#4 (100) 2014 Логос

Table of contents :
Чубаров
Руднев
Иванов
Межуев
Козырев
Молчанов
Стинчкомб, Артур.

Citation preview

#4 (100) 2014

LOGOS #4 (100) 2014

Philosophical and Literary Journal published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy

Editor-in-chief Valery Anashvili Editorial B oard: Alexander Bikbov, Vyacheslav Danilov, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Artem Smirnov, Vlad Sofronov, Rouslan Khestanov, Igor Chubarov Editorial Council: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York, Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel), Klaus Held (Wuppertal), Leonid Ionin (Moscow), Boris Kapustin (New Haven), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Victor Molchanov (Moscow), Frithjof Rodi (Bochum), Blair Ruble (Washington), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Maxim Viktorov (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana), Sergey Zuev (Moscow) Executive editor Elena Popova Cover design Valeria Yurashko Layout Sergey Zinoviev Photographer Tamara Kornil’eva Project manager Kirill Martynov Proofreader Lyubov Agadulina Website editor Egor Sokolov E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Certificate of registration ПИ № ФС 77 – 46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii” — 44761 ISSN 0869-5377

All published materials passed review and expert selection procedure

© Gaidar Institute Press, 2014 http://www.iep.ru/ Print run 1000 copies

ЛОГОС #4 (100) 2014

Философско-литературный журнал

издается с 1991 г., выходит 6 раз в год Учредитель Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Главный редактор Валерий Анашвили Редакционная коллегия: Александр Бикбов, Вячеслав Данилов, Дмитрий Кралечкин, Виталий Куренной (научный редактор), Инна Кушнарева, Михаил Маяцкий, Яков Охонько (ответственный ­секретарь), Александр Павлов, Артем Смирнов, Влад Софронов, Руслан ­Хестанов, Игорь Чубаров Редакционный совет: Петар Боянич (Белград), Максим Викторов (Москва), Борис Гройс (Нью-Йорк), Гасан Гусейнов (Базель), Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк, Абу-Даби), Славой Жижек (Любляна), Сергей Зуев (Москва), Леонид Ионин (Москва), Борис Капустин (Нью-Хейвен), Владимир Мау (председатель совета, Москва), Кристиан Меккель (Берлин), Виктор Молчанов (Москва), Фритьоф Роди (Бохум), Блэр Рубл (Вашингтон), Сергей Синельников‑Мурылев (Москва), Клаус Хельд (Вупперталь), Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) Выпускающий редактор Елена Попова Обложка Валерия Юрашко Верстка Сергей Зиновьев Фотограф Тамара Корнильева Руководитель проектов Кирилл Мартынов Корректор Любовь Агадулина Редактор сайта Егор Соколов E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: http: // www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77–46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761 ISSN 0869-5377

Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора Категория информационной продукции «16+»

© Издательство Института Гайдара, 2014 http://www.iep.ru/ Отпечатано в филиале «Чеховский печатный двор» ОАО «Первая образцовая типография». 142300, Московская обл., г. Чехов, ул. Полиграфистов, 1. Тираж 1000 экз.

CONTENTS ON LOGOS

1 Igor Chubarov. “In the title Logos lies the idea of searching for the new — a new voice, a new language, a new word” 12 Modest Kolerov. “Nobody could ever think that the journal was run by young boys — there was so much boldness, confidence in them” 21 Vadim Rudnev. “There never were any philosophers here in Russia — this is not a country of philosophers” 32 Alexander Ivanov. “The main lesson to be learned from Logos is the art of practical drive” 45 Alexey Kozyrev. “Logos brings together several completely different epochs, diametrical in their aspirations, hopes, styles” 56 B oris Mezhuev. “Right In front of our eyes the country was collapsing, we saw a tectonic wreck of epochs, and here people were sitting and studying phenomenology…” 65 Victor Molchanov. “In Russia a journal is something bigger than just journal” SELFIE

73 Kirill Mart ynov. The Selfie: Between Democratization of Media and Self-Commodification 87 Yoel R egev. Critique of Filter-Reason. Each Selfie Divides Itself in Two 95 Andrey Velikanov. Selfie ergo sum PHENOMENOLOGICAL TRADITION

105 Vitaly Kurennoy. Debates among Professionals: Competitiveness and Rejection of Research Programmes within Contemporary Philosophy 147 Hermann Ebbinghaus. On Explanatory and Descriptive Psychology 187 Edmund Husserl. An Introduction to the Lectures on Phenomenological Psychology 215 Moritz S chlick. Does an Intuitive Cognition Exists? OBJECT-ORIENTED ONTOLOGY

229 249 265 275 293

Graham Harman. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics Artem Morozov. Graham Harman’s Four Positional Wars Bruno L atour. Can We Get Our Materialism Back, Please? L evi Bryant. Towards a Finally Subjectless Object Dmitry Kralechkin. Of Sealing Wax and Cabbages

319 Biblio graphy for all years

iv  Logos

№4

[100] 2014

Содержание О «ЛОГОСЕ»

1 Игорь Чубаров. «В названии „Логоса“ заложена идея поиска нового — нового голоса, нового языка, нового слова» 12 Модест Колеров. «Никто не мог подумать, что журнал делают совсем молодые ребята, — так много наглости, уверенности в них было» 21 Вадим Руднев. «Философов здесь никогда не было, Россия — это не страна философии» 32 Александр Иванов. «Главный урок „Логоса“ — это искусство практического драйва» 45 Алексей Козырев. «„Логос“ сшивает несколько совершенно разных эпох, диаметральных по своим устремлениям, надеждам, ожиданиям, стилям» 56 Борис Межуев. «У нас на глазах разваливалась страна, происходил титанический слом эпох, а тут люди сидят и занимаются феноменологией…» 65 Виктор Молчанов. «В России журнал — больше, чем журнал» SELFIE

73 Кирилл Мартынов. Селфи: между демократизацией медиа и self-коммодификацией 87 Йоэль Регев. Критика фильтрующего разума. На месте одного селфи всегда находятся два 95 Андрей Великанов. Selfie ergo sum ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ

105 Виталий Куренной. Полемика профессионалов: конкуренция и опровержение исследовательских программ в современной философии 147 Герман Эббингауз. Об объясняющей и описательной психологии 187 Эдмунд Гуссерль. Введение к лекциям по феноменологической психологии 215 Мориц Шлик. Существует ли интуитивное познание? ОБЪЕКТНО-ОРИЕНТИРОВАННАЯ ОНТОЛОГИЯ

229 249 265 275

Грэм Харман. Государь сетей: Бруно Латур и метафизика Артем Морозов. Четыре позиционные войны Грэма Хармана Бруно Латур. Извините, вы не могли бы вернуть нам материализм? Леви Брайант. На пути к окончательному освобождению объекта от субъекта 293 Дмитрий Кралечкин. О сургуче и капусте 319 Библиография за все годы Логос

№4

[100] 2014 

v

ПОДПИСКА НА ЖУРНАЛ

ЛОГОС

Объединенный каталог «Пресса России» Подписной индекс 44761 В отделениях связи «Почты России»

О «Логосе» Интервью подготовили Алина Волынская Мария Рикитянская





 

1

«В « названии „Логоса“ заложена идея поиска нового — нового голоса, нового языка, нового слова» И г о р ь Ч у б а р о в . Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии РАН , член редакционной коллегии журнала «Логос», сотрудник Центра современной философии и  социальных наук при философском факультете МГУ им. М. В. Ломоносова. Среди основных интересов — аналитическая антропология, феноменология, критическая теория Франкфуртской школы, медиатеория, философия литературы, наследие Вальтера Беньямина, проблематика насилия, русский авангард, массовая культура. Автор более 100 научных публикаций, в том числе книги «Коллективная чувственность: теории и практики левого авангарда» (М.: ИД НИУ ВШЭ , 2014).

·· Каким было начало 1990‑х в профессиональном и интеллекту‑ альном плане лично для вас? Какое место в вашей жизни занимал «Логос» в то время? 1990‑е годы стали переломными для философского факультета, на котором я учился. Преподаватели пытались приспособиться к реалиям новой жизни, нас же, студентов, интересовала исклю‑ чительно философия, освобожденная из научкомовских казема‑ тов. Интерес к ней развивался по двум направлениям: с одной стороны, русская философия Серебряного века, запретная и при‑ тягательная, с другой — современная западная философия, скуд‑ но представленная на факультете в первые годы нашего обуче‑ ния. Естественно, эти два направления и заложили основу про‑ фессиональных интересов большинства будущих сотрудников «Логоса». Позднее наши интересы распространились и на смежные об‑ ласти гуманитарного знания. Во многом это происходило благо‑ даря Валере Анашвили, который, будучи москвичом, был более культурно ангажирован и располагал широкими знакомствами среди не  только философов, но  и  целого круга деятелей бур‑ ной культуры тех лет. Он хотел напечатать даже скандальные для того времени порнографические рассказы Виктора Ерофее‑ ва. В свою очередь, открытие Дмитрия Галковского я могу с гор‑ достью приписать себе. Как яркий писатель, выпускник фило‑ софского факультета Галковский сыграл для нас важную роль, 2  

Логос

№4

[100] 2014

выступив автором первого номера «Логоса». Подобные фигуры наряду с переводами Гуссерля и Хайдеггера избавляли нас от не‑ моты и нерешительности. Пусть пока еще за счет чужого языка и  текстов они становились частью наших собственных биогра‑ фий, моделью их выстраивания и  видения самих себя. «Логос» был тем инструментом, который позволял публиковать и  эти, и первые, еще скромные собственные тексты: комментарии, пре‑ дисловия, переводы. В свою очередь, это давало возможность со‑ относить себя с тем, что делали в России старшие маститые кол‑ леги — филологи, историки, литературоведы и  даже философ‑ ские писатели. Конечно, ключевое место в нашей жизни занимала западная философия — не потому, что западная, а потому, что философия. Нас она интересовала и с профессиональной, и с экзистенциаль‑ ной точек зрения. Никакой сопоставимой альтернативы фено‑ менологии Гуссерля в то время не было. Нам хотелось воплотить идею школы, а  в  ее основе не  могла лежать сверхсовременная французская философия, но лишь немецкая. Одновременно это была некая мода на нечто неизведанное и недоступное, что выде‑ ляло бы нас по языку и способу думать от более консервативно мыслящих однокурсников и тем более преподавателей, принадле‑ жавших предыдущему поколению. Мы развивались параллельно с ними, но быстрее, обгоняя очень многих. В журнальном плане — такой сравнительно новой и неожидан‑ ной формы для постсоветского времени — «Логос» был безуслов‑ ным прорывом. Идея журнала витала в воздухе и не могла не быть подхвачена новым поколением. Перестройка закончилась, начал‑ ся развал СССР, что открывало для нас революционные возмож‑ ности. Многие их почувствовали, но далеко не все сумели реали‑ зовать. Мои интересы располагались в те годы в русле изучения русской теоретической философии, Валере Анашвили был бли‑ же Франц Брентано, феноменология и аналитическая традиция в лице Людвига Витгенштейна. Объединила нас идея философии политически и  религиозно неангажированной, философии как строгой науки или вообще теоретической философии — идеала, вполне доступного третьекурсникам философского. Начинался этап профессионализации, удачно совпавший с открытием упо‑ мянутых возможностей. Стали доступными книги, зарубежные поездки, стало возможным существование независимого фило‑ софского издания. В отличие от советской эпохи, когда вопросы публикации решались на уровне различных партийных и контро‑ лирующих органов, это была оглушительная свобода. Игорь Чубаров  

3

Если для нас «Логос» был первым шагом в профессии, то и для старших коллег, уже ставших к тому времени преподавателями, доцентами, профессорами, кандидатами и  докторами, он стал большим прорывом. Поэтому лучшие из тех, кто работал на фи‑ лософском факультете МГУ, в  РГГУ и еще нескольких философ‑ ских центрах Москвы, немедленно и живо откликнулись на пред‑ ложение сотрудничества. Возникновение нового журнала никого не оставило в стороне и было воспринято как знак нового, необы‑ чайного времени. Что касается политики, то  мы были, скорее, аполитичны. Ко‑ гда выступали старцы из ГКЧП, пытавшиеся сохранить советскую власть, нас волновало лишь то, что «Логос», вероятно, придется перерегистрировать или вообще создавать заново. Журнал был еще совсем юным, и  такая перспектива нас ужасно бесила: нам было все равно, что станет с СССР, нам было важно продолжать свой проект. А  когда происходили события вокруг Белого дома, когда его пытались захватить и отстоять, мы негодовали из-за от‑ мены ретроспективы фильмов Пьера Паоло Пазолини в располо‑ женном неподалеку Музее кино. Сегодня смысл этих анекдотов становится понятнее — это была защитная реакция по отношению к внешним для философии событиям, которые сейчас уже можно осмыслять. Траектория нашего становления как профессиональ‑ ных философов, как издателей журналов и  книг соответствова‑ ла изменениям в социально-политической сфере тех лет и имела с ними структурные и даже содержательные соответствия, на ко‑ торых я сейчас не  буду останавливаться: все, кто этим занимал‑ ся, понимают, о чем речь. ·· Как складывалась редакция «Логоса»? Каким был ее состав в самом начале? Случайных людей среди нас не было. Кто занимался философией тогда, остался в этом поле и сегодня. Кто поступил на философ‑ ский в конце 1980‑х и к 1991 году учился на 3–4‑м курсе, именно благодаря воодушевлению и широким возможностям того ярко‑ го времени остался в современной философии. Круг создателей и авторов «Логоса» особенно выделяется на этом фоне, все они продолжают реализовывать свои таланты в  разных областях — в политической публицистике, литературной критике, искусстве. Не скажу, что они всем обязаны «Логосу», скорее, журнал созда‑ вал ситуацию продуктивного диалога между потенциально инте‑ ресными философами, писателями и т. д. 4  

Логос

№4

[100] 2014

·· На какого читателя «Логос» был ориентирован? И менялся ли образ целевой аудитории со временем? Об абстрактном читателе мы не  думали. Нам были интересны собственные тексты и тексты ближайших коллег, служившие под‑ спорьем для нашей работы. Изначально «Логос» ориентировал‑ ся на некую заинтересованную аудиторию, которая могла бы нас обсуждать, спорить с нами, поддерживать или подсказывать но‑ вые направления. Это были и наши собственные авторы, и про‑ сто симпатизирующие нам, интересующиеся философией люди. Не скрою, мне было приятно получить положительный отклик на  свою первую публикацию от  человека из  «толстого» журна‑ ла — Александра Чудакова — и других старших коллег. Одобрил нашу затею Мераб Мамардашвили. Я  успел встретиться с  ним буквально за месяц до его смерти, и он очень живо откликнулся на предложение опубликоваться в «Логосе». Интересной была ре‑ акция Владимира Бибихина: «Зачем я вам вообще нужен? Вы сей‑ час сами уверенно набираете ход, и ничто не способно повредить этой масштабной затее. Даже если вы споткнетесь о какой-то ка‑ мешек, подниметесь без посторонней помощи и пойдете дальше». Кстати, мы записали с Бибихиным беседу о Хайдеггере, опубли‑ кованную в одном из первых номеров журнала. То есть ориентировались мы не на безличные массы, но на тех всегда немногочисленных читателей, которые способны освоить, к примеру, довольно сложный феноменологический текст, на тех, кому такие тексты были нужны и кто был способен оценить наши усилия по их продвижению. ··Чем объяснить высокую востребованность «Логоса»? Журнал ведь начинал с тиража 5 тысяч экземпляров. Востребованным журнал делало время. На рубеже 1990‑х все мы работали в издательстве «Гнозис». Там мы печатали Хайдеггера тиражом 10 тысяч экземпляров, который лет 10 потом продавал‑ ся. О коммерческой стороне можно было не думать — важно, что‑ бы у тех немногих, кто хотел читать эти книги и тексты, был шанс их прочесть и понять. К счастью, сумевших воспользоваться этим шансом на интеллектуальное, профессиональное и просто чело‑ веческое развитие было немало. Все помнили советский инфор‑ мационный голод и ценили возможности новой эпохи. Читателя еще можно было удивить новыми именами. Этим и был предопре‑ делен первоначальный успех журнала, но не только этим. Игорь Чубаров  

5

Мы ориентировались не на абы какую философию, но на наи‑ более востребованные и  «модные» ее течения, на  авторов, спо‑ собных писать ярко, талантливо, компетентно. Эта профессио‑ нализация, разумеется, сыграла свою роль. Редакция оттачива‑ ла вкус, выбирая, с кем и о чем говорить, что предпочитать, кого печатать. Сегодня этот вкус усложнился и расширился, но в ка‑ кой-то мере сохранился. Мы продолжаем интересоваться и фено‑ менологией, и тем этапом развития аналитической традиции, ко‑ торый связан с кругом Витгенштейна. Эта первая любовь со вре‑ менем лишь окрепла. Важно и то, что журнал не был ангажированным, кружковым. У нас была своя орбита, но мы в ней не замыкались, оставаясь от‑ крытыми для людей, которые могли привнести в издание что-то новое. На протяжении 1990‑х журнал менялся несколько раз. По‑ являлись новые лица, имена, но интерес со стороны разных людей, в том числе близких к власти, к финансовым возможностям и их поддержка были обусловлены неизменно высоким уровнем жур‑ нала. Я и сегодня нахожу, что прочесть в старых номерах «Логоса», к чему вернуться в профессиональном плане или из чистого лю‑ бопытства. Множество разнообразных тем — не только узко про‑ фессиональных, но и связанных с освоением, осмыслением нефи‑ лософских зон. Множество авторов, ставших известными спустя какое-то время в смежных областях. Это вызывало самый живой интерес к проекту. ·· Как менялся «Логос» в течение 1990‑х годов? Довольно долго редакция была едина в  определении политики, направления развития журнала. В  основном мы ориентирова‑ лись на феноменологию и лишь изредка обращались к сюжетам, связанным с общекультурной или литературной проблематикой. Я имею в виду, например, интерес к Хармсу, к  обэриутам, кото‑ рым мы посвятили целый номер. Были различные философские сюжеты более, как нам казалось, прикладного и легкомысленно‑ го плана. Где-то к концу 1990‑х определенный ригоризм редакционной политики привел к  тому, что сотрудники журнала разошлись во взглядах, и мы с Олегом Никифоровым попытались создать параллельный «Логос». Наши разногласия с Валерой Анашвили носили в том числе теоретический характер, что особенно важ‑ но. Олег и я хотели сохранить направление строго философского журнала, без обращения к массовой культуре, литературе и т. д., 6  

Логос

№4

[100] 2014

которые казались нам профанацией. Сейчас я понимаю, что это было ошибкой. Мы просто недостаточно хорошо понимали, что идеи вызревают в  самой социальной действительности, в  куль‑ туре, в повседневном общении людей, то есть в более широком контексте, чем закрытые академические сообщества, порождаю‑ щие в отрыве от политических сюжетов или современных худо‑ жественных опытов порой интенсивную, но довольно безжизнен‑ ную рефлексию. Журнал не может не реагировать на то, что про‑ исходит вокруг, и Анашвили выбрал в этом смысле единственно правильную тактику. Его способность пробуждать в людях инте‑ рес ко всему новому, сохраняя при этом верность общефилософ‑ ской стратегии, позволила журналу выжить в сложные времена. Нам с Никифоровым удалось выпустить, кажется, лишь пять номеров, но зато лично для меня это был интересный и важный опыт самостоятельной подготовки журнала. По  возвращении в «большой» «Логос» этот опыт позволил мне привнести что-то новое в формат журнала, который продолжает постоянно менять‑ ся. Сегодня меня больше занимают сюжеты, связанные с совре‑ менной постструктуралистской философией, прежде всего фран‑ цузской, но также и немецкая критическая мысль, Франкфуртская школа, такие имена, как Беньямин, Адорно и т. д. Они подпиты‑ вают мой интерес к философии и к публикации собственных тек‑ стов в русле этой мысли. «Логос» с самого начала привлекал амбициозных, желавших пе‑ чататься молодых авторов, наиболее чувствительных к современ‑ ности. Мы всегда исходили из идеи, что философия, литература и искусство не умирают, переживая процесс постоянного пере‑ рождения или переопределения, но иногда остаются неузнанны‑ ми массами, коллективным сознанием. Узкие специалисты не ре‑ гистрируют новые явления культуры, для этого им требуется вре‑ мя. «Логос» сохраняет интерес и чувствительность к новому как раз благодаря своим противоречиям, разрывам и  пересборкам, за  счет постоянного обновления и  привлечения новых неожи‑ данных авторов. В конце 1990‑х интерес к современной западной философии перестал восприниматься как случайный — сначала на  острие внимания находилась французская философия, сей‑ час — итальянская. Для «Логоса» это всегда был принципиаль‑ ный момент — сохранять чуткость к новому, издавать оригиналь‑ ные, визионерские тексты и постепенно создавать свои, привле‑ кать как можно больше авторов, способных сопрягать развитие отечественной философии со странами более-менее непрерывной культурной традиции. Игорь Чубаров  

7

·· Как вы относитесь к монотематическим номерам? Актуален ли по-прежнему этот принцип комплектования журнала? Я считаю, что тематические номера выполнили свою роль. Та‑ кой подход был оправдан и жизнеспособен, когда было еще мно‑ го неосвоенных, почти неотрефлексированных философских тем, а их поле было обозримым. Сейчас многообразие тем достигло того уровня, когда возможность их философского осмысления не  может быть присвоена одним журналом или вообще специ‑ альными философскими журналами. Даже в глянце сегодня пуб‑ ликуются неплохие статьи. «Логос» реагирует на это переходом от  моно- к  политематичности, когда номер формируется из  не‑ скольких блоков с четырьмя-пятью объединенными общим пред‑ метом статьями и отдельно вынесенными оригинальными текста‑ ми философских «звезд». Дополнением им служат актуальные ис‑ следования наших и зарубежных авторов в области философии и гуманитаристики: архивные, неизвестные материалы, перево‑ ды классики, не дошедшие еще до широкого российского читате‑ ля, до студентов и т. д. Четвертый раздел — критический и рецен‑ зионный. Так что тематическое членение сохраняется, но в пре‑ образованном виде. ·· Какие интеллектуальные журналы вы могли бы сравнить с «Логосом»? Пожалуй, я выделил бы «Новое литературное обозрение», состояв‑ шееся не только благодаря возможностям его главного редактора, но и как результат усилий целого сообщества филологов и гумани‑ тариев. 1990‑е годы показали, что журнал не рождается из одних только денег. Тогда ими располагали многие. Это были огромные бюджеты непонятного происхождения: ворованные, партийные и т. д. Но тех, кто действительно способен вложить их в абстрактную культуру, всегда было мало. Пригласить в Москву Лучано Паваротти или организовать выставку Сальвадора Дали много ума не надо. А вот создать действующий интеллектуальный орган, но‑ вый независимый институт — на это никогда никаких денег не хватает. Инвестиции в культуру и образование могут быть небольши‑ ми, но очень адресными и постоянными. Это залог успеха. Кро‑ ме того, идею проекта нужно воспроизводить и укреплять, чтобы она всякий раз доказывала свою действенность в новых исторических условиях. Ирине Прохоровой с «НЛО» это удалось, равно как и «Логосу». 8  

Логос

№4

[100] 2014

Я сознательно не выделяю журналы, которые издаются акаде‑ мией, но лишь те, что существуют независимо. И считаю главным достижением Валеры Анашвили, что, несмотря на изменяющую‑ ся политическую и бизнес-конъюнктуру, он сохранил веру и вер‑ ность идее философского журнала, пусть до конца не эксплици‑ рованную, и поддерживал его марку. В чем состоит эта идея, мож‑ но фантазировать. Как один из родоначальников проекта, замечу, что его идея не сводится к какому-то единственному слову или за‑ мыслу, но всегда была сложной, гетерогенной, открытой структу‑ рой, задававшей условия для порождения новых научных интере‑ сов и направлений исследований. Благодаря этому журнал и вы‑ жил из множества других, рожденных в 1990‑е годы. Следует также упомянуть минский проект «Топос», близкий к  нашему по  исходному замыслу, вектору развития, по  кругу участников и читателей. Даже название созвучно с нашим. Ребят, кто там печатается, мы прекрасно знаем — это все наши колле‑ ги. Редакция этого журнала вполне самодостаточна, что вызыва‑ ет у нас симпатию, и, кстати, взаимную. ·· Кстати, почему журнал назвали «Логосом»? Отсылка к дореволюционному «Логосу» была сознательной? Для нас это слово выражало как раз ту гетерогенность, о которой я уже говорил: совмещение разных стихий, направлений, людей. Связь с  дореволюционным «Логосом» была для нас очень важ‑ ной, потому что тот «Логос» создавали молодые феноменологи, неокантианцы, поучившиеся в Германии, интересовавшиеся всем новым и  искавшие какие-то зоны личной автономии в  «лапот‑ ной» царской России. Мы чувствовали сродство с ними не толь‑ ко на уровне текстов. Нам импонировала их ориентация на Запад, их переводческие проекты, их связь с современными западными философами. Параллели напрашивались, поэтому уже во втором номере мы опубликовали полную библиографию того «Логоса», изучали его и в целом старались соответствовать взятой нашими предшественниками планке. Мы остаемся в России, и с русскими философами начала про‑ шлого века нас связывает единство как судьбы и  надежд, так и  ограничений, налагаемых нашей культурой, конфигурацией власти и господствующего знания. Нас объединяет желание дви‑ гаться к тому, чего у нас нет. Такая преемственность мотивирует независимо от возраста, позволяет не закоснеть в рамках одной избранной линии, но всегда искать новое: языки, возможности, Игорь Чубаров  

9

имена, людей. Мне кажется, именно эта идея заложена в нашем на‑ звании — идея поиска нового голоса, нового языка, нового слова. ·· Можно ли сегодня создать успешный и долгоиграющий студенческий проект в области философии, подобный «Логосу»? Мы с Валерой Анашвили пытались поддерживать молодых людей, студентов четвертого и пятого курсов разных выпусков, создавав‑ ших собственные проекты. Был журнал «Культиватор». На фило‑ софском факультете МГУ выходил «Филин». У ребят действитель‑ но есть потребность делать что-то самим, а не просто публиковать свои тексты в «Логосе». Может, потому, что они сомневаются в сво‑ их силах или, наоборот, верят, что сделают что-то вместе и увидят результат, тогда как в другом, уже состоявшемся проекте их голос может утонуть или попасть в невыгодный контекст. Я считаю эту потребность очень правильной и достойной поддержки. Модель такого журнала, как «Логос», может быть использована на уров‑ не описанных мною аналогичных стратегий. Но  можно приду‑ мать и что-то совершенно новое и неожиданное. Я уже говорил про множественность возможностей, порождаемых каждой эпо‑ хой, каждым мгновением. Те, кто понимают это, чего-то достигают. Вместе с тем могу сказать, что не собираюсь всю жизнь рабо‑ тать в «Логосе», становиться мудрым старичком, задающим ка‑ кие-то тенденции, направления, школы и т. п. Люди постепенно партикуляризуются, уходят в область личных проектов, ограни‑ чиваются небольшим кругом тех, кому доверяют. Я думаю, что-то подобное ждет многих наших коллег. Из этого следует одно про‑ стое следствие: «Логос» как модель, как журнал и как возможность заниматься философией в нашей не очень благоприятной для это‑ го ситуации может и должен быть кем-то унаследован. Поэтому мы рассчитываем на появление новых лиц, которые позволят «Ло‑ госу» существовать и через 20–30 лет. Необязательно в нынешнем виде, но как имени и модели. Мы будем оказывать поддержку лю‑ дям, способным к такой работе: коллективной, живой, требующей отчуждения своего личного времени. Сами же лет через тридцать будем писать, вероятно, мудрые напутственные статьи и мемуары. ·· Повлиял ли, на ваш взгляд, «Логос» на развитие философии в России? Я думаю, повлиял в той мере, в какой представлял собой способ выживания для небесталанных людей своего времени: авторов, ре10  

Логос

№4

[100] 2014

дакторов этого журнала, того круга лиц, которые продолжают и сегодня заниматься профессиональной философией в нашей стране. Он, безусловно, повлиял на их личные судьбы, биографии, дав воз‑ можность публиковаться и получать отклик от коллег и читателей. Ведь важно иметь возможность не просто печататься — этим заня‑ ты тысячи дилетантов в тысячах дилетантских изданий, — но делать это в журнале для тех людей, чье признание тебя интересует и где оно может состояться в какой-то приемлемой форме. Признание — это все. Оно придает языку, письму осмысленность, а это непременное требование к философским текстам. «Логос» в этом плане стал одним из первых удачных опытов восстановления разрушен‑ ного после падения СССР института признания в отечественной философии. В этом влияние журнала на нашу дисциплину труд‑ но переоценить. Еще один аспект: лишь немногие имеют доступ к подшивкам старых номеров журнала. Благодаря новым медиа, сайту журнала прошлые выпуски «Логоса» приобретают не только мемуарно-ар‑ хивную, но и актуальную научную ценность. Многие из этих тек‑ стов еще не  прочитаны, многие еще будут открыты и  обсужде‑ ны. Студенты могут использовать их в  учебе и  научной подго‑ товке. Неслучайно философский факультет МГУ рассматривает «Логос» как свою виртуальную кафедру, о чем на 15-летии журна‑ ла говорил декан факультета Владимир Миронов. Но «Логос» — больше, чем просто источник импульсов для нашей дисциплины. Это еще и проект времени. Экзистенциальный проект, очень важ‑ ный в жизненном плане для его авторов и редакторов разных лет.

Игорь Чубаров  

11

«Никто « не мог подумать, что журнал делают совсем молодые ребята, — так много наглости, уверенности в них было» М о д е с т К о л е р о в . Кандидат исторических наук, издатель, политический и общественный деятель. Главный редактор информационного агентства REX . Автор многочисленных публикаций на общественно-политические и историко-философские темы. Публиковался в журналах «Новый мир», «Неприкосновенный запас», «Знамя», «Отечественные записки». С 1999 по 2002 г. — издатель журнала «Логос».

··Опишите, пожалуйста, каким было начало 90‑х лично для вас в профессиональном, интеллектуальном плане? Слишком общий вопрос. Во-первых, 90-е начались, так сказать, в 92‑м году. Потому что 91‑й год был частью перестроечного кон‑ тинуума, сохраняющегося, пока все не  рухнуло, а  рубеж — это 92‑й  год. Причем 92‑й  год по  объему свободы резко отличался от 91‑го, несмотря на то, что послабления были явные и поэтап‑ ные. И в издательском смысле 91‑й, 92‑й год отличались расшире‑ нием свободы высказывания, практически бесцензурного, и од‑ новременно полной гибелью полиграфической отрасли, когда чуть  ли не  на туалетной бумаге издавали какие-то важные тек‑ сты, исследования. Полная издательская нищета — это был один из признаков того времени. Второй признак — нарастающее не‑ доумение гуманитариев относительно того, что может дать науке старшее поколение исследователей. Общим местом жалоб дис‑ сидентов, всех, кого не допускали к публикации, жертв цензуры, всех полудиссидентствующих писателей были разговоры о том, Модест Алексеевич Колеров много лет, в самые трудные времена, помогал «Логосу» выживать и, в конце концов, выжить, выжить физически. Даже более: без его советов, одобрения или яростной критики невозможно представить существование журнала с самого основания. К сожалению, в последние годы связь между нами прервалась, пропасть идеологических разногласий стала почти непреодолимой, но для меня и моих коллег его интеллектуальный драйв и его дружеская поддержка останутся в истории журнала, а моя благодарность Модесту никогда не иссякнет. — В ­ алерий Анашвили, главный редактор журнала «Логос».

12  

Логос

№4

[100] 2014

что им не  дают печататься, и  мы искренне в  это верили. И  ко‑ гда появилась возможность, когда наступило полное отсутствие цензуры, все мы, и я в частности, думали что сейчас-то они вы‑ нут ящики из стола и посыплется интеллектуальный продукт. Го‑ ворили даже, что у многих в этих ящиках хранится сокровенное знание. И я помню, что сознательно не касался целого ряда сквоз‑ ных, ярких, профильных тем истории русской мысли, посколь‑ ку был абсолютно убежден, что эти самые хрестоматийные, са‑ мые классические имена — Бердяев и все остальные — уж они-то, наверное, вылизаны до предела, так что молодому человеку ска‑ зать о них новое слово будет очень трудно. И вот начали выходить бесцензурные журналы, а запасы из ящиков все не появляются. Оказалось, в ящиках ничего и нет, это были просто слова, будто там что-то такое принципиально новое или свежее и запрещен‑ ное. Выяснилось, что абсолютное большинство диссидентствую‑ щих писателей не проводили дни и ночи в библиотеках, в архи‑ вах, изучая подшерсток культуры. Хотя газеты не были запреще‑ ны, к журналам соответствующего периода никогда не закрывали доступ, спецхран всегда был открыт для тех, кто хотел в нем за‑ ниматься. То есть эмигрантская литература или литература, за‑ прещенная в  СССР, — все это в советское время было доступно. Но оказалось, что этого никто не делает. И вот начавшие выхо‑ дить тогда журналы столкнулись с двумя основными вызовами: первый — легко заполнить свои площади перепечатками каких-то малодоступных текстов, которые и так уже все знают на Западе, а здесь еще не очень знали, второй — обратиться к этим гениям диссидентства, сказать: «Ну, поделитесь сокровенным знанием, дайте страничку из ящика стола!» Когда оказалось, что эти ящи‑ ки письменных столов лежат на помойках пустые, гремя на ветру, к ним, этим диссидентам, ходить перестали. И оказалось, что сме‑ на поколений произошла естественным образом. Новые знания могли давать только новые люди. Всё, и никакой борьбы. ·· Вы помните первые номера «Логоса»? Как бы вы их охарактеризовали? Помню первый и второй. Что в них было интересного? Более всего мне запомнилась из первых номеров «Логоса» пионерская вставка в философский контекст фрагмента текста Галковского. Второе — решительная экспансия в библиографическую отрасль с роспи‑ сью содержания дореволюционного «Логоса». И очень стилисти‑ чески фривольное, на первый взгляд, обращение Игоря Чубаро‑ Модест Колеров  

13

ва с бердяевскими архивными документами. Помимо того что все это тесно перемешивалось с исследованием русского гусерлиан‑ ства и прочим, меня это очень сильно привлекало и производи‑ ло впечатление жуткой гремучей смеси. И потом, никто не мог подумать, что журнал делают совсем молодые ребята, — так мно‑ го наглости, уверенности в них было. И это хорошо, потому что это была уверенность не граффитчиков, которые сейчас рисуют на стенах, а людей, которые уже считают себя частью академиче‑ ского исследовательского сообщества, принимая все необходимые обязательства. Это было хорошо. ·· Какое место было у «Логоса» в той системе, которую вы описали? «Логос» был одним из  многих десятков журналов, которые то‑ гда начинали свою издательскую судьбу и в Москве, и в Питере, и в Киеве, но которые в большинстве своем не перешли рубеж первого-второго номера. Никто тогда на  первых двух номерах не мог представить себе, что «Логос» продолжится. В 92‑м году появился и просуществовал около двух лет историко-литератур‑ ный филологический публикаторский журнал De Visu высокого полиграфического качества, демонстративно без картинок — там, может быть, они и были, но верстка была ригористическая, «науч‑ ная». Тогда же, в 92‑м году, появилось «Новое литературное обо‑ зрение», тоже историко-филологический журнал. А  вот в  обла‑ сти истории, истории мысли, философии таких вот сделанных, поставленных, ригористических журналов не было, все это был жуткий самопал, самодеятельность. На фоне очень высококаче‑ ственных филологических журналов «Логос» выглядел отчаян‑ ным экспериментом, и, повторяю, никто бы и рубля не поставил на то, что он выживет. ·· Почему же тогда он выжил? Журнал De Visu, говорят, почти два года существовал потому, что его издатели составили себе капитал на издании каких-то сказок, которые хорошо продались, а издатели «Логоса», как говорят, со‑ ставили себе стартовый капитал на издании тоже какой-то гума‑ нитарной попсы в духе Мейстера Экхарта или «Цветочков» Фран‑ циска Ассизского. То есть какой-то стартовый капитал у них был. Но тогда была гиперинфляция, и рассчитать экономическую сто‑ рону дела было практически невозможно. 14  

Логос

№4

[100] 2014

··А как было в 90‑х с меценатством, спонсорством? Нетрудно было найти благотворителя на  один-два номера. Но практически не было благотворителей на продолжение изда‑ ния. Это была главная проблема. ··С чем это было связано? С тем, что основные благотворители того времени сами были вче‑ рашними гуманитариями, которые просто сводили счеты со сво‑ ей молодостью или вытесняли свои комплексы через благотво‑ рительность, стремясь остаться тоже умными людьми. Но бизнес того времени был такой ненадежный, что сегодня у тебя мерсе‑ дес, а завтра вообще ничего. Я еще помню, что даже после дефолта 98‑го года, гораздо позже, «белые воротнички» шутили: «не имей мобильный, а имей домашний». Это была глубокая мысль, пото‑ му что очень многие, те, кто тогда делали деньги, жили буквально одним днем — с машиной, с мобильным, но без дома, без устроен‑ ного быта, соответственно, без каких-либо сбережений. Вот так от широты душевной можно было поддержать несколько номе‑ ров, но дальше — нет. ·· Именно с этим и связано то, что некоторые журналы переста‑ ли выходить после первого-второго номера? Совершенно верно. Именно с этим и связано то, что они не на‑ шли стабильных денег. ·· Как вам кажется, почему в таком случае «Логос» не постигла та же участь? Ему повезло — у Анашвили есть талант фандрайзера. Он смог пе‑ рескакивать со льдинки на льдинку, каждый раз находя новый поворот в «Логосе», в редакционной стилистике, чтобы отвечать различным спонсорским, меценатским эмоциям. Поэтому журнал вполне успешно существовал. И, на мой взгляд, пик обществен‑ ного звучания «Логос» достиг на рубеже 1990–2000‑х годов, когда из герметичного философского журнала медленно, но явно пре‑ вратился в журнал практической философии и философствова‑ ния о политике. Его номер 99‑го года, посвященный Косово, вой‑ не в Югославии был, наверное, первым, может быть, самым ярким образцом русской практической философии, которая берет эту Модест Колеров  

15

«прозу жизни» и из нее делает те выводы, которые, может быть, тогдашнему Жижеку и не снились. Вот это ахматовское «произ‑ водство стихов из мусора» в практической философии «Логосом» было явлено очень ярко, мощно. На мой взгляд, это был пик. ·· На какого читателя ориентировался «Логос» в начале 90‑х и как, соответственно, он трансформировался? На философскую молодежь в первую очередь и на широкую гу‑ манитарную междисциплинарную публику. Потому что, скажем, в исторической науке так и не появилось внятного стабильного издания, которое философствовало бы о методологии истории, об основаниях знания. Точно так же довольно поздно этим увлек‑ лось «НЛО». И «Логос» доступно и не очень доступно рассказы‑ вал широким гуманитариям о том, что происходит вообще в эпи‑ стемологической сфере. ··А как бы вы в целом охарактеризовали развитие «Логоса» с 90‑х годов до того самого пика, о котором говорили? Можно сказать, что это было развитие от любительского, кружко‑ вого продукта к значимой научной институции, которая в усло‑ виях быстрой смерти таких этаблированных журналов, как «Во‑ просы философии», стала на тот момент одним из немногих ка‑ чественных философских изданий. ··А сейчас вы читаете «Логос»? Нет. ·· Почему? Сейчас я не читаю потому, что «Логос» окончательно избрал стра‑ тегию тематических номеров, а я и как читатель, и как издатель терпеть не могу тематические номера. Потому что они резко со‑ кращают аудиторию. ·· Но ведь выходили же номера, например, по философии спорта. Это и есть тематический номер. ·· Да. А что было до этого? А до этого были номера широкого профиля. 16  

Логос

№4

[100] 2014

·· Были же феноменологические номера. Разве это не узость? Философия спорта и  феноменология — это все-таки несопоста‑ вимые пространства. Они бы еще занялись философией хоккея. В сравнении с феноменологией это разные тематические отрасли. ·· Каких ярких авторов «Логоса» 90‑х годов — пока вы его читали — вы могли бы назвать? Я думаю, что неправильно сводить все к центральным авторам. Вадим Руднев, безусловно, яркий автор и  классик в  своей сфе‑ ре, но он был значим в «Логосе» только потому, что действовал в каком-то хоре, ансамбле. И сводить все к авторам неправильно. Это был такой «бульон», флуктуация в руках Анашвили, а потому здесь была важна констелляция, сочетание, а не какой-то «звез‑ дизм». Это, наверное, правильно — отказ от звездизма, потому что звезды тогдашних 90‑х, пошедшие по пути Мамардашвили и По‑ дороги, — это как дым, из  которого трудно извлечь сухой оста‑ ток. А вот коллективное усилие, коллективное ratio философско‑ го сообщества в качественном смысле не было представлено ни‑ где, кроме «Логоса». Это был другой посыл. ··То есть вы имеете в виду, что там был какой-то определенный набор авторов или набор Анашвили? Дело в том, что Анашвили небрезгливо собирал все подряд, при этом как-то отбирая. Он первым, наверное, стал собирать рус‑ скую философскую молодежь по всем этим швейцариям и герма‑ ниям, которая тогда только-только уехала и думала, возвращать‑ ся ей или нет. Безусловно, она принесла на эту сцену совершенно революционную свежесть. И Хестанов, и Надточий, и Маяцкий, и Плотников. Это все замечательные, свежие ребята. Само это по‑ коление — уже явление. ··А можно ли говорить о том, что «Логос» повлиял в принципе на развитие философии в России? Безусловно. ·· И каким образом? Он сделал ее более культурной, он вернул ее в  актуальный фи‑ лософский западный контекст. Без «Логоса» Россия, русская Модест Колеров  

17

мысль еще очень долго искала бы способ взаимодействия с ним. Без него такой прямой, непосредственной интеграции не  было бы. При этом нельзя даже говорить о какой-то рецепции — это смешно. Рецепция — это когда сидит дядя-дворник и читает под‑ строчник. А когда приехали все эти вышеупомянутые мальчиш‑ ки и — даже не приехав — начали писать, они писали одновремен‑ но и на этом языке, и на другом, и на третьем, у себя на месте по-немецки, по-французски, здесь по-русски, где-то по-англий‑ ски, то есть для них некорректна сама постановка вопроса о ре‑ цепции, они были интегральной частью русской интернациональ‑ ной науки. И все их комплексы и дикости нынешние, если они есть, а они есть, связаны с этим непреодоленным комплексом рус‑ ского учительства, с желанием чего-то преподать. Он не только у русских есть, но и, например, у американцев развит. Это было интересное время. Обратите особое внимание на это канализиро‑ вание «Логосом» русской философской молодежи. Это была, без‑ условно, революция. ·· Как вы думаете, почему сегодня невозможна такая философская студенческая инициатива, которая могла бы вырасти? Она возможна. Потому что было второе поколение философской молодежи — Артемий Магун и другие, — которые уже работали и в  «НЛО», а  «НЛО», увидев, как хорошо это у «Логоса» получает‑ ся, тоже пошло в эту сферу, фактически перестало быть ЛО, «ли‑ тературным обозрением», и стало ГО, «гуманитарным обозрени‑ ем». То есть за этим идет, наверное, и третье поколение. Но этой взрывной силы почему-то не получается. Я не знаю, можно поду‑ мать и придумать, как это сделать. Потому что среди русских ин‑ теллигентов, которые работали там и возвращались оттуда, есть прекрасный историк идей Ярослав Шимов, Кирилл Шевченко и многие другие, которые ретранслировали центральноевропей‑ ский опыт, причем тоже весьма критично. Если Ярослав Шимов скорее космополит, то Кирилл Шевченко крайне разочарован За‑ падом. Это живые люди, это очень интересно. Если устроить та‑ кой постоянно действующий насос, помпу отправляющихся туда молодых людей, гарантировать трибуны здесь, если их обеспечить этим насосом и трибуной одновременно, то они многое смогут по‑ родить здесь, сами для себя. В конце концов, именно «Логос» стал стартовой площадкой для научной и писательской карьеры очень и очень многих.

18  

Логос

№4

[100] 2014

·· Вы могли бы назвать пару имен? Все эти вышеупомянутые мальчишки стали здесь знамениты в том числе с помощью «Логоса». Я не думаю, что все они в этом признаются, но это правда. ··А как вам кажется, «Логос» продолжает канализировать этих молодых людей? Сейчас — нет. Но  наверняка я не  могу судить, не  знаю, не  чи‑ таю. Все-таки это направление очень сильно перехватило «НЛО», но  и  у  него не  получается, у  него все это носит, при всем ува‑ жении, очень миметический характер, вроде: «А  дай-ка я тоже что-нибудь отчебучу!» Не потому, что тебя это реально волнует, а потому, что нужно встроиться в какую-то гендерную, бисексу‑ альную схему, как какой-нибудь маргинал из западного универ‑ ситета, чтобы быть тоже одетым по моде. Один пример. Яркая, серьезная, достойная девушка-исследовательница, занимающая‑ ся военным пленом времен Первой мировой войны, главу сво‑ ей замечательной, в конце концов вышедшей монографии опуб‑ ликовала в  «НЛО». Полноценное историческое, очень толковое исследование. Так она, чтобы «придуриваться» под тренд это‑ го журнала, вынуждена была изнасиловать собственный текст и пустить через заголовок «красную нить», именно в самом ду‑ бовом смысле этого слова, будто военный плен — это тоже опыт педагогики или опыт обучения. Чушь собачья. Так ведь и обще‑ ние раба с  палкой тоже можно назвать обучением. А  почему? А  потому что в  «НЛО» был тематический номер. Эта тематиче‑ ская мода, этот тематический мимезис — чудовищное явление, оно заставляет тебя прыгать по  палочке: «Ну-ка подпрыгивай! Ну-ка подпрыгивай!» Да  не хочу я подпрыгивать. И  эта клано‑ вая цензура губит эти издания. ··А сейчас есть какой-нибудь журнал, который занимает нишу этих нетематических журналов? Нет. ··Она пустует? Да.

Модест Колеров  

19

·· Есть ли вообще какая-то потребность в таком журнале? Конечно. Таких нетематических журналов должно быть пять. Раз‑ ных, зубастых, ведущих жесточайшую войну друг с другом. Наше‑ му с Анашвили поколению еще лет 20–30 серьезно компостиро‑ вать друг другу мозги. Вы за это время тоже состаритесь. Но у вас еще будет какая-то линия преемственности. Неужели мы будем удовлетворяться этой ерундой, что нам предложена? Конечно, мы породим много интересного. ··Спасибо большое. Пожалуйста.

20  

Логос

№4

[100] 2014

«Философов « здесь никогда не было, Россия — это не страна философии» В а д им Р у д н е в . Доктор филологических наук, семиотик, лингвист, филолог, культуролог и философ, ученик Юрия Лотмана. Автор 150 статей и более 20 монографий. Ответственный секретарь журнала «Логос» в 1997–2002 годах.

·· Начнем с момента появления «Логоса» в начале 1990‑х. Как бы вы оценили общую ситуацию с философией в России в тот период? Видите ли, по профессии я не философ, я филолог, поэтому ком‑ петентно судить о состоянии дисциплины мне не по чину. И все же отмечу, что 1991, 1992, 1993‑й — это, во‑первых, годы превращения Валерия Подороги в очень заметную фигуру. Во-вторых, это время, когда стали переводить очень много текстов, в частности, француз‑ ских философов. Дело в том, что я в целом оцениваю российскую философию очень низко. Философов здесь никогда не было, это не страна философии. В России была экзистенциальная, художе‑ ственная философия с Достоевским и Толстым как главными дей‑ ствующими лицами. Хорошим философом в молодости был Алек‑ сей Федорович Лосев, написавший прекрасную книгу «Философия имени», но его быстро сломали и запретили заниматься филосо‑ фией. Трудно представить, как это возможно, как можно запретить человеку думать, но Лосев был так напуган, что, к большому сожалению, бросил философию, то есть стал писать то, что положено. Самым сильным впечатлением в первом номере «Логоса» для меня стала работа философа и замечательного литератора Дми‑ трия Галковского. Он написал огромную книгу «Бесконечный ту‑ пик», фактически философский роман с героем. Но роман пост‑ модернистский, где все запутано-перепутано и  основано на  си‑ стеме цитат. Галковский — типичный русский философ, и заслуга Валеры и  его друзей была в  том, что они впервые опубликова‑ ли выдержки из этого огромного, величиной примерно с «Анну Каренину», труда. Сама публикация была небезупречной, хоть и учитывала мнение автора, но тем не менее произвела на меня очень большое впечатление. За  рассуждениями о  некоем фило‑ софе в «Бесконечном тупике» следуют воспоминания из детства, В а д им Р у д н е в  

21

затем автор вдруг начинает комментировать свой комментарий, потом еще чей-то — такая запутанная постмодернистская штука. Редакция собрала все встречающиеся в романе упоминания Вла‑ димира Соловьева — очень злобные, остроумные, — а поскольку я не люблю русскую религиозную философию, мне это страшно по‑ нравилось. После этого мне дали весь тогда еще не опубликован‑ ный роман, и я с ­огромным удовольствием его прочитал и напи‑ сал для «Логоса» большую рецензию, фактически статью — «Фи‑ лософия „русского литературного языка“ в „Бесконечном тупике“ Д. Галковского». Она вышла в четвертом номере «Логоса», и с тех пор мы стали дружить с редакцией. Что касается других российских философов, то я вспоминаю слова директора замечательного издательства Ad Marginem Алек‑ сандра Иванова из интервью, которое он давал мне для «Логоса». Он сказал, что философия в современной России концентрирует‑ ся не вокруг кафедр, но вокруг институций: журналов, маленьких сообществ и т. д. «Логос» как раз и был таким сообществом, пуб‑ ликовавшим если не мыслителей в высоком смысле слова, то ин‑ теллектуалов первого ряда, таких как Игорь Молчанов или заме‑ чательный феноменолог Владимир Калиниченко. Это высочай‑ шего уровня тексты, пусть сам я не феноменолог, а специалист по Витгенштейну и аналитической философии. ·· Расскажите о своих профессиональных интересах в начале 1990‑х. В Москву я приехал в 1990‑м. Я непосредственный ученик Лотма‑ на, то есть по образованию и профессиональной принадлежности я семиотик, хотя сейчас считаю это слово неадекватным и уста‑ ревшим. Занимался такими, в частности, вещами, как теория сю‑ жета и т. п. После знакомства с Валерой и его друзьями я напи‑ сал статью «Феноменология события» — возможно, слово «фено‑ менология» возникло уже под влиянием знакомства с ними. Суть этой работы сводилась к тому, что хронологии в принципе не су‑ ществует, а есть лишь один из множества способов представле‑ ния события, причем периферийный. Например, человек не знает своей жизни от начала до конца: момента рождения он не помнит, а смерти никогда не узнает. Жизнь между этими точками — лишь набор фрагментов, лоскутов. Это я и называю феноменологией события. Наша же привычка считать хронологию, последователь‑ ное выстраивание эпизодов от начала до конца привилегирован‑ ной формой представления событий — это христианская иллюзия, восходящая к традиции изложения жития святых: вот он родился, 22  

Логос

№4

[100] 2014

семья пережила некий переворот, он пошел, он умер. А на самом деле (если в философии допустима эта формула) все не так. Я про‑ должал заниматься этой темой какое-то время, из чего постепенно сложилась книжка «Морфология реальности», изданная Валерой. ·· Какие журналы начала — середины 1990‑х вы читали и считали для себя важными? У меня нет ответа, потому что старые журналы после того, что называется перестройкой, мы читать перестали. Во время пере‑ стройки все так называемые литературные журналы стали пуб‑ ликовать различные материалы, связанные с осмыслением совет‑ ской эпохи: «Котлован» Платонова, литература по  сталинизму, «Архипелаг ГУЛАГ» частями в разных изданиях. Страна с жадно‑ стью бросились их читать, но в 1990‑е годы эта эпопея постепенно угасла, что совпало с глубоким экономическим кризисом и зада‑ чей выживания после гайдаровских реформ января 1992 года. Вме‑ сте с тем мы тогда смотрели телевизор, во время путча 1991 года следили за новостями просто с утра до вечера. Возможно, поэто‑ му интерес к журналам на какое-то время сошел на нет. И тем поразительнее феномен «Логоса». Я помню, как Валера Анашвили, Игорь Чубаров и Олег Никифоров начинали, будучи еще студентами. Мы подружились в какой-то очень важный для всех нас период жизни. Для них — связанный с возникновением журнала. Сначала никто не отнесся к ним всерьез, а сегодня про‑ екту уже более 20 лет, что для постперестроечной эпохи неверо‑ ятно много. Среди массы возникавших и закрывавшихся журна‑ лов возвышались, конечно, «Вопросы философии», в которых я опубликовался лишь раз, и то в силу разнарядки участника кон‑ ференции по Витгенштейну. По-моему, «Логосу» как независимо‑ му философскому журналу до сих пор нет альтернативы. Да, есть «Метафизические исследования» в Петербурге, но это очень про‑ винциальное явление. Есть неплохой журнал «Комментарии», но он публикует все подряд. И это, в общем, все. ··Что из опубликованного в первых номерах «Логоса» оказалось для вас неожиданным? Таким для меня стал второй номер, в основном посвященный фе‑ номенологии, — в то время плохо известному мне направлению. До 1990 года я жил в Риге, работал журналистом в местном жур‑ нальчике «Даугава», который во время перестройки стал очень В а д им Р у д н е в  

23

популярным за  пределами Латвии (тираж достигал 100 тысяч экземпляров — по тогдашним меркам цифра не очень большая, но  заметная). В  «Даугаве» я заведовал отделом культурологии, мною же и созданным. Собственно, по публикациям в нем редак‑ ция «Логоса» обо мне и узнала. Я публиковал собственные пере‑ воды небольших текстов с комментариями: лекции Витгенштей‑ на впервые на русском языке, что-то из Куайна, работу Мура «Яв‑ ляется ли существование предикатом?». Так что мне всегда была ближе другая традиция — аналитической и  постаналитической философии. Поэтому первые номера «Логоса» были для меня свя‑ заны с некоторой ситуацией удивления. Не помню, чтобы я с кем-либо их обсуждал, разве что с про‑ фессором Александром Грязновым из МГУ, которого считаю очень достойным человеком. Он написал две весьма приличные книж‑ ки по Витгенштейну — с поправкой на советскую эпоху, в кото‑ рую они создавались. Он не был мыслителем, но был, во‑первых, очень порядочным человеком, а  во‑вторых, настоящим специа‑ листом, состоял в личной переписке со многими из философов. Мы с Валерой как-то приходили к нему на факультет с идеей ве‑ сти в журнале совместную рубрику или что-то подобное. Потом Грязнов издал очень хорошую и важную антологию по аналити‑ ческой философии. ·· Вы упомянули первые переводы на русский язык. Каких авто‑ ров вы для себя открыли с их помощью и в каких журналах они публиковались? Основной формой публикации переводов в то время оставались книги — например, вошедших тогда в моду французских филосо‑ фов, к которым я относился очень плохо. Я просто не понимал их целей, их языка, не понимал интенций Деррида или Бодрийя‑ ра, остававшихся мне совершенно чуждыми. Я ведь лишь наполо‑ вину философ, а на другую — психолог. Свою область я называю психосемиотикой, или — для большей доступности — философией психиатрии. Она отчасти смыкается с подходом Серла, использо‑ ванным им, скажем, в книге «Открывая сознание заново» — с аб‑ солютно других, разумеется, позиций, сама книга мне не нравит‑ ся. Поэтому меня сильно раздражала общая одержимость фран‑ цузскими постмодернистами, я не находил в них никакого вкуса. Переоткрыл их для себя позже, уже в зрелом возрасте, когда по‑ сле выхода «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари я понял, насколько это интересно. К этому времени я уже неплохо знал теоретиче‑ 24  

Логос

№4

[100] 2014

ский психоанализ, и его критика, предложенная авторами этой книги, мне очень понравилась. Если говорить о книгах, то в какой-то момент я познакомился с  Александром Сосландом, автором блестящей работы «Фунда‑ ментальная структура психотерапевтического метода». Я считал ее лучшей из известных мне книг по философии, о чем сообщил какому-то журналу, опрашивавшему интеллектуалов на предмет наиболее актуальной философской книги 1990‑х годов. Самым по‑ пулярным ответом было, разумеется, «Бытие и  время» Хайдег‑ гера. Такая интересная временная петля: книга 1927  года стала важнейшим событием конца века после того, как Саша Иванов в 1997 году издал ее в переводе Владимира Бибихина. Перевод был очень странным, потому что, если вы знаете, для Бибихина поче‑ му-то было важным, чтобы страница русского текста совпадала со страницей немецкого оригинала. Этот был немного безумный проект, и книга производила несколько зловещий вид, но, в об‑ щем, перевод получился отличным. Хотя я всегда очень плохо по‑ нимал Хайдеггера, читать его было интересно. ·· Как, на ваш взгляд, менялся «Логос» в течение этих 20 лет? Серьезный перелом в  истории журнала произошел в  период конфликта между, с одной стороны, Валерой и, с другой сторо‑ ны, Игорем Чубаровым и Олегом Никифоровым. Валера, на мой взгляд, справедливо считал себя главным редактором, а они пола‑ гали, что главных среди них быть не должно. У всех них менялись философские взгляды, все взрослели и выбирали свою судьбу, что и породило раскол на два «Логоса», между которыми мне прихо‑ дилось выбирать. Я выбрал Валеру, потому что признавал его ли‑ дерство и сильный организационный талант. А то, что предложи‑ ли Олег и Игорь, казалось мне менее убедительным. В какой-то момент Валера пригласил меня на пост ответствен‑ ного секретаря этого «Логоса» без Игоря и Олега. Так я и оказался на стороне канонического «Логоса» и в странной оппозиции «Ло‑ госу» апокрифическому, между которыми ощущалось очень силь‑ ное напряжение, даже личная враждебность, замешенная на пред‑ сказуемой ревности. Например, я по наивности отдал какой-то перевод Игорю до того, как мы с Валерой решили включить его в свой тематический номер. Когда я попросил Игоря вернуть пе‑ ревод, он сказал, что не отдаст его мне. Это была еще эпоха пишу‑ щих машинок, поэтому мне пришлось ехать к переводчику, у ко‑ торого, к счастью, нашелся еще один, совсем слепой экземпляр. В а д им Р у д н е в  

25

Номер был сделан, но приходилось преодолевать такие вот маль‑ чишеские вещи. ·· Второй журнал тоже назывался «Логос»? Да, но выходил реже и был толще. Валерин «Логос» сохранил ис‑ ходный подзаголовок «философско-литературный журнал», а чу‑ баровский был просто «философским журналом» — вот и вся раз‑ ница. Но второй проект вскоре заглох, потому что Валера очень хорошо умел добывать деньги — одно время нас поддерживал биз‑ несмен и Валерин друг Модест Колеров, потом был грант от Фон‑ да Сороса. В результате за год у нас вышло 12 номеров, что для тех времен дорогого стоило. Благодаря финансированию мы вы‑ ходили строго в срок и распространялись по подписке. Чуть поз‑ же экономическая ситуация вынудила сократить периодичность до выхода раз в два месяца. ·· Почему, на ваш взгляд, некоторые журналы прекращали свое су‑ ществование после одного-двух выпусков? Во-первых, из-за денег. Во-вторых, из-за нехватки интеллекту‑ альных сил и  ресурсов. Сегодня фундаментальная гуманитар‑ ная наука находится в глубочайшем кризисе. Не только в России, но и во всем мире. Ведь сейчас нет ни одного по-настоящему ве‑ ликого философа. Во всяком случае я не могу назвать ни одно‑ го. И великого психоаналитика нет, и филолога. Последний умер в 2005 году, им был академик Владимир Топоров. Мы переживаем межпарадигмальный период бурной интеллектуальной инфляции. Люди питаются разными текстами, теориями, за которыми спу‑ стя время обнаруживается пустота, все оборачивается пшиком. Проекты были, но философского журнала, хоть отчасти способ‑ ного составить «Логосу» конкуренцию, не могу вспомнить. Были, например, журналы «Волшебная гора», «Эдип», «Комментарии». Последний, кажется, продолжает существовать, но в очень мар‑ гинальном виде. С Валерой у нас был еще один проект — журнал «На посту», интересный, но очень дорогой, в отличие от «Логоса». С журна‑ лом «На посту» нам не повезло попасть под дефолт 1998 года. Уже сверстанный третий номер в великолепном макете так и не был напечатан. Модест Колеров выступил инвестором и этого проек‑ та, но был вынужден отказаться от него из-за кризиса. Тогда мы все остались без работы, которая была максимально близкой к на‑ 26  

Логос

№4

[100] 2014

стоящей журналистике: множество авторов, бескомпромиссная критика. Журнал в основном был посвящен книгам. Это была на‑ стоящая редакция, которой в «Логосе» никогда не было, главный художник — все как полагается. К сожалению, проект продержал‑ ся всего полгода. ·· Каких ярких российских авторов из тех, кто публиковался в «Логосе» и «На посту», а равно тех, кто не успел или не захо‑ тел это сделать, вы могли бы назвать? Искать авторов никогда не  было просто. Во-первых, в  силу их принципиального отсутствия. Во-вторых, потому что мы не пла‑ тили гонораров. Конечно, были исключения: например, Виктор Молчанов всегда присылал очень хорошие, четкие и ясные статьи. Но чаще приходилось изворачиваться, делать переводы. Напри‑ мер, у нас были очень хорошие номера по Витгенштейну, по фи‑ лософии Ливингстона, львовско-варшавской школе — как вы по‑ нимаете, почти целиком переводные. Не уверен, что смогу вспо‑ мнить конкретных авторов, помню лишь, что подбирать их всегда было непросто. К счастью, у Валеры был свой круг философов, друзей, регулярно участвовавших в его проектах: Михаил Маяц‑ кий, Виталий Куренной, Николай Плотников, Руслан Хестанов. Для меня сотрудничество с «Логосом» и Валерой было прежде всего фактором самоопределения. Когда знаешь, что если напи‑ шешь действительно хорошую статью, то Валера ее опубликует, это очень стимулирует. Я ведь не работал по специальности. На 15-ле‑ тии «Логоса» я назвал себя бродячим философом. Все, что у меня было, — это книги, которые я писал и издавал. «Логос» служил для меня формой самовыражения, институционализации. Наша друж‑ ба с Валерой носила несколько странный характер — я все время подсовывал ему профессиональные тексты по психиатрии, прой‑ дя мастер-класс и  будучи дипломированным клиническим пси‑ хиатром. Он все это терпел и до поры даже интересовался. Я ему очень благодарен, так как мои лучшие статьи, пожалуй, были опуб‑ ликованы именно в «Логосе» примерно в 1998–1999 годы. ·· Как свидетель разных этапов развития «Логоса», расскажите немного о внутриредакционной жизни. Вы говорили, у редакции не было своего помещения? Да, редакцию заменяла маленькая Валерина квартирка, в которой он жил со своей тогдашней женой. Пока не было интернета, я про‑ В а д им Р у д н е в  

27

сто приходил к нему домой, и мы что-то обсуждали. Валера всегда гордился тем, что непосредственно работал с авторами: пил кофе, обсуждал темы будущих статей и номеров. «Редакционной» была сама жизнь: редакция была не местом работы, но формой суще‑ ствования. Я думаю, что в этом и состояла сильная сторона «Лого‑ са» — неразрывное единство жизни и философии. Для меня в этом был очень важный жизнестроительный момент. Я не знаю, как это получилось. Думаю, журнал породила сама странная ткань жизни в  1990‑е  годы, отторгавшая любые ин‑ ституционализированные отношения и  систематическую орга‑ низацию работы. Это была совершенно не наша стихия, поэто‑ му темы рождались случайно, авторы были внезапными, но это был необычайно интересный и плодотворный период для жур‑ нала и всех нас. Например, у нас был номер под названием «Фут‑ бол». Сначала был один текст на  тему, потом появился другой. В отличие от Валеры, я совсем не являюсь поклонником футбола, хоть и играл в него в детстве. Но я сказал: «Вы ничего не пони‑ маете в футболе, а я за неделю напишу о нем статью, от которой вы все просто закачаетесь». Так появился мой текст «Метафи‑ зика футбола», который очень понравился Валерию, и  сложил‑ ся номер о футболе. Когда появился интернет, мы практически перестали встре‑ чаться. Сейчас ведь у редакций зачастую нет потребности в офи‑ се — все процессы координируются по электронной почте. Так что я просто регулярно получал тексты с ремаркой: «Пришла статейка, почитай, напиши какую-нибудь рецензию». Я лениво читал ста‑ тейку и писал какую-нибудь рецензию. Кстати, я считаю своей за‑ слугой, что за время нашего сотрудничества написал очень мно‑ го рецензий, потому что это благородный жанр. Я писал о «Воз‑ вышенном объекте идеологии» Жижека, о любопытнейшей книге его жены Ренаты Салецл, ставшей нынче необычайно популярной, «(Из)вращения любви и ненависти». В общем, рецензировал все, что попадалось на глаза. ·· Можно ли говорить об особом круге создателей, авторов, чита‑ телей «Логоса»? По-моему, авторы в основном и были читателями, хотя на неко‑ торых прилавках «Логос» я все-таки видел. Но писали главным образом для себя, и мне это кажется правильным. Что касается среды, то у Валеры была референтная группа, в которую к концу 1990‑х, как я уже говорил, входили Плотников, Хестанов, Маяц‑ 28  

Логос

№4

[100] 2014

кий и прежде всего Виталий Куренной. А до этого, когда в редак‑ ции были Игорь и Олег, они и были «средой» журнала. Здесь нельзя не  упомянуть первое московское философское издательство «Гнозис», в  котором все мы работали. Членов ре‑ дакции «Логоса» пустили туда совсем еще молодыми, но по-хо‑ рошему наглыми ребятами. Так сложилась редакционная среда сотрудников этого издательства. Валера Анашвили, Игорь Чуба‑ ров и Олег Никифоров проникли в «Гнозис» и захватили в нем власть. Прежнее руководство занималось уже совершенно безум‑ ными, хоть и очень интересными проектами, например издани‑ ем непомерным тиражом (10 тысяч экземпляров) так называемого «­Тетра-­Глоссума», то есть Евангелия от Матфея на четырех язы‑ ках — древнегреческом, латыни, церковно-славянском и русском. В конце концов произошел бунт, прежнего директора сместили, и тогда главным редактором фактически стал Валера. Мне вся эта история не понравилась, и я демонстративно перешел на работу в «Художественный журнал». Отношения внутри среды иногда бывали очень напряженными. Например, кто-то из авторов «На посту» написал довольно жест‑ кую, даже хамскую (каких в журнале было большинство) рецен‑ зию на книжку, которую подготовил Чубаров, — «История фено‑ менологии в России». Решив, что ее автором был я, Игорь натра‑ вил на меня Валерия Суровцева из Томска, который, надо сказать, издает сейчас очень хорошую серию по аналитической филосо‑ фии. Суровцев опубликовал в апокрифическом «Логосе» огром‑ ную, ужасно злобную статью, которую и рецензией не назовешь, — грандиозный текст, посвященный разгромной критике всей моей витгенштейниады, то есть книги «Божественный Людвиг», ком‑ ментариям к ней и всему тому, что я написал по Витгенштейну. Мы пришли в ужас, и Валера сказал: «Пиши критику». Но потом он сам же не стал публиковать написанное, потому что я был край‑ не резким. Позже Игорь по телефону сказал мне, что все это было не со зла, что мы все равно остаемся друзьями и так далее. Но это была явная месть, очень жесткая и эффектная, надо признать. ··Что бы вы отнесли к числу бесспорных достижений «Логоса» за 20 лет его существования? Во-первых, факт выживания. Во-вторых, создание совершенно реальной альтернативы «Вопросам философии». Ведь последние, насколько я помню, строились следующим образом: одна инте‑ ресная публикация в окружении текстов всех этих старых пней, В а д им Р у д н е в  

29

философствующих советских идиотов, которые как печатались, так и продолжают это делать сегодня. «Логос» аккумулировал во‑ круг себя все новые силы, какие были и не имели шанса пролезть ни в какие «Вопросы философии». Это был безусловный успех. Залогом этого успеха в основном служил организационный та‑ лант Валеры, его удивительная стойкость и способность выжи‑ вать в любых условиях. Во времена нашего сотрудничества это был действительно очень хороший живой журнал, под которым я подразумеваю простую вещь: интересные статьи, которые ин‑ тересно читать. В таком журнале есть рецензии на живые, выхо‑ дящие сегодня книги, у него есть некий бренд и имидж. Все эти черты были соединены в «Логосе». У нас был бренд, нас уважали и стремились у нас публиковаться. У нас были интересные статьи и рецензии на свежие книги, в том числе иностранные. Проект «Логоса» всегда был непосредственно связан с Валери‑ ной издательской деятельностью, столь же безусловно успешной. Он издал сотни философских, научных книг — ничего подобно‑ го в России не было. И все это было так или иначе связано. Ска‑ жем, он издал два моих перевода Витгенштейна с комментариями к ним в виде трех маленьких разноцветных книжечек — это была внезапная идея, личный порыв. Вот эта глубокая персональность всего предприятия и кажется мне самым ценным в Валере. Это и есть философия — когда человек делает то, что ему хочется, что ему приятно, пишет и публикует то, о чем думает. А если не может напечатать — плюет на это и пишет дальше в надежде быть опуб‑ ликованным позже. Такой была неповторимая и бесценная атмо‑ сфера в «Логосе» — именно такая, какой должна быть атмосфера философского кружка. ·· Были ли безусловные неудачи или нереализованные журналом возможности? Наверное, какие-то номера были менее удачными. Например, но‑ мер по львовско-варшавской школе был фактически сборником статей. Конечно, ценным, поскольку на  вопрос своего ученика «Есть у вас что-то по львовско-варшавской школе?» я мог отве‑ тить: «У меня есть номер “Логоса”». Он ценен как готовая выбор‑ ка текстов, но как номер журнала он мертв, в нем не было ничего, кроме механически объединенных текстов. Другие номера были заметно более удачными. Повторюсь, что мы всегда существовали в условиях дефицита материалов, характерного для любого хорошего журнала, пере‑ 30  

Логос

№4

[100] 2014

живающего вечное становление и поиск лучших авторов. Это од‑ новременно сложная и очень продуктивная ситуация. Например, прислали вдруг из провинции статью. Некто Колотаев. Я вижу — интересная, хорошая статья, только слишком большая. Пишу ав‑ тору (это уже были времена интернета): «Если хотите опублико‑ вать, придется сократить». Он согласен. «А хотите, я вам пришлю свою книгу?» — продолжает. Я говорю: «Присылайте». Он прислал такую по-провинциальному большую, дико интересную книгу про «Что делать?» Чернышевского, в котором все персонажи ока‑ зывались гомосексуалистами. Ужасно смешная, остроумная и за‑ бавная книга. Автор — профессор Ставропольского университета, чуть моложе меня — приезжает в Москву, и я говорю: «Что вы там торчите в своем Ставрополе, переезжайте в Москву». Он говорит: «И перееду!» И переехал. Сейчас он здесь вполне благоденствует, правда, писать стал заметно хуже. Такие вот случаи пересечения в журнале живых судеб я считаю самым главным. А их в «Логосе» всегда было очень много. ·· Как «Логос» повлиял на профессиональную философию в России? Может быть, назовете какие-то неоспоримые свидетельства этого влияния? В пример могу привести только себя, так как больше никого не  знаю. Еще, пожалуй, Виталия Куренного. «Логос» нас очень стимулировал. Это был живой авторитетный журнал, служивший источником вдохновения для всех, кто был к нему причастен. Го‑ ворить о философах вообще мне довольно трудно, так как я мало с кем из них общаюсь.

В а д им Р у д н е в  

31

«Главный « урок „Логоса“— это искусство практического драйва» Александр Иванов.

Кандидат философских наук, культурный деятель, основатель и бессменный руководитель московского издательства Ad Marginem.

