войдет в обиход живописцев. Даже в середине XVIII века Жан-Батист Удри* выразил перед Королевской акаде­ мией живописи и скульптуры свое сожаление по поводу того, что некоторые его коллеги смешивают синий с желтым, чтобы запечатлевать на холсте зеленые пейзажи . В древних обществах переход от практики (в данном случае — смешивания красящих веществ) к теории (представлению о со­ седстве зеленого и желтого в концептуальной организации цве­ тов) всегда происходит медленно — из-за ощутимого влияния «авторитетов», традиций, привычек мышления и установившейся системы представлений. В Средние века и даже в XVI столетии профессиональные предписания сильно тормозят распростране­ ние новых красильных приемов (которые уже с 1500-х годов описывались в руководствах по красильному делу). Во всех го­ родах Западной Европы специализация красильщика по-прежнему оставалась очень узкой, ориентированной на окрашивание в то­ на определенной цветовой гаммы или даже на применение кон­ кретного красильного вещества. В одной мастерской едва ли существовала возможность по очереди опустить ткань сначала в раствор с синей, а затем с желтой краской — а если и суще­ ствовала, то это должно было рассматриваться как мошенниче­ ство или откровенное экспериментаторство (а значит, нарушение порядка). Зато та же операция, но в обратном порядке, видимо, была вполне допустима: плохо прокрашенную желтую ткань * Французский живописец и гравер (1686-1755). — Прим. ред. 197

ЦВЕТ

можно было попытаться спасти, окрасив ее в синий. Но чтобы это осуществить, необходимо было перейти в другую мастерскую, так как чаны с синим раствором и чаны с желтым раствором, как правило, находились в разных местах. Возможно, что по­ ступая именно таким образом, красильщики постепенно научи­ лись получать зеленую окраску, сначала окрашивая ткань по­ следовательно в желтый и синий цвет, а затем смешивая желтый и синий красители в одном чане. Как бы то ни было, но неумение добиваться красивых, устой­ чивых, ярких и сочных зеленых оттенков объясняет, почему с XII века, когда в моду входят синие тона, зеленый исчезает из одежды. По крайней мере, из одежды высших слоев общества. В крестьянской среде, где практикуется «простая окраска», то есть окрашивание опытным путем с применением исключитель­ но местных растений (повсеместно — с помощью папоротника, подорожника и дрока*, в Северной Европе — с помощью бере­ зовых листьев) и низкокачественных протрав (вина, урины), зеленый цвет все равно встречается часто — чаще, чем при дворе или в городе. Он может быть как светлым (vert gai), так и темным (vert brun), но обычно выглядит тусклым, бледным, полинявшим. Кроме того, при свете масляных ламп и свечей он приобретает сероватый оттенок, теряя всякую привлекательность. Помимо социальных различий существуют различия геогра­ фические. К примеру, в Германии, где способы окрашивания были менее консервативными, зеленый цвет в одежде встречал­ ся чаще, чем в других странах. Поэтому он уже не вызывает особого удивления, как об этом в 1566 году выразительно пишет выдающийся протестантский ученый Анри Этьен, вернувшийся с франкфуртской ярмарки: «Увидев во Франции знатного чело­ века, нарядившегося в зеленый цвет, решишь, что он слегка не в своем уме; в Германии же в некоторых местах подобное одея­ ние считается вполне пристойным356». Для ученого-кальвиниста, как и для его единоверцев, зеленый цвет является непристойным, и всякий добропорядочный христианин должен избегать его в своей одежде. Конечно, красный с желтым — еще того хуже, * Напомним, что дрок, применяемый, как правило, для окрашивания в желтый, иногда использовался и для получения зеленого цвета. 198

Средневековые красильщики но зеленому в любом случае следует предпочесть черный, серый, синий и белый цвета. С точки зрения Реформации, только в при­ роде зеленый цвет имеет право на существование и может вы­ зывать восхищение.

Недостойное

ремесло

Вернемся к красильщикам. К скромному отчету об их успехах (с красными, потом синими тонами), трудностях (с зелеными и черными тонами) и неудачах (при окрашивании в белый цвет), на которых мы останавливались выше, следует добавить, что в какой бы цвет и каким бы красителем они ни окрашивали, даже если речь идет о гамме красных или синих тонов, они не умели добиваться конкретного, заранее выбранного оттенка. К нему можно приблизиться и порой действительно его получить (осо­ бенно при окрашивании в красный с помощью марены), но до того как процесс подошел к концу, нельзя с уверенностью утверж­ дать, что результат будет соответствовать замыслу. Это станет возможным только в XVIII веке с развитием промышленной хи­ мии и, затем, с появлением синтетических красителей. Умение с точностью добиваться заранее выбранного по образцам оттен­ ка и выдерживать его при окрашивании больших объемов ткани станет важнейшим переломным моментом в истории цвета. Этот перелом, который в Европе следует связывать с 1760-1780-ми го­ дами, в кратчайшие сроки и коренным образом трансформирует отношение общества к цвету. Отныне цвет оказывается подкон­ тролен и измерим, а значит, он одновременно утрачивает свою непокорную природу и приоткрывает свои тайны: теперь отно­ шения человека и цвета начинают выстраиваться по-новому. До той поры красильщики остаются загадочными и вызываю­ щими недоверие ремесленниками, которые наводят на людей страх своей буйностью, сварливостью, сутяжничеством и скрыт­ ностью. Более того, они работают с опасными веществами, пор­ тят воздух зловонием, загрязняют воду в реках и сами ходят грязные, в замаранной одежде, с ногтями, в которые въелась краска, с перепачканным лицом и волосами. Уже самим своим видом они нарушают общественный порядок: перемазанные с головы до ног, они похожи на ряженых, выскочивших из адских 199

ЦВЕТ

котлов. В начале XIII века Иоанн Гарландский, грамматист, раз­ носторонний автор, преподававший в Тулузе, затем в Париже, составил "Dictionarius"*, где иронически описал таких красиль­ щиков с окрашеными краской ногтями, которых презирают кра­ сивые женщины; если в кошельке у красильщика нет звонкой монеты, то ему непросто найти жену: Красильщики красят сукно мареной, цервой и корой ореха. Поэто­ му ногти у них цветные; у одних — красные, у других — желтые, у третьих — черные. Вот за это красивые женщины их и презирают, а ежели не отвергают их, то только из-за денег . Некоторые красильщики и впрямь умудряются нажить со­ стояние. Но они так и остаются ремесленниками, а купеческое сословие, в которое они никогда не будут вхожи, всегда будет их презирать. Для средневековой идеологии это два различных, совершенно изолированных друг от друга мира. Ремесленники работают руками, купцы — нет; во всех городах — а особенно в городах, где развито текстильное производство, — купцы стре­ мятся подчеркивать свое отличие от vilains, besoigneors et gens meschaniques, то есть вилланов, работников и ремесленников. Поэтому купцы-суконщики презирают ткачей и красильщиков. И поэтому же последние на долгое время попадают в зависимость от торговцев пряностями и аптекарей (pigmentaria, которые снабжают их, а также художников, врачей и даже поваров фар­ мацевтическими и красильными веществами (pigmenta). Красильщику трудно продвинуться вверх по социальной лест­ нице. Красильщиков уважают, пожалуй, только в Венеции, ко­ торая является западной «столицей» красильного дела, а также источником всех поставок и всех знаний в этой области: корпо­ рация красильщиков образует здесь arte maggiore, старший цех358. Повсюду на Западе (кроме, возможно, Нюрнберга в XV ве­ ке) ситуация складывается по-другому; в некоторых городах кра­ сильщики даже принадлежат к наименее уважаемой категории ремесленников. Во Флоренции, к примеру, в городских законах оговаривается, что они отстранены от политической жизни и общественных обязанностей359 и не имеют права объединяться * Словарь (лат.). — Прим. ред. 200

Средневековые

красильщики

в «корпорацию». Они полностью подчиняются arte Калимала*, который обеспечивает их работой и снабжает красителями и протравами360; таким образом, они лишены свободы что-либо предпринимать, вводить новшества, объединяться. Это приводит к постоянным волнениям, открытым конфликтам с суконщиками и представителями других текстильных профессий и, в конечном итоге, к по-настоящему бунтарским настроениям во время круп­ ного восстания чомпи в 1378 году361 и образованию arte di Tintori, цеха красильщиков (к которому примыкают сукновалы и ткачи), требования о создании которого выдвигались в течение многих десятилетий. Впрочем, это сообщество, объединяющее три arti minutissimi, самых незначительных цеха, просуществу­ ет недолго и будет ликвидировано в 1382 году, после того как революционное правительство чомпи падет, а дела вновь перей­ дут в руки старых корпораций, представляющих интересы бога­ тых торговцев и банкиров362. По всем этим причинам в некоторых итальянских (Салерно, Бриндизи, Трани), испанских (Севилья, Сарагоса), лангедокских и провансальских (Монпелье и Авиньон) городах профессия кра­ сильщика долгое время остается уделом еврейских ремесленни­ ков, социальная и религиозная маргинальность363 которых только усиливает недоверчивое или презрительное отношение к этому виду деятельности. Такая же ситуация складывается в Праге в XVII веке, а также в мусульманских странах, где красильное ремесло считается не очень достойным делом, зачастую угото­ ванным для евреев364 или коренного населения завоеванных тер­ риторий, составлявшего меньшинство. Ко всем этим социопрофессиональным дискриминациям, ве­ роятно, также добавлялось и древнее представление о том, что всякая деятельность, связанная с нитями, тканью или одеждой, по сути своей является женской365. Для средневековых мужчин образ прядущей после изгнания из рая Евы исполнен смысла: это символ женского труда после грехопадения. Возможно, что для средневекового общества, в той или иной степени женоне­ навистнического, которое видит в женщине низшее и опасное * Цех Калимала — цех торговцев, получивший название по улочке, на которой были сосредоточены мастерские и лавки. — Прим. перев. 201

ЦВЕТ

существо, этот образ способствовал принижению ремесленных специальностей, связанных с текстилем. Согласно засвидетель­ ствованной в каролингскую эпоху традиции, связанной с кра­ сильным делом, только женщины, ибо по природе своей они нечисты и все — немного колдуньи, умеют качественно окраши­ вать ткань; при этом считается, что мужчины не приспособлены к этому занятию либо что при их участии процессы окрашивания протекают неуспешно. Около 760 года в «Житии» святого Киарана, ирландского епископа VI века, рассказывается, что когда он был ребенком, мать выпроваживала его из дома всякий раз, когда собиралась покрасить ткань или одежду; из-за его присут­ ствия окраска могла испортиться или не получиться, так как окрашивание — женское и только женское занятие366. Похожая традиция встречается в Черной Африке*, где окрашивание также считается женским занятием; мужчины в этом не участвуют. Однако окраске могут навредить не только мужчины, но сами женщины — во время регул367. Свидетельства

лексики

Лексика отчасти подтверждает то, что в европейских обще­ ствах длительное время сохранялось подозрительное или пре­ зрительное отношение к ремеслу красильщика. В классической латыни эта профессия обозначалась двумя словами: tinctor и infector. Оба слова сохранились в средневековой латыни, хотя второе стало использоваться реже, чем первое. Со временем слово infector — напрямую образованное от глагола inficere, «пропитывать, покрывать, красить» — приобретает пренебрежи­ тельный оттенок и начинает обозначать уже не мастера, а самый низший класс его работников — тех, кто чистит чаны и сливает гнилостную воду; затем это слово, став слишком уничижитель­ ным, вовсе исчезает из употребления. Сам глагол inficere озна­ чает уже не только «красить», но также «ухудшать, пачкать, портить»; а образованное от него страдательное причастие про­ шедшего времени, infectas, приобретает значение «зловонный, * Принятое во французской литературе обозначение африканских стран, населенных негроидной расой. — Прим. ред. 202

Средневековые красильщики больной, заразный». Существительное infectio, которое в клас­ сической латыни означало всего лишь «окрашивавшие», отныне выражает такие понятия, как «пятно, грязь, зловоние», и даже «болезнь» (в первую очередь душевная, затем телесная). Христи­ анские авторы, таким образом, имеют все основания для того, чтобы сблизить по звучанию данное гнездо слов со словами, об­ разованными от infernum, «ад». Грязная и тошнотворная атмо­ сфера, царящая в красильной мастерской (infectorium), при­ сутствие чанов и котлов и происходящие в них таинственные операции — здесь есть все, чтобы превратить это место в пред­ дверие ада. Эти лексические изменения, подчеркивающие растущее не­ приятие красильного ремесла, оставили след и в романских язы­ ках. Во французском языке слово infecture появляется с XII ве­ ка и означает одновременно «окраску» и «грязь». Его языковой дублет, infection, засвидетельствован в следующем веке с теми же значениями; это слово еще не употребляется в значении «болезнь», как в современную эпоху. Что касается прилагатель­ ного infect, самые ранние употребления которого относятся, видимо, к началу XIV века, то первоначально оно означает все, что имеет отталкивающий запах или вкус, затем приобретает значение «гнилой» и, наконец, «зловредный»368. Даже глагол teindre не был избавлен от этих перипетий. Уже в классической латыни обозначилась близость между tingere (красить), fingere (придавать форму, ваять, создавать) и pingere (писать красками)369. Употребление tingere в литургическом смысле Отцами Церкви повышает значимость и придает этому глаголу более возвышенное значение: он обозначает погружение в крестильную воду и, в широком смысле, сам акт крещения370. Но с феодальной эпохи пара tingere/ fingere начинает переосмыс­ ляться в негативном ключе: fingere теперь означает не только «создавать» или «придавать форму» с помощью мастерства, но также «приукрашивать», «измышлять», «врать»; tingere, возмож­ но, из-за звукового подобия, часто выражает то же самое: «под­ делывать», «маскировать», «обманывать». Сходство между этими двумя глаголами обнаруживается и во французском языке: teindre и feindre близки по значению и выражают идею мошенничества и лжи. Так, хроникеры XIV-XV веков используют выражение 203

ЦВЕТ

teindre sa couleur [красить своим цветом] в отношении того, кто притворяется, лжет, скрывает свои намерения или меняет свое мнение371. Цвет можно поменять, точно так же, как одежду или мнение; подобно словам, цвет скрывает, повторяется, иссякает. В германских языках подобная игра слов затруднительна. Однако в английском языке созвучность глаголов to dye (красить) и to die (умирать) — написание которых до XVIII века часто совпадало — приводит к включению в семантическое поле перво­ го из них вызывающих тревогу и ассоциации со смертью оттенков смысла. А пара французских глаголов teindre/ feindre находит свое соответствие в английской паре to dye (красить)/to lie (лгать). Краска снова лжет, обманывает и вводит в заблуждение. Лексика, стало быть, подтверждает то, что выявляет изучение общественной иерархии и анализ архивных документов: в антич­ ных и средневековых системах ценностей красильное ремесло — это сомнительное занятие, которое, с одной стороны, связывает­ ся с грязью и нечистотой, а с другой — с мошенничеством и обманом. В этом, без сомнения, кроется причина того, почему нормативные акты с такой невероятной тщательностью диктуют принципы организации этого ремесла. В них подробнейшим об­ разом оговариваются организация труда и этапы обучения для каждой категории красильщиков, нерабочие дни, расписание работы, расположение красильных мастерских в городе, число работников и учеников, время обучения, полномочия внутрице­ ховых смотрителей, — особое внимание также уделяется цветам и тканям, разрешенным и запрещенным красителям, протравам, которые следует применять, условиям обеспечения любыми не­ обходимыми товарами, отношениям с другими ремесленными цехами или с красильщиками из соседних городов. Безусловно, все эти уточнения, предписания и запреты часто встречаются в подобного рода нормативных актах, регламенти­ рующих самые разные текстильные профессии вплоть до конца XVIII века. Во Франции они отразились даже в тетрадях жалоб 1789 года*. Однако нормы, регламентирующие ремесло красиль­ щиков, видимо, издавались чаще и были более жесткими, не* Наказы, принимавшиеся на собраниях различных уровней, во время выборов в Генеральные штаты. — Прим. ред. 204

Средневековые красильщики

жели нормы для любого другого ремесла: подозрительную и опасную для здоровья деятельность красильщиков необходимо было контролировать самым тщательным образом. Анализ запре­ тов особенно показателен. Он выявляет строжайшее разделение труда, существование узких специализаций, а также обнаружи­ вает и раскрывает самое часто встречающееся мошенничество: когда за стойкую и долговечную окраску выдавалась окраска, обладающая совершенно противоположными свойствами, либо по причине недостаточного протравливания — для чего в XV ве­ ке существовало прелестное выражение "teindre en peinture" [красить краской] — либо, чаще, в результате махинаций с кра­ сящими веществами, когда вместо более дорогих красителей использовали дешевые (за что клиенты, однако, платили при­ личную цену): вместо кермеса — марену или рокцеллу* (красные тона); вместо вайды — различные ягоды (синие тона); вместо цервы или шафрана — дрок (желтые тона); вместо чернильного орешка — котельную сажу или корень ореха. Такого рода мошенничества — явление столь частое, что в некоторых городах торговцы-суконщики сами снабжают красиль­ щиков необходимыми красильными веществами372. В других — за качеством используемых красителей следят муниципальные вла­ сти, которые заверяют городской печатью ткани «красивой и добротной окраски»373. Повсюду за красильщиками устанавлива­ ют строгий контроль. Их мятежи — как мятеж чомпи во Фло­ ренции в 1378 году, или как бунты синих ногтей в Лангедоке в 1381 году, во Фландрии и Нормандии годом позже, — всегда отличаются крайней жестокостью. Иисус в мастерской