·· Каким в профессиональном и интеллектуальном плане было для вас начало 1990‑х годов? Вы видели первые номера «Логоса»? Примерно таким было и нача‑ ло 1990‑х. Все делалось на коленке. Тогда, в принципе, возник вы‑ зов — что дальше? Все так или иначе получили образование в со‑ ветское, позднее советское время, и  понятно, что тот тип обра‑ зования предполагал тотализующую картину мира. Марксизм, как бы к нему ни относиться, давал такую картину мира. На язы‑ ке марксизма (или даже антимарксизма — неважно) можно было описать все: от бессознательного до социальных практик, от эко‑ номики до политики и т. д. А ситуация начала 1990‑х — это начало перехода к тому, что современные социологи называют ситуацией multitudies, горизонтальных неиерархических структур. И вот од‑ ной из multitudes была группа в составе Валеры Анашвили, Оле‑ га Никифорова, Игоря Чубарова — выпускников МГУ, решивших сделать журнал. С Валерой я встретился, по-моему, летом 1991 года, когда тоже мигрировал из  академической карьеры в  издательскую. Тогда возникло издательство «Культура», которое возглавлял Миха‑ ил Швыдкой — театральный критик, преподаватель (кажется, он преподавал историю театра в Школе-студии МХАТ). Такой либе‑ ральный культуртреггер. Он основал издательство и пригласил в него разных людей. У меня там была философская редакция — делал серию «Философия по краям». Я был делегирован из Ин‑ ститута философии. Подорога, Петровская, Рыклин отправили меня выполнять партийное задание — делать придуманную в не‑ драх этой группы философов серию, которая называлась «Лабо‑ ратория постклассических исследований». В то время существовало очень много подобных начинаний. Например, одно из них принадлежало Ирине Прохоровой, ныне 32  

Логос

№4

[100] 2014

известной благодаря родственным связям со своим прославлен‑ ным братом (тогда еще он не был Братом с большой буквы). Окон‑ чив МГУ, по-моему романо-германское отделение филфака, она работала редактором в  «Литературном обозрении». Ситуация была мутной — власть уже теряла контроль над низовыми прак‑ тиками. И вот осенью 1991‑го, если не ошибаюсь, они выпустили номер, посвященный эротике. А Валеру я встретил как раз на Арбате, у исторического места, где рождался старый «Логос». Если пройти метров сто по Гоголев‑ скому бульвару в сторону Кропоткинской, там, немного в глубине, есть двухэтажный особнячок с мезонином. Здесь и была редакция старого журнала «Логос». На некой философской карте Москвы обязательно должен быть этот дом. (Интересно, что раньше бук‑ вально напротив располагалась редакция журнала «Мусагет», где работали Андрей Белый, Павел Флоренский.) Очень милый особ‑ нячок, не знаю, кто его приватизировал. Его даже не превратили в новорусский, лужковский особняк. Я там недавно был — вроде с ним ничего не сделали. Тогда Арбат был абсолютно перестроечной улицей, и как раз там мы обсуждали проект «Логоса». Идея состояла в возвращении к истокам. Марксистская традиция стерла все эти истоки, и нуж‑ но было, как полагал Валера, создавать первый настоящий акаде‑ мический журнал. Дореволюционный «Логос» был известен тем, что, например, тексты Гуссерля там публиковались раньше, чем в Германии. Такой феномен был, что русский перевод Гуссерля опережал выход оригинала. Гуссерль специально писал для рус‑ ского журнала — там зародилась русская феноменология и было довольно много интересных мыслителей. Этот феноменологический драйв был тогда очень моден. Он возник не на пустом месте, понятно. Поздние советские времена — это вообще период тотального господства феноменологической волны. Конечно, она по-разному интерпретировалась. Так, с кон‑ ца 1970‑х годов существовало просто повальное увлечение Хай‑ деггером. Владимир Бибихин, например, переводил «Бытие и вре‑ мя» и статьи Хайдеггера, которые уже в начале 1990‑х вышли ти‑ ражом 50 тысяч экземпляров — в издательстве «Республика» был опубликован сборник под названием «Время и бытие». Был интерес и к герменевтике разных направлений — вокруг историков культуры и историков литературы типа Аверинцева. Или, например, существовала молодая волна в Институте фило‑ софии, представленная Владимиром Малаховым, который ре‑ дактировал перевод работы Гадамера «Истина и  метод». Была Ал е к с а н д р И в а н о в  

33

еще школа Виктора Молчанова в Ростове (он тогда еще жил там). И оттуда же, из Ростовского университета, вышли философ, про‑ фессор НИУ ВШЭ Михаил Маяцкий и  ныне известный блогер Эдуард Надточий. Надточий в 1989 году опубликовал в латыш‑ ском журнале «Даугава» очень веселую статью «Друк, товарищ и Барт» (Друк — это фамилия одного поэта). Таким образом, уже в  поздние советские времена делались проекты, центрирован‑ ные вокруг феноменологии. В воздухе висела взвесь из всяких начинаний и перемен. Валера был настоящим фанатом журнала. И  по-моему, по‑ вторяю, он во  многом продолжал либеральные позднесовет‑ ские традиции, в которых оппозиция марксизму формировалась в основном в лице феноменологии. Даже по предмету, по иссле‑ довательской манере это был антимарксизм: вместо социальных практик анализировались индивидуальные, герменевтические виды опыта, больше внимания было к культуре, к медленному чтению текста культуры. Марксизм был отвергнут. Меня, честно говоря, феноменология тогда интересова‑ ла только косвенно. Группа, в  которую я входил, занималась, условно говоря, постмодерном. Мы в основном сконцентриро‑ вались на французской традиции — Деррида, Фуко, Делёз и т. д. Это тоже была абсолютная пустыня — никаких текстов, все чи‑ тали в спецхране, делали ксерокопии. Надо сказать, что, например, Подорога вырос из  диссерта‑ ции, написанной про Адорно, то  есть из  Франкфуртской шко‑ лы, и последовавшим за этим интереса к Беньямину и Фуко. Ям‑ польский занимался авангардным французским и  немецким кинематографом 1920–1950‑х годов. У Рыклина научным руко‑ водителем был Мамардашвили, которого, к слову сказать, вос‑ принимали по-разному. Он, конечно, был гуру 1970–1980‑х го‑ дов, стоял у истоков сразу нескольких традиций. Из него и фе‑ номенологическая линия вырастала, но также вырастала линия, которая странным образом была ближе к левому постмодерну фукианского, делёзианского и  дерридианского типа, хотя Ма‑ мардашвили и не любил этих философов. Но сам характер его социального и философского поведения предполагал такую воз‑ можность тоже. То  есть под его влиянием появились разнона‑ правленные вещи. Интересы разделились так, что левые склонялись к  постмо‑ дерну, более консервативные правые либералы — к феноменоло‑ гии. И в этом смысле ретроспективно можно сказать, что журнал «Логос» был журналом праволиберальным, именно с  уклоном 34  

Логос

№4

[100] 2014

в  феноменологию, которая выполняла функцию философски разработанной «фиги в кармане». При этом там была очень важ‑ ная учебно-академическая составляющая, представленная ком‑ ментариями, текстами. Конечно, это никоим образом полити‑ ки не касалось, а имело отношение к заполнению огромных ла‑ кун, зон незнания, просто к преодолению необразованности, что вплетало историю «Логоса» в общую волну уже постсоветского становления институций. Это была одна из  первых постсовет‑ ских журнальных институций. Параллельно возникло «Новое литературное обозрение», многие другие журналы, часть из которых не дожили до наших дней, но являлись очень интересными проектами. Был журнал De visu, был, скорее, литературный журнал «Место печати», из‑ даваемый Николаем Шептулиным. В  общем, такая вот завари‑ валась каша. ·· Когда вы узнали о создании нового философского журнала? Нельзя сказать, что я стоял у истоков, держал руку на пульсе, но за 4–5 месяцев до  выхода первого номера «Логоса», когда еще фор‑ мировалась его концепция, я уже познакомился с ребятами. И все, над чем они думали, было мне довольно интересно и близко. Там, конечно, присутствовал огромный просветительский энтузиазм. Предполагалось, что бывают такие революционные периоды, ко‑ гда философия становится вдруг нужна всем. При этом она не идет на уступки, не банализируется, не становится популярной фило‑ софией. Откройте первый номер — какие там комментарии к како‑ му-нибудь сложному абзацу из Гуссерля! Вдруг думаешь: «О! Как круто!» Это было как новость в газете и совпадало с ожиданиями времени, потому что рушилась очень большая система, сами ее ос‑ нования подвергались критике. Конечно, инструментарием этой критики стали всевозможные дискурсивные практики и виды фи‑ лософского опыта: от феноменологии и герменевтики до, скажем, аналитической философии и  психоанализа. Все, что было, — все шло в дело. Хардт и Негри в «Империи» писали, что одна из причин гибели Советского Союза была связана с тем, что произошло в Европе по‑ сле 1968 года, когда на смену индустриальной культуре, индустри‑ альным практикам, в том числе политическим, пришла совершен‑ но новая, неиерархическая ситуация. И ее по-разному и в разной терминологии все описывают. Латур называет это «сетью» и «пе‑ реводом», например. Но закрепилось понятие multitudes («множе‑ Ал е к с а н д р И в а н о в  

35

ства»), отражающее процессы формирования горизонтальных не‑ иерархических структур. Лидеры Советского Союза, даже прогрессивные, этот момент прозевали. Реальную погоду в  позднем СССР делали не  сило‑ вики, не  директора заводов, которые, в  общем, уже не  работа‑ ли по-настоящему на  экономику, а  теневые бизнесмены, ком‑ пьютерные программисты, всякие «альтернативщики» типа ка‑ ких-нибудь продюсеров нелегальных поп-групп. Они придумали совершенно новые форматы социальных сетей. Понятно, ин‑ тернета не  было, но  сети существовали. Раскрутка «Ласкового мая» — это просто гениальная история, когда людям продавали кассеты прямо в поездах, чтобы они могли слушать этот «Ласко‑ вый май» в бесконечной дороге от Москвы до Иркутска, напри‑ мер. И вообще там было предложено очень много новых идей. Какой-нибудь Айзеншпис, продюсер группы «Кино», был чело‑ веком абсолютно современной культуры. А  какой-нибудь ди‑ ректор оборонного завода был уже абсолютным египтянином, человеком из прошлого тысячелетия. То же самое касалось и раз‑ личных политических, социальных и культурных практик. Дис‑ позиция менялась очень сильно, и власть, которая почти этого не  чувствовала, соответственно, проигрывала. Она проигрыва‑ ла начиная с середины 1970‑х годов и до конца 1980‑х. И в ито‑ ге так и проиграла. Понятно, полное повторение невозможно, но  сегодня есть ощущение повторения, потому что власть опять не понимает, что возможны другие виды синтеза — не  вертикального, не  макро‑ синтеза, а «молекулярного» синтеза страны. Того, что можно на‑ звать социальным лейбницианством, когда огромное количество монад синтезируются не иерархическим образом, а окказиональ‑ ным. Они вступают в  какие-то странные союзы, объединения, затем распадаются, потом опять соединяются. А  тот макроэко‑ номический и  макрополитический синтез, который предлагает сегодняшняя власть, звучит очень старомодно. Так что время, когда родился «Логос», во многом переклика‑ ется с  сегодняшним временем. С  единственной только разни‑ цей — философия уже не играет такой роли. Именно эта фило‑ софия — философия феноменологическая. Философия как чи‑ стая теория, чистая рефлексия над опытом, над созерцанием, над процедурами эго. Сегодня эта философия тоже выглядит доста‑ точно старомодно. Но  «Логос» менялся. Его нельзя обвинить, что он как сел на  этот старый стул, так на  нем и  остался. Нет, там все меняется. 36  

Логос

№4

[100] 2014

··Опишите тех, кто создавал «Логос». Там было три синтеза, представленных тремя людьми. Валера занимался феноменологической философией, но главное, что он был и остается организатором. Его основной талант — талант удивительного организатора, человека миллиона компромис‑ сов, что для организатора просто необходимая вещь. Он готов договариваться, соединять, уступать, настаивать. Олег Никифо‑ ров — в то время внимательный читатель Хайдеггера, перевод‑ чик его работ. А Игорь Чубаров был эдаким Санчо Панса при Галковском, который писал тогда «Бесконечный тупик». Игорь увлекающийся человек, влюбчивый. Он любит дяденек, кото‑ рых полагает умнее себя. И эти дяденьки дают ему некий бен‑ зин, топливо для саморазвития. Игорь увлекался Галковским и параллельно занимался историей русской феноменологии. За‑ нимался таким образом, что он ее просто чудовищно критико‑ вал, полагал, что в России вообще никакой философии никогда не было. При этом писал диссертацию по тому, чего не было. Та‑ кой он интересный человек. Из этих трех людей, трех начинаний, образ «Логоса» и соста‑ вился. Ну и плюс возникли авторы, которые тоже стали опреде‑ лять характер журнала: это, например, Николай Плотников (то‑ гда он жил в России), Виктор Молчанов (в то время был еще в Ро‑ стове, но оказывал довольно большое влияние, постоянно бывал в  Москве, организовывал конференции по  феноменологии; он по-прежнему настоящий академический ученый-феноменолог, что, собственно говоря, и составляет природу феноменологии как научной философии). В этом был основной заряд и старого «Ло‑ госа», и проекта нового «Логоса»: «Хватит трепаться, давайте зай‑ мемся научной философией, будем заниматься настоящим эйде‑ тическим анализом, разбирать тексты Гуссерля». Тут, правда, есть проблема, и она в том, что Гуссерль не разби‑ рал тексты. Гуссерль же не занимался тем, что, будучи учеником Брентано, подвергал тексты Брентано феноменологическому ана‑ лизу. Гуссерль занимался большой философией. И в этом огром‑ ное отличие истории философии от философии. История филосо‑ фии занимается философией как предметом. И в этом смысле она сама по себе не является философией, а является учебной дисци‑ плиной. А философия — будь то философия Гуссерля или Витген‑ штейна — знаете чем отличается от учебной дисциплины и от ака‑ демического занятия? Тем, что там очень мало сносок. Оригиналь‑ ный труд почти не содержит маленьких постраничных сносочек. Ал е к с а н д р И в а н о в  

37

Там людей занимает проблематика истины, проблематика науки или проблематика религии, скажем, но не проблематика просве‑ щения, образования, создания архива и т. д. В этом суть отличия философии от истории философии — философии как практики от философии как департаментной учебной дисциплины. И конечно, вопрос: как это все соотносилось в «Логосе»? Я ду‑ маю, было и то и то. Был драйв, была попытка вытащить учеб‑ ную дисциплину в открытое поле.  Что-то удалось, что-то — нет. Но  попытка очень интересная. Главное, что обеспечивал Вале‑ рий, — это выживаемость проекта. Одни говорят, что у «Логоса» сейчас не больше тысячи читателей. А больше и не надо. Фило‑ софия — достаточно специальное занятие. Важно то, что Ана‑ швили удалось сохранить эту тысячу. Эту неразменную тысячу. Времена идут, люди меняются, но тысяча читателей есть, и это прекрасно! ·· Как этот импульс преобразовывался с течением времени? Я не летописец «Логоса». Были какие-то периоды, которые мне трудно отследить. Я могу сказать, что в определенный момент Ва‑ лера сам почувствовал, что эта академическая философия мигри‑ рует в какие-то новые формы. Последние 5–7 лет «Логос», на мой взгляд, довольно активно занимается, например, тем, что можно назвать антропологией и политической философией, философи‑ ей различных практик. Это в целом большое подспорье для фило‑ софии, потому что тот пафос классической созерцательности, ко‑ торая всегда стояла за феноменологией, выглядит сегодня крайне старомодным. Известный факт, что, например, почти все феноме‑ нологические центры в Германии, родине феноменологии, сейчас перепрофилируются и занимаются или культурной антропологи‑ ей, или аналитической философией, или еще чем-то. Феномено‑ логия, которую Мамардашвили называл просто синонимом фи‑ лософии, претерпевает фундаментальный кризис. Философствовать так, как философствовал Гуссерль, как фи‑ лософствовали Ингарден, Брентано, Хайдеггер — любых феноме‑ нологов возьмите, — сейчас в чистом виде уже невозможно. Раз‑ ве что в качестве индивидуальной практики, практики странной исповедальности, веры в чистую науку. Сейчас философия ста‑ новится одной из составляющих того, что можно назвать прак‑ тической теорией, то есть того, где нет заведомо установленного различия между теорией и практикой, где практика теоретична, а теория очень хорошо практически встроена. 38  

Логос

№4

[100] 2014

·· Можно ли назвать это культурологией? Нет, это ни  в  коем случае нельзя назвать культурологией. Это нельзя назвать даже Cultural Studies. Cкорее, это то, что Латур на‑ зывает «перевод». Понятие перевода предполагает, что вам необ‑ ходимо думать о своем предмете как о предмете, который находит‑ ся не в чисто гуманитарном поле — в условном поле культуры, — а в поле, где гуманитарное пересекается с естественно-научным, политическое с академическим, социальное, например, с антропо‑ логическим и т. д. Ваш предмет всегда шире вашего департамента, как бы вы его ни называли. Слово «культурология» очень позднесоветское, и оно кажется мне крайне неадекватным. Это понятие основано на позднесовет‑ ской вере, что культура очень важна, что все забыли о культуре, что, оперевшись на культуру, мы что-то здесь можем себе позво‑ лить. Эта вера, кстати, во многом сейчас транслируется властной вертикалью. Но культура — это вообще не тот инструмент, кото‑ рый позволяет нам что-то о чем-то думать. Чаще всего культура понимается как некий статус-кво, как набор институций, музеев, театров и т. д. Но слово «культура» в некоем более динамическом смысле — в смысле не факта, а акта — тут нам уже мало помога‑ ет. Культура — это то, что всегда остается после какой-то практи‑ ческой активности и инновационной постановки вопроса, когда все оседает, все структурируется и все говорят: «Вот это культура!» А когда мы посмотрим, как это организовано, то окажется, что все организовано на акультурных основаниях, на основаниях очень сложных, часто разрывных отношений с традицией, с тем же музе‑ ем, с тем же архивом. Поэтому нет, это не культурология, конечно. Но попытка назвать это антропологией, социальной антропо‑ логией, политической антропологией тоже не выход. Это не ан‑ тропология в том смысле, как эта дисциплина формируется в пер‑ вой половине ХХ века. Сохраним пока это как некую открытую территорию. Важно понять, что сегодня установка на фундамен‑ тальное различие между гуманитарными и естественными наука‑ ми, которое легло в основание, например, дильтеевского проекта, не работает. Нет никаких оснований думать сегодня о любой про‑ блеме изнутри этого различия, из того полагания, которое этим различием устанавливается. Я думаю, сегодня интеллектуальный труд складывается из практик некоего синтетического думания, когда вдруг у физиков появляется потребность использовать не‑ который гуманитарный инструментарий, например теологиче‑ ский, как объяснительную модель, а  у  гуманитариев появляет‑ Ал е к с а н д р И в а н о в  

39

ся необходимость использовать математику в виде теории мно‑ жеств или какое-то физическое или биохимическое знание для того, чтобы ответить на  определенные гуманитарные вопросы. И «Логос» в каком-то смысле — в основном через переводы — это пытается делать. Сейчас что-то похожее делает Олег Хархордин, ректор Евро‑ пейского университета в Санкт-Петербурге. Не знаю, были ли его тексты в «Логосе». Знаю точно, что они публиковались в журна‑ ле «Неприкосновенный запас». За последние годы им издано не‑ сколько очень интересных книг. Вот этот сравнительно молодой человек, мне кажется, может в ближайшие годы (если ему удаст‑ ся оформить свою зону через учеников, через какие-то институ‑ ции типа журналов) стать одной из самых сильных фигур совре‑ менной российской теории. Назовем ее, как американцы, таким нейтральным словом theory. Пусть это будет theory. Не философия, не культурология — theory. ·· Кого из авторов «Логоса» вы могли бы выделить особо? Я уже назвал некоторых: Молчанов, Плотников. Та же тройка, ко‑ торая основала журнал. Вадим Руднев в какой-то момент очень активно сотрудничал с «Логосом». Потом туда уже пошла моло‑ дежь. Поскольку я отошел от  академической жизни, только пе‑ риодически заглядываю в журнал, то не узнаю некоторых, про‑ сто не знаю, что за люди. Валера, который ближе к академической сфере, их находит, все время открывает. Помню в первом номере публикацию потрясающего филолога-классика Михаила Гарнцева. Он очень известный публикатор, текстолог, выдающийся ученый. Сейчас приходит много молодежи. У филологов постоянно появ‑ ляются какие-то новые имена. Кстати, происходят очень интерес‑ ные процессы в классической филологии. Она совсем не умирает. Это зона, которая меня очень интересует. Хотя интересует, ско‑ рее, как любопытствующего читателя. Кроме того, в журнале постоянно возникают очень любопыт‑ ные тексты вокруг политической философии, социальной антро‑ пологии, экономики — много интересного. Журнал оказался чув‑ ствительным, не впал в феноменологическую идиотию — «только феноменология», хотя мог бы впасть. Но не впал, за что его упре‑ кали. Мне кажется, важно, что Валера — человек, который готов прислушиваться к гулу перемен, он внимателен к каким-то мута‑ циям, к изменениям научных и философских интересов, которые происходят. В этом, конечно, сила и журнала. 40  

Логос

№4

[100] 2014

·· Как бы вы оценили тот факт, что «Логос» стал тематическим журналом? Да он и был тематическим с самого начала. Он выделял опреде‑ ленные, самые разные темы в качестве главных тем номера уже в 1990‑х. Я помню, был выдающийся номер, посвященный обэ‑ риутам. Там, например, впервые были опубликованы некоторые редчайшие тексты Леонида Липавского, относящиеся к малоиз‑ вестному периоду его творчества. Я считаю, это очень правиль‑ но, здорово. ·· Вы могли бы выделить какие-то этапы развития «Логоса»? Или практически все те характеристики, которыми он обладает сейчас, были заложены в 1990‑е? Наверняка у журнала были разные этапы, я просто не могу их да‑ тировать. Я только вижу, что где-то в конце 1990‑х журнал стал отходить от проекта чистой феноменологии и начал приближать‑ ся к тем или иным социальным и культурным практикам — лите‑ ратуре, политике, социальной сфере, научным практикам и т. д. Чистый феноменологический проект просуществовал лет 5–7, а потом журнал стал более разнообразным в своей ориентации. Я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, какие-нибудь ака‑ демические феноменологи скажут: «Это измена, это неправиль‑ но». Но я считаю, что это вполне нормально. Так что viva «Логос»! Название у журнала, конечно, очень фаллоцентричное, как ска‑ зал бы Деррида. Назвать журнал «Логос» — это все равно что на‑ звать «Фаллос». Но что делать? «Логос» так «Логос». Сколько уже этих греко-латинских названий было. По крайней мере, это назва‑ ние понимают. Еще можно назвать «Семенной логос», например, вслед за стоиками. Я бы развивал эту тему мультипликации лого‑ сов. Один «Логос» — это все-таки очень жестко. ·· Николай Плотников насчитал около ста «Логосов», существующих по всему миру. Это все реинкарнация одного и того же фаллоса, да. А вот семен‑ ные логосы — это уже интересная тема. Через этот момент, связан‑ ный с пониманием множественности практической теории, при‑ нято отличать стоицизм от классической традиции. У Аристотеля есть такой пример: допустим, вы идете по улице и находите коше‑ лек. И Аристотель говорит, что нет никакого закона, то есть ло‑ Ал е к с а н д р И в а н о в  

41

госа, по которому понятно, что делать с этим найденным кошель‑ ком. Вариантов, как он говорит, огромное количество. Можно, например, постараться найти хозяина. Можно раздать его содер‑ жимое нищим. Можно присвоить этот кошелек — тысяча вариан‑ тов. Это означает только одно: когда вы сталкиваетесь не с теори‑ ей, не с этой платоновской пещерой, а когда вы вышли уже из пе‑ щеры и нашли кошелек, то этого логоса — предсуществующего, вечного логоса — тут и нет. Тогда вам приходится действовать в рамках того, что Аристо‑ тель и вся последующая традиция называют свободной причин‑ ностью. Итак, вы двинулись в каком-то одном направлении. На‑ пример, стали искать хозяина кошелька. И  тут возникает мно‑ жество сопутствующих моментов, следствий, новых контекстов, новых ситуаций, в  которых вы оказываетесь. Вам каждый раз нужно самому принимать решения и  действовать, сообразуясь с окказиональной причиной, подходящей именно к этому случаю, и с констелляцией всех привходящих условий. В этом и состоит идея стоиков о том, что практический разум конституирован во многом иначе, чем разум теоретический. Мне кажется, это и есть то направление, в котором «Логос», возможно, интуитивно, не формулируя положение на этом языке, но движет‑ ся. Потому что предсуществующий, вечносущий «Логос» сейчас под большим вопросом. Под большим вопросом сама процедура его полагания, этого логоса, его предъявления и т. д. А то, что в ка‑ ких-то ситуациях мы сами устанавливаем причинно-следствен‑ ные отношения и тот или иной тип рациональности, сообразуясь с которым действуем в этих ситуациях, — это как раз та традиция, которая, на мой взгляд, «Логосом» практикуется. И это очень хо‑ рошо, потому что молиться на эрегированный «Логос» и думать, что он обеспечит полное счастье и  взаимопонимание, довольно проблематично. ·· Повлиял ли «Логос» на развитие философии в России? Проблема заключается в том, что развитие философии в России выглядит не как линия, а как некая диссоциация. Мы не можем говорить о наличии здесь каких-то философских школ. Носите‑ лями философии выступают, скорее, люди, инфицированные чем угодно, хоть способностью предъявлять трансцендентальный ар‑ гумент. Это способность сугубо философская, заключающаяся в  указании на  необходимость говорить об  условиях возможно‑ сти чего-то. Это очень специфический навык — все время рабо‑ 42  

Логос

№4

[100] 2014

тать с трансцендентальным аргументом в классическом понима‑ нии этого слова. Например, с помощью этого навыка можно решать какие-то политтехнологические вопросы, что показала практика 1990‑х и нулевых годов. Человек, который умеет владеть трансценден‑ тальным аргументом, может реально взорвать мозг — избавить его от того, что Гуссерль называл натуралистической установкой. Из‑ бавить от простого способа установления различий через тожде‑ ства: кофе — это кофе, капучино — это капучино, это — это, то — то. Нет, мол, тут можно думать по-другому. И в этом смысле у нас философия, кроме учебной работы, получения грантов, издания журналов, всегда носила характер некоей «философской инфек‑ ции». Следы этой «инфекции», несмотря на затухание в мире фи‑ лософского драйва, можно найти в самых разных областях. Я думаю, что схоластическая, академическая философская карьера сегодня — удел очень немногих. Современное общество, в  принципе, не  нуждается в  таких живых носителях трансцен‑ дентального аргумента, которые даже во сне могут его сформули‑ ровать. Скорее, оно нуждается в критиках, в практиках, которые могут совмещать философское чувство, философский опыт с ре‑ шением каких-то практических задач. Главный урок «Логоса» — это искусство такого практического драйва. Не возложение жи‑ вых цветов к вечно торчащему «Логосу», а такой странный драйв и странное умение. Например, греки — они же когда-то были совсем другими, чем те  греки, которых мы видим сейчас в  Греции. Климат был дру‑ гой, в Древней Греции в классическом IV веке климат был бли‑ зок к  климату сегодняшней Германии. И  люди были другими, и устройство общества было другим. Уже потом все эволюцио‑ нировало таким образом, что греки стали такими smart, хитрова‑ нистыми. Линия Одиссея победила линию Ахилла. Иногда у них бывают какие-то неудачи вроде кризиса, но при этом если вы по‑ падете в греческий мир, то увидите, как там люди умеют, что на‑ зывается, делать дела. Какие-то мелкие, но  дела. Я  думаю, это судьба философии. На смену благородным мужам в тогах прихо‑ дят некие странные стряпчие. Знаете, у Германа Мелвилла есть замечательный рассказ «Писец Бартлби», названный по имени героя. Он работает клерком в кон‑ торе, переписчиком, таким Акакием Акакиевичем. Ему говорят: «Бартлби, перепиши эту бумагу, эту купчую». Он все время отве‑ чает: «Я бы предпочел этого не делать». Это чисто философское поведение, в современном смысле. Это, конечно, очень неприят‑ Ал е к с а н д р И в а н о в  

43

ное поведение для любого типа корпоративного сознания. «Как ты предпочел бы этого не делать? Что за дела, Бартлби?» Я думаю, что философия вот в таком почти телесном, риторическом, антро‑ пологическом смысле, конечно, бессмертна. Пока такой тип пове‑ дения, как у Бартлби, есть, пока кто-то говорит «Я бы предпочел этого не делать», это очень круто. И «Логос» в этом отношении ничем не отличается от других институций, которые идут на чу‑ довищные компромиссы, будь то с политической или с академи‑ ческой властью, — куда без компромиссов? А все-таки этот огонек бартлби-стиля там, мне кажется, есть, и это прекрасно.

44  

Логос

№4

[100] 2014

« «„Логос“ сшивает несколько совершенно разных эпох, диаметральных по своим устремлениям, надеждам, ожиданиям, стилям» Алексей Козырев.

Кандидат философских наук, специалист по  истории философии, заместитель декана философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова по научной работе. Автор нескольких десятков научных работ, в том числе монографии «Соловьев и гностики» (М.: С. А. Савин, 2007). Ведущий программы «Философский клуб» на радио «Русская служба новостей». В 1990‑е годы — член редколлегии журнала «Логос».

··Опишите, пожалуйста, каким было начало 1990‑х лично для вас в профессиональном плане, в интеллектуальном? Что собой представляла та питательная среда, к которой принадлежали вы и из которой родился проект «Логоса»? Это было замечательное время настоящего интеллектуального подъема, связанного не только со сломом существующих поли‑ тических режимов, но и с переменой культурных, образователь‑ ных, просветительских парадигм. В 1989 году на нашем факульте‑ те появилась кафедра истории и теории мировой культуры. Здесь читали лекции Аверинцев, Бибихин, Мелетинский, Гаспаров, Гу‑ ревич, Кнабе — да так, что мы буквально ежедневно на них ходи‑ ли. Иногда возникала дилемма, кого слушать — скажем, Гаспарова или Бибихина, курс по русской поэзии XVIII века или по ранне‑ му Хайдеггеру. Причем это совсем не было похоже на неудобо‑ варимые университетские курсы начетников-марксистов. Ничего не имею против марксизма, наоборот, именно сейчас, возможно, его не хватает на философских факультетах, но речь идет о схола‑ стическом, абсолютно полицейском чтении философии. И вот на кафедре мировой культуры мы столкнулись, во‑пер‑ вых, с тем, что лекции можно читать иначе: увлекательно, инте‑ ресно, даже имея несовершенную дикцию. Например, Гаспаров очень заикался, из-за чего с ним трудно было вести приватную беседу. На лекциях он преодолевал это волнение и был прекрас‑ ным оратором, а затруднение в речи как-то помогало сосредото‑ читься на том, что он говорил. Ал е к с е й К о з ы р е в  

45

Я считаю это время на философском факультете лучшим: мы имели возможность слушать уникальную группу ученых, нико‑ гда больше не  собиравшихся в  одном месте. Со  временем ка‑ федра начала рассыпаться, люди стали переходить в  РГГУ или уезжать за границу. Это было время надежд и упований, кото‑ рое я в одном выступлении назвал «временем распечатывания алтарей» — по  аналогии с  моментом снятия запрета со  старо‑ веров манифестом 1905  года и  открытием заброшенных алта‑ рей на Рогожском кладбище. В начале 1990‑х московским ули‑ цам стали возвращать исторические названия, в  воздухе вита‑ ла идея восстановления храма Христа Спасителя, Вознесенский писал «Восстановите Сухареву башню». В интеллектуальном смысле тоже открывались новые пер‑ спективы. Мой интерес к русской философии начался с книж‑ ки Лосева о Соловьеве, прочитанной на втором курсе. Потом я два года провел в армии, а когда вернулся на философский факультет, то обнаружил, что на кафедре истории русской фи‑ лософии собралась чуть  ли не  самая многочисленная груп‑ па факультета, и  надо сказать, одна из  самых сильных. Там было 14  человек, среди которых и  будущие участники «Лого‑ са» Игорь Чубаров и Олег Никифоров. Валера Анашвили был на другой кафедре, истории зарубежной философии. Но пока‑ зательно, что все, кто стоял у истоков «Логоса», были истори‑ ками философии. Конечно, каждый видел философию по-своему. Анашви‑ ли хотел переводить Брентано и  перенести на  русскую поч‑ ву феноменологическую традицию. Чубаров занимался расши‑ фровкой рукописи «Самопознания» Бердяева, а потом Шпетом. На почве интереса к Соловьеву в какой-то момент я начал пе‑ реводить написанную им на  французском «Софию», на рус‑ ском языке прежде не публиковавшуюся. Общим был запрос на возрождение, воссоздание, открытие чего-то недоступного и запретного. Постепенно этот запрос отлился в представление об  утраченных традициях. Новые журналы называли не  абы как, а апеллируя к существовавшим до революции изданиям. ·· Как бы вы описали место «Логоса» на интеллектуальной карте страны в момент его возникновения? Журнал «Логос» был как бы ремейком одноименного междуна‑ родного ежегодника, выходившего в 1910‑е годы в России и Гер‑ мании. То  есть ориентиры были вполне определенными. На‑ 46  

Логос

№4

[100] 2014

пример, журнал «Начала», который издавали Александр Казарян и  Наталья Скоробогатько, возрождал традиции русской рели‑ гиозной философии. Каждый его номер был тематическим — посвященным Леонтьеву, Розанову, Флоренскому или Лосеву. Именно здесь вышла моя первая публикация «Константин Ле‑ онтьев и Владимир Соловьев: диалог в поисках русской звезды». Это был мой доклад на Леонтьевской конференции в Калуге под эгидой — сейчас это может показаться странным — Калужского обкома КПСС. В те парадоксальные времена конференцию, по‑ священную «мракобесу», контрреволюционеру и православному консерватору, проводил областной партийный комитет и, в част‑ ности, организовал выезд участников в Оптину пустынь. Про‑ блематика журнала «Начала» лежала примерно на линии книго‑ издательства «Путь». Иным был вектор развития «Логоса» — более западническим, связанным с  наследием дореволюционного «Логоса» Степуна, Яковенко, Гессена. Эти последние молодыми людьми побыва‑ ли в  Германии — Берлине, Гейдельберге, стажировались у  нео‑ кантианцев и  следовали идеалу философии как строгой науки с собственным категориальным языком, методами и подходами. «Логос» начала XX века в известном смысле противостоял кни‑ гоиздательству «Путь» и  журналу «Вопросы философии и  пси‑ хологии». К  слову, последний продолжает свое существование и сегодня — в виде журналов «Вопросы философии» и «Вопро‑ сы психологии», таких традиционных, ваковских академических изданий. Когда возник «Логос», тираж «Вопросов философии» составлял 77 тысяч экземпляров, то есть это был абсолютно хитовый жур‑ нал среди не только философов, но и историков, востоковедов — гуманитариев самого широкого спектра. Достичь этого удалось во многом благодаря архивным публикациям статей, даже целых книг, Бердяева, Лосского, вошедших в моду в конце 1980‑х. «Ло‑ госу» предстояло конкурировать с этим маститым, раскрученным журналом, собравшим светил тогдашней академической филосо‑ фии. Фролов, Степин, Лекторский — авторитетные ученые, заняв‑ шие прочные позиции в философии. Естественно, амбициозных молодых людей, заявивших, что будут издавать свой журнал, ни‑ кто не принял всерьез. Ожидали, что получится в лучшем случае студенческий альманах, один-два номера. Однако «Логос» пере‑ жил и второй, и третий номер и в заметно изменившемся виде су‑ ществует по сей день.

Ал е к с е й К о з ы р е в  

47

·· Насколько я знаю, вы лично забирали из типографии первый но‑ мер «Логоса»? Мы с Чубаровым забирали тираж из типографии в Саранске, где в тот момент уже печатался второй номер. Я хорошо запомнил ко‑ личество пачек с журналами, которые нам предстояло перевезти на своем горбу, — 66 упаковок по 20 экземпляров в каждой. Слава богу, продолжали функционировать какие-то советские логисти‑ ческие механизмы: мы привезли весь тираж в товарное отделение железнодорожной станции в надежде отправить журнал почтовым грузом. На станции назвали какую-то астрономическую цифру, со‑ поставимую, наверное, с расходами на печать всего тиража. Нам пришло в голову убедить ответственных лиц, что небольшие пачки журнала никак не тянут на отдельное багажное место. Нам неожи‑ данно пошли навстречу, посчитав все пачки как два (!) багажных места и оценив перевозку в какую-то совершенно смехотворную сумму. До Казанского вокзала тираж добирался примерно неделю. ·· Начиная с какого номера вы стали публиковаться в «Логосе»? Публикация «Софии» в моем переводе началась во втором номере, тираж которого мы забирали в том же пыльном Саранске. Сразу после его выхода пошли разные забавные звонки. Кроме философов, с интересом отнесшихся к моей работе, звонили какие-то без‑ умные священники-гностики. Один человек говорил, что его жена принимает откровения от Матери Мира, очень похожие на текст Соловьева, предлагал нам публикацию 300 страниц этих откровений. В  «Логос» потянулись какие-то чрезвычайные люди. Не‑ кий господин прислал трактат под названием «Каталепсия», сообщив попутно, что живет на Урале и может изготовить любой памятник из мрамора. Это звучало почти как угроза: не напечатае‑ те трактат, получите памятник на кладбище. Наверное, так происходит с любым новым изданием — особого сорта люди находят в нем поле приложения своих экстраординарных метафизических способностей. ·· Куда эти люди приходили? У редакции был адрес? Была тесная комнатка, которую нам выделил философский фа‑ культет. Крошечное помещение в  5 или 6 квадратных метров на 10‑м этаже, где проходил «секретный» лифт — его шахта отни‑ мала часть пространства. Туда мы могли сгрузить часть тиража, 48  

Логос

№4

[100] 2014

там стоял стол и был даже телефон, по которому можно было по‑ звонить в редакцию. Этот номер мы указали на своих визитных карточках рядом с логотипом «Логоса» — с буквой «Л» в виде не то клоуна, не то ангела. Иногда, еще студентом, сидел в этой комнате и я. Было очень необычно иметь ключ от собственной секретной комнаты на фа‑ культете, куда можно прийти и скрыться, иногда чего-нибудь вы‑ пить. Там я готовился к семинарам, отвечал на звонки каких-то людей, интересовавшихся журналом и  предлагавших свои ста‑ тьи к публикации. Впрочем, чаще звонили на домашний телефон, тоже указанный в визитках. ·· Как была организована работа в «Логосе», отбор текстов и т. д.? Анашвили всегда был довольно авторитарным человеком и в этом смысле, насколько я знаю, изменился мало. Как главный редактор, он определял редакционную политику. Вначале мы обращались к известным людям, прежде всего работавшим в русле феномено‑ логической традиции. На пятом курсе мы провели подмосковную выездную школу в Пестове, на Можайском море, которую посвя‑ тили феноменологии. Фактически это была школа журнала «Ло‑ гос» за государственный счет — тогда еще сохранялись подобные реликтовые формы финансовой поддержки. Все было организова‑ но чрезвычайно здорово: около 30 человек на пять дней заполняли пансионат, а между местом проведения школы и Москвой каждый день ездил автобус, привозивший докладчиков за 100 км от горо‑ да читать лекции. Это была не столько конференция, сколько се‑ рия мастер-классов именитых столичных лекторов. Что касается организации работы, то мы в редакции продумы‑ вали, приглашать ли в номер кого-то из известных людей, фило‑ софских «звезд» и  «тяжеловесов». Прежде всего мы обратились к феноменологам, например к Виктору Молчанову, жившему то‑ гда в Ростове-на-Дону, а позднее не без нашего содействия пере‑ бравшемуся на философский факультет РГГУ. Я помню, как рек‑ тор Юрий Афанасьев пригласил нас к себе в кабинет и предложил перейти на работу в РГГУ. Встреча проходила в его маленьком ка‑ бинете в  Историко-архивном институте на  Никольской — ком‑ плекса зданий Высшей партшколы на Миуссах у университета еще не  было. Член межрегиональной депутатской группы, либерал, один из авторов реформ, одетый в рубашку с короткими рукава‑ ми, сказал: «Нам нужно создать феноменологическую лаборато‑ Ал е к с е й К о з ы р е в  

49

рию». Это было похоже на  партийное задание: «Надо провести в  жизнь решение июльского пленума ЦК». По  каким-то причи‑ нам мы не поддались соблазну принять это приглашение, и за со‑ здание факультета взялся Владимир Калиниченко, впоследствии тоже у нас публиковавшийся. Естественно, нашими авторами были далеко не  только пред‑ ставители феноменологической тусовки. Скажем, мы приглашали блестящего специалиста по средневековой философии Михаила Гарнцева или Геннадия Майорова со  статьей «Роль Софии-Муд‑ рости в истории философии». Чубаров в какой-то момент увлек‑ ся Галковским и  прожужжал нам уши «Бесконечным тупиком», притязавшим на  что-то вроде «Критики чистого разума» — ин‑ теллектуальный фундамент современной эпохи, свободной от пут православия. Тот  же Чубаров за  полтора года до  этого был ис‑ товым верующим, всех воцерковлял, и вот Галковский со своим opus magnum сыграл роль эдакого Канта-искусителя. Так в  пер‑ вом номере появился фрагмент «Бесконечного тупика», посвя‑ щенный критике Владимира Соловьева. Галковский, которому был ближе Розанов, чем Соловьев, отчаянно клеймил последне‑ го. Именно после «Логоса» все стали печатать Галковского — мы стали едва  ли не  первым изданием, рискнувшим его опублико‑ вать. Нашему примеру последовали «Новый мир», «Континент», Вадим Кожинов внезапно полюбил Галковского, обнаружив у того монархические идеи. Конечно, окончательное решение принимал Валера. Одна‑ жды мы даже придумали завести специального фантомного чле‑ на редакции по имени Ефим Крейзер, такого подпоручика Киже, с одобрения которого можно было бы публиковать разные скан‑ дальные рецензии, пасквили, совершать провокации. Не помню, совершил ли он хоть одну. По-моему, его исключили из редакции за бездействие и неучастие в жизни журнала. ·· Как потенциальные авторы реагировали на приглашение? Тот же Молчанов. Контактировать с людьми было несложно. Это сейчас они выгля‑ дят уставшими, погребенными под ворохом приглашений и обя‑ зательств, а тогда сохранялся некий вакуум, многие ждали, когда их позовут, и были готовы печататься бесплатно. Советская институциональная философия была жестко идео‑ логической, и ротация статей в «Вопросах философии», «Вестни‑ ке МГУ» требовала соответствия строгим формальным и нефор‑ 50  

Логос

№4

[100] 2014

мальным критериям. Это не значит, что там не могли напечатать какую-то статью по истории философии, но автор должен был быть как минимум доцентом очень солидного вуза. Считалось, что, если печатают, тебе оказывают немыслимое благодеяние с по‑ чти непременным блатом. Естественно, в «Логосе», да и не только в нем, у нас как у поколения, почти не знавшего идеологического прессинга, было очень отрицательное отношение ко всему этому. Мы решили, что критерий будет один — внятность и научная со‑ стоятельность, какой мы ее тогда видели, соответствие определен‑ ным критериям научности. Я лично никогда глубоко не занимался феноменологией, и фе‑ номенологический крен «Логоса» мне не был близок. Я с большой симпатией относился к  Молчанову, читал Гуссерля, ориентиро‑ вался в основных концепциях, но моим полем была русская фи‑ лософия. Возможно, поэтому я и пробыл в редколлегии не очень долго, кажется, во втором, третьем и четвертом номерах. Впослед‑ ствии я сотрудничал с журналом в тех или иных формах, перево‑ дил, писал рецензии. Когда мы звонили авторам и предлагали напечататься в новом журнале с собственной философской программой, ориентацией на определенную школу мысли, они откликались с готовностью и крайне благожелательно. Я помню только один случай отказа, когда мы пришли к выдающемуся логику Владимиру Александро‑ вичу Смирнову, завсектором логики в Институте философии. Он с некоторым недоверием к нам отнесся и сказал: «„Логос“ — это какой-то, знаете, мистический, ненаучный журнал». У него свои были критерии научности, допустим, для онтолога и мистично‑ сти для логика. В философии существуют разные парадигмы ве‑ рификации научного знания, и отвечают им лишь некоторые ее части и разделы. ·· На какого читателя был ориентирован «Логос» в начале 1990‑х и менялась ли аудитория журнала? У «Логоса» всегда была своя публика. В начале 1990‑х была идея адресовать журнал urbi et orbi, чтобы все прониклись и поняли, что есть настоящая философия. А «Логос», каким он стал позже и  как выглядел в  2000‑е  годы, его методология и  горизонт зна‑ чительно раздвинулись. Это уже вовсе не чистая феноменология, но социология культуры, философия как форма коммуникации, самые разные аспекты культурных, политических, социальных, даже религиоведческих исследований. Ал е к с е й К о з ы р е в  

51

Вместе с тем аудитория, которая мыслит с журналом, по-мо‑ ему, стала уже — это интеллектуалы юного и среднего возраста, открытые Западу, свободно владеющие языком современной по‑ литической, социальной, философской мысли, то есть довольно небольшая прослойка университетских интеллектуалов, своего рода «круг “Логоса”». На каком-то этапе «Логос» стал ваковским, а  публикации в  нем стали учитывать при защите диссертаций. Насколько я знаю, Анашвили отказался от этого, чтобы не пре‑ вращать журнал во что-то вроде трибуны, ступеньки социальной лестницы, выйти из-под тени «Вопросов философии» эпохи Ми‑ тина и Юдина: напечатал статью — держи пряник. Мне это кажет‑ ся правильным, потому что ваковский журнал — такая братская могила для пестрых, неровных, переменного качества статей, ни‑ как друг с другом не связанных. «Логос» пытается сохранять свое лицо. Возможно, иногда он напоминал альманах, то есть собра‑ ние неких текстов с двумя-тремя современными российскими ра‑ ботами и несколькими переводами по какой-то проблеме. Таки‑ ми были номера, посвященные футболу или войне в Сербии. Как правило, за каждым из них стоит один человек. К нынешнему «Логосу» я не  имею отношения, но,  кажет‑ ся, принцип комплектования номеров с  тех пор мало изменил‑ ся. От узкой тематики журнал перешел к более широкому спек‑ тру проблем, которые рассматриваются под определенным углом зрения и ориентированы на более узкую аудиторию каждая. Такой вектор можно объяснить умножением числа философских и гу‑ манитарных журналов. «НЛО», «Неприкосновенный запас», «Си‑ ний диван» — вот лишь несколько креативных авторских проек‑ тов, противопоставляющих себя суконному академизму. Но оста‑ ется и академизм: «Вестник МГУ», «Вопросы философии», такие новые журналы, как «Соловьевские исследования», блюдущие определенные стандарты научной респектабельности. Поле расширилось, и  «Логос» сконцентрировался на  поиске своей целевой аудитории, к которой журнал апеллировал. Изме‑ нило ситуацию и то, что параллельно с «Логосом» Анашвили воз‑ главил несколько книгоиздательских проектов, формально с жур‑ налом не аффилированных, но объединенных фигурой издателя, ассоциируемых с ним. ·· Вы упоминали журналы, прекратившие свое существование после выхода нескольких номеров. Как бы вы объяснили такую мимолетность и в чем, на ваш взгляд, секрет долгожительства «Логоса»? 52  

Логос

№4

[100] 2014

Прежде всего, кроме идеи журналу нужен хороший менедж‑ мент и надежный источник средств на издание. Но это полови‑ на дела. Вторая половина — это творческая фантазия и  способ‑ ность адаптировать журнал к потребностям читающей публики. Журнал без аудитории может существовать сколь угодно долго, но в истории он не останется. Вероятно, прекращавшие свое су‑ ществование журналы выдыхались содержательно, то есть исчер‑ пывали поле, из которого пытались пополнять свой ресурс. Так произошло с журналом «Начала». Редакция выпустила несколь‑ ко номеров по русским философам, но потом изучение наследия этих авторов стало требовать гораздо более профессионального подхода: издания собраний сочинений Флоренского, Розанова — кардинально иного уровня работы. Жить публикацией текстов, вошедших в академические издания, стало невозможно. Сейчас не начало 1990‑х, когда публикация «Истоков и смысла русского коммунизма» Бердяева автоматически поднимала тираж любого журнала на несколько порядков. Деньги — это важно, но это еще не все. Нужен человек, кото‑ рого в церкви называют ктитором (тот, кто заботится о матери‑ альном благополучии храма: дает деньги или находит). У журна‑ ла должен быть свой ктитор, не всегда тот же человек, что и глав‑ ный редактор, погруженный, скорее, в творческие аспекты, хотя иногда один человек соединяет в себе эти ипостаси. Такой пре‑ дельно персонализированный проект — довольно распространен‑ ная вещь в культуре. Нет ничего плохого и в том, что проекты, издания, театры, университеты возникают, а потом выдыхаются и прекращают свое существование. «Логос» существует 20 лет. Это уникальный пример долголе‑ тия журнала, не  представляющего какую-то институцию, ска‑ жем Академию наук. Надо сказать, что «Логос» сшивает несколь‑ ко совершенно разных эпох, диаметральных по своим устремле‑ ниям, надеждам, ожиданиям, стилям. В начале 1990‑х в моде был хайдеггеровский стиль письма: все начали делить слова, сказать что-то в простоте, без черточек уже нельзя было; все почему-то решили, что русский язык такой же аналитический, как немец‑ кий, и  Хайдеггер лишь по  недоразумению не  писал по-русски. Так же в 40‑х годах XIX века думали про Гегеля. Конец нулевых был ознаменован влиянием немецкой социальной философии Ха‑ бермаса. На другом полюсе сильным было влияние французского постмодернизма — совершенно иного стиля мысли, вновь не луч‑ шим образом легшего на  русский язык. Сложность, игривость, куртуазность, маньеризм французского попытались перенести Ал е к с е й К о з ы р е в  

53

на русский язык, писать по-русски так же, как Деррида. «Логос» движется сквозь эти эпохи не по течению, слепо следуя за волной, а, скорее, как серфингист, идет вразрез, поднимаясь там, где необ‑ ходимо, но не всегда следует модному тренду. ·· Есть ли обратное влияние самого «Логоса» на какие-то тенден‑ ции, тренды, в том числе и в философии? Я думаю, что влияние есть, хотя наша университетская среда до‑ вольно консервативна. И речь не только о Московском универси‑ тете, который по степени сакрализации иногда сравнивают с цер‑ ковью, но  и  о  новых структурах. И  в  Высшей школе экономи‑ ки, и в РГГУ названия, структура кафедр, принципы организации факультетов немногим отличаются от МГУ. Вероятно, благодаря «Логосу» философское сообщество обогатилось очень интерес‑ ными людьми, которые продолжают успешно работать и сегодня, в том числе заведовать какими-то структурами. Виталий Курен‑ ной руководит отделением культурологии на  философском фа‑ культете Высшей школы экономики и ищет собственные подходы и новые формы работы со студентами, иные способы проблема‑ тизации. Можно назвать нескольких молодых историков филосо‑ фии, работающих по-новому. Советские историки философии были людьми добросовестны‑ ми и, как профессионалы, не писали, если не были знакомы с пер‑ воисточниками. Сегодня этого недостаточно, необходимо также знать и понимать, что происходит с этой дисциплиной на Западе, следить за современной литературой, устанавливать горизонталь‑ ные связи с исследователями своего поколения. Это принципи‑ ально другая в смысловом отношении осведомленность, подкреп‑ ляемая тем, что люди стали больше ездить, участвовать в совмест‑ ных проектах с западными университетами. Отсюда рождается иное качество философской работы. И если прямой заслуги «Ло‑ госа» в этом нет, то по меньшей мере таков общий вектор, задан‑ ный журналом с момента его основания. «Логос» притязал на со‑ здание некоего сетевого надынституционального философского сообщества без оглядки на «хорошую» или «плохую» аффилиацию ученого. «Дух дышит, где хочет» — наука не имеет границ. «Логос» оказал влияние на  формирование новых исследова‑ тельских парадигм, которые продолжают развиваться и в новых университетах, таких так Высшая школа экономики или Акаде‑ мия народного хозяйства и госслужбы, и в традиционных струк‑ турах, таких как философский факультет МГУ. Несколько лет на‑ 54  

Логос

№4

[100] 2014

зад на нашем факультете возник Центр современной философии и  социальных наук, который возглавил Анашвили. Мне кажет‑ ся, центр еще не достиг предела своих возможностей. Пока здесь читают авторские курсы Бикбов, Чубаров, Анашвили, со своими лекциями на факультет приезжают зарубежные партнеры, с ко‑ торыми сотрудничает «Логос». Это принципиально другая струк‑ тура, не сводимая к кафедральному принципу организации, не‑ что вроде научно-образовательного центра, куда студенты могут приходить после основных занятий и слушать факультативы, уча‑ ствовать в дискуссиях. Тем самым «Логос», несомненно, оживил нашу философскую жизнь.

Ал е к с е й К о з ы р е в  

55

« «У нас на глазах разваливалась страна, происходил титанический слом эпох, а тут люди сидят и занимаются феноменологией…» Борис Межуев.

Кандидат философских наук, политолог, специалист в области истории русской философии, преподаватель философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор многочисленных статей в журналах «Полис», Pro et Contra, «Со-общение», «Смысл», «Политический журнал», «Апология», электронных изданий «Русский архипелаг», «Русский журнал», «Агентство политических новостей». С октября 2013 года — заместитель главного редактора газеты «Известия». Автор более 200 научных работ, в том числе книг «Политическая критика Вадима Цымбурского» (М.: Европа, 2012) и «Перестройка-2. Опыт повторения» (М.: Весь Мир, 2014).

·· При каких обстоятельствах вы впервые услышали о «Логосе»? О том, что Валерий Анашвили, с которым я был знаком с перво‑ го курса, делает журнал, я услышал в 1987 году. Конечно, тот сту‑ денческий проект был еще очень далек от «Логоса», каким мы его знаем. Это был набор, по сути, студенческих работ. Я, например, писал о Паскале, которого тогда читал. Но это был еще не «Логос». Не было даже определенного названия. «Логос» появился, как сей‑ час помню, в октябре1 1991 года, в самый разгар тех событий, ко‑ торые связаны с распадом СССР. Ситуация тогда характеризовалась двумя особенностями. С од‑ ной стороны, мы переживали пик интереса к русской философии. Я сам историк русской философии, и, насколько понимаю, из че‑ тырех создателей «Логоса» трое в разное время учились со мной на  кафедре истории русской философии  — Алексей Козырев, Игорь Чубаров и Олег Никифоров. Мы с Козыревым ее и окон‑ чили, как и Чубаров. Никифоров, по-моему, перешел на кафедру истории западной философии. Да, взлет интереса к русской фи‑ лософии был мгновенным и потом долго, все 1990‑е годы, продол‑ жался, но уже по нисходящей, пока фактически не сошел на нет в нулевые. 1. На самом деле первый номер журнала вышел в марте 1991 года. — Прим. ред.

56  

Логос

№4

[100] 2014

С другой стороны, конечно, передовая часть философской об‑ щественности уже тянулась к чему-то зарубежному и современ‑ ному. Этот интерес, который впоследствии только усиливался, оказал влияние на «Логос». Мы тогда существовали между этим, в принципе, очень консервативным стремлением к воскрешению прошлого, которое было важным фактором того времени, и есте‑ ственной тягой ко всему новому, которая тоже была важным об‑ стоятельством того же самого времени. Некой равнодействующей силой явился интерес к феноменологии. На стыке этих двух социокультурных трендов проявилась та  средняя линия, которая стала главной в  «Логосе», в  первых его выпусках. Идея была в ориентировании на феноменологию как на почтенную и в целом уже консервативную в рамках евро‑ пейской философии традицию. Кроме того, мы ориентировались на ту традицию русской философии, которая в наибольшей степе‑ ни, во‑первых, соотнесена с феноменологией, а во‑вторых, согла‑ сована с современными западными течениями, — а именно на до‑ революционный российско-немецкий журнал «Логос», который, если не ошибаюсь, был потом переиздан тем же Валерием Ана‑ швили. В общем, журнал встроился в это стремление быть, с од‑ ной стороны, современным, а с другой — традиционным. Отсюда сама по себе марка «Логоса», журнала, продолжающего русскую традицию, даже в  какой-то степени русскую религиозно-фило‑ софскую традицию, но  все-таки проводящего подчеркнуто за‑ падническую линию. Впоследствии, мне кажется, этот синтез рухнул. Исчезло стрем‑ ление и  держаться корней, и  стремиться ко  всему современно‑ му. Тяга к  современности оказалась абсолютно определяющей. Я  не  буду называть имена — некоторые пошли своей дорогой. А кто-то пытался нащупать связь между философией и какими-то другими смежными интеллектуальными дисциплинами — поли‑ тологией, культурологией. Прежде всего, сам Анашвили в боль‑ шей степени стал двигаться в маргинальную сторону. Маргиналь‑ ную не в пренебрежительном смысле слова, здесь речь о тех сфе‑ рах знания, которые находятся по краям философии, таких как теория моды, психоанализ. «Логос» состоялся как журнал, кото‑ рый обнаруживает грань между философией и какими-то смеж‑ ными интеллектуальными дисциплинами. В этом смысле он очень удачен, во всяком случае это не копирование «Вопросов филосо‑ фии», а именно ориентация на тематические выпуски. И это, по‑ мимо других факторов, несомненно важное достижение журна‑ ла и залог его успеха. Борис Межуев  

57

··С чем, по вашему мнению, связан переход журнала к «философ‑ ским маргиналиям»? И какова была интеллектуальная эволюция «Логоса» в целом? Это интересная история. Прежде всего, эволюция журнала в це‑ лом связана, наверное, с эволюцией его создателей. История не‑ которых из них для меня даже теоретически проблема. Например, интересна мировоззренческая эволюция Игоря Чубарова, одного из зачинателей этого дела, но она для меня загадка. Это редкий слу‑ чай, когда в наше прагматичное время эволюция какого-либо че‑ ловека вообще представляет интерес. А в данном случае интеллек‑ туальная эволюция Игоря, возможно, даже более интересна, чем его собственные теоретические работы, потому что это история человека нашего времени, человека очень консервативных взгля‑ дов, который перешел к очень левым, подчеркнуто постмодернист‑ ским взглядам. Я его хорошо знаю, потому что мы тесно общались на факультете первые три курса. Мы были вместе у истоков круж‑ ка «Летописец», который существовал в одно время с первым Ва‑ лериным журналом, о котором я уже говорил. В общем, у Игоря, насколько я могу судить по его работам, была даже какая-то опре‑ деленная внутренняя драма. Я-то, как человек, не склонный к «ша‑ раханиям», как раз всегда стремился идти более последовательно. Если присмотреться, то и история «Логоса» прошла несколь‑ ко таких этапов. В определенный момент я потерял представле‑ ние об  этом издании, потому что уезжал в  Америку. Это было в 1998 году. Тогда я совершенно ушел в политологию, и область деятельности журнала, философия, стала от меня совсем далека. Я и не хотел туда возвращаться. Единственное, что меня в тот мо‑ мент связывало с философией, — собрание сочинений Владимира Соловьева, в издании которого мы с Алексеем Козыревым до сих пор участвуем. А в 1999‑м, когда вернулся, вдруг заметил, что жур‑ нал очень изменился. Во-первых, он стал тоньше. Где-то, по-моему, в это время в журнале произошло размежевание — Чубаров с Ана‑ швили разошлись. Кроме того, журнал стал очень практическим, ориентированным на прикладные темы. В нем появились злобо‑ дневные интервью. Это уже явно не был журнал чисто теорети‑ ческой философии, к чему он тяготел все 1990‑е годы. И главное — он стал журналом новой эпохи, боевым, задиристым. Помню ин‑ тервью Александра Иванова, директора Ad Marginem, которое произвело на меня впечатление. В общем, журнал стал издани‑ ем, сильно ориентированным на практическую философию. Соб‑ ственно теоретической философии там осталось немного. 58  

Логос

№4

[100] 2014

А потом, года через четыре, сменив спонсоров, о  которых не  берусь судить, он приобрел тот вид, который имеет сейчас. Кстати, надо признать, внешне удивительно похорошел. Но  са‑ мое главное — ушла эдакая теоретическая отстраненность: мы занимаемся феноменологией, и нам на все ваши земные пробле‑ мы наплевать; мы тут обсуждаем феноменологическую редук‑ цию, и  нам до  лампочки, что вокруг все взрывается. Это было явным мотивом в году так 1991‑м, и в 1993‑м это было еще замет‑ но. Кроме того, исчезла нарочитая ориентированность на мелкие стили, на  быструю реакцию на  события — то, что характеризо‑ вало «тонкий» «Логос» 1999–2001 годов. Он приобрел нынешний вид. Выходят тематические номера, часто представляющие ка‑ кие-то западные концепты, но тем не менее идет поиск рефрена к абсолютно российским идеям и реалиям. Номер по марксизму и номер, посвященный Спинозе, очень удачны (хотя совершен‑ но разные по сюжетам, по темам), с большим количеством каче‑ ственных переводов. Со  стремлением постоянно держать руку на  пульсе того, что происходит в  современном российском фи‑ лософском цехе. Мне пришлось много работать с  политологией — там таких журналов нет. Я это знаю, потому что до сих пор формально явля‑ юсь одним из сотрудников журнала «Полис». К сожалению, в по‑ литологии нет журнала, который может выпустить номер, посвя‑ щенный западному политологу Гоббсу, условно говоря, так, чтобы ты сразу понял, что сейчас происходит и в западном, и в россий‑ ском гоббсоведении. Плюс получил еще набор каких-то ориги‑ нальных идей и их обсуждение. «Логосу» это удалось благодаря, безусловно, личному таланту Валерия, но также за счет четкого выдерживания тематичности. Но есть минус, который я хорошо понимаю, потому что вся‑ кий раз сталкиваюсь с этой проблемой, когда сам занимаюсь по‑ добными вещами. В  1990‑е  годы «Логос» был голосом опреде‑ ленного поколения, молодого, очень молодого (даже не  в  срав‑ нительном, а  в  абсолютном смысле), биологически молодого, взрывающегося философией, завоевывающего позиции, высту‑ пающего с определенной программой, феноменологической или постмодернистской. Сейчас же это, в общем, качественный аль‑ манах, отражающий все направления и практически не претен‑ дующий на изменение чего бы то ни было, кроме состояния дел в отечественной интеллектуальной периодике. То есть его, дей‑ ствительно, интересно читать всегда, но это не журнал-направле‑ ние. В ближайшее время у него должен появиться какой-то кон‑ Борис Межуев  

59

курент. Я не знаю, откуда он придет, но думаю, должен будет под‑ вергнуть критике достижения нашего поколения именно исходя из какой-то четкой «школьной» определенности. Что-то подобное появится обязательно. Пока не очень понятно, откуда этот вызов будет исходить. Но он будет. ·· Как специалист по политической философии, что вы можете сказать о философской программе «Логоса»? Да, мне еще в 1990‑х строго феноменологическая программа пред‑ ставлялась не  совсем понятной. Тогда у  нас на  глазах развали‑ валась страна, происходили титанические исторические сдви‑ ги. А тут люди сидят и занимаются феноменологией. Понимаете? Было ощущение наподобие того, что Бердяев писал про башню Вячеслава Иванова, когда там, наверху, обсуждались утонченные вопросы культуры, а внизу бушевала революция. Было именно такое ощущение башни из слоновой кости. Тут сидят люди и изу‑ чают санскрит или Шеллинга в подлиннике, а в это время вокруг исчезает бытие. И ты понимаешь, что за этим — гибель государ‑ ства. Я как-то исторической интуицией это схватывал, эту гибель цивилизации. Притом я не был коммунистом, но чувствовал, что это гибель той цивилизации, которая дает возможность занимать‑ ся всеми этими прекрасными делами и не думать о хлебе насущ‑ ном, по крайней мере не думать каждый день, на регулярной ос‑ нове. Вот это чувство — на глазах происходит гибель Атлантиды, а  тут сидят мудрецы и  обсуждают свои вечные проблемы. Это чувство диссонанса между временем и такой деятельностью по‑ двигло меня на стремление поискать что-то подальше от фило‑ софии. И в тот момент я нашел для себя духовное пристанище в журнале «Полис» — в политических исследованиях. Мне кажется, с этим и был связан раскол в редакции. Ранний «Логос» был сознательно ориентирован на созерцательную пози‑ цию. И  по-моему, Валерий решил как-то сказать: «Ну, слушай‑ те, ребята, так  же невозможно жить вообще». У  Валеры совер‑ шенно гениальное редакторское чутье. Он понимает, что надо де‑ лать. Это и вызвало протест и раскол — мы тут делаем великое дело, а  вы предлагаете отказаться от  него. Если  бы это поколе‑ ние было склонно о себе рефлексировать, то надо сказать, что это был  бы первый поколенческий кризис. Именно поколенческий кризис, когда один из лидеров поколения, то есть Валерий Ана‑ швили, вдруг понял, что эта установка на чистую философию бо‑ лее невозможна. 60  

Логос

№4

[100] 2014

В одной из  своих публицистических статей я как-то предло‑ жил понятие «культурное поколение». Наше культурное по‑ коление было принципиально враждебно политике. На  уров‑ не убеждения, что политикой занимаются только люди второго сорта. Как сказал один из  авторов раннего «Логоса» Геннадий Геннадьевич Майоров, «кто вообще из  философов занимался политикой?». Я-то всегда считал, что все философы занимаются политикой. Убежден, что философия вообще из политики и возникает. На са‑ мом деле «не-политическая философия» — это нонсенс какой-то, потому что не существует отвлеченных теоретических проблем. Теоретические проблемы, как нас учит основатель феноменоло‑ гии Гуссерль, связаны с жизненным миром, а жизненный мир — это мир практического общения людей. А практическое общение людей чем опосредовано? Оно опосредовано какими-то социаль‑ ными и политическими взаимоотношениями, то есть вопросами о власти и лидерстве. И, отделяя сферу воззрений от сферы прак‑ сиса, от сферы практического применения этого воззрения, это культурное поколение было готово в конечном счете выродить‑ ся в полную беспредметность, особенно ввиду процессов, кото‑ рые в тот момент происходили в стране. Эта опасность стала про‑ сто катастрофической, я думаю, и для «Логоса» в 1990‑е годы, пока Валерий не совершил перелом. Хотя тот революционный скачок, который Анашвили удалось совершить, тем не менее, на мой взгляд, все равно стоит под боль‑ шим знаком вопроса. Он не то чтобы не до конца совершен, но он имеет исключительно просветительский характер. Да, надо рас‑ сказывать людям о том, что есть хорошие книги. Но поколение не прочувствовало, что за этим стоит, что мы этим вносим в по‑ литическую и социальную жизнь. Я пока не вижу каких-то серьез‑ ных теоретических достижений, рожденных этим подходом. Хотя Валерий очень ясно понял, что надо искать людей за пределами собственного круга, и он нашел их, того же Бориса Капустина (ко‑ торый с этого момента стал автором «Логоса» в большей степени, чем автором «Полиса»), Михаила Ремизова, Александра Бикбо‑ ва, Михаила Маяцкого, еще целый ряд людей. Это не обязательно люди одних убеждений, но люди, гораздо более ориентированные на праксис. Именно эти люди сейчас определяют лицо «Логоса», а не те, кто там публикуется с какими-то более отвлеченными те‑ мами. В журнале очень отчетливо присутствует сильная социоло‑ гическая составляющая.

Борис Межуев  

61

·· Какие еще журналы 1990‑х вы могли бы отметить? В первую очередь, если брать пример из близкой мне области по‑ литологии, это, конечно, был журнал Pro et Contra, выпускаемый Фондом Карнеги. В то время он издавался абсолютно потрясаю‑ щей женщиной, очень напоминающей представителей старой рус‑ ской интеллигенции с  их некоторой изысканной вежливостью и очень определенной холодностью. Но я считаю, редактор она выдающийся — это Мария Павловна Павлова-Сильванская. Pro et Contra в момент превзошел «Полис», отчасти по финансовым, ко‑ нечно, причинам. «Полис» всегда был бедным журналом, нико‑ гда не имел денег, чтобы платить гонорары. Кстати, «Логос» тоже, по-моему, гонорары не платил. Конечно, журналы, которые могли платить гонорары, имели больше возможностей. Pro et Contra был ориентирован больше на практическую политику с тематически‑ ми номерами. Несколько их номеров можно считать образцовыми. И второй журнал, конечно, «Новое литературное обозрение». Это было явление 1990‑х, идеологически абсолютно мне чуждое. Но при этом меня поражали и их способности, и таланты, и ка‑ кое-то гениальное чутье. Где-то к 2000 году, к моменту получе‑ ния Госпремии, это было, бесспорно, лучшее издание России. Но  с  2003‑го, опять  же, и  у  них начинается естественный про‑ цесс старения, связанный с тем, что их профессиональная ниша, а именно славистика, становится менее интересной. Возможно, будет некий второй взлет. Я дожидаюсь его с интересом. Самой поразительной была их способность захватывать какие-то сопут‑ ствующие ниши и уходить в политологию, в историю философии и особенно в социологию. Они могли публиковать большие мате‑ риалы про Бурдье, делать специализированный номер о Мишеле Фуко и одновременно — вот тебе Герцен! И теория языка. И анек‑ дот про какого-нибудь, не знаю, Сологуба. Меня восхищало их умение создать из своей профессиональной ниши некое профес‑ сиональное сообщество и вместе с тем расширять рамки. Кроме того, надо упомянуть журнал «Неприкосновенный за‑ пас» как ответвление «НЛО». Пожалуй, это было еще одно издание, которое очень сильно обращало на себя внимание в 1990‑е годы. ·· Какие этапы, на ваш взгляд, можно выделить в интеллектуаль‑ ной истории «Логоса»? «Логос» — это издание, прожившее на  моей памяти три жизни: «Логос» 1990‑х, «Логос», существовавший при поддержке Модеста 62  

Логос

№4

[100] 2014

Колерова, и нынешний «Логос». Облика точно было три. И за каж‑ дым из них почти что самостоятельная жизнь со своими драма‑ ми, проблемами. За первым «Логосом» — драма поколений и, так сказать, неудача всего поколения, которое на самом деле не вы‑ сказалось. Тот язык, который оно избрало, чтобы высказать себя, не реализовался. Та ставка на теоретическую философию — мы сейчас все откинем, возродим здесь традиции Гуссерля, Яковен‑ ко, Шпета — не сыграла. Конечно, кое-что удалось как раз в фи‑ лософской сфере, там есть достижения. «София» Соловьева пере‑ ведена, это, конечно, уже нельзя изъять. Но «София» переведена и все. Заявка-то была на другое. Заявка была не просто на изда‑ ние философского ежегодника, а  на  создание журнала, способ‑ ного стать европейским событием и ввести какой-то круг людей по крайней мере в одну философскую школу. Мгновенно выяс‑ нили, что школа не та — и все на этом. Жизнь удалась в бытовом значении этого слова, но поколение не состоялось в том смысле, что цели, которые оно само декларировало, не были достигнуты. И в этом драма поколения. За вторым «Логосом», мне кажется, стоит драма начала нуле‑ вых. Я стал это замечать в 2000 году. Драма нулевых годов — это драма раннего путинизма с ощущением мощного либерального реформаторского напора, который должен в мгновение ока пере‑ вернуть Россию. «Логос» не был, конечно, флагманом этого дви‑ жения, но заметно, что он был внутри этого движения. Это тот момент, когда Модест Колеров издал книгу «Новый режим», где он давал понять, что в России есть новая интеллектуальная эли‑ та, и она у нас сейчас изменит все. Наверняка Валерий тоже был бойцом этой элиты и должен был все изменить. Но не изменил. Ну, что-то изменил, но не то, не так и не там. Все пошло совсем не так, как хотелось. Точно не так, как представлялось. И это за‑ метная драма второго «Логоса», драма этих надежд, к которым я относился, правда, сугубо скептически. Я в тот момент смотрел на это со стороны, для меня это был чуждый, холодный, иной мир. Но это немножко другая тема. И наконец, третий «Логос» создается вокруг задачи возвра‑ щения интеллектуального класса, возвращения в академические цеха, к академической деятельности, без претензий на Sturm und Drang, без претензий на «сейчас мы, ух, и ворвемся, так сказать, на лихом коне, возьмем какого-нибудь Молчанова, оседлаем его, и завтра уже все немецкие университеты будут произносить толь‑ ко наши имена». Без этого всего. Но с хорошим, я считаю, с абсо‑ лютно правильным просветительским пафосом. Давайте расска‑ Борис Межуев  

63

жем нашим людям, что современные и  западные, и  наши авто‑ ры думают о Спинозе. Это очень важная задача. В общем, сейчас это крупнейший гуманитарный журнал, в  своей просветитель‑ ской составляющей, несомненно, превзошедший «НЛО», который очень уж сильно в party line, в партийной линии. Здесь этого нет. Здесь, наоборот, принята широта позиций. Здесь нет истериче‑ ских надежд, но здесь нет и драмы разочарования. Некоторый минус только в том, что если первый «Логос» был своего рода боевым наступлением кавалерии, то нынешний — это медленное окопное, пехотное, так сказать, продвижение с гораз‑ до более внятными смыслами, но без желания пропихнуть, в хо‑ рошем смысле пропихнуть, продвинуть группу авторов к  звез‑ дам мировой славы. Чем, кстати, был и старый «Логос», создававшийся юношами из Гейдельберга, которые, списавшись с немецкими профессора‑ ми, решили делать такой журнал и неожиданно преуспели. Одна‑ ко никто из них, собственно, в философии не остался. Кто сейчас помнит Бубнова или какого-нибудь Степуна? Все знают Степуна как автора книги «Николай Переслегин» и  «Бывшее и  не  сбыв‑ шееся». А что он еще написал? Ничего не написал. Неплохие ли‑ тературно-критические статьи — и все. В общем, человек не состо‑ ялся. Понятно, что русским людям приятно думать, что наш че‑ ловек сидел в Гейдельберге и неплохо жил. Но, по сути дела, что еще он сделал? Что от него осталось в памяти народной? Ничего. Нынешний «Логос» — это просветительское издание, самое ка‑ чественное в России, самое крупное в России. Я имею в виду не по объему, а по сути. Самое разностороннее, самое культурное и ква‑ лифицированное, но не партийное издание. Не издание тех людей, в глазах которых написано, что они с помощью этого издания пе‑ ревернут Россию, мир, интеллект, науку, философию. Этого, ко‑ нечно, немножко не хватает. Я еще полон желания что-то перевер‑ нуть, но люди, делающие журнал сейчас, наверное, эту задачу уже перед собой не ставят. Что, наверное, и плохо, и хорошо.

64  

Логос

№4

[100] 2014

«В « России журнал  — больше, чем журнал» В ик т о р М о лч а н о в . Доктор философских наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета. Область научных исследований — феноменологическая философия, проблемы сознания, времени, история западной философии. Руководитель Центра феноменологической философии философского факультета РГГУ . Руководитель проекта «Русская Гуссерлиана», посвященного изданию сочинений Гуссерля на русском языке. Автор более 100 работ, в том числе монографий «Время и сознание: критика феноменологической философии» (М.: Высшая школа, 1988) и «Различение и опыт. Феноменология неагрессивного сознания» (М.: Три квадрата, 2004). Член научного совета журнала «Логос».

·· Каким было начало 1990‑х в профессиональном и интеллектуаль‑ ном плане лично для вас? Я бы предпочел говорить о конце 1980‑х и начале 1990‑х. В про‑ фессиональном плане могу, конечно, вспомнить защиту доктор‑ ской диссертации в 1990 году. Но это формальный момент. А ре‑ ально? Реально в 1980‑е годы закончился большой период моей жизни, который был связан с Ригой, с Вильнюсом. В 1990‑е годы их уже не было в составе Советского Союза, и научное сообще‑ ство, которое существовало там с начала 1970‑х, начало постепен‑ но распадаться. В советское время, в 1980‑е годы, участники этого сообщества издали пять сборников по феноменологии, это очень много. А уже в начале 1990‑х годов мы были вместе с Валерием Анашвили в Риге на одной из конференций, уже последних этих рижских конференций. Там как раз и состоялся разговор о новом журнале. Я согласился перевести для первого номера статью Гус‑ серля о феноменологии из Британской энциклопедии. Но резкого перехода в начале 1990‑х в своей профессиональной деятельности я не ощущал, потому что меня не касались, разуме‑ ется, процессы в бизнесе, приватизация и т. д. Я занимался тем, чем занимался и раньше. Только, конечно, с конца 1980‑х годов открылись возможности непосредственного контакта с зарубеж‑ ными коллегами. Вот это важно. Первая зарубежная конферен‑ ция, в которой я участвовал, прошла в Белграде в 1987 году, затем я поехал на феноменологический конгресс в Испанию. В то время я работал и жил в Ростове-на-Дону, и в целом у меня было не так Вик т о р М о лч а н о в  

65

много сведений о том, какие есть возможности поездок, стипен‑ дий, стажировок. Как всегда, такими возможностями прежде все‑ го пользовались московские философы, обладавшие более широ‑ кой информацией о различных конференциях и стипендиях. Для меня конец 1980‑х — это 1989 год. Год 100-летия со дня ро‑ ждения Мартина Хайдеггера. И по поводу этого события в Москву приехало большое количество зарубежных гостей — из Германии, Америки, из разных стран. Были левые и правые, консерваторы и либералы, хайдеггерианцы и те, кто довольно критически от‑ носился к  Хайдеггеру. Что ни  говори, это было очень большое событие. Скажем, господин Фридрих-Вильгельм фон Херманн — один из издателей собрания сочинений Хайдеггера — делал доклад о «Бытии и времени», который продолжался, насколько я помню, четыре часа. Это было какое-то общее ощущение свободы. Нако‑ нец, в 1989 году уже была возможность говорить все что хочешь, не оглядываясь ни на кого. Это, конечно, было очень замечатель‑ но и хорошо. Когда мы общались в Риге (а я практически каждый год летал из Ростова в Ригу), мы по-другому ощущали себя там. Мы ощущали себя как своего рода диссиденты, но не в полити‑ ческом смысле, не как некая оппозиция к власти. В конце 1980‑х это совсем ушло. Появилась возможность свободных философ‑ ских исследований. Совершенно свободных — на тему, которую сам выбираешь. Конечно, знакомство с  фон Херманном, потом мои поезд‑ ки в Германию и мое ученичество в Германии уже после защиты докторской диссертации, когда в середине 1990‑х я полтора года провел там, — все это меня очень многому научило на самом деле. И  как вести занятия, и  как работать с  текстами — этому всему меня научили, в общем-то, просто в процессе работы и учебы. Потом меня пригласили в РГГУ. В РГГУ — из Ростовского госу‑ дарственного университета. И началась другая жизнь. С «Логосом» меня связывает сотрудничество с  момента воз‑ никновения журнала. О первых его выпусках в 1990‑е годы у меня остались самые теплые и хорошие воспоминания, потому что был действительно творческий процесс. И  свою первую самостоя‑ тельную статью я опубликовал в «Логосе». Это случилось, если не  ошибаюсь, в  1992  году. Она называлась «Парадигмы созна‑ ния и структуры опыта». Все, что я писал до этого, являлось бо‑ лее или менее добротными исследованиями Гуссерля, Хайдеггера и т. д. С выходом «Логоса» у меня впервые появилась возможность публиковать собственные исследования. Было очень важно выйти на такой уровень и общаться с людьми, которые готовы публико‑ 66  

Логос

№4

[100] 2014

вать ваши исследования. Вот что значит лично для меня «Логос» в начале 1990‑х годов. Этот период связан с переходом к самостоя‑ тельному видению феноменологии, чего в  1980‑е  годы не  было. Существовали, конечно, попытки, но в общем и целом мы только исследовали феноменологию. Это если не говорить об обществен‑ ной значимости «Логоса», об этом круге проблем, а только о том, чем лично для меня был ознаменован этот период. ·· Какие журналы в начале 1990‑х вы считали для себя важными и читали? У меня в ростовской квартире 8-метровый балкон был завален «Иностранной литературой», «Новым миром». При переезде в Москву мы их просто не взяли, потому что некуда было брать. Не могу сказать, что в 1990‑е читал какие-то новые журналы. Чи‑ тал одно время «НЛО», но очень мало. «Вопросы философии» чи‑ тал время от времени, нерегулярно. Литературные журналы к это‑ му времени мы уже перестали читать, потому что появились кни‑ ги, появился совсем другой, как говорится, orbis litterarum, круг чтения. Не помню, чтобы я увлекался какими-то журналами. Кроме того, большинство из них выходили тогда по 2–3 номера и исче‑ зали. И вообще, я не являюсь страстным читателем, как некото‑ рые. Нет, у меня баланс чтения-письма все-таки склоняется в сто‑ рону письма, а не чтения. ··А чем отличался «Логос» от этих философских журналов, кото‑ рые жили 2–3 выпуска? При создании «Логоса» в  него была заложена очень хорошая идея — объединить два направления: феноменологию и русскую философию. Анашвили курировал, условно говоря, западную фи‑ лософию, Игорь Чубаров — русскую. Мне казалось (и я считаю так до сих пор), что это была правильная идея, потому что рус‑ ская философия была практически неизвестным полем исследо‑ вания. О ней только мифы какие-то были. Тогда и опубликован‑ ных текстов не было для широкого читателя. Но мне кажется, что во многом именно из-за опоры на феноменологию «Логос» и вы‑ жил. Десять лет, примерно до 2000 года, в «Логосе» доминирова‑ ла именно феноменология. Потом «Логос» стал немножко другим журналом. Он стал опи‑ раться на те или иные фонды, институции. Он стал тематическим. Вик т о р М о лч а н о в  

67

На  мой взгляд, сейчас «Логос» нельзя назвать журналом, пото‑ му что он публикует номера, посвященные определенной тема‑ тике. Разумеется, в журналах это допускается. Но журнал все-та‑ ки должен отражать текущее время жизни. А тематические но‑ мера — это все равно что в литературном журнале объявить тему «Зима». И туда какой-нибудь современный прозаик написал бы про зиму, там опубликовали бы «Зимнее утро» Пушкина, напе‑ чатали бы «Станция Зима» Евтушенко. Так и собрали бы темати‑ ческий номер. Но журналы, отражающие текущее состояние дел в литературе, так ведь не делают. С другой стороны, может быть, это и  хорошо  — тематика. Вот один из  недавних номеров был посвящен феноменологии. Я  этому рад, конечно. Кстати, написал туда статью о  Лосском. Но в 1990‑е годы, особенно в начале, «Логос» отражал как раз жи‑ вое состояние дел, то, что происходило именно «сейчас». Влади‑ мир Калиниченко писал для журнала, я делал переводы и тоже писал статьи, другие авторы публиковались с  разными текста‑ ми. Мне кажется, «Логос» был журналом, каким он должен быть. Но опять же, в РГГУ тоже есть издание, и мы стараемся делать его номера тематическими — выпустили два ежегодника по феноме‑ нологической философии. Хотя не стремимся все материалы по‑ догнать под одну тему. Должна быть какая-то живая жизнь, отра‑ жение того, что происходит сейчас. ·· Каких российских авторов из тех, кто публиковался в журнале, вы могли бы назвать? Я уже назвал Владимира Калиниченко. Очень хорошие перево‑ ды Гуссерля делал мой ученик Андрей Денежкин. Чтобы назвать другие имена, мне надо просмотреть эти выпуски, сейчас имен не могу вспомнить. ·· Расскажите, пожалуйста, подробнее, как происходило создание «Логоса». Для меня эта история началась, когда я в  1985–1987  годах рабо‑ тал в Москве старшим научным сотрудником. Мы с семьей жили на  даче. Вдруг приезжают два молодых человека — Валера Ана‑ швили и Игорь Чубаров. Начинают рассказывать, что надо новую философию создавать. Я как раз, помню, перила делал. Вот так мы познакомились. Они сами меня нашли под Звенигородом. Это до‑ вольно далеко от Москвы, но они приехали, проявили инициати‑ 68  

Логос

№4

[100] 2014

ву. Очень активный, конечно, Валерий — надо отдать ему долж‑ ное. Игорь тоже, но Валерий особенно. Он, конечно, проявил не‑ заурядную целеустремленность и активность. Также они предложили переиздать мою книгу 1988 года «Вре‑ мя и сознание». Но тогда это не получилось. И по моей вине — я затянул подготовку текста, потому что не люблю дважды публи‑ ковать одно и то же. Пока я там все переделывал, в общем, время ушло. Не помню, состоялся ли тогда разговор о «Логосе», но наше сотрудничество началось. Потом я познакомился с Олегом Ники‑ форовым. После Никифоров с Козыревым приехали к нам в Ро‑ стов на какую-то конференцию. Так и завязалось наше общение, которое в Риге приняло тот практический оборот, что я взялся за конкретную работу для первого номера «Логоса». Еще я помню одно из первых помещений редакции, оно было где-то в районе Парка культуры, во дворах. Помню даже, кто там сидел за  компьютером, кто был корректором. Там была очень творческая атмосфера. Знаете, все эти полуподвальчики посеща‑ ли даже западные профессора. Надо также сказать, что кроме выпуска журнала мы тогда же решили заняться русской «Гуссерлианой», то есть выпустить со‑ брание сочинений Гуссерля. Это не удается до сих пор, потому что, увы, теперь я один и не могу создавать русскую «Гуссерлиа‑ ну» — слишком сложно, долго, дорого. Даже при наличии како‑ го-нибудь гигантского финансирования все равно в одиночку это невозможно. Тем не менее мы тогда вместе начали. Первый том вышел в 1994 году — «Феноменология внутреннего сознания вре‑ мени», он был посвящен лекциям Гуссерля. В этом проекте участвовали Анашвили, Никифоров, Чубаров, Калиниченко и я. Руководил всем процессом профессор Хейнт. Есть фотография, сделанная в Праге в 1996 году на одной из кон‑ ференций. Там все мы в окружении таких грандов мировой фи‑ лософии, как Отто Пёгеллер, Лиза Керн, Клаус Хельд и др. Вот этим мы занимались тогда, кроме «Логоса». В результате вышли мои переводы Гуссерля — «Картезианские медитации» и второй том «Логических исследований». И переводы Хайдеггера, сделан‑ ные ученым из Петербурга Алексеем Григорьевичем Черняковым, который, к сожалению, несколько лет назад умер. Мы с ним тоже тесно сотрудничали в этом проекте. Все это также входило в круг интересов «Логоса». Потом с «Логосом» стало сотрудничать новое поколение. Ви‑ талий Анатольевич Куренной много сделал для феноменологии. Кстати, его проект тоже в  некотором смысле вышел из  «Лого‑ Вик т о р М о лч а н о в  

69

са», потому что опубликованный им перевод Райнаха поддержа‑ ла Интернациональная академия философии в княжестве Лихтен‑ штейн. Это было международное сотрудничество на основе инте‑ реса к «Логосу». Так что по части феноменологии один журнал, как говорится, больше, чем журнал. Калиниченко сказал мне однажды: «В Рос‑ сии журнал больше, чем журнал». Это действительно так. Из это‑ го журнала выросло целое сообщество, даже не одно. Вот в том-то и роль журнала. Не только чтобы публиковать что-то, но и чтобы вокруг него возникали те или иные научные сообщества. По край‑ ней мере 10 лет, примерно до 2000 года, такое воздействие журнал оказывал. Ну, а сейчас другая эпоха. Об этой эпохе я не могу ска‑ зать ничего определенного. ·· Расскажите, пожалуйста, на какой круг читателей ориенти‑ ровался «Логос», когда он создавался. И менялся ли этот круг по мере развития журнала? Журнал ориентировался на очень широкий круг читателей, пре‑ жде всего на гуманитарную интеллигенцию — не только на фило‑ софские круги, но и на литературные. В «Логосе» публиковались тексты на грани философии и литературы. И «Логос» читали все, его стремились достать. Раньше, когда журналы нельзя было прочитать в интернете, требовались опре‑ деленные усилия, чтобы его заполучить. С этим были трудности. Они были уже не такие, как в советское время, когда в подворот‑ не обменивались ксерокопиями Фомы Аквинского, а другого типа, но все же были. Я помню, как в Ростове буквально расхватывали первые номе‑ ра «Логоса», когда я их туда привозил. К журналу был очень боль‑ шой интерес, потому что это была живая, неказенная философия. «Вопросы философии» оставались консервативными. Не хочу ни‑ чего плохого сказать о «Вопросах философии». Сейчас это другой журнал, но и тогда в нем был по крайней мере отбор, печатали не все подряд. Я и сам свою первую статью о Гуссерле опублико‑ вал в 1972 году в «Вопросах философии», хотя это случайно полу‑ чилось. Так что «Логос» те 10 лет был важен не только как журнал, но и как сообщество, которое образовалось вокруг него. В этом сообществе я жил и работал. Сейчас произошла некоторая дивер‑ генция, так сказать. А тогда это был важный этап.

70  

Логос

№4

[100] 2014

··Что бы вы могли причислить к бесспорным успехам «Логоса» в 1990‑е годы? Я уже об этом говорил. Это, во‑первых, все проекты, которые су‑ ществовали благодаря «Логосу». Не только то, что в журнале пе‑ чатали, но и переводческие проекты, международные конферен‑ ции. Во-вторых, очень крупные философы Запада обратили, нако‑ нец, внимание на то, что в России есть философская жизнь. Ведь что они читали? Я, когда приехал в 1992 году в Швейцарию, в Ин‑ ститут Восточной Европы, что увидел на полках? Полные собра‑ ния сочинений Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, учебники по диа‑ мату, истмату. Они это изучали, чтобы критиковать. Я подумал: бедные люди, боже мой, чем они занимаются? Сейчас этого инсти‑ тута уже нет, но в годы его существования все его полки были за‑ биты такой литературой на всех языках. И у нас была сходная ситуация. В здании, где сейчас находит‑ ся РГГУ, раньше располагалась Высшая партийная школа. Когда я в 1996 году приехал сюда работать, то видел, как на первом этаже, где почта, были просто свалены груды книжек — это было собра‑ ние сочинений Ленина на испанском языке и еще что-то подобное. Поэтому людей на Западе тоже нужно было как-то поставить в из‑ вестность, убедить, что здесь что-то начинается. И «Логос» был одним из таких моторчиков, который показал, что здесь что-то есть. ·· Как бы вы оценили ситуацию с философией в целом в 1990‑х и сейчас? Может ли, на ваш взгляд, возникнуть в наше время та‑ кой же востребованный философский журнал, каким оказался «Логос»? Я не хочу казаться большим пессимистом, но думаю, что все-таки нет. Журнал ведь для чего существует? Он собирает людей вместе. Я сомневаюсь, что сейчас такое возможно. Понимаете, «Логос» привнес нечто новое. Но  что? В  России, конечно, были попытки создать феноменологическую традицию. Был Шпет, Лосев этим занимался. Однако это не традиция, а про‑ сто отдельные люди, достаточно компетентные в области феноме‑ нологической философии. Феноменология всегда манила людей — отчасти из-за непонятности этих текстов, отчасти из-за мифа о Хайдеггере, который всегда существовал в советских философ‑ ских кругах. И вдруг приходят люди, которые это новое препод‑ носят, тексты переводят, статьи пишут. И все читают и радуются. Вик т о р М о лч а н о в  

71

А сейчас вообще нет такой философской силы, которая мог‑ ла бы сфокусировать на себе внимание. Все вроде бы есть, но ни‑ где ничего нет такого, что бы действительно привлекало живой интерес. Философия стала более профессиональна, но она в по‑ следнее время, на мой взгляд, утратила некоторую жизненность. Иногда даже, я бы сказал с сожалением, она превращается про‑ сто в схоластику в худшем смысле этого слова. Это напоминает четыре фазы развития философии, как они были сформулирова‑ ны в историко-философской концепции Брентано. Мы эти четы‑ ре фазы стремительно прошли, теперь нужно ждать нового нача‑ ла. Каким оно будет, я не знаю.

72  

Логос

№4

[100] 2014

Селфи:

между демократизацией медиа и self-коммодификацией Кирилл Мартынов

Кирилл Мартынов. Кандидат философских наук, доцент кафедры онтологии, логики и теории познания философского факультета Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Адрес: 105066, Москва, Старая Басманная ул., 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: селфи, интернет, гендер, феминизм, медиа, коммодификация, критическая теория. В статье обсуждается амбивалентный феномен селфи — автопортретов, снятых на цифровую камеру и опубликованных в Сети. Утверждается, что селфи представляет собой новый язык самоописания общества, который интерпретируется в зависимости от идеологических предпосылок авторов. Селфи представлены как фактор демократизации медиа, но также и как инструмент возможной деперсонализации и коммодификации пользователей Сети. Это обсуждается, в частности, в контексте дискуссий феминисток о роли селфи.

THE SELFIE: BET WEEN DEMOCRATIZATION OF MEDIA AND SELF-COMMODIFICATION Kirill Martynov. PhD in Philosophy, Associate Professor at the Department of Ontology, Logic and Cognitive Theory of the Faculty of Philosophy of the National Research University Higher School of Economics. Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. E­-mail: [email protected]. Keywords: selfie, internet, gender, feminism, media, commodification, critical theory. The article discusses the ambivalent phenomenon of the selfie—a self portrait taken with a digital camera and published on the web. It is argued that the selfie is a new language of selfdescription in society which can be interpreted through the ideological background of the authors. The selfie is presented as a factor in the democratization of media, but also as a possible tool for depersonalization and commodification of internet users. This is discussed in the context of feminist discussions on the role of selfies.

 73

Все фотографии — memento mori. Сьюзан Зонтаг1

В

Ф Е В Р А Л Е 2014  года ученые из  Городского университета Нью-Йорка представили проект Selficity — первое в мире полноценное исследование феномена селфи, сочетающее в себе, по словам авторов, «теоретические, художественные и количественные методы». Интерес исследователей понятен, ведь накануне Оксфордский словарь назвал «селфи» словом 2013 года и определил это понятие как «фотографию самого себя, обычно сделанную с помощью смартфона или веб-камеры». В производство и потребление селфи как медийного формата включились все социальные страты мира: от подростков из Африки до президента Обамы и Папы Римского. В рамках Selficity за  основу были взяты 3200 фотографий из пяти городов мира: Бангкока, Берлина, Москвы, Нью-Йорка и Сан-Паулу. Итоги исследования оказались отчасти предсказуемыми и не выходили за рамки здравого смысла. Во-первых, доля селфи в общем потоке фотографий в социальных медиа оказалась невысокой — не более 3–5%. Во-вторых, большинство авторов селфи — женщины, причем соотношение мужчин и женщин в разных городах выборки может быть очень разным. Наконец, селфи — это в основном молодежная культура, средний возраст авторов фотографий в выборке составляет 23,7 года. На этом тривиальные закономерности заканчиваются, и исследование переходит на  язык загадок. В  московской выборке подавляющее большинство фотографий (82%) сделаны женщинами. В других городах эта цифра колеблется от 55 до 65%.

1. Зонтаг С. О фотографии. М.: Ad Marginem, 2013. С. 28.

74  Л о г о с

№4

[100] 2014

К  тому же Москва стала самым неулыбчивым городом из  выборки. Т ­ акже отмечено, что мужчины старше 30 лет во всех городах чаще делают селфи, чем женщины-ровесницы. Отсюда — помимо того обстоятельства, что москвичи живут в городе несчастных женщин, — можно, по-видимому, сделать несколько экспликаций применительно к социальной теории. Гипотеза данной статьи состоит в том, что в условиях тотальной медиатизации общества, когда каждое социальное взаимодействие может быть и фактически отражается в новых медиа, селфи становятся базовым довербальным языком коммуникации, который используется людьми для репрезентации собственного присутствия в социомедийной реальности и конструирования идентичности, а также служат возможным набором социальных сигналов-симптомов. Базовое картографирование селфи, проведенное в рамках Selfiecity, в этом смысле позволило прояснить, как люди реально переживают свое присутствие в медиа нового типа и его корреляте — медийном обществе. Язык селфи амбивалентен и открыт для взаимоисключающих толкований, зависящих от теоретических и идеологических предпосылок интерпретатора. Основное противоречие можно сформулировать следующим образом. С одной стороны, культура селфи описывается как проявление болезненного нарциссизма, предположительно характерного для современной эпохи и достигшего своего пика в момент появления Facebook и смартфонов. Гораздо реже, с другой стороны, говорят о том, что селфи-практики являются формой эмансипации человеческой потребности видеть и узнавать лица, которая в эпоху массмедиа была присвоена «звездами». Оптимистичный взгляд на культуру селфи в этом смысле связывает их с общей демократизацией медиа в эпоху интернета, с эгалитарной установкой на право каждого лица стать запечатленным образом, воспринятым потенциально неограниченным кругом зрителей-admirer’ов. Другая пара дополняющих друг друга противоположностей связана с критикой селфи как феномена новейшего потребительского капитализма. На  простейшем уровне темой здесь становится маркетинг, традиционно ориентированный на подростков и молодежь. Крупные корпорации — производители смартфонов проводят таргетированные рекламные кампании, утверждающие, что, купив новую модель их продукции, вы станете звездой Instagram и начнете делать неповторимые селфи. «Смартфоны для селфи» становятся очередным бессмысленным товаром среди «униКирилл Мартынов  

75

кальных кроссовок», «компьютеров, которые сделают вас умнее» и «фермерской еды». Более сложной — и одновременно претендующей на статус мейнстрима — становится линия культурной критики, помещающая феномен селфи в контекст самообъективации и самоовеществления человека. В этом смысле селфи выступают уже традиционной темой дискуссий феминисток. Академических публикаций о селфи, за исключением нескольких статей, представленных в рамках проекта Selfiecity, в настоящий момент нет. Однако в  мировых медиа широко обсуждается также проблема приемлемости селфи в тех или иных условиях с точки зрения этики: скажем, в церкви или на похоронах. Такие провокационные мотивы для селфи не  редкость, поскольку саморепрезентация должна быть связана с демонстрацией тех или иных качеств (например, остроумия и  нонконформизма) либо, наоборот, готовности эффектно следовать моде. Отсюда возникает вопрос о мобилизационном потенциале селфи, включая возможные формы политического активизма и протеста. В предельно широком смысле слова селфи являются разновидностью жанра автопортрета и в качестве такового считаются ровесником западной традиции изобразительного искусства. Это та же самая идея — желание запечатлеть себя и предъявить запечатленное миру. Селфи, однако, обладают собственными узнаваемыми чертами — расстояние до  лица автора на  вытянутой руке, ракурс, наклон головы. Один из автопортретов Ван Гога, сделанный в 1889 году, отчаянно напоминает современные селфи: в кадре верхняя часть фигуры художника и его левая рука, держащая палитру с красками. В 1935 году Эшер создает литографию «Рука с отражающим шаром» — автопортрет, на котором художник держит в  левой руке зеркальный шар, где отражается рука, комната и автор. Благодаря характерному ракурсу и жесту Эшера можно с  полным основанием считать одним из  пионеров культуры «аналогового» селфи, существовавшей до  появления веб‑­камер и  смартфонов. На  роль самого легендарного «праотца» претендует Пармиджанино, который в  1524  году пишет «Автопортрет в  выпуклом зеркале», на  котором рука художника больше его головы. Утверждается, что первый фотографический автопортрет был сделан Робертом Корнелиусом в  Филадельфии в  1839  году. Корнелиусу для этого пришлось абсолютно неподвижно сидеть перед камерой около минуты — путь к  первому селфи с помощью фотоаппарата был непростым испытанием, а результаты не отли76  Л о г о с

№4

[100] 2014

чались особой непринужденностью. Джинн был выпущен из бутылки, и  уже XIX столетие оставило после себя десятки известных исторических селфи. Подборки таких фотографий сейчас пользуются большой популярностью и  публикуются даже серьезной прессой2. Селфи стали повальным увлечением после изобретения компактных камер, которыми можно было довольно удобно фотографировать самого себя, просто протянув руку в сторону, — для этого больше не требовалось ни специальных знаний, ни даже зеркала. По всей видимости, первое пришествие европейского селфи случилось в Германии накануне Второй мировой войны. По крайней мере, нацистские журналы того времени в карикатурах высмеивали привычку немцев-обывателей при всяком удобном случае делать снимки самих себя3. Публикаций селфи в ту эпоху по вполне понятным причинам не было. Художественной ценности такие фотографии чаще всего не имели, поэтому до изобретения социальных сетей они оставались делом сугубо частным. Селфи хронологически появляются в эпоху массмедиа, но раскрывают свой потенциал только после ее окончания с приходом новых цифровых медиа. Жанр селфи в узком смысле слова возникает после того, как была создана технологическая инфраструктура. Это мобильные устройства с цифровыми камерами, имеющими встроенные средства редактирования фотографий, подключенные к скоростному интернету, либо первоначально стационарные веб-камеры, подключенные к настольным компьютерам. Безусловно важную роль сыграли платформы в социальных медиа, позволяющие мгновенно публиковать фотографии и получать обратную связь в виде лайков и комментариев. С этого момента селфи претендуют на серьезный разрыв с традицией классического автопортрета. Автор снимка действует спонтанно, делает десятки кадров и выбирает лучший, автопортрет становится частью повседневности, меняются представления о телесности, интимном и публичном (прежде нам редко приходилось пристально разглядывать людей с расстояния в несколько десятков сантиметров). 2. Gilbert S. The world’s earliest selfies  — in pictures  // The Guardian. July 21, 2014. URL : http://www.theguardian.com/artanddesign/gallery/2014/jul/21/ worlds-earliest-selfies-in-pictures-buzz-aldrin. 3. См.: Garson P. New Images of Nazi Germany: A Photographic Collection Paperback. Jefferson, NC : McFarland, 2012. Кирилл Мартынов  

77

Селфи как массовый продукт довольно однообразны. Девушки делают губы «уточкой» (это называется duckface), компании сидят в барах, юноши принимают героические позы, а туристы позируют на фоне мест, которые считаются престижными и необычными. Однако, несмотря на это, исследователи говорят о селфи как об  особом жанре. В  своем эссе «Искусство на  расстоянии вытянутой руки» американский арт-критик Джерри Салц определяет селфи как снятый с  вытянутой руки автопортрет (за  исключением тех случаев, когда вместо смартфона используется зеркало)4. Это отличает кадрирование и композицию типичного селфи от  всех остальных разновидностей автопортрета. Салц пишет о  том, что сегодня история селфи, по  всей видимости, находится на стадии «наскальной живописи», и тем удивительнее видеть, сколь многое изменилось с 1999 года, когда появились первые автопортреты, снятые для публикации онлайн. Тогда самый естественный способ сделать такой автопортрет предполагал использование веб-камеры. Обстановка для съемок почти всегда была домашней, подтекст  — прямо сексуальный. На  типичных кадрах того времени — женщина, демонстрирующая пирсинг в языке, или мужчина с голым торсом и нунчаками. «Эти снимки выглядят сегодня словно фотографии Парижа XIX  века», — заключает Салц. Салц полагает, что нынешняя популярность селфи — лишь начало пути. Нам посчастливилось стать свидетелями рождения жанра изобразительного искусства, причем, очевидно, одного из  жанров, претендующих на  господствующее положение, — событие чрезвычайно редкое. Язык селфи будет развиваться. Салц предсказывает появление новых мастеров, создающих селфи протеста, приключений, семейной истории, скуки и  смерти. Он пишет, что появятся полноразмерные анимированные селфи-голограммы, и  восторгается их перспективами для порнографии. Будут педагогические селфи и  селфи-короткометражки, селфиКафка (что бы это ни значило). Правда, для начала, с точки зрения критика, нужно избавиться от самого названия этого феномена: «У  нас не  будет Рембрандта в  области селфи, пока мы используем это глупое слово». Искусствоведческие фантазии Салца — дело будущего, а пока футуризм, космическая романтика, антропоморфность нашего 4. Saltz J. Art at Arm’s Length: A History of the Selfie // Vulture. January 27, 2014. URL : http://www.vulture.com/2014/01/history-of-the-selfie.html.

78  Л о г о с

№4

[100] 2014

мышления и трансгуманизм слились воедино в селфи марсохода Curiosity. Возможно, этот автопортрет заслуживает того, чтобы стать единственным кадром, оставшимся от нашей цивилизации. Заметим, что даже история селфи делает возможными амбивалентные интерпретации этого явления, где тезисы будут зависеть от предпосылок/предрассудков исследователя. Можно легко предположить, что сказали бы по этому поводу марксисты, постструктуралисты или лаканианцы, какой лагерь настаивал бы на освобождающем потенциале нового жанра, а какой подчеркивал бы его консервативные черты. Нарциссизм, или радикальный эгоцентризм, появился в культуре гораздо раньше, чем селфи. Однако в течение большей части человеческой истории медиа тиражировали лишь лица элиты — правителей, затем знаменитых актеров, писателей и ученых, наконец, звезд. Начиная со Средневековья и вплоть до эпохи глянцевых журналов это правило оставалось неизменным. Селфи стали не столько свидетельством глобальной эпидемии нарциссизма, сколько великим демократизатором, эмансипировавшим бесчисленное множество человеческих лиц, которых больше не сдерживали ни сословия, ни звезды, ни профессиональные редакторы, ни отсутствие массового интереса публики или профессиональных навыков. Жизнь звезд была отделена от нас пропастью — они были по ту сторону экранов, мы по эту. Теперь каждый из нас сам себе звезда. Селфи заполняют собой разрыв между нами и телевизионной картинкой. Критик Алиша Элер определяет селфи через историю о том, как каждый человек стал «самым большим фаном самого себя, личным папарацци». В свою очередь, для звезд селфи становятся способом заявить о том, что они такие же люди, как все, запустив персональную PR-машину собственной личности, контроль над которой принадлежит исключительно вам5. Говорят, что телеведущая Тина Канделаки каждый день делает селфи по дороге на работу, в лифте. С точки зрения технологии это можно рассматривать как тактику присутствия в социальных сетях, часть личного бренда. Тина Канделаки, помимо всего, что мы можем о ней узнать, тот самый человек, селфи которого мы каждое утро можем найти в своем Instagram. Для того чтобы делать каждое утро селфи в лифте, нужна достаточно высокая дисциплина. Нужно 5. Eler A. Theory of the Selfie // Hyperallergic. November 20, 2013. URL : http://hyperallergic.com/94461/theory-of-the-selfie/. Кирилл Мартынов  

79

каждое утро попадать в лифт, не болеть, не валяться в постели, выглядеть хорошо. Так формируются новые стандарты профессионализма для медиазвезды — они отличаются от других людей повышенной концентрацией на своем образе, которому каждый может бросить вызов. Салц усиливает этот тезис, описывая селфи как мощный, ироничный инструмент взаимодействия с миром, обладающий внутренне присущими ему качествами — интенсивностью, интимностью, остранением. Он проводит параллель с  театральным термином «метексис» (изобретенном в  классическом греческом театре), под которым понимается вовлечение группы зрителей в представление. Селфи не были изобретены художниками, они возникли вокруг нас, причем академические мыслители, критики, кураторы до  сих пор не  могут осознать масштабов этого феномена. Хотя селфи несут в  себе этот эгалитарный потенциал, их содержание сохраняет и даже подчеркивает консервативные стороны общественной жизни. Молодые люди в  России, «стране традиционных ценностей», конечно, не делают duckface, по крайней мере если это не иронический снимок, передразнивающий девушек. Через это определяется нормативная гендерная идентичность. Известно, что девушкам в  нашей культуре можно делать определенные вещи, а молодым людям — нет. Девушки могут гулять, взявшись под руку, а молодые люди не могут держать друг друга под руки. Селфи буквально становятся инструментом самоовеществления, self-коммодификации. Мы не  просто делаем снимок себя, мы производим образ «нормального мужчины», «нормальной женщины», «хорошего друга», «весельчака», «туриста», «семьянина» и  т. д. Я  механически снимаю с  себя этот образ и  переношу его в  пространство социальных сетей, где ко  мне будут относиться соответствующим образом, и  отнюдь не  как к  сартровскому проекту, открытому в  будущее. В  духе Андрэ Горца предположим, что так работают еще более изощренные институты отчуждения, присущие актуальному капитализму. На фабриках XIX  века капиталисты превращали человека и его жизнь в товар, но оставляли ему право бороться за свою свободу. В Instagram капитализм заставляет нас самих делать из себя визуальный объект, который продается как товар на  рынке медийного капитала. Если вы этим не  занимаетесь, это уже сегодня вызывает подозрения: «Почему вашего лица нет в социаль80  Л о г о с

№4

[100] 2014

ных сетях?» Марина Гальперина, делавшая в  США крупнейшую «Национальную портретную галерею #selfie», говорит, что селфи не  про нарциссизм, но  про превращение самого себя в  цифровую аватару. Селфи становятся платформой для деперсонализации. Социальные медиа, видеочаты и селфи повлияли на рост интереса к пластической хирургии. Кристофер Мэлони из Института пластической хирургии в Аризоне рассуждает о росте числа пациентов, которые готовы на операцию ради идеальной картинки6. Исследование, проведенное Американской академией лицевой пластической и реконструктивной хирургии в 2013 году, показало, что в  одном из  трех случаев пациенты обращаются к помощи пластических хирургов, чтобы улучшить свой облик в социальных сетях7. В частности, из-за социальных медиа пластической хирургией чаще пользуются молодые люди: в том же исследовании отмечается, что более 60% хирургов в последние годы стали чаще видеть среди своих пациентов лиц моложе 30 лет. Аналогичную функцию до  некоторой степени могут играть специальные приложения для смартфонов, которые улучшают лицо и тело в соответствии с принятыми стандартами красоты. Например, приложение Beauty Mirror, название которого очевидно отсылает к  известной сказке, позволяет применить различные варианты формы лица, улучшенного программой, и выбрать наилучшую перед публикацией селфи в социальных сетях. Beauty Mirror по  умолчанию делает ваши глаза больше, щеки тоньше, а губы пухлее. Вы можете конструировать свою внешность из исходного материала на  снимке в  режиме реального времени. Похожие приложения существуют и для того, чтобы сделать более стройной фигуру, — например, Spring. Реальная пластическая хирургия в  этом смысле становится предметом «реальной» гордости и  свидетельством подлинных, аутентичных изменений. Как левая, так и  правая критика увидела  бы в  этой тенденции перспективу будущего, где красота, то есть представления о том, кто выглядит хорошо, — предельно стандартизирована. Доведенная 6. Mitchell R. Selfie craze draws more interest in plastic surgery // KGUN 9. September 25, 2014. URL : http://www.jrn.com/kgun9/news/Selfie-craze-draws-more-interest-in-plastic-surgery-277137561.html. 7. 2012 AAFPRS Membership Study // The American Academy of Facial Plastic and Reconstructive Surgery. January 2013. URL : https://www.aafprs.org/wp-content/ themes/aafprs/pdf/AAFPRS -2012-REPORT .pdf. Кирилл Мартынов  

81

до  логического конца комбинация цифровой и  «реальной» пластики может привести лишь к  унификации всех фотографий в  социальных сетях, бесконечной череде одинаковых лиц, вытянувших утиные губки. (На  этом фоне вполне безобидными выглядят упомянутые выше более традиционные формы маркетинга, такие как продвижение специализированных «селфифонов», камеры которых заточены на создание самых выдающихся автопортретов с вытянутой руки8.) Стабильность жанра селфи склоняет к рассуждениям о том, что «все люди на одно лицо». Именно в тот момент, когда они начинают делать селфи, ты начинаешь видеть, что они одинаково держат фотоаппарат, одинаково наклоняются, наконец, за счет типичной мимики вроде duckface у них похожие черты лица. Выделиться в рамках селфи, заявить о себе как о частной персоне, как о  личности — трудно (притом что манифестация нашего существования протекает именно там). С  другой стороны, может быть, здесь лежит источник эмпатии — в  развитие мысли Джона Донна о  том, что No man is an island, селфи у всех одинаковые. Пожалуй, самая обширная политическая дискуссия, связанная с селфи, развернулась в рамках феминизма. Рейчел Симменс, практикующая феминистка и  основатель Института женского лидерства, написала яркое эссе об  эмансипирующем потенциале селфи: Селфи — это тонкие импульсы женский гордости, декларация себя перед миром. Недавно первые четыре женщины, которые прошли тест на  звание морского пехотинца, сделали совместное селфи. (Нэнси Пелоси опубликовала его в  своем твиттере как «селфи года».) Если вы описываете бесконечный поток постов в  терминах нарциссизма, вы упускаете шанс увидеть девушек, которые продвигают себя, то есть развивают тот навык, которым обыкновенно пользуются мужчины и  который впоследствии будет использован ими при обсуждении своих зарплат и их повышения9.

8. Elkhadem S. Selfie phone lets manufacturers cash in on vanity // The National. October 1, 2014. URL : http://www.thenational.ae/business/technology/selfiephone-lets-manufacturers-cash-in-on-vanity. 9. Simmons R. Selfies Are Good for Girls // Slate. November 20, 2013. URL : http:// www.slate.com/articles/double_x/doublex/2013/11/selfies_on_instagram_and_facebook_are_tiny_bursts_of_girl_pride.html.

82  Л о г о с

№4

[100] 2014

Симмонс считает, что публикация селфи в социальных сетях — это демонстрация силы женщины, которая постепенно преодолевает ограничения, навязанные ей образом «хорошей девочки» в конце класса, постоянно извиняющейся за то, что осмелилась раскрыть рот. Более традиционный подход, характерный для феминисток, ближе к  противоположной интерпретации. Селфи не  столько освобождают «Я» женщины, не  столько манифестируют ее присутствие в  мире, сколько заставляют ее «показывать себя» во  вполне буквальном смысле слова  — предъявлять себя как объект потребления мужчин, соответствующий социальным представлениям о  красоте и  «свежести». Именно с  этим можно связать тот факт, что молодые женщины являются основными производителями селфи, в  то  время как в  возрастной группе старше 30 лет их вклад снижается. Селфи пока не  стали предметом рассмотрения в  социально-теоретических работах феминисток, но  публицистических текстов об  этом довольно много. В частности, критика оптимизма Симменс дана в эссе Эрин Райан. Обыкновенное селфи, пишет она, совсем не  связано с фигурой женщины, успешно прошедшей тест спецназовца, как и  с  женщиной, получившей престижную работу или только что закончившую публичное выступление. Объект селфи — это лицо женщины, которая молчит. Делая селфи, женщина выполняет ту  роль, которая предписана ей обществом,  — демонстрировать себя, оставаясь в  качестве субъекта действия или речи в  тени мужчин. Райан развивает эту мысль: социальные сети, в которых публикуют селфи, — это не столько пространство гордости, сколько место одобрения. Типичный лайк — не столько знак того, что вы делаете что-то крутое, сколько социальное одобрение ваших действий: В реальном мире подойти к  незнакомцу, наклонив голову на 45 градусов, сделав губы «уточкой», сжав груди вместе и выкрикивая «Ну как я вам?», — значит заставить окружающих вызвать психиатра. Но в интернете это типичная форма поведения людей10.

Если  бы общество поощряло женщину быть умной, то  место селфи занимали  бы diplomie  — публикации в  социальных се 10. Ryan  E. G. Selfies Aren’t Empowering. They’re a Cry for  Help // Jezebel. November 21, 2013. URL : http://jezebel.com/selfies-arent-empowering-theyre-acry-for-help-1468965365. Кирилл Мартынов  

83

тях академических успехов. В  нынешних условиях селфи являются рынком оценки товара. Молодые женщины не  уверены в  том, как они выглядят, насколько они привлекательны и круты, и именно для этого они нуждаются в оценках со стороны пользователей социальных сетей, знакомых и  незнакомых. Необходимость делать селфи в этой перспективе есть следствие индоктринации молодых женщин стандартизированными и идеализированными представлениями о женской красоте и  сексуальности, которыми их ежедневно атакуют массмедиа. Достаточно ли я хороша для того, чтобы выглядеть как модель? Вот тот вопрос, который подразумевается публикацией селфи молодой женщины в социальной сети. Конечно, Райан признает, что иногда селфи — это акт иронии, а женщины, в принципе, действительно могут просто нравиться себе, но это не отменяет общего нерефлексивного и сексистского контекста культуры селфи, которого не избегают и самые ироничные, привлекательные и образованные участницы производства self-образов. В конечном счете гендерный дисбаланс культуры селфи (напомним, большинство селфи делают молодые женщины) подводит Райан к  выводу о  том, что мода на  селфи в  условиях современного общества — лишь способ усвоения женщиной декоративной функции в качестве естественной. Вы должны радовать подписчиков социальных сетей своей красотой каждый день, так  же как радовать ею мужа, работодателя — коллективного мужского субъекта-вуайериста. В  самом деле, нет ничего удивительного в  том, что в  мире, где публично восторгаться «ножками» можно лишь в том случае, если речь идет о женских ногах, а говорящий — мужчина, селфи — занятие преимущественно женское. Райан заключает: Селфи — не одухотворяющие источники гордости, но и не упражнения в  нарциссизме от  глупых стерв. Они логичный, обусловленный развитием техники ответ на идею о том, что единственное, что по-настоящему имеет значение,  — это насколько ты милашка.

Одновременно полароидный снимок, семейный альбом для одиночки и  цифровая подпись, манифестирующая наше присутствие, селфи выполняет в  актуальном мире психотерапевтическую функцию, ежедневно доказывая стабильность саморепрезентации и идентичности невротического обитателя социальных сетей. Все френды будут отфренжены, все лайки забыты, все ста84  Л о г о с

№4

[100] 2014

тусы Facebook перейдут в собственность корпораций, но селфи устоят и продемонстрируют мимолетным свидетелям нашего существования, что оно было подлинным. Вспомним фразу Сьюзан Зонтаг, вынесенную в эпиграф, целиком: Все фотографии — memento mori. Сделать снимок — значит причаститься к смертности другого человека (или предмета), к его уязвимости, подверженности переменам. Выхватив мгновение и заморозив, каждая фотография свидетельствует о неумолимой плавке времени.

Только селфи сделали, наконец, эту игру честной, направив ее на самого фотографа. Женщина, подросток, атлет, пациент клиники пластической хирургии направили свой взгляд внутрь, уподобившись античным философам. Они открыли тревожный разрыв между статикой наклона головы, сохраняющейся в памяти смартфона всякий раз, когда вы нажимаете на спуск, и временностью, изменчивостью ускользающего человеческого существования, организованного в промежутках между селфи. Селфи уравняли нас со звездой, высвободили наш творческий потенциал, дали новый визуальный язык и способ самоописания, объективировали нас. Каждый сегодня существует для того, чтобы стать селфи и закончиться в одном из них.

REFERENSES 2012 AAFPRS Membership Study, The American Academy of Facial Plastic and Recon-

structive Surgery, January 2013. Available at: https://www.aafprs.org/wp-content/themes/aafprs/pdf/AAFPRS -2012-REPORT .pdf. Eler A. Theory of the Selfie. Hyperallergic, November 20, 2013. Available at: http://hyperallergic.com/94461/theory-of-the-selfie/. Elkhadem S. Selfie phone lets manufacturers cash in on vanity. The National, October 1, 2014. Available at: http://www.thenational.ae/business/technology/ selfie-phone-lets-manufacturers-cash-in-on-vanity. Garson P. New Images of Nazi Germany: A Photographic Collection Paperback, Jefferson, NC , McFarland, 2012. Gilbert S. The world’s earliest selfies — in pictures. The Guardian, July 21, 2014. Available at: http://www.theguardian.com/artanddesign/gallery/2014/jul/21/ worlds-earliest-selfies-in-pictures-buzz-aldrin. Mitchell R. Selfie craze draws more interest in plastic surgery. KGUN 9, September 25, 2014. Available at: http://www.jrn.com/kgun9/news/Selfie-craze-draws-moreinterest-in-plastic-surgery—277137561.html. Кирилл Мартынов  

85

Ryan E. G. Selfies Aren’t Empowering. They’re a Cry for Help. Jezebel, November 21, 2013. Available at: http://jezebel.com/selfies-arent-empowering-theyre-acry-for-help-1468965365. Saltz J. Art at Arm’s Length: A History of the Selfie. Vulture, January 27, 2014. Available at: http://www.vulture.com/2014/01/history-of-the-selfie.html. Simmons R. Selfies Are Good for Girls. Slate, November 20, 2013. Available at: http:// www.slate.com/articles/double_x/doublex/2013/11/selfies_on_instagram_and_facebook_are_tiny_bursts_of_girl_pride.html. Sontag S. O fotografii [On Photography], Moscow, Ad Marginem, 2013.

86  Л о г о с

№4

[100] 2014

Критика

фильтрующего разума На месте одного селфи всегда находятся два Йоэль Регев Йоэль Регев. Доктор философии, Арт-Медиа-Центр «Мамута», Иерусалим. Адрес: Tchernichovsky 74/5, Jerusalem Israel. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: селфи, интернет, алгоритмы, персонализация, фильтры, Эли Паризер, новый дух капитализма. Статья посвящена обсуждению явления, характеризуемого Эли Паризером как «стена фильтров»: функционированию интернета в эпоху социальных сетей персонализации. В противоположность позиции Паризера, видящего в «новом интернете» опасность для демократии и дополнительный инструмент капиталистического подавления, статья указывает на основополагающую двойственность «системы фильтров», соединяющей в себе как реакционные, так и революционные тенденции. Анализ феномена селфи становится главным средством, с помощью которого выявляется это основное противоречие «фильтр-интернета».

CRITIQUE OF FILTER-REASON. Each Selfie Divides Itself in Two Yoel Regev. PhD in Philosophy, Mamuta Art and Media Center, Jerusalem. Address: Tchernichovsky 74/5, Jerusalem Israel. E-mail: [email protected]. Keywords: selfie, internet, filter bubble, Eli Parisser, the new spirit of capitalism. The paper deals with what is characterized by Eli Pariser as filter bubble: the new way in which the internet functions in the age of social networks and personalization. Contrary to Pariser’s emphasis on the potential threats of the new internet, this paper sees it as essentially ambivalent phenomena, in which oppressive and liberating tendencies are indistinguishably intertwined; the selfie serves as a central point for analyzing and clarifying this duality.

87

Е

1.

С Л И наличие «стены фильтров» является, как считает Эли Паризер1, основным фактором, определяющим функционирование интернета эпохи социальных сетей и  персонализированного поиска, то  без всякого преувеличения можно утверждать, что именно Instagram представляет ту сферу, где этот новый интернет становится из  интернета-в-себе интернетом-для-себя. Невидимое становится здесь предельно наглядным, а скрытое трансцендентальное условие — непосредственным объектом рассмотрения. В  обычных условиях фильтрация, определяющая содержание нашего эмпирического опыта как пользователей Facebook или поисковика Google, происходит у нас за спиной и остается скрытой от нас (так что, как справедливо указывает Паризер, мы часто вообще не принимаем во внимание сам факт ее существования); в Instagram же система фильтров является первично данным объектом опыта пользователя, где он становится агентом, активно осуществляющим ту деятельность, которую он обычно лишь пассивно претерпевает. Если главным результатом фильтрации, скрытно осуществляемой алгоритмами поиска и социальных сетей, является персонализация интернета, превращение его в бесконечный ряд параллельных вселенных, каждая из которых намертво замыкает пользователя в «петле персональности», то именно селфи является той точкой, где критическое превращение фильтр-онтологии в онтологию-для-себя достигает своего апогея: здесь непосредственно дан трансцендентальный субъект фильтрации, активно осуществляющий ее по отношению к самому себе.

1. Паризер Э. За стеной фильтров. Что Интернет скрывает от вас. М.: Альпина Бизнес Букс, 2012.

88  Л о г о с

№4

[100] 2014

2. Именно этот факт делает селфи точкой, в наибольшей степени подходящей для выявления и анализа основного противоречия системы фильтров. По мнению Паризера, интернет, базирующийся на фильтрации и персонализации, является злом и таит в себе угрозу: он антидемократичен, так как уничтожает «возможность видеть мир с точки зрения другого» и «исходить из общих фактов». В противоположность интернет-фланеру предшествующей эпохи, беспорядочно бродящему по Сети в поисках удивительных открытий, пользователь нового интернета не отклоняется от пути, проторенного для него алгоритмами, базирующимися на его предшествующих выборах и движениях: он оказывается навсегда отрезанным от нового и неожиданного. Нам, однако, представляется, что в данном случае (и возможно, именно в нем прежде всего) гораздо более продуктивной будет критика марксистско-ленинского типа — критика, основной посыл которой (возобновляемый, например, «Акселерационистским манифестом»2) заключается в следующем: вместо того чтобы пытаться повернуть вспять осуществляемое капитализмом развитие технологий, необходимо утверждать, что капитализм как раз недостаточно радикален в осуществляемом им самим прорыве, что проблема его заключается не в том, что он заходит слишком далеко в разрушении «священных связей», конституирующих сущность человеческого, а как раз, наоборот, в том, что он блокирует свое собственное движение и останавливается на полпути. Сам капитализм подготавливает механизмы, которые в дальнейшем смогут быть реквизированы у него и использованы для его разрушения: это утверждение верно по отношению к «фильтр-интернету» не в меньшей степени, чем по отношению к «механизму общественного хозяйничания». Это, конечно, не означает, что подобная реквизиция может произойти автоматически благодаря развитию технологии — в рамках капиталистического режима функционирования она всегда будет находиться в состоянии самоблокирования. Главной же проблемой является то, что прорыв и блокирование неразделимо смешаны и предстают как одно, и задачей теории, способной «мыслить на уровне современного развития капитализма», как раз и является указание на то, что на месте одного находятся два. 3. Начнем с наиболее очевидного: именно благодаря осуществляемой ими фильтрации и отделению от контекста социальные сети 2. Вильямс А., Шрничек Н. Акселерационистский манифест // Интернет-журнал «Лiва». URL : http://www.liva.com.ua/manifesto-accelerate.html. Йоэль Регев 

89

(а  особенно размещаемые в  них фотографии) являются, пожалуй, наиболее действенным инструментом детерриториализации и универсализации. Самые партикулярные аспекты человеческого существования, такие как, например, еда, лишаются своей локально-кулинарной и бытовой обусловленности, приобретают универсальный характер (поглощение пищи как будто сдвигается со своей заякоренности в цепочке биологически-животного) и поверх своей утилитарной ценности наделяются своего рода вечностью. Им придается импульс ускоренного движения, делающий возможным практически мгновенное преодоление пространственных границ, но также и выводящий их за пределы той конкретной ситуации, в которой они совершались. Фильтр является своего рода печатью, накладываемой на повседневное и фиксирующей происходящую с ним магическую трансформацию: не переставая быть тем, чем оно является, повседневное теряет свою утилитарную самоочевидность. Однако эта утрата подключения к обыденному и утилитарному является также и обрубанием якорных тросов, делающим возможным свободный дрейф в  куда более глобальных потоках. Подобно тому как мысль, становясь частью истории философии, включается в ряд, безразличный к конкретным биографическим обстоятельствам ее высказывания, подобно тому как произведение искусства может воздействовать на нас без всякой связи с условиями его создания, размещенная в сети фотография бифштекса встраивает его в потенциально бесконечное количество контекстуальных потоков-лент, в каждом из которых жареный кусок мяса наделяется пусть и преходящей, но все же абсолютностью. Instagram позволяет пище сделаться абсолютной истиной. Тот факт, что подобного рода универсализация делается возможной именно в условиях отсутствия какой бы то ни было примечательности или интереса универсализируемого (в  моей еде нет ничего особенного), ни в коей мере не является изъяном или поводом для оплакивания уходящего в прошлое мира высокой духовности; республика образов не просто более демократична, чем république de lettres, она по большому счету впервые позволяет просвещению достичь своих целей, делая возможным превращение в световые потоки самых затемненных областей реальности, не лишая их при этом конкретности и материальности. По сути дела, здесь идет речь о новой ступени в процессе эгалитаризации, являющейся одной из наиболее глубинных тенденций Нового времени. То, что прежде было достоянием и привилегией немногих — от грамотности до наличия свободного времени, — становится достоянием масс (в свете этого становится понятным, например, по90  Л о г о с

№4

[100] 2014

чему сразу по окончании Второй мировой войны, на фоне разрухи и все еще не отмененной карточной системы, Сталин настаивал на налаживании массового производства шампанского). Наиболее же глубинным проявлением этой тенденции является эгалитаризация значимости и права на детерриториализацию частного. В условиях старых общественных формаций приобретение частными аспектами жизни универсальной значимости и их выведение из обусловливающего их контекста оставались привилегией незначительного меньшинства, например особ королевской крови. Капитализм эмансипирует право на внимание, делая его независимым от обстоятельств рождения, принадлежности к тому или иному сословию и т. п. Человек становится объектом интереса без всякой зависимости от того, кто его отец и каков цвет его кожи; право на интересность гарантируется исключительно мерой вложенного труда, а еще точнее — способностью создавать новое благодаря затраченному труду. Способность к продуцированию нового — вот что требуется для того, чтобы вами интересовались; и чем больше это новое, тем больше будет интерес к тому, что вы думаете, во что одеваетесь, что вы едите или с кем спите. Однако, как это и свойственно капитализму, освобождающий жест вновь сопровождается блокирующим и останавливающим: частное может сделаться универсальным лишь при условии опосредования интересом; еда неинтересного человека остается замкнутой в своей партикулярности столь же безысходно, сколь и еда древнеримского раба. В  этом отношении революция, осуществляемая социальными сетями, — это революция, направленная против звезд и знаменитостей и экспроприирующая у них право на детерриториализацию частного: отныне каждый может стать папарацци для самого себя и сделать свой быт абсолютным. Именно в селфи эта экспроприация интересного достигает своей высшей точки: объектом ничем не обусловленной, то есть абсолютной, детерриториализации становится сам детерриториализирующий. Селфи — это предельно эгалитаризированный культ личности: каждый имеет возможность заполнить своими портретами все стены. Никогда еще воздвижение собственного нерукотворного памятника и бегство от тления не было столь доступным; снятие самого себя с якоря, создание собственного светового образа и придание ему максимализированного ускорения осуществляются без каких бы то ни было усилий, буквально мановением руки и шевелением пальца. Ни рождение, ни положение в обществе, ни мера вложенного труда не являются предварительным условием для того, чтобы быть подхваченным непредустановленЙоэль Регев 

91

ной гармонией между бесконечным количеством лент, не имеющих окон (хотя и состоящих исключительно из них). 4. Однако о каком именно освобождении идет речь? Является ли детерриториализация нового типа освобождением интересного или освобождением от интересного? На этот вопрос невозможно дать ответ. И именно эта невозможность указывает на основополагающую двойственность системы фильтров: противоречие между общественным характером абсолютизации и частным характером присвоения (причем тень, отбрасываемая вторым на  первое, ретроактивно превращает абсолютизацию в  производство и приводит к тотальному коллапсу, результатом которого становится приравнивание абсолютизирующего снятия с якоря к «счастливому моменту» явления нового). Новый интернет действительно воздвигает стену, но это не стена фильтров, а  стена, стоящая у  фильтров на  пути. Вся суть его функционирования заключается в том, что описанный выше процесс детерриториализирующей абсолютизации постоянно блокируется, и  инстанцией этого блокирования является именно требование «возможности исходить из общих фактов» и «видеть мир с точки зрения другого», приводящее к тому, что составляющие систему фильтров вселенные не являются по-настоящему замкнутыми. В рамках этого блокирования шевеление пальцем превращается в самопроизводство; детерриториализация и интенсификация реапроприируются, становясь собственностью той существующей в постоянном ускользании точки «всегда нового», которая конституируется именно в процессе этой апроприации. Фильтр-субъект превращает световые образы в свою собственность, собирая из них самого себя как того, кто произвел их безо всяких усилий, просто потому, что он таков, каков он есть. Содержание этого «таков — каков» и есть то, что подвергается постоянному обновлению: каждый новый добавляющийся к моей ленте снимок трансформирует меня как собственника этой ленты и при этом утверждает мое обладание новизной, которая и является моей главной собственностью. В этом отношении экономика лайков представляет собой своего рода триумф неолиберализма: именно она позволяет конкуренции сделаться по-настоящему вездесущей и обеспечивает безграничное распространение логики рынка за пределы рыночных отношений3. Лайки являются идеальными квази-деньгами: они обеспечивают исчислимость и пригодность для моментального сравнения сколь 3. См.: Дардо П., Лаваль К. Неолиберализм и капиталистическая субъективация // Логос. 2001. № 1 (80). С. 103–117.

92  Л о г о с

№4

[100] 2014

угодно частных явлений — от  увиденного пейзажа до  съеденного ужина. Какие угодно произвольно выбранные моменты могут стать основанием для носящего характер «общего факта» объективного сравнения; именно воплощаемый лайком «взгляд другого» становится основанием, с помощью которого «бухгалтерский субъект» учреждает себя в качестве всегда нового и выходящего за свои собственные пределы, сравнивая свою собственную способность к новизне и улавливанию «счастливого момента» ее явления с аналогичной способностью других. Этот субъект определяется уже не своим трудом и даже не своим потреблением, а своим счастьем, позволяющим ему безо всяких усилий в нужный момент оказаться в нужном месте. «Счастье — лайки — счастье» является основной схемой, на которой основана подобная бухгалтерия. Селфи же с точки зрения этой бухгалтерии счастья представляет собой зримое явление собственности: осуществляемый самой камерой или расположенным напротив нее зеркалом поворот назад позволяет ввести в пределы видимого того, кому оно принадлежит и кем оно в замаскированной форме всегда является. С точки зрения движения апроприации любая фотография, размещаемая мною в социальной сети, является фотографией меня самого — и не вопреки, а именно благодаря постоянному учету «точки зрения другого», поскольку только эта точка зрения и делает меня самим собой. Селфи воплощает в себе эту прибавочную стоимость счастливого бухгалтерского субъекта, извлекаемую путем эксплуатации детерриториализирующего и абсолютного. 5. Существовать — значит быть подключенным к постоянно меняющимся констелляциям потоков-лент; существовать — значит быть исчисляемым и наделенным той или иной ценностью, определяемой сравнением, которое делается возможным благодаря этому исчислению. Два этих утверждения выражают основной конфликт современности: столкновение между проектно-ориентированным градом, сетевым миром нового духа капитализма4, и  неолиберальным миром тотальной бухгалтерии и  безграничного рынка, проникающего в самые потаенные и интимные углы существования. Фильтр-интернет в целом разворачивает и делает явленной ту диалектику, которая определяет соотношение между этими двумя системами: сетевая вселенная нуждается в сравнивающей квантификации как в допуске к существованию, без него она воспринимается как нечто несущественное и нереальное 4. См.: Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2011. Йоэль Регев 

93

(признаем, что именно такое впечатление эфемерности и нереальности производят рассуждения о детерриториализирующих и абсолютизирующих потоках); с другой же стороны, подсчитывающее сравнение может осуществляться лишь потому, что детерриториализация постоянно поставляет ей материал, который может быть подвергнут квантифицированию. В каждом селфи, таким образом, всегда совмещаются, как бы накладываясь друг на друга, две разные фотографии: субъекташевелящего-пальцами, совершающего кувырок, в результате которого отщепляемый от него световой образ наделяется интенсивностью, абсолютно безразличной к интересу и его отсутствию, к счастью и несчастью, и бухгалтерского субъекта, занятого постоянным созиданием собственного счастья из ничто. Подлинная проблема фильтр-интеренета заключается в том, что в рамках нынешнего модуса его существования эти две фотографии всегда являются одной. И возможно, именно поэтому всякое селфи всегда таит в себе надежду на освобождение — надежду, которая обречена на то, чтобы всегда оставаться обманутой. Обманутой, поскольку мир фильтров и замкнутых вселенных не обладает достаточными ресурсами для того, чтобы сопротивляться диктату квантификации. Для успеха подобного сопротивления необходимо появление новой онтологии — онтологии, которая позволит разотождествить существование и базирующееся на  системе подсчитывающей конкуренции имманентное невозможное, наделяющее реальностью лишь то, что одновременно наличествует и отсутствует, становится чем-то и продолжает оставаться ничем. И каждое селфи в своей неосуществляющейся надежде и  постоянно осуществляемом самоподавлении является также и  требованием осуществления спекулятивной интервенции как основания, которое позволит угнетенным восстать против угнетателей. REFERENCES Boltanski L., Chiapello E. Novyi dukh kapitalizma [Le nouvel esprit du capitalisme], Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie, 2011. Dardot P., Laval C. Neoliberalizm i kapitalisticheskaia sub”ektivatsiia [Néolibéralisme et subjectivation capitaliste]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2001, no. 1 (80), pp. 103–117. Parizer E. Za stenoi fil’trov. Chto Internet skryvaet ot vas [The Filter Bubble: What the Internet Is Hiding from You], Moscow, Alpina Business Books, 2012. Williams A., Srnicek N. Akseleratsionistskii manifest [Accelerate manifesto]. Liva.com. ua. Available at: http://www.liva.com.ua/manifesto-accelerate.html.

94  Л о г о с

№4

[100] 2014

Selfie ergo sum Андрей Великанов

Андрей Великанов. Независимый исследователь, автор курса по философии искусства. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: селфи, фотография, живопись, автопортрет, семиотика визуального, всеобщее благоволение. В статье рассмотрен феномен селфи сквозь призму классического искусства и некоторых философских концепций. Особое внимание уделено изображению как знаковой системе, а также сходству и отличию селфи от классического автопортрета. Иллюстративным материалом для статьи послужили некоторые события в жизни таких художников, как Йозеф Бойс, Энди Уорхол, Ипполит Байар, Леонардо да Винчи, Казимир Малевич, Марсель Дюшан, Сальвадор Дали, а также идеи Рене Декарта и Иммануила Канта. Автор приходит к выводу, что селфи характеризует современное состояние культуры.

SELFIE ERGO SUM Andrey Velikanov. Independent researcher, author of a course on Philosophy of Art. E-mail: [email protected]. Keywords: selfie, photography, fine art, self portrait, visual semiotics, universal satisfaction (Allgemeines Wohlgefallen). The article considers the phenomenon of the selfie through the lens of classic art and some philosophical ideas. It focuses particularly on the image as a sign system and also on the similarity and difference between a selfie and a classical self-portrait. Some certain events in the lives of such artists as Joseph Beuys, Andy Warhol, Hippolyte Bayard, Leonardo da Vinci, Kazimir Malevich, Marcel Duchamp, Salvador Dali, and also Rene Descartes and Immanuel Kant served as the illustrative material for the article. The author claims that selfie characterizes the contemporary condition of culture.

95

#алфавит_визуального

М

О Ж Н О   Л И считать классический автопортрет в  живописи и фотографии предшественником селфи? Автопортрет — это, как правило, долгий и глубокий самоанализ, тогда как селфи требует лишь нескольких коротких манипуляций с гаджетом, цель которых — навязчивая репрезентация собственного тела как доказательство соответствия существующим канонам или образец для новых подражаний. Однако отвергнуть селфи как недостойное внимания явление будет ошибкой. Есть два похожих и  в  то  же время разных высказывания художников-антагонистов. Каждый человек — художник. Йозеф Бойс В будущем каждый сможет стать всемирно известным на 15 минут. Энди Уорхол

Бойс декларирует свободу реализации творческого потенциала каждого, Уорхол всего лишь сулит нам шанс на мгновение оказаться в  центре всеобщего внимания. Когда Уорхола спросили, действительно ли он верит в 15 минут славы для каждого, он ответил, что шутил, но теперь убежден, что это будут не 15 минут, но каждые 15 минут. И ведь именно с такой регулярностью некоторые выкладывают свои фото в Instagram. Скорость — одна из главных характеристик селфи. Если бы его создание было длительным технологическим процессом, вряд ли оно снискало бы такую популярность. Первым селфи можно при96  Л о г о с

№4

[100] 2014

знать автопортрет Ипполита Байара — изобретателя фотографии, уступившего пальму первенства Луи Дагеру, несмотря на то что созданная Байаром технология получения единственного позитива на бумаге была проще и отчасти предвосхитила принцип работы камеры Polaroid. Удрученный, он делает автопортрет в образе утопленника. Получение первых фотографий требовало длительной экспозиции, поэтому Байар долго сидит перед объективом, изображая несчастную жертву. Сегодня этот жест породил  бы моду: «Ты еще не сделал селфи в виде утопленника?» Байар снабжает фотографию подписью: Мертвое тело, которое вы видите на обороте, принадлежит г. Байару, изобретателю метода, чудесные результаты которого вы только что видели или сейчас увидите. Насколько мне известно, этот Андрей Великанов 

97

искусный и неутомимый исследователь посвятил усовершенствованию своего изобретения почти три года. Академия, король и все те, кто видел его рисунки, которые он сам находил несовершенными, восхищались ими, как восхищаетесь сейчас вы. Это прославило его, но не принесло ему ни гроша. Правительство, щедро наградившее г. Дагера, заявило, что не может ничем помочь г. Байару, и несчастный утопился. О, непостоянство человеческой природы! Художники, ученые, газеты так долго уделяли ему внимание, а сегодня, когда он уже несколько дней выставлен в морге, никто его еще не узнал и им не поинтересовался. Господа и дамы, перейдем к другим темам, дабы не пострадало ваше обоняние, ибо голова и руки этого господина, как вы можете заметить, начинают разлагаться1.

Классические картины имеют названия, лишенные той смысловой нагрузки, какой наполнено само изображение. Названия дают сами художники, либо их присваивают позднее без участия авторов. Селфи не может обойтись без текста — не объясняющего, но задающего возможную интерпретацию. Эту роль играют хэштэги как маркеры соответствия существующему тренду — «да, я знаю, что сейчас модно фотографироваться в виде утопленника» (вар.: с таким выражением лица, в ванной, за едой). Хэштэгов бывает много, целый набор, который в отсутствие пробелов начинает напоминать иероглифическое письмо, как раз и возникшее на переходе от изображения к букве. Хэштэги задают восприятие фото. Могло ли что-то подобное быть в классической живописи? Да, в отдельные периоды в искусстве существовала общепринятая символика — например, почти обязательное присутствие черепа в барочном натюрморте как напоминание о суетности жизни, memento mori, vanitas vanitatum. К той же символике vanitas апеллирует знаменитый поляроидный автопротрет Уорхола с черепом на голове. Однако живопись не навязывает интерпретаций, хотя презумпция существования однозначной авторской трактовки по-прежнему популярна. Этот взгляд не лишен оснований, ведь даже Казимир Малевич пытался создать универсальный набор супрематических фигур, значение которых не зависело бы от контекста прочтения. Но изображение — это не письменность, у него нет и не может быть алфавита и синтаксиса, не оставляющих простора для толкования. И даже если художник вложил в картину пре 1. Цит. по: «Утопленник» Ипполита Байара // Новая история фотографии / Под ред. М. Фризо. СП б.: Machina, 2008. С. 30.

98  Л о г о с

№4

[100] 2014

дельно конкретный смысл, у зрителя всегда остается возможность интерпретировать ее посредством других метафор — гораздо свободнее, чем это позволяет письмо. Селфи с последовательностью хэштэгов, иногда более важных, чем само изображение, раскладывает образ на смысловые компоненты. Хэштэг — не название работы, а принцип соответствия заданной теме. Это ярлык в его изначальном смысле — как ярлык на княжение от власти, превосходящей мою собственную. Я делаю так, потому что так делают все, а кто не делает — тот не в теме, его вообще нет, по крайней мере в актуальном для меня символическом поле. Так образ становится образцом, — либо повторяя заданную тему, либо служа отправной точкой для нового тренда. #эхо_нарцисса Несчастная нимфа Эхо так и не добилась любви Нарцисса, хотя сделала почти невозможное. Ей было позволено говорить о любви только окончаниями фраз своего возлюбленного. В конце концов от  нее остался лишь голос, а  объект ее страсти обратился в цветок. Сегодняшнее Эхо добилось большего, став Всемирной паутиной. Современный Нарцисс смотрит на  свое отражение, но он заворожен не собственной уникальностью, а тем, как другие оценят его соответствие хэштэгу, вновь и вновь повторяемому Эхо. Порицать за  это кого-либо бессмысленно — фотографирующие себя безразличны к  чужому осуждению. Некогда миф о Нарциссе был порожден архаичным страхом перед отражением, то есть копией субъекта. Увидеть себя можно было лишь на водной поверхности. Потом был страх перед зеркалом, фотоизображением. Сейчас его источником стал интернет, который зафиксирует пользовательскую индивидуальность и  одновременно способен отобрать ее. #тело_соединяется_с_душой Самое простое объяснение повальному увлечению фотографированием самих себя с помощью карманного гаджета и публикацией полученных снимков — банальное стремление предъявить себе и  другим факт своего несомненного существования. Катастрофа, авария, крушение — автор селфи тут как тут, всунул голоАндрей Великанов 

99

ву в кадр и нажал на кнопку. Присутствуя при событии, о котором знают все, он знакомит мир с собственной персоной. Желательно при этом выглядеть приветливым и сделать особое выражение лица — «уточку» (duckface), вытянув губы вперед как для поцелуя. Сегодня это сродни рефлексу, особенно среди девушек, с самого детства присутствующих в социальных сетях. Впрочем, в событии нет нужды, если есть потребность утвердиться в собственном присутствии, — картезианское ergo sum превращается в #этожмы. Делаю утиное лицо, следовательно, существую. Почти 400 лет назад Рене Декарт взял глаз быка и  соскоблил с  его задней стенки непрозрачный слой, а  потом укрепил его в  отверстии, прорезанном в  оконном ставне. На  полупрозрачной склере глаза философу открылся вид, наблюдавшийся из окна. Из этого опыта Декарт сделал множество выводов: как устроено зрение, где находится душа и как эта душа соединяется с телом. Часть тела, в которой душа непосредственно осуществляет свои функции, — ни  в  коем случае не  сердце и  не  весь мозг, а лишь его доля, расположенная глубже всех. Это маленькая железа, находящаяся в  центре мозга. Какой конкретно орган имел в виду Декарт, в принципе, неважно, так как благодаря ему в науке укрепилось мнение, что в некоей малой части головного мозга находится его сущность. Отсюда родилась идея, что душу можно извлечь из тела физически. Так, профессор Преображенский пересаживает гипофиз Клима Чугункина собаке и  превращает Шарика в  человека. Важный аспект идеи Декарта — представление о невидимой душе и мыслях, которые в отдельных своих проявлениях становятся доступны стороннему наблюдателю. Таковы страсти — переживания души настолько сильные, что отражаются на лице. Нашему восприятию доступны шесть первичных страстей: удивление, любовь, ненависть, желание, радость, печаль. Итак, в центре головы каждого из нас находится маленькая железа имени Шарикова, которая помогает нам испытывать разнообразнейшие чувства. Но не слишком ли их много? Можно бы и поубавить. Гаджет с кнопкой в руках каждого из нас есть наша новая душа (или ее универсальный заменитель), соединенная с нами движением электронов и духов, и единственная страсть, которая передается нашему лицу, — это duckface. Привел в  действие кнопку — губы вытянулись сами собой. Кстати, само понятие рефлекса появилось в науке благодаря спорным и ненаучным взглядам Декарта о нервной деятельности. 100  Л о г о с

№4

[100] 2014

Как duckface попал в гаджет, неизвестно. Можно предположить, что айфоны и  другие машины умнее нас и  способны к  самообучению. Если миллионы и миллионы гаджетов сфотографировали «уточку», будет странно, если следующие снимки запечатлеют плотно сжатые губы. Фотография, сделанная другим, всегда результат каких-то взаимоотношений. Поэтому просят сымитировать улыбку словом сhe-e-ese! «Уточка» же представляет собой одновременно символ шизофренического аутоэксгибиционизма и аутовуайеризма — я показываю сам себя и сам за собой подглядываю. Селфи — не мода, а соединение с образцом. Каждые 15 минут каждое тело соединяется с великой душой. Эта душа — одна на всех, но она тоже меняется каждые 15 минут. #l.h.o.o.q. Есть гипотеза, что «Мона Лиза»  — это автопортрет Леонардо. Он писал эту работу на заказ, но не закончил, увез во Францию и  так и  не  смог с  ней расстаться. Самая известная на  свете картина обросла множеством легенд, одна из  которых гласит, что автор вложил в  свое произведение душу, поэтому оно так популярно и  любимо. Но  всемирная любовь к  «Джоконде» может быть истолкована иначе. После французской революции и  национализации собственности королевской фамилии, в  коллекции которой находилась «Мона Лиза», картина попала в  Лувр, где висела далеко не  так торжественно, как сегодня, а  в  довольно плотной развеске с  другими произведениями. «Мона Лиза» тогда была всего лишь одной из работ Леонардо и ничем не выделялась из  общего ряда. В  1911  году «Джоконда» была похищена работником Лувраитальянцем Винченцо Перуджиа. Только через два года она нашлась, причем благодаря самому похитителю. Перуджиа считал, что шедевр должен храниться там, где был создан, и  пытался продать полотно руководству флорентийской галереи Уфицци. Однако при попытке продажи его арестовали, а  картину конфисковали. Перед возвращением «Моны Лизы» обратно во Францию итальянские власти устроили месячную выставку портрета во Флоренции. За эти два года и возник тот истерический интерес к  «Джоконде», который не  прекращается и  по  сей день. Не  было ни  одной газеты, которая не  написала  бы про эту детективно-художественную историю. В  Лувре, самом большом оффлайн-блоге, ей отведен отдельный зал, где Андрей Великанов 

101

она торжественно представлена на  суд зрителей под пуленепробиваемым стеклом. Так, благодаря криминальной истории «Мона Лиза» стала символом классического искусства. Многие модернистские художники считали своим долгом низвергнуть этот символ, утверждая новое искусство. Казимир Малевич в 1914 году пишет картину «Частичное затмение», на  которой видна перечеркнутая реплика картины Леонардо. Он был первым, кто критически отнесся к «жирной мадонне», но не первым, кто сделал селфи из классического символа. В 1917 году Марсель Дюшан создает знаменитый коллаж, на  котором изображена Мона Лиза с  бородкой и  усиками. Эту работу можно считать селфи Дюшана, ведь через некоторое время появляется фото Ман Рэя с Дюшаном в  женском образе Розы Селяви. L.H.O.O.Q. — так назывался коллаж Дюшана. Эта аббревиатура, произнесенная по-французски, звучит совсем непочтительно к символу классического искусства. Сегодня это превратилось  бы в  хэштэг: #унеегорячаязадница. Усы Моны Лизы не могли остаться незамеченными Сальвадором Дали, поэтому его «Автопортрет в  образе Моны Лизы» 1954  года украшен эффектными усиками и  выпученными глазами. Опыт великих показывает, насколько более творчески к  своему любимому делу могли  бы подойти авторы селфи  — с  несравнимо более разнообразным инструментарием и  цитатным слоем. Алфавит визуального все еще нуждается в совершенствовании. #всеобщее_благоволение Но, наверное, самое точное высказывание о селфи сделал Иммануил Кант. Можно лишь пожалеть, что в его время не было айфона. Кант был педантом с  выверенным до  секунд распорядком жизни. Соседи cверяли по  его действиям часы. Вышел на  прогулку, вернулся с прогулки — все с точностью до мгновений. Делать это с  помощью айфона было  бы гораздо проще, чем с  помощью карманных механических часов. Можно было  бы также фотографировать себя в  одни и  те  же моменты жизни. Мы  бы сейчас с  удовольствием рассматривали коллекцию селфи Канта, возвращающегося с прогулки. Кант ответил на  вопрос о  том, почему всем нравятся селфи. Рассуждая о прекрасном, он сказал, что прекрасное субъективно, 102  Л о г о с

№4

[100] 2014

и  эстетическое суждение невозможно подкрепить доказательствами, однако высказывается оно так, как если  бы выражаемая в нем оценка имела необходимое и общее для всех значение. И  если человек, выносящий суждение вкуса, получает подтверждение от  других, у  него создается впечатление, что это логическое действие, посредством которого он (и  другие) познают предмет. Допустим, я захочу проверить, прекрасен  ли я или, по  Канту, возвышен (пусть в наши дни это слово имеет совсем другие коннотации, чем во времена Канта). Согласно немецкому философу, у  субъекта нет логической возможности доказать, что он прекрасен/возвышен. Но  он может высказаться о  себе настолько определенно и недвусмысленно, что все без исключения подтвердят, что не допускали и мысли, будто говорящий может быть безобразен или примитивен. В  XVIII веке эта теория и соответствующая ей практика были разнесены во времени и пространстве. Провести эксперименты и  собрать подробную статистику по той категории, которую Кант назвал всеобщим благоволением (Allgemeines Wohlgefallen), было невозможно. Сегодня селфи — идеальный способ представить самого себя на  суд всеобщего благорасположения, а статистика одобрения быстро набирается с помощью универсального овеществления кантианской идеи — лайка. Количество набранных лайков служит мерилом того, насколько я прекрасен и  возвышен, каким  бы я ни  был на  самом деле. Правда, Кант с подозрением отнесся бы к суждению в предзаданной форме, то есть к хэштэгу. В «Критике способности суждения» он говорит: Если судить об объектах только по понятиям, всякое представление о красоте исчезает. Следовательно, не может быть и правила, на основании которого можно было бы заставить каждого признавать что-либо прекрасным2.

Но Кант рассуждал о некоей эфемерной свободной красоте в природе, а мы люди конкретные и точно знаем, за что ставить лайки друг другу. Каждый может претендовать на  15 минут всеобщего благоволения. Да,  лайки поставили всего двадцать–тридцать человек, и будет иллюзией полагать, что мое селфи видит весь мир, но  иллюзией полной. Наш мир окончательно перестает быть 2. Кант И. Критика способности суждения. М., 1994. С. 83. Андрей Великанов 

103

миром иерархии, когда внимание к  себе привлекают лишь несколько важных медиаперсон. Нет больше важного или второстепенного — мир ризоматичен. Все селфи равны друг другу и  приняты с  равным основанием в  великий общий эйдос самолюбования. REFERENCES Kant I. Kritika sposobnosti suzhdeniia [Die Kritik der Urteilskraft], Moscow, Iskusstvo, 1994. “Utoplennik” Ippolita Baiara [H. Bayard. Autoportrait en noyé]. Novaia istoriia fotografii [A New History of Photography] (ed. M. Frizot), Saint Petersburg, Machina, 2008.

104  Л о г о с

№4

[100] 2014

Полемика профессионалов: конкуренция и опровержение исследовательских программ в современной философии Виталий Куренной

Виталий Куренной. Кандидат философских наук, доцент, заведующий отделением культурологии Национального исследовательского университета «­Высшая школа экономики». Адрес: 105066, Москва, ул. Старая ­Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: дискуссия в философии, дескриптивная психология, фено­ менология, логический позитивизм, Дильтей, Эббингауз, Гуссерль, Шлик. В центре работы находится проблема дискуссии в современной философии и ее результативности. Обосновываются два основных тезиса: 1) полемика в философии ведет к исчезновению п ­ лохо обоснованных или не реализовавших стратегию защиты позиций и целых исследовательских программ; 2) наличие несовместимых по базовым допущениям философских программ оказывает стимулирующее воздействие на интенсивность их разработки, то есть является фактором продуктивной профессиональной конкуренции. Анализируются две ключевые полемики конца XIX  — первой трети XX  века: критика Г. Эббингаузом философской программы «дескриптивной психологии» В. Дильтея и односторонняя полемика М. Шлика с проектом феноменологической философии и работами Э. Гуссерля.

DEBATES AMONG PROFESSIONALS: Competitiveness and Rejection of Research Programmes within Contemporary Philosophy Vitaly Kurennoy. PhD, Associate Professor, Head of the School of Cultural Studies of National Research University Higher School of Economics. Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. E-mail: [email protected]. Keywords: debates in philosophy, descriptive psychology, phenomenology, logical positivism, Dilthey, E ­ bbinghaus, Husserl, Schlick. This paper focuses on debates in contemporary philosophy and on the productiveness of these debates. The article brings forth two main theses: firstly, debates in philosophy quickly lead to the elimination of poorly substantiated positions and unfounded research programs; secondly, the coexistence of fundamentally incompatible philosophical programs stimulates their development—that is, incompatibility brings about productive professional competition in philosophy. To substantiate these claims the author analyzes two notorious debates of the late 19th and early 20th century: Hermann Ebbinghaus’s critique of Wilhelm Dilthey’s descriptive psychology, and Moritz Schlick’s one-way discussion of the phenomenological project and Edmund Husserl’s works.

105

ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

С

Е Г О Д Н Я философия в  общественном мнении имеет репутацию интеллектуальной деятельности, в  которой противоречащие друг другу позиции не способны прибегнуть к  каким-то процедурам, позволяющим однозначно разрешить их герметичное противостояние. Это популярное мнение, определяющее, помимо прочего, повседневное понимание «философии» как безрезультатного разговора на  общие темы, поддерживается также некоторыми более рафинированными взглядами, находящими себе место в  пределах самой философии. В  конечном счете они сводятся к  различным вариантам перспективистского релятивизма. Последний  же оформляется или метафорами созерцания (например, «мировоззрение»), или метафорами языка (например, «языковые игры» и  «концептуальные схемы»); отсылает к особенностям индивидуальной («каков человек, такова и его философия») или коллективной природы человека («менталитет»); основывается на апелляции преимущественно к  ценностям, когда речь идет о  «войне богов»1, или, напротив, напирает на  различие «типов рациональности», как, в частности, в рамках получившего широкое распростране-

Статья и блок переводов Г. Эббингауза, Э. Гуссерля и М. Шлика, публикуемых в настоящем номере журнала, подготовлены в рамках работы над проектом по гранту Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ ) «Институциональная история философии: формирование профессиональной философии в  немецкой институциональной среде XVIII–XX   вв.» 12–03– 00451 (а). 1. Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. URL : http://lib.ru/POLITOLOG /weber.txt].

106  Л о г о с

№4

[100] 2014

ние в современной российской философии различия «классики, неклассики, постнеклассики»2. Нельзя сказать, что обсуждение этой проблемы в  подобном релятивистском ключе не  представляет собой самостоятельного интереса в систематическом отношении или в плане выявления исторических предпосылок подобной многосторонней релятивизации. Тем не менее можно предложить другую постановку вопроса, которая могла бы сделать обсуждение данной проблемы более эвристически-продуктивным. И здесь, на мой взгляд, в общем виде стоит ориентироваться на современную философию науки, продуктивность, да и само существование которой определялось переориентацией с обсуждения априорных и нормативных критериев научного познания на анализ реальной практики науки. Излишне подробно комментировать, насколько современная философия науки — вплоть до выделившихся сегодня в отдельное направление Science and Technology Studies — своим содержанием обязана обращением к фактическому и историческому анализу научной практики. Именно в рамках подобной модификации исследовательской логики написана настоящая статья и выбраны два кейса подобных дискуссий (полемика о дескриптивной психологии и полемика Шлика против феноменологии). ТЕЗИСЫ Основные систематические тезисы, обоснованию которых служит рассмотрение приведенных здесь исторических сюжетов, сводятся к  следующему. Несмотря на  бытующее представление о  философии как рыхлой интеллектуальной практике, допускающей сосуществование самых разных — вплоть до противоречивых — взглядов, анализ истории современных философских дискуссий показывает: 1) полемика в философии достаточно быстро ведет к исчезновению плохо обоснованных или не  реализовавших полноценным образом стратегию защиты позиций и целых исследовательских программ (случай критики Германом Эббингаузом философской программы «дескриптивной психологии»); 2. Степин В. С. Классика, неклассика, постнеклассика: критерии различения // Постнеклассика: философия, наука, культура. СП б.: Издательский дом «Мiръ», 2009. С. 249–295. Виталий Куренной 

107

2) наличие несовместимых по  базовым допущениям философских программ оказывает стимулирующее воздействие на интенсивность их разработки, то есть является фактором продуктивной профессиональной философской конкуренции (случай полемики Морица Шлика с проектом феноменологической философии). Тем самым, разумеется, я хочу также сказать, что в плане дискуссионной коммуникации современная философия при соблюдении некоторых условий по определенности своих правил ничем не отличается от других научных дисциплин, имеющих репутацию «точных». Но при этом она также обнаруживает достаточную гибкость и вариативность, позволяющую минимизировать, в частности, иррациональные издержки победы одной научной «парадигмы» над другой и тем самым сформировать резидиум концептуального многообразия, достаточный для того, чтобы обеспечивать в том числе теоретическую подвижность для конкретных предметных научных дисциплин. Сосуществование в современной философии двух таких несовместимых по ряду базовых допущений философских направлений, как феноменология и аналитическая философия, является лучшим подтверждением этому тезису. Предложенная постановка вопроса предполагает некоторый новый взгляд на историю философии — здесь предлагается взглянуть на  нее не  как на  хронологическую последовательность отдельных философов и философских школ, равно и не как на историю философских проблем большей или меньшей степени вечности, а как на историю философских полемик — с той степенью исторической тщательности, с которой нам позволяет это сделать доступный эмпирический материал. С другой стороны, попытка реализовать эту программу исследований на всем материале истории философии неизбежно будет тяготеть к тому, чтобы в конечном итоге конституироваться в  виде истории философских проблем. Объясняется это тем, что дисциплинарная философская память организована совершенно специфическим образом3: она фактически без ограничений может дискуссионным образом соотносить исторически необычайно далекие позиции — бесконечный спор в современной философии с Декартом по поводу психофизи 3. В этом заключается важнейшее отличие философии от других современных научных дисциплин. Если и говорить о философии как о специфической науке, то эта специфика заключается прежде всего в особой структуре ее дисциплинарной памяти, способности актуализировать фактически любой элемент ее исторической традиции.