красильщика

Было бы, однако, неверно полагать, что европейские красиль­ щики, сознающие всю важность своей роли в производстве и * Рокцелла — разновидность лишайника, который растет на скалистых берегах. Из него получают прекрасный краситель красно-фиолетового цвета. Его закрепляют с помощью обычных протрав (урины, уксуса), но при этом он не очень устойчивый. В рецептурных книгах рокцеллу часто трудно от­ личить от лакмуса (который используют миниатюристы), так как они часто обозначаются одним и тем же латинским словом: folium. 205

ЦВЕТ

торговле тканями, не пытались исправить этот негативный образ, навязанный предписаниями и традициями. Напротив, они всеми силами старались поднять престиж своей профессии. Начать хотя бы с выбора покровителей и заказа определенных иконо­ графических сюжетов. Красильщики — люди, зачастую не бедные и неплохо организованные, объединенные в братства*, — доби­ лись того, что их святым покровителем стал Маврикий — один из самых почитаемых святых на христианском Западе. Копт по происхождению, Маврикий, согласно преданию, был предводи­ телем римского легиона, набранного в Верхнем Египте; однако, будучи христианином, он отказался приносить жертвы языческим богам и вместе со своими солдатами был казнен в Агаунуме, в нынешнем кантоне Вале (Швейцария), в конце III века в эпоху Максимиана. Несколькими веками позже на месте их мучениче­ ской смерти, которое пробрело важное культовое значение, бы­ ло основано большое бенедиктинское аббатство. В Средние века Маврикий является одновременно покрови­ телем и рыцарей, и красильщиков. Последние с гордостью об этом напоминают, в том числе через живопись, витражи, всевоз­ можные представления и шествия и даже геральдику, отражаю­ щие историю их покровителя. В некоторых городах святой Мав­ рикий изображен на гербах красильных цехов, а ремесленные уставы и постановления — например, парижские, составленные в XIV веке и по-прежнему действующие в середине XVII века — запрещают «красильным мастерам, вслед старым добрым и до­ стойным похвалы обычаям, держать свои мастерские и лавки открытыми в праздничный день, посвященный святому Маври­ кию374». Этот праздник отмечается 22 сентября, в день, когда Маврикий и его соратники были казнены. Именно черный цвет кожи святого, цвет сияющий и несмываемый, подтолкнул кра­ сильщиков к тому, чтобы выбрать его в качестве своего святого покровителя; это произошло в XIII веке, а возможно, и раньше. * В Париже такое братство собиралось с XV по XVIII в. в церкви Свя­ того Ипполита (ныне разрушенной) в предместье Сен-Марсель. В долгосроч­ ной перспективе этот квартал, где в XVII в. расположилась королевская мануфактура Гобеленов со своей весьма активно развивающейся красильной мастерской, оказался занят парижскими красильщиками, которые по необ­ ходимости своего ремесла пользовались речкой Бьевр. 206

Средневековые

красильщики

Впрочем, Маврикий, изображаемый и воображаемый, обязан цветом кожи не столько своему африканскому происхождению, сколько имени: для средневекового общества, которое ищет в словах истинную суть вещей и существ, переход от Mauritius к maurus (черный) неизбежен. Так Маврикий Египтянин с давних пор превратился в Маврикия Мавра375. Однако красильщики собираются не только под охранительной хоругвью святого Маврикия. Под хоругвь Христа они встают еще охотнее. В истории Спасителя они выбирают исключительно славный момент: момент преображения Христа, когда он явля­ ется перед своими учениками — Петром, Иаковом и Иоанном. В сопровождении Моисея и Илии, он предстает перед ними уже не в земных одеждах, а во всей своей божественной славе: «и про­ сияло лице его, как солнце, одежды же его сделались белыми, как свет376». Красильщики стремились представить эти цветовые трансформации как некое оправдание своей деятельности и они часто выбирали себе в качестве покровителя или заступника Христа Преображенного. Прославлять его они начали даже рань­ ше, чем (в 1457 году) праздник Преображения был включен Римско-католической церковью в число общецерковных: с сере­ дины XIII века они заказывают заалтарные образы или витражи со сценами преображения Христа, одетого в белые одежды, с ли477

цом желтого цвета . Однако покровителем красильщиков становится не только Христос во славе. Иногда они обращаются к образу Иисусаребенка и на изображениях появляется эпизод из детства Спа­ сителя, рассказанный в апокрифических евангелиях: его обучение у красильщика из Тивериады. Хотя этот эпизод зафиксирован в неканонических текстах, он легче поддается осмыслению и ре­ презентации, чем сцена Преображения, и более непосредствен­ ным образом связан с ремеслом красильщиков. До нас дошло несколько версий этой истории на латыни и на­ родных (особенно англо-нормандском) языках, восходящих к араб­ скому и армянскому Евангелиям детства*. Кроме того, с XII ве­ ка эти версии давали материал для иконографических изображений * Апокрифические тексты о чудесах, совершенных в детстве Иисусом Христом. — Прим. ред. 207

ЦВЕТ

на разнообразных носителях: это, разумеется, миниатюра, а так­ же витражи, заалтарные образы, керамическая плитка378. Не­ смотря на существенные расхождения между разными версиями на латыни и народных языках, частично изданными, частично нет, все они строятся по одной и той же сюжетной схеме. Я вкрат­ це изложу ее по нескольким латинским, уже опубликованным версиям, а также двум еще не изданным народным версиям379. Иисус в возрасте семи или восьми лет обучается у красиль­ щика из Тивериады. Учитель, которого зовут либо Исраэль, либо Салем, показывает ему красильные чаны и рассказывает об осо­ бенностях каждого цвета. Потом дает ему несколько отрезов роскошной ткани, принесенных богатыми патрициями, и объяс­ няет, как следует окрашивать в тот или иной цвет. Поручив ему эту работу, учитель отправляется в окрестные поселения, чтобы набрать новых тканей. В это время Иисус, которому не терпится вернуться к родителям, проигнорировав наставления красильщи­ ка, опускает все отрезы в один чан и идет домой. Это был чан с синей краской (согласно другим версиям, с черной или желтой). Когда красильщик возвращается, все ткани как одна окрашены в синий (или черный, или желтый). Вне себя от ярости он бежит к Марии с Иосифом, бранит Иисуса, объявляет себя разоренным и опозоренным. Тогда Иисус ему говорит: «Не расстраивайся, Учитель, я сделаю так, чтобы каждый отрез ткани приобрел нужный цвет». Он опускает ткани обратно в чан, а потом вы­ нимает их одну за другой и каждая из них окрашена в тот цвет, какой хотел красильщик. В некоторых версиях Иисусу даже не требуется повторно погружать ткани в чан, чтобы они приобрели нужный цвет. В дру­ гих — чудо происходит на глазах у любопытствующей толпы, которая принимается славить Бога и признает в Иисусе его сы­ на. В третьих, вероятно, самых древних, Иисус — не ученик красильщика, а просто хулиган. Мастерская находится рядом с домом его родителей: он тайком проникает в красильню вместе с товарищами по играм и, как будто решив сыграть злую шутку, погружает одежду и ткани, которые были приготовлены для окрашивания в различные цвета, в один красильный чан. Однако он тут же исправляет свой проступок и придает каждой ткани самый стойкий и самый красивый цвет, который только можно 208

Средневековые красильщики

себе представить. Наконец, согласно еще одной версии, Иисус совершает свое злодеяние, когда приходит в мастерскую к Тиве­ риадскому красильщику вместе с матерью, и именно Мария про­ сит его исправить совершенную глупость, так, будто уже знает о его способности творить чудеса. Какую бы версию этой истории мы ни взяли, чудо, произо­ шедшее в мастерской Тивериадского красильщика, едва ли от­ личается от других чудес, совершенных Иисусом в детстве, как после бегства в Египет, так и после возвращения в Назарет*. В канонических евангелиях о них не говорится ни слова, однако апокрифические евангелия на этот счет не скупятся, заполняя пробелы, оставленные каноническими текстами, удовлетворяя любопытство верующих и поражая их воображение рассказами о mirabilia. Однако зачастую анекдот берет верх над притчей, и тогда извлечь из этих рассказов пастырское или богословское наставление становится непросто. Поэтому эти истории были рано исключены из канонического корпуса, а Отцы Церкви всег­ да относились к ним с крайним недоверием. Смысл истории про Иисуса и красильщика из Тивериады можно толковать по-разному. Однако красильщикам важнее все­ го было напомнить, что в детстве Спаситель побывал в мастер­ ской одного из их далеких предшественников. А значит, на долю тех, кто занимается этой несправедливо презираемой професси­ ей, выпала огромная честь: ведь это ремесло дало маленькому Иисусу возможность сотворить чудо380.

* Согласно ряду рукописей XIII—XIV вв., чудо, совершенное в мастер­ ской Тивериадского красильщика, считается первым чудом Иисуса после возвращения из Египта. Это говорит о том, что ему придавалось особое зна­ чение.

РЫЖИЙ

Средневековая иконография Иуды Иуда — рыжий, как все предатели, и по-другому быть не может. Вот только рыжим он стал не сразу, а со временем — с конца каролингской эпохи на изображениях, а затем, с XII ве­ ка, и в текстах. Так, примкнув к Каину, Далиле, Саулу, Ганелону, Мордреду и некоторым другим, он вошел в узкий круг знамени­ тых предателей и изменников, которых средневековая традиция привычно отмечала рыжей шевелюрой или бородой. Предательство на Западе и впрямь с давних пор имеет свои цвета, или, вернее, свой цвет, который располагается между красным и желтым, от каждого из них заимствует отрицательные свойства и, объединяя их, не просто символически удваивает их силу, а как будто бы увеличивает ее в геометрической прогрес­ сии. Эта помесь дурного красного с дурным желтым мало обще­ го имеет с нашим оранжевым — к тому же последний цветовой оттенок и концепт был практически незнаком средневековому сознанию, в отличие от более темного и насыщенного тона: ры­ жего — цвета, связанного с бесами, лисами, лицемерием, обма­ ном и предательством. В средневековом рыжем цвете всегда больше красного, чем желтого, и этот красный не сияет как алый цвет, наоборот — это тусклый и матовый оттенок, напоминающий пламя преисподней, которое горит, но не светит. Иуда и другие Ни в одном каноническом тексте Нового Завета и даже ни в одном библейском апокрифе о внешности Иуды ничего не гово­ рю

Рыжий

рится. Поэтому в раннехристианском, а затем раннесредневековом искусстве Иуда не обладает какими бы то ни было специфи­ ческими чертами или атрибутами. В изображениях Тайной вечери художники тем не менее старались выделить его на фоне других апостолов с помощью какого-нибудь отличительного признака — местоположения, роста, позы, особенностей волосяного покрова. Образ рыжеволосого Иуды появляется и получает распростране­ ние только в эпоху Карла Лысого, во второй половине IX века, сначала на миниатюрах, затем на изображениях другого типа (илл. 1 и 2); процесс этот шел постепенно. Данная иконографи­ ческая традиция, возникшая в прирейнских и мозанских обла­ стях, мало-помалу завоевывает значительную часть Западной Европы (однако в Италии и Испании она долгое время будет оставаться менее распространенной, чем в других странах). За­ тем, начиная с XIII века, рыжая шевелюра, часто в сочетании с рыжей бородой, становится в эмблематическом арсенале Иуды основным и самым распространенным атрибутивным признаком (илл. 3-5)т. Таких признаков, впрочем, предостаточно: маленький рост, низкий лоб, зверская или перекошенная гримаса, темная кожа, крючковатый нос, мясистые, черные (из-за предательского по­ целуя) губы, отсутствие нимба или нимб опять-таки черного цвета (например, у Джотто*), желтый плащ, бессмысленные или, наоборот, наделенные тайным смыслом жесты, в руке краденая рыба или кошелек с тридцатью сребрениками, в рот лезут бес или жаба, у ног собака. Иуда, как и Христос, должен быть четко опознаваем. Каждая эпоха награждала его своим набором атри­ бутов, из которого всякий художник мог свободно выбирать именно те, что наилучшим образом соответствовали его иконо­ графическим задачам, художественным целям или символическим замыслам 382. Тем не менее начиная с середины XIII века один атрибут присутствует в изображениях почти всегда: рыжая ше­ велюра. * В изображении Тайной вечери в капелле дель Арена в Падуе. Черный нимб, обрамляющий рыжую шевелюру апостола-предателя, мы также видим у Фра Анджелико в изображении Тайной вечери в монастыре Сан-Марко во Флоренции. 211

ЦВЕТ

Иуда не единственный. В искусстве позднего Средневековья целый ряд предателей, изменников и мятежников подчас, или даже зачастую, имеют рыжие волосы. Например, Каин (илл. 6), который в системе типологических соответствий между симво­ ликой Ветхого и Нового заветов, почти всегда представляется прообразом Иуды383. Затем Ганелон, предатель из «Песни о Ро­ ланде», который из мести и зависти, без всяких колебаний от­ правляет Роланда (кстати, своего сородича) и его соратников на верную гибель384. Далее — Мордред, предатель из легенды о короле Артуре: сын короля Артура, родившийся от кровосмеси­ тельной связи, который предает отца, и это предательство влечет за собой крушение королевства Логрии и закат рыцарского мира Круглого стола. А еще мятежные бароны из эпических преданий или куртуазных романов385. Сенешали, прево и бальи, которые стремятся занять место своего сеньора. А также сыновья, вос­ ставшие против отцов, братья-клятвопреступники, дядья-узур­ паторы, жены-прелюбодейки. И, наконец, — все те, кто в жи­ тийной литературе или народной традиции занимается бесчестным или запретным делом и тем самым нарушает установленный по­ рядок: палачи, проститутки, ростовщики, менялы, фальшивомо­ нетчики, жонглеры, шуты; к ним также следует добавить пред­ ставителей трех низких профессий, ставших героями сказок и устных преданий: кузнецы, которые считаются колдунами; мель­ ники, которые всегда представлены скупцами и спекулянтами; мясники, неизменно жестокие и кровожадные, как мясник из легенды о святом Николае386. Конечно, далеко не на всех изображениях XIII, XIV и XV ве­ ков, сохранившихся в количестве нескольких десятков тысяч, все эти персонажи обязательно рыжие. Однако рыжий цвет волос является одной из их самых заметных иконографических или идентификационных особенностей, так что постепенно рыжая шевелюра становится приметой и других категорий изгоев и от­ щепенцев: еретиков, евреев, мусульман, цыган, ханжей, прока­ женных, калек, самоубийц, попрошаек, бродяг, нищих и всякого рода деклассированных персонажей. Рыжие волосы в изображе­ ниях соседствуют в таких случаях с вестиментарными атрибута­ ми и знаками отличия красного или желтого цветов, которые начиная с XIII века в некоторых городах и областях Западной 212

Рыжий

Европы на самом деле должны были носить представители этих слоев общества. Отныне рыжая шевелюра становится главней­ шим иконографическим знаком отверженности или позора.

Цвет

инаковости

В конце Средних веков позорное клеймо рыжины вовсе не является чем-то новым. Напротив, на средневековом Западе этот символ был издавна известен и широко использовался. Восходит он, по всей видимости, сразу к трем источникам — библейской, греко-римской и германской традициям. На самом деле, в Библии ни Каин, ни Иуда не обладают рыжей шевелюрой, зато рыжие волосы есть у других персонажей, и это, за одним исключением, в том или ином отношении персонажи отрицательные. Прежде всего это Исав, брат-близнец Иакова, про которого в книге Бытия говорится, что с самого рождения он был «рыжим и волосатым как медведь387». Грубый и безудерж­ ный Исав без раздумий продает брату право первородства за миску чечевицы и, несмотря на раскаяние, оказывается лишен отеческого и мессианского благословения и вынужден покинуть землю обетованную*. Затем Саул, первый царь Израиля; в конце своего правления он начинает испытывать к Давиду болезненную зависть, которая доводит его до безумия и самоубийства388. На­ конец, Каиафа, первосвященник Иерусалимский, который воз­ главляет Синедрион во время суда над Иисусом; под стать ему рыжие драконы и кони Апокалипсиса, которые, как и он, явля­ ются созданиями Сатаны, врагами праведников и Агнца389. Ис­ ключение составляет сам Давид, о котором в книге Самуила [в Первой книге Царств] сказано: «рыжеволосый, статный и с ясным взором390». Здесь мы имеем дело с нарушением ценностной шкалы, которое имеет место в любой символической системе. Для того чтобы система функционировала эффективно, необхо­ дим регулирующий клапан, необходимо исключение. Давид как раз и является таким исключением, и в этом смысле он предвос* Нужно заметить, что в изобразительном искусстве Средневековья ни Иаков, ни Ревекка не показываются с отрицательной стороны. Их хитрости и несправедливое поведение по отношению к Исаву не вызывают негативной оценки ни у богословов, ни у художников. 213

ЦВЕТ

хищает Иисуса. Действительно, начиная с XII века сходный феномен обнаруживается в христианской иконографии, когда Христа в некоторых случаях, в частности в сцене с арестом и по­ целуем, изображают рыжеволосым, как Иуду (илл. 1-5). Это — инверсия системы, которая делает систему еще более эффектив­ ной, и одновременно способ демонстрации того, как в конечном итоге могут сблизиться максимально противопоставленные друг другу полюса. И — самое главное — это проявление осмоса, происходящего между жертвой и палачом, между Иисусом и Иудой через предательский поцелуй. В греческой и римской традициях рыжие волосы также вос­ принимались отрицательно. Греческая мифология, к примеру, награждает рыжей шевелюрой Тифона, — чудовищное создание, мятежного сына Геи, восставшего против богов и особенно про­ тив Зевса. Диодор Сицилийский, греческий историк I века до нашей эры, рассказывает, как «некогда» Тифону, дабы смирить его гнев, приносили в жертву рыжеволосых людей. Легенда эта, возможно, пришла из Древнего Египта, где считалось, что Сет — бог, ассоциирующийся со злым началом, также был рыжим и, по словам Плутарха, ему в жертву приносили людей с волосами такого же цвета391. В Риме все не так кровожадно, однако и там рыжие были не на лучшем счету. Так, слово rufus*, особенно в имперскую эпо­ ху, является одновременно и прозвищем, обычно с оттенком насмешки, и одним из самых распространенных оскорблений. Как оскорбление это слово будут использовать на протяжении всего Средневековья, особенно в монастырской среде, где мона­ хи в своей будничной жизни не стеснялись самым банальным образом обзывать друг друга rufus или subrufus** (что еще ху­ же) 392 . В римском театре рыжие волосы или рыжеватые крылыш­ ки, прикрепленные к маскам, указывали на рабов или шутов. Наконец, во всех трактатах по физиогномике — по большей части восходящих к одному тексту III века до нашей эры, который приписывается Аристотелю, — рыжие, по образу и подобию лисы, описываются как люди лживые, хитрые и жестокие. На * Рыжий (лат.). — Прим. ред. ** Рыжеватый (лат.). — Прим. ред. 214

Рыжий

Западе эта традиция просуществует в такого рода литературе практически до середины XIX века, а отдельные ее отголоски можно наблюдать до сих пор393. В германо-скандинавском мире, где рыжие встречаются от­ носительно часто и можно было бы рассчитывать на то, что от­ ношение к ним будет a priori более благожелательным, дело обстоит примерно так же. Тор, самый свирепый и страшный из богов, — рыжий; Локи, демон огня, воплощение разрушитель­ ного и злого начала, породивший самых ужасных чудовищ, — тоже рыжий. Представления германцев — как, впрочем, и кель­ тов — о рыжих волосах ничем не отличаются от представлений евреев, греков и римлян . Средневековье, воспринявшее эту традицию из трех источни­ ков, лишь поддерживало ее и укрепляло. И все-таки своеобразие средневековой эпохи, на мой взгляд, состоит в том, что рыжий цвет постепенно приобрел специализацию, став цветом обмана и предательства. Конечно, на протяжении всего Средневековья, как и в Античности, рыжий по-прежнему значит жестокий, за­ пятнанный кровью, уродливый, подчиненный или смешной; но с ходом времени рыжий цвет волос начинает говорить о человеке в первую очередь как о притворщике, хитреце, лжеце, обманщи­ ке, изменнике, предателе или отступнике. К уже упомянутым предателям и изменникам из литературы и иконографии следует добавить рыжих отрицательных персонажей из дидактических сочинений, энциклопедий, книг об этикете и особенно поговорок. Действительно, даже в Новое время существовало множество поговорок, как на латыни, так и на народных языках, которые учили остерегаться рыжих. Нет им «никакой веры», утвержда­ ется, к примеру, в одной популярной в XIV-XVI веках поговор­ ке; в других также говорится, что не следует заводить среди них друзей, признавать в них своих родителей, давать им духовное звание, возводить их на трон395. С конца Средних веков не менее широко распространяются и такие суеверия, согласно которым встретить на своем пути рыжего — это дурная примета, а все рыжеволосые женщины в той или иной степени колдуньи . Рыжий всегда и везде является кем-то вроде парии, даже не­ смотря на то, что в жизни, как и в Библии, существуют некото­ рые исключения из общей для всей средневековой Европы цен215

ЦВЕТ

ностной системы, исключения, которые действуют подобно регулирующему клапану. Среди таких исключений — Фридрих Барбаросса, который властвовал над Священной Римской импе­ рией с 1152 по 1190 год и имел при жизни множество врагов — его даже сравнивали с Антихристом — но зато после смерти стал персонажем эсхатологической легенды: он якобы спит гдето в горах Тюрингии, но перед концом света пробудится от сна, чтобы вернуть Германии ее былое величие397... Историки, социологи, антропологи долгое время пытались объяснить такое неприятие рыжих в европейских традициях. С этой целью они выдвигали различные гипотезы, в том числе и весьма сомнительные: как, например, те, что апеллируют к био­ логии и объясняют рыжий оттенок волос и кожи нарушением пигментации, связанным с некой формой генетического или эт­ нического вырождения. Что такое этническое вырождение? Или даже генетическое? Такие лженаучные и, несомненно, опасные объяснения оставляют историка и антрополога в недоумении398. С их точки зрения неприятие рыжего цвета и всего, что с этим связано, имеет под собой оснований культурного и иерархиче­ ского порядка: во всяком обществе, в том числе у кельтов и скандинавов*, рыжий — это прежде всего тот, кто не похож на других, кто представляет отклонение от нормы**, кто принад­ лежит к меньшинству, а следовательно, нарушает порядок, вы­ зывает тревогу или негодование. Рыжий значит другой, непо­ хожий, отверженный, исключенный. Нет никакой необходимости привлекать маловероятный и опасный тезис об «этническом вы­ рождении» для того, чтобы уяснить причины и мотивы этого явления, жертвами которого в долговременной перспективе ста­ ли рыжеволосые мужчины и женщины Европы. * В противоположность широко распространенному ложному представ­ лению, рыжих в Скандинавии, а также в Ирландии и Шотландии не больше, чем блондинов. Напротив, здесь они, как и в средиземноморских обществах, оказываются в меньшинстве, даже если это меньшинство в количественном и пропорциональном отношении более весомо, чем в других странах. ** Расхожее подтверждение этому факту обнаруживается в современном спортивном дискурсе, где всегда отмечается присутствие в команде (особен­ но футбольной) игрока с рыжими волосами; такого внимания не обращают ни на брюнетов, ни на блондинов, ни даже на лысых. Рыжий на спортпло­ щадке, как и любом другом месте, — это отклонение от нормы. 216

Рыжий

Красный, желтый и пятнистый Речь идет в первую очередь о социальной семиотике: рыжий является в полной мере рыжим только с точки зрения окружающих и только в той степени, в какой он противопоставлен брюнету или блондину. Но в рамках средневековой культуры речь также идет и о цветовой символике. Рыжий — это не просто цветовой тон; со временем рыжий практически превратился в отдельный цвет, цвет девальвированный, «самый уродливый из всех цветов», как заявляет автор составленного в первой половине XV века геральдического трактата , по мнению которого, в рыжем соединились все негативные характеристики красного и желтого. На самом деле все цвета могут быть истолкованы как положи­ тельно, так и отрицательно400. Даже красный цвет не является исключением из этого правила, хотя на Западе очень долгое вре­ мя, с древнейших времен и до XVI века, он был главнейшим из всех цветов, цветом par excellence. Существует хороший и плохой красный — точно так же, как существуют хороший и плохой черный, хороший и плохой зеленый и т. д. В Средние века пло­ хой красный является противоположностью божественного и христологического белого и напрямую отсылает к дьяволу и пре­ исподней. Это цвет адского пламени и лица сатаны. Если до XII века тело и голова князя тьмы на изображениях могли быть разных, обычно темных цветов, то после этого времени он все чаще изображается с алыми волосами и красным лицом. В ши­ роком смысле, все существа с красной головой или волосами считаются в той или иной степени дьявольскими (начиная с лиса, который даже является образом Лукавого), а все, кто эмблематизирует себя с помощью красного цвета, в той или иной мере имеют отношение к преисподней. Как, например, много­ численные алые рыцари из артуровских романов ХП-ХШ веков, то есть рыцари в красной одежде, в красных доспехах и с крас­ ными гербами, которые встают на пути героя, чтобы бросить ему вызов или убить: они всегда движимы дурными намерениями и готовы к кровопролитию, а некоторые из них являются выходца­ ми из потустороннего мира. Самый известный среди них — ры­ царь Мелеагант, сын короля и при этом предатель, который в романе Кретьена де Труа «Рыцарь телеги» похищает королеву Гвиневеру. 217

ЦВЕТ

Данные антропонимики и топонимики подтверждают отри­ цательный смысл красного цвета. Места, в названия которых входит слово «красный», часто считаются опасными, особенно в литературной или воображаемой топонимике. Что касается прозвищ «Красный» или «Рыжий», то они встречаются довольно часто и почти всегда имеют уничижительный оттенок: иногда они применяются к рыжеволосым или краснолицым людям; ино­ гда напоминают о присутствии в одежде человека позорной мет­ ки соответствующего цвета (у палачей, мясников, проституток); иногда — и это характерно для литературной антропонимики — подчеркивают кровожадность, жестокость или дьявольскую при­ роду того, кто носит эти цвета401. Во многих отношениях этот «плохой» красный цвет как раз и был в средневековом восприятии цветом рыжего апостолаизменника Иуды, из-за предательства которого пролилась кровь Христова. В Германии в позднем Средневековье была распро­ странена игра слов, построенная на этимологическом возведении прозвища Искариот, Iskariot («человек из Кариота») к ist gar rot: это означало, что он «является совершенно красным». Но красный — не единственный цвет Иуды; другим его цветом является желтый: это цвет его одежды, в котором он все чаще и чаще появляется на изображениях с конца XII века (илл. 5). Ведь быть рыжим значит сочетать кровавый и инфернальный красный (то есть связанный с дурной кровью и дурным пламенем) со лживым и вероломным желтым. Столетие за столетием жел­ тый цвет продолжал сдавать позиции в европейских цветовых системах. Хотя в Риме желтый цвет все еще был одним из самых популярных и даже считался сакральным, играя важную роль в религиозных обрядах, он постепенно был вытеснен на периферию и затем отвергнут. Как показывают опросы, посвященные теме цветовых предпочтений, желтый до сих пор является нелюбимым цветом; именно он всегда оказывается на последнем месте среди шести базовых цветов: синий, зеленый, красный, белый, черный, желтый402. Неприятие этого цвета восходит к Средневековью. Де­ вальвация желтого цвета засвидетельствована уже в XIII веке, когда в многочисленных литературных и энциклопедических тек­ стах он уже представлен как цвет лицемерия и лжи и когда он мало-помалу становится цветом евреев и иудейской общины. Начиная с 1220-1250-х годов христианская изобразительная 218

Рыжий

традиция периодически использует его в этом качестве: отныне еврей — это персонаж, одетый в желтое либо имеющий желтую метку на одном из предметов одежды: на платье, плаще, поясе, рукавах, перчатках, штанах и особенно на головном уборе403. Со временем этот обычай из разряда изображаемых и вообра­ жаемых переходит в разряд реально существующих: так, в не­ которых городах Лангедока, Кастилии, северной Италии и до­ лины Рейна предписания, касающиеся одежды, обязывают членов еврейских общин использовать отличительные знаки, в которых часто присутствует желтый цвет404. Желтая звезда отчасти вос­ ходит именно к этим обычаям, однако ее подробная история пока еще не написана. Несмотря на обширную библиографию, знаки и метки, вме­ ненные евреям в средневековых обществах, пока еще изучены плохо. В противоположность поспешным выводам, к которым пришли некоторые авторы405, в христианском мире не было еди­ ной системы, до XIV века не существовало даже устойчивых обычаев в отдельно взятой стране или области. Конечно, желтый цвет — в изображениях традиционно ассоциирующийся с сина­ гогой — становится с этого периода самым распространенным406. Однако долгое время городские и королевские власти также предписывают ношение одноцветных знаков — красных, белых, зеленых, черных; либо двуцветных — рассеченных, пересеченных или четверочастных и сочетающих желтый и красный, желтый и зеленый, красный и белый, белый и черный цвета. До XVI ве­ ка цветовые сочетания столь же многочисленны, как и форма знака: это может быть кружок — самый частый случай, — коль­ цо, звезда, фигура в виде скрижалей или же обычная повязка, колпак и даже крест. Если это знак, который нашивают на одеж­ ду, то носить его могут и на плече, и на груди, и на спине, и на чепце или колпаке, иногда сразу на нескольких местах. Здесь также нет общих правил407. В качестве одного из самых ранних примеров приведем в переводе на современный французский язык текст указа Людовика Святого 1269 года, который предписывает всем евреям французского королевства носить кружок желтого цвета: Так как мы желаем, чтобы евреев можно было распознать и от­ личить от христиан, мы повелеваем обязать всех евреев, и мужчин, и женщин, носить знаки отличия: а именно колесо из войлока или 219

ЦВЕТ

сукна желтого цвета, нашитое на верхнюю часть одежды на уровне груди и на спине как опознавательный знак. В поперечине колесо это пусть будет шириною в четыре пальца, и такого размера, чтобы на нем умещалась ладонь. Если по введении сего распорядка еврея увидят без этого знака, то верхняя часть его одежды будет принад­ лежать тому, кто застанет его в таком виде408.

Возможно, неумеренное использование золота и позолоты во всех сферах художественного творчества и, стало быть, в боль­ шинстве эмблематических и символических систем способство­ вало тому, что желтый в конце Средневековья приобретает ре­ путацию дурного цвета — в каковом качестве и применяется. Золото одновременно является материей и светом; в нем в наи­ высшей степени проявлены такие качества цвета, как яркость и насыщенность, которые пользовались особым спросом в позднем Средневековье. Тем самым золото со временем начинает выпол­ нять функцию «хорошего желтого», а все другие оттенки желто­ го утрачивают ценность. Это касается не только желтого, тяго­ теющего к красному, похожего на рыжий цвет волос Иуды, но и желтого с оттенком зеленого, который мы сегодня называем «лимонно-желтым». Желто-зеленый, а вернее говоря, сочетание или сопоставление желтого и зеленого — двух цветов, которые никогда не сближались в средневековых цветовых классифика­ циях, — в средневековом восприятии, видимо, представляло собой нечто агрессивное, сумбурное, тревожное. В сочетании друг с другом эти цвета ассоциируются с нарушением порядка, сумасшествием, расстройством чувств и рассудка. Они появля­ ются в костюмах придворных шутов и буффонов, в одежде безум­ ца из книги Псалмов и прежде всего в одежде Иуды, желтый плащ которого в XIV-XVI веках часто сочетается с другим пред­ метом одежды зеленого цвета. Однако быть рыжим значит не только соединять в себе не­ гативные качества двух цветов — красного и желтого. Быть рыжим значит иметь кожу, усеянную веснушками, быть пятнис­ тым, а следовательно, нечистым, и в какой-то мере воплощать в себе животное начало. Пятнистое вызывает у средневекового человека отвращение. В его восприятии красивое значит чистое, а чистое значит однородное. Рисунок в полоску всегда имеет уничижительное значение (точно так же, как и крайнее прояв220

Рыжий

ление этой структуры — шахматная клетка)409, а пятнистое вы­ глядит особенно вызывающе. В мире, где люди часто болеют различными тяжелыми и опасными кожными заболеваниями и, если их коснулось самое страшное из них — проказа, — оказыва­ ются исключены из общества, такое восприятие вовсе не удиви­ тельно. Для средневекового человека пятна — это всегда нечто загадочное, нечистое и постыдное. Из-за веснушек рыжий воспри­ нимается как больной, опасный, почти неприкасаемый. К этой — конспецифичной — нечистоте добавляются еще и животные коннотации, потому что у рыжего не только волосы как шерсть у обманщицы-лисы или похотливой белки410, он еще и покрыт пятнами, как самые свирепые животные: леопард, дракон, тигр — трое грозных противников льва411. Рыжий не только лжив и хитер, как лис, но к тому же еще и свиреп и кровожаден, как леопард. Поэтому за ним закрепилась репутация людоеда: в этом качестве он иногда предстает в фольклоре и устной традиции вплоть до середины XVIII века.

Все левши — рыжие Религиозные изображения позднего Средневековья, особенно в рукописях, подвергались строгому контролю. С тех пор как искусство миниатюры частично перешло в руки мирян, возросла опасность менее единообразного или слишком свободного коди­ рования изображений, а вместе с тем — и риск смысловых сдвигов или вчитывания смыслов. Отсюда — строгая регламен­ тация выбора изображаемых сцен и их проработки. А также всякого рода избыточность в изображении персонажей. Десяти­ летие за десятилетием изображения становились все более и более акцентированными, особенно если речь идет об отрица­ тельных персонажах. Предатель должен безошибочно считываться как предатель. Поэтому следует умножать признаки и атри­ буты, которые помогают опознать его как такового. Образ Иуды в данном случае показателен. С начала XIV века рыжей шевелюры оказывается недостаточно, зверской гримасы — мало, «гнусной рожи преступника» — тоже. Теперь знаки от­ личия, которыми прежде была маркирована голова, заменяются и подкрепляются другими знаками — на теле и одежде. Отсюда 221

ЦВЕТ

избыток специфических атрибутов и черт, о которых речь шла в самом начале. Одна из таких черт связана с жестикуляцией, а именно — с леворукостью, которая все чаще и чаще встреча­ ется в эмблематическом арсенале апостола-предателя. Иуда по­ степенно превращается в левшу! Теперь кошелек с тридцатью сребрениками он берет (и отдает) именно левой рукой; левой рукой он держит за спиной украденную рыбу, на Тайной вечере левой рукой подносит ко рту кусок хлеба, указывающий на него, как на предателя, а затем, когда наступает раскаяние, ей же за­ крепляет веревку, чтобы повеситься. Конечно, Иуда не всегда рыжий и не всегда левша. Однако эта особенность встречается достаточно часто — особенно на фламандских и немецких изо­ бражениях, — чтобы привлечь к себе внимание. Тем более что в средневековой изобразительной традиции персонажи-левши — весьма редкое явление. Когда-то я занялся составлением корпуса изображений, на которых фигурируют левши; мое начинание было продолжено Пьером-Мишелем Бертраном, чьи недавние работы по истории левшей теперь общепризнанны412. Пусть в количественном от­ ношении урожай подобных изображений скуден, зато он пока­ зателен в качественном отношении. Все левши в средневековой иконографии — в том или ином смысле персонажи отрицатель­ ные. Будь то герои первого плана, будь то третьестепенные ста­ тисты, занятые каким-нибудь бесчестным или предосудительным делом, которых художник размещает на краю изображения или в глубине сцены. Среди них попадаются некоторые из упомяну­ тых выше изгоев и отверженных, в частности мясники, палачи, жонглеры, менялы и проститутки. Но главным образом левши в средневековой изобразительной традиции встречаются среди нехристиан (язычников, евреев, мусульман) и в мире преисподней (Сатана, демонические создания): здесь властители и предво­ дители командуют и повелевают левой рукой, рукой злой и гу­ бительной; а солдаты и прислужники левой рукой исполняют их приказания. Мир зла — в какой-то степени — является миром левшей. Нет необходимости останавливаться здесь на уничижительном значении левой руки. В исследованиях, подтверждающих суще­ ствование этой традиции в большинстве культур, и в том числе, 222

Рыжий

конечно же, в культурах европейских, недостатка не наблюдает­ ся413. Средневековье наследует ее из трех источников, о которых упоминалось выше: Библии, греко-римской и германской куль­ тур*. В Библии, в частности, неоднократно подчеркивается пре­ восходство правой руки**, правой стороны, места справа и, наобо­ рот, неправильность или порочность всего, что находится по левую сторону. В этом отношении один фрагмент из Евангелия от Матфея служил особенно ярким примером для людей Средне­ вековья. А именно последняя речь Иисуса, произнесенная перед его страстями, речь эсхатологическая, предвещающая возвраще­ ние Сына человеческого: ... и соберутся пред Ним все народы; и отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов — по левую. [...] Тогда скажет и тем, кото­ рые по левую сторону: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его [...]414.