108  Л о г о с

№4

[100] 2014

ческой проблемы является наилучшим тому доказательством. Поэтому наши два основных систематических тезиса следует уточнить с помощью третьего — структурно-исторического — тезиса: 3) философская дискуссия с  указанными характеристиками возможна между актуальными позициями в  рамках современной саморегулирующейся (автономной) профессиональной философии, имеющей институционализированный характер. В данной статье специально не рассматривается понятие «профессионализм». Достаточно лишь отметить, что в современной литературе по этому вопросу одним из базовых критериев профессии считается наличие указанной в этом тезисе широкой области автономной саморегуляции4, а наличие продуктивной дискуссии как раз и можно назвать одним из механизмов подобной саморегуляции. С учетом этого обстоятельства акцент на современной философии, существующей в  контексте определенной институциональной структуры, позволяет более точно определить исторические рамки релевантности сформулированных тезисов. Задача настоящей статьи заключается не только в том, чтобы формально обосновать сформулированные тезисы, но также проанализировать структуру дискуссии, а по возможности и объяснить механизм ее действия. Как и в ряде других работ, я исхожу из того, что наличие необходимых формальных и содержательных аргументов не является достаточным основанием для заметной коррекции научно-философской позиции и корректировки философской исследовательской программы, поддерживаемой частью философского сообщества. Поэтому в настоящей статье внимание уделяется также социальным и институциональным рычагам усиления аргументации — случай критики Эббингаузом концепции Дильтея представляет в этом отношении особый интерес. Рассматриваемые ниже случаи функционирования философского дискурса являются только фрагментами более общей картины функционирования современной философии — пусть и типологически значимыми. Однако, на мой взгляд, двигаясь в этом исследовательском направлении, мы можем лучше понять структуру и объяснить динамику изменений современной философии, осу 4. Ср.: Goode  W. J. The Theoretical Limits of Professionalization // The SemiProfessions and Their Organization / E. Amitai (ed.). N. Y.: Free Press. P. 266– 313; Corwin  R. G. Sociology of Education. N. Y.: Appleton-Century-Crofts, 1965. Виталий Куренной 

109

ществить эмпирически-фундированную критику бытующих гуманитарных стереотипов на этот счет — будь то концепция «академического поля» в смысле Бурдье или «парадигмы» в смысле Куна. В этой статье мы не останавливаемся на этом возможном компаративно-теоретическом аспекте результатов, получаемых в  рамках предложенного исследовательского подхода. Однако данная работа, безусловно, имеет в виду и эту более отвлеченную теоретическую проблематику. К ТИПОЛОГИИ ФИЛОСОФСКИХ ДИСКУССИЙ В порядке самой общей периодизации досовременных типов философской дискуссии кратко поясним смысл исторического ограничения настоящей работы, заданного рамками современной профессионализированной философии. Тем самым мы отвлекаемся от рассмотрения досовременной, в том числе средневековой, философии. Несмотря на то что именно в Средние века разрабатываются некоторые кодифицированные процедуры философской полемики, в частности форма диспута, равно как и формируется специальный эзотерический язык философии («схоластика»), философия здесь, как и в ряде других случаев5, не является саморегулирующейся (автономной) деятельностью, поскольку разворачивается в границах согласия с определенным догматическим порядком. Предпосылки для решающей автономизации философии, как и для автономизации научной рациональности в целом, формируются лишь в период Нового времени, который можно считать переходным в контексте вопроса о периодизации типов философской дискуссии. Однако вплоть до Канта автономность фи 5. К таковым следует предположительно отнести советскую философию и философию в России имперского периода. В частности, социальный историк России имперского периода Элис К. Виртшафтер считает, что «в имперской России традиционные свободные профессии или „великие частные профессии“, связанные с правом, управлением и университетским образованием, никогда полностью не развернулись; они никогда не достигли должной независимости в своей „основной деятельности“ или в контроле над правом для своих членов, чтобы считаться чем-то большим, чем „соискателями мест“ или „полупрофессионалами“. Частично отстранив юристов… ни одна из традиционных или новых специальных профессий никогда не  получала возможности контролировать свое образование, лицензирование, наем на работу и поведение (этику)» (Виртшафтер  Э. К. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М.: Логос, 2002. С. 200–201).

110  Л о г о с

№4

[100] 2014

лософской рациональности утверждается сегментированно, в его конкретном случае — путем разделения функций публичного (автономного) и частного (подчиненного правительственным нормам) применения разума6. В практике философской работы подобное сегментирование, как известно, ведет к тому, что Кант как философ ex officio читает лекции по учебникам, доктринальное содержание которых он же и опровергает, выступая как философ-литератор в публичном пространстве. Таким образом, институционализированная философская деятельность реализуется в  этот период (фактически до конца XVIII века) как форма ограниченной рациональности, а публично-литературная — как форма автономной рациональности (предпосылкой чего является, конечно, определенный идеал публики в тот период — это весьма ограниченный слой образованных людей, которому приписывается способность к рациональному суждению7). Ослабление внешнего (правительственного и при этом все еще аффилированного с религией) догматического порядка протекает неравномерно в разных странах, однако переломным здесь является XIX век, представляющий собой крайне сложную и  интересную в  историческом плане констелляцию различных конфигураций. Кроме того, именно в начале XIX века складывается собственно модерновый дизайн научнообразовательных институтов. Общая тенденция, наметившаяся в этот период и достигшая своего завершения в XX веке, полностью переопределяет ситуацию — вплоть до  противоположной. Здесь опять же образцовой является позиция Макса Вебера в докладе «Наука как призвание и профессия»: теперь уже пространство институционализированного знания (университет) выступает как область автономной рациональности, тогда как за ее пределами, напротив, разворачивается иррациональная, ценностная «война богов»8. Немецкий абсолютный идеализм является в дан 6. См.: Кант И. Ответ на вопрос: что такое просвещение? // Кант И. Сочинения, в 4 т. на немецком и русском языках. Т. 1. М.: Ками, 1993. С. 125–147. 7. Эта предпосылка рациональности публики лежит в основе всей классической теории свободы слова — от Джона Мильтона до Джона Стюарта Милля, а Кант принадлежит именно к этой традиции. Распространение и массовизация грамотности уже в XIX  веке постепенно переопределяет эту ситуацию — разумная публика превращается в иррациональную «массу». 8. Этому описанию противоречит, на первый взгляд, концепция «публичности» Ю. Хабермаса, но в действительности она его только подтверждает: сформулировав свою теорию публичной рациональности на материале раннебуржуазного общества, Хабермас придал ей нормативный характер, плохо совместимый с реальным состоянием нынешней области общественного мнения, подверженной инструментальной манипуляции. Ср.: ­Плотников Н. Виталий Куренной 

111

ной истории любопытным, но непродолжительным и в конечном счете неудавшимся проектом рационализации как научной, так и общественно-публичной сферы в рамках всеобъемлющей философской системы, основанной на предпосылке исторически достижимого, а также понятийно обоснованного совпадения нормативного и фактического порядка («все действительное разумно»). В рамках определенной таким образом структурно-исторической рамки настоящей статьи, предметом которой являются две конкретные философские полемики XIX — первой трети XX века, кратко охарактеризуем некоторые особенности философской дискуссии в  переходный период XIX  века, тем более что это позволит нам кратко указать на некоторые современные исследования. В близком отношении к предлагаемой здесь постановке вопроса находятся результаты немецкого проекта, посвященного трем «великим спорам» середины XIX столетия в немецкой научно-философской среде — споре о материализме, споре о дарвинизме и споре об ignorabimus. В 2007 году под редакцией Курта Байерца, Мириам Герхард и Вальтера Йешке был издан трехтомник, посвященный указанным трем спорам9. Поскольку этот сюжет позволяет конкретизировать более позднюю ситуацию в философии, которая связана с дискуссией об «описательной психологии» и формированием проекта логического позитивизма через дискуссию с проектом феноменологической философии в начале XX века, рассмотрим некоторые особенности этих споров второй половины XIX века. Содержательно указанный проект немецких коллег был призван заполнить определенные лакуны по  истории немецкой философии XIX века. Методологически же он определяется как «история проблем», для которой «история философии представляет собой не столько ряд отдельных авторов и их работ, сколько, скорее, последовательность процессов генезиса проблем, с одной стороны, и попыток их разрешения — с другой»10. Коль скоро речь идет об истории проблемы, то, заметим, такая постановка вопроса уже выводит за пределы предлагаемого здесь исследования профессиональной философской дискуссии. Само появление и  знаВласть аргумента и  public relations: 70 лет Хабермасу // Логос. 1999. № 8. С. 119–122. 9. Weltanschauung, Philosophie und Naturwissenschaft im 19. Jahrhundert  / K. Bayer, G. Myriam, J. Walter (Hg.). Bd. I: Der Materialismus-Streit; Bd. II : Der Darwinismus-Streit; Bd. III : Der Ignorabismus-Streit. Hamburg: Felix Meiner Verlag, 2007. В 2012 году проект был дополнен также антологиями с основными текстами по каждому из споров. 10. Bayertz et al. Op. cit. Der Materialismus-Streit. S. 8.

112  Л о г о с

№4

[100] 2014

чение «трех великих споров» обусловлено прежде всего тем, что в период их разворачивания естествознание заявляет о себе как о  «третьей силе», о  принципиальной мировоззренческой позиции, противостоящей двум другим важнейшим конкурентам — философии и религии (что и нашло отражение в рамочном названии указанного проекта — «Мировоззрение, философия и  естествознание в XIX веке»). Вторым важным контекстом указанных «трех великих споров», объясняющим их необычайное напряжение и ожесточение в немецкой интеллектуальной среде, является их политическая подоплека — неудача революции 1848 года привела к  преобразованию оппозиционной политической программы в форму «естественно-научного» мировоззрения, связавшего надежды на национальное объединение и демократизацию с прогрессом науки. Этим обусловлен общественный резонанс указанных «трех великих споров»11: они вышли далеко за пределы научного и философского сообщества, вызвав широкий отклик у образованной публики и даже, как отмечают комментаторы, в среде рабочего класса. Широкий публичный резонанс данных споров подтверждает и их быстрой трансфер в инокультурные контексты. До России дискуссии докатилась первоначально в литературной форме романа И. С. Тургенева «Отцы и дети», а позднее — в форме научно-философской публицистики прежде всего Николая Николаевича Страхова. Страхов не только перевел ключевую для спора о материализме философскую работу — книгу Фридриха Альберта Ланге «История материализма и критика его значения в настоящее время»12. В целом ряде своих собственных произведений, но прежде всего в сочинении «Мир как целое» (1872)13 Страхов, — 11. Пожалуй, лишь спор об ignorabimus имел более специальный и профессиональный характер, вызвав реакцию, прежде всего, со стороны ученых — как естествоиспытателей, так и математиков. 12. Работа вышла на немецком в 1866 году, русский перевод Страхова появился в 1881–1883 годах. Самая известная работа партии естественников-материалистов — книга Людвига Бюхнера «Сила и материя» (1855) — была переведена на русский язык в 1860 году. «Сила и материя» является одной из самых популярных немецких философских работ: только в Германии она выдержала 19 изданий до конца XIX  века, не считая многочисленных переводов на другие языки. 13. Страхов  Н. Н. Мир как целое. Черты из наук о природе. М.: Айрис-Пресс, 2007. Предисловие к этому современному изданию можно считать ярчайшим образцом неспособности научно-исторически отнестись к этой любопытной работе Н. Страхова которая по меньшей мере демонстрирует его замечательную отзывчивость на основные европейские дискуссии своего времени. Вместо этого Страхов поставлен в контекст философской антропологии XX  века (и объявлен одним из ее основоположников), а также «анВиталий Куренной 

113

не выходя в целом за пределы формулы «мирного сосуществования» естествознания, философии и религии, сформулированной Ланге, — оригинально изложил множество антиматериалистических и антидарвинистских аргументов, и даже мельком затронул более позднюю дискуссию об ignorabimus, инициированную Эмилем Генрихом Дюбуа-Реймоном в 1872 году14. Начало периода, хронологически охватывающего три «великих спора», приходится на тот этап истории современной философии, когда прежде всего в немецкой университетской среде идет формирование сциентизированной модели философии. Как указывает в своем фундаментальном исследовании генезиса неокантианства К. Х. Кёнке, именно в 1850‑х годах все отчетливее формируется расхождение между профессиональной университетской философией и философией «популярной»: «Эстетическим, жизненно-мировоззренческим интересам публики (Öffentlichkeit) противопоставляется программа строго „научной“ университетской философии, которая прежде всего должна внимательно следить за четким разделением чистой теории и общественно-политических интересов, не смешивая тем самым научное и популярное мышление»15. Тезис Кёнке о размежевании популярной и научной философии в целом представляется нам верным, тем не менее его можно скорректировать в двух отношениях. Во-первых, указанное размежевание не было хронологически строго определенным16 — это обнаружитропного принципа». Стремление ретроспективно компенсировать отсутствие сколько-нибудь широкого отклика на работу Страхова, на что сетует, в частности, Н. П. Ильин (Мальчевский) в предисловии к указанному изданию, путем приписывания ему роли великого, но игнорируемого философа не может служить заменой анализа ее исторического, проблемного и социокультурного контекста, равно как и выяснения причин отсутствия подобного отклика. 14. Дюбуа-Реймон Э. О границах познания природы: Семь мировых загадок. М.: КД Либ­роком, 2009. Русский перевод работы вышел в 1901 году. 15. Köhnke  K. C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus: Die deutsche Universitätsphilosophie zwischen Idealismus und Positivismus. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986. S. 121. 16. Призывы очистить философию от политики раздавались и раньше, до указанного Кёнке инцидента. Например, А. Тренделебург пишет в  начале 1840‑х годов: «Нет ничего более губительного для науки, нет ничего более страшного для основательного и свободного исследования, чем страстное смешение философского и преходяще политического. Бросаясь в объятия партий, наука забывает суть дела (Sache), которую она должна возвышать до наследия, сохраняющегося на все времена, и становится приверженной современности; и вместо покоя и терпения трудных штудий она привыкает к беспокойству и нетерпению преходящих вопросов. Философия не должна изолироваться от времени, напротив, ее призвание — рассматривать

114  Л о г о с

№4

[100] 2014

вают как раз указанные три великих спора, хронологически охватывающие несколько десятилетий второй половины XIX   века, в которых были задействованы ученые, философы и теологи — при внимании и  сочувствии широких социальных слоев образованной публики17. Во-вторых, можно констатировать определенную цикличность в  попытках современных философов (преимущественно — в  индивидуальном порядке) выйти за  границы профессиональной философии и включиться в более широкое поле публичности. В качестве примеров такой стратегии можно указать на проект Международного ежегодника по философии культуры «Логос», изначально представлявший собой попытку популяризации достижений немецкого неокантианства18. Среди современных примеров я сошлюсь на характерную жанровую траекторию работ Герберта Шнедельбаха — одного из наиболее авторитетных немецких профессоров философии, который после выхода на пенсию обратился к философской публицистике19. В своей последней книге, представляющей собой как раз популярно-эссеистическое произведение, адресованное широкой публике, — «Что знают философы, и чему у них можно научиться» — Шнедельбах подвергает рефлексии специфический контекст немецкой философии второй половины XX века, в рамках которой первоначальная война философских школ разной идеологической направленности (известная сегодня в России прежде всего по многочисленным теперь переводам авторов, принадлежавших к Франкфуртской школе), а также школ, группирующихся вокруг «великих ординариусов» и «выдающихся мыслителей» вроде Мартина Хайдеггера и Пауля Лоренца, была постепенно нейтрализована, а сама практика философской работы — сциентизирована. Не в последнюю очередь этого удалось достичь благодаря изменению структуры поддержки научных проектов в этой области: «Все это в конечном счете его в перспективе вечного…» (Trendelenburg A. Die logische Frage in Hegel´s System. Leipzig: Brockhaus, 1842. S. 32). 17. В точности так же, как внимание образованной публики в настоящее время вызывает реинкарнация спора об эволюции в американской интеллектуальной среде, затеянного под впечатляющим своей новизной предводительством Д. Деннета и К. Р. Докинза. 18. См.: Куренной В. Межкультурный трансфер знания: случай «Логоса» // Исследования по истории русской мысли: Ежегодник за 2008–2009 год [9] / Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. М.: Регнум, 2012. С. 133–217. 19. В 2012 году Герберт Шнедельбах получил наиболее престижную премию по  немецкой философской эссеистике  — Tractatus, вручаемую в  рамках ежегодного австрийского симпозиума Philosophicum URL : http://www. philosophicum.com. Виталий Куренной 

115

пришло в упадок — прежде всего в силу изменения в системе поддержки науки, которая теперь распространялась на проекты, которые были ориентированы не на персоны, а на темы, что побуждало в первую очередь молодое поколение к кооперации в работе за пределами школьных границ. Таким образом, формировались все новые кружки, которым их прогрессирующая специализация позволяла убедиться в том, что они действительно могут получить вожделенные средства на исследования, а в это же время разворачивался процесс образования все новых специальных сообществ и профессиональных журналов. Эта тенденция усиливалась благодаря постоянно возрастающим требованиям к квалификации научного персонала; в силу огромной конкуренции было необходимо демонстрировать отличное знание определенного частного сегмента философии, а также по возможности быть включенным в международные сети, чтобы иметь шанс на получение профессуры. Для универсальных дилетантов, каковыми сегодня более молодые коллеги считают многих пожилых коллег, больше нет места»20. Если обратиться к другому культурному контексту — американской аналитической философии, то впечатляющий пример попытки преодолеть эзотерическую замкнутость профессиональной философии и вернуть ее в публичное пространство обсуждения общественно значимых вопросов в духе Джона Дьюи представляла собой философия Ричарда Рорти21. Все эти примеры обнаруживают, что профессионализацию современной философии нельзя понимать как завершенный процесс. Точнее будет сказать, что современная философия в  XIX веке оформляется как структурное сочетание двух взаимодополняющих диспозиций. В рамках этой структуры периодически берет верх тенденция к профессионализации и сциентизации, сменяемая столь же регулярными попытками преодолеть эту модерновую тенденцию к специализации, войти в более гибкую роль «публичного интеллектуала» и вернуться в публичное пространство, доступное для понимания широкого образованного сообщества22. В качестве причин возобладания той или иной тенденции выступают, как можно пред 20. Schnädelbach H. Was Philosophen wissen und was man von ihnen lernen kann. 2. Aufl. München: Verlag C. H. Beck, 2012. S. 8–9. 21. Ср.: Рорти Р. Обретая нашу страну: политика левых в Америке ХХ  века. М.: Дом интеллектуальной книги, 1998. 22. По этой причине в философии существует обширная традиция рефлексии позиции «интеллектуала». См.: История и теория интеллигенции и интеллектуалов (Мыслящая Россия) / Под ред. В. Куренного. М.: Фонд Наследие Евразии, 2009.

116  Л о г о с

№4

[100] 2014

положить, характер состояния интеллектуального пространства и динамика привлекательности той или иной позиции в этом пространстве: высокая привлекательность университетской позиции в сочетании с ее потенциальной достижимостью формирует тенденцию к профессионализации и сциентизации23, тогда как низкая привлекательность этой позиции, ее недостижимость или, напротив, исчерпание возможностей университетской карьеры (как в случае эмеритировавшегося профессора) создают условия для реализации обратной стратегии, нацеленной на  экзотеризацию философского знания. К указанным причинам следует также добавить еще один мотив сциентизации, характерный для XX века, а именно: стратегия сциентизации выступает как защитная реакция по отношению к идеологическому давлению общественно-политической среды существования научных и образовательных институтов. Этот мотив в полной мере проявил себя в XX веке в немецкой и американской институционализированной философии и обществознании24. Напротив, стремление играть широкую пуб 23. Она, как следует из приведенных слов Шнедельбаха, может быть, в свою очередь, поддержана определенной политикой организации и финансирования научных исследований со стороны внешних акторов, прежде всего государства. Частные инвесторы, напротив, часто стимулировали создание идеологически ангажированных институтов. В качестве подтверждения здесь можно указать не только на Институт социальных исследований во Франкфурте, положивший начало Франкфуртской неомарксистской школе, но и на Центр современных культурных исследований (The Centre for Contemporary Cultural Studies) в Бирмингеме, созданный первоначально на деньги издательства Penguin Books. 24. В немецком контексте можно назвать Макса Вебера и его идею ценностно-нейтральной науки (подробный анализ в компаративном аспекте см.: Куренной В. Лев Толстой и Макс Вебер о ценностной нейтральности университетской науки // Вопросы образования. 2010. № 3. С. 48–75). Что касается американского контекста, то  подобный механизм сциентизации в полной мере заработал в эпоху маккартизма, что привело к существенной модификации европейской по своему генезису программы логического позитивизма, изначально весьма открытого к постановке общественнополитических и мировоззренческих вопросов, превращению ее в «чистую» аналитическую философию, центрированную прежде всего на формальных инструментах анализа языка и науки. См.: Веретенников А. Университетская философия в  США : история нейтрализации // История и  теория интеллигенции и интеллектуалов (Мыслящая Россия). М.: Фонд Наследие Евразии, 2009. С. 337–350; McCumber J. Time in the Ditch: American Philosophy in MacCarthy Era. Ill., NWU Press, 2001; Reich  G. A. How the Cold War Transformed Philosophy of Science: To The Icy Slopes of Logic. N. Y.: Camb. UP . 2005. Отдельный вопрос связан с реализацией этой же стратегии в контексте истории науки в СССР . Однако до сих пор не наблюдается попыток серьезно проследить именно этот тренд в истории советской философии. Виталий Куренной 

117

личную и общественно-политическую роль в рамках более или менее вегетарианского политического режима регулярно ведет к отрицанию нейтрализованного сциентизма25. Исходя из обозначенной общей динамики, можно теперь сузить нашу проблему до  более локального вопроса о  профессиональной философской дискуссии, которая, согласно вышесказанному, в наиболее рафинированном виде будет обнаруживаться в период доминирования тенденции к сциентизации философии. Два предложенных здесь для рассмотрения случая полемики, оказавших, на наш взгляд, самое существенное влияние на формирование профиля феноменологии и аналитической философии, имели сугубо профессиональный философский характер. Они не вызывали никакого публичного резонанса и велись на очень техническом эзотерическом уровне аргументации. Но до того, как рассмотреть их более пристально, следует завершить эту историко-концептуальную преамбулу, в порядке перечисления указав ряд ключевых профессиональных дискуссий в  немецкой университетской философии XIX века. Если иметь в виду основные полемики с максимально долгосрочными последствиями, то можно указать следующие: 1. Критическая атака Фридриха Эдуарда Бенеке на  системотворчество немецкого идеализма, увязанная с  программной переориентацией философии сознания Кантовского26 Канон «великих философов» советского периода, конструирующийся в настоящее время в российской философской среде (см., напр., серии «Философия России первой/второй половины ХХ  века» издательства ­Р ОССПЭН ), формируется в рамках иной стратегии, а именно через позиционирование советских философов в терминах идеологической конфигурации, прежде всего идеологического противостояния власти. Ср. интервью с одним из редакторов названных серий: Щедровицкий П. Уход «философского парохода» был катастрофой для России. 02.11.2012. URL : http://www.russ.ru, а также документальный сериал А. Архангельского «Отдел» (2010). 25. В полной мере тенденция проявляется в XX веке — в рамках модели «ангажированного интеллектуала», однако образцовой здесь является формулировка Ницше (1874): «Правда, та „истина“, о которой так много говорят наши профессора, есть, по-видимому, менее притязательное существо, не грозящее никаким беспорядком или непорядком: удобное и добродушное создание, которое непрерывно уверяет все существующие власти, что оно никому не хочет причинять никаких хлопот, ведь оно есть лишь „чистая наука“. Итак, я хотел сказать, что немецкая философия должна все более разучаться быть „чистой наукой“» (Ницше Ф. Шопенгауэр как воспитатель // Ницше Ф. Полное собрание сочинений / Под. ред. С. Франка и Г. Рачинского. М.: Московское книгоиздательство, 1909. Т. 2. С. 194). 26. Таким образом, Бенеке наряду с Шопенгауэром (считавшим, кстати, Бенеке чуть ли не главой заговора университетских профессоров против него) на-

118  Л о г о с

№4

[100] 2014

образца на  эмпирическое исследование сознания27. Бенеке, таким образом, был основателем программы «психологизма», достигшей своего полного расцвета во второй половине XIX века. 2. Критика А. Тренделенбургом философской системы Гегеля28, следствием которой было начало формирования исследовательской программы философии как «теории науки». Вслед за Бенеке он также выступал за переориентацию философии с  системотворческой на  преемственно-кумулятивную модель развития. Кроме того, именно Тренделенбург ввел в немецкую философию XIX века формулу «назад к…» (у самого Тренделенбурга — назад к Аристотелю и Платону), которая позднее стала общей формулой неокантианства. 3. Дискуссия главного методолога немецкой исторической школы Иоганна Густава Дройзена с проектом позитивистской методологии истории Генри Томаса Бокля29. Эта дискуссия сопровождала самостоятельную работу Дройзена над выработкой методологии исторической науки (резюмированной в его «Очерке историки») и  является первым дискуссионным оформлением оппозиции сторонников «единой науки» (Бокль) и сторонников специфической методологии гуманистаивал на необходимости возврата к Канту еще в период расцвета немецкого абсолютного идеализма, представители которого считали, что оставили кенигсбергского мыслителя далеко позади. 27. См. прежде всего: Beneke  F. E. Kant und die philosophische Aufgabe unserer Zeit. B.; Posen; Bromberg, 1832. 28. Trendelenburg A. Logische Untersuchungen. Bd. I –II . Berlin: Bethge, 1840 (2. ergänzte Aufl. — Leipzig, 1862); Idem. Die logische Frage in Hegel´s System. Leipzig: Brockhaus, 1843. Полемика уже в  XIX   веке подвергалась вторичной рефлексии, ср.: Sohr Maximilian. Trendelenburg und die dialectische Methode Hegels. Ein kritischer Versuch. Halle a. d. Saale: J. F. Starcke, 1874. Другая значительная полемика Тренделенбурга — с Куно Фишером в 1860‑х годах относительно интерпретации пространства и  времени в  философии Канта — сыграла значимую роль в  оформлении раннего неокантианства и его различных версий, однако имеет намного более локальное значение, чем выдвинутая через полемику с Гегелем программа философии как «теории науки». О дебатах Тренделенбурга и Фишера см. по­д­роб­ нее: Köhnke  K. C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus: Die deutsche Universitätsphilosophie zwischen Idealismus und Positivismus. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986. S. 257–272. 29. См. особенно одно из приложений к его «Очерку историки»: Дройзен  И. Г. Возведение истории в ранг науки // Дройзен  И. Г. Историка. СП б.: Владимир Даль, 2004. С. 526–548. Рецензия на «Историю цивилизации в Англии» Бокля была опубликована Дройзеном в 1863 году. Первая публикация основного текста «Очерка историки» — 1858 год. Виталий Куренной 

119

тарного познания. Затем эта позиция Дройзена нашла продолжение в рамках масштабного проекта Вильгельма Дильтея по обоснованию методологической и предметной специфики «наук о духе». Ницше 4. Критика исторического образования в  эссе Ф.  «О пользе и вреде истории для жизни» (1873–1874, в период написания Ницше еще является университетским профессором). Это эссе, как и весь цикл «Несвоевременных размышлений», частью которых оно является, адресовалось широкой публике. Однако оно имело долгосрочные последствия, так как критически эксплицировало проблематику исторического релятивизма и  тем самым выступало против засилья историков в  пользу аисторической философской позиции: согласно Ницше, «неисторическое и надысторическое» должны быть основными средствами «гигиены жизни» против «исторической болезни»30. Впоследствии можно наблюдать многократные вариации этой темы в рамках профессиональных философских дискуссий — например, в программной статье Гуссерля «Философия как строгая наука» (1911), где обвинения в историческом релятивизме адресованы в том числе Дильтею. 5. Критика психологизма, включающая в себя целый ряд различных итераций, наиболее известной из которых является первый том «Логических исследований» Гуссерля «Пролегомены к чистой логике» (1900). Однако центральной систематической фигурой для формирования антипсихологистской позиции, ориентированной при этом на  изучение прежде всего механизмов функционирования языка, является другой мыслитель — Готлоб Фреге, с работами которого Гуссерль был как раз хорошо знаком и критическая рецензия которого на его первую книгу «Философия арифметики»31, по всей видимости, и была одним из главных факторов перехода Гуссерля на  радикально антипсихологистскую позицию32. Та 30. Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Полное собрание сочинений. Т. 2. С. 175. 31. Frege G. Recension von: E. Husserl, Philosophie der Arithmetik, Erster Band, Leipzig, 1891 // Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik. 1894. 103. S. 313–332. 32. Еще одним таким фактором могла быть как раз рассматриваемая выше атака Г. Эббингауза на проект описательной психологии Дильтея — Гуссерль демонстрирует глубокую осведомленность об обстоятельствах и, главное, последствиях критической работы Эббингауза.

120  Л о г о с

№4

[100] 2014

ким образом, Фреге является ключевой фигурой с  точки зрения генезиса сразу двух основных направлений философии XX века — феноменологии и аналитической философии. Если говорить об аналитической философии в аспекте одной из рассматриваемых здесь дискуссий, то одна из ее узловых систематических позиций (в  том числе и  в  плане размежевания с феноменологией) — отрицание наличия «синтетических суждений априори»33 — первоначально была сформулирована именно Фреге в рамках его программы логицизма, отрицавшей положение Канта о математических истинах как синтетических априорных суждениях34. Из перечисленных споров, которые я считаю ключевыми в  рамках профессионализирующейся немецкой университетской философии XIX века, хорошо изученным является только последний, несмотря на наличие различных моделей объяснения его динамики35. В контексте этих основных профессиональных дискуссий рассмотренные ниже два случая локализованы следующим образом: 1) критика Эббингаузом — это атака на дескриптивно-аналитическую модель «понимающей психологии», которая является, с одной стороны, продуктом психологизма XIX века, а с другой — психологистской разработки понимающей методологии гуманитарного знания в русле направления, предложенного Дройзеном; 2) полемика Шлика против проекта феноменологической философии является следствием размежевания двух программ, каждая из которых в  систематическом плане может быть возведена к  философским инновациям, — феноменологическая философия реализовала вариант непсихологической (антипсихологистской) философии сознания, а логический позитивизм — переориентации проблематики философии с изучения сознания на изучение языка (причем обе 33. См. соответствующую статью М. Шлика в настоящем номере журнала. 34. См. прежде всего: Фреге Г. Основоположения арифметики: Логико-математическое исследование о понятии числа. Томск: Водолей, 2000. Работа была впервые опубликована в 1884 году. 35. См.: Rath M. Der Psychologismusstreit in der deutschen Philosophie. Freiburg (Bresgau) / München: Alber, 1994; Kusch M. Psychologism. A Case Study in the Sociology of Philosophical Knowledge. L.; N. Y.: Routledge, 1995 (компактное изложение этой работы: Куш М. Социология философского знания: конкретное исследование и защита // Логос. 2002. № 6 (35). С. 104–134); Куренной В. «Пролегомены к чистой логике» Э. Гуссерля и спор о психологизме // Гуссерль Э. Логические исследования. Т. I: Пролегомены к чистой логике. М.: Академический проект, 2011. С. 225–241; он же. Уединение университетского философа //Логос. 2007. № 6. С. 63–74. Виталий Куренной 

121

эти программы, — как в случае Гуссерля, так и в случае Шлика, — оформлялись постепенно, проходя множество фаз в своем развитии). Рассмотрим каждый из этих случаев подробнее. КРИТИКА ПРОГРАММЫ ОПИСАТЕЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ Дильтей, выпустивший в  1894  году работу «Идеи к  описательной и  расчленяющей психологии»36, сочетает в  ней два основных тренда профессионализирующейся философии XIX   века: как создатель одного из  вариантов дескриптивной психологии, он принадлежит к  определенной ветви психологизма XIX  века, а  как автор концепции (психологистской) понимающей методологии, которая, по  его замыслу, должна лежать в  основе гуманитарного знания в  целом,  — как продолжатель линии рефлексии методологической специфики гуманитарного знания, заложенной Дройзеном. Дискуссия имела весьма глубокие последствия, что видно уже из  текста лекций Гуссерля, специально разбиравшего этот сюжет в  своих лекциях по  феноменологической психологии в  середине 1920‑х  годов, и  полемическая манифестация Эббингауза не  обойдена вниманием исследователей, хотя существует, насколько мне известно, в современной литературе только одна работа Фритьофа Роди, специально ей посвященная37. Эта критика осталась Дильтеем без ответа, а в его творчестве наступил многолетний перерыв, воспринимавшийся учениками как определенный разрыв с  предшествующей работой. Травма, полученная Дильтеем, была настолько сильной, что он, например, даже отказался принять приглашение Теодора Липпса выступить на психологическом конгрессе в Мюнхене в 1896 году из-за нежелания встретить там Эббингауза38. Фрид 36. Работа была переведена на русский язык под редакцией Г. Шпета: Дильтей В. Описательная психология. М.: Русский книжник, 1924. В последнее время несколько раз перепечатывалась без изменений. 37. Rodi F. Die Ebbinghaus-Dilthey-Kontroverse. Biographischer Hintergrund und sachlicher Ertrag // Ebbinghaus-Studien. Hrsg. Von W. Traxel. 2. Passau: Passavia, 1987. S. 145–154. Данный эпизод часто попутно рассматривается в контекстах, связанных с философией Дильтея, равно как и при анализе философской психологии XIX  века. На русском языке сюжет в историческом и систематическом плане рассмотрен Николаем Плотниковым: Плотников Н. Жизнь и история: Философская программа Вильгельма Дильтея. М.: Дом интеллектуальной книги, 2000. С. 147–148. 38. Дильтей писал графу Паулю Йорку фон Вартенбургу (10.III .1896), что не хо-

122  Л о г о с

№4

[100] 2014

рих Роди отмечает «необычайную остроту полемики» Эббингауза, Гуссерль же в своих лекциях называет его возражение на работу Дильтея «блестяще написанным» и констатирует следующий исход этой полемической атаки: «В любом случае успех поначалу оставался на стороне экспериментальной психологии, в том числе и в глазах наблюдавших со стороны философов, к величайшей обиде Дильтея, который почти перестал верить, что можно ясно изложить современникам, каковы те чрезвычайно важные прозрения, к которым он пришел в своей гениальной интуиции»39. Для понимания значения и  последствий полемической атаки Эббингауза на проект описательной психологии Дильтея рассмотрим ее в  более широкой перспективе, чем творчество самого Дильтея40. В последней трети XIX века формируется несколько чет «ни при каких обстоятельствах находиться с  ним в  одном помещении» (Briefwechsel zischen Wilhelm Dilthey und dem Grafen Paul York von Wartenburg, 1877–1897. Halle: Verlag MaxNiemeyer, 1923. S. 210). 39. См. перевод в настоящем номере «Логоса». 40. В таком ракурсе, вполне возможно, Эббингауз и не распознал более глубокого систематического замысла Дильтея по философско-методологическому обновлению и обоснованию всей области гуманитарного знания («наук о духе»). Тем не менее аргументы, которые, в частности, Николай Плотников приводит для защиты героя своей книги, все же не представляются мне удовлетворительными. Во-первых, Эббингауз необычайно подробно и корректно воспроизводит логику работы Дильтея, прежде чем критически ей возражать (поэтому я никак не могу согласиться, что «большинство аргументов Эббингауза бьет, как правило, мимо цели и в целом искажает замысел Дильтея»). Во-вторых, главный контраргумент, приведенный здесь в защиту Дильтея, а именно: «там где она [описательная психология] — описательная или, лучше сказать, выявляющая необходимые предпосылки всякого научного опыта, она — не психология (как наука), а философская теория субъективности как метатеория познавательных действий в гуманитарных науках, определяющая критерии значимого знания (в том числе и для психологии)» (Плотников Н. Указ. соч. С. 147–148), — является очевидной модернизацией концепции Дильтея, причем в сторону регрессивного трансцендентализма постольку, поскольку здесь говорится о «выявлении необходимых предпосылок всякого научного знания». Подобное выявление «предпосылок» тем более вызывает подозрение в конструктивизме и только усиливает критические тезисы Эббингауза. Кроме того, такая формулировка сводит на нет весь замысел самого Дильтея, делая его попросту бессмысленным: какой смысл в таком случае атаковать объясняющую, гипотетически-конструирующую модель психологии, противопоставляя ей описательно-аналитическую модель? В любом случае столь краткое возражение на критику Эббингауза недостаточно — на это указывает и реакция самого Дильтея, которая не ограничилась, конечно, только личной обидой на Эббингауза, но на долгие годы расстроила его работу, привела к целому ряду систематических подвижек в его философском проекте обоснования гуманитарного знания. Если Гуссерль, как мы увидим Виталий Куренной 

123

основных вариантов дескриптивной психологии, которые представляют собой попытки философов предложить такой подход к изучению сознания, который бы не совпадал с подходами экспериментальных психологов, ориентированных на использование натуралистических моделей объяснения. К таковым прежде всего относится «психология с эмпирической точки зрения» Брентано, а также работы его многочисленных учеников и последователей (включая Карла Штумпфа41 и раннего Гуссерля42). Второй — самостоятельный — вариант был предложен Дильтеем. Наконец, третий разрабатывался в  мюнхенской школе психологии Теодором Липпсом и множеством его учеников, позднее составивших основной костяк раннего феноменологического движения и сгруппировавшихся вокруг «Ежегодника по философии и феноменологическому исследованию» под редакцией Гуссерля43. Иными словами, речь идет о весьма широком течении, в русле которого проект Дильтея является всего лишь одним из  вариантов широкой и процветавшей в конце XIX века программы философской «описательной психологии». Поэтому первый вопрос, который возникает в связи с полемической атакой Эббингауза, заключается в следующем: почему Дильтей и почему столь резко?44 Ответить на этот вопрос достаточно просто: ни Брентано, ни его ученики, ни Теодор Липпс, ни упомянутый Эббингаузом, а сегодня совсем уже напрочь забытый Теодор Вайц — никто из них не экспонировал свои ниже, мог спокойно отмахнуться от критики Шлика, сославшись на неадекватность понимания его позиции, то здесь совершенно иной случай. 41. Подробный анализ философско-психологической концепции Штумпфа см.: Громов Р. Карл Штумпф — забытая феноменология // Ежегодник по феноменологической философии. 2008. Т. 1. М.: РГГУ , 2008. С. 19–61. О положении дескриптивной части психологии в структуре психологически-феноменологических исследований см. особо с. 22 и далее. 42. Напомню, что в первом издании «Логических исследований» Гуссерль регулярно использует понятие «дескриптивной психологии» как синоним «феноменологии», и лишь во втором издании это вводящее в заблуждение словоупотребление, вызвавшее в адрес гуссерлевской критики психологизма шквал встречных обвинений в психологизме, было скорректировано: понятие «дескриптивная психология» удалено из текста работы. 43. Подробнее см., в частности: Куренной В. К вопросу о возникновении феноменологического движения // Логос. 1999. № 11/12 (21). С. 156–182. 44. Объяснения частного характера, обусловленные личной и карьерной подоплекой отношений оппонентов я не рассматриваю здесь как решающие — как показал Ф. Роди, вопросы, связанные с позицией Эббингауза в Берлинском университете (Дильтей в конечном счете способствовал назначению на это место Карла Штумпфа), на момент полемики уже утратили актуальность.

124  Л о г о с

№4

[100] 2014

варианты дескриптивной психологии как замещающие по отношению к натуралистическим моделям. Все эти вариации рассматривали дескриптивные процедуры описания сознания как дополняющие по  отношению к  гипотетически-каузальной модели натуралистического естествознания45. Все, за исключением как раз варианта Дильтея: он, хотя и с некоторыми колебаниями (на что обращает внимание и Эббингауз), в конечном счете сформулировал отношение «понимающей» описательной психологии и «объясняющей» натуралистической психологии в рамках строгой дизъюнкции — «или-или», вступив в прямой конфликт с весьма мощным в это время в немецкой университетской среде направлением психологических исследований. И тем самым — после критики Эббингауза — поставил в весьма затруднительное положение все прочие разновидности дескриптивного проекта, что фактически, как мы видим сейчас из исторической ретроспективы, привело к двум следствиям: 1) постепенному и незаметному сходу со сцены всего эмпирически-ориентированного направления описательной психологии; 2) преобразованию дескриптивно-психологического проекта в форму «чистой философии» — сначала феноменологии как «сущностной науки» (Гуссерль периода «Логических исследований», которые поначалу были встречены Дильтеем с необычайным энтузиазмом, а также привлекли к себе всех основных учеников Липпса), а затем и как трансцендентальной философии сознания (Гуссерль периода «Идей I»). Отношение Гуссерля к описательной пси 45. В образцовом виде эта модель дополнительности сформулирована Брентано — в рамках различия «психогнозии» и «генетической психологии»: «Одна [«психогнозия». — В. К.] выявляет все предельные психические элементы, из комбинации которых складывается совокупность психических явлений, подобно тому как совокупность слов складывается из букв. Будучи реализована, она может служить основанием для characteristica universalis, как ее понимали Лейбниц, а до него Декарт. Другая [«генетическая психология». — В. К.] разъясняет для нас законы, согласно которым эти явления возникают и исчезают. Поскольку эти условия — в силу бесспорной зависимости психических функций от процессов, протекающих в нервной системе, — по большей части являются физиологическими, то можно видеть, каким образом психологические исследования сплетаются здесь с физиологическими» (Brentano F. Meine letzten Wünsche für Österreich. Stuttgart: Cotta, 1895. S. 84 (цит. по: Brentano F. Deskriptive Psychologie. Aus dem Nachlaß herausgegeben und eingeleitet von R. M. Chisholm und W. Baumgartner. Hamburg: Felix Meiner Verlag, 1982. S. X )). Ясно изложенную концепцию сочетания «описания» и «объяснения» в том виде, как оно сложилось в зрелой школе Брентано (т. н. Грацкая школа), см. в работе Стефана Виташека (ученика А. Майнонга): Witasek S. Grundlinien der Psychologie. Leipzig: Verlag der Dürr’schen Buchhandlung, 1908. S. 88–90. Виталий Куренной 

125

хологии после «трансцендентального поворота» всегда оставалось двойственным: с одной стороны, он постоянно предпринимал попытки вписать описательную психологию как особую субдисциплину в  проект трансцендентальной феноменологии (притом что между ними, действительно, часто трудно провести границу); с другой стороны, неустанно клеймил коллег-мюнхенцев за то, что те никак не могут избавиться от наивно-натуралистического понимания сознания и принять трасцендентально-конститутивный вариант его обновленной феноменологии46. В  данном случае я не буду углубляться в анализ и интерпретацию (апологетическую или критическую) содержательной позиции Эббингауза, но остановлюсь на тех узловых моментах его критической аргументации, которые позволяют, на мой взгляд, понять, почему критика Эбингауза имела столь неотразимый характер. Вне зависимости от того, считаем ли мы ее «слишком острой» или «блестящей», нельзя отрицать, что она необычайно результативно достигла своей цели. В том числе и таким образом, что Дильтей как теоретик психологии практически перестает фигурировать в общих компендиумах по психологии — критика Эббингауза возымела действие не только в философском, но и в психологическом сообществе47. Добавлю также, что сама форма построения данного многоуровневого текста Эббингауза делает его фактически идеальным образцом профессиональной полемической статьи в  рамках научно-философской дискуссии. Итак, фактически треть работы занимает экспликация Эббингаузом хода аргументации Дильтея, лишь в конце этого обзора он делает несколько предварительных критических замечаний, которые играют далее ключевую роль в его аргументации: 1. Проект описательной психологии не просто дополняет, но заменяет собой объяснительную психологию. 2. Описательная психология имеет привилегированный по отношению к объясняющей психологии эпистемологический статус: «она стремится к чему-то другому — принципиально иному и лучшему». 46. Направление, в котором Гуссерль осуществлял реформу феноменологического варианта дескриптивной психологии, намечены — по  своим основным эпистемологическим критериям — в приведенном здесь переводе фрагмента его соответствующего курса лекций, поэтому ограничимся отсылкой к данному тексту. 47. См., напр.: Geyser J. Lehrbuch der allgemeinen Psychologie. Bd. I–II . 3. Aufl. Münster: Verlag von Heinrich Schöningh, 1920.

126  Л о г о с

№4

[100] 2014

3. Предлагается проект учреждения некоторой совершенно новой науки: Дильтей, согласно Эббингаузу, «сразу полностью преобразовывает пределы своей науки. Тем самым мы получаем слишком много рамок, но, к сожалению, очень мало связи». Далее Эббингауз подробно конкретизирует свою критическую атаку по этим и другим направлениям: ·· Психология развивается вместе с другими науками и является частью этого развития. Дильтей не говорит ничего нового в области психологии в части необходимости отказа от модели старой ассоциативной психологии, оперировавшей механическими метафорами физики и химии. Искусственный характер этих моделей в части необходимости описания целостной (холистской, как мы можем сейчас сказать) природы психики и психических образований известен теперь всякому и, согласно Эббингаузу, давно преодолен с опорой на современные биологические модели (или метафоры)48 — психология, таким образом, имеет историю совершенствования, двигаясь наравне с другими науками, но эта особенность отнюдь не свидетельствует против нее. ·· Необходимо обращать внимание на актуальное и при этом интернациональное состояние научных исследований. В части критики этой старой модели ассоциативной психологии Дильтей соотносится только с одной немецкой школой — Гербарта и гербартианцев. Он не только игнорирует современное ее состояние, которое далеко не совпадает с гербартианством, но, имея в виду гербартианскую модель, пренебрегает интернациональным характером научных психологических иссле 48. Обращаясь к критике понятия причинности у Дильтея, Эббингауз неоднократно подчеркивает, что современная наука оперирует не только механическим и химическим понятиями причинности, но также и намного более гибкой биологической моделью причинно-следственных связей. Этот аргумент, основанный на том, что помимо механической модели причинности в науке используется также биологическая, воспроизводится впоследствии с завидной регулярностью. Например, он все так же актуален в работе Гильберта Райла «Понятие сознания», написанной более чем полвека спустя (вышла в 1949 году). Райл здесь пишет: «Оказалось, что система Ньютона — не единственная парадигма естественных наук… Отрицая, что человек — это дух в машине, мы не нуждаемся в том, чтобы опускать его до простого уровня машины. В конце концов он может быть разновидностью животного, а именно высшим млекопитающим» (Райл Г. Понятие сознания. М.: Идея-Пресс — Дом интеллектуальной книги, 2000. С. 317). Виталий Куренной 

127

дований: «Гербарт, конечно, приобрел значение в  пределах Германии. Но его метафизическая изощренность, его необоснованные фикции, его мифологемы всегда служили ему преградой для выхода за ее пределы. Английская ассоциативная психология, напротив, приобрела интернациональный характер». Таким образом, отсылка к зарубежной науке и международному состоянию исследований в этой области является у Эббингауза важным рычагом критической аргументации. ·· Наука и научность несовместимы с безошибочностью. Так как проект Дильтея нацелен на  достижение в  области психологического познания принципиально иного уровня достоверности, то  он или не  научен, или (Эббингауз, щадя, кстати, Дильтея, избирает именно этот вариант смягченного аргумента) надеется достичь того, чего достичь не может. Фактически у Эббингауза мы имеем дело с вариантом формулировки демаркационного критерия фальсифицируемости научного знания: «Дильтеевские дополнения пробелов опыта не более и не менее гипотетичны, чем предположения других психологов; и в этом важном пункте между ними нет ни малейшего различия. Заполнение этих пробелов должно быть „угадано“, в этом мы вновь убедились. Но где угадывается, там может быть угадано ложно; привилегии правильного угадывания не имеет никто». Данный узловой момент аргументации Эббингауза разворачивается как раз в связи с ключевым содержательным моментом дискуссии — вопросом о структуре психической жизни, связки которой, согласно Дильтею, объяснительная психология конструирует, а  предлагаемая им — должна аналитически описывать49. Таким образом, если отвлечься от детальных содержательных аспектов полемики Эббингауза с Дильтеем, а рассмотреть ключевые элементы его полемической стратегии, то она сводится к тому, 49. Вопрос о том, является ли взаимосвязь (структура) психической жизни данностью или требует гипотетического достраивания (см. параграфы IV –V статьи Эббингауза), — это центральный пункт не только этой дискуссии, но и некоторых других вариантов описательной психологии, так наываемая проблема пробелов опыта нашей психической жизни. У Теодора Липпса и некоторых его учеников (например, у Морица Гайгера) ее тематизация ведет к выработке специфической концепции психического бессознательного (см., напр.: Geiger M. Fragment über den Begriff des Unbewußten und die psychische Realität // Jahrbuch für Philosophie und phänomenologische Forschung. 1921. Bd. 4. S. 1–137).

128  Л о г о с

№4

[100] 2014

что проект описательной и анализирующей психологии Дильтея вступает в противоречие с тремя основными характеристиками научного знания: его постепенным историческим развитием; его коллективностью, имеющей интернациональный характер; его фальсифируемостью и вытекающим из этого нормативным отказом от привилегированного эпистемологического доступа к эмпирической реальности. Как мы видим, данная аргументация в целом соответствует основным современным интерпретациям научного знания, понимаемого как исторически изменчивая, коммуникативно-связная и  при этом (в  части познания эмпирической реальности) ограниченная в плане достоверности своих результатов область познания. Тем самым я бы сказал, что стратегия аргументации, выбранная Эббингаузом, имеет даже более фундаментальный и общий характер, чем, например, стратегия Гуссерля в рамках его весьма успешной атаки на психологизм50 (любопытное исключение здесь представляла только реакция Шлика — этот вопрос еще будет рассмотрен ниже). Критика Эббингауза имела столь заметные последствия постольку, поскольку строилась не только на содержательных аргументах против некоторых положений Дильтея, но и на противопоставлении его концепции в целом некоторым базовым элементам идентичности, связанным с занятием научной деятельностью, — в том виде, как эта идентичность уже сформировалась в конце XIX века в немецкой научноуниверситетской среде. Если вернуться к  более общему контексту того, каким образом эта полемика воздействовала на судьбу программы дескриптивной психологии, то можно отметить (в одном случае) ее постепенное угасание как философско-психологического проекта. Одной из принципиальных причин этого была не только неудачная попытка Дильтея экспонировать его как замещающую альтернативу объясняющей психологии, но также отсутствие коммуникативной связности в рамках самого этого проекта. Все назван 50. Случай критики психологизма Гуссерлем очень хорошо показывает, что одних рациональных аргументов было недостаточно, чтобы антипсихологистская критика возымела действие: все основные аргументы против психологизма были сформулированы уже Фреге (если не брать еще более ранние работы Б. Больцано, фактически проигнорированные современниками), но эффект они возымели только в изложении Гуссерля. Согласно нашей интерпретации, это стало возможным благодаря тому, что Гуссерль очень эффективно связал антипсихологистские аргументы с институциональной нормой научности — в рамках Гумбольдтовской модели университета (см., напр.: Куренной В. Психологизм и его критика Эдмундом Гуссерлем // Логос. 2010. № 5 (78). С. 166–182). Виталий Куренной 

129

ные выше варианты описательной психологии развивались сравнительно изолированно, без попыток свести каким-то образом свои позиции и, прежде всего, языки описания и базовые категории дескриптивного анализа (исключение составлял, пожалуй, только Гуссерль, неизменно подчеркивавший заслугу Брентано в открытии интенциональности). Этим и воспользовался Эббингауз, противопоставив проект Дильтея всему остальному научному сообществу психологов (и даже научному сообществу как таковому), хотя фактически это было не так — на то время дескриптивная психология была широко распространенной программой. Однако Дильтей не считал нужным опереться ни на работы Брентано и его школы, ни на разработки Теодора Липпса. Практически он воспроизводил обычный жест новоевропейской философии в духе Декарта — жест учреждения нового знания, подкрепленный еще и специфическим немецким нежеланием адресоваться к австрийской философии. Подобный жест еще был до определенной степени допустим в  философии (так Гуссерль учреждает феноменологию), но уже не в рамках дисциплинарно-научного знания, в пространство которого столь неловко вступил Дильтей. Другой вариант развития проекта описательной психологии реализовал, как уже было замечено, Гуссерль. В рамках феноменологии он последовательно оттачивал дескриптивный проект описания сознания, но уже не в виде психологии, а в виде, прежде всего, философии (ориентированной при этом на классический научный идеал всеобщности и необходимости, как это видно и из приведенного здесь фрагмента его лекций). Описательная психология в итоге стала выступать как некоторый элемент феноменологической программы в целом, а вопрос о ней тем самым утрачивал принципиальную остроту. Дильтей же не смог достаточно ясно позиционировать свой философско-методологический проект подобным — философским — образом, поэтому в итоге оказалась под ударом его вторая, наряду с дескриптивно-психологической, важнейшая составляющая, а именно герменевтическая. ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ КАК СТРОГАЯ НАУКА Тезис о том, что аналитическая философия является англо-американской — в противоположность континентальной, — сегодня все еще имеет хождение в России. Но это, конечно, по какому-то исключительному недоразумению или провинциальности — вслед 130  Л о г о с

№4

[100] 2014

за  Майклом Даммитом по  происхождению ее уместнее назвать «англо-австрийской»51, а  с  учетом ключевой роли Фреге — и  вовсе «немецко-австрийской». При этом каждому, кто более или менее осведомлен в истории современной философии, понятно, что важнейшее в  XX веке направление «континентальной» философии — феноменология — имеет с аналитической философией общие корни. Это прежде всего работы Фреге, а также школа Брентано. В  упомянутой работе М. Даммит вообще рассматривает философию Гуссерля в  контексте анализа генезиса аналитической философии. Вопрос этот на сегодняшний день хорошо изучен, но здесь я хотел бы рассмотреть менее известный сюжет этого взаимодействия52, который имел существенно полемический подтекст в рамках постоянного критического соотнесения лидера австрийского логического позитивизма, ставшего со временем главой Венского кружка, — Морица Шлика — с проектом феноменологической философии в  целом. Высказывание о  критическом взаимодействии я бы даже усилил до следующего тезиса: проект логического позитивизма, в развитии которого Шлик сыграл важнейшую роль, следует рассматривать как программу, которая изначально выстраивалась как своеобразная конкурирующая альтернатива по отношению к феноменологии. Шлик на  всем протяжении своей научной жизни не  прекращает критически соизмерять свои построения, а затем и все направление с  феноменологией — две статьи, специально посвященные этой критике, и публикуются в настоящем номере «Логоса». По сути, имеет место конкуренция двух философских программ за  статус «научной философии» — одна из них представляет собой обновление новоевропейской традиции философии сознания, вто 51. Dummett M. Origins of Analytic Philosophy. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1996. 52. Основные публикации на эту тему: Schmit R. Moritz Schlick und Edmund Husserl. Zur Phänomenologiekritik in der frühen Philosophie Schlicks // Skizzen zur Österreichen Philosophie. Hg. von Rudolf Haller (Grazer Philosophische Studien. Internationale Zeitschrift für analytische Philosophie. 2000. Vol. 58– 59). Amsterdam — Atlanta: GA , 2000. S. 223–244; Stubenberg L. Schlick versus Husserl. Über Schlicks Unfähigkeit, das Wesen der phänomenologischen Wesenschau zu schauen // Traditionen und Perspektiven der analytischen Philosophie — Festschrift für Rudolf Haller. Hg. von W. L. Gombocz, H. Rutte & W. Sauer. Wien: Verlag Hölder-Pichler-Tempsky, 1989. S. 157–172. См. также комментарий издателей к публикации статьи «Существует ли материальное Apriori?» в критическом издании собрания сочинений Шлика: Schlick M. Gesamtausgabe. Bd. 6. Die Wiener Zeit: Aufsätze, Beiträge, Rezensionen 1926–1936. Hg. v. J. Friedl und H. Rutte. Wien — New York: Springer, 2008. S. 449–453. Виталий Куренной 

131

рая  же стремится переопределить все поле философской проблематики, переориентировавшись на  исследования языка. Эта конкуренция, определяющая в то же время и общность, просматривается даже в  стилистическом оформлении направлений — именно из круга феноменологии и логического позитивизма выходят последние значимые программные манифесты современной философии53. Малоизвестный факт из биографии Шлика заключается в том, что само его обращение к изучению логики было инициировано чтением Гуссерля. В одном из архивных (неопубликованных) автобиографических фрагментов Шлик пишет: «В связи с чтением Гуссерля на семинаре Шторринга у меня, видимо, и возник живой интерес к  логике, которая до  этого мало меня занимала»54. Эти слова относятся ко времени обучения Шлика в Цюрихе (1907– 1910). Полемика с Гуссерлем является элементом самоопределения Шлика в его габилитационной работе «Сущность истины в современной логике» (1910), а также первой значительной монографии «Всеобщее учение о  познании» (1918), где ей посвящена основная часть главы «Проблемы мышления» (а именно § 17–19). Атака на узловые элементы феноменологического проекта философии предпринята также в двух отдельных статьях Шлика (они и публикуются в настоящем номере журнала): «Существует ли априорное познание?» (1913) и «Существует ли материальное Apriori?» (доклад 1930 года). Значительное влияние Витгенштейна на аргументацию второй статьи отмечено ссылками самого автора; кроме того, она явно написана автором по следам одной из бесед Шлика и Фридриха Вайсмана с Людвигом Витгенштейном, известной как «Анти-Гуссерль»55. Парадокс, впрочем, заключается в том, что если 53. «Философия как строгая наука» Эдмунда Гуссерля (1911) и, соответственно, «Научное миропонимание — Венский кружок» (1929) (Карнап Р., Ган Г., Нейрат О. Научное миропонимание — Венский кружок // Логос 2005. № 2 (47). С. 13–27) и «Поворот в философии» (1930) (Шлик М. Поворот в философии // Аналитическая философия: Избранные тексты. М.: Изд-во МГУ , 1993. С. 28–33). 54. Schmit. Op. cit. P. 223. 55. См.: Wittgenstein and the Vienna Circle: Conversations recorded by Fr. Waismann / B. McGiunness (ed.). Oxford, Blackwell, 1979, а также анализ этой беседы: Soulez A. A Case of Early Wittgensteinian Dialogism: Stances on the Impossibility of «Red and Green in the Same Slace» // Working Papers from the Wittgenstein Archives at the University of Bergen. 2005. № 17. P. 313–325; Bouversse Jacques. Wittgenstein’s Answer to «What is Colour?» // The Third Wittgenstein: The Post-Investigations Works / D. Moyal-Sharrock (ed.). L.: Ashgate Pub Ltd., 2004. P. 177–192. Транскрипты содержания бесед с Витгенштейном в изда-

132  Л о г о с

№4

[100] 2014

для Шлика актуализация этой темы в рамках обсуждения с Витгенштейном стала еще одним поводом критической атаки на феноменологию, то для Витгенштейна анализ проблемы «цветового априори» (как можно назвать эту проблему, имея в виду этот излюбленный пример феноменологов) стал стимулом как раз для пересмотра положения «Логико-философского трактата»: «Всего этого я еще не осознавал при компоновке моей работы и думал тогда, все подобные заключения основаны на форме тавтологии. Тогда я еще не видел, что заключение также может иметь форму: „Человек имеет рост 2 м, следовательно, не 3 метра“»56. Впрочем, в рамках обсуждений с членами Венского кружка Витгенштейн все еще использует тот же аргумент57, который Шлик затем варьирует в своем докладе о материальном априори 1930 года. Гуссерль единственный раз отреагировал на активность Шлика, при этом в весьма резкой форме. В предисловии ко второй части второго тома «Логических исследований» (второе издание) он, адресуясь к критическим рассуждениям Шлика об очевидности (со ссылкой на «Идеи I») в работе «Всеобщее учение о познании», обвиняет его в  элементарной недобросовестности: «Посвятить изучению какой-то теории меньше времени, чем это необходимо для понимания ее смысла, но при этом критиковать ее — значит нарушать безусловный закон писательской добросовестности». В  итоге Гуссерль фактически просто отказывается полемизировать со Шликом: «Я должен со всей определенностью заметить, что в случае М. Шлика речь идет не просто о нерелевантных промахах, а об искажающих смысл подменах, на которых построена вся его критика»58. нии МакГиннесса не вполне совпадают с архивом Вайсмана, положенного в основу издания Гордона Бейкера, но он также содержит серию текстов, содержащих анализ соответствующих случаев «цветового априори»: The Voices of Wittgenstein: The Vienna Circle. Original German texts and English translations / G. Baker (ed.). L., N.Y.: Routledge, 2003. P. 396–411. 56. Wittgenstein und der Wiener Kreis. Werkausgabe. Bd. 3. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2001. S. 64 (цит. по комментарию Иоганна Фридля и Хайнера Рутте: Schlick M. Gesamtausgabe. Bd. 6. S. 451). 57. А именно: «В действительности предложение „красное и зеленое не могут быть в одном и том же месте“ — это скрытое грамматическое правило, которое запрещает последовательность слов „нечто одновременно является красным и зеленым“» (The Voices of Wittgenstein. P. 400). 58. Husserliana. Bd. XIX /2. Logische Untersuchungen. 2. Bd. Untersuchungen zur Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis. II . Th.: Elemente einer phänomenologischen Aufklärung der Erkenntnis. The Hague  — Boston  — Lancaster: Martinus Nijhoff Pubhshers, 1984. S. 536. Виталий Куренной 

133

Что касается данной полемики в целом, то она — в сравнении с  критикой Эббингаузом идеи описательной психологии Дильтея — имеет, очевидно, совсем другой статус. Она не получила такого широкого профессионального резонанса, как критика Эббингауза (можно сказать, вообще не получила никакого резонанса в среде современников). Причина этого заключается в том, что аргументация Шлика построена в сугубо профессионально-философском ключе. Несмотря на заявления Шлика, например, о ненаучности интуитивного познания, его критическая аргументация построена так, что не затрагивает — в отличие от критики Эббингауза — вопроса самоидентичности научной деятельности. Во всяком случае даже профессиональными философами дискуссия воспринималась как находящаяся внутри рамок расхождений по специальным вопросам59. Полемика, однако, интересна тем, что имела долгосрочный структурирующий эффект для последующего развития аналитической философии, обусловленный своеобразной негативной полемической зависимостью Шлика в противопоставлении его собственного проекта «строгой науки» проекту феноменологическому. Речь идет о  вопросе взаимоотношения логики и психологии, то есть о психологизме. Примечательной особенностью реакции на критику Гуссерлем психологизма является то, что его оппоненты не стремились явным образом защищать психологизм, но или указывали на то, что сами давно психологистами не являются (кантианцы в лице прежде всего П. Наторпа), или что Гуссерль сам является психологистом (самая распространенная реакция на «Логические исследования»), или выдвигали ему встречное обвинение в «логицизме» (Вильгельм Вундт). Шлик здесь является весьма своеобразным исключением. Основная аргументация по этому вопросу изложена Шликом в монографии «Всеобщее учение о познании», где он — как раз в части работы, критически обращенной против феноменологии, — прямо утверждает: «Проблема реализации логических отношений удовлетворительно решается с помощью психических процессов»60. 59. Вплоть до  того, что Пауль Наторп, размышляя в  письме Гуссерлю от 29.01.1922 по поводу возможных кандидатов на профессуру в Марбурге, упоминает — хотя и в критическом ключе — имя Шлика (Гуссерль Э. Избранная переписка. М.: Феноменология — Герменевтика, 2004. С. 139). 60. Schlick M. Allgemeine Erkenntnislehre (Naturwissenschaftliche Monographien und Lehrbücher. Bd. 1). Berlin. Verlag von Julius Springer, 1918. S. 128. Здесь и далее я ориентируюсь на первое издание работы, имеющее местами более выраженный полемический характер. В первом издании вслед за процитированным положением говорится: «Логическое — это не самостоятельная

134  Л о г о с

№4

[100] 2014

Рассмотрим его аргументацию подробней, так как она — безотносительно к критическому суждению Гуссерля по поводу некорректности интерпретации его собственных мыслей — представляет самостоятельный интерес в двух отношениях. Систематически — как источник той линии в аналитической философии, которая, сохраняя приверженность логическому анализу, сочетается с натурализмом в вопросах эпистемологии; исторически — как пример позиции, нарушавшей удивительное единогласие в осуждении психологизма после выхода «Пролегомен к чистой логике» Гуссерля. Кроме того, подробный анализ аргументации Шлика показывает, что представляющий общее место в современных работах, так или иначе затрагивающих отношения феноменологии и логического позитивизма, тезис, согласно которому отрицание психологизма — «это единственный пункт, в котором Шлик соглашается с Гуссерлем»61, не вполне точен. Если приходится выбирать между Гуссерлем и психологизмом, то Шлик готов — с некоторыми оговорками — признать правоту психологистов. В качестве отправного пункта своего соответствующего рассуждения в работе «Всеобщее учение о познании» Шлик формулирует тезис о том, что попытка истолковать понятия и элементы логики не как реальные психические сущности ведет к приписыванию им особого рода «бытия», что в любом случае является вариантом платонизма. Такое решение проблемы логического ведет к тому, что, с одной стороны, различаются и противопоставляются друг другу сфера реального и сфера идеального бытия, тогда как, с другой стороны, обе эти сферы должны быть каким-то образом связаны между собой. Вторая проблема составляет камень преткновения как для теории идей Платона, так и для его современных последователей, к числу которых относится и Гуссерль, причем последним не удалось сделать в этом отношении ни одного шага вперед по сравнению с платоновской идеей «причастности». Шлик не спорит с тем, что психические представления не тождественны понятиям и  логическим отношениям. Но  это «старая истина», которая лишь вновь была актуализирована в борьбе с «так называемым психологизмом». Но при этом, считает Шлик, «психологизму можно поставить в упрек, скорее, неточный способ сфера идеальных сущностей, которые „постигаются“ или „усматриваются“, но фикция, для появления которой указанный выше момент дискретности есть образцовый пример, а также ее необходимое и достаточное основание» (Ibidem). Во втором издании 1925 года это предложение уже отсутствует. 61. Feigl H., Blumberg A. E. Introduction // Schlick M. General Theory of Knowledge. Wien — New York: Springer, 1974. S. XXI . Виталий Куренной 

135

выражения, игнорирование определенных вопросов, чем полное отсутствие понимания истинного положения дел»62. Психологисты догадывались, что «понятия — это не реальные элементы сознания, а нечто недействительное, своего рода фикции». Однако психологисты использовали двусмысленные и необдуманные термины, что и дало повод к их критике. Ссылаясь на К. Твардовского, Шлик указывает, что такое словоупотребление давало повод для смешения «содержания» и «предмета» представления, если понимать под «содержанием» реальный процесс сознания, составляющий представление, а под «предметом» — относимый к этому представлению объект («будь то нечто действительное или же понятие»). «Но эта психологистская необдуманность, — продолжает Шлик, — представляется мне менее опасной для основоположений философии, чем категоричное и продуманное учение о том, что логические образования составляют некую самостоятельную сферу, царство идей, которое „существует“ независимо от реального мира» (118). Это учение также не является ложным, если правильно понимать слова «существовать» и «независимо», однако едва ли найдется такой философ-платоник (включая тех, уточняет Шлик, которые вообще стараются избегать употребления слова «существовать» по отношению к понятиям), который бы не развивал его в направлении, исключающем понимание истинных отношений между этими обеими сферами. Когда современные платоники рассматривают отношение между установленными ими двумя сферами бытия, они постоянно используют термин «постижение» (erfaßen). Но «это выражение вообще ничего не говорит, и тщетно пытаться придать ему более привлекательный вид, называя „акт постижения“ идеальных образований, осуществляемый с  помощью реальных психических актов, словом „идеация“ или чем-то в этом роде». Еще хуже обстоят дела, если вместо постижения говорят о «переживании» (Erleben), поскольку переживания суть реальные процессы, и если «использовать это слово в общеупотребительном смысле, которого мы здесь только и придерживаемся, то „нечто переживается“ означает всего лишь только „нечто является содержанием сознания“». Поэтому вообще невозможно провести различие между переживанием и переживаемым — это одно и то же: «Ощущение синего, например, есть некое простое сущее, оно не может быть разложено на ощущение синего цвета и ощущаемый в этом 62. Schlick M. Allgemeine Erkenntnislehre. 1918. S. 117. Здесь и  далее ссылки на страницы данного издания приводятся в скобках после цитаты.

136  Л о г о с

№4

[100] 2014

ощущении синий цвет. Таков один из фундаментальных фактов дескриптивной психологии, на который не стоит расточать слова и который признается даже спекулятивно более подкованными психологами. Но в этом смысле понятия не переживаются; они не являются чем-то реальным и никогда не могут быть обнаружены в  качестве элементов какого-то переживания» (119). Не спасает положение и то, что слова «постижение», «переживание» и «осознание» платоники используют применительно к идеальному бытию в некотором совершенно особом смысле, который не имеет ничего общего с индивидуальным, единичным бытием (как это делает Гуссерль в «Логических исследованиях»). Вопрос о том, каким образом в этом смысле переживание идеального становится переживанием в собственном смысле, здесь по-прежнему остается без ответа. Оно трактуется как нечто предельное, о котором можно сказать только то, что оно «просто переживается»: «В лучшем случае для обозначения этого используется новое имя, что весьма популярно: мы переживаем эту идею „в акте основанной на созерцании идеации“ (Гуссерль). Без дальнейших пояснений просто указывают на то, что любое содержание сознания, как утверждал уже Брентано, „заключает в себе интенциональный характер, то есть направлено на некий предмет“». В этом учении об  интенциональности, считает Шлик, содержится нечто фактически верное, если понимать его в том смысле, что речь идет не о каком-то идеальном существовании понятий, а о понятийных фикциях. Тогда, «в принципе, утверждается то же самое, как и в том случае, если говорят, что переживаются не понятия, но лишь интенции, относящиеся к ним, или, формулируя иначе, понятия суть не реальные, а интенциональные содержания сознания. Но мы ни на йоту не продвигаемся в решении нашей проблемы, если снова называем ее каким-то новым именем» (120). Но не ведет ли эта трактовка интенциональных переживаний как реальных психических величин к тому, что мы вновь погружаемся в область психологии, которая не позволит нам достичь в области понятий и логики той строгости и точности, «о возможности которой мы хлопочем»? Феноменология решает эту проблему, рассматривая себя как дисциплину, более основополагающую, чем логика и психология. Ее основная идея основывается на различии между эмпирическим созерцанием, посредством которых нам даны реальные вещи, и чистым «сущностным видением», посредством которого мы очевидным образом «постигаем» сущность созерцаемых предметов, а значит, и «понятий», причем совершенно независимо от их фактического или возможного существования. Виталий Куренной 

137

Согласно Шлику, при внимательном рассмотрении все это оказывается всего лишь воспроизведением общеизвестного различия между «существованием и сущностью» (Existenz und Essenz), которое позволяет нам выносить суждения о сущности, так-бытии предметов, равно как и о понятиях, не примешивая к этому никаких суждений о реальном существовании. «Кто бы стал это отрицать!» — восклицает Шлик. Но феноменологический подход даже не затрагивает возникающей здесь проблемы, поскольку он уже предвосхищает то, что только еще предстоит решить: «Мы как раз и спрашиваем о том, каким образом нам вообще могут быть „даны“ нереальные предметы, понятия или суждения, поскольку нам в качестве данного известны только реальные содержания сознания» (122). Логические образования не являются чем-то действительным, они не являются частями или аспектами психических процессов, но «измышляются» нами. При этом, однако, все наши высказывания о них суть реальные акты суждения, все наше знание о них «должно» быть каким-то образом заключено в реальных психических процессах: «Гарантия правильности наших логических анализов должна заключаться в реальных фактах сознания, или же у нас вообще нет никакой гарантии». Однако каким  же образом преодолеть разрыв между нашими психическими процессами, которые «несовершенны», и «совершенными» понятиями? «Идеалистическое» решение вопроса не удовлетворяет Шлика, который настаивает на том, что «процессы сознания, в стихии которых осуществляются наши логические анализы, должны быть исчерпывающим образом поняты, исходя из  своей имманентной психологической закономерности, без отсылки к тому, что они обозначают (bedeuten)» (122). Равным образом не решает этой проблемы и учение об очевидности (даже в том случае, если прибегают к различию «реальной» и «идеальной» очевидности). С учетом этой критики Шлик формулирует следующую постановку вопроса об отношении психологического и  логического: «Каким образом возможно, что реальные психологические отношения дают в результате то же самое, что и чисто логические отношения, не будучи тем же самым, но и не теряя при этом такой же строгости?» Ответ на этот вопрос дает образ «мыслящей машины», придуманной Джевонсом, или же обычной счетной машины. Подобно человеческому мозгу, она представляет собой физический механизм, функции которого исчерпывающим образом определены физическими законами. Об арифметических правилах счета этот мертвый механизм, разумеется, не имеет ни малейшего представления. И все же 138  Л о г о с

№4

[100] 2014

он дает правильное выражение правилам арифметического вычисления, причем с абсолютной точностью, а не приблизительно: «Без всякого волшебства она просто вычисляет точный результат, хотя полная точность во всех смыслах не может быть реализована ни одним естественным механизмом» (123). Эта принципиальная неточность связана не с тем, что естественные законы, управляющие механизмом, неточны, а с бесконечной переплетенностью реальных процессов, невозможностью точного повторения одного и того же процесса в силу огромного числа факторов, оказывающих на него влияние. Но эта неточность, связанная с природой реальных процессов, оборачивается в рассматриваемом примере не неточностью вычисления, а только рядом побочных явлений (таких как неточность выстраивания в ряд цифр на панели механической счетной машины). На это оппонент Шлика (на место которого мы вполне можем поставить феноменолога) мог бы возразить, что мы получаем строгий результат вопреки этим неточностям только в силу того, что наш ум приписывает наблюдаемым результатам работы счетной машины определенное точное «значение», игнорирующее все случайности индивидуального наблюдаемого явления. Но Шлик отклоняет этот аргумент на том основании, что если истолкование результата вычисления производится в уме понимающего наблюдателя, то принципиально лишь то, что «необходимое и достаточное условие для этого истолкования уже наличествует в физическом образе». Остается только ответить на вопрос, каким образом этот результат вообще может быть получен, что и составит окончательное решение рассматриваемой проблемы. Этот вопрос решается Шликом указанием на дисконтинуальный, или дискретный, «по своей сущности (то есть в соответствии со своей дефиницией)» характер числового ряда (ряда целых чисел): «Два целых числа никогда не различаются друг от друга на бесконечно малую величину» (в отличие от любых естественных процессов, которые континуальным образом протекают для нашего восприятия). Переход из одного состояния естественной системы в другое состояние всегда осуществляется через бесконечно многое число промежуточных состояний, из которых одно отличается от другого бесконечно малым образом (что было замечено уже Лейбницем в его «законе континуальности»). Но все же именно физические процессы наилучшим образом приспособлены к тому, чтобы измерять континуальные величины: например, длина временного отрезка напрямую указывается стрелкой часов. При этом дискретность показаний стрелки имеет в своем основании все тот же континуВиталий Куренной 

139

альный процесс движения шестеренок. Однако в результате положения стрелки отличаются между собой непогрешимым образом: «Говоря о непогрешимости, мы не преувеличиваем. Просто есть такой факт, что мы в общем и целом в состоянии устанавливать отличия. Есть, конечно, и граница отличия, за которой невозможно что-либо перепутать. Даже если мы никогда не можем указать эту границу, она тем не менее существует, и есть случаи, в которых мы безошибочно можем утверждать, что пересекли эту границу» (125). В данном случае Шлик имеет в виду, например, любой случай измерения: мы никогда не можем с абсолютной точностью измерить некое расстояние, но мы с полной достоверностью можем сказать, что расстояние примерно один километр больше расстояния примерно один метр. Равным образом цифры 1 и 7 совершенно различны, хотя одна может быть трансформирована в другую континуальным преобразованием фигуры. Эти примеры можно умножать, но, «коль скоро мы уже поняли, каким образом континуальный процесс может выполнять функцию дисконтинуального, мы решили нашу проблему, ибо рассматриваемый здесь момент, который отличает понятия от представлений, логические образования от психических процессов, состоит именно в различии дискретного и континуального. Строгость понятий заключается в их дискретном отличии от других понятий, неопределенность всего реального состоит в его континуальности, не допускающей никаких точных границ» (126). Таким образом, отношение психических процессов к логическому есть частный случай порождения дискретности, возможность которой заложена в любой континуальности. Иными словами, неточный опыт может служить основанием для точных истин. С точки зрения работы нашего мозга как особой счетной или мыслящей машины это означает, что континуальные процессы в нем достигают определенных конечных фаз (Endphasen), а параллельно этому в континуальном потоке сознания появляются и дискретные фазы, которые хотя и связаны между собой постепенными, континуальными переходами, тем не менее не перетекают друг в друга неразрывным образом: «Они переживаются именно как различные, а больше ничего и не требуется, чтобы точная логика была возможна в пределах мышления». Еще один частный случай этой проблемы — строгие логические отношения между понятиями, которые отнюдь не нуждаются «в созерцательном содержании»: «логически понятия определены лишь в силу их отграничения, их отличия от других понятий, а не в силу созерцаемых предметов, к которым они относятся» (127–128). 140  Л о г о с

№4

[100] 2014

Таким образом, Шлик приходит к решению отношения между логическим и психическим, сохраняя претензию логики, логических отношений и понятий на совершенную строгость, но избегая при этом логического «платонизма» гуссерлевской феноменологии. В нашем сознании протекают только реальные процессы, «понятий»  же в  собственном смысле нет нигде: «можно с  полным правом сказать, что они вообще не  „существуют“. Только ради простоты выражения мы говорим так, словно бы они есть; но „идеальное“ бытие вовсе и не является чем-то действительным». Иными словами, психологизм в главном прав, и именно эта позиция ставит Шлика вне общей тенденции отмежевания от психологизма в контексте дискуссий, последовавших за «Пролегоменами к чистой логике» Гуссерля: «Если идеалистические логики постоянно указывают на то, что все психологические законы являются неточными и делают отсюда вывод, что абсолютную точность можно найти лишь в сфере идеального, а не в психической действительности, то они совершают ошибку petitio principii, тогда как „психологист“, который общим образом должен признавать неточный, континуальный характер психических процессов, может утверждать, что и эти процессы тем не менее обнаруживают полную строгость и в таком случае как раз и являются носителем логического» (128). Наконец, следует отметить, что критическая позиция Шлика основывается не только на онтологическом неприятии допущения сферы «идеального» и тех аргументах, которые указывают на логическую ошибку «предвосхищения основания» в аргументации «идеалистов». Шлик руководствуется также эпистемологическим принципом общезначимости закона причинности: «…совершенно неверно объявлять психические процессы смутными, ибо если принцип причинности является общезначимым, то все происходящее в  природе определяется законами, которые не  знают исключений так же, как и правила формальной логики. Не законы являются неточными, а наше знание о них является неполным, а это — огромная разница» (128). Таким образом, приведенная здесь экспликация в деталях показывает, каким образом Шлик в своей критике Гуссерля пошел именно путем защиты психологизма. Это обстоятельство следует особо отметить, поскольку тем самым в той разновидности раннего логического позитивизма, которая развивалась Шликом, изначально была заложена программа, к которой, по сути63, спустя 63. То есть принимая во внимание всю сферу, на которую распространяется антипсихологистская аргументация Гуссерля и которая включает не только логику, но и философию как основополагающую для прочих наук дисциВиталий Куренной 

141

много лет призывает вернуться Куайн в статье «Натурализованная эпистемология», когда утверждает: «…эпистемология в ее новом облике сама включена в естественную науку как раздел психологии»64. В том же варианте ранних образцов аналитической философии, который представляет собой, в частности, «Логикофилософский трактат» Витгенштейна, к этому, напротив, нет никакой предрасположенности: «Психология не более родственна философии, чем любая другая наука. Теория познания — это философия психологии» (ЛФТ, § 4.1121). Дистанцирование от психологии, от  разного рода «психологизма» — принципиальная особенность большинства философских течений и  направлений XX  века. В этом направлении все более эволюционировала трансцендентальная феноменология Гуссерля, философская герменевтика (в том виде, как ее излагает «Истина и метод» Г.-Г. Гадамера). «Фундаментальная онтология» Хайдеггера по своему антипсихологизму вполне сопоставима в  этом с  позицией Витгенштейна и Поппера. В то же время на сегодняшний день в (пост)аналитической философии сознания доминирует спектр концепций, которые с точки зрения антипсихологистской аргументации являются образцово «психологистскими». Этот факт, однако, не является неожиданным, если учесть, что в аналитической философии с самого начала присутствует и другая линия, представленная Шликом и формировавшаяся в прямой полемике с той антипсихологистской аргументацией, признанно решающую формулировку которой предложил Гуссерль в «Пролегоменах к чистой логике». Наконец, затронем вопрос, о том, насколько справедливой — в  исторической ретроспективе — оказалась критика Шлика, изложенная в  статьях «Существует  ли интуитивное познание?» и «Существует ли синтетическое Apriori» (не вдаваясь при этом в  проблему адекватности интерпретации феноменологической позиции в изложении Шлика65). Если сказать кратко, то оба отрицательных ответа Шлика на вопросы, вынесенные в заголовки названных статей, были в конечном счете опровергнуты в рамках последующего развития традиции самой аналитической философии. Во-первых, утверждение о признании интуиции в качеплину. Эпистемология же для Куайна, как и феноменология для Гуссерля, «имеет дело с основаниями науки» (Куайн  У. В. О. Натурализованная эпистемология // Куайн У. В. О. Слово и объект. М.: Праксис, 2001. С. 368). 64. Там же. С. 379. 65. В этом вопросе, скорее, необходимо согласиться с Гуссерлем: Шлик полемизирует не с собственно феноменологической позицией, а с ее не вполне адекватной реконструкцией.

142  Л о г о с

№4

[100] 2014

стве источника познания содержится уже в программном манифесте Венского кружка (1929), где, пусть и с некоторой оговоркой в  пользу «чувственного опыта», говорится: «Интуиция, особо подчеркиваемая метафизиками в качестве источника познания, в целом не отвергается научным миропониманием. Однако оно добивается и требует тщательного последующего рационального оправдания всякого интуитивного познания. Тому, кто ищет, дозволены любые средства; найденное, однако, должно выдержать последующую проверку»66. Во-вторых, тезис Шлика о фундаментальной границе между аналитическими и  синтетическими суждениями, разделяемый логическим позитивизмом в целом, был подвергнут принципиальной критике Уиллардом Ван Орманом Куайном в статье «Две догмы эмпиризма»67. Кроме того, как указывалось выше, именно рассмотрение проблемы суждений, подобных тем, которые феноменологи рассматривали как синтетические суждения априори, побудила Витгенштейна к пересмотру одного из основных положений «Трактата», став тем самым стимулом к формированию его «поздней» философии. Таким образом, вторая из  рассмотренных нами профессиональных философских дискуссий оказала стимулирующее воздействие не только на стремление Шлика к выработке программы логического позитивизма как альтернативного феноменологии проекта «философии как строгой науки», но и была фактором последующего продуктивного и в какой-то мере самокритического стимулирования развития аналитической философии в целом. REFERENCES Baker G., ed. The Voices of Wittgenstein: The Vienna Circle. Original German texts and English translations, London, New York, Routledge, 2003. Bayertz K., Gerhard M., Jaeschke W., eds. Weltanschauung, Philosophie und Naturwissenschaft im 19. Jahrhundert. Bd. I: Der Materialismus-Streit; Bd. II : Der Darwinismus-Streit; Bd. III : Der Ignorabismus-Streit, Hamburg, Felix Meiner, 2007. Beneke  F. E. Kant und die philosophische Aufgabe unserer Zeit, Berlin, Posen und Bromberg, 1832. Bouversse J. Wittgenstein’s Answer to “What is Colour?” The Third Wittgenstein: The Post-Investigations Works (ed. D. Moyal-Sharrock), London, Ashgate, 2004, pp. 177–192. 66. Карнап Р., Ган Г., Нейрат О. Научное миропонимание — Венский кружок. С. 19. 67. Куайн  У. В. О. Две догмы эмпиризма // Куайн У. В. О. Слово и объект. М.: Праксис, 2001. С. 342–367. Виталий Куренной 

143

Brentano F. Deskriptive Psychologie. Aus dem Nachlaß herausgegeben und eingeleitet von R. M. Chisholm und W. Baumgartner, Hamburg, Felix Meiner, 1982. Brentano F. Meine letzten Wünsche für Österreich, Stuttgart, Cotta, 1895. Briefwechsel zischen Wilhelm Dilthey und dem Grafen Paul York von Wartenburg, 1877–1897, Halle, Max Niemeyer, 1923. Carnap R., Hahn H., Neurath O. Nauchnoe miroponimanie — Venskii kruzhok [Wissenschaftliche Weltauffassung — Der Wiener Kreis]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2005, no. 2 (47), pp. 13–27. Corwin  R. G. Sociology of Education, New York, Appleton-Century-Crofts, 1965. Dilthey W. Opisatel’naia psikhologiia [Descriptive Psychologie], Moscow, Russkii knizhnik, 1924. Droysen J. G. Vozvedenie istorii v rang nauki [Erhebung der Geschichte zum Rang einer Wissenschaft]. Istorika [Grundriss der Historik], Saint Petersburg, Vladimir Dal’, 2004, pp. 526–548. Du Bois-Reymond E. O granitsakh poznaniia prirody: Sem’ mirovykh zagadok [Über die Grenzen des Naturerkennens: Die sieben Welträthsel], Moscow, Librokom, 2009. Dummett M. Origins of Analytic Philosophy, Cambridge, MA, Harvard University Press, 1996. Feigl H., Blumberg A. E. Introduction. In: Schlick M. General Theory of Knowledge, Wien, New York, Springer, 1974. Frege G. Osnovopolozheniia arifmetiki: Logiko-matematicheskoe issledovanie o poniatii chisla [Die Grundlagen der Arithmetik: eine logisch-mathematische Untersuchung über den Begriff der Zahl], Tomsk, Vodolei, 2000. Frege G. Recension von: E. Husserl, Philosophie der Arithmetik, Erster Band, Leipzig, 1891. Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik, 1894, vol. 103, pp. 313–332. Geiger M. Fragment über den Begriff des Unbewußten und die psychische Realität. Jahrbuch für Philosophie und phänomenologische Forschung, 1920, vol. 4, pp. 1–137. Geyser J. Lehrbuch der allgemeinen Psychologie. Bd. I–II . 3. Aufl., Münster, Heinrich Schöningh, 1920. Goode W. J. The Theoretical Limits of Professionalization. The Semi-Professions and Their Organization (ed. E. Amitai), New York, Free Press, 1969, pp. 266–313. Gromov R. Karl Shtumpf — zabytaia fenomenologiia [Carl Stumpf — forgotten phenomenology]. Ezhegodnik po fenomenologicheskoi filosofii [Yearbook of phenomenological philosophy], 2008, vol. 1, Moscow, RGGU , 2008, pp. 19–61. Husserl E. Izbrannaia perepiska [Selected correspondence], Moscow, Fenomenologiia, Germenevtika, 2004. Husserliana. Bd. XIX /2. Logische Untersuchungen. 2. Bd. Untersuchungen zur Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis. II . Th.: Elemente einer phänomenologischen Aufklärung der Erkenntnis, The Hague, Boston, Lancaster, Martinus Nijhoff, 1984. Kant I. Otvet na vopros: chto takoe Prosveshchenie? [Beantwortung der Frage: Was ist Aufklärung?] Sobranie sochinenii v 4 t. na nemetskom i russkom iazykakh [Collected works in 4 vol. in both German and Russian languages], Moscow, Kami, 1993, vol. 1, pp. 125–147. Köhnke K. C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus: Die deutsche Universitätsphilosophie zwischen Idealismus und Positivismus, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1986. Kurennoy V. “Prolegomeny k chistoi logike” E. Gusserlia i spor o psikhologizme [Husserl’s “Logische Untersuchungen” and debate about psychologism]. In: Husserl E. Logicheskie issledovaniia. T. I: Prolegomeny k chistoi logike [Logische Untersuchungen. Bd. 1: Prolegomena zur reinen Logik], Moscow, Akademicheskii proekt, 2011, pp. 255–241.

144  Л о г о с

№4

[100] 2014

Kurennoy V. K voprosu o vozniknovenii fenomenologicheskogo dvizheniia [On the question of the origin of the phenomenological movement]. Logos. Filosofskoliteraturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 1999, no. 11/12 (21), pp. 156–182. Kurennoy V. Lev Tolstoi i Maks Weber o tsennostnoi neitral’nosti universitetskoi nauki [Leo Tolstoy and Max Weber on the value neutrality of university science]. Voprosy obrazovaniia [Problems of education], 2010, no. 3, pp. 48–75. Kurennoy V. Mezhkul’turnyi transfer znaniia: sluchai “Logosa” [Intercultural knowledge transfer: the case of “Logos”]. Issledovaniia po istorii russkoi mysli: Ezhegodnik za 2008–2009 god [9] [Studies in the history of Russian thought: Yearbook for 2008–2009 year (9)] (eds M. A. Kolerov, N. S. Plotnikov), Moscow, Regnum, 2012. Kurennoy V. Psikhologizm i ego kritika Edmundom Gusserlem [Psychologism and its criticism by Edmund Husserl]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2010, no. 5 (78), pp. 166–182. Kurennoy V. Uedinenie universitetskogo filosofa [Solitude of university philosopher]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2007, no. 6 (63), pp. 63–74. Kurennoy V., ed. Istoriia i teoriia intelligentsii i intellektualov (Mysliashchaia Rossiia) [History and Theory of the intelligentsia and intellectuals (Thinking Russia)], Moscow, Fond Nasledie Evrazii, 2009. Kusch M. Psychologism. A Case Study in the Sociology of Philosophical Knowledge, London, New York, Routledge, 1995. Kusch M. Sotsiologiia filosofskogo znaniia: konkretnoe issledovanie i zashchita [The Sociology of Philosophical Knowledge: A Case Study and a Defense]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2002, no. 6 (35), pp. 104–134. McCumber J. Time in the Ditch: American Philosophy in MacCarthy Era, Evanston, Northwestern University Press, 2001. McGuinness B., ed. Wittgenstein and the Vienna Circle: Conversations recorded by Fr. Waismann, Oxford, Blackwell, 1979. Nietzsche F. O pol’ze i vrede istorii dlia zhizni [Vom Nutzen und Nachtheil der Historie für das Leben]. Polnoe sobranie sochinenii [Complete works] (ed. S. Frank, G. Rachinskii), Moscow, Moskovskoe knigoizdatel’stvo, 1909, vol. 2. Nietzsche F. Shopengauer kak vospitatel’ [Schopenhauer als Erzieher]. Polnoe sobranie sochinenii [Complete works] (ed. S. Frank, G. Rachinskii), Moscow, Moskovskoe knigoizdatel’stvo, 1909, vol. 2. Plotnikov N. Vlast’ argumenta i public relations: 70 let Khabermasu [Power of argument and public relations: 70th anniversary of Habermas]. Logos. Filosofskoliteraturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 1999, no. 8, pp. 119–122. Plotnikov N. Zhizn’ i istoriia: Filosofskaia programma Vil’gel'ma Dil’teia [Life and History: Wilhelm Dilthey’s philosophical program], Moscow, Dom intellektual’noi knigi, 2000. Quine W. V. O. Dve dogmy empirizma [Two Dogmas of Empiricism]. Slovo i ob'ekt [Word and Object], Moscow, Praksis, 2001, pp. 342–367. Quine W. V. O. Naturalizovannaia epistemologiia [Epistemology Naturalized]. Slovo i ob'ekt [Word and Object], Moscow, Praksis, 2001. Rath M. Der Psychologismusstreit in der deutschen Philosophie, Freiburg im Breisgau, München, Alber, 1994. Reich G. A. How the Cold War Transformed Philosophy of Science: To The Icy Slopes of Logic, New York, Cambridge University Press, 2005. Rodi F. Die Ebbinghaus-Dilthey-Kontroverse. Biographischer Hintergrund und sachlicher Ertrag. Ebbinghaus-Studien 2, Passau, Passavia, 1987, pp. 145–154. Виталий Куренной 

145

Rorty R. Obretaia nashu stranu: politika levykh v Amerike XX veka [Achieving Our Country: Leftist Thought in Twentieth-Century America], Moscow, Dom intellektual’noi knigi, 1998. Ryle G. Poniatie soznaniia [The concept of mind], Moscow, Ideia-Press, Dom intellektual’noi knigi, 2000. Schlick M. Allgemeine Erkenntnislehre (Naturwissenschaftliche Monographien und Lehrbücher. Bd. 1.), Berlin, Springer, 1918. Schlick M. Gesamtausgabe. Bd. 6. Die Wiener Zeit: Aufsätze, Beiträge, Rezensionen 1926–1936, Wien, New York, Springer, 2008. Schlick M. Povorot v filosofii [Die Wende der Philosophie]. Analiticheskaia filosofiia: Izbrannye teksty [Analytic Philosophy: Selected Texts], Moscow, Izdatel’stvo MGU , 1993, pp. 28–33. Schmit R. Moritz Schlick und Edmund Husserl. Zur Phänomenologiekritik in der frühen Philosophie Schlicks. Skizzen zur Österreichen Philosophie (Grazer Philosophische Studien. Internationale Zeitschrift für analytische Philosophie), Amsterdam, Atlanta, GA , 2000, vol. 58–59, pp. 223–244. Schnädelbach H. Was Philosophen wissen und was man von ihnen lernen kann. 2. Aufl., München, Verlag C. H. Beck, 2012. Shchedrovitskii P. Ukhod “filosofskogo parokhoda” byl katastrofoi dlia Rossii [Departure of “Philosophers’ ship” was a disaster for Russia]. Russ.ru, 02.11.2012. Available at: http://www.russ.ru/pole/Uhod-filosofskogo- parohoda-byl-katastrofojdlya-Rossii. Sohr M. Trendelenburg und die dialectische Methode Hegels. Ein kritischer Versuch, Halle a. d. Saale, J. F. Starcke, 1874. Soulez A. A Case of Early Wittgensteinian Dialogism: Stances on the Impossibility of “Red and Green in the Same Slace”. Working Papers from the Wittgenstein Archives at the University of Bergen, 2005, no. 17, pp. 313–325. Stepin V. S. Klassika, neklassika, postneklassika: kriterii razlicheniia [Classics, nonclassics, post-non-classics: criteria for distinguishing], Postneklassika: filosofiia, nauka, kul’tura [Post-non-classics: philosophy, science, culture], Saint Petersburg, Mir, 2009, pp. 249–295. Strakhov  N. N. Mir kak tseloe. Cherty iz nauk o prirode [World as a whole. Aspects of the natural sciences], Moscow, Airis-Press, 2007. Stubenberg L. Schlick versus Husserl. Über Schlicks Unfähigkeit, das Wesen der phänomenologischen Wesenschau zu schauen. Traditionen und Perspektiven der analytischen Philosophie — Festschrift für Rudolf Haller, Wien, Hölder-PichlerTempsky, 1989, pp. 157–172. Trendelenburg A. Die logische Frage in Hegel’s System, Leipzig, Brockhaus, 1842. Trendelenburg A. Logische Untersuchungen. Bd. I–II , Berlin, Bethge, 1840. Veretennikov A. Universitetskaia filosofiia v SS hA: istoriia neitralizatsii [University philosophy in the United States: The Story of neutralizing]. Istoriia i teoriia intelligentsii i intellektualov (Mysliashchaia Rossiia) [History and Theory of the intelligentsia and intellectuals (Thinking Russia)] (ed. V. Kurennoi), Moscow, Fond Nasledie Evrazii, 2009, pp. 337–350. Weber M. Nauka kak prizvanie i professiia [Wissenschaft als Beruf]. Izbrannye proizvedeniia [Selected works], Moscow, Progress, 1990. Wirtschafter  E. K. Sotsial’nye struktury: raznochintsy v Rossiiskoi imperii [Structures of Society: Imperial Russia’s “People of Various Ranks”], Moscow, Logos, 2002. Witasek S. Grundlinien der Psychologie, Leipzig, Dürr’schen Buchhandlung, 1908. Wittgenstein und der Wiener Kreis. Werkausgabe. Bd. 3, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 2001.

 

146  Л о г о с

№4

[100] 2014

Об объясняющей и описательной психологии Герман Эббингауз

Герман Эббингауз (1850–1909) — немецкий психолог, один из наиболее известных психологов-экспериментаторов своего времени. Его работа «О памяти» является основополагающим трудом по современной психологии памяти.

Hermann Ebbinghaus (1850–1909) — German psychologist, one of the most famous experimental psychologist of his day. His work “On Memory” is a fundamental contribution to contemporary psychology of memory.

147

В

К Н И Г Е под названием «Идеи к  описательной и  расчленяющей психологии»1 В. Дильтей недавно поставил принципиальные вопросы этой науки. Объем его работы немал, и читать ее непросто; и все же мне пристало подойти к ней с  определенным вниманием, поскольку она затрагивает ту  область, где, по верному слову, ожидают найти раскрытой «плеяду загадочных тайн». Поэтому далее я попытаюсь в компактной форме представить мысли Дильтея, но главным образом — получше осветить их возможную сферу применения. I

Господствующая психология, по мнению Дильтея, следует ложному идеалу. Она стремится быть объясняющей наукой по образу, например, физики или химии, то есть она «посредством ограниченного числа определенных элементов» стремится подчинить явления своей области великой всеохватывающей причинной связи. Для нее, по мнению Дильтея, характерны две вещи: небольшое число определенных элементов и  тенденция к  выведению, конПеревод с немецкого Виталия Куренного по изданию: © Ebbinghaus H. Ueber erklaerende und beschreibende Psychologie // Zeitschrift fuer Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane. 1896. № 9. S. 161–205. 1. Sitzungs-Berichte der Berliner Akademie der Wissenschaften vom 20. Dezember 1894. B., 1985. Я цитирую по специальному выпуску. Страница указанного издания получается путем прибавления 1308. (Далее все цитаты из Дильтея даны в собственном переводе. Существующий русский перевод обсуждаемой Эббингаузом работы см.: Дильтей В. Описательная психология / Пер. с нем. Е. Д. Зайцевой под ред. Г. Г. Шпета. М.: Русский книжник, 1924. — Прим. пер.)

148   Л о г о с

№4

[100] 2014

струированию всех возможных фактов. Элементы, которые при этом полагаются в основание всего этого здания, суть ощущения, представления, чувства удовольствия и  неудовольствия, а  также процессы ассоциации, апперцепции, слияния, помимо этого — допущение неосознанных представлений, равно как и всеобщая предпосылка строгой причинности психических событий «по принципу: causa aequat effectum». Вспомогательное средство объяснения образуют гипотезы и система гипотез об отношении одних элементов к другим и их сцеплении. Особенно яркими представителями этого направления являются психологи так называемой ассоциативной психологии: к ней причисляются оба Милля, Спенсер, Тэн, а также Гербарт. В последнее время сходство между методом этой объясняющей психологии и методом естествознания стало еще ближе в силу того, «что сейчас эксперимент благодаря заметному успеху стал вспомогательным средством психологии во  многих ее областях». «И  если  бы кому-нибудь удалась попытка применить количественные определения не только к внешней деятельности… но и к самому ее внутреннему миру, то это сходство только увеличилось бы» (1, 18, 20, 21). Между тем весь этот перенос естественно-научных методов на психологию Дильтей считает заблуждением; для него это — неправомерное распространение понятий и подходов, которые хороши на своем месте, на область, своеобразию которой они никоим образом не отвечают. Его главный аргумент при этом состоит в следующем. Факты внешнего мира, с которыми имеет дело естествознание, даны нашему восприятию как отдельные и бессвязные. Связь между ними образуется только потому, что мы создаем ее, то есть в силу того, что мы дополняем умозаключениями пробелы, имеющиеся при непосредственном наблюдении, и с помощью наших гипотез связываем в целостное единство то, что дано нам всего лишь как совместное или последовательное. Следовательно, единство объекта, который мы мыслим, покоится на происходящем изнутри синтезе чувственных ощущений. Но только наша духовная активность вносит взаимосвязь причин и следствий (Wirkungen) и важное представление о количественном и качественном соответствии между тем и другим. Здесь, следовательно, связующие и объясняющие гипотезы являются правомерным и необходимым вспомогательным средством метода познания. Духовная жизнь, напротив, дана нам совершенно иначе. Взаимосвязь фактов, которая в  случае внешнего мира дополнительно должна быть установлена и положена в основание чувственГерман Эббингауз 

149

ных впечатлений, лежит здесь «в основании как всегда изначально данная». Связь многообразного в единство, связь частей в целое в случае внутреннего восприятия дана сознанию непосредственно, образует фундаментальное и изначальное переживание. «Если мы выполняем… акт мышления, то в нем различимое множество внутренних фактов объединено в  непосредственное единство функции… Если мы рефлектируем на тождественность, которая одновременно удерживает большинство внутренних процессов и заключает последовательность этих процессов в единство жизни, то здесь еще более удивительным образом обнаруживается то, что дано нам во внутреннем переживаемом опыте, — данность, которая тем не менее не имеет ничего общего с процессами природы… Более широкую взаимосвязь мы переживаем, когда, например, из посылок в нас возникает заключение: здесь имеется взаимосвязь, которая ведет от причин к следствиям, но и эта взаимосвязь возникает изнутри, дана в переживании как реальность». Под тождественностью, «которая удерживает одновременность и последовательность отдельных жизненных процессов» и которая непрозрачна на свой собственный манер, предположительно имеется в виду самосознание; но в любом случае основная мысль ясна: в мышлении, умозаключении и прочем внутреннем опыте непосредственно внутренним образом постигается и переживается единство и причинность, взаимосвязь и воздействие. Только отсюда они затем переносятся на внешнюю природу; «любая взаимосвязь, которую видит наше восприятие и полагает наше мышление, заимствована из  подлинной внутренней сферы жизни». Живая взаимосвязь не достигается, следовательно, «постепенным приближением», как в случае взаимосвязи внешнего мира. «Это жизнь, которая налична до всякого познания». «Психологии вообще не требуются, таким образом, положенные в основание понятия, достигаемые путем умозаключений, чтобы установить некоторую окончательную взаимосвязь среди больших групп психических фактов». Определенные разрывы данности должны, правда, заполняться нами, но это, по мнению Дильтея, возможно совершенно иным образом, нежели чем с помощью конструкций объясняющей психологии. В то же время эта данная «посредством внутреннего опыта… как живая, свободная и  историческая» взаимосвязь есть единственное, что нам доступно; мы не можем надеяться достигнуть с помощью наших конструкций, например, еще какой-нибудь другой связи, расположенной за этой. «Мы не можем создать взаимосвязи помимо той, которая нам дана. За взаимосвязь, как она нам 150   Л о г о с

№4

[100] 2014

сама дана во внутреннем опыте, наука об этой психической жизни заглянуть не может. Сознание не может обойти самое себя. Мышление не может заглянуть за свою собственную действительность, за действительность, в которой оно возникает». Если же попытаться, то как взаимосвязь, сконструированная за пределами действительности, она может «состоять только из тех фрагментов содержания, которые имеют место в этой действительности». «Но, исходя, в свою очередь, из этой абстракции, никакое правомерное средство мышления не может привести обратно к живой действительности психической взаимосвязи… Эта конструкция того, что дано в жизни, посредством чего-то положенного в ее основание, не может пополнить наши знания о живой взаимосвязи» (5, 32, 55 ff). Это первое и  важнейшее возражение против объясняющей психологии служит основой также для последующего. Гипотезы, которыми эта психология должна пользоваться для своих дедукций и  конструкций, в  психологической области вообще не  могут, по мнению Дильтея, иметь того значения, которое они имеют для естественно-научного познания. Дело в  том, что факты «в области психической жизни не могут получить той достаточной определенности, которая требуется для опробования теории путем сравнения ее выводов с этими фактами. Поэтому ни по одному решающему вопросу не удается достичь исключения одних и подтверждения других гипотез». Напротив, каждой гипотетической связи противостоит дюжина других, из которых можно примерно с равным успехом или неуспехом выводить то, что требует объяснения. «Поэтому когда мы стремимся достичь полного причинного познания, то оказываемся загнанными в туман гипотез, для которых совершенно не предвидится никакой возможности опробования на психических фактах». «Гипотезой такого рода является учение о параллелизме нервных и духовных процессов… Такой гипотезой является сведение всех явлений сознания к элементам, представляемым как атомарные, которые воздействуют друг на друга в соответствии с закономерными отношениями. Такой гипотезой является выступающее с претензией на причинное объяснение конструирование всех психических явлений из двух классов — ощущений и чувств, в силу чего… столь отчетливо выделяющаяся [на фоне ощущений и чувств] воля становится вторичным явлением. Посредством одних лишь гипотез из психических элементов и связующих их процессов выводится самосознание. Одни только гипотезы мы имеем о каузальных процессах, благодаря которым достигнутая психическая взаимоГерман Эббингауз 

151

связь постоянно оказывает столь мощное и загадочное влияние на наши сознательные процессы умозаключения и воления. Гипотезы, везде одни гипотезы!» Критика действительно достигает размаха там, где она намеревается представить эту безнадежную сомнительность запутавшейся психологии. «Борьба всех против всех неистовствует в ее краю, не менее горячая, чем на поле метафизики. Еще нигде на отдаленном горизонте не видно ничего, что было бы в состоянии положить конец этой борьбе», и никто не может сказать, «будет ли закончена эта борьба гипотез в объясняющей психологии и когда это может произойти». Много ожидали от введения эксперимента и измерения. Объясняющая теория психического, видимо, стремилась достичь твердых оснований, необходимых для верификации своих гипотез, в экспериментально удостоверенных и количественно определенных отношениях. «Но в этом ключевом пункте обнаруживается противоположность тому, что ожидали энтузиасты экспериментального метода». В пограничных областях психической жизни оба эти «вспомогательные средства оказались столь же полезны для построения гипотез, как это имеет место и в случае познания природы. О центральной области психологии этого сказать нельзя». «К познанию законов во внутренней психической области эта попытка в конечном счете не привела». Здесь она оказалась очень полезной лишь для создания подробных описаний. Напротив, она до сих пор не оправдала тех надежд на поддержку дедукций и конструкций, которые возлагала на нее описательная психология. Понимание этого, по Дильтею, в конце концов привело к полному банкротству и принципиальному распаду объясняющей психологии. Одни (Мюнстерберг) стремятся заменить законы связи, необъяснимые чисто психологически, равно как и связь отдельных психических содержаний, выявлением психологических промежуточных элементов, то есть стремятся перепрыгнуть в другую область там, где предполагаемое объяснение больше не подходит. Другие (Вундт) признают, что в духовной области имеется творческий синтез, то есть при взаимодействии психических элементов могут появляться связи с совершенно новыми свойствами, до того не свойственные этим элементам — связи, которые больше не могут быть очевидным образом выведены из своих причин или сконструированы (4–7, 27–30). Объясняющая психология, таким образом, не учла этих двух отличительных особенностей своего предмета: непосредственную данность психической взаимосвязи во  внутреннем опыте и  необходимую недостоверность любых психологических гипотез. 152   Л о г о с

№4

[100] 2014

В силу своих исторических отношений к конструирующему естествознанию XVII века она, так сказать, слепо действовала по аналогии с естественно-научной методологией. Неудивительно, что на этом ложном пути она не достигла, в отличие от своего образца, значительных результатов. Дильтей находит, что она ничего, собственно, не достигла или, скорее, имела прямо-таки вредные последствия в двух отношениях. Во-первых, в своем стремлении к прозрачности и рациональности она была совершенно не способна отдать должное всему содержанию психической жизни. Ибо оно включает факты, «твердость которых до сих пор не был способен разложить ни один убедительный анализ». «Таковыми являются в  пределах нашей жизни чувств и инстинктов — стремление к сохранению и расширению нашего „Я“ (Selbst), в пределах нашего познания — характер необходимости некоторых положений, а в области нашей волевой деятельности — долженствование или нормы, абсолютным образом возникающие в сознании». «Как… непротиворечиво показал Кант… в пределах данной действительности, если она должна быть очевидным образом предъявлена рассудку во всех своих элементах и своей общей взаимосвязи, также возникают противоречия, антиномии… Это объясняется прежде всего тем, что наше сознание мира, так же как и наше самосознание, возникает из жизненности нашего „Я“; она же больше, чем разум. Отсюда [из разума] выводятся понятия единства, тождества, субстанции, причинности. Другие антиномии имеют своим основанием то, что факты различного происхождения не могут быть сведены друг к другу. Исходя из этого выводится отношение постоянных пространственных, числовых величин и численных величин движения». В силу небольшого числа своих элементов и в силу своей конструктивной тенденции объясняющая психология отстает от всей огромной действительности психической жизни, она преподносит лишь искаженное содержание этой жизни (18 и 58). С этим тесно связано второе: это имеет печальные последствия для остальных наук о духе. История, религиоведение, правоведение, государственная и политическая экономия и т. д. — все они имеют дело со  своеобразными сторонами психической жизни. Но для своих особых целей они нуждаются прежде всего в знании всеобщей жизненной взаимосвязи человеческой души, ибо только исходя из нее могут быть поняты те спутанные образования, которыми они занимаются. Они нуждаются, таким образом, в психологии, которая даст им надежные, общезначимые основания для их собственных понятий и положений. Что могут они, меГерман Эббингауз 

153

жду тем, ожидать от такой науки, как объясняющая психология, которая, с одной стороны, совершенно не способна охватить все богатство человеческой природы и, с другой стороны, вращается в кругу спорных гипотез? Если они принимают столь ограниченные основные понятия, то впадают в заблуждение, как, например, правоведение с понятием детерминизма в уголовном праве. Если они принимают гипотетические конструкции, то оказываются вовлеченными в водоворот недостоверности и скептицизма. Следствием является то, что в широких кругах представителей наук о духе обнаруживается тенденция полностью исключить психологические основоположения и решать свои задачи, опираясь лишь на двусмысленную и субъективную жизненную психологию. Этим, правда, делу не поможешь. Для того чтобы избежать Харибды дезориентации и недостоверности, они попадают прямо в Сциллу пустынной эмпирии. И даже более того, объясняющая психология представляет собой прямую опасность для наук о духе. В силу своего присоединения к физиологии посредством учения о психофизическом параллелизме она приобретает отпечаток «утонченного материализма». Очевидно, она вместе с тем ориентирована так, что дальнейшие толкования кажутся излишними. Дильтей, лишь намекая, добавляет при этом: «Все дальнейшее развитие показало, как разлагающе подействовал этот завуалированный материализм объясняющей психологии на политическую экономию, криминальное право, теорию государства» (7, 18, 25 и 53). Итак, объясняющая психология в силу заблуждений своего метода совершенно не способна к решению обширных задач, которые требуются от психологии, призванной их решать. Как можно этому помочь? «От всех изложенных трудностей, — отвечает Дильтей, — нас может избавить только разработка науки, которую я, в отличие от объясняющей и конструктивной психологии, хочу назвать описательной и  расчленяющей (анализирующей) психологией. Под описательной психологией я понимаю изложение (Darstellung) единообразно возникающих в любой развитой человеческой психической жизни элементов и целостностей, связанных единой взаимосвязью, которая не выдумывается и не выводится, а переживается». Чтобы отдать должное вышеизложенному сущностному своеобразию психических фактов, эта психология должна, таким образом, исходить из изначально данной взаимосвязи психической жизни, описывать и анализировать ее, но не дедуцировать из неких элементарных процессов. Она «должна следовать путем, обратным тому, которым пошли представи154   Л о г о с

№4

[100] 2014

тели конструктивного метода». Другие требования к ней следуют из остальных разобранных выше недостатков — это безусловная достоверность и охват неискаженной психической жизни во всей ее полноте. «Полная действительность психической жизни должна быть изложена и по возможности проанализирована, и это описание и анализ должны иметь максимально достижимую степень достоверности». «Ее предмет должен образовывать развитый человек и совершенно полная психическая жизнь», а «любая привлеченная ей взаимосвязь быть однозначно верифицируема во внутреннем восприятии». Удовлетворяя этим требованиям, она сама соответствует предельным и наивысшим требованиям, а именно: предоставить средство для всеобщего познания взаимосвязей, лежащих в основании наук о духе (14 и 30). Конкретный метод, которым пользуется эта описательная психология, излагается Дильтеем следующим образом. Он исходит из непосредственно данной взаимосвязи психической жизни. То, что попадает из нее в сознание, меняется. Но в то время как отдельные элементы меняются, мало-помалу со все большей ясностью проступает постоянно возвращающаяся форма их связи, способ, которым они связываются, и в конце концов в результате этого процесса достигается «с общезначимой достоверностью… сознание взаимосвязи всех этих элементов». В то же время мы становимся способны к изолированному извлечению единичного. Правда, отдельные процессы взаимосвязаны друг с другом и быстро перетекают друг в друга. Но мы все же способны до некоторой степени удержать их в восприятии и воспоминании, а также заметить их своеобразие. Схватывая всеобщие формы взаимосвязи путем обобщения и  отдельные содержания путем изолирующей абстракции, мы одновременно познаем в них сходства, различия и их возможные степени. Тем самым мы, двигаясь вверх, индуцируя, достигаем общего представления о единообразности, а двигаясь вниз, анализируя, — отдельных элементов. Но поскольку постижение единичного возникает из переживания целого, оно остается с ним связанным. «Отдельный процесс поддерживается в переживании всей тотальностью психической жизни, а взаимосвязь, в которой он находится сам по себе и в связи с целым психической жизни, принадлежит непосредственному опыту». «Все психологическое мышление сохраняет ту основную черту, что постижение целого делает возможным и определяет интерпретацию единичного». «В основе любого анализа лежит живая тотальность сознания, взаимосвязь его функций, постижение (Einsicht) общезначимых форм и связей этой совокупности». Герман Эббингауз 

155

При этом описательная психология должна широко использовать все возможные вспомогательные средства, которые отвечают достижению ее целей. В частности, она должна пользоваться экспериментом как незаменимым средством «для достижения точного описания внутренних психических процессов»; кроме того, она постоянно должна привлекать сравнительную психологию, историю развития, анализ исторических продуктов духовной жизни и т. д. Одновременно она должна допускать также гипотетические дополнения к непосредственно наблюдаемому. Внутренний опыт, как признается Дильтей, иногда подводит, например «при повтором воспроизведении или в силу влияния актуальных процессов нашего сознания на совокупность психических элементов, извлеченную из нашего сознания». В подобных случаях, разумеется, требуются дополнительные заключения, которые простираются от данного также и к не-данному. Но достоверность целого не может тем самым пострадать. Эта психология должна также «подчинить описание и анализ протекания подобных процессов обширному каузальному членению целого, которое может быть констатировано исходя из внутреннего опыта». Гипотезы не вправе быть обязательными основоположениями и замуровываться в основание фундамента, но их ограниченное применение оправданно (2, 6, 19, 33–37, 41). Пожалуй, до  сих пор метод, которого требует Дильтей, сам по себе будет понятен и можно будет согласиться с вышеприведенной критикой. Но тот, кто попытается самостоятельно познакомиться с ним далее, будет, несомненно, обеспокоен той неясностью, которая появляется в дальнейшем ходе его изложения. Это касается отношения описательной психологии к объясняющей. Дильтей вводит понятие своей науки, напоминающее как разделение рациональной и  эмпирической психологии у  Хр. Вольфа, так и сосуществование объясняющей и описательной психологии у Т. Вайтца. Однако последний нуждался в описательной психологии как в предварительной ступени объясняющей психологии. Описательная психология дает критически удостоверенный, внимательно наблюдаемый, определенным образом упорядоченный материал, с которым затем работает объясняющая психология, чтобы потом создать подлинную науку. Местами кажется, что Дильтей имеет в виду нечто подобное — дополнение описательной психологии объяснительной. «Для нее описательная предоставляла бы надежные дескриптивные леса, определенную терминологию, тщательный анализ и важное вспомогательное средство контроля в отношении ее гипотетических объяснений» (15). «Повсюду здесь, при анализе интеллигенции, обнаруживается 156   Л о г о с

№4

[100] 2014

то,­­ что мы определи в качестве всеобщего отношения: описательная и объясняющая психология смыкаются в конце анализа» (46). Описательная психология «может включить в себя гипотезы, к которым приходит объясняющая психология в отношении отдельных групп явлений; но благодаря тому, что она соизмеряет их с фактами и определяет степень правдоподобности, не используя их в качестве конструктивных моментов, принятие этих гипотез не вредит ее собственной общезначимости» (37). Описательная психология, по-видимому, не так уж плоха; она стремится не устранить объясняющую психологию, но предлагает себя стороннику этой последней лишь как весьма важное основание ее деятельности. И все же это не совсем так; такой вывод противоречит той критике, которая с самого начала была направлена против объясняющей психологии. Объяснение и конструирование в психологии, утверждал Дильтей, основываются на  игнорировании способа данности психических фактов. Взаимосвязь психической жизни, а также причинная взаимосвязь открываются здесь в непосредственном внутреннем опыте; не нужно и невозможно установить их посредством гипотетических конструкций. Даже переживаемое не непосредственно может и должно быть восполнено без подобного рода конструкций. Психологические гипотезы, говорилось нам далее, опять же в силу своеобразия психических фактов никогда не могут быть окончательно верифицированы, и нигде на горизонте не виднеется ничего, что могло бы разрешить их безнадежную борьбу между собой. Если это так, то с объясняющей психологией покончено. Чем она вообще может соблазнить нас? Будучи продумана до конца, описательная психология в смысле Дильтея дает нам все, в чем мы нуждаемся: всю взаимосвязь психической жизни и вместе с тем полную достоверность непосредственных результатов; равно как и предположения, принимаемые для восполнения того, что не дано прямо, здесь полностью достоверны. То, что требует перехода к недостоверным и невозможным конструкциям объясняющей психологии, представляло бы собой в таком случае совершенно излишний аппендикс. Очевидно, здесь имеется некоторая неясность. С одной стороны, описательная психология стремится к тому же, что и объясняющая психология, исходя, возможно, из некоторого ощущения, что к этому следует стремиться. Но, с другой стороны, выходит, что она стремится к  чему-то другому — принципиально иному и лучшему. Как будет показано далее, эта неясность имеет далеко идущие негативные последствия. Пока же мы вкратце завершим наш обзор. Герман Эббингауз 

157

Изложенные до сих пор общие дискуссии образуют в общем объеме около половины работы Дильтея. Другая половина посвящена конкретным вопросам; она включает набросок содержания описательной и анализирующей психологии и три общих наброска ее главных разделов. Такое конкретное обсуждение предмета, собственно говоря, должно было бы стать главной темой, для того чтобы придать силу идеям Дильтея; оно должно было бы стоять в центре целого, а теоретические дискуссии присутствовать наряду с ним лишь в виде введения. Общие дискуссии о том, что могут и чего не могут методы, не дают ощутимых позитивных результатов. Там, где они стремятся преодолеть старое, они наталкиваются на сопротивление; там, где они предлагают новое, они вызывают сомнение. Даже читатели, которые вполне убеждены в слабостях и заблуждениях старых подходов, не смогут сразу оценить, будет ли теперь новое лучше оправдывать себя в схватке с неподатливыми фактами, и воздержатся от окончательного решения. Но достаточно одного неопровержимого, поистине нового и продвигающего вперед результата нового метода — и его дело сделано. К сожалению, Дильтей вводит описательную психологию не так. С самого начала он хочет слишком многого. Вместо того чтобы путем тщательных описаний и блестящего анализа постичь отдельную трудную проблему в ее широте и глубине и обрести до  того напрасно взыскуемую ясность в  отношении своего метода, он сразу полностью преобразовывает пределы своей науки. Тем самым мы получаем слишком много рамок, но, к сожалению, очень мало связи. Вновь и вновь постоянно повторяются лишь внешние, наиболее общие соображения там, где ожидают, наконец, наглядных деталей, и, кроме того, повторяются намеки на исследования, которые здесь все еще ждут проведения, указания на материалы, которые еще должны быть с этого момента и для этого привлечены, и т. п. Хорошо удавшимися и стимулирующими являются вещи, которые стоят к предмету в менее тесной связи: литературно-исторические и философско-исторические перспективы. То, что собственно относится к психологии, напротив, нигде не  обнаруживает ничего нового, что имело  бы какое-либо значение. Местами (например, там, где говорится о развитии и индивидууме) даже вкрадывается потрясающая тривиальность, которая сразу не  замечается посторонним в  качестве таковой только потому, что все в целом облечено в тяжелый, скорее движущийся на ощупь и намекающий, чем просто излагающий, язык. В частности, говорится, — если остановиться еще на одном моменте, — что описательная психология должна иметь две части: 158   Л о г о с

№4

[100] 2014

общую и частную. Последняя занимается тремя большими, качественно разнородными «разделами психической жизни», а именно интеллигенцией (включая восприятия, представления и  познание), жизнью инстинктов и чувств и волевыми поступками. Общая часть имеет дело, прежде всего, с описаниями и именованиями, чтобы выстроить непротиворечивую терминологию психологии, и рассматривает, далее, три важные всеобщие взаимосвязи, а именно: единство психической деятельности (Betätigungen), служащее получению удовлетворения и  счастья (обозначаемое Дильтеем как структурная взаимосвязь); взаимосвязь развития психической жизни и, наконец, воздействие приобретенной психической взаимосвязи (обычно называемой неосознанным) на каждый отдельный сознательный акт (Bewußtseinsakt). Структурная взаимосвязь и развитие затем подробно рассматриваются в особой части. Об отношении сознательной психической жизни к неосознанной мы получаем некоторое разъяснение лишь мимоходом; вместо дальнейшей разработки этого отношения заключением всей работы является часть, посвященная сущности и значению индивидуальности, которую нельзя обрисовать общей схемой. Она решительно выпадает из остального; наиболее важным из этих конкретных изложений являются обе части, посвященные структурной взаимосвязи и развитию, каждая из которых занимает около дюжины страниц. Разнородные психические процессы, как мы себя в  них испытываем, процессы представления, ощущения, воления, которые каким-либо образом во всякое время наполняют сознание, не просто находятся друг подле друга, но образуют целое. «Связь инстинктов и чувств (Trieben und Gefühlen), которая есть центр нашей психической структуры», и вызываемые извне восприятия и представления, к каковым присоединяются — в силу их указанного центрального характера — чувства, вызывают воления и поступки, направленные на удовлетворение инстинктов, на достижение (Erreichen) и удержание (Erhalten) удовольствия, на удовлетворение жизни (Lebenserfüllung) и расширение существования (Steigerung des Daseins). Будучи рассмотрен изнутри, индивидуум со всей его психической деятельностью образует именно единство, служащее одной большой цели; рассмотренный же снаружи организм представляется целесообразной организацией (Veranstaltung) для сохранения себя самого и рода. В то время как психический индивидуум обретается во времени, каждая из имеющихся в нем целевых взаимосвязей подвергается влиянию телесного развития, физической и духовной среды. Из этого воздействия проГерман Эббингауз 

159

истекает развитие души. Так как понуждающий (treibende) принцип в ней [душе] есть единая структурная взаимосвязь, то и сама она едина и целесообразна; ее сущностными особенностями являются все более совершенное приспособление индивидуума к его условиям жизни и возрастающая дифференциация (первое достигается благодаря второму). При этом протекает ряд фаз — юность, зрелость и т. д. В своей целостности они образуют последовательность все более полной реализации единой цели; тем не  менее каждая фаза несет в себе свою собственную ценность и не может рассматриваться лишь как предварительная ступень или средство более поздней фазы. Все это утверждает Дильтей. Теперь я обращаюсь к некоторым критическим соображениям. II Очевидно, что первая форма научной психологии, так называемая ассоциативная психология, не явилась на свет сразу во всем желанном совершенстве, но страдала определенными фундаментальными недостатками. Можно свести их к двум корням: она слишком переоценивала свои силы в отношении того, что касалось теоретического осмысления психических фактов, и она слишком доверяла физико-химическим аналогиям. Оба эти недостатка понятны. Прогресс, который она совершила по отношению к значимому в прошлому — в отношении бесчестных демонстративных доказательств, стерильных дистинкций и ребяческого антропологизма психологического рассмотрения вообще, — был столь огромен, что могло показаться, будто ничто не  может устоять перед всепобеждающей силой новых принципов, которые во многих случаях применялись столь успешно. Но, с другой стороны, где еще она могла бы конкретно видеть метод подлинной и плодотворной науки, как не на примере физики и химии, когда достойная упоминания биология еще не сформировалась? И все же, по более или менее понятным причинам, недостатки налицо. Они состоят не в виде исключения, но сущностно в недостаточном признании своеобразных единств или целостностей, если позволительно это выражение, в которые, по-видимому, объединено и соединено различимое множество в пределах психической жизни. Сознание аккорда иное, чем сознание двух тонов. Разумеется, оно содержит в себе оба тона, но не только их, оно содержит в себе также нечто сверх того, а именно сознание целого, части которого эти тона образуют. Впечатление различия двух цветов состоит 160   Л о г о с

№4

[100] 2014

не только в сосуществовании (Nebeneinandersein) этих ощущений цвета. Я могу при соответствующих обстоятельствах с полной ясностью видеть два цвета, совершенно не осознавая их различие. Но  там, где имеет место также и  это, имеется еще нечто большее, своеобразное обобщение этих двух цветов в некоторое целое, в случае которого их самостоятельность тем не менее не устраняется. Это единства, так сказать, наименьшего объема; сюда входят созерцания пространства, времени, движения и прочего. Над ними возвышаются более обширные единства, которые я миную, как, например, единство смысла предложения, который я осознаю через множество следующих друг за другом слов, или знаменитое единство «Я» и единство сознания. И наконец, можно говорить о всеохватывающем единстве психической жизни, которое как таковое хотя и не сознается, но к которому все  же можно достоверно заключить как к  объективно наличному. Это есть единство цели, которой служит весь психический процесс со всеми его отдельными образованиями и побуждениями (это и есть упомянутое единство структуры у Дильтея): сохранение и деятельность всего духовного своеобразия, осуществление и присвоение того, что ему подходит, отстранение и избежание того, что ему враждебно. Если бы ассоциативная психология ориентировалась на биологические аналогии, то ее видение этих вещей было бы более утонченным. Ибо в живом организме все обстоит совершенно аналогично. Мускул состоит из множества волокон. Но это не просто множество этих волокон, которые его характеризуют, но  одновременно и форма, порядок, который их содержит, и, несмотря на  их множество, он есть единое образование. Жизнь организма состоит из множества процессов: обменных, дыхательных, секреционных и т. д. Но они не просто протекают друг подле друга, как, например, языки пламени в очаге, водопровод и газ на кухне, но в каждый момент они непрерывно сцепляются друг с другом, любое событие в одной сфере как-нибудь отзывается во всех других, они образуют внутренне связанное целое, несмотря, опять же, на их множество. Наконец, и здесь мы имеем всеохватывающее единство высшей цели: сохранение индивидуальной жизни и сохранение вида; это, очевидно, предельная цель, которой подчинены все органы и вся игра их функций. Однако же эта ассоциативная психология руководствовалась не биологическими, но физико-химическими воззрениями. Агрегат и  химическая связь были поэтому ближайшими категориями, которыми она оперировала в отношении психических целостГерман Эббингауз 

161

ностей (Einheitsbildungen) и которыми она их подчиняла, берясь за конструирование с полной уверенностью в своих возможностях. Поэтому ассоциацию мускульных ощущений с  цветовыми и тактильными впечатлениями она превращала в пространственный образ; восприятие различия она попросту отождествляла с одновременностью различных ощущений; «Я» было для нее связкой представлений и чувств и ничем более. Нет никакого сомнения, что тем самым над фактами в той или иной мере совершалось насилие. Истоки полемической позиции Дильтея находятся в живом чувстве этого насилия над психическими единствами и в реакции против него; таким образом, в целом это совершенно правомерный порыв. Правда, несколько запоздавший, если принять во внимание современное состояние психологии. Ибо среди тех, кто обстоятельно занимается психологией, кто мог бы все еще находиться в неведении относительно недостатков ассоциативной психологии? Даже если отвлечься от той глубокой по своим последствиям революции, которая произошла после введения эксперимента и измерения, то и в этом случае развитие психологии за последние 40–50 лет состояло, по существу, в работе над преодолением этих недостатков. В защите упомянутых единств низшего порядка и состояла сущность различных нативистических теорий. Они показывают, что такие вещи, как пространственная протяженность, временная длительность, движение, различие, число, — все это не ассоциативные агрегаты, не вид химической связи, но своеобразные, в своей примитивной форме изначально психические содержания, которые хотя и могут включать в себя и объединять многие другие содержания, но, несмотря на это, не составлены из них. Энергетическое своеобразие (Hervorhebung) наиболее обширного единства, единства цели, заключающегося в  фундаментальном значении воли, есть основная мысль Шопенгауэра, имеющая для психологии существенное значение. Та же самая мысль, в биологическом одеянии, представлена у Г. Спенсера; в последнее время она составляет здоровое и подлинное ядро теории апперцепции Вундта, содержащееся в ряде беспомощных частных исследований. При этом единства, если можно так выразиться, среднего уровня — единство «Я», единство сознания — никогда полностью не затмевались теорией связки, господствующей в ассоциативной психологии, так как в них всегда нуждались для известных заключений к истинно субстанциальной и простой душе. Скажут, что это движение за признание психических единств в прежних рамках ассоциативной психологии еще никоим обра162   Л о г о с

№4

[100] 2014

зом не окончено. Завершенным оно, конечно, не является. Один склоняется больше к нативизму, другой — к эмпирическим воззрениям; даже у одного и того же исследователя одно может иметь место в одном отношении, другое — в другом. У Вундта, например, наряду с  процессом апперцепции, который здесь никоим образом не должен быть результатом ассоциаций, но коренится в последнем основании сознания, еще влачат существование воззрения Т. Брауна и  происходящие от  обоих Миллей категории химической связи. Но неоконченное есть все же нечто совершенно иное, чем еще не начатое. А у Дильтея это выглядит так, как будто такая работа еще и не начиналась или же, самое большее, началась в самое последнее время. Зигварта и Джеймса, от которых он сам в действительности очень сильно зависит, он называет — наряду с собой — поборниками подобных воззрений. Но в целом посторонний должен получить впечатление, что речь здесь идет не о давно известных и взвешенных вещах, но о совершенно новых взглядах и разъяснениях, благодаря которым теперь сразу начнется обращение психологии. Это первый упрек, который я должен сделать сочинению Дильтея: он совершенно не обращает внимания на ту работу, которая уже давно совершается в психологии именно в том направлении, в котором стремится двигаться и он сам; и поэтому он дает совершенно неадекватную картину психологии современности, которой он хочет указать дорогу. III Более важное значение имеет, однако, второй пункт. Столь же неадекватное представление как об объясняющей психологии современности дает Дильтей о  прошлом ее действительного состояния в какой-либо момент времени. Он называет в качестве ее представителей, что справедливо, большое число людей — немцев, англичан, французов. Поэтому следовало бы ожидать, что в той характеристике, которую он дает намерениям этих людей, он всем им в некоторой степени равным образом отдаст должное; что он, следовательно, либо уделит внимание всем общим чертам их деятельности, либо, если он нашел применение некоторым особенностям только одного из них, отдаст должное принципиальным отличиям других соразмерно их значению и после этого вынесет суждение как в отношении одних, так и в отношении других. Между тем ничего такого не происходит, но в то время как постоянно говорится об «этой» объясняющей психологии как о совершенно однородном явлении, для ее ближайшей характеристики используГерман Эббингауз 

163

ются признаки, которые по большей части соответствуют в некоторой степени лишь одному-единственному ее представителю, а именно Гербарту. На ассоциативную психологию в узком смысле, постоянно существующую наряду с этим, падает тем самым совершенно искаженный свет, потому что если, в соответствии со всей манерой изложения, данная характеристика должна быть отнесена к этой ассоциативной психологии, то у нее обнаруживаются особенности, которыми она вовсе не обладает, в то время как другие, которые для нее очень важны, неподобающим образом уходят в тень. Гербарт, конечно, приобрел значение в пределах Германии. Но его метафизическая изощренность, его необоснованные фикции, его мифологемы всегда служили ему преградой для выхода за ее пределы. Английская ассоциативная психология, напротив, приобрела интернациональный характер. Более того, если обозреть живую психологическую исследовательскую работу современности во всей широте и объеме, то обнаружится, что она ни от кого не была дальше умственно отдалена так, как именно от Гербарта. Из всех его специфических особенностей современная психология больше ничего не желает знать; его помнят лишь постольку, поскольку в одном отношении он стремился к тому же, к чему и ассоциативная психология, а в другом — поскольку его концепция может быть модифицирована так, чтобы быть включенной в ее состав. Выхватывать из прошлого психологии именно Гербарта для того, чтобы сказать нечто о ее актуальном состоянии, по-видимому, не совсем уместно. Но если уж это происходит, то во всяком случае следует быть внимательным к тому, чтобы те  черты образа, которые относятся только к  Гербарту, относились бы только к нему. Иначе это изложение будет вводить в заблуждение того, кто менее осведомлен в этом вопросе, и критика, которая в нем представлена, станет несправедливой. И то и другое я должен утверждать о работе Дильтея. Везде, где Дильтей подробно характеризует объясняющую психологию, он называет в качестве существенного признака то, что она стремится вывести психическую жизнь из «ограниченного числа элементов». Я не знаю, кто из представителей ассоциативной психологии связал бы себе руки столь неразумным образом. Они стремятся свести данную действительность психической жизни к конечным в своей различимости формированиям (Gebilde) и простейшим процессам, господствующим в них. Но ограничено ли число этих элементов или нет, должно ли оно быть большим или малым — на этот счет они не дают себе никаких предписаний. Разрешение этого вопроса следует оставить за фактами и прин164   Л о г о с

№4

[100] 2014

ципиально подчиниться заключающейся в них необходимости — вот единственно возможная редукция, но совершаемая without doing violence to facts, как выразительно заметил младший Милль. Они действуют так, как если бы они прочли работу Дильтея, ибо и  в  ней также указано: «В  этом анализе (Zergliederung) следует идти настолько далеко, насколько это возможно» (19). Подходя таким образом к рассмотрению фактов, они, правда, обнаружили, что в  целом не  требуется признавать наличие столь огромного числа предельных элементов и фундаментальных процессов, как то, пожалуй, можно было бы предположить по необъятному изобилию развитой психической жизни. Поэтому когда им удается редукция принципов, они радуются этому так же, как в любой другой науке, равно как и в любой науке о духе. Но особой робости перед ограничением числа этих принципов они не обнаруживают. Местами они довольно значительно — по сравнению с традицией — увеличили их число. Например, анализируя сложный комплекс пятого чувства [осязания], они выделили множество элементов в своем понимании, как то: ощущение давления, ощущение температуры, мускульные ощущения и многочисленные виды ощущений органов. И можно утверждать следующее: если необходимость фактов привела бы к тому, чтобы ввести в десять или в сто раз большее число предельных элементов, чем их теперь, по-видимому, действительно требуется, то в их науке ничего бы принципиально не изменилось, разве что более запутало и затруднило понимание их общей идеи. В целом можно сказать следующее: искаженный характер и дезориентирующее воздействие сведений Дильтея состоит в том, что в характеристику, которая затрагивает намерение людей в целом, включается черта, которая никак не соотносится с их намерениями, но  является чисто внешним эффектом их стремления, и,  напротив, совершенно верные мысли, проведение которых и ведет к [желаемому] эффекту, полностью игнорируются. Если поставить все на место, то часть дильтеевской критики сразу обесценивается. Дильтей сожалеет о том, что объясняющая психология, разумеется из-за ограниченного числа своих элементов, не может отдать должное всему объему психической жизни, что она оставляет без внимания факты, «твердость которых до сих пор не был способен разложить ни один убедительный анализ». Среди других недостатков также и этот должен быть исправлен благодаря разработке его описательной психологии. Ответ на это прост. Как только подобные факты обнаруживаются с достаточной достоверностью, как только приводится доказательство того, что их до сих пор ошибочно упуГерман Эббингауз 

165

скали из виду или ошибочно считали производными от других, так они сразу, в соответствии с подлинной идеей ассоциативной психологии, становятся ее элементами или фундаментальными фактами. Новой науки, которую еще только предстоит разработать, для этого не требуется, эта наука уже существует; старая наука стремится к тому же, к чему, согласно Дильтею, стремится и новая. К какому-нибудь ограниченному числу своих принципов она никоим образом не прикована. То, что утверждают нативистические теории в отношении созерцания пространства и времени, в отношении движения, целокупности и т. д., несомненно, находит место в ее пределах. Мне представляется чрезвычайно сомнительным, что нашлись бы психологи, которые, так же как и Дильтей, считали бы «характер необходимости некоторых положений, а в области нашей волевой деятельности — долженствование или нормы, абсолютным образом возникающие в сознании», чем-то нередуцируемым. Но даже если бы это было так, то для объясняющей психологии из этого не вытекало бы никаких трудностей. Другое искажение образа ассоциативной психологии я усматриваю в  следующем. Откуда берут представители объясняющей психологии, в соответствии со своим намерением, те принципы, с помощью которых они стремятся охватить всю психическую жизнь? Характеристики, которые приводит Дильтей в одних случаях, ничего об этом не говорят, тогда как в других случаях из них следует, что эти элементы покоятся на чисто гипотетических предположениях или же на гипотетических умозаключениях. «Описательная и расчленяющая психология заканчивает гипотезами, в то время как объясняющая с них начинает» (37). «Таким образом, в объясняющую психологию снова входят дедуктивно определенные элементы объяснения» (23). В двух же других местах (20 и 21), что я особенно подчеркиваю, о представителях ассоциативной психологии утверждается нечто верное, но, к сожалению, только вскользь. Однако автору приличествовало бы сказать об этом не мимоходом, но в первую очередь, ибо это характеризует представителей ассоциативной психологии точно так же, как их тенденция объяснять и схватывать. Они получают свои принципы из наблюдения непосредственно данной действительности, стремясь, с одной стороны, путем ее анализа достигнуть предельно различимых элементов и, с другой стороны, путем индукции постигнуть всеобщие правила их взаимосвязи. Другими словами, они поступают точно так же, как того требует Дильтей для описательной психологии, которая учреждается в противоположность им: они проводят наблюдение, анализ, индукцию. 166   Л о г о с

№4

[100] 2014

Психология старшего Милля называется Analysis of the Phenomena of the Human Mind, и можно допустить, что автор определил в названии то, что кажется ему существенным в его работе. Его непосредственный предшественник, Т. Браун, говорит: «The science of mind is in its most important respects a science of analysis or of a process which I have said to be virtually the same as analysis: and it is only as it is in this virtual sense analytical that any discovery, at least any important discovery, can be expected to be made in it». Объясняющей части психологии Спенсера предшествует раздел The Induction of Psychology. Он невелик в сравнении с объемом всей работы, но не потому, что автор недооценивает его значения в этом вопросе, но потому, что здесь для его нынешних целей не требуется большая подробность. Он стремится показать сферу применения принципов, полученных путем наблюдения и обобщения, в одном определенном направлении; для этого достаточно лишь вкратце указать результат своих анализов и индукций. С биологической точки зрения, которой он руководствуется, дела обстоят точно так же. Возможно, лежащие в  основании наблюдения во многих случаях неверны, возможно, дальнейшее применение этих принципов дает повод к сомнению — речь сейчас не об этом, а о ведущих идеях метода. Но они повсюду согласуются с тем, что считает правильным Дильтей. Только в отношении Гербарта и его ближайших последователей Дильтей находится в  действительной и принципиальной оппозиции. Здесь и только здесь мы имеем, по крайней мерее отчасти, гипотетические фикции элементов и дедуктивные умозаключения из метафизических предпосылок. Стоит лишь принять во внимание ассоциативную психологию, которую Дильтей постоянно отождествляет с объясняющей психологией, как мы приходим здесь к тому же результату. Определенные, фактически имеющиеся недостатки прежней психологии Дильтей сводит к предрассудкам и ошибочным методам. Чтобы устранить их, он требует чего-то такого, что пока лишь предположительно намечено, но еще не реализовано, что имеет характер реформы науки. Но то, что он сам указывает в качестве содержания и метода науки, которую предстоит построить, полностью входит — в соответствии с замыслом ее представителей — в рамки осуждаемой науки и образует принципы ее собственного подхода. Они стремятся к большему, чем то склонен допускать Дильтей, о чем сейчас пойдет речь, но сначала они хотят того же, что и он. При реализации этого своего стремления они поначалу в чем-то ошиблись. Но не потому, что они совершенно заблуждались в методологическом отношении, как то представляет Дильтей, но поГерман Эббингауз 

167

тому, что обладание правильной общей точкой зрения и знание правильного общего метода здесь, так же как и в любом другом случае, еще не гарантирует получение истинных результатов. Для исправления их заблуждений не требуется принципиальных реформ или всеобщих планов реформ, но лишь простое продолжение работы на той здоровой почве, на которой они стоят. Третье замечание, которое я должен сделать, касается понятия причинности, которое Дильтей приписывает объясняющей психологии. К конструктивным элементам, с которыми он позволяет ей оперировать, относится и «причинная взаимосвязь психических процессов по принципу: causa aequat effectum» (20). Что под этим следует понимать, выясняется из двух других мест. В одном месте (57) он замечает, что познание природы стало наукой, «когда в области процессов движения было установлено равенство (Gleichungen) между причинами и следствиями». В ходе дальнейшего изложения также часто говорится о каузальном равенстве. В другом месте (75) он резюмирует свое собственное изложение психической взаимосвязи: ее элементы связаны друг с другом так, «что ни  один не  следует из  другого по  закону количественного и качественного соответствия причины и следствия. В представлениях нет достаточного основания для перехода к  чувствам… в  чувствах нет достаточного основания для превращения в  волевые процессы». По-видимому, Дильтей считает, что те, кто занимается объясняющей психологией, рассматривали вещи, которые они связывали с друг с другом как причины и следствия, как количественно и качественно равные (Gleiches), они полагали, что можно показать, как следствие по своим качествам есть, собственно говоря, не что иное, как причина, и как оно, измеренное соответствующей единицей, полностью согласуется со следствием и по величине, и тем самым в происхождении следствия из его причины они не находят более ничего удивительного, но совершенно понятный и прозрачный процесс. Это представление хорошо знакомо каждому из физики: это есть гипотеза механической конструируемости всех процессов внешнего мира. Обычно человек видит, как теплота превращается в движение поршня; качественно своеобразное движение превращается, метаморфизуется на его глазах в качественно совершенно иное движение. Обе формы движения он может нумерически определить в любых единицах, которые отвечают их своеобразию; возможно, поступая таким образом, он обнаружит численную эквивалентность, которой подчинены эти превращения. Но поскольку оба элемента этого процесса не содержат в себе ничего, что поддавалось бы сравне168   Л о г о с

№4

[100] 2014

нию, то между этими эквивалентными числами отсутствует всякая доступная для понимания взаимосвязь. Здесь ему на помощь придет физик. Теплота в действительности представляет собой не  что иное, как движение мельчайших частиц, которые по  таким-то и  таким-то основаниям невидимы. Таким образом, мы имеем дело не с качественной метаморфозой, но лишь с переходом от одного порядка частиц к другому, не с загадкой, но с относительно понятным процессом. И если мы теперь единой мерой измерим то, что качественно равно друг другу и определяет энергетическое содержание в том и другом случае, то обнаружим полное равенство численно эквивалентных превращений. Такого рода представление об отношении причин и следствий должно, по мнению Дильтея, владеть умами и представителей объясняющей психологии. Пожалуй, для Гербарта это в действительности так. Не эксплицитно, но имплицитно такие мысли можно обнаружить в основании его статики и механики духа. Но, отвлекаясь от этого чисто фиктивного комплекса формул и равенств, — который, попутно заметим, давно отошел в прошлое и погребен, к которому, кроме того, преимущественно отрицательно относились и сами гербартианцы, — отвлекаясь от этого единственного исключения, я напрасно задаюсь вопросом, к кому могло бы быть отнесено дильтеевское утверждение; в отношении представителей ассоциативной психологии оно полностью повисает в воздухе. Ход мысли, из которого это утверждение исходит, предположительно следующий: научность физики покоится на представлении о многократно упомянутом количественном и качественном равенстве причин и следствий, объясняющая психология следует физическому идеалу научности, следовательно, она должна разделять это представление. Именно первое положение этой аргументации неверно. Естествоиспытатели, возможно, в своем большинстве разделяют гипотезу механической объяснимости внешнего мира, но научность их деятельности не берет начало из этого представления, она совершенно независима от него. Здесь следует вспомнить сочинения Э. Маха, который неустанно проводит эту мысль. Механическое объяснение вещей не является необходимым элементом подлинного и поистине научного исследования, но в том случае, если оно удалось, оно представляет собой, так сказать, opus supererogationis. Но что бы там ни было с физикой, психологи никоим образом не притязают на подобное сверхобязательное деяние. Для того чтобы заметить это, достаточно вспомнить закон ассоциации. Совместность двух ощущений он рассматривает как причину того, что позднее повторное появление Герман Эббингауз 

169

одного ощущения вызывает представление другого. Но здесь ничего не утверждается о том, что следствие содержится в причине, или же о количественном соответствии того и другого. Более того, как бы мы ни рассматривали данный процесс, едва ли можно понять, что могло бы иметь в виду подобное утверждение. Вероятно, позднее обнаружится возможность прояснить эти мысли. Тогда придет время критически осветить их основания и их плодотворность. Но пока следует назвать несправедливым осуждение психологии за неудачу в выполнении того, что ей не приходило в голову выполнять, и ставить в упрек ей как якобы новый взгляд ту тривиальную вещь, что в чувствах мы не находим достаточного основания для их превращения в волевые процессы. IV Теперь перейдем к подлинному ядру аргументации Дильтея. Гербартианцы и  представители ассоциативной психологии согласны во всяком случае с тем, что с помощью каким-либо образом полученных принципов он стремится достичь еще чего-то большего. Остальную психическую жизнь, в  той мере, в  какой она, по-видимому, не есть нечто последнее и изначальное, они стремятся по возможности постичь как то, что законосообразно осуществляется и  законосообразно взаимосвязано, — они хотят ее объяснить. Отчего они к этому стремятся, не нуждается в подробном пояснении: чтобы удовлетворить определенные настойчивые потребности нашего мышления, популярно говоря, нашу потребность в причинном объяснении. И против этого, как мы видели, протестует Дильтей. Объясняющая психология не видит своеобразия психического материала. В нем взаимосвязь, а также причинная взаимосвязь есть нечто изначально данное, поэтому она не требует установления посредством объяснения. И даже некоторые пробелы в том, что дано, должны быть заполнены не путем объяснений и конструирования, но иным образом. В этих пробелах и их заполнении коренится ядро вопроса, поэтому ими мы и должны заняться поближе. В общих рассуждениях дильтеевской работы они хотя и многократно упоминаются, как можно видеть и из нашего изложения, но в целом остаются все же на заднем плане. Особое значение придается тому, что взаимосвязь психической жизни есть нечто изначальное, и  кажется, что будто бы задача психологии, в сущности, может быть разрешена с помощью описания и анализа этого непосредствен170   Л о г о с

№4

[100] 2014

но данного. Но в конкретных пробных рассуждениях, приведенных в конце работы, все происходит почти наоборот. Описание и  анализ непосредственно данного являются лишь прелюдией, и все силы автора концентрируются затем на различных попытках осветить то, что не дано прямо. При обращении к конкретной разработке именно эта проблема предъявляет свои права. Ибо, очевидно, дела обстоят следующим образом: взаимосвязи и единства, конечно, различным образом изначально даны в  пределах психической жизни, чрезвычайно важно правильно и отчетливо познать их согласно их собственному своеобразию, как и все другие предельные данные сознания. Но наиболее обширные и важные взаимосвязи, которые мы по определенным основаниям считаем действующими причинами (wirksam) в психической жизни, не обнаруживаются прямо перед нами как последние факты, но лишь устанавливаются нами. В какой взаимосвязи находится неожиданно всплывающая у меня мысль, предпринять ли сегодня после обеда прогулку на лодке, с  другими мыслями, восприятиями и  т. д.? Почему мне приходит в голову именно такая мысль? Почему именно сейчас? Едва ли я могу указать это даже при наиболее добросовестном анализе состояния моего сознания, тем не менее я полностью убежден, что это стремление возникает не из ничего, а из строго определенной взаимосвязи причин. Взаимосвязь развития духовной жизни от детства к зрелости относится сюда же, как и уже ранее затронутая единая телеологическая взаимосвязь (Zusammenhang eines einheitlichen Zweckes), которая всеобъемлюще владеет всей духовной жизнью. Во многих частях своей работы Дельтей, как мы видим, обращается к  этим трем обширным взаимосвязям. Спрашивается, как ему удается все же что-то сказать об этих взаимосвязях, которые никоим образом не даны прямо, следовательно, не могут быть просто описаны и проанализированы. Здесь характерно следующее место (66 и 67). Речь идет о том, чтобы разъяснить указанную телеологическую взаимосвязь психической жизни — то  единство, которое ставит всякое мышление и стремление на службу получения все большего удовлетворения (Befriedigung). «Задача необычайной трудности. Ибо именно то, что устанавливает связь между этими двумя элементами и впервые раскрывает их жизненную ценность, образует наиболее темную часть всей психологии. Сама жизнь лишь малопомалу позволяет нам в некоторой степени отгадывать, какими силами она неудержимо влекома вперед». Затем начинается разрешение этой задачи: «Через все формы животного существоваГерман Эббингауз 

171

ния проходит отношение между раздражением и движением. Благодаря ему осуществляется приспособление животного существа к его среде. Я вижу, как ящерица пробирается вдоль освещенной солнцем стены и, наконец, расправляет свои члены на наиболее ярко освещенном месте; шорох с моей стороны — и она исчезает. Эта игра вызвана в ней воздействием света и тепла. Восприятие, которое указывает на некоторую опасность, прерывает эту игру. С необычайной быстротой инстинкт самосохранения беззащитного создания реагирует здесь на восприятие целесообразными движениями, основанными на механизме рефлекса. Впечатление, реакция и механизм рефлекса, таким образом, целесообразно взаимосвязаны». Но эта связь, заключается далее, возможна только тогда, когда восприятия, вызванные раздражением, воспринимаются одновременно как нечто, имеющее психическую ценность (Wertvollens), когда это обнаруживается в чувствах, которые с ними связаны. Всякий раз достижение такого рода ценности, достижение удовольствия, есть именно то, «что связывает игру наших восприятий и мыслей с нашими произвольными поступками в структурную взаимосвязь». Что обнаруживается в этом подходе? Описательная психология где-то по определенным основаниям догадывается о взаимосвязи. Прямо эта взаимосвязь не дана, она может быть в некоторой мере «угадана». Для того чтобы гадать правильно, описательная психология ориентируется на животное, на ящерицу. Разумеется, то, что здесь можно увидеть, прямо не является психическим; факты, которые обнаруживаются при наблюдении за животным, суть комбинации движений, ничего более. Между тем эти движения можно интерпретировать. В  другом месте я имел опыт (а именно свой собственный опыт), который показывает, что подобные движения, которые сейчас демонстрирует ящерица, связаны с определенными впечатлениями, чувствами, стремлениями. То, что реально пережито где-то еще, я мысленно переношу теперь на ящерицу, я предполагаю, что у нее это происходит аналогичным образом. Я выполняю это перенесение не как попало и произвольно, словно бы я мог его и не совершать, но оно навязывается мне, я едва ли мог бы избежать его; и все же его правильность нельзя с абсолютной достоверностью констатировать через непосредственный опыт, это остается лишь правдоподобным предположением. Но благодаря этой моей операции психическая жизнь, которую я примысливаю ящерице, приобретает взаимосвязь. Ибо эти доступные непосредственному внешнему наблюдению движения при пристальном всматривании обнаруживают, по-видимому, 172   Л о г о с

№4

[100] 2014

то, что я, опять же из своего собственного опыта, признаю целесообразным; вся совокупность их осуществления, очевидно, приспособлена для достижения определенного результата. Но то, что относится к ним, разумеется, сразу переносится и на психическую реальность, которую я мыслил с ними связанной; и она должна служить единой цели. Но психическая целесообразность, что я опять же знаю из своих непосредственных переживаний, состоит в получении удовольствия в самом широком смысле. И тем самым я, конечно, нахожу искомую взаимосвязь между впечатлениями и волевыми актами: они в целом служат единой цели, которая состоит здесь в  достижении наибольшего возможного удовлетворения. Ибо то, что я поначалу обнаруживаю у ящерицы, не может ограничиваться только этим; это сразу же переносится на все психические существа (Seelen), к числу которых принадлежу и я сам. Такая прямо не воспринимаемая глубинная взаимосвязь всей психической деятельности, как я принужден предположить, здесь присутствует точно так же, как и там, где она была мной правдоподобно установлена. Благодаря некоторому числу более или менее предположительных и более или менее напрашивающихся переносов содержаний и  отношений, которые непосредственно и  действительно переживаются в определенные моменты психической жизни, туда, где они не переживаются, описательная психология достигает заполнения этих важных пробелов данности. И каким образом можно оценить правильность этого метода? Против него ничего нельзя возразить — все находится в наилучшем порядке. Так в действительности следует начинать для того, чтобы объяснить взаимосвязи, которые не  даны. И  взаимосвязь некоторой мысли с ее ближайшими причинами, остающимися неосознанными, и развитие психической жизни могут быть разгаданы только таким образом — путем приписывающего переноса того, что пережито где-то еще. Я лишь с большим удивлением спрашиваю, чем в принципе, отличается тогда этот метод от метода объясняющей психологии или же, для того чтобы вновь вывести из игры Гербарта, от метода представителей ассоциативной психологии? Они стремятся к тому же, и поэтому они точно так же и действуют. Их своеобразное объяснение, в сущности, состоит в дополнении пробелов опыта с помощью того и по аналогии с тем, что заимствовано из данной где-то в ином месте действительности, а также в том, чтобы сделать понятным загадочные особенности данности, обычно имеющей пробелы, посредством уже известных особенГерман Эббингауз 

173

ностей того, что служит дополнением. «Объясняют» ли они объемное зрение (Tiefensehen), или постепенное осуществление целесообразного стремления, или обучение языку детей — именно это всегда остается всеобщей характеристикой их деятельности. Стремясь к такому объяснению, они действуют, как подчеркивает Дильтей, так же, как физика или химия. Но не только так, как они, но и так, как действует вообще всякая наука, за исключением математики, и так же, как любая наука о духе. Если историк объясняет фактически отданное распоряжение Наполеона мотивами, о которых ничего не сообщается в его источниках, но которые, как ему известно из его остального опыта, имеют место у королей и полководцев, он проделывает принципиально то же самое, к чему стремится и психолог. В своих общих рассуждениях Дильтей отрицает возможность такого рода деятельности за психологией (56): «Сознание не может обойти самое себя. Если же оно [мышление] попытается сконструировать позади этой предельной данной нам действительности рациональную взаимосвязь, то она может быть составлена только из тех фрагментов содержания, которые имеют место в  этой действительности». Между тем подобная конструкция, утверждается далее, устраняет живую действительность психической жизни. Но когда тот же самый Дильтей приступает к конкретному изложению вещей, он делает фактически то же самое, против чего он до этого боролся: он без колебаний обращает сознание на самое себя и конструирует из фрагментов содержания, которые заимствованы из действительности, взаимосвязь, которая, следует признать, как таковая не входит в эту действительность, которая может быть лишь «угадана». Не чужда ему и упомянутая мысль сделать постижимым непосредственно данное с помощью того, что дополнительно конструируется, например способствовать более глубокому пониманию психической жизни посредством проникновения в структурную взаимосвязь. Тем самым он фактически поступает так же, как и представители объясняющей психологии. То, что эта связь не осознается Дильтеем и он полагает, что занимается чем-то совершенно иным, связано, насколько я понимаю, с двумя обстоятельствами. Одно состоит в том, что, как было упомянуто выше, полемика, в основном относящаяся к Гербарту, сразу обобщается. Дильтей отдает себе отчет в том, что действует иначе, чем Гербарт. Он заимствует фрагменты содержания, с помощью которых устанавливает искомую взаимосвязь, или, выражаясь иначе, средства объяснения, не из метафизических посту174   Л о г о с