В средневековой христианской культуре левая рука — это рука врагов Христовых. Поэтому на некоторых изображениях ей пользуются судьи Христа (Каиафа, Пилат, Ирод) или палачи: те, кто его связывает, бичует, прибивает к кресту, продолжает его истязать, когда он уже распят. А так как левая рука также яв­ ляется рукой Сатаны и его отродий, то предатели, еретики и неверные совершают ей свои злодеяния. В число таковых, разу­ меется, входит и целая вереница рыжих изменников, о которых уже упоминалось ранее: Каин, Далила, Саул, Ганелон, Мордред. * Напомним в этой связи, что в старо- и среднефранцузском слово gau­ che, образованное от франкского глагола *wankjan, означающего «качаться», обозначало нечто «косое», «кривое», «деформированное» (значение, которое сохранилось в современном французском). Для обозначения левой стороны используется слово senestre, образованное от латинского sinister, которое уже имело двойное значение «левый» и «неблагоприятный». Только в XVI в. сло­ во senestre окончательно вытесняется словом gauche, которым теперь обо­ значается левая рука или левая сторона. ** Существует, однако, исключение, так же как и в случае с рыжим цве­ том выполняющее регулирующую функцию: Аод, судия израильский, — лев­ ша; используя эту свою особенность, он убивает царя Моавитского и осво­ бождает израильтян от моавитян (Суд 3:15-30). 223

ЦВЕТ

Для них, так же как и для Иуды, принятых эмблематических атрибутов становится недостаточно — и в XIV-XV веках их порочность проявляется еще и в жестах. Так, Каин (илл. 6) убивает Авеля левой рукой (обычно заступом или ослиной че­ люстью); Далила левой рукой отстригает волосы Самсону; Саул убивает себя копьем или мечом, держа их в левой руке; Ганелон и Мордред (один — предатель из эпической литературы, дру­ гой — из артуровского романа) иногда сражаются левой ру­ кой. Конечно, эти четверо персонажей, так же как Иуда, — не всегда левши. Однако можно заметить: если они левши, то они одновременно и рыжие. Точно так же, начиная с середины XIV ве­ ка, рыжими становятся палачи, вероломные рыцари и свирепые персонажи, орудующие левой рукой. И хотя не все рыжие в за­ падной изобразительной традиции — левши, зато все, или почти все левши с этих пор и на несколько десятилетий вперед стано­ вятся рыжими.

ГЕРАЛЬДИКА

РОЖДЕНИЕ ГЕРБОВ

От идентичности индивидуальной к идентичности семейной В первой половине XII века в Западной Европе практически повсеместно, но главным образом в областях, расположенных между Луарой и Рейном, возникает новая эмблематическая си­ стема, которой суждено коренным образом трансформировать все эмблематические и символические практики средневекового общества, — геральдика. Этот новый жанр, а также код, который обеспечивает его функционирование — герб как таковой, — да­ ли рождение системам и обычаям, которые выходят далеко за рамки собственно геральдики. На протяжении нескольких веков все визуальные знаки, имеющие отношение к идентичности, родству, цвету и образным рядам и в самом деле испытывали большее или меньшее влияние гербов. Впрочем, это влияние ощущается до сих пор: например, литургические цвета, нацио­ нальные флаги, военные и гражданские знаки отличия и разли­ чия, майки спортсменов и дорожные знаки в значительной сте­ пени восходят к системе средневековой геральдики. Что же касается гербов, то они по-прежнему существуют и, несмотря на конкуренцию со стороны новых эмблем, вовсе не собираются сходить со сцены ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. Проблема

происхождения

Появление гербов — это социальное явление огромной значи­ мости. С конца Средневековья и вплоть до наших дней выдвига­ лись многочисленные гипотезы, которые объясняют их возникно­ вение, вскрывают его причины и намечают временные рамки. 227

ГЕРАЛЬДИКА

Иезуит отец Клод-Франсуа Менестрие (1631-1705) — наверное, лучший в дореволюционной Франции специалист по геральдике — перечисляет около двадцати таких гипотез в своем труде «Ис­ тинное искусство геральдики и происхождение гербов», опубли­ кованном в 1671 году415. Некоторые гипотезы, которые сегодня кажутся нам совершенно неправдоподобными, например, те, что приписывают изобретение гербов Адаму, Ною, царю Давиду, Алек­ сандру Македонскому, Цезарю или королю Артуру, были давно отброшены, по большей части в конце XVI века. Другие — те, что опирались на более основательные аргументы, — просуще­ ствовали дольше, но доверие к ним постепенно было подорвано благодаря работам специалистов по геральдике конца XIX — на­ чала XX веков. На сегодняшний день отвергнуты три гипотезы, которые долгое время пользовались поддержкой ученых. В первую очередь это идея, которой придерживались средневековые авторы и авторы XVI века: о прямой преемственности между древнегре­ ческими и древнеримскими (воинскими и семейными) эмблемами, с одной стороны, и первыми гербами XII века — с другой. За­ тем — объяснение, выдвигаемое рядом немецких геральдистов, которые считали, что на формирование геральдической системы особое влияние оказали руны, варварские воинские знаки отличия и германо-скандинавская эмблематика первого тысячелетия416. И, наконец, теория, которая оказалась самой долговечной: теория о восточном происхождении геральдики, основанная на идее за­ имствования западными народами мусульманского (или даже византийского) обычая во время первого крестового похода. Имен­ но эта теория долгое время была доминирующей, однако некото­ рые ученые, такие, как М. Прине и Л. А. Мейер, почти столетие тому назад доказали, что усвоение исламскими странами и Ви­ зантией эмблем или знаков отличия, более или менее напоми­ нающих гербы, произошло спустя два с лишним столетия после того, как гербы появились в Западной Европе417. Сегодня историки окончательно пришли к выводу, что воз­ никновение гербов не имеет никакого отношения ни к крестовым походам, ни к Востоку, ни к варварским нашествиям, ни к рунам, ни к греко-римской античности, и что связано оно, с одной сто­ роны, с изменениями, затронувшими западное общество после 1000 года, а с другой — с эволюцией воинского снаряжения с конца XI до середины XII веков418. Рассмотрим сначала аспект, 228

Рождение гербов связанный с воинским снаряжением. Западные воины, которые стали практически неопознаваемы в лицо из-за кольчужного ка­ пюшона (закрывающего подбородок) и шлемов с наносниками (спускающимися на лицо) (илл. 9 и 10), с 1080-1120-х годов по­ степенно (именно постепенно) начинают изображать на обширной плоской поверхности своих щитов геометрические, зооморфные или цветочные фигуры, которые во время сражения служат им в качестве опознавательных знаков. Задача в том, чтобы выяснить происхождение этих фигур, установить точные хронологические рамки их превращения в настоящие гербы — учитывая, что о гербах мы можем говорить только с того момента, когда исполь­ зование этих фигур конкретным лицом происходит на постоянной основе и когда их репрезентация начинает регулироваться про­ стейшими правилами — а затем установить, каким образом эти гербы постепенно становятся фамильными и наследственными. Вопрос о правилах является, наверное, основным. Действи­ тельно, если мы с легкостью можем объяснить тот факт, что воины прибегали к изображению эмблем на больших щитах, не­ обходимостью распознавать друг друга на войне и на турнире (причем на турнире, без сомнения, чаще, чем на войне), если мы также понимаем, что они осознали практическое удобство ис­ пользования этих эмблем в течение длительного времени и даже в течение всей жизни, даже если мы можем понять, что ввиду изменений феодальной системы и эволюции семейных структур созданные таким образом эмблемы постепенно приобрели на­ следственный характер, мы все же едва ли способны объяснить, каким образом с самого начала были установлены правила, ко­ дифицирующие их репрезентацию и организующие их функцио­ нирование. А ведь именно эти правила отличают европейскую геральдику от всех прочих эмблематических систем, как пред­ шествующих, так и более поздних, как воинских, так и граждан­ ских, как индивидуальных, так и коллективных. Поскольку исчерпывающий и обстоятельный анализ источников не был проделан, выдвигаемые в настоящее время идеи по поводу возникновения гербов в первой половине XII века могут быть лишь гипотезами. Я изложу их вкратце419. Гербы появились не ex nihilo, а в результате слияния различных эмблематических элементов и практик предшествующей традиции в единую систему. Эти элемен­ ты весьма многообразны; основные заимствуются с изображений 229

ГЕРАЛЬДИКА

на знаменах, печатях, монетах и щитах. Знамена (я использую этот термин в широком смысле, подразумевая под ним все разновидно­ сти vexilla) и — шире — ткани вообще снабдили геральдику цве­ тами и их сочетаниями, некоторыми геометрическими формами (геральдическими фигурами, принципами деления полей и их запол­ нения — например, «усеиванием»), а также определили тот факт, что значительная часть ранних гербов была связана не с семьями, а с фьефами. Из печатей и монет, напротив, заимствуется ряд эмблематических фигур (животных, растений, предметов), которые используются некоторыми знатными родами уже в XI веке и даже с более раннего времени; отсюда же происходит и наследственный характер этих фигур, а также частое применение «говорящих» эмблем, то есть фигур, название которых перекликается с именем владельца герба: bar, рыба-усач, — у графов Бара; boules, шары («кружки» в терминах геральдики) — у графов Булонских; Falke, сокол, — у владетельного семейства Фалькенштейн. Наконец, от боевых щитов происходят: привычная треугольная форма гераль­ дического щита, использование мехов (беличьего и горностаевого), а также ряд геометрических фигур (правая перевязь, крест, глава, пояс, кайма), унаследованных от самой структуры этих щитов*. * Большой щит, на котором в конце XI — в начале XII в. появляются первые протогеральдические знаки, имеет миндалевидную, изогнутую по верти­ кальной оси форму, заостренную книзу, так, чтобы его можно было втыкать в землю. Размеры такого щита довольно внушительные: в высоту — более 1,5 м., в ширину — от 60 до 80 см. Он закрывает воина от ступней до подбородка, а после сражения используется в качестве носилок. Он собран из пластин, ais (досок), скрепленных металлической обшивкой, которая может быть раз­ ной формы. Самая распространенная представляла собой кайму в сочетании с чем-то вроде большой восьмиконечной звезды с расходящимися из центра лучами. С внутренней стороны щит подбивается, с внешней — обивается полотном, кожей, шкурой. Посередине щита крепится металлическая, более или менее выступающая бляха, умбон, borte; на парадных щитах такие умбоны бывали весьма искусной чеканки, иногда в них вставлялись стеклянные украшения. Если рыцарь не сражается, он может перекинуть щит через плечо или повесить на шею с помощью ремня с регулируемой длиной, guige. В бою он пропускает руку, в которой держит удила, через enarmes, более короткие ремни, закрепленные крестом или косым крестом, так что щит удерживается на предплечье. Кроме такого миндалевидного щита в сражениях использова­ лись и другие щиты. В XII в. еще не полностью вышел из употребления древний круглый щит каролингских воинов. Но, видимо, круглыми щитами пользовались скорее пехотинцы и воины вспомогательных подразделений. 230

Рождение гербов

Коктейль этот возник не в одно мгновение; в разных областях Западной Европы он смешивался с разной скоростью и в разных пропорциях. Значимость каждого конкретного заимствования могла варьироваться в зависимости от региона. Тем не менее, по всей видимости, именно знамена и ткани вообще сыграли наиболее значимую роль — как в том, что касается заимствова­ ния цветов и фигур, так и в отношении терминологии и принци­ пов организации элементов. Просто поразительно, какое количе­ ство терминов французской геральдики было заимствовано из словаря описания тканей: обиходная лексика средневековой ге­ ральдики состоит из них, несомненно, более чем наполовину. Это исключительно богатое поле для исследования, которое сле­ довало бы освоить, проанализировав не только литературные и повествовательные тексты, но также специальные трактаты, про­ фессиональные предписания и энциклопедии ХИ-ХШ веков420. Основные компоненты этого коктейля, состоящего из уже готовых элементов, смешанных в единую систему, более или менее известны, остается выяснить, в какой момент в действи­ тельности возникают гербы как результат такого смешения. Или, точнее, с какого момента воины начинают постоянно носить на щите (а также иногда на гонфалоне*, куртке-налатнике, конской попоне) одни и те же фигуры и цвета, для того чтобы их могли опознать на поле боя или на турнире. Над этим вопросом спе­ циалисты по геральдике бьются уже больше века. Их ошибка, вероятно, состоит в том, что они хотят ответить на этот вопрос с максимальной точностью, в то время как источники дают нам только ориентиры, позволяющие всего-навсего установить хро­ нологическую вилку с разбросом примерно в сорок лет.

Проблема

датировки

Ковер из Байё является для нас надежным terminus a quo**. Сегодня нам известно, что он был создан примерно в 1080-х го­ дах, возможно, на юге Англии, по заказу епископа Байё Одона, сводного брата короля Вильгельма421. Однако очевидно, что изо* Военное знамя. — Прим. ред. ** Точкой отсчета (лат.). — Прим. перев. 231

ГЕРАЛЬДИКА

бражения, которые украшают щиты, представленные на ковре (кресты, косые кресты, драконы, кайма, усеянные поля), еще не являются настоящими гербами: с одной стороны, у некоторых воинов из разных армий одинаковые щиты; с другой — один и тот же персонаж, фигурирующий в нескольких сценах (например, Евстахий II, граф Булони), каждый раз изображается с новым щитом. Напротив, фигуры на щите Жоффруа Плантагенета, гра­ фа Анжу и герцога Нормандии, со знаменитого изображения на его надгробной плите, выполненной в технике эмали и храня­ щейся в музее Тессе в Ле-Мане, уже представляют собой на­ стоящий герб (илл. 22). Однако датировка этой эмали — вопрос спорный и деликатный422. Жоффруа умер в 1151 году. Надгробная плита была заказана его вдовой Матильдой, но не в 1151-1152 го­ дах, как считалось ранее423, а скорее около 1160 года424. Долгое время специалисты по геральдике придерживались мнения, что этот герб — лазурное поле, усеянное золотыми львятами,425 — является самым древним из известных. Он был якобы пожалован Жоффруа его тестем, королем Англии Генрихом I, во время празднеств в честь посвящения его в рыцари в 1127 году. Не­ которые ученые, из числа наиболее компетентных, считают эту дату годом рождения геральдики426. На мой взгляд, это утверж­ дение и бесполезно, и ошибочно. Рождение геральдики является не только социальным феноменом всеобщего масштаба, который невозможно датировать с такой точностью, ибо этот процесс растягивается на десятилетия; но, кроме того, герб Жоффруа Плантагенета известен нам по источникам, появившимся после его смерти: с одной стороны, по надгробной плите, с другой — по фрагменту хроники монаха из Мармутье Жана Рапико, кото­ рый рассказывает о празднествах в честь рыцарского посвящения Жоффруа в 1127 году и о вручении ему Генрихом I «щита, укра­ шенного золотыми львятами, который повесили ему на шею427». Эта хроника была написана Жаном Рапико в 1175-1180-х годах, то есть спустя примерно полвека после описываемых событий. Кроме того, на единственном сохранившемся оттиске печати Жоффруа, привешенном к документу 1149 года, никакого герба нет и в помине428. Хотя печати снабжают нас самыми обильными и точными сведениями, такой социальный феномен, как появление гербов, 232

Рождение гербов нельзя изучить, опираясь на источники только одного типа . Кроме того, важно четко отделять вопросы технического и ико­ нографического порядка (украшение щитов, набор используемых фигур, возникновение правил композиции и геральдического «стиля») от вопросов общественно-юридического характера (кто имеет право на ношение герба в XII веке, связь гербов с фьефами либо же с семьями, постепенное установление принципа их наследования после того, как свежеизобретенная геральдика на­ чала увязываться с системами родства). С хронологической точки зрения, рождение гербов происходи­ ло в три стадии и растянулось на жизнь пяти или шести поко­ лений: это стадия зарождения (с начала XI века по 1120-1230-е го­ ды); стадия появления (ок. 1120-1130 / ок. 1160-1170); и стадия распространения (ок. 1170 / ок. 1230). Средняя стадия, которую мы рассматриваем в этой главе, сегодня наиболее изучена, не­ смотря на то, что некоторые вопросы остаются спорными. Как ни странно, но стадия распространения является для историка самой загадочной. Что в действительности происходит между серединой XII века, когда ряд наследных правителей и феодалов начинают использовать гербы, и 1220-1230-ми годами, когда гербами обзаводятся уже вся западная знать и некоторые люди незнатного происхождения, нам известно плохо. Можно заметить, что в этот период некоторые гербы только зарождаются, а не­ которые уже вполне устойчивы, что одновременно существуют личные гербы и гербы отдельных групп, семейные гербы и гербы феодальные, воинские и гражданские. Также можно заметить, что один и тот же человек может иметь сразу несколько раз­ личных гербов или что в одной семье отец и сын либо два брата могут использовать непохожие гербы. Что касается стадии зарождения, то анализ прежде всего по­ казывает, что первые гербы появились на свет в обстановке бурного развития эмблематических систем. Западное общество конца XI века — это общество уже в значительной степени эмблематизированное, как о том свидетельствует такой незауряд­ ный документ эпохи, как ковер из Байё. Внимательный анализ позволяет выделить около десятка различных знаковых систем, которые служат для обозначения личности, социального статуса, ранга, титула, рода деятельности и даже этнической Принадлеж­

ала

ГЕРАЛЬДИКА

ности (так, бритый затылок отличает нормандцев от саксонцев) многих персонажей и групп персонажей, представленных на ковре. Проблема в том, чтобы связать эти знаковые системы с геральдической системой, которая сформируется несколькими десятилетиями позже. Возможно, лучшее, что можно сделать в данном случае, — это вернуться в прошлое, но не к тысячному году, а в начало XIII века. В это время внутри некоторых влия­ тельных семейных групп все ветви — включая те, что отделились от старшей ветви до возникновения гербов — имеют сходные гербы. С чем мы в данном случае имеем дело? С намеренным выбором, сделанным для того, чтобы подчеркнуть сплоченность большой семейной группы? Или с передачей на протяжении пяти, шести, а то и семи поколений древней семейной эмблемы, возникшей задолго до этих гербов? Анализ заставляет полагать, что и то, и другое было возможно как во Франции и в Англии, так и в германских княжествах430. Анализ также выявляет, что наряду с догеральдическими семейными эмблемами существова­ ли феодальные или территориальные эмблемы, которые транс­ лировались через различные носители (ткани и vexilla*, монеты, печати) с конца каролингской эпохи и до начала XIII века, когда они смешались с семейными эмблемами в общем коктейле окон­ чательно оформившейся геральдики. Ранняя геральдика представляет собой результат сведения в единую систему — одновременно социальную и формальнознаковую — трех предшествующих эмблематических кодов: ин­ дивидуального, семейного и феодального. Сформированная таким образом система была выработана безо всякого влияния Церкви, о чем в полной мере свидетельствует использование народного языка в качестве языка описания гербов с самого момента их появления. Эта система связана не только с собственно воинским контекстом, но и с явлением более широкого масштаба, затро­ нувшим весь XII век и распространившимся на всех индивидов и все социальные группы: поиском, утверждением и демонстра­ цией своей идентичности. Это последнее обстоятельство является основополагающим. Изменения в воинском снаряжении, безу­ словно, были материальным основанием для постепенного по* Знамена (лат.). — Прим. ред. 234

Рождение гербов

явления гербов на поле боя и турнирной площадке. Но существу­ ют другие, более глубокие причины, обусловившие их появление и сделавшие гербы важным социальным явлением. Выражение

идентичности

Рождение гербов, на самом деле, — вовсе не обособленное событие. Оно стоит в длинном ряду перемен, которые около двух столетий подряд потрясали западное общество. Развал каролинг­ ской империи и последовавшие за этим раздоры привели к уста­ новлению нового общественного устройства, которое прежде называли феодальным и которое теперь историки предпочитают называть сеньориальным. Этот новый сеньориальный порядок характеризуется «оклеточиванием» * всех социальных групп и сословий. Каждый индивид — знатный или простолюдин, клирик или мирянин, селянин или горожанин — отныне входит в свою группу, а та — в более широкую группу. Общество таким об­ разом начинает напоминать клеточную мозаику, где одни клетки вписаны в другие. Гербы, на мой взгляд, стали порождением этих новых социальных структур. Новым структурам должны соответ­ ствовать новые формы социального маркирования: нужно уметь идентифицировать, распознавать друг друга, представлять себя другим. Прежних систем идентификации либо недостаточно, либо они для этих целей уже не подходят, так как аппелируют к тому общественному порядку, которого больше нет. Значит, нужно создавать новые. Гербы как раз и являются одной из таких новых форм социального маркирования, а геральдика — одной из таких новых систем. Но есть и другие формы и системы, совре­ менные и родственные недавно появившейся на свет геральдике. Например, система патронимических имен, которая в значи­ тельной части Западной Европы появляется в то же самое время, что и первые гербы, и распространяется примерно с той же ско­ ростью, по крайней мере среди знати. С конца XII века назначе­ ние и гербов, и системы патронимических имен состоит в том, чтобы определять место индивида в малой семье и место малой семьи в более широкой семейной группе432. Тут же следует упомя­ нуть и об одежде, которая на рубеже XI—XII веков претерпевает ряд изменений, иногда к великому возмущению священнослужи235

ГЕРАЛЬДИКА

телей и моралистов433. Мужская светская одежда, в частности, становится длиннее, появляются новые фасоны и цвета, добав­ ляются украшения и аксессуары, которые до тех пор были ха­ рактерны только для женской одежды. Тем самым она все более играет классификационную роль, позволяя с первого взгляда определять, с кем имеешь дело. Что касается монашеской одежды, то она образует систему настоящих знаков различия, основанную прежде всего на цвете. Спор между клюнийцами — черными монахами — и цистерцианцами — белыми монахами — в 11201145-х годах прекрасно демонстрирует эту непривычную «геральдизацию» монашеского костюма*. Отныне монаха, так же как и рыцаря, делает цвет. И наконец, еще одна такая система — иконографические атрибуты, количество которых в изображениях имеет тенденцию к увеличению. Разумеется, они существовали с давних пор, од­ нако в период между 1100-ми годами и серединой XIII века чис­ ло их возрастает и наделяются ими уже не только носители власти, божественные персонажи и некоторые особо почитаемые святые, но все представители общества, которых только можно встретить на изображениях. Мелкие должностные лица и вер­ шители правосудия, оруженосцы и слуги, мастера и ремеслен­ ники, простые кюре, скромные настоятели, местные святые, биб­ лейские персонажи и литературные герои второго плана — все наделяются знаками отличия. В иконографическом мире, как и в мире реальных людей, каждый должен отныне занимать свое место и быть безошибочно узнаваем. Так, в течение XII века повсюду распространяются новые знаки, назначение которых состоит не только в том, чтобы указы­ вать на личность индивида, но также в том, чтобы обозначать его место в рамках той или иной группы, его ранг, титул, социаль­ ный статус. То же самое верно и в отношении целых сообществ и юридических лиц. Число эмблем быстро увеличивается и, под влиянием зарождающейся схоластики, они из разнородной и сла­ бо структурированной массы преобразуются в настоящую органи­ зованную систему. С гербами эта трансформация, по всей види­ мости, произошла раньше всего и была наиболее успешной. * См. главу «Рождение черно-белого мира». 236

Рождение гербов

Гербы с самого начала были индивидуальными эмблемами, и с 1170-х годов они быстро и прочно увязываются с системой род­ ства. В конце XII века в рамках одной семьи они начинают передаваться по наследству; именно этот семейный и наслед­ ственный характер гербов и определяет, в конечном итоге, их сущность434. Распространение

в обществе

Как мы видели, при нынешнем состоянии наших знаний со­ ставить полную и точную картину распространения в обществе первых гербов весьма непросто. Однако нам известны основные вехи этого процесса. Гербы, которыми сначала пользовались только представители высшей знати (герцоги, графы) и крупные сеньоры, постепенно стали достоянием всей западной аристокра­ тии (илл. 14 и 15). В начале XIII века гербами обладают все мелкие и средние дворяне. Но в это же время гербы распростра­ няются среди невоинского, недворянского населения, их начина­ ют использовать различные сообщества и юридические лица: гербы, в порядке очередности, появляются у женщин (с 1180-х годов, иногда раньше), у городского патрициата и горожан (ок. 1220), у ремесленников (с 1230-1240-х), у городов (с конца XII века), цехов (ок. 1250), учреждений и судов (в конце XIII ве­ ка и в начале XIV). В некоторых областях (Нормандия, Фландрия, южная Англия) гербы есть иногда даже у крестьян. Что касает­ ся Церкви, которая поначалу с подозрением относилась к новой знаковой системе, выработанной без ее влияния, то и она по­ степенно обзаводится гербами. Первыми их начинают использо­ вать епископы (ок. 1220-1230), потом каноники и белое ду­ ховенство (ок. 1260), позже аббаты и монастырские общины. В начале следующего века церкви и церковные здания становят­ ся настоящими «музеями» гербов. Гербы можно увидеть на полу, на стенах, на витражах, на потолке, на церковной утвари и одежде. Религиозное искусство позднего Средневековья уделяет им значительное место. Очень скоро сеньоры и рыцари перестают довольствоваться изображением недавно приобретенных гербов только на щитах. Они начинают помещать их на знамена, на конскую попону, на 237

ГЕРАЛЬДИКА

cotte d'armes*, потом на различное принадлежащее им движимое и недвижимое имущество, особенно на печати, символизирующие их как субъектов права. Со временем все, кто обладает печатью, берут обыкновение заполнять ее поле гербом, как это делает аристократия (илл. 17). Через печати — которыми теперь поль­ зуются во всех слоях общества — употребление гербов распро­ странилось на женщин, клириков, простолюдинов и на всех юри­ дических лиц. В этом отношении показательна одна цифра: нам известно около миллиона средневековых гербов, существовавших в Западной Европе; из этого миллиона более трех четвертей из­ вестны нам по печатям и около половины принадлежат людям незнатного происхождения435. Печать, как и герб, особым образом связана с именем и лич­ ностью владельца. Выполняя разнообразные функции (запечаты­ вание, придание законной силы, удостоверение подлинности, утверждение права собственности и т. д.), она, кроме того, часто служит индивиду для демонстрации — а иногда для удостовере­ ния — своей личности, как напрямую (владелец печати показыва­ ет печать-матрицу, привешенную к поясу, желая представиться или быть узнанным), так и косвенно (так как оттиск перемеща­ ется и циркулирует, личность владельца печати становится из­ вестна далеко за пределами места его нахождения)436. В этом смысле активное внедрение в обиход печатей в течение XII века следует связывать не только с распространением письменных документов и письменной культуры, как это обычно делают, но также с возросшим в 1100-1250-е годы вниманием к личности и знакам идентичности. Распространение печатей фактически совпадает с возникновением гербов и фамилий437. Функция идентификации часто совмещается с функцией про­ кламации: «Вот кто я есть!». Изображение как на печати, так и на гербе говорит не только о личности и социальном статусе ее обладателя, но также — за счет выбора того или иного рисунка, той или иной легенды — о его индивидуальности, его стремле­ ниях, его притязаниях. В этом смысле оно одновременно является и эмблемой, и символом438. Функция идентификации и прокла­ мации связана не только с живыми, но и с мертвыми: по крайней * Налатник, накидка, надеваемая поверх доспеха. — Прим. ред. 238

Рождение гербов мере, до конца XIII века нередко случается так, что печатьматрицу покойного не ломают с тем, чтобы предотвратить ее незаконное использование после смерти владельца439, а кладут — аннулированную или не аннулированную — в гроб вместе с телом. Не только для того, чтобы человек мог быть опознан в загробном мире или последующими поколениями, но еще и по­ тому, что тело и печать являют собой единство: это два вопло­ щения одного и того же лица. Иногда, если печать по какой-то причине нельзя найти или если ее снова нужно использовать после погребения, специально для похорон вырезают еще одну, полностью идентичную первой, которая и будет сопровождать тело на пути к вечности. Если речь идет о высокопоставленной особе, то эта сделанная по случаю печать может быть выполне­ на не из бронзы, а из серебра или слоновой кости440. Особая связь между идентичностью и печатью характерна не только для физических лиц. Она также характерна для лиц юридических: им тоже подчас нужно представляться, но способов сделать это совсем немного. Печать предоставляет им возможности для само­ репрезентации, самообозначения и самоидентификации, которые нельзя реализовать иным способом; тем самым она придает им внутреннее единство и делает их подлинными субъектами права. Везде, как на вершине, так и внизу социальной лестницы, как среди физических, так и среди юридических лиц печати сыграли существенную роль в распространении первых гербов. С географической точки зрения у гербов не было строго опре­ деленного места рождения, они одновременно появляются в раз­ ных областях Западной Европы: на территории между Луарой и Рейном, в южной Англии, Шотландии, Швейцарии, северной Италии, — и затем распространяются из этих очагов. В начале XIV века новая мода окончательно захватывает весь Запад и даже начинает продвигаться к востоку римско-католического мира (в Венгрию, Польшу). Распространение гербов в географи­ ческом и общественном пространстве сопровождается их рас­ пространением и в пространстве предметном: появляется все больше и больше артефактов, тканей, одежды, произведений ис­ кусства и памятников с изображением гербов; и здесь они вы­ ступают в тройной роли: в качестве знаков идентичности, знаков заказчика или обладателя, орнаментальных мотивов. Гербы ста239

ГЕРАЛЬДИКА

новятся настолько привычной приметой общественной жизни, материальной культуры и мышления, что довольно рано, со вто­ рой половины XII века ими начинают наделять воображаемых персонажей: героев куртуазных романов и песен о деяниях, ми­ фологических существ, персонифицированные пороки и добро­ детели, а также реальных людей, которые жили до появления гербов и которым задним числом приписывают эти новые эмбле­ мы: выдающихся личностей греко-римской античности, библей­ ских персонажей, королей, пап и святых раннего Средневековья. С юридической точки зрения следует отметить одно весьма распространенное заблуждение, которое не имеет под собой никаких реально-исторических оснований: якобы правом на гер­ бы обладала одна лишь знать. Никогда ни в одной стране ноше­ ние гербов не было исключительным правом какого-то одного сословия (илл. 17). Каждый индивид, каждая семья, каждая группа или общность всегда и везде были вольны выбирать себе гербы и использовать их так, как они считали нужным, при единственном условии — не присваивать чужие. В таком виде право на герб, оформившись в XIII веке, просуществует до Ново­ го времени441.

Фигуры и цвета С самого момента своего возникновения гербы состояли из двух элементов: фигур и цветов, которые располагались на огра­ ниченном пространстве гербового щита, форма которого могла быть разнообразной, даже если треугольная форма, унаследован­ ная от воинских щитов XI века, и была наиболее распространен­ ной. Цвета и фигуры на щите используются и комбинируются далеко не в случайном порядке. Здесь действуют пусть и не­ многочисленные, но строгие правила композиции, главное из которых касается использования цветов. Последних всего шесть: белый, желтый, красный, синий, черный и зеленый*. Это абсо­ лютные, теоретические, почти нематериальные цвета: их оттенки * Я сознательно употребляю здесь слова обыденного языка, а не гераль­ дические термины. В конце Средневековья герольды добавили еще один цвет — фиолетовый (пурпур) — и цветов стало уже семь. Однако до XVII в. его использовали весьма ограниченно. 240

Рождение гербов

не берутся в расчет. Например, красный может быть и светлокрасным, и темно-красным, и розоватым, и оранжевым — не­ важно; главное — сама идея красного цвета, а не ее материаль­ ное, цветовое выражение. То же самое и в отношении остальных цветов. К примеру, на французском королевском гербе, создан­ ном, вероятно, в начале правления Филиппа Августа, — в лазо­ ревом поле, усеянном золотыми лилиями, — лазурь может быть выражена с помощью небесно-голубого, синего, ультрама­ ринового оттенка, а лилии могут быть светло-желтыми, желтооранжевыми или даже золотистыми: это не существенно и не несет никакого значения. Художник или ремесленник волен пред­ ставить лазурь и золото так, как ему удобно, в зависимости от того, с какой поверхностью он работает, какие приемы исполь­ зует и какие собственные художественные идеи хочет воплотить. Главное — не репрезентация цветов, а правила их сочетания на щите. Действительно, с самого возникновения геральдики, как о том свидетельствуют миниатюры, эмали и витражи, цвета разделяются на две группы: в первой оказываются белый и жел­ тый, во второй — красный, черный, синий и зеленый. Осново­ полагающее правило состоит в запрете совмещать или наклады­ вать друг на друга цвета из одной и той же группы. Возьмем, к примеру, щит, на который помещена фигура льва. Если поле этого щита красное, то лев может быть белым или желтым, и не может быть ни синим, ни черным, ни зеленым, так как все эти цвета входят в одну группу с красным. И наоборот, если поле щита белое, то лев может быть красным, синим, черным или зеленым, но только не желтым. Это основополагающее правило существовало, по всей видимости, с 1150-х годов и исходно обо­ сновывалось критерием различимости: первые гербы, всегда двух­ цветные, фактически являлись визуальными знаками, которые должны были считываться на расстоянии. А на взгляд средневе­ кового человека красный лучше различим на белом или желтом, а не на синем, черном или зеленом. Но критерий различимости объясняет не все. Происхождение правила сочетания гербовых цветов следует также связывать с цветовой символикой феодаль­ ной эпохи, символикой, которая в то время находилась в про­ цессе преобразования: белый, красный и черный — уже не един­ ственные «базовые» цвета, как во времена Античности и раннего 241