№4

[100] 2014

латов и фиктивных гипотез, а из непосредственного опыта. Эта противоположность обобщается им, и он полагает, что действует иначе, чем объясняющая психология вообще, в то время как он совершенно не противостоит представителям ассоциативной психологии. К этому присоединяется и другое заблуждение: Дильтей не различает достаточно строго фрагменты содержания, заимствованные из действительности, и взаимосвязь, достигнутую исключительно путем гипотетического перенесения (средства объяснения и предмет объяснения). Там, где он подходит к своей проблеме дополнения, он всегда отчетливо говорит, что здесь отсутствует непосредственный опыт, отсутствует прямое переживание; мы слышали, как убедительно он описывает трудности прояснения темной телеологической взаимосвязи психической жизни. Предлагая, в свою очередь, дополнение, он настойчиво, и по праву, подчеркивает, что все используемые при этом понятия, процессы и т. д. извлечены из живого внутреннего опыта. Затем он одним прыжком, как будто бы это было легитимным достижением именно этого подчеркивания, переходит к утверждению, что и обнаруженная взаимосвязь есть живой опыт, а не только предположение, и, придерживаясь затем этого утверждения, он убежден, что результатом своих дополнений имеет нечто совершенно отличное от того, что имеют другие. Очень ясно этот ход обнаруживается в следующем фрагменте (68): «Это является решающим для изучения этой психической структурной взаимосвязи: переходы одного состояния в другое, воздействие, которое ведет от одного к другому, попадают во внутренний опыт. Структурная взаимосвязь переживается. В тех или иных конкретных взаимосвязях мы узнаем отдельные переходы, отдельные воздействия, сейчас одну связь, потом другую, эти внутренние опыты повторяются, то одна, то другая внутренняя связь повторяется в переживании (Erleben), пока вся структурная взаимосвязь не станет достоверным опытом в нашем внутреннем сознании». И несколькими страницами ниже новая фиксация результата: «Итак, эта связь столь разнородных процессов в единство не устанавливается путем заключения, но она есть наиболее живой опыт, на который мы только способны». Очевидно, в этом ходе мысли имеется значительный непозволительный разрыв. Переходы одного состояния в другое и всевозможные отдельные переживания могут попадать во внутренний опыт, но сама структурная взаимосвязь не переживается, она не является наиболее живым опытом. Дильтей сам до этого определил, что она есть наиболее темное место всей психологии. Представления и воления, удовольствие и неудовольствие, Герман Эббингауз 

175

единство, целесообразность, действенность — все это подлинные и действительные внутренние переживания. Но то, что все акты представления и воления служат единой цели — способствовать большему удовольствию, эта своеобразная взаимосвязь этих переживаний нигде не обнаруживается во внутреннем восприятии как таковая; она угадывается, к ней делается обратное заключение, она конструируется, или как угодно еще это назовите. Для правильности такого рода обратного заключения мы имеем наилучшие основания в актуальном (gegenwärtigen) случае, когда такое заключение представляется нам вполне убедительным. И все же совершенно необходимо проводить различие между обязательностью хорошо обоснованного предположения и  обязательностью непосредственно переживаемого факта. И Дильтей в своих дополнениях данного, несмотря на  все противоположные заверения, приводит нам не непосредственный и живой опыт, но заключения и примысливаемые конструкции, короче, объяснения, как и все прочие психологи. В этом просто-напросто ничего нельзя изменить. Понятно, что сходство методов ведет и к сходству результатов. Дильтей вряд ли станет отстаивать точку зрения, что обнаруженная им «структура» будет какой-либо новостью для представителей объясняющей психологии. Возможно, он в действительности полагает разойтись с ними в том или ином восполнении данного, а именно в отношении неосознанных представлений. Но фактически он и  здесь повторяет то, что является общепринятым у тех, на кого он нападал. В обширном списке гипотез объясняющей психологии в последнюю очередь осуждаются ее предположения об отношениях между сознанием и упомянутой психической взаимосвязью. Ниже мы узнаем (41), что всякое решение о том, является ли ставшее бессознательным «психическим, физическим или психофизическим», — это только гипотеза, и, следовательно, можно «совершенно отвлечься» «от неосознанных представлений, от физиологических следов, не придумывая для них никаких эквивалентов». Несколькими страницами ниже (52) мы, напротив, благодаря «тщательным анализам отдельных волевых действий» получаем намного более позитивные разъяснения. «Во всяком насыщенном культурными отношениями сознании» пересекают друг друга «различные целевые взаимосвязи». Они никогда не могут одновременно присутствовать в  сознании. Для того чтобы оказывать воздействие, ни одна из них совершенно не нуждается в том, чтобы наличествовать в сознании. Но они не являются примысливаемыми фиктивными сущностями. Они являются «психической 176   Л о г о с

№4

[100] 2014

действительностью». Таким образом, психически действительное, которое не присутствует в сознании, все же действует в нем! Тогда что  же еще, собственно, подразумевается под неосознанными представлениями, от которых, по Дильтею, можно полностью отвлечься? Это же и есть позиция ее [объясняющей психологии] представителей, поскольку они не уклоняются в физиологию, что такого рода вещи должны быть примысливаемыми для дополнения данного и в целях его понимания. Нет и следа различия между ними и Дильтеем, у последнего отсутствует лишь само это слово и, кроме того, ясность в отношении того, что позднее он утверждает то же самое, на что до этого нападал. В отношении же предосудительного вопроса о том, следует ли считать неосознанное психическим или физическим или как-нибудь иначе, сам Дильтей склоняется к тому, что оно имеет психическую реальность. И все  же предположения объясняющей психологии суть недостоверные гипотезы, в то время как дильтеевские дополнения должны быть совершенно достоверны. Это, правда, его мнение, но мнение, которое, опять же, совершенно пристрастно в своем самообмане. Дильтеевские дополнения пробелов опыта не более и не менее гипотетичны, чем предположения других психологов; и  в  этом важном пункте между ними нет ни  малейшего различия. Заполнение этих пробелов должно быть «угадано», в этом мы вновь убедились. Но где угадывается, там может быть угадано ложно; привилегии правильного угадывания не имеет никто. Найденное решение, пожалуй, можно удостоверить путем эмпирической верификации его следствий, тогда при известных обстоятельствах оно будет весьма правдоподобно, но достоверности непосредственного переживания оно не достигнет никогда. Оно всегда остается гипотетическим; всегда возможны наблюдения, которые обнаружат, что в действительности все обстоит иначе. Таким образом, особой достоверностью, которой Дильтей требует от своих разработок, соблазняться не следует. Она представляет собой влияние субъективной уверенности, которую люди обыкновенно имеют о своих собственных мнениях и их основаниях; объективной правомерностью она не обладает. Поэтому странная полемическая позиция — отвергать все сразу. Психология сбилась с пути, утверждает Дильтей, так как она вводит помимо данности гипотетические объяснения и конструкции, относящиеся к взаимосвязи психических вещей. Это не соответствует природе этих вещей, все это не нужно и невозможно. Вместо нее следует создать психологию, которая описывает, анализирует, обобщает, но  тщательно избегает конструироваГерман Эббингауз 

177

ния того, что недействительно (Hinterwirklichen). Однако по обе стороны этого противостояния остается незамеченным по одному моменту. Объясняющая психология объясняет и конструирует не только из чисто гипотетического предполагания, но у преобладающего множества ее представителей в прошлом и у всех ее самостоятельных представителей в настоящее время она готовила себе средства объяснения только путем тщательного изучения того, что дано. Она уже издавна использовала тот метод, который ей рекомендует Дильтей, и не мимоходом и случайно, но с полным сознанием того, что он образует основание всей ее деятельности. Также и описательная психология, с другой стороны, не удовлетворяется описанием, анализом и обобщением данного, но она признает, что данное обнаруживает зияющие пробелы, заполнение которых представляет собой насущную потребность нашего мышления. Но, заполняя их, она действует точно так же, как и  объясняющая психология: она объясняет себе то, что не  испытывается на опыте, с помощью и по аналогии с тем, что дано в опыте, она конструирует гипотетические взаимосвязи, которые полностью отрешены от непосредственного опыта. Если дополнить каждую сторону этого противостояния относящимся к ней моментом, то обнаружится полное обоюдное равенство; то, чем занимается и  к  чему стремится одна психология, то  же советует и тем же занимается и другая — и полемика Дильтея оказывается совершенно беспредметной. Подлинной противоположности принципов и методов здесь не существует вообще, имеется лишь видимость противоположности. Но из-за чего возникает эта видимость? К своему сожалению, я должен сказать, что исключительно в силу того, что автор находится в неведении о вещах с той и другой стороны, в неведении относительно чужих намерений и в неведении относительно своей собственной деятельности2. 2. Понятно, что неясность в большом сопровождается многочисленными неясностями в малом. Не могу не привести одну особенно характерную из этих мелочей. Дильтей рассматривает средства описательной психологии и замечает в конце (62), что вопрос о пригодности этого средства для описательной психологии должен решить опыт (Versuch). Далее он продолжает: «Многие отдельные взаимосвязи совершенно достоверно установлены психическим анализом. Мы очень хорошо можем отследить процессы, которые ведут от внешнего воздействия вплоть до возникновения образа восприятия; мы можем проследить преобразования этого образа во внутреннее представление» и т. д. Обратим внимание на эти два утверждения о наших способностях, и мы почувствуем себя в чрезвычайно неловком положении, если попытаемся указать, что здесь имеется в виду. Процессы, происходящие между внешним воздействием и, заметим, возникнове-

178   Л о г о с

№4

[100] 2014

V В принципах метода, сказал я выше, между объясняющей психологией и  психологией Дильтея не  существует действительного противоречия, но есть лишь кажущееся. Тем самым не отрицается, что при реализации облик возможной психологии Дильтея в некотором отношении оказался бы совершенно иным, чем у любой другой психологии, а именно: в одном отношении имелось бы различие, из-за которого мы сейчас переходим ко второму аргументу Дильтея против объясняющей психологии — к изложению ее недостоверности. Искомые Дильтеем дополнения пробелов опыта по природе вещей точно так же гипотетичны, как и конструкции представителей ассоциативной психологии. Но нет никакого сомнения в том, что Дильтей постоянно обнаруживает тенденцию быть более осмотрительным в этих гипотезах, чем эти психологи. Он стремится быть более осторожным, чем они: в первую очередь только точно описывать, стремиться отличать различные формы бытия и различные процессы (Geschehens), «очень скудно вводить возможные гипотезы». Так, например, хотя он и защищает предположение о несознательной и все же поистине психической реальности (Realitäten), но решать, неограниченно ли значимы для этого неосознанного психического законы ассоциации или же имеется свободное возникновение представлений без всякого опосредования ассоциациями, он не желает (40). Он конструирует недоступное для прямого опыта развитие психической жизни с помощью цепочки гипотетических переносов, но взаимосвязь этого духовного развития с развитием органического мира кажется ему чрезвычайно проблематичной (85). Он воздерживается, по-видимому, от определенной позиции в отношении существенной пронием образа восприятия, как и преобразование этого образа восприятия в воспоминание, — все это оказывается установленным с полной достоверностью! И эта достоверность, заметим еще раз, является достижением описательной психологии, психического анализа! Если бы Дильтей сказал совершенно противоположное, а именно: что оба упомянутых процесса во всем, что здесь существенно, совершенно неясны, хотя там и сям по ним скользит скудный свет, что, далее, для их разъяснения психический анализ ничего не может поделать, и, пожалуй, это прояснение лишь отчасти может быть дано с помощью психологических гипотез, но в значительно большей мере это дело физиологии, — то он высказал бы хорошо известную всем истину. Данная формулировка обнаруживает лишь то, насколько сдвинулись для него даже простые вещи. Герман Эббингауз 

179

блемы отношений между психическими и  нервными процессами. Теории так называемого психологического параллелизма он, очевидно, не придерживается, но так как прочие теории этого отношения в современном понимании еще более гипотетичны, чем она, то ему, пожалуй, не следовало бы исключать и ее. Недостоверность объясняющей психологии является одним из его главных контраргументов против нее, и поэтому описательная психология, в сущности, должна доказать свое право на существование, опираясь на большую достоверность своих построений. Спрашивается, насколько обоснованны эти нападки и насколько удовлетворяется это стремление? Выше было многократно показано, что описательной психологии без гипотез быть не может. Отвлекаясь от тех [гипотез], которые Дильтей очень скудно стремится вводить в  нее, [рассматривая] сознание как таковое, содержание трех глав общей части его книги состоит из обширных гипотетических конструкций. Результаты этого конструирования тем не менее имеют для него достоверность не  меньшую, чем достоверность непосредственных переживаний опыта, и тем самым сразу обнаруживается, что его общие сетования на  недостоверность психологических гипотез основываются на  риторическом преувеличении. Некоторые их этих гипотез сделаны с такой же степенью вероятности и в такой же мере верифицируемы в своих выводах, как и добротные естественно-научные гипотезы. Для беспристрастного судьи не стоит упоминать и о том, что благодаря эксперименту и измерению возможность точной верификации необычайно возросла. Однако, несомненно, имеется много недостоверного, в отношении чего в ближайшее время нельзя принять никакого решения. И  благодаря тому, что описательная психология теперь воздерживается от ответа на многие трудные вопросы, она, если угодно, освобождается от недостоверности настолько же, насколько выигрывает в достоверности. Но можно ли это столь просто прокламировать как достижение, как достижение, которое стоило своей цены? На этот вопрос я должен ответить отрицательно. Осторожность и скромность суть превосходнейшие вещи в мире и в науке, в высшей степени необходимо их ценить и беречь. Но при определенных обстоятельствах требуются отвага и  смелость, иначе наступает стагнация. Дарвиновская гипотеза развития, если мерить ее масштабом достоверности, была чрезвычайно спорной, таковой она остается и по сей день, ибо где те эмпирические подтверждения, которые ее неопровержимо доказывают и с необходимостью устраняют все другие возможности? Но кто стремит180   Л о г о с

№4

[100] 2014

ся поставить под сомнение то огромное содействие, которое она оказала биологии да и почти всем другим наукам? Или посоветовать ее защитникам не быть столь напористыми и необузданными и очень скромно говорить о своем предположении? Тщательное описание и различение имеют свое место в науке, но гипотеза, которая смело минует то, что еще не описано, и с энергией и энтузиазмом противостоит тем, кто сомневается и боится, также имеет свое место; это плодотворная и побуждающая сила, без которой описание и различение опускаются, как правило, до стерильной и бесцельной деятельности. Это точно так же относится к психологии, которая занята восполнением зияющих пробелов опыта, как и для всех других наук. Устранение недостоверности любой ценой означает также устранение жизни и побуждающих моментов прогресса. Ведь этой позитивной потере позитивное достижение, в принципе, вообще не противостоит. Ибо чего бы, собственно говоря, достиг человек, если бы он не отвечал, пусть даже лишь предположительно, на те глубокие вопросы, которые его беспокоят, а просто устранял их? Но гипотезы должны строиться доступными средствами, основываться на достаточно широком фактическом материале. Таково мое мнение. Я полагаю также, что это лишь одна сторона дела. Ибо как я узнаю, достаточно ли это средство или нет, и как я выясню, где еще требуется дополнение и где я, следовательно, должен искать, чтобы не действовать наугад? Не иначе как действительно предпринимая попытку создать взаимосвязанную конструкцию этого предмета. Если однажды не  приступить к  делу с уже имеющимися средствами и постоянно стремиться к обогащению этих средств, то, очевидно, никогда не удастся завершить его с достаточными средствами. Несчетное число таких попыток отдельный [исследователь] может отбросить сам по себе. Он испытывает и отвергает, вновь испытывает и вновь отвергает. Ибо он не должен, конечно, сразу предлагать публике любую пустую затею, возможно и поддержанную некоторыми небрежными опытами. Но при определенных обстоятельствах он однажды приходит к тому пункту, где он сам по себе окончательно уверен в некоторой конструкции. В таком случае это уже дело широкого обсуждения общественности. И если она теперь не в состоянии прийти к однозначному решению ни в смысле безоговорочного признания, ни в смысле безоговорочного отрицания, то в таком случае наука обогатилась еще одной недостоверной гипотезой. И если многие исследователи пришли к такого рода устойчивой субъективной уверенности, то, возможно, появится множеГерман Эббингауз 

181

ство противоречащих друг другу гипотез в отношении одной проблемы. Возможно, долгое время не  представится возможность принять окончательное решение, однако было бы несправедливо только для того, чтобы не вступать на зыбкую почву, на это время просто отодвинуть их в сторону. Так как это не симптомы неверного опыта и потребности в глубоком реформировании, но, скорее, здоровое и нормальное развитие, которое в ходе дальнейшего прогресса именно благодаря вниманию к тому, что внушает сомнение, мало-помалу рождает и достоверность. Я еще раз подчеркну, что психология в отношении восполнения пробелов опыта не располагает никаким другим методом, отличным от метода всех других наук. И я спрашиваю: как обстоят дела с достоверностью где-нибудь еще, например в физиологии, которая во многих отношениях подобна психологии? Вместо законченных и категорических ответов, как мы могли бы, пожалуй, предположить, здесь также повсюду имеются взаимоисключающие гипотезы. Гипотезы о наследственности, гипотезы о зачатии, о питании, ресорпции жиров, иннервации сердца и т. д. и т. п. Гипотезы в большом, гипотезы в малом, и чаще всего там, где нельзя предвидеть, когда и  откуда может прийти решение загадки. Но никто не находит это предосудительным, физиология цветет и развивается, поэтому и для психологии сомнительным является требование того, что она должна очиститься от своих гипотез. К этому добавляется еще один момент, который, несмотря на его важность для достоверности психологического знания, ни  разу не был упомянут Дильтеем. Недостоверность психологии начинается вовсе не с объяснений и гипотетических конструкций, но уже с простой констатации фактов. Именно описание и анализ, которые у Дильтея, по-видимому, служат гарантией общезначимой достоверности результатов, уже в полной мере несут с собой сомнение и  противоречивые результаты. Самый добросовестный опрос внутреннего опыта дает одному один результат, другому — другой; и, несмотря на неоднократную и тщательную проверку, часто не удается довести дело до несомненной ясности. При определенных обстоятельствах только исходя из проясняющей гипотезы может быть получено решение чисто фактического вопроса; в качестве верной характеристики фактического положения дел будет рассматриваться то, что, помимо прочего, также наилучшим образом подходит к предполагаемой взаимосвязи вещей. На полную достоверность, таким образом, психология никак не может претендовать, даже если она будет избегать всех гипотез; полная достоверность не дарована и чисто описательной психологии. 182   Л о г о с

№4

[100] 2014

Что такое, например, внимательность? Возвышение представления над порогом сознания, говорит Фехнер. По Штумпфу, это некоторое чувство, точнее, чувство удовольствия от замечания некоторого содержания. По Вундту, это, скорее, внутреннее воление, примитивный акт воли, который постоянно предположен в случае так называемых внешних волевых поступков. Дильтей, который снова и снова осуждает объясняющую психологию за однозначную определенность ее элементов, дает, возможно с оглядкой на это, двоякую характеристику. Он называет, как Фехнер, внимательность «усиленным возбуждением сознания» (39 и 74) и, как Вундт, «волевым поведением» (66). Но какое из этих однозначных и двузначных определений все же является истинным? Разрешение этого вопроса не есть дело гипотетических выведений и конструкций, но простого внимания к внутренним переживаниям, которые известны каждому. И тем не менее насколько различны и как недостоверны эти ответы! Или что такое волевой акт? Своеобразная, далее не анализируемая психическая реальность наряду с ощущениями, представлениями и чувствами или всего лишь своеобразная комбинация этих элементов? Этот вопрос апеллирует только к непосредственному внутреннему опыту и его анализу, но удовлетворяющего всех ответа он еще не получил. Если рассматривать с  этой точки зрения гипотезы, которые ставятся Дильтеем в упрек объясняющей психологии, то будешь изумлен, как сокращается их число. Упомянутый выше обширный перечень содержит, например, пять определенных гипотез. Последняя из  них, касающаяся отношения сознательного к  неосознанному, справедливо оставлена без рассмотрения, так как здесь Дильтей, как было указано, сам представляет определенную позицию и тем самым признает оправданным гипотетическое предположение в этом вопросе. Обе предшествующие гипотезы, № 3 и  4, касающиеся сущности воли и  самосознания, совершенно не входят сюда. То, о чем здесь идет речь, не есть вовсе недостоверность объяснения или выведения, но наблюдение и анализ. Что ты находишь в  себе, когда ты тщательно наблюдаешь и  анализируешь свою волю или свое самосознание? Вот в чем вопрос. Таким образом, из всего каталога остаются только гипотезы 1 и 2: психофизический параллелизм и  атомистически-механистическая конструкция психической жизни, из  которых первая относится наполовину к  физиологии и  ею навязывается психологии. «Туман гипотез», как называет это Дильтей, в  который психология должна быть загнана вследствие своей тенденции объяснять и понимать вещи, сам по себе оказывается не таким уж густым. Герман Эббингауз 

183

Если бы только было возможно освободить ее от всего остального тумана! Несостоятельность полемики Дильтея тем самым должна быть очевидна и в этом отношении. Там, где речь идет не только о простой регистрации и описании непосредственно данного, — а дильтеевская психология ставит себе значительно более отдаленные цели, — там никак не избежать конструирующих гипотез с их недостоверностью, а иногда и противоречием между этими гипотезами. Но, кроме того, в психологии уже простое получение и характеристика фактов, признаваемых данными, постоянно связаны с сомнением и недостоверностью. Как признавалось выше, до того как мы приступили к критике, подлинное основание «Идей» Дильтея составляет справедливая мысль, живая реакция на несовершенство способа психических универсальных построений прежней психологии. Если  бы эта мысль была поставлена в центр и конкретно рассмотрена с различных сторон, которые она предполагает, то психология была бы усилена одним, если и не совершенно новым в основной мысли, но  тем не  менее, в  силу своего обобщающего характера, полезным вкладом в ее нынешнюю работу. Между тем Дильтей слишком глубоко стремился обнаружить корень проблемы и в этом совершенно ошибся. Он стремится объяснить эти недостатки фундаментальными методологическими заблуждениями, особенно потребностью в объяснении, которую испытывает эта психология, и, выступая против этого, он повел свою атаку в совершенно неверном направлении. Методологические заблуждения, конечно, присутствуют, но они никогда не достигали всеобщей значимости, и в настоящее время они должны считаться полностью преодоленными. Метод психологии в его общих чертах находится в полном порядке. Атаку Дильтея, по понятным соображениям, приходится считать ударом в воздух; он привел цепочку искаженных рассуждений, неясностей, несправедливостей, но не представил новых плодотворных результатов. То, что он рекомендует, хорошо известно психологам, и они всесторонне работают над этими вопросами. То, что осуждается, либо никому не нужно, либо основывается на требованиях, которые выдвигает сама природа вещей и которые помимо воли автора заявляют свои права и в его собственном рассмотрении этих вопросов. Для тех, кто в курсе дел, такого рода атака не имеет большого значения. У тех же, кто далек от психологии, она может легко вызвать неопределенные ложные представления об этих вещах; возможно, она временно введет в заблуждение и тех, кто только вступает в эту область. И для 184   Л о г о с

№4

[100] 2014

того, чтобы по возможности предотвратить и то и другое, мне кажется оправданной обстоятельная критика. В конце следует сказать еще несколько слов об  упомянутых Дильтеем «чрезвычайно вредных последствиях» господства объясняющей психологии для развития наук о духе. Они разделяют недостоверность психологических гипотез, так как они, по Дильтею, с необходимостью нуждаются в психологическом основании, и психология также вносит в них спорность без всякой перспективы на ее разрешение. Если же они следуют односторонним теориям отдельных психологов, то появляются такие заблуждения, как историография Бокля, детерминистское направление уголовного права, материализм политэкономии и  т. д. «Поэтому в  настоящее время широко представлена тенденция» этих наук «полностью исключить психологические основания», в силу чего они, правда, также существенно не улучшаются, но впадают в пустынную эмпирию. Я оставлю без рассмотрения вопрос о том, правильно ли истолкованы знаки времени, указанные в последнем утверждении о широко распространенной в настоящее время неприязни к психологическим основоположениям. Присматриваясь к некоторым явлениям, можно также заключить, что то, что Дильтей называет современной тенденцией, принадлежит, скорее, прошлому и что для настоящего времени характерно как раз возрастающее сближение социальной науки, религиоведения и т. д. с психологией. Пусть будет так, так ему угодно, однако в любом случае следует спросить: по какому праву науки о духе должны требовать от  психологии, которой они предъявляют претензии, нечто отличное от того, что они сами в состоянии предложить? Или человек, с которым имеет дело история, общественно-политическая наука, политическая экономия, отличается от того человека, с которым имеет дело психология? Или явления индивидуальной психической жизни намного проще и  прозрачнее, чем явления человеческого общества? В некоторых вещах, пожалуй, так и есть, но в других справедливо мнение, которое принадлежит еще Платону, что в социальных институциях отчетливо выражено то, что в  отдельной душе приходится разбирать по  буквам и  издалека. Но  как обстоят дела с  достоверностью объяснений и  исключительностью гипотез в науках о духе? Очевидно, точно так же, как в осуждаемой Дильтеем психологии; идентичность человеческой души, чью деятельность они исследуют в различных направлениях, обусловливает также универсальную однородность научного характера. Совершенно верно, что наука о духе, которая привлеГерман Эббингауз 

185

кает для содействия своим целям общепсихологические анализы, положения, теории, обладает в их лице не громогласно заявленными истинами, но вещами, отчасти подлежащими сомнению и корректировке. Необходимо также, чтобы она сама осознавала это. Но чего-то особенно прискорбного или вредного для этих наук я в  этом совершенно не  нахожу; тем самым они лишь сохраняют тот характер, который им присущ и который они только и могут иметь по природе предмета. И каждый, кто осуждает психологию за недостоверность ее теорий и обещает заменить ее чем-то совершенно достоверным, кажется представителям этих наук, я полагаю, скорее подозрительным, чем желанным. В соответствии со знанием человеческой психической жизни, которым они уже обладают исходя из своей собственной деятельности, они должны иметь возможность вынести свое суждение об этом порицании и о той поддержке, которая была предназначена для них, и решить, как быть дальше. Насколько, далее, одностороннее исключение отдельных психологических законов Боклем, Марксом, Ломброзо и т. д. должно свидетельствовать против психологии и ее теорий в целом, мне совершенно непонятно. Осуждать ли теорию электричества в физике, если психологи время от времени ошибались в электрической теории нервного возбуждения? Известно, что несовершенство и незаконченность знания, особенно на службе партийных интересов, вызывает при определенных обстоятельствах заблуждения. Но кто станет приписывать эту вину знанию и предлагать прекратить разработку взглядов и теорий, которые, возможно, однажды и были использованы неверно? Разве не имеется другого и более достойного средства помочь в этой ситуации? Надо лишь следовать далее выбранным путем, обогащать и совершенствовать знание путем его расширения и углубления, тогда заблуждения и ошибки исчезнут сами собой. Ничего другого нельзя посоветовать и наукам о духе, поскольку они имеют отношение к психологии. Не каждый их представитель, в соответствии с особым направлением своей деятельности в пределах более обширной области, углубляется в психологию. Но если у него есть повод сделать это, то пусть он делает это целиком и полностью, не заботясь о лозунгах борьбы интересов. Тогда не нужно будет опасаться ни того, что он ощутил вредное воздействие столь простой вещи, как психологический детерминизм, ни того, что теория психофизического параллелизма станет представлять для него «опасность».

186   Л о г о с

№4

[100] 2014

Введение к лекциям по феноменологической психологии (1925) Эдмунд Гуссерль

Эдмунд Густав Альбрехт Гуссерль (1859–1938) — немецкий философ, основоположник феноменологии.

Edmund Gustav Albrecht Husserl (1859–1938) — German philosopher, founder of phenomenology.

 Э д м у н д Г у с с е р л ь   187

§1. РАЗВИТИЕ ПСИХОЛОГИИ В НОВОЕ ВРЕМЯ; КРИТИКА ДИЛЬТЕЯ И ЕЕ РЕФОРМАТОРСКИЙ ХАРАКТЕР (ОБЪЯСНЯЮЩАЯ И ОПИСАТЕЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ)

П

С И Х О Л О Г И Я относится к  старейшим из  наук. Как логика, этика и учение о государстве, как и метафизика, она основана уже Платоном, систематически развита и изложена Аристотелем. Не была она обойдена пристальным вниманием и позднее, особенно в начале Нового времени. Уже с первой попыткой нового обоснования естествознания сочеталась такая же попытка обоснования психологии. Когда в начале XVII века из работ таких людей, как Кеплер, Галилей и  Декарт, возникло строгое естествознание, методически новое и приносящее неслыханные результаты, оно служило образцом для психологии и для конкретных наук о духе. Немедленно возникло горячее стремление провести такую же методическую реформу и в психологии, превратив ее, таким образом, в новую, строго объяснительную науку, опирающуюся на элементарные законы. Между тем ни психология картезианского дуализма, ни психология материализма Гоббса или метафизического монизма Спинозы, ни импульс Локка, направленный на построение эмпирической психологии на  основании внутреннего опыта, не  привели к  желаемому результату — к психологии, обладающей формой и способностью к континуальному развитию, не дали нам единое множество надежно обоснованных, постоянно совершенствующихся теорий и методов.

Перевод с немецкого Виталия Куренного по изданию: © Husserl E. Einführung // Husserliana. Bd. IX . Phänomenologische Psychologie. Vorlesungen. Den Haag: Nijhoff, 1962. S. 3–20; 354–364. Выборка соответствует принятой в издании: Materialien zur Philosophie Wilhelm Diltheys / F. Rodi, H.-U. Lessing (Hrsg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 1984. S. 147–176.

188  Л о г о с

№4

[100] 2014

Если мы подумаем о теоретической работе XVII и XVIII веков в математических и физических науках, то будем охвачены восхищением. Каждая ступень развития преодолевалась здесь благодаря очевидности постоянно совершенствующегося метода и объему решения прикладных задач. О психологии ничего подобного сказать нельзя, особенно в том случае, если мы рассматриваем период XVII–XIX веков, хотя исследователи, работавшие в ее области, конечно, не уступали в силе духа великим естествоиспытателям. Глубинные и вплоть до настоящего времени глубоко скрытые причины препятствовали процветанию в  этой области. С  самого начала психология не смогла устоять перед искушением натурализма, перед внешним подражанием естественно-научному образцу. В то время как новое естествознание, будучи однажды запущенным в  верном методологическом направлении, никогда не приостанавливалось и продолжало развиваться далее в достойной удивления возрастающей прогрессии, — в это же время мы видим, что психология при всем своем стремлении, громких и полных надежды начинаниях никак не могла прийти к однозначному началу, за которым мог бы следовать постоянный прогресс. В XIX веке психология пережила новый большой, и даже великолепный, подъем. Импульс исходил и от ведущих немецких физиологов и физиков, таких как Дж. Мюллер, Э. Г. Вебер, Фолькманн, Гельмгольц, Геринг, Г. Т. Фехнер, чему, кроме того, способствовали организаторские способности Вундта. Возникала психология, тесно связанная с  естествознанием и  особенно с  физиологией, точно соответствующая им по своему методическому характеру. Эмпирическая психология, ставшая целью уже во  времена Декарта и Гоббса, осуществилась, по сути, в новой форме благодаря тому, что к психофизиологической проблеме или, скорее, к психофизике органов подошли теперь с высокоразвитым экспериментальным искусством физиологии. Эта психофизическая, физиологическая, экспериментальная психология действительно приобрела интернациональную значимость, интернационально однородные институты и методы работы, согласие в убеждениях, которое, казалось, временами не уступало согласию, царящему в менее точных биологических естественно-научных дисциплинах. Несомненно, это психология способствовала обнаружению массы весьма примечательных фактов, которые были до  этого скрыты, и  при этом действительно психологических фактов, даже если физиологи относили некоторые обширные группы этих фактов к своей собственной науке. И даже если согласие в теоретической интерпретации этих фактов намного уступало тому согласию, которое Эдмунд Гуссерль  

189

царит в  точных естественно-научных дисциплинах, то  в  определенном отношении оно все же было совершенным, а именно в том, что касается методического стиля искомых теорий. В любом случае в  интернациональных исследовательских кругах новой психологии придерживаются твердого убеждения, убеждения, которое вплоть до  недавнего времени не  было поколеблено, что теперь наконец-то пущена в ход единственно истинная и подлинная психология, психология как строгая наука, на пути которой должна располагаться совокупность всех психологических проблем, проблем, которые относятся к области индивидуальной и коллективной духовной жизни (individuellen und Kulturgeistigkeit). Требовались бы только, как и во всякой опытной науке, стремящейся к элементарному строению и к объяснению из элементарных законов, терпеливая сдержанность и осторожное продвижение вперед; не  следует лишь опрометчиво хвататься за  проблемы, которые еще не  созрели для научной проработки, для которых еще не предоставлено фактическое основание и не образованы необходимые понятия опыта. Немалый прирост внутренней достоверности получила новая психология благодаря удачному созданию новой психотехники. Итак, психология, по-видимому, действительно сравнялась с  точной физикой. Она зашла уже настолько далеко, что сделала технически полезным свое познание, как полезно знание физики или химии. И все же должно было случиться так, что по отношению к этой определенным образом, очевидно, плодотворной психологии возник совершенно радикальный скепсис, который никогда не возникал в отношении точного естествознания. Этот скепсис увеличивался из года в год и принимал различные формы. И здесь должен быть интересен наиболее радикальный скепсис, который восходит к Дильтею и, с другой стороны, к новой феноменологии. Эта скептическая критика обращается не иначе, как ко всей методике этой психологии — в той мере, в какой та притязает на действительно духовное, то есть психологическое, объяснение фактов духовной жизни. Этот скепсис в своей более поздней, созревшей форме обращается уже против методической манеры определять психические факты как психологические, что означает: делать явными факты опыта не только как просто факты, но разложить в эксплицитном внутреннем опыте, на основании этого подвести под понятия, которые дают выражение структурному сущностному характеру (strukturelle Wesensart) этих фактов. Тем самым сразу возникает наиболее радикальный упрек. Эта психология упрекается в  том, что она прямо-таки слепа по  отношению к  своеобразно190  Л о г о с

№4

[100] 2014

му сущностному характеру психической жизни, слепа не только по отношению ко всем сущностным формам специфического духовного (Geistigkeit) как интенционально действующего духовного образования, но и по отношению к субъективности, конституирующей духовное сообщество. Поэтому она совершенно неспособна осуществить то, что всегда могут выполнить так называемые точные и объясняющие науки, ибо всякое объяснение есть познание из  сущностных понятий и  под руководством коренящихся (gründenden) в них сущностных необходимостях. В 1894 году, в то время, которое было наполнено чрезмерными надеждами на новую психологию, в то время, когда от нее ожидали сразу и точного обоснования наук о духе, и реформы логики, теории познания и всех специальных философских наук, вышли «Идеи к  описательной и  анализирующей психологии» Дильтея (в отчетах Берлинской академии) как первая атака на эту натуралистическую психологию — гениальная, даже если и не вполне развитая работа, которая, конечно, не будет забыта в истории философии. Дильтей, в своих исследованиях полностью укорененный в науках о духе и, несомненно, один из наиболее крупных представителей этих наук XIX столетия, был, скорее, человеком гениальной общей интуиции, чем анализа и абстрактного теоретизирования. Он не был особенно силен в элементарном анализе опыта, а также в логической точности и мышлении в точных понятиях, как это усваивается и применяется в математическом естествознании. Ему не было равных в способности сразу обозреть конкретную жизнь духа, индивидуальное и  общественно-историческое в ее живой конкретности, интуитивно схватить ее типические образы, формы ее изменения, ее мотивационные взаимосвязи и провести на основании их широкое истолкование, которое позволяет нам понять своеобразное бытие и становление исторической духовности в ее конкретной необходимости. Он с самого начала почувствовал, сколь мало философия Нового времени занималась науками о духе и что все реформаторские усилия современной логики и критики разума, опирались ли они на Канта или же на английский эмпиризм, слишком односторонне определялись естествознанием. С самого начала он сам трудился над «критикой» разума, действующего в науках о духе, над теоретико-познавательным прояснением сущности и возможностей той огромной работы, которая предстояла новым наукам о духе. И здесь он скоро встал перед вопросом, в какой мере новая физиологическая и экспериментальная психология могла бы удовлетворить эти науки о духе, в какой мере обоснована ее претензия быть Эдмунд Гуссерль  

191

теоретической основной наукой для конкретной духовности. Он пришел к категорически отрицательному ответу. В обширных рассуждениях он стремится показать, что в отличие от «объясняющей» или «конструктивной» психологии, как он выражается, требуется «описательная и анализирующая» психология, идею которой он подробно стремится обрисовать в обстоятельной критике господствующей экспериментальной психологии. Эта экспериментальная психология, говорит он, следует идеалу точного естествознания, в особенности атомистической физике Нового времени. Она стремится подчинить явления психической жизни каузальной взаимосвязи посредством ограниченного числа однозначно определенных элементов так же, как эта физика стремится делать это по отношению к физическим явлениям. Как и физика, она действует при этом гипотетически и конструктивно посредством заключений, которые трансцендируют живое (erfahrende) созерцание. Таким образом, на  основании опыта она проектирует гипотетические субструкции (Substruktionen) каузальных взаимосвязей, не испытываемых на опыте, и относящиеся к ним гипотетические законы. Но весь этот метод совершенно не соответствует сущности психического. Он произошел из неправомерного расширения естественно-научных понятий на область психической жизни и истории. В естествознании этот метод обладает смыслом и необходимостью, ибо он основывается на внешнем опыте, который представляет нам природу в качестве чисто пространственной раздельности, в  то  время как при этом непосредственно наглядно не дано то, что придает этой голой раздельности закономерное единство — объективные взаимосвязи непрерывной каузальности. Но психология, а затем и все науки о духе относятся к психической взаимосвязи, которая непрерывно дана посредством внутреннего опыта. Внутренний опыт дает не набор отдельных частей (blosses Aussereinander), он не знает разделения частей на самостоятельные элементы. Он знает лишь внутренне связанные состояния — связанные в единство одной универсальной взаимосвязи, которая сама как взаимосвязь необходимым образом дана во внутреннем созерцании. Всматриваемся ли мы в нее и в ее обособленно выделяющиеся моменты, в отдельные восприятия, воспоминания, чувства, воления или нет, направляем ли мы наш примечающий взор на их сплетения, их переход друг в друга и следование друг за другом — все это есть переживание, переживание как единая взаимосвязь. Живая жизнь струится все дальше, и она не только есть, но и переживается, и в любой момент на нее может обратиться акт внимания, обдумывания, оценки и т. д. Но сами эти акты представляют собой 192  Л о г о с

№4

[100] 2014

лишь новый пульс этой жизни, не посторонний ей, но подчиненный ей как момент, возникающий как акт переживания в жизни, направленный на обособляющую себя жизнь в непрерывном единстве жизни и переживания. В том, что психическая жизнь дана не только внешне, не как раздельность, но что она дана в своей взаимосвязи, дана посредством самопознания, посредством внутреннего опыта, — в  этом состоит основное различие психологического познания и познания природы. В  этом коренится и  фундаментальное своеобразие наук о духе, отличающее их от естественных наук. В то время как эти последние могут лишь гипотетически-субструктивно (-substruierend) и конструктивно «объяснять», сущность наук о духе состоит в том, чтобы понимать или делать понятным. Точнее говоря, их особая задача состоит в том, чтобы с помощью единой интуиции, путем возврата к внутренне испытываемым психическим взаимосвязям (собственным и чужим, единично-субъективным и общественно-субъективным) сделать понятным единство психической жизни, психического действия, производства, творения. В краткой форме: естественно-научное объяснение противостоит пониманию, имеющему место в науках о духе. Но это понимание не достигается путем одной единой интуиции, в которой повторно переживаются конкретные взаимосвязи. Такое случается и в любом поэтическом произведении. Но психология великих поэтов и писателей, о которой столь много говорили, в действительности не является психологией, не является наукой. Здесь требуется, скорее, научный анализ, выполняющийся на чисто интуитивном основании, образование понятий и систематическое описание. Эта задача, которую еще предстоит подробно изложить, относится не только к дескриптивному обнаружению типов отдельных психических данных, но  и  к  обнаружению типов взаимосвязей. Обособленность в области психического есть всего лишь абстракция. Чувство, настроение, внезапно возникшая мысль, затаенная надежда и т. д. — все это никогда не является изолированным переживанием, все это является самим собой только в психической среде, в ее переплетениях, ее мотивациях, индикациях и т. д., и они являются нераздельно сопереживаемыми моментами этой взаимосвязи, моментами психической деятельности (Funktion). Поэтому великая задача состоит в том, чтобы систематически проанализировать и в их типике описать те многосторонние переплетения, которые объединяются в соответствующее единство структурной взаимосвязи. Структурой называется комплексное переплетение, составляющее каждую конкретную фазу потока психической жизни. ПоЭдмунд Гуссерль  

193

следовательность фаз, которая последовательно придает жизненному потоку единство, также имеет свою типику. Психическая взаимосвязь есть комплекс воздействий (Wirkungszusammenhang), взаимосвязь развития, подчиненная аналитически выявляемой телеологии. Сквозь всю жизнь проходит направленность (Gerichtetsein) на ценность, единое стремление к счастью, к удовольствию, инстинктивная или осознанно целеустремленная направленность. Таким образом, то инстинктивно, то осознанно и целенаправленно возникают из  психических форм (Gestalten) новые формы; субъективная психическая деятельность и  свершения (Leistungen) отдельных субъектов связываются в общую деятельность и общие свершения. Проблемой становится, следовательно, творческая духовность всех уровней, вплоть до высших форм искусства, науки, религии. Они должны быть понимающе прояснены, приведены к дескриптивному пониманию посредством элементарных и систематически проведенных анализов. Великое значение работы Дильтея заключается прежде всего в том, что он позитивно высказался о единстве психической жизни как о единстве переживаний, и в следующем отсюда требовании чисто интуитивно созидающей дескриптивной психологии: психологии, которая, несмотря на «голое» описание, должна тем не менее выполнить своеобразную работу высшего объяснения, а  именно ту, которую Дильтей называл словом понимание. Ибо в некотором смысле можно сказать так, как говорят историки: понимать историческую взаимосвязь — это ее единственно осмысленное объяснение. Дильтей понял, что научное описание на основании внешнего опыта и научное описание на основании внутреннего опыта, опыта чисто духовного, дает совершенно различные результаты. Он видел, что в области духовного оно уже несет в себе всю работу объяснения, а именно в силу возможности повторного переживания как всех психических переплетений, так и всего переплетения мотивации. Чистый и достаточно глубоко проведенный анализ и дескрипция объясняют и объясняют совершенно удовлетворительно даже то, о чем спрашивает любая конкретная историческая наука о духе, так как здесь объяснение не имеет никакого другого смысла, кроме прояснения из духовных оснований внутренней необходимости духовного становления, духовного роста. Духовность несет в себе и только в себе особый вид каузальности — каузальность мотивации. И сама она принадлежит состоянию переживания, то есть она напрямую доступна простой интуиции и описанию. Понять произведение искусства в науке о духе — это значит 194  Л о г о с

№4

[100] 2014

заниматься не психофизикой, то есть задаваться вопросом о каузальности, имеющей место между психической жизнью художника и физической природой, но это означает поместить себя в жизнь и стремления этого художника, привести ее к адекватному и совершенно живому созерцанию и, исходя из его мотивов, сделать понятным систему целеполаганий и осуществляющих поступков. Если это полностью достигнуто, то больше не остается никаких осмысленных вопросов для истории искусства. §2. ОСНОВАНИЯ ОГРАНИЧЕННОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ ДИЛЬТЕЯ НА СОВРЕМЕННИКОВ: НЕДОСТАТОК ПОНИМАНИЯ И ГРАНИЦЫ ЕГО РАБОТЫ Время для принятия таких идей еще не пришло. Те, кто двигался путем натуралистической установки господствующей психологии, были неспособны углубиться в проблемы, которые были подняты Дильтеем. Правда, воздействие Дильтея в одном отношении было очень глубоко, и не только благодаря тому академическому сочинению, которым мы здесь занимаемся, но уже благодаря его прежним работам, а именно в силу его постоянных усилий, направленных на доказательство и принципиальную характеристику методически непреодолимого своеобразия естествознания и наук о духе. Во всяком случае господствующая до сих пор наивность натуралистической интерпретации наук о духе была нарушена. Можно сказать, что вся обширная литература последних десятилетий, посвященная характеру и методу истории и исторических наук о духе, противостоящему методу естествознания, отсылает к  Дильтею1. Все сколько-нибудь ценные мотивы мысли были им уже заявлены. Но именно те идеи, которые имеют наибольшее значение, которые, казалось ему, были способны разрешить эти проблемы, идеи чисто интуитивной, описательно-анализирующей психологии, противостоящей господствующей естественно-научной психологии, поначалу не нашли никакого отклика. Правда, следует отметить, что дильтеевской критике не хватает достаточно проницательной остроты. Сколь бы горячо он не выступал против распространения претензий натуралистической психологии на  область наук о духе, он так и не пришел к принципиальной ясности в отношении ее собственного смысла и границ ее применения. В действи 1. Возможно, сказано слишком сильно. (Здесь и далее — примечания Гуссерля. — Прим. пер.) Эдмунд Гуссерль  

195

тельности же результаты работы этой психологии представляют собой обширные группы психологических фактов и фактических регулярностей, которые она впервые обнаружила и которые только и могут быть обнаружены посредством ее индуктивно-экспериментального метода. С другой стороны, по различным основаниям была недостаточна и убедительность наиболее ценных позитивных соображений о методе и проблемной области чисто дескриптивной внутренней психологии. Прежде всего ей недоставало иллюстраций, играющих роль примера, поскольку они были неспособны убедительно показать, каким образом из  отдельных интуитивно схватываемых моментов и связанных с ними дескрипций должна возникнуть психология, элементарная и основная наука. В исторических науках о духе2, которые имеют дело с исторически данной индивидуальной духовностью, с государствами и правовыми нормами в их соответствующей индивидуальной типике, с состоянием и историческим становлением народов, с историческими фактически данными направлениями искусства, художниками и художественными творениями, формами науки и т. д. — здесь повсюду речь идет об индивидуальном и о той индивидуальной работе объяснения интуитивных и дескриптивных анализов, которую мы обсуждали. Творческое становление произведения искусства индивидуально понятно, находит чисто индивидуальное «объяснение», если мы способны переместиться в ту среду, которая его духовно мотивирует, на основании, разумеется, интерпретации исторических сведений. Следуя тем мотивам, которые определяли художника, мы понимаем внутреннюю жизнь, то, к чему он стремился, чего хотел и что осуществил и какой изначальный смысл сам творчески придавал этому произведению. Искусство исторического описания и объяснения, таким образом, придерживается только индивидуального. И так в любой науке о духе. Но психология не хочет быть наукой, которая излагает индивидуальную и историческую фактичность в ее индивидуальной взаимосвязи и делает индивидуально понятной в этой ее взаимосвязи. Она все же должна быть наукой, которая познает законы психической жизни и законы, по которым вообще возникает коллективная духовная общность (Gemeingeistigkeit) и культура вообще. Тем самым мы стремимся к тому, чтобы объяснять исходя из законов, то есть также и в науках о духе быть в состоянии дать закономерное объяснение, выходящее за пределы объяснения индивидуального. 2. Дильтей различает историю и систематические науки о духе, которые, как и естественные науки, исходят из общих понятий и законов.

196  Л о г о с

№4

[100] 2014

Но в  этой связи у  Дильтея отсутствуют сколько-нибудь удовлетворительные сведения. Каким образом на основании одного лишь внутреннего опыта или одной лишь актуализации чужой духовной жизни и коллективной жизни дескрипция может достичь чего-то большего, чем индивидуальное понимание? Каким образом она должна привести ко всеобщим психологическим законам? Каким образом она может выйти за пределы смутных эмпирических обобщений? Должна  ли она оставаться только при индуктивной морфологической типике, при одной лишь естественной истории исторических форм духа? Она, возможно, также имеет свою ценность. И это все? Разве любая морфология, любая естественная история не требует рационального объяснения в соответствии с законами? Позднее вы научитесь понимать этот радикальный недостаток дильтеевской идеи психологии. Я здесь лишь вкратце поясню: он еще не видел, что есть нечто такое, как всеобщая сущностная дескрипция, основывающаяся на интуиции или, как мы теперь бы сказали, на сущностной интуиции; как он не видел еще и того, что отношение к предметности сознания, образующее радикальную сущность психической жизни, есть своеобразная и  бесконечно плодотворная тема систематических психических анализов, а именно сущностных анализов. Так как из-за досадного перерыва была, возможно, нарушена духовная непрерывность, связывающая нас с двумя первыми лекциями, то сперва необходимо повторить то, что уже было сказано. Но я хочу не только повторить, но и привести отдельные новые мысли, которые позволят прояснить характер дильтеевской психологической интенции и сделают понятными те критические замечания, которыми я закончил. В отличие от  «объясняющей» психологии, руководствующейся естественно-научным образцом, он требует психологии «описательно-анализирующей»3. Первая, используя гипотетическиконструктивный метод, стремится конструировать каузальную взаимосвязь, которая сама не дана в опыте, исходя из принятых психических элементов, например данных ощущений и чувственных данных. Так же, как физическое естествознание (с которым она переплетается в области психофизики), она стремится достичь 3. В лекциях приводилось больше подробностей, и при этом для «объясняющего» познания было использовано аристотелевское выражение «аподиктический». Объяснение из законов a) чистое априори, б) сюда относится аподиктическая форма эмпирической закономерности математической физики. В последующих лекциях это различие постоянно использовалось (устно). Эдмунд Гуссерль  

197

«объяснения» через причинные законы. Дильтей в определенном смысле скептически относится к этой психологии, к современной натуралистически экспериментальной психологии. Она неспособна служить фундаментом для наук о духе. Необходима, напротив, чисто интуитивно (а не гипотетически-конструктивно) действующая описательная и анализирующая психология. Она представляет собой (цитирую почти дословно) описание элементов и взаимосвязей, изоморфно (gleichfoermig) представленных в каждой развитой человеческой психической жизни. Натуралистическая психология упускает то, что психические взаимосвязи переживаются и что все они связаны в  одну-единственную взаимосвязь — в  совокупную взаимосвязь протекающей психической жизни. Взаимосвязь, таким образом, есть не нечто гипотетически примысливаемое, нечто выведенное, но, переживаемая в чисто внутреннем опыте, она доступна прямому артикулирующему анализу и дескрипции. Психология есть именно описание и анализ этой внутренне данной, как и сама жизнь, взаимосвязи; точнее говоря, как полагает Дильтей, здесь всегда речь идет о  взаимосвязи жизни развитого «типичного человека». Природу мы объясняем, психическую жизнь, жизнь духа мы понимаем; достижение этого понимания является задачей всех исторических и систематических наук о духе, которые именно поэтому обращаются к описательной и анализирующей психологии как основной науке понимания. Гипотетические субструкции экспериментальной, естественно-научной психологии могут ее лишь запутать и обременить бесполезными гипотезами. Психология, которая для обоснования того, что происходит в духе, отказывается от доступной пониманию взаимосвязи психической жизни, по необходимости бесплодна. Например, религия есть одно из царств духовной культуры. Если мы говорим об этом, то мы необходимо приходим к общим понятиям, таким как чувство, воля, зависимость, свобода, мотив и т. п. Но ясно, что такого рода понятия могут быть прояснены лишь во всеобщей законосообразной психической взаимосвязи — в том виде, как она чисто интуитивно дана во внутреннем опыте. Исходя из этого, мы должны понять, как, например, возникает сознание Бога и каким образом оно приобретает силу. Точно так же обстоят дела, когда в юриспруденции темой становится универсальный духовный факт права. Здесь для нас проясняются такие основные понятия, как норма, закон, вменяемость и т. д. Как иначе мы можем прояснить эти понятия, как понять, какие цели действуют в праве и как отдельные воли подчиняются законам, если мы не обращаемся к регулярным взаимосвязям в глубине человеческой психической жизни? Так же 198  Л о г о с

№4

[100] 2014

и в науках о государстве, где понятия общества, власти, зависимости и т. д. возвращают нас к внутренним психическим фактам; точно так же обстоят дела и в науках о духе, которые стремятся дать теорию литературы и искусства. Ясно, что это относится вообще ко всем наукам о духе, к каким бы системам культуры и к каким бы внешним организациям человеческого общества они ни  относились, таким как семья и община, церковь и государство. Только потому, что в психической жизни имеют место изоморфизм и регулярность, они выступают в  качестве общих сил, господствующих над единичным, и благодаря им возможен одинаковый порядок для отдельных людей. Сколько бы ни притязала теория познания на особое положение по отношению к наукам о духе, для нее, как обстоятельно показывает Дильтей, значимо то же самое. Понятие познания со всеми его особыми формами ведет в конце концов к единству психической взаимосвязи как основанию любых процессов познания. И теория познания, если она не хочет оперировать непроясненными понятиями случайно возникшей психологической традиции, обращается к описательно-анализирующей психологии в качестве основания. Критически я уже давал понять, что сколь ни были соблазнительны те побуждения, которые содержались в рассуждениях Дильтея, и  сколько  бы гениальных интуиций ни  заключалось в  них, были ощутимы и серьезные недостатки. Его противопоставление натуралистической психологи, применяемой внешним образом, и дескриптивной психологии, применяемой внутренним образом, все же не было приведено к окончательной ясности, к последним принципиальным источникам. Я напомню вам главный пункт, который, правда, не играл весомой роли в критических идеях того времени, но все же скрыто действовал. Как бы там ни было, он является решающим в вопросе, почему мы, при всем восхищении дильтеевской интуицией, все же не следуем его идеям и никоим образом не можем рекомендовать подражать намеченной им методике. Возврат к внутреннему опыту и дескриптивный анализ, который должен выполняться в чистом внутреннем созерцании, делают возможным индивидуальное понимание, понимание появления индивидуально психического акта и его места во взаимосвязи переживания — понимание на основании индивидуальной мотивации. Реконструкция конкретной мотивации, очевидно, является необходимой, например, когда мы пытаемся ответить на  вопрос, почему у этого политика должно было созреть именно это решение или почему этот исследователь должен был прийти именно к такоЭдмунд Гуссерль  

199

му теоретическому ходу мысли. Таково индивидуальное объяснение. Но психология должна объяснять исходя из общего понимания, она должна быть наукой законов, она должна достигать всеобщей теоретической основы законов, которая является для наук о духе (и, если Дильтей прав, для теории познания) тем же, чем математическая теория и  теоретическая физика являются для естественных наук. Но каким образом в психологии, которая основывается только на  внутреннем опыте психической жизни и  на  дескрипции, мы приходим ко всеобщим законам? Или таковые здесь невозможны и психология, объясняющая исходя из законов, возможна лишь как психофизическая психология? Может даже показаться, что описательно-анализирующая психология, по Дильтею, должна и может быть только дескриптивной естественной историей человеческой психической жизни, историей «развитого типичного человека», как ясно говорит Дильтей. Но является ли типика психической жизни, которую мы посредством элементарных анализов сводим к ощущениям, чувствам, восприятиям, воспоминаниям, ожиданиям, многообразным типам судящего познания, оценивающему, желающему, волящему способу действия, — является ли, спрашиваю я, эта типика только естественно-исторической типикой? И когда мы затем прослеживаем типичные персональные формы, не  приходим  ли мы здесь к  чисто сравнительной эмпирической психологии в старом стиле, которая предоставляет нам многообразие типичных форм личностей, характеров, темпераментов, обществ, но никогда не дает нам ничего похожего на всеобщую необходимость, не дает объяснения, основанного на познании законов? Вся естественно-научная работа прояснения, которая называется физикой и, в обычном понимании, считается безусловной задачей познания природы, основывается на том, что природа — царство так называемого внешнего опыта — имеет так называемую «априорную» структуру. Точнее говоря, над всей эмпирической типикой данной природы, как она систематически прослеживается в естественно-исторических дисциплинах и излагается в дескриптивных типических понятиях, возвышается царство необходимых и точных всеобщностей. До всякого вопроса об особой эмпирической форме некоторой физической вещи предполагается, что это вообще есть вещь, что она во всех своих изменениях подчиняется некоторой идеальной норме, некоторой форме, которую мы называем ее математической сущностью. В любой эмпирии, поскольку она может быть согласно и даже интерсубъективно идентифицирована, поскольку она должна проявлять себя как одна и та же вещь, она является длящейся во времени, пространственно протяженной 200  Л о г о с

№4

[100] 2014

материальной вещью. Но то, что в фактически субъективном опыте присутствует в качестве такой вещи, в принципе не является постоянным. Однако же, несмотря на изменчивость «созерцаний», она заключает как идеал в себе нечто математическое, идеал, по отношению к которому эмпирическое является аппроксимацией. Уже когда говорят о «протяженном в пространстве и времени», обнаруживается огромная область сверхэмпирических необходимостей, которые математика, относящаяся к пространству и времени, стремится развивать посредством аксиом и теорем: бесконечное царство идеальных законов, к которым абсолютно привязан любой естественный объект как таковой и любая наглядная эмпирия как аппроксимация4. Существенно не то, что на природу распространяются количественные понятия, как будто бы только эти необходимости она и несет с собой, но важно именно то, что природа имеет универсальную форму, универсальную рамку закона, который с безусловной необходимостью связывает всю природу. Здесь не место показывать, каким образом сопряженность с этим априори делает возможным теоретически объясняющую опытную науку такого рода, как физика. Вам должно быть ясно очевидное: если мы откажемся от этих априорных рамок, от этой сопряженности конкретной эмпирической данности с находящейся в бесконечности идее, то в таком случае окажется возможной только всеобщая естественная история, тогда как от объяснения в соответствии с законами, от объяснения, исходящего из необходимости, не останется больше ничего. Не должна ли и область «внутреннего» опыта, взаимосвязь, которая образует нашу внутренне протекающую жизнь или чисто конкретную внутреннюю личность и которая доступна прямому усмотрению, — не должна ли и она нести в себе формальные рамки закона, универсальную форму абсолютно непоколебимых необходимостей и закономерностей, к которым методически мог бы быть отнесен результат работы в области наук о духе? И не должно ли то же самое, если брать наиболее универсальные структурные формы, относиться и к объединению отдельных персональных духовностей в социальные формы духа? Если только что поднятые критические мысли не имели бы никакой опоры, то мы оказались бы перед примечательным парадоксом, который Дильтей не заметил. 4. Нелегко вкратце обрисовать истинное отношение наглядной вещи как явления к вещи идеально математической, которая является в явлении, в то время как она может пониматься как аппроксимация к идее. В установке точной науки эта вещь и сами ее качества рассматриваются как математические. Точность = математическая идеальность. Эдмунд Гуссерль  

201

Понять индивидуальные духовные акты и формы — это означает сделать ясным их индивидуальную необходимость. Путем интуитивной реконструкции конкретной личности, ее индивидуальной взаимосвязи переживания и взаимосвязи способностей, в которую вплетены эти акты, но в которой они также мотивированным образом возникают из собственной мотивации этой интерсубъективной взаимосвязи переживания, мы усматриваем их индивидуальную необходимость, — и именно это называется пониманием. Может случиться, что мы заблуждаемся в этой реконструкции, например в исторической реконструкции личности Бисмарка и тех мотивов, которыми он руководствовался в случае принятия некоторого решения. Но если реконструкция исторически верна и приведена к действительно единому и полному созерцанию, то в этом созерцании для нас становится очевидно, почему Бисмарк как тот, кто был мотивирован таким образом, поступил необходимо так, как он поступил. И даже если реконструкция была ложна, она является совершенно наглядной, так как в ней заключена индивидуальная необходимость: если бы Бисмарк был таким и был бы мотивирован таким образом, то он должен был поступать именно так. Понимание простирается ровно настолько, насколько простираются мотивационный анализ и реконструкция. Если она недостаточна, то недостаточно объяснена и необходимость. Парадокс же заключается в том, что в индивидуальном должна заключаться необходимость, но  при этом нет никаких чистых законов необходимости, которые, как и все чистые законы, выражают гипотетические взаимосвязи, взаимосвязи чистых всеобщностей, которые относятся к чистым возможностям. Дильтей, по-видимому, даже в индивидуальном случае не прояснил себе различия между строгой необходимостью, или объясняющим пониманием, эмпирической всеобщностью и эмпирической индукцией, иначе бы этот парадокс должен был бы броситься ему в глаза и повлиять на него. Здесь проясняется и та параллель, которую Дильтей проводит между обоснованием наук о духе и обоснованием критики познания посредством описательной психологии. Параллельный парадокс действительно появляется и имеет еще больший вес. Коротко говоря, теория познания стремится всеобщим и принципиальным образом понять, как познавательная деятельность в  своей психической внутренней области может дать результат, имеющий объективную значимость. Но как она может разрешить эту задачу, если она опирается на психическую эмпирию, которая может дать лишь естественно-исторические всеобщности вместо неоспоримых и интуитивно очевидных необходимостей? Принципы по202  Л о г о с

№4

[100] 2014

знания невозможно прояснить, исходя из смутных биологически типичных всеобщностей. Или, иначе говоря, насущно необходима психология, которая дает нам необходимости. Недостаточная зрелость идей Дильтея объясняет победоносную реакцию со  стороны экспериментальной психологии. Октябрьский выпуск Zeitschrift für Psychologie und Physiologie der Sinnesorgane от 1895 года содержал блестяще написанное возражение Германа Эббингауза, основателя экспериментальной психологии памяти. Мотив его антикритики лучше всего выражен в нескольких предложениях личного письма, которое, по свидетельству Миша, Эббингауз уже за год до публикации направил Дильтею5. Эббингауз объясняет, что написанное Дильтеем он считает принципиально неверным и вводящим в заблуждение, а далее говорит: «К такой несправедливости по  отношению к  современной психологии и к такой неясности в отношении того, что именно то, что Вы предложили людям, уже давно избегается ими, я был, собственно, не готов». Итак, последнее несомненно, что же касается наиболее существенного, это неверно, хотя справедливо то, что многие рассуждения Дильтея могут быть так истолкованы. Недостаток чистой, принципиальной ясности делает понятным и то, что многие попытки Дильтея подготовить ответ Эббингаузу не увенчались успехом, обстоятельная ответная публикация так и не последовала. В любом случае успех поначалу оставался на стороне экспериментальной психологии — в том числе и в глазах наблюдавших со стороны философов — к величайшей обиде Дильтея, который почти перестал верить, что можно ясно изложить современникам, каковы те чрезвычайно важные прозрения, к которым он пришел в своей гениальной интуиции. ПРИЛОЖЕНИЕ II (К §2) К ВОПРОСУ О ПОЛЕМИКЕ С ДИЛЬТЕЕМ (1928) Гениальный прорыв Дильтея к психологии нового типа находился, как мы уже видели выше, в тесной связи с требованием дескриптивной психологии, основывающейся чисто на фундаменте внутреннего опыта, которое неоднократно высказывалось в его время. И его описательно-анализирующая психология попадала в этот всеобщий тип. И все же она имела особое звучание, которое воз 5. Dilthey W. Gesammelte Schriften. Bd. V. Stuttgard; Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht; B. G. Teubner,, 1957. S. 423. Эдмунд Гуссерль  

203

вышало ее над современниками и особенно отделяло ее от влиятельной дескриптивной психологии Брентано. То, что Брентано имел в виду, были психические переживания в отношении их психических элементов, рассматриваемые независимо от  психофизического переплетения с  телес­ной плотью. Как они пережиты в чистом внутреннем восприятии [в смысле Брентано], так они и  должны быть разложены на  свои позитивные элементы. Анализ внутренне испытываемых переживаний в их элементах и верное описание на основании этого анализа, а затем дескриптивная классификация чисто внутренне дескриптивно исследованных феноменов — вот та задача, которая, как говорил Брентано, должна быть разрешена, прежде чем может быть использовано психофизическое исследование и теоретическое объяснение. Правда, эта мысль не вполне чужда и Дильтею, но для него, постоянно имевшего в  виду универсум исторических наук о  духе, возникает новый мотив: главной его проблемой было обоснование психологии, которая могла бы быть основной наукой для наук о духе. Если этой цели служило немедленное и очевидное требование возврата к внутреннему опыту, в котором духовность обнаруживает себя в своем собственном содержании, то все же благодаря теме наук о духе как наук об общественно-историческом мире взгляд с самого начала выходит за пределы отдельного субъекта исторической жизни и направляется на саму внутренне единообразную у всякого человека, но все же сверхиндивидуальную историческую жизнь. Вы теперь понимаете, где возникает этот новый мотив. Традиционная психология образовалась как по существу индивидуальная психология и, кроме того, была ориентирована картезианским дуализмом (как и возникший вскоре психофизический натурализм) на индивидуально-психические отдельные переживания и их индуктивное переплетение с отдельными физическими фактами относящейся сюда телесности (Leib-Körperlichkeit). Поэтому дескриптивная психология, выступавшая поначалу как реакция на  нее, требовала опоры на  внутренний опыт, продолжала ориентироваться на отдельные переживания индивида и поначалу отвлекалась от всех вопросов психофизической каузальности. Она была нацелена на внутренний анализ и описание этих отдельных переживаний и, соответственно, их родов и видов. Ей не хватало, очевидно, понимания более высоких проблемных уровней — уровней бытия личности, раскрывающих себя как таковую в процессе жизни. Но для Дильтея, главные интересы которого охватывали универсум наук о духе и то принципиальное основание, которое должно быть для 204  Л о г о с

№4

[100] 2014

них найдено, отдельный психологический субъект с самого начала рассматривался как индивидуальный субъект общественной жизни (Gemeinschaftsleben), а эта жизнь — в ее единой истории, которая естественным образом является общественной историей (Gemeinschaftshistorie). Поэтому уже для отдельного человеческого субъекта возникает иная тематическая ориентация: ориентация не на одни только единичные переживания, но с самого начала — на совокупность потока переживаний и  вообще на  конкретное целое чисто психического бытия каждой психической индивидуальности как личности, чье бытие обнаруживается в манере ее поступков, ее деяниях, ее творениях. Дильтей имел в виду и подчеркивал внутреннюю «телеологию», целенаправленность и духовно свершающуюся жизнь, оказывающую постоянное воздействие. Мы могли бы еще сказать: действовать, жить и «страдать» в мире. Но в таком случае, расширяясь, эта тема затрагивает не только внутренне замкнутую в себе личность. Речь идет о связывающем единстве всех этих индивидуальностей в целостности их личной психической жизни и еще более высокой целостности — о единстве всеохватывающей исторической жизни. Здесь Дильтей столкнулся с тем, что, по сути дела, вся эта взаимосвязь исторической жизни и исторического свершения, поскольку она есть универсальное тематическое поле наук о духе, является, безусловно, единством взаимосвязи, которая может быть внутренне понята, и что возможному здесь «пониманию»6, производимому в науках о духе, психофизический способ познания никоим образом не способствует и поэтому вообще не касается наук о духе. Он постиг, что универсальная духовность является в единстве одной жизни духа, которая доступна изнутри в единстве внутреннего духовного опыта, и что в нем все эти духовные взаимосвязи, и особенно все взаимосвязи мотивации — этой специфической духовной причинности,  — могут быть усмотрены вместе с  жизненными моментами, принадлежащими этой жизни7. Правда, эта жизнь, это универсальное единство взаимосвязи переживания спер 6. При более внимательном рассмотрении обнаруживается, что понимание есть понимание свершений (Leistungen), отдельных намерений, понимание того, к чему стремится личность и, с другой стороны, от чего она страдает. Первоначально это не так излагается Дильтеем. 7. Дильтей говорит о взаимосвязях духовной жизни. Он имеет в виду интерсубъективное единство исторической жизни. Но как человек выходит за пределы своей собственной психической взаимосвязи и заключенных в ней мотивациях — как моя жизнь может мотивироваться другой жизнью? Прежде всего, Дильтей даже не видит ясно проблемы личности в обществе, на которую он все же нацелен, и остается крепко привязанным к потоку переживаний. Эдмунд Гуссерль  

205

ва сокрыто, но оно может быть обнаружено так, как оно есть само по себе, оно может быть приведено к действительному созерцанию подобно тому, как в отдельном индивидууме прошлое его собственной жизни поначалу сокрыто, но может быть обнаружено благодаря воспоминанию. И при этом в полностью проявленной взаимосвязи воспоминаний мы находим то, что нас мотивировало, что было духовно определяющим и каким образом оно вызвало последствия. Однако эта новая установка Дильтея (установка на универсально-единую, общественно-историческую жизнь духа, берущая свое начало в  гениальном постижении ее внутренней доступности) вела к появлению серьезных проблем, которым Дильтей не сумел придать форму, в то время как они являются подлинными проблемами принципиального прояснения наук о духе и действительного учреждения психологии духа. Дильтей случайно касается то одного, то другого, не достигая здесь какой-то ясности. Правда, эти проблемы оставались скрытыми на  всем протяжении истории психологии, потому-то их осознание является особенно трудным. Давайте поразмыслим: натуралистическая традиция, в  которой воспитан современный человек науки, рассматривает человека по своей природе как психофизическое единство, как естественное тело, где в едином психическом потоке каузально-упорядоченным образом встречаются телесные процессы и психические данные; сколько есть животных и  людей, столько  же существует и  душ, которые представляют собой комплекс отделенных друг от друга психических данных, так как тела разделены в пространстве. В духовном отношении мир представляет собой толпу разрозненных духовных существ (которые мыслятся при этом как взаимосвязь переживаний). Только благодаря их телесности между ними реально возникает каузальное взаимоотношение. Ни одна действительная связь и единство [между различными психическими существами] не является единством континуальной жизни, таким как внутреннее единство, существующее в пределах одной души между ее различными переживаниями. Реальное отношение между душой и телом есть лишь упорядоченное обоюдное подчинение физических и психических процессов. Между различными людьми косвенно возникает реальное отношение, поскольку потоки психической каузальности, конечно, перетекают от одной телесной плоти к другой телесной плоти, тем самым они естественным образом связываются. Каким образом могла бы здесь присутствовать внутренняя, от  души к  душе стремящаяся, чисто духовная взаимосвязь? В соответствии с этим понятно, что те, кто рассматривал единство переживаний во внутреннем опыте и требовал дескрип206  Л о г о с

№4

[100] 2014

тивной психологии, считая ее, разумеется, первой среди психологических дисциплин, имели в виду лишь индивидуальную психологию и [ее одну] считали возможной. Того же, полагает Дильтей, требует и психологическое обоснование наук о духе, так как общественно-историческая духовность отсылает в конце концов к отдельным индивидам. Там, где он конкретно говорит о задачах своей описательно-анализирующей психологии и дает примеры анализа, получается, что для него соответствующие темы наук о духе необходимо отсылают к процессам и взаимосвязям отдельной психической внутренней жизни. Ничего не изменяется, насколько я вижу, от того, что внутреннюю взаимосвязь, присущую отдельной душе, он понимает иначе, чем та психология, в особенности дескриптивная психология его современников, — психология натуралистическая. С другой стороны, его внимание продолжает быть направленным на общественную интерсубъективность и ее духовные взаимосвязи. Но чего здесь не хватает — так это действительной проблематики чисто духовного сообщества, имеющего чисто духовно связанную общественную жизнь, ясное обнаружение самого этого факта, который показывает искаженность натуралистической раздробленности духа8 на  толпу отдельных духовных существ и, таким образом, делает понятным эту проблематику9. Если мы возьмем какой-нибудь конкретный результат наук о духе, то мы обнаружим, что он полностью удовлетворяет какому-то одному особому познавательному интересу, например когда он делает нам понятным политическую игру между Наполеоном III и Бисмарком, или становление творческой формы духа искусства и науки у творческой личности в пределах ее исторической эпохи, или 8. Существенно не то, что традиционная натуралистическая психология и особенно психология XIX  века стремится быть психофизической и экспериментально «точной», стремится объяснять по образцу точных естественных наук и  оперирует не  данными в  опыте гипотетическими элементами etc. и поэтому неприемлема для исследователя, работающего в области наук о духе. И дескриптивная внутренняя психология Брентано, как и других его современников, не может быть использована. Главным недостатком является натурализм, который не распознал и Дильтей. 9. В общественной жизни все участвующие в ней лица имеют свою собственную жизнь. Если эта жизнь рассматривается в смысле традиционной натуралистической психологии в качестве, так сказать, монадически замкнутого целого или как отделенная сама по себе взаимосвязь психических данных, то как одни [взаимосвязи] могут объединяться с другими, как одни могут мотивировать другие, как объективный дух может присутствовать в мире в качестве общественного достижения etc.? Как понимается внутренняя взаимосвязь, которая связывает все души в одно сообщество etc.? Эдмунд Гуссерль  

207

становление народных классов в ходе европейской жизни, таких как современная буржуазия или рабочие классы. Какие бы примеры мы ни брали, мы видим, что все способы объяснения в натуралистическом методе и тем самым всякое привлечение или поиск психофизической каузальности и причинных законов следует определить как софистический метабазис. Мы видим, что всегда будем ссылаться исключительно на те взаимосвязи, которые имеют место в личностно-духовной, а следовательно, и общедуховной, исторической сфере, и что вся историческая духовность образует в себе замкнутую взаимосвязь, единую у всех личностей, которая действительно доступна чисто духовному опыту. Внутренний опыт личностно-индивидуальной и исторической духовности — это не «внутренний опыт» в традиционном смысле, как я произвожу его в себе, когда рефлектирую и описываю мою психическую жизнь как объективно временной факт (Mittatsache), связанный с моей телесностью. Теперь, возможно, скажут: мы существуем друг для друга только благодаря внешнему чувственному опыту, который мы имеем благодаря нашим телам. Психофизическое, таким образом, и здесь играет свою роль. Но каким образом, следовательно, была бы возможна действительная наука о  духе, не  связанная с  психофизической каузальностью? Это великий парадокс, здесь прячется тот подводный камень, на котором потерпела крушение теория познания наук о духе и перед которым поворачивает вспять любая психология, не выполняющая полностью свою особую задачу. Ибо парадоксальным образом удовлетворительный результат, получаемый в науках о духе, достигается без всякой психофизики и даже исключает ее осмысленное участие. Парадокс этот здесь совершенно неразрешим. И он требует нового метода постижения духовности, благодаря которому она постигается как чисто имманентная духовность. Условием этого является полный разрыв с историческими предрассудками. И тем самым мы вновь оказываемся перед новой феноменологией, которая впервые открывает нам путь к интерсубъективной духовности в ее чистоте и единстве и затем, на основании этого чистого и универсального духовного опыта, учреждает априорную теорию структур. С этим огромным недостатком исторической психологии, с этой неспособностью иметь дело с  единством психического бытия и жизни, а также с общедуховной жизнью и общедуховным опытом неразрывно связан, скажем заранее, другой недостаток, который Дильтей еще не  мог постичь и  преодолеть. Была упущена радикальная проблема объективности духовных творений 208  Л о г о с

№4

[100] 2014

(Gebilde) — как тех, что возникают в отдельной личной жизни в результате индивидуально-личностного свершения, так и творений, произведенных личностями, вовлеченными в сообщество. Если я познаю истину, привожу доказательство, конструирую теорию, набрасываю идею цели, произвожу другие целевые формы, как, например, эстетическую работу и т. п., то все они являются «творениями»10, возникшими в моей психической жизни и в моей так-то и так-то организованной деятельности. Но в то время как моя творческая деятельность в потоке моей жизни является мимолетной волной, творения являются чем-то идентично пребывающим, при «повторении» соответствующей деятельности они не просто умножаются, но являются именно тождественными, и причем интерсубъективно тождественными, например теория или исполняемая мелодия и т. д. В этой тождественности они составляют неизменное имущество моей дальнейшей жизни, и не только потому, что другие, которые могут образовать со  мной сообщество, их идентично перенимают, производят их для себя; и лица, включенные в общество, также со своей стороны познают их как те же самые. Все эти духовные творения объективны по своему характеру. Однажды возникнув, они пребывают среди нас, являются общедоступным духовным имуществом, внутренне связаны в общую совокупность, могут быть произведены и производятся тем же деянием. Науки о  духе как науки о  культуре имеют дело с  такими духовными творениями и, коррелятивно, с сообществами (лицами, связанными жизнью сознания), для которых они тождественны. Их нельзя понять, не проясняя в соответствии с их своеобразным объективно духовным смыслом: например, в искусствоведении — не  проясняя эстетический смысл скульптур, картин, литературных произведений и т. д. С другой стороны, они, как мы говорили, суть духовные творения. Они отсылают к творческим личностям, из духовных актов которых они возникают, а также к многообразным личностям исторической среды, к тотальности индивидуальной всеобщности нации и сообщества наций, пребывающих в единстве исторической жизни, в которой эти творения — доступные и постижимые — оказывают свое духовное воздействие, возможно в значительной сте 10. Являются ли эти «творения» комплексами «психических данных»? Поток сознания как имманентный психический поток данных: темпоральное течение индивидуальной жизни, которая как таковая производит духовные творения, создает тем самым не новые данные этой жизни (данные «потока сознания»), они трансцендентны по отношению к этой жизни. Эдмунд Гуссерль  

209

пени определяя и революционно преобразовывая эпоху11. И здесь можно поставить новые принципиальные вопросы: вопросы своеобразия духовной объективности, единства сопряженного с ней чисто духовного опыта, который, таким образом, относится не только к личному переживанию отдельного субъекта — представителя исторического сообщества, но относится и к личностям, обладающим внутренней связанностью переживаний в пределах сообщества, чьи духовные произведения как таковые есть в сообществе и для сообщества, равно как и вопросы любой общедуховной объективности в единстве исторического мира духа. Чувственный опыт здесь также играет свою роль, и возникает следующая проблема: как понять, что единство этого духовного опыта все же не охватывает естественный опыт (Naturalerfahrung) по образцу естествознания; что требуется и должна быть возможна такая психология духа, которая никоим образом не является психофизической или натуралистической психологией, но психологией универсальной духовности и ее чисто духовных взаимосвязей, взаимосвязей между отдельными личностями, взаимосвязей между личностями и  их творениями, между самими творениями, образуя при этом одно духовное единство. Но, с другой стороны, все это не должно препятствовать существованию и закономерной значимости природы — природы физической и психофизической. Я не упомянул еще одну проблематику, которая тесно связана с областью наук о духе в обычном смысле и все же стоит особняком, — проблематику теории разума. ПРИЛОЖЕНИЕ III (К §2) О ПРОБЛЕМЕ ПЕРСОНАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ (1928) Дильтей был инициатором, требуя психологии, которая достаточно серьезно занималась бы особой сущностью общественно-исторического мира. Он постоянно работал, все ближе подходя к тому, чтобы внести принципиальную ясность в установленное им различие между естественными науками и науками о духе. Но к действительно радикальной ясности, преодолевающей существующие 11. Духовные произведения имеют своих адресатов, свой человеческий горизонт, в котором они имеют смысл, в своем смысле указывая на это коррелятивное сообщество, а не на отдельных лиц, взятых самих по себе, например, в случае произведения искусства, на эстетические переживания отдельных лиц — так, как будто бы речь шла просто об одинаковых переживаниях многих отдельных лиц.

210  Л о г о с

№4

[100] 2014

здесь трудности на основании предельного теоретического понимания, он так и не пришел. Эти трудности должны были лежать очень глубоко, если мыслитель такого ранга не мог прийти к их разрешению, и мы могли бы даже добавить, они должны были лежать чрезвычайно глубоко, если вся психология Нового времени (развивавшаяся в течение почти трех столетий усилиями великих мужей) не смогла достичь никакой ясности в отношении своей своеобразной области, в отношении ее своеобразных проблемных сфер и методов. То, что Дильтей предлагает нам в качестве специфической психологии наук о духе, то, что он описывает как проблемные группы, которые к ней сущностно относятся, не ведет, как мы видим, за пределы той современной ему дескриптивной внутренней психологии, которая держалась исключительно за монадическую внутреннюю жизнь отдельных людей. Ибо если мы последовательно проследуем за  дильтеевским намерением — через науки о духе к их универсальному полю исследования, полю исследования общественно-исторического мира, — и если мы проясним себе (выходя в этом, правда, за пределы исследований Дильтея) типичный характер этого мира и  его сквозную двусторонность, то мы увидим, что невозможно всякий раз ограничиваться отдельным лицом и  внутренней жизнью, чистой жизнью сознания этого лица. Его систематический анализ и дескрипция в соответствии с сущностно всеобщими чертами неизбежно явятся целостной, систематической, фундаментальной наукой о сущности общественно-исторической духовности. Она, конечно, в определенной степени складывается из  отдельных лиц, которые в  своей общественной жизни формируют себе определенный окружающий мир. Все, что присуще при этом отдельным лицам, то есть их внутренняя жизнь сознания, должно быть постигнуто систематически. Если эта внутренняя жизнь, как гласит общее мнение, действительно может быть познана как конкретно сущее в своей чистоте, если действительно имеется чисто внутренний опыт, который в отличие от внешнего опыта постигает личную внутреннюю жизнь, не включающую в себя ничего из того, что находится вне этого лица, то и в пределах общей науки о «духе», науки об общественно-историческом мире, должна быть поставлена задача изучения этой персональной внутренней жизни и при этом исключительно из внутреннего опыта. И тем самым была бы определена эта дескриптивная психология внутренней жизни. Мы только не видим того, как мы должны продвигаться отсюда дальше, к полной науке о духе, к науке о специфически персональном. Наука об отдельной личности никогда не была бы создана с помощью таЭдмунд Гуссерль  

211

кой дескриптивной психологии, поскольку, как мы знаем, личность как таковая есть то, что она есть, — член индивидуального окружающего мира, и не только снаружи, но и изнутри. Ибо в самой внутренней жизни личности, сопряженной в  сознании с  внешним миром, личное бытие реализуется как вжитость-в-мир, действование-в-мире, аффицированность-миром, страдание и т. д. Все специфически личностные особенности имеют свой живой смысл (Erfahrungsinn) в этой сфере внутреннего-внешнего. Для того, чтобы постичь их, мы, правда, рассматриваем эту личность как сознание-Я, как само в себе переживающее сознание, восприятие, представление, мышление, чувствование etc., но и в этом переживании сознания мы рассматриваем его как сознание мыслящее, действующее, поступающее тем или иным образом в являющемся и значимом для этой личности окружающем мире, который сам вовлечен в эту жизнь сознания как мир осознанный. Вопрос здесь, следовательно, не стоит о жизни сознания этого внутреннего опыта, который оставляет без рассмотрения внешнюю действительность; точнее говоря, о жизни сознания, которую данный человек согласно установке психофизика рассматривает исключительно как реальный придаток телесной человеческой жизни, то есть как реально отделенную от неплотской реальности. Человек имеет в этой жизни сознания свое соответствующее «представление мира», это его опытные достоверности мира, который он представляет, его соответствующие суждения о нем и в том числе его представления (его опыт, суждения, его оценки) о других лицах (Mitpersonen), его ознакомление с их опытом etc. через выражение, сообщение, перенимание этого опыта, его общение с этими лицами и т. д. Но вся эта его жизнь представления и жизнь сознания вообще, которая каким-то образом сопряжена с объективно сущим миром, в реальности от него отделена, является реальным элементом его реальной телесной плоти, заключенной исключительно в себе самой. «Внутренний опыт» должен здесь иметь исключительно смысл опыта, абстрагированного от мира-действительности, внешнего реальному человеку. Этот опыт человека мы должны ограничить жизнью сознания как реального придатка телесной плоти. Являются  ли те представления мира, акты суждения etc., которые выполняет этот человек в своей жизни сознания, истинными или ложными, адекватными etc., это ничего не меняет в их психической реальности. Их значимость остается вне рассмотрения. Напротив, представитель наук о  духе рассматривает жизнь сознания, которую сама личность в своей окружающей (umweltlichen) жизни и в своих поступках, в своих психических действиях и в своем обществен212  Л о г о с

№4

[100] 2014

ном поведении постоянно объявляет значимой жизнью, с непосредственной достоверностью действуя изнутри наружу и  присваивая и постигая снаружи вовнутрь. В этой достоверности мы помещаем себя в область индивидуальных значимостей, действуя как наблюдающие и исследующие представители наук о духе, реализуя специфический духовный опыт, а именно в том смысле, что для нас является фактом, что наблюдаемая личность прямо в своем сознании относится к действительному окружающему миру, апперципируя его, правда, изнутри так-то и так-то в своем жизненном сообществе (Lebensgemeinschaft), и что ее персональный характер укоренен в этом отношении внутреннего-внешнего. Таким образом, вся психология, как мы ее до настоящего времени развивали и развили, а также с учетом тех изменений, которые она претерпела вместе с новыми основаниями, находится в примечательной неясности относительно своей собственной темы. Она стремится быть учением о душе, учением о человеке не как о человеческом теле, но о человеческой душе. Но чем бы это могло быть? Человеческой личностью, человеческим сознанием, человеческой жизнью сознания как потоком темпоральных событий отдельных людей? И если душа одушевляет тело, то что означает это одушевление: лично господствовать в области плоти или быть каузально реально причастным этому внешнему как поток сознания? Является ли и то и другое чем-то единым или даже неразличимым, так что при этом сама двойственность становится проблематичной? Но необходимо еще одно важное дополнение к понятию психологии и к вопросу о личности и сознании индивида. Мы говорили, мимоходом затрагивая Дильтея, что его интерес был связан с науками о духе и определялся этим. Но иногда он упоминает и теорию познания в связи с проблематикой психологии, а именно как психологии «описательно-анализирующей». Он полагает, что теория познания занимает особое место по отношению к наукам о духе, однако он стремится показать, что основание и реализация теории познания нуждаются в самой этой описательноанализирующей теории познания, связанной с  науками о  духе, в  то  время как экспериментальная и  психофизическая психологии бесплодны для нее в качестве теоретического основоположения. Здесь следовало бы задаться вопросом: является ли теория познания (и логика науки вообще как логическая наука, для которой теория познания должна выполнять «проясняющую» работу) наукой о духе? А также: дает ли наука о духе гуманитарное прояснение логики гуманитарной теории для теории наук о духе (гуманитарной (geisteswissenschaftliche) теории познания)? Эдмунд Гуссерль  

213

Если, таким образом, действительно возможна чистая внутренняя психология, которая наделяет каждого человека монадической жизнью сознания, не включающей в себя ничего из действительного мира помимо самой этой жизни, и если эта психология еще заявляет притязание выявить это монадическое сознание посредством так называемого внутреннего опыта, то в таком случае этот внутренний опыт не  может быть обычным рефлективным опытом самого себя (Selbsterfahrung). Как только этот рефлективный опыт самого себя утверждается в качестве простого и само собой разумеющегося, он как раз и не может быть чем-то само собой разумеющимся, а должен быть прежде всего результатом некоторого своеобразного метода. Но в таком случае все определяется наличием научной ясности в отношении этого метода, который и определяет смысл, совершенно новый смысл психической внутренней жизни сознания. И опять же, для полноценной психологии все дальнейшее зависит от того, что все обнаруженное в обычном внешнем и внутреннем опыте, который все же необходимо признать таковым, правильно соотносится с этой монадической внутренней жизнью (Innerlichkeit). В этом отношении у традиционной и современной психологии отсутствует необходимое понимание самой себя, и  поэтому дескриптивная психология на основании внутреннего опыта, который ценится столь высоко, является совершенно неясным предприятием. И  если мы исключим отсюда современную феноменологию, которая как раз и основывается на таком радикальном самоосмыслении, то, соответственно, столь же неясными и, строго говоря, ненаучными являются его результаты. Сказанное касается всей психологии Нового времени вообще, а не только тех многочисленных попыток создать дескриптивную психологию внутреннего мира, которую начиная с Брентано и Дильтея стали требовать в качестве основания для объясняющей психологии. Традиционная психология постоянно оперирует монадически замкнутой психической жизнью и «внутренним опытом», который должен непосредственно схватываться. Но действительно непосредственный опыт, который мы имеем в духовной жизни, оказывается неотделенным от  сопряженного с  ним внешнего мира (weltlichen Äußerlichkeit). Отсутствует серьезное методическое осмысление источника и правомерности предполагаемой монадической сферы, поэтому вся традиционная психология не ясна сама по себе и ее методический фундамент — внутренний опыт — полностью проблематичен.

214  Л о г о с

№4

[100] 2014

Существует ли интуитивное познание? Мориц Шлик

Мориц Шлик (1882–1936) — немецко-австрийский философ, один из основоположников аналитической философии, организатор Венского кружка, ставшего центром распространения логического позитивизма.

Friedrich Albert Moritz Schlick (1882–1936) — GermanAustrian philosopher, one of the founders on analytic philosophy, founder of the Vienna Circle which became the center of logical positivism distribution.

 М о р и ц Ш л и к   215

Отношение современного философского мышления к естест­венно-­ научному  — Учение об интуитивном познании как препятствие для их объединения  — Анализ понятия познания показывает, что интуиция никогда не может быть п­ ознанием — Смешение двух этих понятий в прошлом и ­настоящем и его последствия

В

С Я К И Й , кто принимает близко к сердцу главные цели науки, с великой радостью наблюдал за братскими отношениями, завязавшимися между философией и естествознанием несколько десятилетий тому назад и примирившими наконец враждебное противостояние, начало которому было положено Шеллингом и Гегелем. Естествоиспытатели, решая свои собственные вопросы, входили в область теории познания и философии, а философы убеждались в бесплодности любой чистой спекуляции, которая не основывалась целиком и полностью на результатах и методах позитивной науки. Поэтому и те и другие соединяли дружеские усилия в совместной работе, прокладывая к истине широкую дорогу, пролегающую через обе эти области. Казалось, что глубокое понимание и уважение с обеих сторон должно было постоянно укреплять это благоприятное положение и  приносить прекрасные плоды. Но  если внимательно присмотреться к современной ситуации, то я боюсь, что можно заметить признаки, указывающие на разрушение этой дружбы. Может быть, причины этому следует разыскивать в нынешнем неустойчивом положении последних оснований точных наук, разочаровавшем, возможно, некоторых мыслителей, которые прежде безусловно восхищались этими основаниями. А может быть, этому есть и более глубокие причины, например более общее «идеалистическое» устремление духа времени. Но чем бы ни было вызвано это взаимное отчуждение, в нем следует видеть серьезную опасность Перевод с немецкого Виталия Куренного по изданию: © Schlick M. Gibt es Intuitive Erkenntnis? // Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie und Soziologie. 1913. Bd. 37. S. 472–488.

216  Л о г о с

№4

[100] 2014

(особенно для философии) и предпринять все возможное, чтобы подавить в зародыше эти недоразумения. В философском лагере дает о себе знать определенное недовольство точными науками. Оно проявляется в разных формах, словно бы философия пробуждается от сна, в который она была погружена пристальным гипнотизирующим взглядом точного исследования. На одном собрании естествоиспытателей один уважаемый психолог и мыслитель делал доклад, который завершался обращенным к естествоиспытателям напоминанием, что философствование должно быть предоставлено одним только профессиональным философам1. Это означает установление границы, в которой следует видеть опасность для здорового развития науки даже в том случае, если мы совершенно не согласны с теми философскими идеями, которые были выдвинуты известными естествоиспытателями нашего времени. Но есть и более угрожающие явления. Распространились рассуждения о «банкротстве науки», говорят о «крахе рационализма», понимая под этим (лукаво подменяя значение слов) недостаточный характер философии, основанной на теории познания естественных наук2. Глубокое воздействие оказали книги Эйкена; идеи Бергсона приобретают на удивление много приверженцев, и в том же направлении действуют мощные импульсы, идущие от У. Джеймса, восхищавшегося Бергсоном. Большим успехом пользуются сочинения тяготеющего к Гегелю графа Кейзерлинга, в работах которого эстетизм превалирует над научностью. У этих и многих других мыслителей мы обнаруживаем явный отказ от понятия познания, принятого в точных естественных науках. Дело не в том, что они выступают против методов и результатов этих дисциплин, — такое больше невозможно. Но их философия чувствует себя неуютно и стесненно в атмосфере математики и количественных показателей. Поэтому она спешит отвернуться от мира, которым завладело точное исследование, и найти такую область, где ей больше не будет мешать опирающееся на математику познание природы. И такой областью является интуиция. Все более распространяется и приветствуется точка зрения этих философов, состоящая в том, что количественные математические методы не способны привести к познанию важнейших и наиболее фундаментальных вещей и что их следует заменить «абсолютным 1. Külpe O. Erkenntnistheorie und Naturwissenschaft. Leipzig: Verlag von. S. Hirzel, 1910. 2. Ср.: Goldstein J. Wandlungen in der Philosophie der Gegenwart. Leipzig: W. Klinkhardt, 1911. Мориц Шлик 

217

эмпиризмом» (Джеймс) и «интуицией». Они утверждают, что фундаментальных прозрений мы достигаем не с помощью сравнения, измерения и счета, а посредством совершенно непосредственного опыта, с помощью жизни и созерцания. В первую очередь благодаря остроумной диалектике и красноречию Бергсона понятие интуитивного познания, переставшее играть сколько-нибудь заметную роль после завершения эпохи средневековых мистиков, было вновь введено в моду. Очень ясно и энергично Бергсон показал, что абсолютно и принципиально невозможно использовать по отношению к психическим величинам (объединенным у него понятием durée réelle) понятие количества, использующееся в математике, то есть их нельзя измерять в строгом смысле точной науки. Их природа является чисто качественной, а это значит, что ее нельзя представить посредством чистых количеств3. Поскольку  же вся действительность первоначально дана нам только качественно и поскольку переживания, вне всяких сомнений, являются чем-то реальным, то он заключил, что количественный математический метод дает лишь искаженное знание. И поскольку этот метод сначала требует перевода действительности на свой язык, представляя ее символически, с помощью чисел, то он никогда не сможет постичь ее истинную сущность. На это способна только интуиция. Именно она является методом философии и метафизики. «Философствование состоит в том, чтобы, призвав на помощь интуицию, поместить себя внутрь объекта»4. Исходя из несомненного и верного факта, аргументация Бергсона действует подкупающе. Она шла навстречу уже существующим тенденциям, а потому смогла приобрести могущественное влияние. И нигде, пожалуй, это влияние не обнаруживается столь заметно, как в том повороте, который недавно придал изложению своих философских идей Э. Гуссерль. Гуссерль, как и Бергсон (ранняя работа которого, посвященная математике, была отмечена наградой), сведущ в математике. Интуитивный метод он превозносит над количественным математическим понятием познания в качестве специфического философского метода, хорошо отдавая себе отчет в существе этого шага и его необычайном значении. Гуссерль 3. Об этом см. мою статью о границах естественно-научного и философского образования понятий: Schlick M. Das Wesen der Wahrheit nach der modernen Logik // Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie und Soziologie. 1910. Bd. 34. S. 386–477. 4. Bergson A. Einführung in die Metaphysik. Jena: Eugen Diederichs, 1909. S. 26 (ср.: Бергсон А. Введение в метафизику // Собрание сочинений: в 5 т. СП б.: Издание М. И. Семенова, 1914. Т. 5. С. 6).

218  Л о г о с

№4

[100] 2014

говорит: «Но по самому существу своему, поскольку она направляется на последние начала, философия в своей научной работе принуждена двигаться в атмосфере прямой интуиции, и величайшим шагом, который должно сделать наше время, является признание того, что при философской в истинном смысле слова интуиции, при феноменологическом постижении сущности открывается бесконечное поле работы и такая наука, которая в состоянии получить массу точнейших и обладающих для всякой дальнейшей философии решительным значением познаний без всяких косвенно символизирующих и математизирующих методов, без аппарата умозаключений и доказательств»5. Только чтобы показать, насколько эта философия даже по своему внешнему стилю напоминает о ранних периодах немецкой спекуляции, я приведу еще одно предложение: «Созерцание созерцает сущность как сущностное бытие и не созерцает и не полагает ни в каком смысле существование»6. Однако наиболее утонченную и радикальную формулировку интуитивное познание получает в следующих словах Гуссерля: «Все дело при этом заключается в том, чтобы видеть и считать вполне естественным, что совершенно подобно тому, как можно непосредственно слышать звук, можно созерцать „сущность“, сущность „звука“, сущность „вещного явления“, сущность „видимой вещи“, сущность „образного представления“ и т. д. и, созерцая, высказывать сущностные суждения»7. И эти воззрения должны положить начало «Философии как строгой науки» (ибо именно так называется цитируемая нами статья), к которой до сих пор безрезультатно стремились все серьезные мыслители! Я, напротив, уверен, что посредством интуиции, посредством созерцания вообще нельзя достичь никакого познания. Интуиция не только не является методом строгой науки, но и вообще не является научным методом. Чтобы убедиться в  этом, достаточно задаться вопросом: что, собственно, означает познание? Примечательно, сколь редко в  истории философии можно встретить тщательный, подробный ответ на этот простой вопрос. Философы занимаются исследованием границ познания и его возможностью, предпосылками познания и его целями, но простую формулировку — что такое познание? — мы встречаем нечасто. Что же это, собственно, значит, когда говорят, что познают некий 5. Гуссерль Э. Философия как строгая наука // Гуссерль Э. Избранные работы. М.: Территория будущего, 2005. С. 240. 6. Там же. С. 214. 7. Там же. С. 216. Мориц Шлик 

219

предмет или процесс? Можно, конечно, подумать, что в каждом отдельном случае без всякого дальнейшего исследования и разъяснения уже известно, что подразумевается под этим выражением. Но именно такая точка зрения ведет к опрометчивому использованию слова «познание и к распространению этого понятия на случаи, которые под него вовсе не подпадают. Мы тотчас же убедимся в том, что именно такой случай имеет место, когда речь идет об интуитивном познании. Если вдали я вижу большую птицу и говорю: «Я знаю, что это аист», что я при этом имею в виду? Очевидно то, что эта птица относится к хорошо знакомому мне виду, который известен мне благодаря наблюдению или обучению и который я был обучен называть именем «аисты». У птицы я обнаруживаю определенные признаки: большой клюв, длинные ноги и т. д., которые не являются для меня чем-то новым, — я привык считать их признаками породы аистов. Таким образом, познание имеет место только в силу сравнения чего-то нового с чем-то известным благодаря обнаружению первого во втором. Познание включает в себя два члена: нечто, что познается, и то, в качестве чего оно познается. Когда мы встречаем что-то новое, оно остается непознанным, необъясненным до тех пор, пока мы не в состоянии обнаружить в нем подобия с чем-то нам уже известным на опыте. Иными словами, пока мы не способны включить его в круг наших воспоминаний, в область того, что уже было пережито раньше, то есть пока мы не способны назвать его известным нам именем. Этот пример был взят из  повседневного употребления слова «познание». Но  не иначе обстоят дела и  при его использовании в науке: мы встречаем здесь те же самые моменты. Когда, например, физика сообщает нам, что познала сущность теплоты (состоящую в движении мельчайших частиц материи), то это означает, что благодаря экспериментам и теоретическим рассуждениям удалось в процессах, происходящих с теплым телом, распознать свойства системы, состоящей из  быстро движущихся небольших частичек. Или когда в химии утверждается, что познан состав бензола (представляющий собой определенную связь углерода и  водорода), то это означает, что в бензоле были обнаружены именно эти, а не какие-то другие, хорошо известные химические элементы. Бензол представляет собой не какое-то новое вещество, которое нельзя ни к чему редуцировать, а относится к классу углеводородных соединений, занимая в нем вполне определенное место. Когда в филологии разыскивается происхождение какого-то слова, то и в этом случае (который здесь нет необходимости рассма220  Л о г о с

№4

[100] 2014

тривать подробнее) любое познание заключается в сведении того, что следует познать, к тому, в качестве чего оно познается. Всегда присутствуют два члена, которые в акте познания связываются таким образом, что один распознается и обнаруживается в другом. Возьмем любой пример из какой-нибудь науки: там, где существует несомненный, общепризнанный прогресс в познании, познание, понимание, объяснение всегда представляют собой выявление именно такого отношения между двумя членами (а косвенно тем самым отношения между многими членами, так как каждый из них связан с другими). Эта характеристика процесса познания, разумеется, не  является исчерпывающей; она должна быть дополнена и  расширена во многих отношениях. Речь здесь идет только о том, чтобы извлечь из этого процесса тот интегрирующий момент, который важен для нашей цели. Впрочем, этот момент назывался в качестве существенного и ранее, например, Авенариусом, который говорит, что в ходе познания душа «сводит непознанное к тому, что в качестве познанного уже составляет наше духовное достояние»8. В наиболее  же совершенном виде этот момент проявляется в точных, измеряющих науках, поскольку основательное теоретико-познавательное осмысление (в подробности которого мы здесь не  входим) показывает, что полное, окончательное сведение чего-то одного к чему-то другому возможно только с помощью числовых понятий. Дело в том, что только количественные, а не качественные отношения позволяют обнаружить одно в  другом, не внося в него никаких изменений, обнаружить одно в другом в качестве его самого, как это имеет место в сумме слагаемых единиц. Следовательно, науки, основывающиеся на математическом методе, более всего подходят на роль идеала познания и являются образцом и целью для всех других дисциплин. Итак, любое познание в науке характеризуется тем, что осуществляет сведение двух членов друг к другу, происходит обнаружение одного в другом. Но здесь Бергсон и близкие ему мыслители говорят: может быть, но философское, в особенности же метафизическое познание есть познание совершенно иного рода — оно является интуитивным! Это утверждение, в  котором общеупотребительное понятие познания используется применительно к интуиции, правомерно, очевидно, постольку, поскольку эти мыслители считают, что ин 8. Avenarius R. Philosophie als Denken der Welt gemäss dem Princip des kleinsten Kraftmasses: Prolegomena zu einer Kritik der Reinen Erfahrung. Leipzig: Fues’s Verlag (R. Reisland), 1876. S. 10. Мориц Шлик 

221

туиция в каком-то смысле выполняет ту же или аналогичную роль, что и обычное, сравнивающее познание. Так оно и есть: они полагают, что интуиция позволяет нам совершенным образом достичь того, к чему тщетно стремится естественно-научное познание, использующее несовершенные средства. Но на самом деле результатом двух этих подходов являются совершенно разные вещи. Они двигаются в диаметрально противоположных направлениях, и было бы величайшим заблуждением приписывать им общую цель. В то время как для научного познания существенно то, что мы описанным образом связываем между собой два (или более) члена, тем самым определяя, «познавая» какой-то предмет, в случае созерцания, интуиции нам противостоит один-единственный предмет, который не сопрягается ни с чем другим. Таким образом, речь идет о каком-то совершенно ином процессе и интуиция не имеет с познанием ничего общего. Когда я придаюсь созерцанию безоблачного неба, будучи полностью захвачен переживанием ощущения голубого цвета, когда я, занимаясь каким-то делом, совершенно поглощен чувством деятельности, т­ о в этих случаях я интуитивно переживаю голубой цвет и деятельность. Но могу ли я сказать, что познаю сущность голубого цвета или деятельности? Конечно же, нет. Вот если бы я исследовал длину волны голубого цвета, измерял его интенсивность и т. д., короче, включал бы его в общую взаимосвязь своего физического знания или если бы я психологически анализировал чувство деятельности, открывая в нем, скажем, ощущение напряжения, чувство удовольствия и т. д., то только в таком случае я мог бы с определенным правом сказать, что познаю голубой цвет или чувство деятельности. Я мог бы говорить о познании — хотя и самого низкого уровня, — осуществляя так называемую апперцепцию чувственного восприятия. Ибо посредством ее чувственное восприятие включается в круг известных мне представлений, в частности, голубой опознается как цвет, обозначаемый словом «голубой», хотя это и происходит не посредством сознательного сравнения, а благодаря непроизвольной ассоциации. Но и этот процесс выходит уже далеко за пределы чистой перцепции чувственного представления, за пределы чистого переживания, каковым и является интуиция. Часто употребляемое выражение «познание восприятия» также имеет смысл лишь постольку, поскольку относится к апперцепции. Не следует думать, что воспринимаемое может познаваться только путем переживания восприятия, путем чистой перцепции. Пока предмет ни с чем не сравнивается, не включается каким-то образом в некую систему понятий, он не познается. Посредством 222  Л о г о с

№4

[100] 2014

интуиции нам нечто лишь дано, но не понято9. Интуиция есть чистое переживание10, познание же есть что-то иное, нечто большее. Познание, одновременно являющееся интуицией, интуитивное познание — это contradictio in adiecto. Понимается или познается предмет в силу того, что ему с помощью описанного акта воспризнания находится правильное, подходящее место в сфере нашего знания, а это становится возможным благодаря понятиям, которые, так сказать, оглашают нам учетные номера, присущие этому предмету или процессу, то есть те номера, которые конституируют его из уже известных нам элементов. Поэтому познание всегда представляет собой обозначение с помощью понятий, символов. Таким образом, говорить о познании, которое может «обходиться без символов»11, — значит вступать в противоречие с самим собой. Тот, кто однажды полностью выяснил для себя характер познания как, по существу, сравнивающей, обозначающей, упорядочивающей деятельности, уже никогда не подвергнется искушению считать познанием акт чистого созерцания, смешивать и то и другое. Кто  же всерьез станет думать, что состав бензола (вернемся к нашим примерам) может быть познан, если «поставить себя на место» этого вещества, а природа теплоты — если стать с ней «одним целым» (например, когда у нас повышена температура)! Даже если бы существовала интуиция (а ее не существует), которая позволяла бы нам поставить себя на место вещей, она все равно никогда не была бы познанием. Некультурный человек или животное видят природу, возможно, намного лучше нас, они намного глубже погружены в нее, в силу большей обостренности чувств они переживают ее более интенсивно, но они не только не познают природу лучше нас, но и вообще ее не познают. Посредством переживания, созерцания мы ничего не постигаем и не объясняем. Можно сказать, что мы приобретаем осведомленность [Wissen] о каких-то вещах, но не понимание [Verständnis] 9. Автор прибегает к распространенной в немецком философском языке игре слов: Begriff (понятие) — begreiffen (постигать, схватывать, понимать). — Прим. пер. 10. В  одной из  своих статей об  интуиции Герман Граф Кейзерлинг (Keyserling  H. G. Das Wesen der Intuition und Ihre Rolle in der Philosophie // Logos. 1912. Bd. III . Heft 3. S. 61) понимает это выражение, скорее, в популярном смысле, в котором мы говорим об интуиции врача, коммерсанта, естествоиспытателя, определяя ее как «изначальную способность постигать и продуцировать определенную взаимосвязь». Эта техническая способность не имеет ничего общего с интуицией Бергсона; смешивая и то и другое, Кейзерлинг только увеличивает путаницу. 11. Bergson H. Op. cit. S. 5. Мориц Шлик 

223

вещей. Но если мы стремимся к познанию, то в любой науке, равно как и в любой философии, мы стремимся только к такому пониманию. Осмотрительные мыслители всегда совершенно ясно чувствовали различие между наукой и осведомленностью, иногда формулируя это различие. Так, например, Риль говорит: «И в самом деле, мы видим, что наука редуцирует содержание опыта к тому, что в ней законно, к тому, что является единообразно повторяющимся, что доступно количественному определению, следовательно, к тому, что может быть представлено в виде операций с величинами, короче говоря, к тому, что постижимо. Все прочее является объектом не постижения, а непосредственной осведомленности, то есть чувства, ощущения и восприятия»12. Голая осведомленность, которая непосредственно дана нам с помощью интуиции, есть нечто toto coelo, отличное от познания данного. Познание всегда принимает форму суждения, а суждение предполагает сравнение и связывание. Мышление, смешивающее друг с другом осведомленность и познание, ввязывается в дурную авантюру. Например, теория познания Г. Риккерта13 основана на аргументации, в которой слово «знание» употребляется то в смысле познания, то в смысле интуитивной данности. Разумеется, теория, обоснованная таким образом, является беспомощной. Сюда же относится и различие, которое Гуссерль проводит между слушанием звука и «видением» сущности «звука»: оно представляет собой всего лишь различие между психическим актом слушания и осведомленностью относительно звука; эта осведомленность не является познанием сущности звука, как в этом нас пытаются уверить феноменологи. Необходимо прежде всего отказаться от  мысли, что если познание оказывается деятельностью, направленной на упорядочивание, сравнение, разыскание уже известного, то это означает развенчание, деградацию познания, что такой вид познания является всего лишь паллиативом, которым мы должны довольствоваться, поскольку мы не наделены неким лучшим способом познания; так, словно бы вполне мыслим более прямой и совершенный метод познания, а именно интуитивное познание, или «интеллектуальное созерцание», с помощью которого наделенные им существа могут каким-то непосредственным и сокровенным образом постигать предмет, который необходимо познать. Все обстоит совершенно иначе. Напротив, способ познания, которым мы в действительности обладаем, наше сравнивающее, понятийное, дискурсивное по 12. Riehl A. Der philosophische Kritizismus. Leipzig: Verlag von Wilhelm Engelmann, 1908. Bd. 1. S. 221. 13. Как я показал в своей статье: Schlick M. Das Wesen der Wahrheit… S. 399.

224  Л о г о с

№4

[100] 2014

знание дает нам именно то, что мы ожидаем от него получить. Интеллектуальная потребность, ради которой мы занимаемся наукой, вполне удовлетворяется этим нашим познанием; слияние с вещами, интуиция, интеллектуальное созерцание не удовлетворяли бы ее. Наше познание на разный манер идет в ногу с нашими потребностями — и в жизни, и в технике. Интуиция, чистое созерцание были бы здесь совершенно бесполезны. Все то  множество заблуждений, с  которыми мы здесь боремся, возникает, однако, оттого, что познание ложно понимается как прямое, непосредственное отношение между познающим и познаваемым, тогда как необходимо уяснить себе, что оно означает установление познающим отношения между различными членами. Акт, посредством которого познающий, согласно этой неверной, наивной точке зрения, будто бы прямо схватывает познаваемое, по большей части весьма смутно представляется философами, причем на разный манер. Самым простым из мыслимых отношений между познающим и познаваемым было бы, очевидно, отношение тождества. И действительно, мистики также считали, что в акте созерцания субъект отождествляется с созерцаемым объектом: познающий становится одним целым с познаваемым. Другие философы несколько более скромны: они рассматривают непосредственное отношение между субъектом и предметом не как тождество, а как разновидность сокровенного прикосновения, которое может быть описано лишь с помощью метафор, которые в таком случае по большей части заимствуются из области тактильных образов. Возможно, это связано с тем, что наивный человек, как известно, непроизвольно считает, что осязание самым глубоким образом раскрывает нам сущность чувственных предметов: ребенок стремится пощупать новый предмет, взять его в руки. Потому-то слова схватывание и постижение чаще всего используется вместо «познания». Правда, определять познание с помощью этих слов — занятие напрасное (хотя нередко так и стремятся поступать). Мистик Ф. Баадер заявляет, что познание является «охватыванием» предмета, предмет, так сказать, кругом охватывается познающим; но  он также называет этот акт «проникновением и вхождением», что, очевидно, есть нечто обратное; равно как и когда говорится о «помещении себя на место» предмета: в этом случае познаваемый объект представляется как объемлющий субъекта. За пределы этих грубых чувственных образов невозможно выйти, пока мы разделяем основное заблуждение, состоящее в том, что в случае познания речь идет о прямом, простом отношении между предметом и познающим. Конечно, познание Мориц Шлик 

225

есть охватывание, но  именно охватывание, окружение посредством понятий, благодаря чему познаваемому объекту однозначно отводится некоторое место в их кругу. И именно поэтому любое познание по своей сущности является понятийным. Строго говоря, противоречиво говорить о созерцательном познании. Если хочется использовать это выражение, то под ним следует понимать только такое познание, в котором задействованы понятия, репрезентированные в  мышлении только наглядными, созерцательными представлениями. Такого рода репрезентанты чрезвычайно облегчают мышление как психологический процесс, более того, только они и делают его возможным. Поэтому мы всегда стремимся к «наглядному» познанию в только что указанном смысле. Может случиться и так, что наглядное будет рассматриваться как существенный момент познания, а познание и созерцание окажутся неясным образом смешаны между собой. Но в действительности созерцание есть лишь желательная приправа, которая психологически позволяет нам увидеть то, что существенно в познании, — понятийные отношения, подобно тому как окрашивание позволяет выделить детали объекта, рассматриваемого в микроскоп. Но именно в случае наиболее глубокого познания, например в теоретической физике, в последнее время было обнаружено, что в некоторых пунктах следует отказаться от всякой наглядной репрезентации, чтобы сохранить познание в его полной чистоте. Кант еще заблуждался относительно роли созерцания в познании, поэтому его критика чистого разума могла начинаться словами: «Каким бы образом и с помощью каких бы средств ни относилось познание к предметам, во всяком случае созерцание есть именно тот способ, каким познание непосредственно относится к ним и к которому как к средству стремится всякое мышление»14. Такое запутанное понимание процесса познания и его преимущественной формы во многих случаях усложнило задачу великого мыслителя. В частности, только с неверно выбранной точки зрения могла вообще быть поставлена проблема возможности познания вещей самих по себе. Даже если бы существовала чудесная возможность созерцания, с помощью которой вещи, так как они есть сами по себе, «переселились в мою способность представления»15, таким образом, что наше сознание действительно составляло бы с ними одно целое, то и в таком случае мы бы, пожалуй, переживали вещи, но это было бы отнюдь не познание. Если же 14. Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Сочинения: в 6 т. M.: Мысль, 1964. Т. 3. С. 127. 15. Там же. Т. 4. Ч. 1. С. 96.

226  Л о г о с

№4

[100] 2014

правильно рассматривать понятие познания в изложенном выше смысле, то в каком-то отношении (на котором мы здесь не станем задерживаться подробнее) любое не чисто формальное познание можно считать таким познанием «вещей самих по себе». Но рушится также и метафизика тех, кто, в противоположность Канту, утверждает, что мы можем непосредственно познавать собственное «Я», психические процессы так, как они есть сами по себе. Метафизика воли Шопенгауэра, равно как и любое спиритуалистическое мировоззрение, опирается на следующее соблазнительное положение, которое Паульсен, например, формулирует следующим образом: «Поскольку „Я“ постигает самое себя в самосознании, оно познает нечто действительное так, как оно есть само по себе…»16. Но пока мы погружаемся в психические процессы, они на самом деле никоим образом не познаются, они лишь даются, полагаются, переживаются: в переживании они суть «Я» или причастны ему. Этот факт описывается ложно, если говорится, что они познаются такими, каковы они суть. Можно сказать лишь следующее: они таковы, каковы они суть, — но тем самым мы мало чего добились. Интуиция — мы видим это снова и снова — является прямой противоположностью познания. В чистой интуиции, в необработанном созерцании все совершенно индивидуально, все для себя, ни  с  чем не  сравнимо. Многообразие переживания бесконечно, в  нем ничто никогда в  точности не  повторяется. Предаться интуиции означает отвлечься от всякого сходства, отказаться от любого связывания и упорядочивания, короче говоря, отвергнуть все то, что, собственно, и составляет познание. Тот, кто стремится познавать, должен подняться в сферу всеобщего, где он найдет понятия, которые ему потребуются, чтобы упорядочивать и обозначать индивидуальное. Тот, кто пребывает в состоянии интуитивного созерцания, изначально привязан к индивидуальному, за пределы которого он не может выйти, а потому и  не  способен познавать. Очевидно, что никоим образом невозможно исчерпывающим образом описать то, что дано интуитивно, ибо оно может быть только пережито. Бесконечно многообразное, вечно текущее нельзя представить словами, ведь слова имеют твердые значения и всегда обозначают, за исключением имен собственных, общие понятия. Уже гениальный Пуанкаре, полемизируя с философией Ле Роя, находящегося под влиянием Бергсона, заметил: «Об этом были написаны большие трактаты, для чего, однако, 16. Paulsen F. Die Kultur der Gegenwart // Systematische Philosophie / P. Hinneberg (Hg.). B.; Leipzig: Teubner, 1907. T. I. Abt. VI . S. 397. Мориц Шлик 

227

использовались слова! Неужели можно быть менее „дискурсивным“ и тем самым более отдаленным от жизни и истины, чем животное, которое живет совершенно просто, не придаваясь философствованию? И не является истинным философом именно это животное?»17 По этой же причине невыполнимо и превозносимое Гуссерлем требование чистой феноменологии. Если взять в руки второй том его «Логических исследований», то мы найдем там несметное количество все более тонких различий и новых терминов, с помощью которых автор стремится исчерпать многообразие переживания. Поэтому нельзя избежать впечатления, что бесконечное многообразие «актов», способов сознания так и остается неописанным, и автор топчется на месте, никак не приближаясь к выполнению этой задачи. Истины, которые содержатся в этой книге, получены не посредством интуиции, а с помощью искусных обобщений, классификаций и наименований, не посредством «сущностного усмотрения», а с помощью сравнительного, символизирующего метода. Чем больше мы познаем, тем выше мы поднимаемся над уровнем интуиции; чем больше мы погружаемся в  созерцание, тем меньше мы наслаждаемся познанием. Нельзя вынести более строгого приговора метафизике как науке, чем утверждая, что ее метод заключается в интуиции. Интуиция и наука, переживание и познание суть противоположности. Мы можем добавить, что как можно более богатое переживание и созерцание могут быть столь же высокой задачей, могут придавать жизни столь же прекрасное содержание, как и самое глубокое познание, и даже могут цениться еще выше. Но мы изо всех сил должны препятствовать смешиванию того и другого. Это не пойдет на пользу ни тому, ни другому, тогда как ясность относительно их различия пойдет к выгоде обоих. Если в  настоящее время столь одаренные и  воодушевленные мужи вступили в борьбу за то, чтобы противопоставить философский метод естественно-научному, не удовлетворяясь всегда лишь упорядочивающей, перерабатывающей, устанавливающей отношения наукой, которая не стремится создавать ничего нового, но видит свою задачу именно в том, чтобы во всем находить нечто максимально старое и известное, — что ж, их воля предаться интуиции. Но они не в праве объявлять это философией, выдавать переживания за познание. Пусть они признаются, что они ищут и вкушают художественное, а не интеллектуальное удовлетворение.

17. Poincaré H. Der Wert der Wissenschaft. 2. Aufl. Leipzig: Teubner, 1910. Bd. 2. S. 161.

228  Л о г о с

№4

[100] 2014

Государь сетей:

Бруно Латур и метафизика Грэм Харман

Грэм Харман. Доктор философии, профессор отделения философии ­Американского университета в Каире (Египет). Адрес: AUC Avenue, P. O. Box 74, New Cairo 11835, Egypt. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Бруно Латур, акторносетевая теория, метафизика, материализм, окказионализм, эмпиризм, замещающая причинность. В публикуемых отрывках из книги «Государь сетей» Грэм Харман рассматривает работы французского социолога науки и антрополога Бруно Латура через призму метафизики. Дается набросок того положения, которое могла бы занять фигура Латура в панораме современной спекулятивной философии. Отдельное внимание уделяется отношениям Латура с современным научным материализмом, который можно назвать принятой сегодня по умолчанию философией здравого смысла. Делается вывод о том, что камнем преткновения между позицией Латура и материализмом является разница в их отношении к ново­ временному разрыву между человеком и миром. Также анализируется доктрина локального окказионализма, являющаяся, с точки зрения автора, величайшим достижением Латура в философии.

PRINCE OF NET WORKS: Bruno Latour and Metaphysics Graham Harman. PhD in Philosophy, Professor at the Philosophy Department of the American University in Cairo, Egypt. Address: AUC Avenue, P. O. Box 74, New Cairo 11835, Egypt. E-mail: [email protected]. Keywords: Bruno Latour, actor-network theory, metaphysics, materialism, occasionalism, empiricism, vicarious causation. In this excerpts from the book Prince of Networks Graham Harman shows the work of French sociologist of science and anthropologist Bruno Latour in the light of metaphysics. The author gives a sketch of situation which could place the figure of Latour in the panorama of contemporary speculative philosophy. Special attention is paid to relations between Latour and contemporary scientific materialism, which can be called the default common sense philosophy of our time. The author concludes that the point of contention here is the difference in their attitudes towards the human/world gap, established in early modern period. The doctrine of local occasionalism, which is described by the author as “Latour’s greatest achievement in philosophy”, is also analyzed.

 Г р э м Х а р м а н   229

Н

…

А Ч Н Е М с краткого рассмотрения отличий Латура от других представителей современной спекулятивной философии. Моя задача состоит не в написании истории новейшей философии, а в том, чтобы дать набросок местности, заселенной различными племенами индейцев — ирокезами, гуронами, майами, чероки, криками. Размытые границы территорий здесь менее важны, чем вопиющие различия между племенами. Выступая в Иерусалиме в 1954 году, Лео Штраус мимоходом упомянул «четырех величайших философов последних сорока лет — Бергсона, Уайтхеда, Гуссерля и Хайдеггера»1. Хотя самому Штраусу и не достает воображения и интеллектуальной страсти, которые характерны для великих философов, его оценка мыслителей такого уровня всегда проницательна и часто достойна внимания. Итак, начнем со следующего вопроса: что добавляет Латур к перечисленным «четырем величайшим философам» 1914– 1954 годов, а также к другим течениям философии прошлого столетия, получившим наибольшее признание? В этом коротком списке мы находим Гуссерля и  Хайдеггера, учителя и ученика. Гуссерль ограничивается описанием феноменов, наличествующих в человеческом сознании, и вследствие этого остается идеалистом, несмотря на призыв вернуться к са-

Перевод с  английского Артема Морозова и  Максима Федянина по  изданию: © Harman G. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics. Melbourne: re.press & Graham Harman, 2009. Ch. 5. Contributions. P. 99–116 (с сокращениями). 1. Штраус Л. Что такое политическая философия? // Он же. Введение в политическую философию. М.: Логос, Праксис, 2000. С. 16.

230   Л о г о с

№4

[100] 2014

мим вещам. Латур поддерживает подобную критику Гуссерля, которая в целом верна. Хайдеггер, не сводя реальное существование к наличию в сознании, все же преуменьшает важность конкретных объектов как сугубо «онтических» и  приходит к  тому выводу, что онтология призвана иметь дело с бытием как таковым, а не с конкретными объектами. Должно быть достаточно очевидно, почему Латур — не хайдеггерианец. Более того, Латуру не присущ пафос глубины: даже если его акторы каждый раз способны нас удивить, удивление всегда возникает на поверхности доступного мира, а не исходит из сокрытого нижнего мира, в котором правят тени Экхарта и Гёльдерлина. По моему мнению, феноменология таит в себе ресурсы, которые ведут ее к сближению с идеями Латура, как бы ни разнились их отправные пункты. При тщательном прочтении видно, что и Гуссерль, и Хайдеггер отходят от  предшествующего идеализма благодаря сосредоточенности на объектах, и это направление развивается дальше в более поздних работах таких феноменологов, как Мерло-Понти, Левинас и Лингис2. Так или иначе, посвященные больше хвалят в феноменологии ее грехи, нежели ее добродетели, и Латур прав в том, что осуждает этот ритуал. Феноменология все еще во многом остается в плену «коперниканского переворота». За пределами плодородной долины Гуссерля и Хайдеггера мы встречаем Жака Лакана и его блестящих почитателей Алена Бадью и Славоя Жижека. Как бы ни различались между собой эти трое, мы можем уверенно сказать, что все они отдают философию на  откуп человеческому субъекту, ничего не  оставляя на  долю нечеловеческих форм (entities). Лакановская физика немыслима. Равно немыслимы химия Жижека и зоология Бадью. Латур, напротив, позволяет нечеловеческим акторам совершать столько же онтологической работы, сколько и людям, даже если области неодушевленного уделяется гораздо меньше внимания в сравнении с человеческой научной практикой. Мы переходим к  Бергсону и  его великому преемнику Делёзу. Разница между ними и  Латуром должна быть достаточно очевидна, и,  несмотря на  множество возможных параллелей, ни Бергсон, ни Делёз не могут считаться его предшественниками в  каком-либо решающем аспекте. Их отделяет от  Латура отказ признать первичность конкретных актуальных объектов в мире. 2. См.: Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. Грэм Харман 

231

В самом деле, Латура можно даже охарактеризовать как анти-Бергсона, учитывая его скрытое сопротивление любой философии, в которой бестелесное становление превосходит индивидуальных акторов. Делёзовское понятие «виртуального» создано специально для того, чтобы удалить философию от актуально существующих товарных поездов и  абрикосов; сложно вообразить себе Делёза, всерьез принимающего латуровских акторов. Вспомните, что для Латура не  существует никакого «становления», выходящего за  пределы индивидуальных акторов. Равно как нет для него превосходящих их как «виртуальности», так и  потенциальности. Часто обсуждаемое различие виртуального и возможного, которым словно дубинкой орудуют хулиганыделёзианцы, здесь неуместно — оба термина по  одной и  той  же причине не  соответствуют установленному Латуром стандарту конкретности. Мы остались с  Уайтхедом, который, несомненно, является ближайшим философским предшественником Латура. «Онтологический принцип» Уайтхеда гласит, что причины чего  бы то  ни было мы должны искать в  строении некоторого определенного конкретного объекта (actual entity), и с этим едва ли согласились  бы Бергсон и  Делёз. Этого достаточно для того, чтобы доказать тщетность всех попыток объединить их под единой рубрикой наподобие «философии процесса». И Уайтхед, и Латур страстно увлечены темой отношений, которые Уайтхед называет схватываниями (prehensions). Желание говорить о  вещи в  отрыве от отношений, в которых она состоит, приводит нас лишь к тому, что Уайтхед именует «пустой актуальностью», причем он использует то же понятие для преодоления материализма и других теорий субстанции. Сейчас уже ясно, что Латур придерживается той же стратегии в критике этих теорий. Вместе с  тем верно, что философия Уайтхеда имеет спекулятивную космологическую направленность, которой в  трудах Латура ничто не соответствует. Именовать Латура «философом науки» было  бы заблуждением, но  важнее то, что никто и  не  пытается именовать его «философом природы» — термин, который может быть с  легкостью использован в  отношении Уайтхеда. Я  предпочитаю метафизику Латура метафизике Уайтхеда по  одной фундаментальной причине — большей секулярности теории отношений Латура. В уайтхедовской модели схватываний между конкретными организмами мы, продвигаясь все ниже и  ниже, оказываемся в тупике «вечных объектов» или всеобщих качеств, 232   Л о г о с

№4

[100] 2014

отнесенных к  Богу. Эта модель представляет собой всего лишь вариацию традиционного окказионализма и  сохраняет все его изъяны. Латур делает более смелый шаг, отвергая вечные объекты и  сохраняя взаимодействия на  локальном уровне: нейтроны и  политику связывает друг с  другом Жолио, а  вовсе не  Бог. Фактически для Латура каждый актор — это Жолио, средство перевода, способное как соотнести самые отдаленные объекты, так и  провалить эту задачу. Секулярная модель отношений более предпочтительна не потому, что мы обязаны угодить самодовольному атеизму сегодняшнего «авангарда», а потому, что если проблема взаимодействия между акторами магическим образом перепоручается Богу, то  она разрешается произвольно. Вверять отношения божеству — ничем не лучше (впрочем, и не хуже) подхода Юма/Канта, соотносящих их с действием привычки или категорий человеческого рассудка. Напротив, Латур впервые предлагает такую философию, где отношения между объектами одновременно и  головоломно трудны, и  свободны от  монопольной тирании привилегированной человеческой или божественной сущности. Б. ПРОТИВ МАТЕРИАЛИЗМА Куда более удивительная историческая параллель обнаруживается между Латуром и Эдмундом Гуссерлем, к которому он не испытывает ни малейшей симпатии. Мы уже видели, что, хотя Латур, возможно, ошибается, демонстрируя такое презрение к феноменологии, причины его неприятия заслуживают одобрения. Заключая действительный мир в скобки и сосредоточиваясь на феноменах в сознании, Гуссерль придерживается наиболее удручающей версии коперниканской философии. Напротив, Латур отвергает идеализм и утверждает, что между людьми и другими акторами нет абсолютного разрыва. Все это справедливо, и надо признать, что Латур идет гораздо дальше, чем Гуссерль, в преодолении антропоцентричного кредо континентальной философии. Тем не менее в методе двух мыслителей обнаруживается поразительное сходство, а  именно: оба соблюдают правило абсолютного плюрализма, которое не  позволяет проводить поспешное различие между реальными и нереальными объектами. Подобно Латуру, с  самого начала помещающему персонажей мультфильмов на  том  же уровне реальности, что скалы и  атомы, Гуссерль Грэм Харман 

233

настаивает на  том, что даже самые нелепые фантазии должны описываться в точности так, как они нам являются, а не поспешно отбрасываться. В  этом заключается положительная сторона идеалистического метода заключения в скобки, поскольку он позволяет Гуссерлю защитить беспокойную толпу феноменов от истребления записными критиками. По  той  же причине Гуссерль и Латур часто противостоят одним и тем же яростным оппонентам — твердолобым редукционистам, которые приходят в  неистовство каждый раз, когда кентаврам и  единорогам позволяют свободно пастись на их нейтронных полях. Однако в этом заключена ирония. Поскольку Латур запрещает любой раскол между феноменами и природным миром, он, конечно, больший реалист, чем Гуссерль, который упорно держится за сферу феноменального. Именно это делает Латура гораздо более неудобным для материалистов, чем когда-либо мог быть Гуссерль. В конце концов, поскольку Гуссерль претендует только на  описание содержаний сознания, это оставляет добрую половину реальности на  откуп сторонникам натуралистических взглядов. Им ничего не угрожает, что бы ни вытворял Гуссерль в своем самодельном замке человечности, и к тому же они всегда могут захватить этот замок, действуя от  имени когнитивной науки. Латур  же претендует на  то, чтобы говорить о реальности в целом, а его утверждение, что материализм оказывается не  лучшим способом описания этой реальности, бесцеремонно вторгается в  охотничьи угодья ученых. Пока философы остаются на  человеческой стороне искусственного деления человек/мир, они не  представляют никакой опасности для материализма, и  их тихо презирают. Но  стоит им пересечь границы королевства материалистов, на них тотчас же нападает местная рать, как это произошло с Латуром в развязанной Сокалом «войне наук» и  что вряд  ли случилось  бы с  Гуссерлем, будь он жив в 1996 году. Натурализм дарует привилегию миру действительных причин, одинаково воздействующих на  все физические тела, и  таким образом стремится устранить картезианский дуализм «сознание–мир» и  его возможных наследников. Натурализм даже позволяет физической причинности вторгаться в человеческую реальность, так что феномены сознания больше не принадлежат особой зоне, обладающей иммунитетом от  физического объяснения. Сознание становится просто головным мозгом, а  вовсе не  духом, преодолевающим отношение причинности и  взмывающим над миром. На  мой взгляд, этот подход одновремен234   Л о г о с

№4

[100] 2014

но и  сильнее, и  слабее старого надоевшего дуализма. С  одной стороны, он силен тем, что избавляется от  неоправданной дуалистической монархии человека и мира, которая ничем не лучше догалилеевского разделения земной и  небесной физики. Когнитивные процессы действительно заслуживают того, чтобы стать предметом изучения естественных наук, и для тех, кто устал от  коперниканской догмы, работы четы Чёрчлендов окажутся удивительно освежающими. С  другой стороны, натурализм слабее, поскольку он просто переворачивает основной редукционистский жест абсолютного идеализма. Если идеалисты сводят взаимодействия между телами к их явлению в сознании, то  натуралисты осуществляют такую  же редукцию в  обратном направлении. Вместо того чтобы превратить огонь в  феномен огня, они превращают этот феномен во  всего лишь эпифеномен истинной реальности огня на микроуровне. В обоих случаях теория двух миров играет роль своеобразного символа веры, в котором одна половина возводится на трон, а другая порабощается им. Ситуация напоминает диспозицию сил во Фландрии во времена Первой мировой войны, где каждая сторона продвигалась на несколько дюймов, выпустив при этом не менее миллиона пуль. Принимать одну из сторон во время позиционной войны довольно глупо: продвижение вперед происходит редко, а смертность очень высока. Когда же мы обнаруживаем, что обе возможные стороны в этом интеллектуальном противостоянии — всего лишь превращенные формы друг друга, мы и  вовсе заходим в  тупик. Если мы хотим выйти из  тупика, нам необходимы новая стратегия, несколько танков или ударная группировка, способная прорвать оборону и окружить обе позиции. В  нашем случае предложенная Латуром трактовка всех «физических» и «ментальных» акторов как занимающих одно и то же положение — это лучший способ закончить позиционную войну между натурализмом и идеализмом. Материализм можно уверенно назвать принимаемой сегодня по умолчанию философией здравого смысла вопреки страху Вайнберга перед «устойчивыми иррационалистическими тенденциями». В  наши дни образованные слои молчаливо соглашаются, с радостью или печалью, что Вселенная в своей основе состоит из  физической материи. Натуралисты прямо-таки устроили праздник по этому поводу, в то время как дуалисты демонстрируют не меньшую веру в физические элементарные частицы, в ужасе отступая в  замок человечности — особое святилище, где, как Грэм Харман 

235

они надеются, удары атомов будут им не страшны. Дуалисты пережили свой «интеллектуальный Мюнхен», когда отказались проводить наступательные операции в реальности инертной материи, где они позволили властвовать естественным наукам, удовольствовавшись ничтожным господством в  уязвимой области человеческих смыслов. Они набивают цену своей духовности, повторяя печально известные и вводящие в уныние слова Хайдеггера о том, что наука не мыслит. Философы в наше время либо материалисты, либо запуганы материализмом — одно из двух. Такая ситуация неприемлема. Мы можем любить и уважать науки без того, чтобы превращать философию в  их служанку. Наука действительно мыслит, однако это вовсе не значит, будто бы она заслуживает ту  монополию на  мышление, которую отдали ей всякие интеллектуальные Чемберлены. Философия должна вновь обратиться к неодушевленному миру, но уже не посредством материализма, так как последний может предложить ей на удивление мало. Модель мира, состоящего из  косной непроницаемой материи, говорит нам только о  том, как материя может столкнуть другую материю с ее пути или резко по ней ударить, подслащая горькую пилюлю тем, что когнитивные науки больше не дадут человеческому сознанию выпасть из этого процесса. В таком случае неодушевленная причинность принимается как самоочевидная, но при этом никак не объясняется, как именно она действует. В итоге мы получаем метафизику, подходящую для двухлетнего ребенка: «класный салик талкнул зиёный… и зиёный салик упал на пол…» Из знаменитого списка четырех причин Аристотеля остаются только действующая и  материальная, а  формальная и  конечная исключаются как иллюзорная (конечная) или вторичная (формальная). В более широком смысле отношение не рассматривается материалистами как проблема, в отличие от Латура. Показывая, что отношение между акторами — всегда форма перевода, Латур начинает освобождать философию от страха перед неодушевленной природой. Он предлагает покинуть искусственный замок человечности, из  которого были изгнаны все нечеловеческие объекты под угрозой сведения к образам. Заметьте, что идеалистическое презрение к материализму не доходит до чего-то большего, нежели банальное игнорирование, сопровождающееся заявлениями о том, что философии нет дела до царящей там за рекой дикой неодушевленности. В  свою очередь, материализм просто считает, что его власть простирается на оба берега реки, посколь236   Л о г о с

№4

[100] 2014

ку человеческая реальность точно так же управляется физико-химическими законами, как и любая бездушная материя. Выпад Латура против материализма более убедителен, чем любой из этих подходов: существует не одна река, а миллионы и неустраненные разрывы между двумя любыми существующими вещами. Наука постоянно преодолевает эти разрывы, принося огромную пользу (точно так же, как садоводство, жонглирование и кулинария), но она никогда не говорит, как она это делает. В этом заключается задача объектно-ориентированной философии. Любая метафизика, заслуживающая этого имени, должна быть метафизикой объектов и отношений. Латур прав, когда называет материализм формой идеализма. Наиболее ясно он это делает в статье 2007 года с недвусмысленным названием «Извините, вы не могли бы вернуть нам материализм?». В статье заявляется, что нам нужен …новый … стиль описания, который позволил бы преодолеть границы материалистического (а по сути идеалистического) определения материального существования3.

Проблема в том, что …материализм … в тот короткий период, когда его могли использовать в качестве фигуры речи, прекращающей любую дискуссию, неявно подразумевал, как оказывается сейчас, в ретроспективе довольно идеалистическое определение материи и ее функций4.

Истоки подобного идеалистического материализма лежат в различии между первичными и вторичными качествами, которое досталось нам в наследство от Декарта и Локка. Латур пишет: Вот почему материализм недавнего прошлого сейчас выглядит таким идеалистическим: он принимает идею о том, чем должны быть вещи в себе (а именно первичными качествами), и при этом не перестает удивляться тому чуду, которое делает их «похожими» на то, как их изображают на чертежах5.

Объявить, что реальность сводима к материальным факторам, — значит принять догматическое решение о  том, какими должны 3. Latour B. Can We Get Our Materialism Back, Please // Isis. 2007. № 98. P. 138. 4. Ibid. P. 139. 5. Ibidem. Грэм Харман 

237

быть первичные качества акторов, и  вместо нескончаемого таинства мы получаем догматическую модель акторов как протяженных твердых тел. Другими словами, одномерная идея акторов подменяет их реальность, которая всегда в  чем-то удивительна и непрозрачна. Материализм оказывается не практичной реалистической доктриной, а  одной из  самых вульгарных форм идеализма, которые только бывали на  свете. Он превращает Сократа в  научного эксперта, чего и  боялся Латур. Поскольку  же никто не  знает, что представляет собой актор, то  определение его в  терминах твердой физической материи — шаг совершенно нефилософский, предпринятый в  основном для того, чтобы мы могли посмеяться над наивными дикарями, верящими в призраков и знамения. Однако любая теория, которая существует только для разоблачения наивности другой, как правило, является плохой теорией. Когда Латур отрицает материалистический принцип и ставит всех акторов в одно положение, мы можем почувствовать внутреннее сопротивление, как если бы мы были свидетелями какого-нибудь фокуса и что-то упустили. Точнее говоря, упущенным кажется тот критический инструментарий, который позволяет просвещению игнорировать иррациональные иллюзии и  вести нас прямо к  истинной реальности, существующей «независимо от  того, нравится она нам или нет». В  мире, где Гамлет, Папай и  лысые короли Франции столь  же реальны, как и парафин, оказывается «все дозволено». Но уже должно быть ясно, насколько это искажает позицию Латура. Латур утверждает, что все объекты одинаково реальны, а вовсе не то, что они в  равной степени действенны (strong). Он  бы согласился с  материалистами, что обыкновенная гора обладает большей реальностью, чем Папай, или как минимум реальностью более сильного типа. Их разногласия касаются критерия реальности. Иконоборческий метод критического разоблачения любит измерять реальность, сообразуясь с радикальным разрывом между человеком и миром. Он ошибочно отождествляет мир в этой оппозиции с «реальностью, нравится она нам или нет», и перекладывает на человека ответственность за искажение этой реальности, оставляя, однако, ему возможность в  дальнейшем скорректировать искажение во имя соответствия и просвещения. Согласно этой точке зрения, вещи реальны, если они приходят со стороны мира, и  нереальны, если добавлены человеческой стороной. Просвещение всегда осуществляется как обвинение и бурно 238   Л о г о с

№4

[100] 2014

радуется, когда ему удается снять с  чьих-то глаз пелену наивности. Таким образом, это иконоборчество укрепляет одновременно бастионы полного разрыва между человеком и  миром и теории истины как соответствия. Решение Латура совершенно другое. Атом более реален, чем призрак, не потому, что первый существует как реальное положение дел, а второй только в  нашем сознании. Нет, атом более реален потому, что имеет большее количество союзников, включая и  таких, которые выходят за  пределы человеческой реальности. Существование атома подтверждается экспериментом; с  помощью специальных приборов атом стабилизируют и  делают, хотя и  косвенно, видимым; профессия ученого изменяется под его воздействием; поколения детей узнают об атомах и передают знание дальше; броуновское движение показывает, что частицы воды перемещаются атомами, как доказывал не кто иной, как Эйнштейн. Напротив, у  призрака количество союзников, которые свидетельствуют о его реальности, ничтожно мало: истеричные дети да старинные легенды. Но может случиться и так, что однажды союзники атома покинут его. Латурианский подход к  реальности одновременно убедителен и  не  внушает доверия точно так  же, как субъектно-объектная дихотомия. Латур прав в том, что человек и мир не могут играть роль двойного трибунала реальности, на  котором все реальное оказывается на  стороне мира, а  все нереальное — на  стороне человека (по  крайней мере до  тех пор, пока он не  подрастет и  не  научится приводить свои представления в  соответствие миру). Когда субъект и  объект приравниваются, соответственно, к  человеку и  миру, мы оказываемся в  бедственном положении, поскольку истина и  ложь распределены между двумя разными видами сущих. То же самое происходит с делением на первичные и вторичные качества, которое Латур также отрицает. Если мы примем это деление, первичные качества вещи (такие как физическая структура ткани или сахара) ей принадлежат реально, «нравится нам это или нет», тогда как вторичные качества (цвет рубашки или вкус сахара) существуют только в восприятии. В данном случае то, что должно быть всеобщим онтологическим различием, разделено между двумя сферами того, что Хайдеггер назвал  бы «онтическим»: неодушевленные вещи имеют только первичные качества, тогда как люди и, может быть, наиболее умные из животных добавляют к ним вторичные. Грэм Харман 

239

Но как уже было сказано, вопреки мнению Латура в  данных дихотомиях все еще остается кое-что, достойное внимания. Вновь и  вновь повторяющиеся нападки на  Латура, заключающиеся в том, что реальность существует, «нравится она нам или нет», можно сразу пропустить мимо ушей, пока в  них подразумевается разрыв между человеком и  миром, который уничтожается демократией акторов. Но  есть и  более сильная сторона в «реальности, нравится она нам или нет», а именно реальности самих вещей, оторванных от  отношений, в  которых они состоят, нравится она нам или нет. Поскольку Латур в своей теории акторов — абсолютный релятивист, он не может с доверием относиться к этой точке зрения. Но есть толика истины в прон­ зительных криках физиков о  том, что актор уже должен сначала существовать, чтобы с ним могли договариваться. К примеру, функционировало  ли что-либо как микроб в  1700  году, до  Пастера, или нет? Производство микроба задним числом, как того требует Латур, придает слишком большое значение человеческой осведомленности о нем и игнорирует воздействие, оказываемое микробом на другие нечеловеческие сущие в 1700 году, «нравится нам это или нет». Латур был бы ошеломлен таким возражением, но, как мне кажется, реалисты прежних времен здесь в чем-то правы. Однако они быстро подрывают обоснованность своей позиции, отказываясь признать проведенное Латуром упразднение деления человек/мир и всю ту работу перевода в неживой реальности, которую они рассматривают как объективное и легко выразимое положение объективных дел. Что эти воины науки упускают из виду, так это то, что не только люди переводят или искажают реальность микроба. Если они хотят сказать, что микроб находится здесь, нравится нам или нет, им также следовало бы добавить, что он находится здесь, нравится это собакам, молоку и вину или нет. Такие существа, как лошади и сыр, сталкиваются с микробом не меньше, чем мы, и они также придают ему «вторичные качества», которые не совпадают полностью с микробом самим по себе. Как мы убедились, обычный подход научных реалистов — приписать первичные качества вещам, а вторичные — тем искажениям, которые люди вносят в вещи своим восприятием. Латур придерживается противоположной стратегии — отрицать различие между первичными и вторичными качествами вообще, поскольку он считает, что все качества конституируются отношениями и, таким образом, являются вторичными (на том же настаи240   Л о г о с

№4

[100] 2014

вает Беркли, хотя и с более идеалистическим уклоном). Но есть и третья возможность. А именно: мы можем принимать деление на первичные и вторичные качества, как это делают воины науки, и тем не менее, подобно Латуру, отказываться распределять их соответственно между человеческим и нечеловеческим. В таком случае трудно понять, почему только люди и животные способны вырабатывать вторичные качества в вещах, с которыми они сталкиваются. Если запах и  цвет хлопка (для людей) — вторичные качества, то тогда его воспламеняемость (для огня) — точно такое же вторичное качество. Объект лишь слегка задевается другим, а не полностью им поглощается. Размещая вторичные качества только в человеческом сознании, люди получают уникальную возможность искажать истинную реальность, которая ошибочно приравнивается к неодушевленной природе. Создается ложное впечатление отсутствия проблемы перевода в неодушевленной реальности. Короче говоря, Латур действительно кое-что теряет, когда говорит, что микроб — это не  что иное, как цепь акторов, возмущенная существованием микроба. Реляционная теория акторов граничит со  своего рода «верификационизмом», в  котором реальность вещи определена тем, как она регистрируются другими вещами, с той важной оговоркой, что Латур позволяет неживым акторам работать друг на  друга точно так  же, как и  на  нас. Его мысль о том, что актор реален постольку, поскольку он взаимодействует с  другими акторами, противоречит одному из  ключевых принципов реализма: вещь реальна независимо от тех условий, при которых она доступна. Выдающееся достижение Латура — отрицание нововременного колебания между человеком и миром как источником всего просвещения. Однако за это отрицание ему приходится платить следующим: в то время как разрывы между вещами умножаются почти до бесконечности, не остается вообще никакого разрыва между собственной реальностью вещи и  теми воздействиями, которые она оказывает на  другие вещи. Однако это гораздо меньшая цена, чем та, которую платит традиционный реализм с  его строгим разделением между людьми и вещами и его скучной моделью «реальности» как независимого положения дел, которое разум вынужден копировать, словно бестолковый студент в какой-нибудь отчаянно тоскливой провинциальной школе искусств.

Грэм Харман 

241

В. ЛОКАЛЬНЫЙ ОККАЗИОНАЛИЗМ Вернемся к  тому, что я назвал доктриной локального окказионализма. Она, возможно, величайшее достижение Латура в философии, и  мне представляется, что об  этом вообще никогда не  говорили за  всю историю метафизики. В  то  время как традиционный реализм обычно рассматривается как главный поборник причинности, он просто защищает ее существование от критиков, никоим образом не пытаясь продемонстрировать, как она работает. Причинная сила природы часто используется как оружие, с  одной стороны, против радикальных теистов, которые ее отрицают, и, с другой стороны, скептиков, которые в  ней сомневаются. Исламскому окказионализму противостоял Аверроэс, а  против Юма выступило энное количество критиков-реалистов. Но  во всех случаях, когда естественная причинность была защищена от самой суровой критики ad hoc, терялась некая важная интуиция. В стремлении окказионалистов и  скептиков ограничить вещи их внутренней жизнью, отказывая им в возможности перетекать одна в другую без дальнейших объяснений, есть нечто гениальное. В обеих традициях отношения являются внешними для вещей, которые в них находятся. Единственная их беда в  том, что окказионалисты и  скептики не доводят дело до логического конца, поскольку обе системы в корне лицемерны. Ведь, с точки зрения окказионалистов, если огонь не  может сжечь хлопок, то  такая возможность остается у  Бога. Но  поскольку они никогда не  объясняют, как Бог в  отличие от огня все-таки способен сжечь хлопок, то только завеса показного благочестия может спасти это половинчатое, хотя и блестящее учение. А скептики тем временем утверждают, что тоже сомневаются в связи между огнем и хлопком, хотя для них она уже всегда налажена в форме обычая или привычки. В конце концов, Юм никогда не отрицал, что я связываю огонь, хлопок и  горение в  своем сознании; он просто спорит с  тем, что они с необходимостью имеют автономную силу помимо моего восприятия. Проясним, в чем сила и слабость данных позиций. Их сила заключается в  том, что они даруют вещам заслуженную автономию, делая их абсолютно внешними по отношению друг к другу, будь то полноценные субстанции окказионалистов или разрозненные качества скептиков. Ничто не  «указывает» на  что-ли242   Л о г о с

№4

[100] 2014

бо и не перетекает куда-либо еще. Все сущее уходит в себя; а все связи между вещами устанавливаются и  поддерживаются Богом или человеческим разумом. Однако у  обеих теорий одна и  та  же слабость: они позволяют некоему избалованному существу, единственному из всех, нарушить запрет на отношения, к соблюдению которого были жестоко принуждены все остальные. Обе теории закрепляют феодальную тиранию одного актора, которому позволяется господствовать над всеми остальными. Распря между двумя философиями, являющимися зеркальными отображениями друг друга, — не  преданья старины глубокой: мы всё еще участвуем в  этих баталиях. Дуэль между окказионалистами и  скептиками может быть переосмыслена как спор между так называемыми рационалистами и  эмпириками, на  завершение которого притязал в  своей философии Кант. Континентальная философия XVII столетия, от  Декарта до  Лейбница, провозглашала независимость субстанций, связующим звеном для которых мог выступать только Бог (или же, как в случае Спинозы, субстанции сами идентичны Богу). Тогда как эмпирики заменяют единые субстанции пучками качеств, которые произвольно связываются силой привычки человеческих наблюдателей? Тиранией Бога и субстанции заражена первая группа, тогда как тирания сознания и  качеств порабощает вторую. Обе группы объединяются, чтобы подавить отдельного локального актора, превратив его либо в марионетку Бога, либо в содержание сознания и только. Если мы перейдем на другую сторону баррикад, то, пусть аристотелевская вера в  непосредственную причинность и восхищает, ей недостает проницательности этих экстремистов, которые в отличие от нее смогли принять внеположность всех вещей друг по отношению к другу в ее предельно радикальной версии. А  кантианцы совмещают худшее из обеих позиций: они позволяют вещам связываться друг с другом в сознании при условии, что те не покидают сферу феноменального, и  допускают существование реальных вещей-всебе, не разрешая им в то же время взаимодействовать. В этом отношении коперниканская точка зрения представляет собой окказионализм и  скептицизм в  одном флаконе, и  ее враги выбирают только одну из  двух сторон: немецкий идеализм торжественно занимает человеческую сторону, натурализм — нечеловеческую, не  пытаясь тем не  менее справиться с  проблемой окказионализма иначе, как разок высмеяв ее в  своих вводных курсах. Ни  одна из  двух групп не  способна сделать и  то  и  друГрэм Харман 

243

гое одновременно: ни одна из них не знает, как обеспечить возможность местной причинности и при этом уделить достаточно внимания абсолютной чуждости вещей друг другу. Итак, окказионалисты и  скептики сходятся во  мнениях, когда они отказывают индивидуальным вещам в  праве свободно вступать в отношения. Похоже, что это вынуждает их прямо противостоять Латуру, страстному поборнику отношений. Однако нет ничего противоречивого в том, чтобы изолировать вещи друг от друга и при этом делать их относительными, как поступали еще прежде Латура Лейбниц и  Уайтхед. Монады у  Лейбница — зеркала, которые отражают все остальные вещи, пускай зеркала эти и  оторваны друг от  друга, находясь в  прямом контакте только лишь с Богом. Для Уайтхеда действительные сущности схватывают одна другую и  даже целиком состоят из  отношений, ведь иначе они были  бы лишь «пустыми актуальностями». Хотя они и не схватывают друг друга напрямую; любое схватывание происходит с помощью «вечных объектов», находящихся исключительно в  Боге. Для Уайтхеда, как и  для Латура, отношения — это всегда с трудом достигаемая финишная прямая, а не стартовая позиция. Здесь и выявляется близость обоих авторов к окказионалистской традиции. Для Латура актор определен его нынешними союзами, что не  означает, будто  бы он может с  легкостью вступить в  новые. Прямейшее тому доказательство можно увидеть в латуровской одержимости темой перевода, а  также в  его резком отказе считать, что актор содержит в  себе свои будущие состояния in potentia. Уайтхедовское обращение к  Богу и  вечным объектам слишком крепко связывает его с  лагерем традиционных окказионалистов, с  их лицемерным утверждением, что некий единственный вид сущего выступают связующим звеном во  всех отношениях. Латур обходит данную ловушку, когда он дарует связующую функцию Бога Жолио и  другим акторам. Вдобавок к  тому, отказывая человеческому сознанию в  монополии над сферой отношений, Латур также избегает тупика, в  который зашли Кант и  эмпирики. Постоянно наводятся мосты над бесчисленными пропастями между человеческими и  нечеловеческими акторами. Возведение мостов всегда остается проблематичным, но эта проблема всегда должна решаться на  местах, а  не  с  помощью какого-нибудь божественного или человеческого разума. Для Латура акторы связаны только тогда, когда какие-нибудь другие акторы заставляют их связаться. Тут я использую термин 244   Л о г о с

№4

[100] 2014

«замещающая причинность» в  противовес «окказиональной причинности», которая слишком отдает хорошо всем известной теологией6. Латур — один из  тех немногих, кто ставил вопрос о самой природе причинности, который натуралисты всегда считали уже решенным. Более того, он выступает в  роли Галилея, отрицая два вида причинности: один для природы и другой для человеческой реальности. Воздействие кислоты на ракушки ничем не отличается по виду от того эффекта, который Цезарь произвел на  Катона Младшего, или того влияния, которое укулеле оказали на  развитие дельта-блюза. Суть теории причинности не  в  том, чтобы свести человека к  атомам или молекулам, но в том, чтобы дать достаточно широкое описание причинности, которое могло бы вместить в себя все, начиная с нейтронов и заканчивая армиями орков из Мордора. Окказионалистская традиция впервые возникла в раннем исламе по  теологическим причинам. В  некоторых местах из  Корана говорится о  том, что Бог оказывает прямое воздействие даже на мельчайшие события, и некоторые правоверные делают из этого далеко идущие выводы. С их точки зрения, вещи не могут обладать действительной причинностью, поскольку в таком случае они станут миниатюрными творцами, что, в  свою очередь, является богохульством. Следовательно, Бог должен нести прямую ответственность за все происходящее и должен быть способен даже на нелогичные поступки и злодеяния: к примеру, делая дважды два равными пяти или посылая праведника в ад безо всякой причины. В ашаритской метафизике атомов и акциденций Бог вмешивается, снабжая вещи их акциденциями, а поскольку длительность сама по  себе рассматривается как всего лишь одна из  акциденций, то  сущее пропадало  бы с  каждым мгновением без поддержки или воссоздания Аллахом. Вместе с  Декартом эти темы запоздало появляются и  на  Западе — они господствуют на  протяжении всего XVII столетия, приобретая различные формы, между которыми проводятся очень тонкие различия, в то время как более широкая перспектива упускается из виду. Проблема Декарта в том, что, разделив сотворенные субстанции на два разных вида, он не отвечает на вопрос о том, как процессы в сознании могут повлиять на движения тела. Разве что Бог, похоже, способен преодолеть этот разрыв. В то вре 6. См.: Харман Г. О замещающей причинности / Пер. А. Маркова // Новое литературное обозрение. 2012. № 2 (114). С. 75–90. Грэм Харман 

245

мя как картезианская res extensa разделена на  атомы Кордемуа и прочими, Мальбранш вынужден был притянуть Бога за руку и к отношению между телами самими по себе. Частная проблема «сознание–тело» превращается в более общую проблему «тело– тело». Окказиональная причина вновь приобретает основное значение, как уже однажды случилось у  мусульман-ашаритов. То же самое можно сказать и о Латуре, ведь связь между одним атомом и другим не отличается по виду от таковой между Красной армией и Папой Римским. Как мы уже видели, решение, которое предлагает Латур, обходится без предоставления особенного места в  отношениях как Богу, так и  человеческому разуму. Таким образом, Бруно Латур становится первым секулярным окказионалистом — основателем того, что я называю замещающей причинностью. Любое сущее способно сформировать связь между другими сущими, которые до  данного момента никогда не  взаимодействовали. Латур также настаивает на  том, что конкретные попытки установить причинные связи всегда могут потерпеть крах — это интересный и трагический аспект причинности, в  обладании которым по  очевидным соображениям отказывают Богу. Жолио мог преуспеть в  связывании политики с  нейтронами, или, как Пуше, он мог умереть неудачником и шарлатаном. Связи не так-то легко создать несмотря на то, что они случаются везде и все время. Вновь вернемся к  скептическим и  эмпирическим традициям. Хорошо известно, что Юм был почитателем Мальбранша и высоко ценил его сомнения относительно прямых причинных связей. Но для Юма между вещами все еще оставалась связь. Однако это мнимая связь, которую человеческая привычка формирует между различными впечатлениями или качествами, а  не  реальная связь между субстанциями, установленная Богом. Человеческое сознание связывает хлеб с  питанием или огонь с  болью, несмотря на отсутствие необходимой связи между ними в реальности. Привычка ответственна даже за  собирание качеств в  «пучки», по  обыкновению предполагая, что цвет, строение, форма и  запах яблока все вместе принадлежат одной и той же цельной вещи (Гуссерль движется в обратном направлении, заявляя, что данные качества выделяются из  первичного цельного яблока). Вопреки всем своим скептическим утверждениям, Юм никогда не отрицал, что привычка формирует эти связи — конечно  же, она их создает. Он всего-навсего отрицает наличие у нас каких-либо доказательств того, что за пределами нашего восприятия и независимо 246   Л о г о с

№4

[100] 2014

от него существуют вещи, обладающие неотъемлемой способностью формировать связи по  своему усмотрению, когда человеческая привычка не  наблюдает за  ними. Обычай играет у  Юма ту  же роль, что Бог у  окказионалистов: роль единственной подлинной связи между разделенными реальностями, хотя эти реальности для него скорее качества, чем субстанции. Ясно просматривается та точка, где сходятся вместе Латур и Юм, потому что оба согласны с тем, что вещи — это то же самое, что составляющие их свойства. Латур избегает скептицизма, говоря, что не  только люди могут создавать связи. Любой актор может связывать другие между собой. Для Латура то, что связывает энное количество деталей в  единую рабочую машину или множество атомов в единый камень, вовсе не является человеческой привычкой. Напротив, привычка чувствует сопротивление со  стороны машины и камня. Я часто использовал имя Жолио в качестве прозвища для акторов как таковых, поскольку все акторы должны вести себя так, как Жолио. Объекты соединяют вещи, которые не обязаны были соединиться, и иногда у них это не получается. Принцип несводимости, который предлагает Латур, учит нас, что ничто по  сути своей не  является ни  сводимым, ни  несводимым к  чему-либо еще: всегда нужно потрудиться, чтобы установить связь, что является довольно рискованным предприятием. Тем самым Латур допускает разъединенность акторов и  пытается продемонстрировать, что мы всегда можем возвести мосты между ними с помощью работы перевода. Так он становится основателем новаторской окказионалистской теории, в  которой мосты всегда возводятся на конкретных местах. Как и окказионалисты до него, он рассматривает акторов по отдельности друг от друга, но  в  отличие от  них считает, что местные отношения возможны. Игнорируя этот двуликий, подобно Янусу, принцип, просто невозможно понять Латура. Акторы определены их отношениями, но именно по данной причине они изолированы в микрокосме своих отношений, который длится только мгновение перед тем, как актор заменен на  похожий. Чтобы связи между акторами возобновлялись или сохранялись, нужно постоянно осуществлять работу медиации. Множество парадоксов возникает из такой двойной перспективы, и именно они заслуживают того, чтобы быть темой философии сегодня. Да здравствует латурианская школа метафизики!