ГЕРАЛЬДИКА

Средневековья; отныне в этот же ряд выдвигаются синий, зеле­ ный и желтый, и это затрагивает не только материальную куль­ туру и художественное творчество, но и социальные коды. За­ рождающаяся геральдика как раз и является одним из таких кодов. В ранних гербах цвет, видимо, является основным элементом. Ведь если существуют гербы без фигур, то гербов без цветов не бывает, пусть даже многие гербы ХН-ХШ веков известны нам только по монохромным документам, таким как печати. Однако круг используемых фигур явно обширнее набора цветов. По прав­ де говоря, он в принципе не ограничен: любое животное, рас­ тение, любой предмет или форма могут быть гербовой фигурой. Но несмотря на это, гербовой фигурой в действительности ста­ новится далеко не все что угодно, по крайней мере, до позднего Средневековья. В первые несколько десятилетий существования гербов этот круг ограничен двадцатью фигурами; после 1200-х го­ дов он расширяется, но до конца XIII века не выходит за пределы пяти десятков общераспространенных фигур. Треть его состав­ ляют животные (с большим отрывом лидирует лев), треть — устойчивые геометрические фигуры, образуемые путем деления щита на некоторое число зон или секторов, и еще треть — малые фигуры, также более или менее геометрические, которые могут размещаться в любом месте гербового щита: безанты*, кольца, ромбы, звезды, гонты. Растения (кроме лилии и розы), предметы (оружие, орудия), части человеческого тела встречаются реже, и так будет вплоть до начала Нового времени. Структура первых гербов проста: фигуру одного цвета поме­ щают на поле другого цвета. Так как гербы предназначены для считывания на расстоянии, фигуры изображаются схематично, а все те элементы, которые помогают их распознавать, — кон­ туры геометрических фигур; головы, лапы и хвосты животных; листья и плоды деревьев, — выделяются или преувеличиваются. Фигура занимает все поле щита, и в гербе, согласно приведен­ ному выше правилу, сочетаются два ярких и насыщенных цвета. Эти принципы композиции и стилизации, зародившись на поле битвы и турнирной площадке в первой половине XII века, будут * Круги золотого цвета. — Прим. ред. 242

Рождение гербов применяться для составления и репрезентации гербов вплоть до конца Средних веков. Тем не менее с середины XIV века воз­ никает тенденция к утяжелению и усложнению композиции. В семейных гербах к изначальной фигуре часто добавляются второстепенные фигуры с целью обозначить брачный союз, род­ ство, разделение семьи на несколько ветвей; либо же щит делит­ ся на все большее и большее число секций (четвертей) — так, чтобы внутри единого пространства объединить сразу несколько различных гербов. Это еще один способ указать на родство, связь с предками по восходящей линии и брачные союзы, либо же подчеркнуть обладание сразу несколькими фьефами, титулами или правами. Некоторые гербы позднего Средневековья, которые кроились и перекраивались, разделяясь таким образом на мно­ жество четвертей, в конце концов становились нечитаемыми. Тем более что с течением времени, когда их стали использовать как знаки принадлежности, помещая на несметное количество документов, ценных предметов или предметов повседневного обихода, они часто теряли те внушительные пропорции, которые были для них характерны при изображении на военных знаменах и щитах XII века. Однако главной проблемой составления и структурирования герба является даже не дробление гербов или слияние двух гер­ бов в один, а проблема наложения. На щите одновременно при­ сутствуют несколько наложенных друг на друга планов, и чтение герба всегда следует начинать именно с заднего плана. Впрочем, таким же образом следует читать большинство средневековых изображений, в частности, изображений романской эпохи — эпохи рождения гербов: начинать нужно с заднего плана, затем переходить к среднему и, наконец, к тому, что ближе всего рас­ положен к зрителю, то есть в обратном порядке по сравнению с нашими сегодняшними привычками считывания изображений. Действительно, для того, чтобы составить герб, сначала выбира­ ют поле, затем помещают на поле фигуру; если нужно добавить другие элементы, их размещают на том же уровне, что и фигуру, либо — что случается часто — добавляют поверх еще один план; вернуться на шаг назад нельзя (илл. 23). Щит таким образом представляет собой наложение планов: задние планы выступают в качестве отправной структуры и являются основными ЭЛемеН243

ГЕРАЛЬДИКА

тами герба; средний и передний планы отражают последователь­ но привнесенные добавления, помогая различать разные ветви одной и той же семьи либо двух индивидов, принадлежащих к одной и той же ветви. Бризуры и говорящие

гербы

Начиная с 1180- 1200-х годов в рамках одной семьи только один-единственный человек, глава старшей линии, носит «пол­ ный» семейный герб, то есть герб целиком. Все остальные (сы­ новья при жизни отца либо, если отец умер, младшие братья при жизни старшего брата) не имеют на него права и должны вносить в него незначительные изменения, которые показывают, что они не являются "chef d'armes", «главой герба», то есть главой стар­ шей линии. Эти изменения называются бризурой. Женщин это не касается: незамужние дочери носят тот же герб, что и отец, а замужние, как правило, носят герб, на щите которого герб мужа соседствует с гербом отца. Бризуры главным образом встре­ чаются в странах «классической» геральдики, то есть в странах, которые стали свидетелями рождения гербов на полях сражений в XII веке: во Франции (илл. 24 и 25), в Англии, Шотландии, Нидерландах, прирейнской Германии и Швейцарии. В других странах они редки (Скандинавия, Австрия, Испания, Португалия) либо не встречаются (Италия). Внести изменения в семейный герб, будучи младшим сыном, можно различными способами: можно добавить или устранить фигуру, изменить цвет, поменять местами цвет фона и цвет фи­ гуры. Вначале бризуры, необходимые на турнире, хорошо раз­ личимы. В дальнейшем младшие сыновья особенно не стремятся настаивать на том, что они младшие, и предпочитают неброские бризуры, чаще всего добавление малой фигуры. Так как гербы передаются по наследству, то может так оказаться, что через несколько поколений и после добавления нескольких бризур, гербы младших ветвей уже едва ли будут похожи на герб старшей ветви. Порой, напротив, сходство между гербами двух семей, по внешним признакам не связанных родством, позволяет заклю­ чить, что они происходят от общего предка. Геральдика, неза­ менимое подспорье для генеалогии, помогает таким образом 244

Рождение гербов идентифицировать людей, определять их имена, устанавливать происхождение, восстанавливать родственные связи, различать однофамильцев442. С конца XII века большинство гербов тесным образом связа­ ны с семьей и именем. Однако еще более тесную связь с именем имеют те гербы, которые специалисты по геральдике называют «говорящими». Дать им определение не так-то просто, потому что они имеют самые разные формы выражения. В общих чертах можно сказать, что «говорящим» герб является тогда, когда на­ звание некоторых его элементов — чаще всего главной фигуры — и имя его владельца образуют игру слов или созвучны друг другу. Самый простой случай, когда название фигуры и имя владельца герба соотносятся напрямую: Гуго де ля Тур носит на гербе башню, tour; Тома де Лё (Leu), или Тома Волк, — волка; Рауль Кювье — кадку, cuvier443. Но существует и множество других вариантов. Связь эта может быть аллюзивной (например, когда в имени семьи заключено слово «porte» (дверь, врата), а на гербе помещены ключи) либо название фигуры может соотно­ ситься только с частью имени владельца герба (Гильом де Каправилль просто помешает на щит козу, сарга; сеньоры д'Оржемон — три колоса ячменя, orge). Связь может также строиться на созвучии с названием цвета, а не фигуры (в XIV веке знатная флорентийская семья Росси имеет герб с полностью червленым полем); либо могут быть задействованы сразу несколько фигур, составляющих нечто вроде ребуса: графы Гельфенштайн, к при­ меру, владевшие обширными землями на севере Швейцарии и в Вюртемберге, объединяют в гербе слона, Elefant, и камень, Stein (илл. 19); на гербе Кьярамонте, происходящих из Вероны, изо­ бражена гора, monte, а над ней освещающая ее звезда (chiara — свет). Само понятие «игра слов» весьма расплывчато, по крайней мере с ходом времени оно претерпевает изменения: то, что яв­ лялось игрой слов в XII веке, может уже не восприниматься или не считаться таковой в XIV или в XVII столетии. Поэтому таким гербам — которые во французском и немецком (redende Wappen) языках зовутся «говорящими», а в более поэтичном и более точном английском изящно называются canting armes (поющие гербы) — сложно дать однозначное определение. Английский 245

ГЕРАЛЬДИКА

вариант, акцентирующий внимание на звуковой гармонии между именем человека и названием фигуры, имеет аналогию в латыни: arma cantabunda*. Говорящие гербы часто считаются менее древними, менее благородными и, в геральдическом смысле, менее чистыми, чем другие**. Это не имеет под собой никаких оснований. Такие гер­ бы существуют с момента возникновения геральдики, и самые знатные семьи используют их уже с конца XII века: например, графы Бара (две рыбы-усача, bars, развернутые друг к другу спинами), графы Булонские (три «шара», boules, или круга), графы фон Минценберг (веточка мяты, по-немецки Minze), дом Кандавен, графы де Сен-Поль (снопы овса)***, владетельное се­ мейство фон Хаммерштайн (молот, по-немецки Hammer) и другие, не говоря уже о королевствах Кастилии (замки) и Леона (лев). Кстати, когда средневековым герольдам не известен герб какоголибо короля (реального или воображаемого) или важной особы, они, дабы компенсировать пробелы в своих знаниях, без колеба­ ний выдумывают говорящие гербы. Такие гербы кажутся им естественными и вполне отвечающими духу геральдики. Так, герольд французского происхождения, составляя гербовник в конце XIII века, приписывает королю Португалии щит, на котором в качестве фигуры изображены ворота, porte, королю Галисии — щит с изображением чаши, calice, a королю Марокко — щит * Это латинское выражение, тем не менее, возникло не раньше XVII в., тогда как французское armes parlantes встречается с XIV в. Английские авторы вместо canting arms иногда используют выражение punning arms (герб-каламбур). ** Этого мнения придерживаются все французские и английские авторы XIX в. В современную эпоху запоздалое проявление такой дискредитации в отношении говорящих гербов обнаруживается в городской геральдике: мно­ гие маленькие французские города, названия которых можно легко проассоциировать с говорящей фигурой, отказываются от использования такой фи­ гуры при создании гербов. Людям кажется, что такая говорящая ассоциация выглядит в той или иной степени нелепо и имеет мало общего с геральдиче­ скими принципами. Мнение ошибочное, но, к сожалению, неискоренимое. Настороженное отношение к говорящим эмблемам также встречается в сфе­ ре товарных знаков, по крайней мере, во Франции. *** Candavène = Champ d'Avoine, т. е. буквально: «поле овса». — Прим. перев. 246

Рождение гербов с тремя шахматными ладьями, rocs (илл. /δ) 444 . Говорящие гербы не являются ни менее древними, ни менее почетными, ни менее «геральдическими», чем все прочие. Однако их обильное при­ сутствие в недворянской геральдике с конца Средних веков и заурядные каламбуры, на которых они порой основывались в эпо­ ху Нового времени, зачастую вызывали у геральдистов доре­ волюционной Франции недостаточное уважение к такого рода гербам445. Определить долю говорящих гербов в общем количестве гер­ бов для каждой эпохи, каждой области, каждого сословия или группы — задача непростая. Особенно это касается раннего периода. Их количество всегда недооценивается, потому что ино­ гда, если не сказать часто, мы не распознаем такие гербы. В од­ них случаях «говорящая» ассоциация строится на диалектных или исчезнувших словах, в других — основывается на латыни или на иностранном языке, в третьих — она будет скорее аллюзивной, нежели собственно «говорящей», и то, что в глазах наших предков было прозрачной и изящной игрой смыслов, уже не обязательно будет выглядеть так же и в наших глазах. Рассмо­ трим несколько примеров. С конца XII века знатный английский род Люси носит герб с тремя щуками: говорящая ассоциация между именем рода и названием фигур будет для нас непонятна, если только мы не знаем, что «щука» (в современном английском pike) на латыни будет lucius, a на англо-нормандском — lus. Также есть много примеров, когда английские семьи норманд­ ского происхождения имеют гербы с животными — «говорящими» по-французски, но не по-английски: борзая (lévrier — greyhound) у Молеврие, выдра (loutre — otter) у Латтрел, теленок (veau — calf) у де Вел, медведь (ours — bear) у Фитц-Урс. В данном случае, чтобы объяснить выбор фигуры, нужно проследить про­ исхождение семьи и знать французский язык. В приведенных выше примерах в качестве говорящей фигуры использовались животные. Найти связь между названием живот­ ного и именем владельца герба иногда довольно просто, иногда не очень, но в принципе это всегда возможно. А вот когда речь заходит о геометрической фигуре, говорящая ассоциация часто бывает не столь прямой, не столь прозрачной, и тогда, помимо языковых сложностей, встает проблема ассоциативной или ал247

ГЕРАЛЬДИКА

люзивной очевидности. Когда в 1265 году Гильом де Барр (des Barres), простой рыцарь, помещает на свою печать щит с раз­ деленным ромбовидно полем, иными словами — щит, на который будто бы накинута сеть446, то догадаться о том, что здесь есть говорящая ассоциация, довольно трудно; однако она действитель­ но есть: ромбовидное деление намекает на перекладины, barres, то есть на преграду. Эта же идея приблизительно в ту же эпоху была воплощена в английской геральдике — на гербе Джона Малтраверса, сеньора, владеющего землями в Дорсете. Он яв­ лялся обладателем гербового щита с черным полем, покрытым золотой косоплетенной решеткой447, то есть полностью черно­ го щита, который будто бы перегорожен желтой решеткой. Что­ бы увидеть говорящую ассоциацию между патронимом и идеей, заложенной в фигуре, нужно одновременно догадаться, что та­ кого рода решетка тоже напоминает о препятствии, а имя "Mal­ travers"* намекает на нечто, что трудно преодолеть. Из всех опубликованных на сегодняшний день средневековых гербов менее 20% могут быть по той или иной причине признаны говорящими. Однако этот процент, несомненно, занижен, так как говорящие ассоциации между именем и теми или иными состав­ ляющими элементами герба не всегда очевидны. Хронологически процент таких гербов еще более возрастает в конце Средневеко­ вья, когда гербами также обзаводятся многие простолюдины и сообщества. Это самый простой способ выбрать себе гербовую фигуру. К нему, например, часто прибегают города: Лилль (с кон­ ца XII века) выбирает лилию, Берн и Берлин — медведя (Bär), Лион — льва (lion), Мулюз** — мельничное колесо, Аррас — трех крыс (rat). Географически говорящие гербы распространены повсюду, но больше всего их, по всей видимости, в германских странах. Это объясняется одновременно языковыми и культурными при­ чинами. Немецкий язык (и — шире — германские языки вообще) кажется лучше приспособленным для подобной игры словами. * От mal (дурно, плохо) и traverser (переходить, пересекать). — Прим. neрев. ** Название города происходит от нем. Mühlhausen: Mühl — мельница, и Hausen — дома. — Прим. перев. 248

Рождение гербов

Кроме того, германская антропонимика, в отличие от романской, более непосредственно обращается к названиям животных, рас­ тений, цветов и предметов. По крайней мере, связь между именем и вещью кажется более ясной, ее легче выразить и распознать. Словом, в Германии и германских странах говорящие фигуры имели больший успех, чем в остальной Европе. Возможно, поэто­ му их используют без меры и даже откровенно ими злоупотреб­ ляют. К примеру, в XIV-XV веках, когда некоторые французские, испанские и итальянские знатные семейства стремятся скрыть говорящие ассоциации, лежащие в основе их гербов, и выдумы­ вают героические легенды, чтобы объяснить их происхождение и смысл (случай Висконти — самый известный*448), немецкие и австрийские графские семьи ничуть не стыдятся своих говорящих эмблем и с гордостью подчеркивают связь своего имени с фигу­ рой на гербе. Эта связь, которая подчас весьма напоминает нам ребус или каламбур, отнюдь не считалась унизительной: графы Хеннеберг гордо демонстрируют курицу {Henne), сидящую на горе (Berg); графы Тирштайн развлекаются тем, что меняют животное (Tier) на своем гербе: то это лань, то собака, иногда волк или баран, однако каков бы ни был зверь, он всегда стоит на камне (Stein) — так, чтобы две фигуры вместе составляли говорящий ребус; что же до знаменитых Волькенштейнов, могу­ щественных правителей Тироля, из рода которых происходят два * Висконти, герцоги Милана и графы Павии, сначала были сеньорами Ангварии (Anguaria), области, название которой напоминает слово «змея» (anguis). Возможно, что их знаменитая гербовая фигура в виде «змея» (драконоподобной змеи) была исходно говорящей и была связана с названием этой области. Но в середине XIV в. складывается следующая героическая легенда. Бонифаций, правитель Павии, женится на Бланке, дочери герцога Миланского. У них рождается сын. Пока отец сражается против сарацин, огромный змей похищает сына из колыбели и пожирает его. По возвращении из крестового похода Бонифаций отправляется на поиски змея. После много­ численных перипетий он обнаруживает его в лесу и между ними происходит яростная битва. С божьей помощью ему удается победить змея и заставить его изрыгнуть ребенка, который чудесным образом оказывается жив. В этой легенде присутствуют все повествовательные признаки сказки. Кроме того, она объясняет, почему у Висконти на гербе и в качестве нашлемника мы видим змея, изрыгающего ребенка. Остается выяснить происхождение фигу­ ры ребенка на гербе и как в связи с этой эмблемой сложилась легенда. К со­ жалению, она до сих пор не становилась предметом научного изучения. 249

ГЕРАЛЬДИКА

поэта, они демонстрируют весьма любопытный герб с полем, облаковидно скошенным справа, то есть разделенным диаго­ нальной линией в форме облаков (Wolken). Говорящий герб — настоящая мнемоническая формула — оптимальным образом воплощает в себе память и сплоченность линьяжа*, сконцентри­ рованные в имени, а имя заключено и воплощено в одной или нескольких фигурах, представляющих собой значимое, сведенное к эмблеме семейное достояние.

Язык

геральдики

С самого начала для описания гербов использовались народ­ ные языки, а не латынь — вероятно, потому, что Церковь не имела к зарождению этих эмблем никакого отношения. Описание гербов, предназначение которых состояло изначально в том, чтобы идентифицировать сражающихся, было прежде всего делом воинов и герольдов, а язык описания не был пока еще ни ученым, ни даже специальным449. Однако по мере того, как гербы рас­ пространялись в географическом и социальном пространствах, на предметах военного, а также повседневного гражданского обихода, стал постепенно внедряться особый язык описания этих новых и ни на что не похожих эмблем. Этот язык основывается на специальной лексике, значительной частью заимствованной из словаря, предназначенного для описания тканей и одежды, и своеобразном синтаксисе, который отличается от синтаксиса и литературного, и — еще в большей степени — обыденного языка, но при этом позволяет, при заметной экономии средств, описывать все гербы, причем весьма точно. В XIII веке поэты, романисты или герольды без особых трудностей описывают — блазонируют — гербы на народном языке. Именно последние по роду своих занятий в основном и ис­ пользуют этот новый язык. Изначально герольд был лицом, на­ ходящимся на службе у знатного сеньора; его обязанности со­ стояли в том, чтобы приносить известия, объявлять о войне, провозглашать и организовывать турниры. Постепенно он на* Большая семейная группа, связанная кровными узами, брачными со­ юзами, общим земельным владением. — Прим. ред. 250

Рождение гербов чинает специализироваться именно на турнирах и, подобно со­ временным комментаторам, рассказывает зрителям о ратных подвигах участников. Это приводит его к необходимости рас­ ширить свои познания в области гербов, так как именно гербы и только гербы позволяют идентифицировать сражающихся, внешность которых скрыта под доспехами. Со временем героль­ ды становятся настоящими специалистами по геральдике; они кодифицируют ее правила и порядок представления гербов; они фиксируют язык их описания; они странствуют по Европе для учета гербов и составления сборников, в которых встретившие­ ся им гербы представлены в виде набросков или полноцветных изображений. Эти сборники называются гербовниками', некото­ рые из них входят в число самых красивых иллюстрированных рукописей, дошедших до нас со времен Средневековья. Если описание герба на народном языке не представляет осо­ бых трудностей, то с латынью все обстоит иначе. С конца XII ве­ ка летописцы, хроникеры, составители хартий, писцы и священно­ служители оказываются перед необходимостью вводить описания гербов в сочинения или документы, которые они составляют. Описать герб на латыни — настоящая проблема, и в течение нескольких десятилетий они решают ее не самыми удачными способами: иногда они пытаются перевести описание с народно­ го языка на латинский и в результате искажают его или пере­ вирают; иногда они смешивают латинские и народные термины, и получаются не очень вразумительные формулировки; иногда, избирая более простой и понятный способ, они вводят в латин­ ский текст описание герба, сделанное полностью на народном языке. Такие затруднения с геральдическим языком будут встре­ чаться у многих латинских авторов до конца XIII века. Сомнева­ ясь в правильности своих переводов или адаптации, некоторые хроникеры помещают рядом с латинским описанием описание на народном языке, предвосхищаемое словами quod vulgo dicitur («что на народном языке звучит, как...»). Другие, опуская цвета, путая фигуры и отбрасывая все, что представляет для них труд­ ность, довольствуются смутными и урезанными описаниями на латыни. Однако с XIV века латинские тексты, в которых описы­ ваются гербы, становятся все многочисленнее и разнообразнее: это хартии, административные и нотариальные документы, исто251

ГЕРАЛЬДИКА

рические и повествовательные тексты, поэмы и литературные произведения, юридические и генеалогические трактаты, и даже гербовники и учебники по геральдике, написанные непосред­ ственно на латыни. По сравнению с XIII веком трудности только возрастают, так как гербы еще больше усложняются и нагружа­ ются деталями, часто делятся на несколько четвертей, которые нужно описывать с точностью и в определенном значимом по­ рядке. Таким образом, возникает необходимость в создании яс­ ного и точного латинского языка блазонирования. Первыми к решению этой задачи приступают юристы и нота­ риусы450; за ними следуют историки и поэты, а затем авторы всевозможных трактатов и разного рода клирики. Термины ла­ тинского языка блазонирования калькируются с терминов на­ родного языка (banda от bande (правая перевязь), fascia от fasce (пояс) и т. д.), но синтаксис в основном сохраняется латинский. Однако он плохо подходит для описания гербов, внутри которых наложение планов и деление каждого плана на несколько чет­ вертей являются базовыми синтаксическими принципами. По­ тому в латинском блазонировании приходится пользоваться и зачастую злоупотреблять придаточными определительными пред­ ложениями там, где на народном языке можно ограничиться соположением и подчинением синтагм. К примеру, в старо- и среднефранцузском языке порядок слов в геральдической фразе является основным синтаксическим принципом описания струк­ туры и отдельных составных частей герба. В латинском, где порядок слов в предложении более свободный, это едва ли воз­ можно. Поэтому описание одного, не слишком сложного, герба по-французски займет две-три строки, а на латыни для этого иногда может понадобиться шесть-восемь строк. В отличие от прочих специальных или научных областей, в блазонировании латинская фраза всегда будет длиннее фразы на народном языке. От щита к

нашлемнику

Щит — основной элемент геральдической композиции: имен­ но на нем помещается герб stricto sensu*. Однако за несколько * В узком смысле (лат.). — Прим. ред. 252

Рождение гербов десятилетий в живописных, скульптурных или гравированных изображениях щит приобретает дополнительные элементы, не­ которые — чисто декоративного свойства (шлем, корону), другие помогают точнее обозначить личность, родственные связи или сан владельца: инсигнии прелатов, атрибуты исполняемых обя­ занностей, позже цепи рыцарских орденов. Среди внешних укра­ шений щита самым древним и самым значимым является на­ шлемник, то есть фигура, венчающая шлем. Она может быть выражением как индивидуальных «побуждений», так и родствен­ ных связей «кланового» типа. Нашлемник изобрела не средневековая геральдика. Он суще­ ствует с древнейших времен и встречается во многих обществах. В Европе самое широкое и самое длительное распространение он, по всей видимости, получил у германских и скандинавских воинов. Однако между нашлемниками воинов поздней Антич­ ности и раннего Средневековья и собственно геральдическими нашлемниками, которые постепенно входят в обиход с конца XII века, найти прямую преемственность сложно. Последние представляют собой не просто шлемовое украшение: это настоя­ щие маски. Собственно воинская функция нашлемников выраже­ на слабо (их носят в основном на турнире, в редких случаях — на войне), зато велика их символическая роль. Они появляются в тот момент, когда голова становится наиболее значимым элемен­ том репрезентативных систем, берущих за основу человеческое тело и жестикуляцию. Кроме того, они в полной мере вписыва­ ются в основополагающую оппозицию «скрывать/показывать», характерную для большинства личных или идентифицирующих знаков, используемых в Европе с XII века, особенно для гербов. Фигура, представленная на гербовом щите, фактически равно­ ценна фигуре, изображенной на теле; она раскрывает личность человека, который ее использует, и определяет его место в рам­ ках семейной или феодальной группы. Напротив, фигура на шле­ ме будто бы скрывает личность того же самого человека, по крайней мере, на первый взгляд; она наделяет его новыми свой­ ствами, преображает его индивидуальность, вырывает его из узких семейных рамок и помещает в более широкую систему родственных связей. Она является одновременно маской и тоте-

253

ГЕРАЛЬДИКА

Во второй половине XII века такого рода геральдический на­ шлемник распространяется в Западной Европе практически по­ всеместно. Он появляется вскоре после возникновения гербов и почти с самого начала предстает в качестве их естественного дополнения452. До 1200-х годов он представляет собой звериную или растительную фигуру, нарисованную на шлеме воина и чаще всего воспроизводящую фигуру, которая помещалась на щите, иногда — ту, которая нашивалась на знамя. Все те немногие, сохранившиеся до наших дней изобразительные образцы пер­ вых геральдических нашлемников принадлежат наследным пра­ вителям и военачальникам. Самое раннее изображение помеще­ но на конический шлем Жоффруа Плантагенета (1113-1151), графа Анжуйского и герцога Нормандского, представленный на надгробной плите, которая была выполнена в технике эмали около 1160-го года и о которой уже упоминалось выше (илл. 22)453. В литературных текстах, напротив, описание разрисованных шле­ мов встречается часто и касается не только знати, но и других категорий воинов. Речь идет о топосе, происхождение которого восходит к глубокой древности и который скорее опирается на мифологический образ воина — а именно германского воина, — чем на реальное рыцарское вооружение феодальной эпохи. В ли­ тературе шлем всегда в той или иной степени наделен магиче­ скими качествами, даже если речь идет о шлеме реального лица. Поэтому вполне возможно, что знаменитый шлем с китовым усом, который будто бы носил граф Булонский, Рено де Даммартен, в битве при Бувине (1214) и который поэт Гильом Бретонец описывает как уникальное и даже дьявольское нововведение, является плодом литературной мифологии454. На самом деле подавляющее большинство средневековых на­ шлемников известно нам по печатям и гербам. До нас дошла лишь незначительная часть реальных нашлемников, то есть на­ шлемников как предметов (самый известный — нашлемник Чер­ ного Принца*, хранящийся в Кентерберийском соборе). Стоит напомнить, что в данном случае историк имеет дело с изображе* Эдуарда Плантагенета (1330-1376), старшего сына короля Англии Эдуарда III. — Прим. перев. 254

Рождение гербов

ниями, то есть с репрезентациями*, учитывая все их отклонения, все отличия от реальных объектов. По средневековым печатям нам известно несколько десятков тысяч нашлемников — но какой процент из них отображают реальные артефакты? Вероятно, весьма незначительный. Участники турниров, копейных поедин­ ков и различных ритуалов, которые на самом деле носили на­ шлемники на шлемах, представляют собой довольно узкую со­ циальную группу. Нашлемники для поединков и турниров — это хрупкие сооружения, которые изготавливаются из дерева, метал­ ла, ткани, кожи, при случае также используются волосы, перья, рога и растительные материалы. Чтобы нашлемник держался на голове рыцаря, он должен быть небольшого размера, пусть даже его основное предназначение и состояло в том, чтобы быть види­ мым с дальнего расстояния. В случае с нашлемниками-изобра­ жениями таких проблем нет, вопросы устойчивости и веса отпа­ дают сами собой: нашлемник — по сравнению со шлемом, на котором он закреплен, и с гербовым щитом, который он венча­ ет, — зачастую выглядит просто гигантским, его конструкция, пропорции и очертания намеренно нарушают законы геометрии и всякого правдоподобия (илл. 20-21, 27-29). На самом деле репрезентация нашлемника не регулируется никакими правилами. В отличие от организации изображения внутри щита, цвет, формы и расположение элементов нашлем­ ника не кодируются. Художники и ремесленники вольны сами определять положение, форму и особенности фигуры или фигур, составляющих нашлемник, согласуя свой замысел с характером поверхности, на которой они работают, либо с тем, где и когда люди будут видеть это изображение. Иногда нужно заполнить пустое пространство (например, поле печати), иногда отослать к другому нашлемнику (на надгробном камне, на странице гер­ бовника), иногда просто-напросто снабдить нашлемником герб, не имеющий такового. Художник, воспроизводя нашлемник, всег­ да в большей или меньшей степени (а бывает, что и полностью) перерабатывает или изменяет его. И, напротив, может оказаться, * В этой связи подчеркнем, что средневековый нашлемник, в отличие от щита, лишь в очень редких случаях описывается герольдами и авторами позднего Средневековья. 255

ГЕРАЛЬДИКА

что человек, который согласно тому или иному документу, явля­ ется обладателем нашлемника, лишь в минимальной и даже ничтожной мере влиял на его выбор и изображение. Нашлемник может содержать одну или несколько фигур, за­ действованных в щите. Он может полностью воспроизводить щит на щитовой доске, на распростертом крыле или на более или менее стилизованном знамени (частый случай при использовании геометрических фигур). Он также может полностью пренебречь тем, что изображено на щите. С точки зрения статистики можно сказать, что около 40% средневековых нашлемников частично или полностью повторяют изображение на щите, который они сопровождают (этот процент, возможно, будет чуть выше во Франции, в Англии и в Нидерландах и чуть ниже в германских странах и в Шотландии). Здесь, однако, сложно делать точные статистические подсчеты или выводить более или менее досто­ верные типологические закономерности, так как нашлемник ино­ гда состоит не просто из одной фигуры, а из целого комплекса элементов, где рога, крылья и перья — особенно перья страуса и павлина, двух птиц, которыми позднее Средневековье было просто очаровано455, — соседствуют с предметами (в частности, с элементами вооружения), человеческими фигурами (девушка­ ми, дикими людьми, восточными персонажами), растительными элементами (листьями, цветами, целыми деревьями) и главным образом с животными. На более чем половине средневековых нашлемников в качестве главной фигуры изображено животное или часть животного (голова, «бюст», лапа). В этом «нашлемном» бестиарии лучше всего представлены птицы (павлин, лебедь, страус, сова, ворон), а также гибридные и химерические живот­ ные. Как правило, для нашлемника охотнее выбирались те жи­ вотные, которых по той или иной причине не подобало включать в гербовый щит. Например, животные с дурной репутацией (ле­ бедь, символизирующий лицемерие, ибо он скрывает под белым опереньем черную плоть) или дьявольские животные (кошка, обезьяна, козел, лиса, сова), либо чудовища и гибридные суще­ ства, которые редко встречаются на щитах (дракон, грифон, единорог, сирена). Можно также заметить, что представители некоторых родов, имена которых можно легко обыграть с помо­ щью говорящей гербовой фигуры, отказываются помещать по256

Рождение гербов добную фигуру на щите в том случае, если животное несет уничижительный смысл, зато без колебаний используют ее в качестве нашлемника. Так, швабский род Катценелленбоген по­ мещает на щит леопарда, а вот в качестве нашлемника выбирает обычную кошку (Katze)456. Кроме того, нашлемник, в отличие от щита, позволяет самы­ ми разнообразными графическими и пластическими способами обыгрывать химерические существа, невероятные детали и фан­ тазийные сцены, сочетая их так, чтобы добиться главного эффек­ та — эффекта трансгрессии, игровой или демонической. Дей­ ствительно, фигура-нашлемник чаще всего отсылает именно к животному началу. В этом случае она в полной мере выполняет функцию маски, становится вторым лицом или, точнее, если ис­ пользовать меткое французское выражение XIV века, «ложным лицом», faux visage, ведь она связана с сокрытием и иллюзией. Животное, будто бы застывшее в момент конвульсии, выражает ярость или исступление; более того, часто оно имеет устрашаю­ щий вид, так как его основная функция состоит в том, чтобы напугать противника. В поединке или на турнире шлем с на­ шлемником — тут нужно снова подчеркнуть их неотделимость друг от друга — фактически выполняют, подобно маске, двойную роль — защитную и наступательно-агрессивную. С одной сторо­ ны, нужно скрыть, защитить себя (одновременно и физически, и сверхъестественным образом), видеть самому и быть невидимым для других (идея, крайне значимая для всех мифологических традиций и большинства средневековых инициационных ритуа­ лов). С другой — нужно стать больше, агрессивнее и страшнее, как тот самый зверь, в теле или в голове которого поселился воин. Он отождествляет себя с этим зверем. Он и есть этот зверь. Нашлемник, таким образом, представляет собой двойственную маскировку. Будучи выставлен напоказ, он скрывает и одновре­ менно предъявляет. Как маска, он позволяет мгновенно стать другим, скрыть свои слабые места, приобрести новые способ­ ности и даже стать неуязвимым. Собственно денотативная функ­ ция нашлемника — связанная с идентификацией индивида в общей схватке, либо при случае внутри той группы, к которой он принадлежит — кажется незначительной, по сравнению с 257

ГЕРАЛЬДИКА

многочисленными символическими функциями, которые он вы­ полняет во время боя (игрового или реального). Это нечто куда более значимое, чем просто опознавательный знак: это выраже­ ние второй натуры, которая проявляется не только в игре, на празднике и на войне, но также определяет отношения человека со смертью и потусторонним миром. Тем самым нашлемник свя­ зывает того, кто его носит, с предками, реальными или вымыш­ ленными, и со всей родней. Из маски он превращается в «тотем». Мифология

родства

Нашлемник действительно связан с родней — как правило, с большой родственной группой. В геральдическом арсенале средневековой аристократии он даже является тем элементом, в котором сильнее всего проявились некоторые «тотемические» тенденции (я, естественно, употребляю этот термин в несколько огрубленном значении, отличном от того, которое в него вкла­ дывают антропологи), берущие начало в структурах родства, существовавших до XII века, — а значит, и до появления гербов и геральдической системы, — и даже до 1000 года. Здесь следует, однако, отметить различия хронологического, географического и социального порядка. Сначала первые гераль­ дические нашлемники, видимо, представляли собой индивиду­ альные эмблемы, ситуативные маски, которые участники турни­ ра использовали, чтобы скрыть себя и приобрести различные способности, одновременно физические, эмоциональные и сверх­ ъестественные. Однако многие, исходно индивидуальные, на­ шлемники стали семейными. Этот сдвиг в каких-то странах и областях произошел быстрее, в каких-то — медленнее. В гер­ манских княжествах трансформация была наиболее ранней и, возможно, наиболее полной: с середины XIII века большинство немецких нашлемников связаны с семьей, и добавление измене­ ний в семейный нашлемник — это способ внести «бризуру», то есть выделить индивида в рамках его семейной группы457. На­ против, в странах с более давней геральдической традицией (во Франции, в Англии, в Шотландии), где нашлемник вошел в употребление позднее и использовался реже, чем в германских странах, он довольно длительное время сохранялся в качестве 258

Рождение гербов

индивидуальной эмблемы, которая могла меняться от турнира к турниру, по прихоти или по воле обстоятельств. Только в начале XIV века почти повсеместно появляются семейные нашлемники, по образу и подобию тех, которые встречаются в Германии, Швейцарии и Австрии. Однако нашлемник отражает скорее не близкое родство, то есть родство внутри одной семейной линии, а более широкие родственные связи, горизонтальные, клановые или мифологические. По крайней мере, если речь идет о семьях наследных правителей и о высших слоях аристократии. Если гербовый щит с его сложной системной бризур и вторичных бризур принадлежит малой семье, в рамках которой он опреде­ ляет место индивида по отношению к братьям, отцу, дядьям или кузенам, то нашлемник, напротив, будет общим для всех потом­ ков, происходящих от одного предка, жившего два, три или даже четыре поколения тому назад. К примеру, в XIV веке все Капетинги, происходящие от Роберта Благочестивого, вне зависимо­ сти от того, какие фигуры и цвета представлены на их щите, используют в качестве нашлемника лилию. Это родовая эмблема, которая предполагает и отражает очень глубокое осознание струк­ тур родства и системы генеалогических связей. И, естественно, охотнее всего используют такой «клановый» нашлемник скромные боковые ветви, которые дальше всего отстоят от ветви старшей458. Часто именно наименее значимые отпрыски знатных семейств (младшие сыновья из младших ветвей, бастарды) охотнее всего используют семейные нашлемники и реже всего — индивидуаль­ ные. Такое предпочтение позволяет компенсировать скромность положения за счет престижной (подчас) эмблемы. Наиболее по­ казательный пример — нашлемник с лебедем, который в XIVXV веках носили несколько сотен особ высокого и низкого ран­ га, владеющих землями во всех уголках христианской Европы, при этом все они так или иначе принадлежали к влиятельному линьяжу: роду графов Булонских. Выбрав нашлемник с лебедем, они тем самым «обыграли» свое происхождение от легендарного Рыцаря с лебедем, то есть с предполагаемым дедом Готфрида Бульонского, умершим около 1000 года459. Турниры, праздники, церемонии и ритуалы, где так или иначе демонстрируются эм­ блемы, давали им возможность мгновенно перевоплотиться в «тотемического» предка или, по крайней мере, напомнить о нем 259

ГЕРАЛЬДИКА

и его подвигах. Но, если вглядеться пристальнее, это гораздо больше, чем просто игра. Это удостоверение родства, которое опирается на сильнейшее родовое сознание, так как все эти исторические персонажи — как некогда показал Энтони Ричард Вагнер,460 — пусть они даже и принадлежали к различным домам (Клеве, д'Овернь, де Богун, Дорчестер и т. д.), действительно имели отношение к знаменитому Булонскому дому и все вели свое происхождение от одного прародителя, или предка Готфрида Бульонского. В данном случае нашлемник в полной мере выполняет функцию тотема. Он несет в себе важнейшую память рода, члены которого даже по прошествии четырех-пяти веков после смерти прославленного предка по-прежнему стремятся опознавать друг друга и держаться вместе, пусть даже только во время турнира или рыцарского ритуала, вокруг общей эмблемы, которая выступает как катализатор родовых традиций и органи­ зует мифологию родства. Этот случай не уникален. Можно выявить еще несколько примеров, которые касаются, в частности, некоторых знаменитых родов. Так, в конце Средневековья все ветви династии Люксембургов, включая, конечно же, побочные ветви (Сен-Поль, Линьи) в качестве нашлемника носят крылатого дракона в кадке, то есть изображение самой феи Мелюзины* (илл. 28). До последнего времени ничто не указывало на существование прочной генеа­ логической связи между графским, а затем герцогским родом Люксембургов и пуатвинским родом Лузиньянов, тесным образом связанных с именем Мелюзины. Однако Жан-Клоду Лутчу уда­ лось доказать, что эта связь существовала, и притом задолго до появления первых гербов: и опять-таки общий нашлемник, принадлежавший в XIV-XV веках и Лузиньянам, и Люксембургам, транслировал по двум линиям воспоминание об общем предке, жившем еще до начала второго тысячелетия или около 1000 года461. Подобные факты не должны нас удивлять. Распад большой семьи каролингского типа в Западной Европе происходит между * Женщина, обращающаяся в крылатую змею, героиня кельтских и сред­ невековых легенд. Согласно одному из вариантов легенды, она является ро­ доначальницей и покровительницей рода Лузиньянов. — Прим. ред. 260

Рождение гербов

XI и XIII веками и представляет собой в первую очередь юриди­ ческое и экономическое явление. В сознании, в воображаемом большая семья просуществует дольше, по крайней мере до XV ве­ ка462. Нашлемник как раз о ней и напоминает. Его функция, memoria, «места памяти» приближается здесь к той функции, которую он выполнял в Восточной Европе, особенно в Польше, где до XVIII века нашлемник был и оставался прежде всего ро­ довой эмблемой, общей для множества семей. Там он часто яв­ ляется единственным свидетельством родственной связи, очень древней и подчас забытой; в честь него род получает имя, он организует все генеалогические и антропонимические системы внутри рода: мы из такого-то или такого-то рода и мы носим его имя и нашлемник . Конечно, социальные структуры западных королевств отлича­ ются от тех, что характерны для Польши; но польский пример, к которому можно было бы добавить еще один, венгерский, по­ могает понять, как могли выбираться, использоваться и даже «жить» некоторые дворянские нашлемники. Средневековый на­ шлемник — это эмблема, в которой сосредотачиваются и кри­ сталлизуются все предания, связанные с семейной историей. Вокруг него создаются геральдические легенды, некоторые из них — как, например, легенда о гербе Висконти — порою при­ обретают широкое распространение. Тем самым нашлемник яв­ ляется предлогом для создания семейной истории, подчеркивает сплоченность и древнее происхождение группы и даже может стать чем-то вроде культового объекта. В этом смысле не будет, на мой взгляд, большой натяжкой назвать такой нашлемник «тотемным», даже если со строго антропологической точки зре­ ния с ним не связаны какие бы то ни было тотемные запреты или ритуалы, которые практикуются в некоторых неевропейских обществах.

ОТ ГЕРБА К ФЛАГУ

Средневековое происхождение национальных эмблем Не отпугивают ли историка средневековые знамена и флаги Нового времени? Очень на это похоже — слишком уж мало ис­ следований им посвящено. Если говорить о знаменах, то тут историографические пробелы по крайней мере объяснимы — не только скудостью источников и сложностью проблематики, но также тем, что медиевисты долгое время пренебрегали изучени­ ем гербов и родственных им эмблем. Геральдика, дисциплина с несерьезной репутацией, долгое время занимала лишь провин­ циальных эрудитов, специалистов по генеалогиям и давала пищу для исторических анекдотов; а изучать феодальные знамена, не затрагивая при этом геральдику, — задача невыполнимая. Одна­ ко почему историки молчат по поводу флагов Нового и Новей­ шего времени — понять довольно трудно. Почему флаги почти не вызывают научного любопытства? Почему ученые по сей день так старательно избегают этой темы и чуть ли не осуждают ее изучение*? * Я употребляю здесь слово «флаг», drapeau, в широком значении, охва­ тывающем большинство вексилларных знаков, которые используются в За­ падной Европе с XVII в. по наши дни; сегодня это слово имеет более узкое и более специальное значение. Только в 1600-х годах за словом drapeau во французском языке окончательно закрепится исключительно вексилларный смысл; прежде оно означало просто небольшой кусок сукна, drap, то есть шерстяной ткани, или даже просто лоскут. Медиевисты избегают этого слова и с полным основанием предпочитают вместо него использовать тер­ мины bannière или enseigne, или даже латинское слово vexillum. 262

От герба к флагу

На все эти вопросы есть один ответ: флаги отпугивают ученых. По крайней мере, ученых Западной Европы. Отпугивают потому, что их использование столь невероятно прочно укоренилось в современном мире, что сохранить необходимую дистанцию при попытке проанализировать их происхождение, историю и функ­ ционирование практически невозможно. И особенно они отпуги­ вают тем, что некоторые современники так ими дорожат, что это даже в наши дни может привести ко всяческим злоупотреблени­ ям, ненужным эмоциям и нежелательным идеологическим по­ следствиям. Политические и военные события напоминают нам об этом практически ежедневно. Поэтому кажется, что чем реже говоришь о флагах, тем лучше. Hедоизуценный

объект

истории

Во Франции и соседних странах гуманитарные науки и в самом деле почти не затрагивают этой темы. Впрочем, я не уверен, что по этому поводу стоит расстраиваться. С историографической точки зрения существует очевидная связь между тоталитарными режимами и эпохами, с одной стороны, и исследованиями ученых и политологов в области государственной символики и нацио­ нальной идентичности — с другой. Тот факт, что европейские демократии со времен последней войны, и даже с более раннего времени464, выказывают равнодушие к этим вопросам, не кажет­ ся мне столь уж прискорбным. Напротив, по тем же самым при­ чинам я не уверен и в том, что нужно испытывать восторг по поводу возобновившегося в последние два десятка лет интереса к этим вопросам у наших правительств и некоторых исследова­ телей. Это нельзя назвать ничего не значащим, или безобидным, или случайным фактом. Наука всегда остается дочерью своего времени. Как бы то ни было, сами по себе флаги пока еще не вызвали к себе большого интереса, и сам этот факт объясняет, почему изучающая их дисциплина, вексиллология, нигде еще не приоб­ рела научного статуса. Ей повсеместно увлекаются только кол­ лекционеры военной атрибутики и знаков отличия и различия. Они пишут по этому поводу монографии, публикуют периодиче­ ские издания, составляют каталоги, однако их публикации чаще 263

ГЕРАЛЬДИКА

всего бесполезны для историков: информация в них обрывочна и противоречива, точность отсутствует, уровень эрудированности зачастую оставляет желать лучшего, но главное — нет умения по-настоящему проблематизировать предмет изучения — иссле­ довать флаг как полноценный социальный феномен465. Вексиллология пока еще не наука. К тому же она либо не сумела, либо не захотела воспользоваться последними достижениями боль­ шинства других общественных наук или их междисциплинарны­ ми наработками совместно с лингвистикой; вклад семиотики, к примеру, практически ей неизвестен, что по меньшей мере удивительно для дисциплины, которая изучает знаковую систему. Поэтому вексиллология, в отличие от геральдики, оказалась не­ способной обновить свои методы и вывести исследования на более высокий уровень. Кроме того, в настоящий момент между двумя этими дисциплинами почти нет точек соприкосновения, а специалисты по геральдике — и в этом они неправы — склон­ ны пренебрегать вексиллологией, тем самым оставляя ее варить­ ся в собственном соку. Между тем флаги и их предшественники — знамена (илл. 7 и 8)у стяги, гонфалоны, штандарты и т. д.* — являются ценными документами политической и культурной истории. Представляя * Из всего многообразия вексилларных знаков, современная француз­ ская терминология которых пока не совсем устоялась, специалисты по ге­ ральдике имеют обыкновение обозначать словом «знамя», bannière, полотни­ ще прямоугольной формы, широкий край которого зафиксирован на древке. Это нечто вроде гонфалона без хвоста. В XII в. именно на знаменах, которые широко использовались в феодальную эпоху сеньорами, собравшими в поход своих вассалов, преимущественно изображались первые гербы. Помимо это­ го узкого значения, связанного с феодальными структурами и организацией похода, слово bannière может у некоторых авторов приобретать более рас­ плывчатый смысл, соответствующий старофранцузскому enseigne или латин­ скому vexillum, и обозначать всякого рода эмблематические знаки большого размера, водруженные на древко. С XVII в. слово enseigne, до тех пор имев­ шее весьма общее значение, тоже приобретает более специальный смысл и начинает, как правило, обозначать военную командную эмблему, служащую сигналом к сбору войск. Что касается слова «штандарт», étendard, то оно изначально обозначает знамена треугольной формы, основание которых за­ креплено на древке, а свободный конец развевается на ветру; впоследствии штандарт приобретает более квадратную форму и слово в большей степени специализируется на обозначении знамен кавалерийских частей. 264

От герба к флагу собой одновременно эмблематические изображения и символиче­ ские объекты, они подчиняются жестким правилам кодирования, а их использование регулируется особыми ритуалами, которые со временем поставили их в центр национально-государственного церемониала. Однако они существовали не во все времена и не во всех культурах. Даже если ограничиться европейскими обще­ ствами, рассмотрев их в долговременной перспективе, сразу встает целый ряд вопросов. Например, с какого времени некото­ рые группы людей начали «эмблематизировать» себя именно с помощью ткани, цвета и геометрических фигур? С какого време­ ни они стали с этой целью закреплять куски материи на верши­ не древка? Где, когда и как эта практика, поначалу более или менее эмпирическая и ситуативная, трансформировалась в пол­ ноценную систему кодов? Какие формы, какие фигуры, какие цвета задействовались для организации и упорядочивания этих кодов? И — самое главное — когда и как осуществился переход от матерчатых флагов, развевающихся на ветру и видимых на расстоянии, к изображениям, заряженным тем же эмблемати­ ческим или политическим содержанием, но выполненным уже не на текстиле, а на носителях из самых различных материа­ лов, и притом зачастую рассчитанных на рассматривание вблизи? В немецком языке, в отличие от французского, это фунда­ ментальное изменение отразилось в использовании двух разных слов: Flagge (матерчатый флаг) и Fahne (флаг или изображение флага вне зависимости от конкретного материального воплоще­ ния466). Какие изменения — семиотического, семантического, обще­ ственного, идеологического порядка — привели к превращению флага-объекта во флаг-изображение? Затем, если вернуться не­ посредственно к интересующей нас теме, с какого времени в дан­ ной конкретной политической общности сначала некое полотни­ ще, затем некое изображение стали символизировать власть, в первую очередь власть сеньора или барона, потом власть кня­ зя или короля и, наконец, власть правительства и государства, и даже народа? Какие цвета или комбинации цветов, какие фи­ гуры или сочетания фигур были выбраны для этой цели? Что они означали? Наконец, кто их выбирал, в каком контексте, по каким параметрам? А когда флаг был выбран, то как долго он исполь265

ГЕРАЛЬДИКА

зовался, как распространялся, как эволюционировал? У всякого знамени, у всякого флага есть своя история, и она редко бывает застывшей. Наконец, кто сегодня носит флаги и кто на них смо­ трит? Кто помнит и опознает флаг своей области или своей страны, флаги соседних и отдаленных стран? Кто знает, как их описывать, репрезентировать, превращать из объекта в изобра­ жение, а затем в символ? На все эти и другие вопросы, которые, по сути дела, до сих пор не были ни разу сформулированы, нам еще предстоит дать ответ.

От объекта к изображению Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, по крайней мере на некоторые из них, историк в первую очередь должен изучить древние знамена. Но собрать информацию и изучить знамена прошлых веков труднее, чем может показаться, особенно когда речь идет о периоде до XVI века. Лишь немногие знамена или фрагменты знамен сохранились в текстильном воплощении. По большей части это реликвии и трофеи, хранящиеся в храмах и музеях на правах сокровищ или экспонатов, со всеми выте­ кающими отсюда последствиями. Конечно, хранение этих пред­ метов в течение многих веков уже само по себе приобретает ритуальное значение; однако оно вызывает ряд трудностей, так как сохранившиеся образцы — это либо парадные флаги, кото­ рыми пользовались редко (и значит, их символическая ценность довольно скромна), либо флаги, захваченные у врагов (и значит, их символическая нагрузка столь значима, что способна исказить собственно источниковедческие задачи). Тем не менее необхо­ димо подчеркнуть, что эти флаги-символы, захваченные у врага, порой играли важную роль в процессе усвоения чужой вексилларной традиции. Возьмем, к примеру, случай с мусульманскими штандартами, захваченными испанской армией времен Реконки­ сты и вывешенными в кафедральном соборе Толедо или в мона­ стыре Лас-Уэльгас в Бургосе: по прошествии веков они в конеч­ ном итоге повлияли на декор и принципы кодирования некоторых испанских флагов и даже были использованы христианскими войсками Испании в качестве собственных флагов (ритуальная 266

От герба к флагу

инверсия, как всегда, привела к переносу самой символики: не­ которые из этих флагов, захваченных у мусульман в ХН-ХШ ве­ ках, физически присутствовали в битве при Лепанто в 1571 году на христианских судах). Если физически сохранившихся флагов немного, то изобра­ жения, на которых они представлены, напротив, сохранились в бесчисленном количестве. Однако они дают нам неточные или противоречивые сведения, и когда появляется возможность срав­ нить иконографический источник с археологическим, то оказы­ вается, что между реальным флагом и флагом изображенным могут быть значительные расхождения. Изображения всегда пред­ ставляют реальность так, как удобно их авторам. Это особенно верно для тех случаев, когда изображенный флаг отражает либо неизвестный флаг, либо существовавший в отдаленном времени или отдаленных странах. Европейские компиляторы, авторы и рисовальщики легко могут упростить флаг (если не хватает ме­ ста), выдумать (когда отсутствуют сведения), отбросить некото­ рые элементы, добавить другие, упорядочить изображения на базе одного-единственного кода — чаще всего геральдического; это приводит к тому, что той или иной нации или стране, тому или иному государству или городу приписываются флаги, которые в действительности не имеют к ним никакого отношения, но которые должны у них быть, согласно логике и установкам до­ кумента или каталога, частью которого они являются. Множество подобных примеров можно встретить в реестрах «флагов всего мира» (vexilla orbis terrarum), которые составлялись в Западной Европе с XV по XVIII век. Если сведения отсутствуют, например о флагах Африки или Азии, компиляторы не колеблясь их вы­ думывают. Впрочем, метод составления такого герба уже сам по себе является важным фактом культурной истории. В Средние века и в начале Нового времени изобразительные источники, по которым нам известны знамена и флаги, часто имеют отношение к войне и еще чаще к мореплаванию: это портуланы*, географические карты, глобусы, путеводители для купцов и путешественников, гербовники (илл. 7 и