Грэм Харман 

247

REFERENCES Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things, Chicago, Open Court, 2005. Harman G. O zameshchaiushchei prichinnosti [On Vicarious Causation]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2012, no. 2 (114), pp. 75–90. Harman G. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics, Melbourne, re.press & Graham Harman, 2009. Latour B. Can We Get Our Materialism Back, Please. Isis, 2007, no. 98. Strauss L. Chto takoe politicheskaia filosofiia (1954/1955) [What Is Political Philosophy?]. Vvedenie v politicheskuiu filosofiiu [An Introduction to Political Philosophy], Moscow, Praxis, 2000.

248   Л о г о с

№4

[100] 2014

Четыре позиционные войны

Грэма Хармана Артем Морозов

Артем Морозов. Студент философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Адрес: 119991, Москва, ГСП -1, Ломоносовский просп., 27, корп. 4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Грэм Харман, Анри Бергсон, Жиль Делёз, объектноориентированная онтология, релятивизм, м ­ атериализм, окказионализм. В статье затрагиваются несколько тем из переведенных на русский язык отрывков книги Грэма Хармана «Государь сетей: Бруно Латур и метафизика». Предпринимается попытка обнаружить мотивы, которыми Харман мог руководствоваться при интерпретации подручного и наличного у Хайдеггера. Дается анализ и обзор противостояния объектно-ориентированной философии материалистическим тенденциям (включая так называемую философию виртуального Жиля Делёза и его наследников). Комментируется повторяющаяся у Хармана дилемма окказионализма и скептицизма (эмпиризма). На первый взгляд перечисленные темы имеют мало общего, однако автор выдвигает гипотезу, согласно которой за всеми данными мотивами скрывается общая проблематика.

GRAHAM HARMAN’S FOUR POSITIONAL WARS Artem Morozov. Student at the Lomonosov Moscow State University. Address: 27–4 Lomonosovsky prospekt, GSP -1, 119991 Moscow, Russia. E-mail: [email protected]. Keywords: Graham Harman, Henri Bergson, Gilles Deleuze, object-oriented ontology, relationism, materialism, occasionalism. This article addresses several themes from Graham Harman’s book Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics, excerpts from which were translated into Russian. The author aims to uncover the reasons behind Harman’s interpretation of readiness-to-hand and presenceat-hand in Heidegger. The confrontation between object-oriented philosophy and materialistic tendencies in contemporary philosophy (including the so-called “philosophy of the virtual” of Gilles Deleuze and his successors) is reviewed and analyzed. The dilemma of occasionalism and skepticism (empiricism), which is one of the most recurrent themes in Harman’s texts, is also looked at. At first glance, these topics have little to do with each other. However, the author supposes that there are hidden common problems underlying these topics.

 

249

Н

1. ХАРМАН VS ПРАГМАТИЗМ/РЕЛЯЦИОНИЗМ

А   П О Д С Т У П А Х к своей докторской диссертации, посвя­ щенной Хайдеггеру, Харман принял решение, которое во многом определило дальнейшие взлеты и падения пред­ лагаемой им объектно-ориентированной философии. Реше­ ние заключалось в том, что прагматическая интерпретация под­ ручного и наличного слишком поверхностна и что ей недостает глубины, чтобы оказаться правдой. Грубо говоря, подручное — это не система взаимоотношений, обустраивающая нашу повседнев­ ную практику. Подручное, как говорит Харман, никоим образом не связано с практикой, равно как и с теорией, этими двумя спо­ собами подступиться к вещи1. Напротив, введение Хайдеггером подручного обозначает тот факт, что вещь радикально нам недо­ ступна и оказывается собственным изъятием (withdrawal, Entzug), причем изымает она себя не только из «замка человеческой субъ­ ективности», но и из отношений со всем остальным, существую­ щим в мире. Онтологическое различие сводится к различию ме­ жду подручным и наличным2. Иными словами, подручное — это одновременно нечто вроде кантовской Ding an sich, запрещенной в философии Уайтхеда vacuous actuality (того, что выпадает изо

Автор хотел бы выразить благодарность Йоэлю Регеву, в беседах с которым этой статье удалось родиться дважды. 1. См.: Harman G. Tool-Being: Heidegger and the Metaphysics of Objects. Chicago: Open Court, 2002. § 11. Not Pragmatism. P. 114–127. 2. «Хайдеггеровские штудии часто уводит в сторону опасное непонимание того, что значит термин онтический. В то время как многие читатели ведут себя так, как если бы он значил „относящийся к объектам“, на деле он значит „относящийся к наличному“» (Ibid. P. 6).

250   Л о г о с

№4

[100] 2014

всех отношений) и левинасовского tout autre, только, как кажется, гораздо менее антропоморфного. Из статьи в статью и из книги в книгу вплоть до сегодняшнего момента Харман не устает повторять: Сильно упрощая, мы можем сказать, что в основе кантианской ре­ волюции в философии лежат два принципа: 1. Кант разделяет феномены и ноумены. Человеческие су­ щества конечны; абсолютное знание им недоступно. Вещи в себе мыслимы, но непознаваемы. 2. Отношение человек–мир является философски привилегиро­ ванным для Канта3.

И если на борьбу со вторым пунктом Харман тратит все свои силы, когда объявляет войну философиям привилегированного доступа человека (philosophies of human access), то первый служит ни мно­ го ни мало основанием всего его философского проекта. Хайдег­ гер, таким образом, предстает для Хармана утонченным толкова­ телем кантовской двоицы феноменов и ноуменов, превращающим эту двоицу в  четверицу. В  случае Хармана четверицу составля­ ют реальный и чувственный (интенциональный) объекты, кото­ рых сопровождают качества, опять-таки реальные и чувственные. Ситуация не может не напоминать о нововременном разделении первичных и вторичных качеств, проведенном Декартом и Лок­ ком, а также о связанных с данным разделением двумя типами субстанции, res extensa и res cogitans. Философия Хармана, как может показаться, по-прежнему ле­ жит в русле картезианской парадигмы, но с одним существенным отличием — «протяженность» и «мышление» вкупе с первичными и вторичными качествами у Хармана больше не соотносятся с ду­ альностью человек–мир. Субъективность (или, как, скорее, вы­ разился  бы Харман, интенциональность) радикально экстерио­ ризуется, причем так, что всякий объект оказывается способным хотя бы к примитивному абстрагированию, будь он одушевлен­ ным или неодушевленным: Если запах и цвет хлопка (для людей) — вторичные качества, то то­ гда его воспламеняемость (для огня) — точно такое же вторичное качество4. 3. Idem. The Well-Wrought Broken Hammer: Object-Oriented Literary Criticism // New Literary History. 2012. Vol. 43. № 2. P. 188. 4. Idem. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics. Melbourne: re.press, 2009. P. 112. Артем Морозов 

251

Аналогичное «минимальное отличие» Харман допускает и в отно­ шении принимаемой им кантианской парадигмы, которая вместе с картезианской образует естественный континуум: В то время как Фихте и его наследники сосредоточились на ампу­ тации вещей в себе как бесполезных рудиментарных конечностей, посткантианские мыслители в параллельной вселенной могли бы вместо этого покритиковать Канта за то, что он не ввел глобальной трансцендентности вещей и за пределами исключительно че­ ловеческой сферы. А именно они вполне могли бы привнести фе­ номенально-ноуменальное деление в отношения в неодушевлен­ ном мире как таковые, что я и намереваюсь сделать5.

Однако в кантианской парадигме Хармана не устраивает еще один момент. Даже если мы принимаем существование вещей в себе, это еще не означает торжества реализма, ведь нам ничего не из­ вестно о том, как они взаимодействуют и соотносятся друг с дру­ гом. Вещи в себе представляются чем-то вроде изолированных друг от друга вселенных, никоим образом не соприкасающихся. Харман, как ни странно, поддерживает этот образ, но в то же вре­ мя говорит: да, все объекты оторваны друг от друга, тем не менее они вступают во взаимодействие — это факт, не подвергаемый со­ мнению; вопрос в том, как это вообще можно объяснить. Здесь еще сильнее заметна разница между прагматической ин­ терпретацией Хайдеггера и хармановским прочтением. В первой подручное в качестве системы практических взаимоотношений обосновывает наличное как теоретизирование в широком смыс­ ле слова — одно оказывается подчинено другому, как, в общем-то, и у самого Хайдеггера, чьи строки о наличном всегда крайне не­ гативно окрашены. В прочтении Хармана, казалось бы, вся реаль­ ность приходится на сторону подручного (отсюда: реальные объ­ екты, реальные качества), но это не совсем так. Функция сферы наличного (по Харману: интенциональности объектов) состоит в том, чтобы служить проводником для взаимодействий между реальными объектами, — таково содержание доктрины Хармана о замещающей или окказиональной причинности6. По одну сто­ рону — скрытое в глубинах бытие изолированного объекта, его исполнение (execution, Vollzug); по другую — причинность, разыг­ рывающаяся на реляционных и чувственных поверхностях. 5. Ibid. P. 222. 6. См.: Харман Г. О замещающей причинности / Пер. А. Маркова // Новое литературное обозрение. 2012. № 2 (114). С. 75–90.

252   Л о г о с

№4

[100] 2014

2. ХАРМАН VS МАТЕРИАЛИЗМ/ИДЕАЛИЗМ Главным врагом объектно-ориентированной философии объяв­ лен материализм. В первый раз тема противостояния материализ­ му серьезно поднимается в «Государе сетей», где Харман, опираясь на заметку Латура «Извините, вы не могли бы вернуть нам мате­ риализм?», приходит к выводу, что материализм является доволь­ но вульгарной формой идеализма и ничем иным быть не может, поскольку упорно отстаивает деление на первичные и вторичные качества и — в конъюнкции с ним — незыблемую важность для философии отношения человек–мир. Сам Латур, разумеется, подчеркивает, что материализм являет­ ся формой идеализма, но лишь в текущем его состоянии, и про­ сит вернуть нам настоящий материализм. Однако Харман на­ строен куда более скептически. В серии текстов, вышедших после «Государя сетей», он предлагает следующее уравнение: объект­ но-ориентированная философия = «реализм без материализма». На вопрос о том, как в таком случае следует поступить с отбро­ шенным в сторону материализмом, Харман отвечает провокатив­ ным лозунгом: «И все же материализм должен быть разрушен»7. Как определить материализм в терминах самой объектно-ори­ ентированной философии? На основе тезисов из недавней кни­ ги Хармана «Четвероякий объект»8, введением к которой служит спор с материализмом, можно заключить следующее: ·· Материализм как таковой есть сочетание двух радикаль­ ных жестов — проваливания (undermining) и наваливания (overmining) объектов9. ·· Провал объектов производится в области реального, навал объектов — в области чувственно-интенционального. Эти выводы достаточно очевидны уже в  «Государе сетей», осо­ бенно если учесть нежелание Хармана как-либо разделять идеа­ лизм и материализм: 7. См.: Harman G. I Am Also of the Opinion That Materialism Must Be Destroyed // Environment and Planning D: Society and Space. 2010. Vol. 28. P. 772–790; Idem. Realism without Materialism // SubStance. 2011. # 125. Vol. 40. № 2. P. 52–72. 8. Idem. The Quadruple Object. Winchester (UK ); Washington: Zero Books, 2011. P. 8–13. 9. Эту концептуальную пару можно было  бы с  равным успехом передать по-русски как «подрыв» (undermining) и «надрыв» (overmining). Артем Морозов 

253

Если идеалисты сводят взаимодействия между телами к их яв­ лению в сознании, то натуралисты осуществляют такую же ре­ дукцию в обратном направлении. Вместо того чтобы превратить огонь в феномен огня, они превращают этот феномен во всего лишь эпифеномен истинной реальности огня на микроуровне10.

Провал и навал объектов — вот сущность материализма. При этом материализм, который ограничивает себя «провальной» страте­ гией, Харман, следуя европейской системе нумерации этажей зданий, называет «материализмом нижнего этажа» (ground floor materialism), а  материализм, который занимается только нава­ лом, — «материализмом первого этажа» (first floor materialism). Для материалиста нижнего этажа объект есть нечто слишком поверх­ ностное и близкое, чтобы быть реальным; он, скорее, является актуализацией некоего лежащего в его основе принципа или же разложим на более фундаментальные составляющие его части. Для материалиста первого этажа, напротив, объект — это мнимая глубина, он полностью сводим к качествам в нашем восприятии либо системе отношений. Кто же может служить примером тако­ го материалиста? Харман щедр на имена: научный материализм в духе Ледимена и Росса представляет собой материализм ниж­ него этажа, диалектический материализм в стиле Бадью и Жиже­ ка11 — материализм первого этажа. Что касается товарищей Хар­ мана по спекулятивному реализму, то, по его мнению, Квентин Мейясу наваливает объекты, Йен Гамильтон Грант проваливает, а Рэй Брасье делает с ними и то и другое12. Таким образом, материалист — всегда редукционист; разница лишь в том, редуцирует он снизу, сверху или по обе стороны оси сразу. Но в конечном счете оказывается, что редукция вверх дол­ жна компенсироваться редукцией вниз, и каждый материалист следует как проваливающей, так и наваливающей объекты страте­ гии в том или ином их соотношении, не всегда отдавая себе в этом отчет: провал и навал по отдельности друг от друга представля­ ют собой «отвлеченные начала» материализма, одно из которых, впрочем, по необходимости коллапсирует в другое13. Как видно по нумерации этажей, в основание Харман кладет 10. Idem. Prince of Networks. P. 108. 11. Idem. I Am Also of the Opinion That Materialism Must Be Destroyed. P. 772, 785. 12. См. следующую запись в блоге Хармана: Levi on OOO  // Object-Oriented Philosophy. December 5, 2009. URL : http://doctorzamalek2.wordpress. com/2009/12/05/levi-on-ooo/. 13. Idem. I Am Also of the Opinion… P. 785.

254   Л о г о с

№4

[100] 2014

именно провал, хотя в вышедшем чуть раньше «Четверояком объ­ екте», в отличие от статей 2010–2011 годов, он говорил о невозмож­ ности представить абсолютно «провальное» движение «немецкий монизм» (в противоположность немецкому идеализму, занимав­ шемуся исключительно навалом)14. О том, как сам навал коллап­ сирует в провал, Харман лишь обещал поведать. Вообще же инте­ ресно, как функционирует это различение, поскольку отношения части и целого, являющиеся по сути «предметом» провала, — это отношения ровно в той же степени, что и те, к которым пытает­ ся свести объект наваливание. Но почему тогда отношения части и целого оказываются будто бы выделенными особо? 3. ХАРМАН VS СКЕПТИЦИЗМ/ЭМПИРИЗМ Что ж, Грэм Харман никогда не был заинтересован в редукциониз­ ме, но в чем-то строго противоположном: Одно из важнейших решений, принимаемых философами, касает­ ся произведения или изведения (production or destruction) разры­ вов в космосе. Иными словами, философ может заявить, что либо то, что представляется единым, по сути делится надвое, либо то, что кажется двояким, на деле является одним. Поскольку тех, кто уничтожает разрывы, сводя их к единому принципу, обычно называют редукционистами, воспользуемся словом «продукционисты» для описания тех философов, кто открывает новые раз­ рывы в мире там, где их раньше не было15.

Но, в отличие от Квентина Мейясу, Харман не спешит избавить­ ся от категории связи вообще. Ведь, по его мнению, «весь фокус в том, чтобы объяснить тот факт, что вещи одновременно связаны и не связаны друг с другом. Подлинное имя этой противоречивой связанности — „принцип достаточного основания“»16. И потому одна из регулярно повторяемых в самых разных его текстах, в том числе и в «Государе сетей», тем — дилемма окказионализма и скеп­ тицизма (или, в  иной формулировке, эмпиризма) как двух раз­ личных подходов к решению проблемы бессвязной связанности. 14. Idem. The Quadruple Object. P. 15. 15. Idem. Weird Realism: Lovecraft and Philosophy. Winchester (UK ); Washington: Zero Books, 2012. P. 2–3. 16. Idem. Quentin Meillassoux: Philosophy in the Making. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2011. P. 142. Артем Морозов 

255

Окказионализм Абу Хамида аль-Газали и Николя Мальбранша полагает в качестве исходной ситуации существование множества различных субстанций, никоим образом не связанных. Вопрос в том, как они вообще могут вступить в отношения друг с дру­ гом? Как могут сообщаться не только душа и тело, но одно тело с другим? Решение таково — дать одной из субстанций (а именно Богу) привилегию связывания других субстанций, право высту­ пать универсальным медиатором. В широком смысле окказиона­ лизмом являются не только работы арабских и французских тео­ ретиков, но также учения Декарта, Спинозы, Лейбница: в конеч­ ном счете связь между res cogitans и  res extensa обеспечивается у Декарта тем или иным образом именно Богом; связь между по­ рядком вещей и порядком идей обусловливается тем, что оба по­ рядка выступают атрибутами единой божественной субстанции Спинозы; гармония восприятий монад предустановлена Богом у Лейбница. Причинность у окказионалистов никогда не прямая, но замещающая. Что касается скептицизма, или эмпиризма, то Харман рассма­ тривает его всего лишь как «окказионализм наизнанку», смесь ре­ дукционизма с окказионалистским продукционизмом: Юм изводит разрывы, когда говорит, что объекты — это не более чем пучки качеств; но он также и производит разрывы, когда от­ рицает возможность доказать наличие причинных отношений ме­ жду объектами (последнее утверждение — это наследие окказио­ налистов, которыми Юм восхищался)17.

Что до Беркли: поскольку esse est percipi, то, чтобы предмет, вос­ принимавшийся мной ранее, но в данный момент не восприни­ мающийся, продолжал существовать, нужно, чтобы его за меня воспринимал Бог. Агностический настрой Юма в отношении Бога не мешает приписать его скептицизму ту же характеристику: Обычай играет у  Юма ту  же роль, что Бог у  окказионалистов: роль единственной подлинной связи между разделенными ре­ альностями, хотя эти реальности для него скорее качества, чем субстанции18.

Несложно догадаться, что материалисты, проваливающие и  на­ валивающие объекты, — это наследники окказионализма и скеп­ 17. Idem. Weird Realism. P. 3. 18. Idem. Prince of Networks. P. 116.

256   Л о г о с

№4

[100] 2014

тицизма/эмпиризма соответственно: материалист нижнего этажа стремится раздробить на части телесную субстанцию (в существо­ вании которой он, как и окказионалист, нисколько не сомневает­ ся), чтобы свести ее к этим частям, тогда как материалист перво­ го этажа хочет показать, что на месте предполагаемой субстанции в восприятии есть только пучки качеств и/или отношений. Итак, проблема окказионализма — это «проблема тело–тело» (body–body problem): как отдельные тела могут друг с другом взаи­ модействовать? Возможно, стоило бы попробовать переформули­ ровать ее другим образом, убрав акцент с телесности, чтобы пере­ нести его на взаимодействие как таковое. Определение материи и телесной субстанции как res extensa, как тонко замечает Латур, является идеалистическим, поскольку представляет собой взгляд на материю со стороны res cogitans. Но что если предположить, что противостоящее res cogitans понятие включает в свое содержание не только и не столько «протяженность», сколько «действитель­ ность» в смысле действия и практики? И тогда возникает вопрос: так ли несправедлива прагматическая интерпретация Хайдеггера, против которой Харман выступал с самого начала своего фило­ софского пути? Ведь она оказывается способна описать противо­ положную хармановской «интенциональности» объектов сторону именно как такого рода «действительность», прагматику. Наконец, не в том ли заключалось открытие Канта, написавшего не толь­ ко «Критику чистого разума», но и «Критику практического ра­ зума», — пускай Харман и не считает это «принципом, лежащим в основе кантианской революции»? Вот только сами взаимодействия Харманом благодаря вве­ денному механизму замещающей причинности располагаются на чувственном плане — хоть их эффекты (включающие прежде всего, если не главным образом, (де)композицию различных частей и образование новых целых) и переходят далее на реальный план, соскальзывая в глубину тел (различие, сходное с различи­ ем между производством и произведенным). В статье «Нулевое лицо и психе», посвященной дальнейшей разработке проблемы тело–тело и  обоснованию своей особой «полипсихистской» по­ зиции в философии сознания19, Харман четко обозначает свою 19. См.: Idem. Zero-Person and Psyche // Mind that Abides: Panpsychism in the New Millenium / D. Skrbina (ed.). Amsterdam; Philadelphia: John Benjamins, 2009. По поводу «полипсихизма» см. также статью Хармана того же года, где обыгрывается этот термин: Харман Г. Объекты, материя, сон и смерть // Hegel’s Job. September 3, 2013. URL : http://hegelholiday.com/post/61120903446/ harmanobjects. Артем Морозов 

257

точку зрения: мы не можем предпочесть ни описание от третье­ го лица, ни описание от первого лица, потому что оба являются «всего лишь описаниями» (merely descriptions), которые переводят объект только в его собственную поверхность. Было бы удобно представить ситуацию так, как будто бы праг­ матика объектов составляла их реальный план (тут их можно было  бы провалить), а  интенциональный, соответственно, чув­ ственный (где, так сказать, объектам можно было бы навалить). Но как прагматика, так и интенциональность — взятая в узком смысле только восприятий объектов — оказываются двумя сто­ ронами одного и того же чувственного плана, в наложении кото­ рых друг на друга обнаруживается некий изымающий себя про­ кол плана реального. Хармановское «тело» (body) вновь заставляет вспомнить о кан­ товской вещи в  себе и  ее известной двусмысленности: аффици­ руя нашу чувственность в рамках только теоретической способ­ ности, она все  же некоторым образом «дана» и  в  рамках прак­ тической способности. Но в обоих случаях «данность» ее имеет изымающий себя или просвечивающий через себя характер. Сто­ ит ли удивляться тогда тому, что две способности смыкаются Хар­ маном в  один-единственный план, причем план по  сути своей эстетический? Эстетика вообще давно уже выходит «на первый план» в ООО, в переведенной на русский основной статье Харман даже называет ее «первой философией»20; возможно, в будущем от ООО — хотя, скорее всего, уже не конкретно от Хармана — сто­ ит ждать продвижения в осмыслении третьей «Критики»21. Итак, искомое Харманом в  итоге «описание» — это «нулевое лицо» (zero-person): объект, ускользающий от описаний как от пер­ вого, так и от третьего лица, как от теории, так и от практики. Нулевое лицо Хармана перекликается с «четвертым лицом един­ ственного числа» Делёза из «Логики смысла», хотя Харман вряд ли согласился бы с заявлением, что Делёз (воспевающий то доинди­ видуальное становление, то некое Целое…) — ценный союзник для его философии. 20. См.: Он же. О замещающей причинности. С. 88, особенно С. 90. 21. До некоторой степени знаком этого можно считать книгу Тима Мортона «Реалистическая магия», в которой полипсихистская позиция Хармана, требующая хотя бы мыслимой возможности существования объектов, изымающих себя изо всех отношений, немного преображается — эстетический план становится абсолютно необходимым, поскольку должно происходить описанное нами прокалывающее движение (the Rift). См.: Morton T. Realist Magic: Objects, Ontology, Causality. Ann Arbor: Open Humanities Press, 2013.

258   Л о г о с

№4

[100] 2014

4. ХАРМАН VS БЕРГСОН/ДЕЛЁЗ Отношение Хармана к Делёзу довольно двусмысленно: с одной стороны, он неплохо усвоил топологический язык Делёза, в част­ ности, постоянно оперируя дихотомией глубины и поверхности; с другой стороны, он пытается противопоставить свою филосо­ фию множеству различных философий виртуального и становле­ ния — не только самого Делёза, но и делёзианцев (таких как Ма­ нуэль Деланда), — поскольку те, с его точки зрения, только и де­ лают, что проваливают объекты в пользу некоего мифического целого, являющегося в одно и то же время и непрерывным, и раз­ нородным. Как считает Харман, такое определение виртуально­ го — как непрерывного (связанного), так и разнородного (бессвяз­ ного) — просто-напросто противоречиво; однако же сам он не на­ ходит ничего странного в формулировке принципа достаточного основания как вопроса о противоречивой связанности. О вполне непротиворечивой, в свою очередь, связи объектноориентированной онтологии с философией Делёза свидетельству­ ет фигура Леви Брайанта — бывшего психоаналитика лакановско­ го толка, который стремится в своих работах совместить концеп­ туальные содержания как Хармана, так и Делёза22. Можно сказать, что в  некотором смысле Брайант оказывается более последова­ тельным, чем Харман. Он отождествляет реальные объекты с вир­ туальными — шаг, на который Харман, упорно отстаивающий ак­ туализм, не хочет пойти. Но исчерпывается ли все содержание философии Делёза тер­ минами «виртуальное» и  «становление»? Неужели «виртуаль­ ное», этот «двойной пробег интуиции», по выражению Алена Ба­ дью23, — единственный ответ, который Делёз дает на вопрос о про­ тиворечивой связанности? Крайне необходимо, как нам кажется, избегать в  интерпретации текстов Делёза приравнивания вир­ туального и поверхностной причинности, описанной в «Логике смысла», — позиции, достаточно популярной в комментаторской литературе, которой придерживается в том числе и Брайант24. 22. См.: Bryant L. Democracy of Objects. Ann Arbor: Open Humanities Press, 2011. 23. См.: Бадью А. Делёз. Шум бытия. М.: Логос-Альтера / Ессе homo, 2004. 24. См., напр.: Монтебелло П. Бергсон и Делёз, контр-феноменология // Логос. 2009. № 3 (71). С. 98–106. Вот что об этом пишет в своем блоге Брайант: «В любом случае тезис Делёза–Бергсона состоит в том, что это [виртуальное] чистое прошлое — условие для актуализации. Или, иными словами, Эон — условие Хроноса» (Deleuze’s Two Conceptions of the Virtual // Larval subjects. August 21, 2006. URL : http://larval-subjects.blogspot.ru/2006/08/ deleuzes-two-conceptions-of-virtual.html). Артем Морозов 

259

В самих текстах Делёза имеется целый ряд указаний на то, что виртуальное и Эон — это разные вещи. Наиболее целесообразно в данном вопросе обратиться к описанию трех синтезов време­ ни в «Различии и повторении». Второй синтез времени, синтез памяти, получает у Делёза имя «виртуального сосуществования уровней чистого прошлого». Третий синтез, или вечное возвра­ щение различного, Делёз описывает как «пустое время» и, ссыла­ ясь на Борхеса, как «высший облик лабиринта — лабиринта, вы­ тянутого по прямой»25. Точно таким же образом Делёз описывает Эон в «Логике смысла» (где он вновь ссылается на Борхеса): Эон — это «чистая прямая линия на поверхности, бестелесная, безгра­ ничная, оно — пустая форма времени, независимая от всякой ма­ терии»26. Различны и  топологические характеристики, которые Делёз дает этим синтезам времени, — поверхность Эона против глубины виртуального. Некоторую неоднозначность, видимо, привносит то, что в «Различии и повторении» третий синтез вре­ мени определяется через будущее, а в «Логике смысла» Эон опре­ деляется не только через будущее, но и через прошлое — и ассо­ циация с виртуальным приходит чуть ли не автоматически. Для того чтобы по возможности устранить все двусмысленно­ сти в отношении, с одной стороны, виртуального и актуального, а с другой стороны, Хроноса и Эона, следует обратиться к фило­ софии предшественника Делёза — Бергсона. В «Различии и повто­ рении» первый синтез (материальное или актуальное повторе­ ние) подчинен второму (духовному или виртуальному повторе­ нию), как это чаще всего и  происходит у  Бергсона; но  оба они в конечном счете служат измерениями третьего синтеза. Кажет­ ся, будто  бы у  Бергсона нет никакого понятия, которое  бы со­ ответствовало третьему синтезу времени, или Эону из «Логики смысла». Однако же такое понятие у него есть, и оно называет­ ся… «актуальное». Оказывается, что смысл актуального чуть шире, чем порядок габитусов-привычек, как это пытается представить Делёз. Акту­ альное, согласно «Опыту о непосредственных данных сознания», — это множественность, располагающаяся поверх глубин виртуаль­ ного и благодаря которой становится поэтому возможным воз­ никновение языка. В отличие от виртуального оно предполагает не взаимопроникновение (смесь) и неделимость (либо же дели­ 25. Делёз Ж. Различие и повторение. СП б.: Петрополис, 1998. С. 111, 143. 26. Он же. Логика смысла  // Делёз Ж., Фуко М. Логика смысла. Theatrum Philosophicum. М.: Раритет, Екатеринбург: Деловая книга, 1998. С. 87–88.

260   Л о г о с

№4

[100] 2014

мость при обязательном изменении природы смеси), а рядополо­ жение и бесконечную делимость27. Описанные пластические схе­ мы виртуального и актуального полностью соответствуют Хроно­ су и Эону из «Логики смысла». Эон-язык, Эон-поверхность — это актуальное, не виртуальное, если следовать Бергсону; а бергсоновское виртуальное и делёзовский круговорот актуального и вирту­ ального — это, в свою очередь, Хронос: Значит, время должно быть ухвачено дважды, в двух дополняю­ щих друг друга, хотя и взаимоисключающих, образах: как живое настоящее тел [Хронос], действующих и подвергающихся воздей­ ствию, и как момент, бесконечно делимый на прошлое и будущее, на бестелесные эффекты, которые выступают как результаты дей­ ствий и страданий тел [Эон]28.

Остается только один вопрос: обладает ли бергсоновское актуаль­ ное, как и делёзовский Эон, свойством поверхностной причин­ ности? Иными словами, есть ли у Бергсона на сей раз нечто схо­ жее с описанной Делёзом структурой резонанса между дивергент­ ными сериями? Ответ дает книга Бергсона «Смех». Поднимаемые в ней темы — повторение и обратимость, ирония и юмор — дол­ жны быть хорошо знакомы читателям Делёза по «Различию и по­ вторению», «Логике смысла» и «Представлению Захер-Мазоха»; не будет лишним также упомянуть, что эта книга Бергсона вы­ ступила для Хармана одним из источников вдохновения концеп­ ции замещающей причинности (местом которой, как было сказа­ но выше, является чувственная поверхность)29. Комическое, как пишет Бергсон, возможно только на поверх­ ности. Комично всегда тело, берущее верх над душой30. В бергсо­ новской терминологии поверхности и телесности всегда соответ­ ствует актуальное, а значит, именно оно и есть сфера, где разво­ рачивается смех и комическое. Помимо повторения и  обратимости существует третий при­ ем комического — Бергсон зовет его интерференцией независимых серий: 27. Бергсон А. Опыт о непосредственных данных сознания // Бергсон А. Собр. соч.: В 4 т. М.: Московский клуб, 1992. Т. 1. С. 105. 28. Делёз Ж. Логика смысла. С. 20. 29. См.: Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. P. 125–134. 30. Бергсон А. Смех // Французская философия и эстетика XX  века. Вып. 1. М.: Искусство, 1995. С. 17, 36. Артем Морозов 

261

Положение комично всегда, когда оно принадлежит сразу к двум совершенно независимым сериям событий и может быть истолко­ вано сразу в двух совершенно противоположных смыслах31.

Совпадение почти дословное, и потому весьма странно, что это­ му аспекту бергсонизма Делёза практически не уделяется внима­ ние в литературе. Хотя в строго делёзианской модели и мало собственно окказио­ налистских мотивов (тела в глубине способны к взаимодействию), в  ней обнаруживается некоторая схожесть с  моделью Хармана. В конечном счете подлинный резонанс — не резонанс на поверх­ ности, а резонанс между поверхностью и глубиной как таковыми. Точно такая же связь устанавливается между ними и Харманом, о  чем свидетельствуют в  том числе и  некоторые его замечания по поводу программ двух редукционизмов, друг от друга завися­ щих, а порой и нуждающихся. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ: ХАРМАН CONTRA ХАРМАН Отличие хармановской стратегии от  стратегии «двух валов», разделяемой в  том числе остальными его товарищами по  спе­ кулятивному реализму, заключается в  том, что там, где «этаж­ ный» материализм дважды редуцирует, Харман, наоборот, два­ жды продуцирует изъятия объекта — из отношений/союзов или «из» качеств — и направляет их друг на друга с целью образовать уравновешивающий их резонанс серии действий и  серии вос­ приятий. Так же, как и для материалиста, для Хармана твердый и непрозрачный объект — это нечто одновременно очень близкое и очень далекое, и задача их состоит в том, чтобы суметь распо­ ложиться посередине. Однако Харман считает, что его система го­ раздо перспективнее, чем «этажный» материализм, который дол­ жен неминуемо трансформироваться в объектно-ориентирован­ ную философию32. Но при этом Харман попадает в опасную ситуацию: его пробле­ ма заключается в том, что изъятия-различия объектов, а именно их нарочитая избыточность в отношении (sic!) действий или вос­ приятий, представляются не самой лучшей заменой редукций-не­ 31. Там же. С. 55. Курсив снят. 32. Harman G. I Am Also of the Opinion… P. 789.

262   Л о г о с

№4

[100] 2014

гаций, и объектно-ориентированная философия в нынешней ее форме сама имеет тенденцию к тому, чтобы, напротив, провалить­ ся в «этажный» материализм (собственно, как нам кажется, по­ добного же рода опасность подстерегала и Делёза под видом все более искушающего его со  временем понятия «виртуального»). Помимо того, различение между проваливающим и наваливаю­ щим материализмом, как мы старались показать выше, является неустойчивым — отсюда колебания и неуверенность самого Хар­ мана в замечаниях по данному поводу. Выделение отношений ча­ стей и целого или даже, скорее, контейнера и контейнируемого, как был бы не прочь выразиться Харман (а ведь данные термины имеют за собой некоторую историю в посткляйнианской — при­ чем, пожалуй, наиболее «объектно-ориентированной» из всех — версии психоанализа), вполне понятно, если постараться взгля­ нуть на предложенную им модель со стороны, ведь на них как раз и  зиждется механизм замещающей причинности, являющийся, вероятно, самым главным на данный момент «открытием» ООО и Хармана в частности. Неудивительно, что именно провал, затрагивающий отноше­ ния данного типа, куда более симпатичен Харману, чем навал, с которым он, скорее, находится, что называется, на ножах. Весь­ ма иронично, однако, что большинство своих книг о других фи­ лософах он до сей поры посвящал только представителям послед­ ней стратегии (Латур, Мейясу). Пожалуй, наилучшей перспекти­ вой сейчас для него было бы дальнейшее прояснение дистинкции провал/навал в свете замещающей причинности, но пока что Хар­ ман, к сожалению, отходит в сторону от своего основного проры­ ва. В целом ситуация вполне может измениться в силу появления на сцене ООО не только фигуры Тима Мортона (который остает­ ся во многом слишком консервативным), но также француза Три­ стана Гарсии, аналитика и диалектика, чье развитие как философа шло полностью параллельно становлению фигур ООО. REFERENCES Badiou A. Delez. “Shum bytiia” [Deleuze. “Noise of Being”], Moscow, Pragmatika kul’tury, Logos-Al’tera, 2004. Bergson H. Opyt o neposredstvennykh dannykh soznaniia [Essai sur les données immédiates de la conscience]. Sochineniia: v 4 t. [Works in 4 vols], Moscow, Moskovskii klub, 1992, vol. 1. Bergson H. Smekh [Le Rire]. Frantsuzskaia filosofiia i estetika XX veka. Vyp. 1 [French philosophy and aesthetics of the XX century. Iss. 1], Moscow, Iskusstvo, 1995. Артем Морозов 

263

Bryant L. Deleuze’s Two Conceptions of the Virtual. Larval subjects, August 21, 2006. Available at: http://larval-subjects.blogspot.ru/2006/08/deleuzes-twoconceptions-of-virtual.html. Bryant L. Democracy of Objects, Ann Arbor, Open Humanities Press, 2011. Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Raritet, Ekaterinburg, Delovaia kniga, 1998. Deleuze G. Razlichie i povtorenie [Différence et répétition], Saint Petersburg, Petropolis, 1998. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things, Chicago, Open Court, 2005. Harman G. I Am Also of the Opinion That Materialism Must Be Destroyed. Environment and Planning D: Society and Space, 2010, vol. 28, pp. 772–790. Harman  G. Levi on OOO . Object-Oriented Philosophy, December 5, 2009. Available at: http://doctorzamalek2.wordpress.com/2009/12/05/levi-on-ooo/. Harman G. O zameshchaiushchei prichinnosti [On Vicarious Causation]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2012, no. 2 (114), pp. 75–90. Harman G. Ob”ekty, materiia, son i smert’ [Objects, Matter, Sleep, and Death]. Hegel’s Job, September 3, 2013. Available at: http://hegelholiday.com/post/61120903446/ harmanobjects. Harman G. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics, Melbourne, re.press & Graham Harman, 2009. Harman G. Quentin Meillassoux: Philosophy in the Making, Edinburgh, Edinburgh University Press, 2011. Harman G. Realism without Materialism. SubStance, 2011, # 125, vol. 40, no. 2, pp. 52–72. Harman G. The Quadruple Object, Winchester, UK , Washington, Zero Books, 2011. Harman G. The Well-Wrought Broken Hammer: Object-Oriented Literary Criticism. New Literary History, 2012, vol. 43, no. 2. Harman G. Tool-Being: Heidegger and the Metaphysics of Objects, Chicago, Open Court, 2002. Harman G. Weird Realism: Lovecraft and Philosophy, Winchester, UK , Washington, Zero Books, 2012. Harman G. Zero-Person and Psyche. Mind that Abides: Panpsychism in the New Millenium (ed. D. Skrbina), Amsterdam, Philadelphia, John Benjamins, 2009. Montebello P. Bergson i Delez, kontr-fenomenologiia [Bergson et Deleuze, Une AntiPhénoménologie]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2009, no. 3 (71), pp. 98–106. Morton T. Realist Magic: Objects, Ontology, Causality, Ann Arbor, Open Humanities Press, 2013.

264   Л о г о с

№4

[100] 2014

Извините,

вы не могли бы вернуть нам материализм? Бруно Латур Бруно Латур. Доктор социологии, профессор и вице-президент по научной работе Института политических исследований (Париж). Адрес: 27 rue Saint-Guillaume, 75337 Paris, Cedex 07, France. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: онтология ­артефактов, философия техники, материализм, идеализм, ­определение материи, первичные и ­вторичные качества.

CAN WE GET OUR MATERIALISM BACK, PLEASE? Bruno Latour. PhD in Sociology, Professor and Vice President of Research at the Sciences Po Paris. Address: 27 rue Saint-Guillaume, 75337 Paris, Cedex 07, France. E-mail: [email protected]. Keywords: ontology of artifacts, philosophy of technology, materialism, idealism, definition of matter, primary and secondary qualities.

Технология — бедная родственница Technology is epistemology’s poor relaэпистемологии. Она все еще несет tive. It still carries the baggage of a на себе бремя определения материи, definition of matter handed down to it которое было вынесено из другого by another odd definition of scientific странного определения научной дея- activity. The consequence is that many тельности. Вследствие этого многие descriptions of “things” have nothing описания «вещей» вовсе не имеют “thingly” about them. They are simply в себе ничего «вещного». То, что “objects” mistaken for things. Hence описывается, — всего лишь «объ- the necessity of a new descriptive style екты», ошибочно принимаемые that circumvents the limits of the за вещи. Отсюда необходимость materialist (in effect idealist) definition в том, чтобы возник новый стиль of material existence. This is what has описания, который позволил бы been achieved in the group of essays преодолеть границы материалисти- Thick Things for which this note serves ческого (по сути идеалистического) as an afterword. определения материального существования. Что и было достигнуто в серии эссе «Насыщенные вещи», для которой данная заметка служит послесловием.

265

Ч

Т О - Т О стряслось с материализмом. Кажется, во многих отношениях мы будто бы вернулись к исходной точке споров о  различных свойствах материальных объектов, шедших на заре Нового времени. В течение короткого периода материализм производил впечатление ясной, как солнце, апелляции к определенному типу действия, а также ряду объектов и сил, которые позволяли исследователям объяснять, игнорировать или даже видеть насквозь другие типы действия. К  примеру, стало возможным объяснить понятийные надстройки посредством материальных базисов. Таким образом, обращение к грубому, стучащему кулаком по столу материализму казалось идеальным способом разоблачения притязаний тех, кто пытался спрятать свои недостойные мотивы за такими понятиями, как мораль, культура, религия, политика или искусство. Но дело именно в том, что это был идеальный, а не материальный способ расставить все точки над i. Материализм в  тот короткий период, когда его могли использовать в качестве прекращающей любую дискуссию фигуры речи, неявно подразумевал, как выясняется сейчас в  ретроспективе, довольно-таки идеалистическое определение материи и ее функций. Мне не хватает исторических знаний, чтобы точно указать границы короткого периода, на протяжении которого использование материалистического explanans достигло апогея, но, пожалуй, можно считать, что, начавшись с постмарксизПеревод с английского Артема Морозова и Максима Федянина по изданию: © Latour B. Can We Get Our Materialism Back, Please? // Isis. 2007. № 98. P. 138–142.

266   Л о г о с

№4

[100] 2014

ма (марксово понимание материалистического объяснения было бесконечно более изощренно, чем то, во что его превратили последователи Маркса), он продолжался вплоть до социобиологов конца столетия, которые без особого успеха пытались вписать свои примитивные схемы в берущую начало от Дарвина блестящую родословную. Почему этот материализм кажется нам, когда мы оборачиваемся назад, столь идеалистическим? Причины этого стали вполне ясны лишь благодаря некоторым комментариям к философии Альфреда Норта Уайтхеда1. Под именем «материя» были объединены два совершенно различных концептуальных хода: во‑первых, тот способ, которым мы продвигаемся к тому, чтобы получить в познании доступ к вещам, которые чрезвычайно удалены от нас или вовсе нам недоступны; во‑вторых, способ, с помощью которого сами вещи длят свое существование. Мы можем отождествить материю с одним или с другим, но принятие обоих одновременно приводит к  абсурду. Безусловно, мы можем восхищаться чудесным «соответствием» между геометризацией способов нашего познания и  геометризацией познаваемых нами вещей, но  оно возникает просто потому, что мы преднамеренно или непреднамеренно всегда слегка жульничаем и объясняем это сомнительное соответствие тем фактом, что «первичные качества» объектов сами по себе геометричны. Это особенно легко проделать, когда все остальные качества — те, которые потом превратятся во «вторичные качества», — аккуратно, одно за другим устраняются. Применение к  техническим структурам этого подхода несколько прямолинейно, но на нем стоит остановиться, поскольку история технологии долгое время, как я уже отметил ранее, была бастионом идеалистического материализма. Мы все еще с легкостью понимаем прекрасно выполненные чертежи парового двигателя, созданного Джеймсом Уаттом, хотя сами паровые двигатели уже давно исчезли. Любой механизм для того, чтобы быть начерченным во всех деталях инженером, с одной стороны, и оставаться в рабочем состоянии, не ржавея и не портясь, — с другой, требует совмещения двух очень различных типов существования. Существовать как часть среди других частей внутри изотопического пространства, изобретавшегося на протяжении всей истории гео 1. Stengers I. Penser avec Whitehead: Une libre et sauvage creation de concepts. P.: Gallimard, 2002. Бруно Латур 

267

метрии, натюрморта и технических чертежей, — не то же самое, что существовать в качестве вещи, которой приходится сопротивляться разрушению и распаду. Очевидно? Да, конечно. Но тогда почему мы часто действуем так, как если бы материя сама по себе была составлена из  частей, которые ведут себя подобно своим чертежам, словно они обитают в  безвременной неизменной реальности геометрии? Почему во  имя «механицистской философии» (которая, как показали историки науки, в свою очередь, является крайне запутанным предприятием) мы до сих пор принимаем такой взгляд на технические артефакты всерьез, как если бы онтологические качества материи самой по себе были такими же, как онтологические качества протяженных и подвижных частей в геометрическом пространстве? Вот почему материализм недавнего прошлого сейчас выглядит таким идеалистическим: он принимает идею о том, чем должны быть вещи в себе (а именно первичными качествами), и при этом не перестает удивляться тому чуду, которое делает их «похожими» на  то, как их изображают на  чертежах… И  это чудо идеалистично вдвойне, поскольку оно полностью игнорирует сложность производства чертежей и целой сети инженерных практик, необходимой, чтобы распознать свойства, провести линии и собрать целую институцию для того, чтобы данный конкретный механизм функционировал. Очень сложно поддерживать и контролировать работу по созданию чертежей. Само понятие механизма требует идеализации, с  одной стороны, способов познания и,  с  другой стороны, поведения того, что мы познаем. Неудивительно поэтому, что, когда мы переносим его на  область экономики или генетики или пытаемся оснастить им биологические или социологические «объяснения», возникает так много проблем. Вытекающие из  такого идеализированного материализма проблемы прекрасно видны в блестящей инсталляции Дэмиана Ортеги «Космическая вещь» (Cosmic Thing), которой посвящено эссе Джона Тресча. Эта инсталляция, представляющая в действии «взрыв-схему» (по-французски écorché) «Фольксвагена-жука», хочет казаться предельно прозрачной, тогда как комментирующие ее эссе отказываются это признавать. Безусловно, вся ирония инсталляции в том, что если «взрыв-схема» (ставшая нам знакомой благодаря изобретению технических рисунков, проективной геометрии и всем прочим инновациям вплоть до компьютерного моделирования) и впрямь является очень удобным спо268   Л о г о с

№4

[100] 2014

Дэмиан Ортега. Космическая вещь (Cosmic Thing), 2001 Бруно Латур 

269

собом изображать детали, управлять их изготовлением, делать устойчивыми характеристики, соблюдать стандарты, составлять инвентари, а  кроме того, совершать все перечисленные операции так, чтобы их можно было отследить и подвергнуть проверке, то она все же — совсем не то, что определяет «вещность» или «космичность» техники. Воображаемое зрительное пространство, в котором взрыв-схема и становится возможной, бесконечно удалена от того, как «Фольксваген-жук» живет в мире или, скорее, в космосе. Иными словами, в то время как res extensa является способом изображения технических деталей бок о бок, сами по себе детали не  собираются — не  встречаются и  не  выживают — так, как если бы они были «в» res extensa или «сделаны из» материи. Или, вернее, мы сейчас сталкиваемся с  двумя разными определениями «материи»: первое (идеалистическое), в котором смешиваются воспроизводство частей как таковых и  воспроизводство их геометрических изображений; и другое, в котором эти два типа воспроизводства ясно разделены. Первое определение приводит нас к объектам, описание которых всегда разреженно; второе же ведет нас к вещам, которые как раз таки насыщенны, как замечает Кен Алдер в  своем введении. По  одну сторону баррикад — разреженные объекты с  идеальным определением материи, по  другую — насыщенные вещи вместе с  материальным определением материи. Между этими двумя вариантами, как мне кажется, и  предстоит сделать выбор читателю работ, помещенных в  разделе «Фокус»2. Все вышесказанное не означает, что воспроизведение вещей геометрическим способом «абстрактно», «холодно» или «мертво», в то время как воспроизведение их с помощью стали, меди или дерева «конкретно», «тепло» или «живо», а  лишь то, что именно геометрия позволяет инженерам изображать детали и знать что-либо о них, тогда как детали сами по себе следуют своими путями и,  так сказать, выбирают свои собственные направления… Если  бы Ортега действительно захотел предоставить изображение «Фольксфагена-жука» так, чтобы оно соответствовало названию — «Космическая вещь», ему пришлось бы полностью переделать инсталляцию и сделать для «Фольксвагена-жука» то, что Габриэль Гехт, Вибе Бикер и Кен Алдер сдела 2. Имеется в виду раздел в соответствующем выпуске журнала Isis (см.: http:// www.jstor.org/stable/10.1086/522310). — Прим. пер.

270   Л о г о с

№4

[100] 2014

ли для «своих» кусков урана, дамб и детекторов лжи, а именно: сначала чрезвычайно сильно увеличить число частей, необходимых для сборки «Жука», а затем умножить количество принципов, по которым части собираются в функционирующее целое. Подвешивание деталей бок о бок на нейлоновых нитях — это забавный способ напомнить нам о составном аспекте каждого технического «целого», но  он слишком ограничивает набор необходимых частей и процесс, в котором они сливаются друг с другом. К ансамблю деталей Ортега должен был добавить ассамблею вещей, которые сделали бы его инсталляцию действительно заслуживающей названия «Космическая вещь». Вот почему меня всегда сбивают с толку люди, которые принимают «философию техники» Хайдеггера всерьез. Не  столько потому, что Хайдеггер не  видит никакой разницы между атомной бомбой, дамбой, детектором лжи и  дверной ручкой (все это лишь примеры одного и  того  же «постава»), но  потому, что, когда он наконец оказывает некоторое уважение обуви или молотку, он рассматривает их как сборку из  четырех элементов — «четверицу». Разумеется, эти инструменты могут быть выполнены очень красиво, и куда лучше воззвать к богам и  смертным, небесам и  земле, чтобы объяснить их появление, чем отделаться от  них как «просто» объектов. Но  посмотрите еще раз на «Фольксваген-жук»: всего четыре элемента, да неужели? Это действительно чересчур короткий список… Согласно Гехту, существует не четыре, а гораздо больше божеств, измерений или факторов, которые одновременно вовлекаются в игру для того, чтобы определить, что значит для «урана» быть «ядерным». Любое техническое имбролио заставляет нас считать гораздо дальше четырех. Но правда в том, что — и здесь Хайдеггер ведет нас в  верном направлении — каждый артефакт действительно оказывается чем-то вроде сборища, встречи, совместного «веществования», и было бы нелепицей не упомянуть о смертных и  богах, описывая даже сверхсовременное оборудование. Однако я уверен, что Хайдеггер отказался бы комментировать взрыв-схему Ортеги. Да и сам Ортега, предлагая такое ограниченное количество деталей и способов сборки, не удовлетворяет, как я уже сказал, логике названия, которое он дал инсталляции, если только он не прибегает к очень современной иронии, следующей тому же образцу, что и хайдеггеровская неприязнь к современности.

Бруно Латур 

271

Что именно делает отделение материального материализма от его идеалистического двойника (примером чего является понятие «постава») столь многообещающим — это то, что он принимает во внимание удивление и неясность, которые столь характерны для техники-как-вещей и  которые полностью скрываются техникой-как-объектами, существующими в  режиме res extensa. Взрыв-схема как принцип описания делает возможным преодоление одного из  основных эффектов возникновения любого артефакта — неясности. Другими словами, она изображает объект так, как если бы он был открыт для проверки и  контроля, и  в  то  же время она скрывала элементарный способ существования технических объектов, если вспомнить название книги Жильбера Симондона3. Части скрывают одна другую; и  когда артефакт изготовлен, энергия, которая пригнала их друг к  другу, полностью исчезает. Контроль, прогноз, четкость и функциональность никогда не достигаются полностью и окончательно, они не обнаруживаются внутри цифрового или бумажного мира res extensa сами по себе, хотя и невозможно получить их без работы над техническими рисунками и  моделями и с ними. Но,  опять-таки, работать над моделью (математической, аналоговой, цифровой) — не  то  же самое, что быть моделью для технического артефакта. Как знает каждый инженер, увеличение масштаба (или его уменьшение в случае миниатюризации и индустриализации) — это опасное и удивительное приключение, полное резких поворотов и окольных путей. Переведя механизмы в  режим res extensa, вы больше не  желаете и слышать о тех искусных, хитроумных изобретениях, которые сопровождают каждый этап конструирования. Больше нет места и для Дедала или Виктора Франкенштейна, хотя тени этих мифических фигур часто появляются в содержащихся здесь эссе: демиургические стремления бразильских позитивистов; подобная Протею, чудовищная сила «ядерности»; соперничество, испытания и  разочарования, связанные с  энерго- и  водоснабжением индийского субконтинента; переплетения блефа и  двойного блефа, определявшие развитие детекторов лжи и ход гонки вооружений. Наконец, вы больше не  готовы к  тому, чтобы столкнуться с многообразными докучливыми помехами, известными в ранний период развития наших дисциплин как «социальный кон 3. Simondon G. Du mode d’existence des objets techniques. P.: Aubier, 1958.

272   Л о г о с

№4

[100] 2014

текст», объемлющий артефакт, который в  противном случае остался бы изолированным. Довольно долго державшись на безопасном расстоянии от техники, что было довольно любезно с их стороны, сейчас эти докучливые помехи всех сортов — не только инженеры, конечно, но и «рядовые члены общества», пострадавшие от  различных «нежелательных последствий», техники, военные, мечтатели, активисты, юристы — стали неотъемлемой частью обращения с  техникой. Каждое эссе в  разделе «Фокус» демонстрирует это главное изменение в нашем понимании технологических вещей; именно оно было с удивлением осознано, когда в 2003 году после взрыва шаттла «Колумбия» сотням неизвестных до  этого акторов пришлось вступить в  дискуссию — правовой спор, «вещь» в  этимологическом смысле4. Внезапно все открыли, что шаттл действительно был помещен в  организацию НАСА и  что множество «частей» «Колумбии» невозможно увидеть на взрыв-схеме шаттла в стиле Ортеги. И все же эти части на  самом деле были элементами процесса сборки, необходимого для окончательного соединения деталей в безопасно функционирующее целое. Однако не  более чем стороны, заинтересованные в столь многих проектах, обзор которых дает Бикер, они могли бы быть буквально «сведены вместе» по стандартам технического представления, установленным ныне цифровыми файлами САПР. Возможно, именно здесь мы сталкиваемся с границами «насыщенного описания вещей». Мы знаем, как обеспечить «разреженное описание» идеализированных материальных сторон предмета. Как показывают собранные здесь эссе, мы наконец начинаем учиться post hoc давать насыщенное повествовательное описание того, что должно быть видно во встрече, которая сводит вещь воедино (подобно тому, как после взрыва шаттла потребовалось сложное расследование). Однако мы до сих пор не знаем, как собрать в едином визуально сбалансированном пространстве все, что необходимо для вещи, чтобы стать объектом, несмотря на инсталляцию Ортеги. Когда мы научимся это делать, мы наконец вернем наш (материальный) материализм обратно и  наши космические вещи в конце концов заработают. Вот тогда-то сюжет и станет действительно насыщенным. 4. Harman G. Tool Being: Heidegger and the Metaphysics of Objects. Chicago: Open Court, 2002, и Making Things Public: Atmospheres of Democracy / B. Latour, P. Weibel (eds). Cambridge, MA : MIT Press, 2005. Бруно Латур 

273

REFERENCES Harman G. Tool Being: Heidegger and the Metaphysics of Objects, Chicago, Open Court, 2002. Latour B. Can We Get Our Materialism Back, Please? Isis, 2007, no. 98, pp. 138–142. Latour B., Weibel P., eds. Making Things Public: Atmospheres of Democracy, Cambridge, MA , MIT Press, 2005. Simondon G. Du mode d’existence des objets techniques, Paris, Aubier, 1958. Stengers I. Penser avec Whitehead: Une libre et sauvage création de concepts, Paris, Gallimard, 2002.

274   Л о г о с

№4

[100] 2014

На пути к окончательному освобождению объекта от субъекта Л е в и   Р.   Б р а й а н т

Леви  Р. Брайант. Доктор философии, профессор философии Коллин-колледжа городского региона Даллас — Форт Уэрт. Адрес: 9700 Wade Boulevard, Frisco, TX 75035, USA . E-mail: [email protected]. Ключевые слова: онтикология, плоская онтология, объекты, отмеченное и неотмеченное, реализм, антиреализм, Латур, коллективы.

TOWARDS A FINALLY SUBJECTLESS OBJECT Levi  R. Bryant. PhD in Philosophy, Professor of Philosophy at Collin College in the Dallas — Fort Worth metropolitan area. Address: 9700 Wade Boulevard, Frisco, TX 75035, USA . E-mail: [email protected]. Keywords: onticology, flat ontology, objects, marked and unmarked, realism, antirealism, Latour, collectives.

В статье рассматриваются базовые координаты эпистемологии и онтологии The article addresses the basic mapping of Нового времени, а также намечается modern epistemology and ontology, and проект «онтикологии» как варианта объ- blueprints the project of “onticology” as ектно-ориентированной онтологии. a version of object-oriented ontology. The Автор указывает на то, что как реалисты, author points to the fact that realists as well так и антиреалисты обычно исходят antirealists both share the assumption of из эпистемологической привилегии the epistemological privilege of subject, and субъекта и той или иной трактовки про- take as a premise different interpretations блемы «доступа» к реальности. По его of the access to the reality. But the fundaмнению, базовое различие субъекта mental subject-object difference has its и объекта, превалирующее в новоевро- blind spots conditioned by the structure of пейской онтологии, само имеет слепые distinction itself. This structure is treated пятна, связанные с самой структурой by the author as a relation between различения. Эта структура толкуется им “marked” and “unmarked.” Traditionally, как соотношение «отмеченного» и «неот- objects were being assigned to the void меченного»: к последнему как раз и отно- sphere of “unmarked.” On the contrary, сились традиционно объекты. Напротив, onticology with its “flat ontology” supposes онтикология и ее «плоская онтология» that there is nothing except objects, and предполагают, что не существует ничего subjects are included to the multitude of кроме объектов, в число которых вклю- “objects.” чаются и субъекты.

275

Следствие эмпирического метода в метафизике заключается в том, чтобы всерьез и настойчиво рассматривать конечные разумы как одну из многих форм конечного существования, не обладающую перед ними ни одной привилегией, кроме тех, что обусловлены бóльшим совершенством и развитостью. Если бы исследование должно было доказать уникальность познавательного отношения, то, сколько бы невероятным ни казался этот результат, его пришлось бы принять на веру и согласовать с остальной частью схемы. Но, на первый взгляд, нет никаких оснований для предположения, а тем более принятия за догму того, что поскольку любой опыт предполагает разум, то все переживаемое в опыте обязано своими бытием и качествами разуму. Разумы являются не более чем самыми одаренными из известных нам граждан демократии вещей. В отношении же бытия и реальности все граждане обладают одинаковым статусом. Они разнятся по значимости; как в демократии, предоставляющей таланту возможности, наиболее одаренные вырастают до способности влиять и властвовать. Самюэл Александер1

П

Е Р В О Е , что обычно приходит на  ум, когда мы слышим слово «объект», — это «субъект». Второй мыслью, пожалуй, будет то, что объекты фиксированы, стабильны и неизменны, а следовательно, их можно противопоставить событиям и процессам. Объект, говорили нам всегда, — это то, что противоположно субъекту, и вопрос отношения между субъектом и объектом сводится к тому, как субъект относится к объекту или как репрезентирует его. По сути, вопрос об объекте превращается в вопрос о том, адекватно ли мы себе его представляем. Позволяют  ли представления прикоснуться к  объекту в  его реальности или же, скорее, всегда «искажают» объект так, что нет никаких оснований заявлять, что наши представления на самом деле представляют внешнюю реальность? Получается, что, спрашивая об объектах, мы занимаемся вопросом вовсе не о самих объектах, а, скорее, об отношении между субъектом и объектом. Отсюда, естественно, следуют всевозможные непреодолимые проблемы, поскольку все мы на деле — или по слухам — субъекты и, будучи таковыми, не можем покинуть пределы собственного разума, что-

Перевод с английского Станиславы Барышевой по изданию: © Brayant  L. R. Towards a Finally Subjectless Object // Brayant L. R. Democracy of Objects. Ann Arbor: Open Humanities Press, 2011. URL : http://quod.lib.umich.edu/o/ohp/ 9750134.0001.001/1:5?rgn=div1; view=toc. 1. Alexander S. Space, Time and Deity. L.: Adamant Media Corporation, 2007. Vol. 1. P. 7.

276   Л о г о с

№4

[100] 2014

Субъект/культура

Природа/объект

Представление РИС. 1

бы установить, соответствуют ли наши представления какой бы то ни было внешней реальности. Базовой схемой как любого антиреализма, так и  того, что я буду называть эпистемологическим реализмом (скоро станет ясно почему), является разделение на мир природы и мир субъекта и культуры (рис. 1). Спор, следовательно, вращается вокруг статуса представления. В схеме представления объект рассматривается как противоположный субъекту полюс. Спор между реализмом и антиреализмом целиком определен тем, как пересекаются эти две области. Несмотря на то что их пересечение устанавливает или гарантирует связь между ними, оно в то же время содержит и что-то вроде антиномии или фундаментальной неопределенности. Из-за того что представление находится на пересечении этих областей, неясно, схватывает ли оно мир таким, каков он на самом деле. Эпистемологические реалисты ищут соответствие или адекватность между субъектом и объектом, представлениями и положениями дел. Они хотят провести различие между истинными представлениями и плодами воображения, утверждая, что первые отражают мир, как он есть независимо от того, представляет его кто-нибудь или нет. Словом, эпистемологические реалисты настаивают на  том, что истинные представления действительно представляют мир, в своем существовании никак не зависящий от факта своего представления субъектом или культурой. Эпистемологический реализм зачастую тесно связан с проектом просвещенческой критики, стремящейся уничтожить суеверие и обскурантизм через обнажение истинной природы мира и разработку способов различать, что эпистемически оправдано, а что — нет. Л е в и  Р .  Б р а й а н т  

277

Субъект/культура

Природа/объект

Представление РИС. 2

В антиреализме, напротив, наше отношение к миру замкнуто в области субъекта, разума и культуры (рис. 2). Затемненный фрагмент правого круга означает, что область природы и объекта исключена, заблокирована и что мы вынуждены ограничить исследование тем, что дано нам в области субъекта и культуры. Как правило, антиреалист не отрицает существования, независимого от субъекта, разума и культуры мира (то есть речь не о берклианском субъективном или гегельянском абсолютном идеалисте). Однако, утверждает он, поскольку представления принадлежат области субъекта и культуры, мы не в состоянии опознать, являются ли они только нашими конструкциями, так что вовсе не отражают реальность как таковую, или же они суть истинные представления реальности как таковой, независимой от факта представленности. Хотя позиция антиреалиста обычно опирается именно на неразрешимость вопроса о том, является ли представление конструкцией или истинно соответствует реальности, она часто скатывается к тезису о том, что представление является конструкцией и что реальность, вероятно, весьма отличается от того, какой мы ее себе представляем. Для антиреалиста истина, таким образом, становится интерсубъективным соглашением, консенсусом или общим представлением, а не соответствием между представлением и реальностью. В самом деле, само понятие реальности превращается в реальность для-нас или то, как мы переживаем в опыте и представляем мир. Подобно эпистемологическому реализму, антиреализм часто связан с проектом критики. В этом смысле различные версии антиреализма могут пытаться обнаружить границы того, что мы можем знать, или, например, показать, как «картины» мира конструируются социальным, меняясь в за278   Л о г о с

№4

[100] 2014

висимости от истории, культуры, языка или экономического класса. Так, антиреалист способен подорвать универсалистские претензии, скрывающиеся за многими «картинами мира» (world-pictures) и призванные гарантировать им привилегированность. Вследствие такой двухчастной схемы вопрос об объекте, о том, что такое субстанции, неуловимо превращается в вопрос о том, как мы познаем и познаем ли объекты. Вопрос об объектах становится вопросом о конкретном отношении между людьми и объектами. А он, в свою очередь, превращается в вопрос о том, отображают ли наши представления реальность. Этот вопрос, обсуждаемый в эпистемологии, преследовал философию по крайней мере со времен Декарта. Если предшествующая философия была охвачена жаркими спорами об  истинной природе субстанции, то  начиная с  Декарта или его времен философию занимает то, как субъекты относятся к объектам или представляют их. Ставки в этих спорах были отнюдь не скромными. Принципиальным было не скучное обсуждение того, когда и как мы познаем, а, скорее, вопрос о законности знания как опоры власти. Дискуссии о знании в западной философии периода Возрождения и Просвещения были столь напряженными по той причине, что Европа переживала одновременно рождение капитализма, разрушение традиционных форм власти (монархии и Церкви), Реформацию, подъем демократии и развитие новых наук. Вопросы о знании, будучи политическими, одновременно были направлены против аргументов власти в пользу тесно связанных друг с другом монархий и Церкви и обосновывали представительную демократию, демонстрируя, что все люди способны познавать (вариант Декарта и, возможно, Локка) или что знание вообще невозможно, а конституируется ощущением, привычкой или мнением (Юм). Так или иначе, обе альтернативы, открывшие модерн, — Декарт и Юм — вели к схожим на политическом уровне последствиям: индивиды наделяются правом самостоятельно определять свои формы жизни и  участвовать в  формировании государства, потому что либо а) все люди способны познавать и,  следовательно, не  нуждаются в  особой власти или откровении для управления собой; либо б) абсолютное знание недоступно для людей, и любая власть, выдвигающая знание как свое основание, оказывается противозаконным мошенником, стремящимся к контролю и манипуляции населением. Одним словом, за рассматриваемой дискуссией стояла проблема эгалитаризма или права каждого участвовать в управлении государством. В той или иной форме эта дискуссия и обе ее альтернативы сохраняются вплоть до наЛ е в и  Р .  Б р а й а н т  

279

ших дней, и их актуальность и политическая напряженность ничуть не меньше, чем во времена поворота к эпистемологии. С одной стороны, есть многочисленные сторонники науки, решительно утверждающие, что наука дает нам действительно истинное представление о реальности. Несложно обнаружить за этой декларацией борьбу против роли, которую играют суеверия и религии в политической сфере. Общество следует любой ценой защитить от суеверных и религиозных иррациональностей, угрожающих снова ввергнуть нас в Темные века. Здесь в качестве примера вспоминается книга «Бог как иллюзия» Ричарда Докинза2. С другой стороны, есть социальные конструктивисты и антиреалисты, настаивающие, что наши понятия общества, человека, расы, гендера и даже реальности сконструированы. Их беспокоит то, что любая положительная претензия на знание рискует превратиться в исключающую и подавляющую силу господства, и приходят они к такому выводу не без убедительных причин или исторических прецедентов. Как всегда, войны на территории эпистемологии в конечном счете оказываются этическими или политическими. Как отметил Бэкон, знание — это сила. Вовсе не та сила, что позволяет нам контролировать или управлять окружающим миром, но, скорее, власть, определяющая, кто наделен правом голоса и управления. Это власть определять то, какое место в социальном порядке должны по праву занимать те или иные люди, сущности или явления. Нет, проблемы знания — вовсе не невинные проблемы. Наоборот, они тесно связаны с жизнью, управлением и свободой. Поддерживаемая человеком эпистемология в значительной степени отражает его представления о должном социальном порядке, даже если это не бросается в глаза в сухих эпистемологических спекуляциях. Однако за  жаркими спорами эпистемологии, наделавшими много шума почти во  всех дисциплинах, мы упускаем, что вопрос об объекте — это не эпистемологический вопрос о том, как мы познаем объекты, а вопрос о том, что есть объект. Тема бытия объектов отличается от вопроса о нашем знании об объектах. Вроде бы очевидно, что для обсуждения бытия объектов мы прежде должны познать их. А раз так, то само собой разумеется, что эпистемология или вопросы познания должны предшествовать онтологии. Как бы то ни было, я надеюсь показать в дальнейшем, что вопросы онтологии не сводятся к вопросам эпистемологии и должны предшествовать им как вопросам о нашем доступе 2. Докинз Р. Бог как иллюзия. М.: КоЛибри (Иностранка), 2008.

280   Л о г о с

№4

[100] 2014

к объектам. То, чем объект является, не может быть сведено к нашему доступу к объектам. И как мы далее увидим, доступ этот крайне ограничен. Тем не менее мы все же можем многое сказать об их бытии. Несмотря на ограниченность доступа, мы должны любой ценой избегать тезиса, гласящего, что объекты суть то, что дает наш доступ к ним. Как заявил Грэм Харман, объекты — это не данность. Вовсе нет. Эта книга как раз и  защищает здоровый реализм. Однако — и это очень важно для последующих строк — здесь защищается онтологический, а не эпистемологический реализм. Эпистемологический реализм утверждает, что наши представления и язык суть верные отражения мира, как он есть на самом деле независимо от факта нашего существования. Он стремится различать истинные представления и фантазмы. Онтологический реализм, напротив, занят не нашим познанием объектов, а бытием самих объектов безотносительно к тому, существуем ли мы — те, что их представляют. Такой реализм утверждает, что мир составлен из объектов, что эти объекты разнообразны и включают в себя такие разнообразные сущности, как разум, язык, культурные и социальные сущности, независимые от людей объекты вроде галактик, камней, кварков, микробов и т. д. Прежде всего онтологический реализм отказывается рассматривать объекты как конструкции людей. Хотя все объекты и переводят (translate) друг друга, тем не менее переводимые объекты несводимы к своим переводам. Как мы увидим позднее, онтологический реализм полностью отвергает эпистемологический или то, что обычно уничижительно именуется наивным реализмом. Вначале может показаться, будто разница между онтологическим и эпистемологическим реализмом ничего не различает, но я покажу, что это различие сильно влияет на постановку ряда вопросов и исследование многих феноменов. Одним из проблематичных последствий господства эпистемологии в нынешней философии является то, что она обрекает философию на сугубо антропоцентричную ориентацию. Ввиду того что онтологический вопрос о субстанции вычеркнут в пользу эпистемологического вопроса нашего познания субстанции, все дискуссии о ней неизбежно трактуются антропологически. В любые обсуждения субстанции между строк или мелким шрифтом заранее вписана отсылка к неявному «для-нас». Это касается даже антигуманизма структуралистов и постструктуралистов, которые стремятся обойтись без субъекта, заменив его разными безличными и анонимными социальными силами вроде языка и струкЛ е в и  Р .  Б р а й а н т  

281

туры, превосходящими намерения отдельных людей. С ними мы по-прежнему остаемся в орбите антропоцентрической вселенной, коль скоро общество и культура — человеческие феномены, и все существующее подчинено этим силам. Бытие тем самым сводится к бытию для нас. Книга  же эта, напротив, стремится помыслить бессубъектный объект, или объект для-себя, а не коррелят субъекта. Другими словами, в этом эссе мы попытаемся помыслить объект длясебя, не являющийся объектом для взгляда субъекта, представления или культурного дискурса. Это и предполагается демократией объектов. Она не является политическим заявлением о том, что все объекты требуют равного отношения или что все они должны участвовать в делах людей. Демократия объектов — онтологический тезис о том, что все объекты, как прекрасно отметил Ян Богост, существуют в равной степени, хотя и не существуют равными. Первое означает, что ни один объект не может быть понят как сконструированный другим. Второе предполагает, что объекты играют разную роль в коллективах или ассамбляжах. Короче говоря, ни один объект, такой как субъект или культура, не является основанием для всех остальных. По сути, «Демократия объектов» пытается продумать существование объектов, свободных в своем бытии-для-себя от пристального взгляда человека. Такая демократия, однако, не влечет за собой исключение человека. Скорее, мы получаем переопределение различий и децентрацию человека. Дело не в том, что мы должны уделять внимание объектам в  ущерб людям. Такое предположение исходит из  допущения, что люди — это какая-то особая категория, иная, чем объекты, которые им противостоят, следовательно, предположение основано на том, что объекты суть корреляты или полюсы, противостоящие или предстоящие людям. Напротив, в онтикологии — так я называю разрабатываемую здесь онтологию — есть только один вид сущего: объекты. Как следствие, люди не исключаются, а, скорее, являются одним из видов объектов, существующих или населяющих мир, наделенных своими специфическими силами и способностями. Здесь мы как раз и сталкиваемся с переопределением различий, предлагаемым объектно-ориентированной философией и онтикологией. В книге «Законы формы» Джордж Спенсер-Браун утверждал, что, прежде чем заговорить о  чем-либо, мы должны ввести различие. Различие как будто предшествует указанию. Указать (indicate) — значит вступить во взаимодействие с чем-то, представить или засвидетельствовать что-то в мире (указание имеет раз282   Л о г о с

№4

[100] 2014

Отмеченное

Неотмеченное

РИС. 3

личные формы). Так, например, когда я говорю, что светит солнце, я указываю на положение дел, но это указание основано на предварительном различии между, скажем, тьмой и светом, пасмурными и солнечными днями и т. д. По мнению Спенсера-Брауна, каждое различие предполагает отмеченное и неотмеченное пространства (рис. 3). Уголок в схеме — это то, что Спенсер-Браун называет меткой различия. Отмеченное пространство вмещает доступное нам, а неотмеченное — все исключенное. Так, например, я могу нарисовать круг на листе бумаги (различие) и указать на то, что внутри круга. Из исчисления различий Спенсера-Брауна следуют два важных пункта. Во-первых, неотмеченная область невидима для использующего различие. Несмотря на то что во многих случаях границы различия могут быть преодолены, а  неотмеченная область открыта доступу, при употреблении различия эта область становится слепым пятном для системы, вводящей различие. Существующее в неотмеченной области в то же время не существует для самой системы, использующей различие. Однако эта область — не  единственное слепое пятно, производимое различием. Помимо нее само различие является слепым пятном. Используемое различие само становится невидимым, поскольку, указывая что-либо, указывают именно «сквозь призму» различия. Ситуация здесь аналогична наблюдению через окно за ярко-красной птицей на дереве. Наше внимание целиком приковано к птице, и окно становится невидимым. Можно либо использовать свои различия, либо объективировать их, но невозможно одновременно и использовать, и объективировать. Различия, ускользая от взгляда в момент их использования, создают эффект реальности, так что свойства указанного как будто бы принадлежат скорее ему самому, нежели являются эффектами различия. Поэтому мы не осознаем, что возможны и другие различия. В результате мы неявно подверстываем мир под опреЛ е в и  Р .  Б р а й а н т  

283

Субъект/культура Содержание: знаки/означающие/представления

РИС. 4

деленный набор различий, не осознавая, что возможны совершенно иные указания. В отмеченной области своих различий большая часть современной философии и теории размещает субъекта и культуру. Вследствие этого объекты попадают в область неотмеченного и отныне рассматриваются как иное по отношению к субъекту (рис. 4). Для формализации этой логики достаточно вспомнить Фихте. Внутри любого различия могут быть подразделы, порождающие собственные области указания. В случае культурной (culturalist) схемы различие субъект/культура содержит подраздел, отмечающий содержание. Ловушка в том, что, обращаясь с объектом как противостоящим субъекту или отличным от него, этот способ мышления понимает его, исходя из субъекта. Объект — это не объект как таковой и не автономная субстанция, существующая сама по себе, а, скорее, представление. Вследствие этого все остальное в мире оказывается лишь проводником для человеческих смыслов, значений, знаков или проекций. Аналогией такой культурной структуре различия может быть кино. Тогда объектом будет плоский киноэкран, проектором — субъект или культура, а кадрами — содержание или представление. В этой схеме роль экрана представляется незначительной, если она вообще есть, а  в  центре внимания оказываются представления или содержания. Экран, конечно, существует, но это всего лишь проводник для человеческих и культурных представлений. Онтикология и  объект-ориентированная философия, напротив, предлагают разместить объекты в отмеченной области различия (рис. 5). Далее будет показано, что, когда объекты находятся в отмеченной области различия, имеющийся подраздел не  сокращает доступное для указания, а, скорее, расширяет его. Здесь субъекты и культура не исключаются, а, скорее, рассматриваются как определенные виды объектов. Кроме того, теперь становится возмож284   Л о г о с

№4

[100] 2014

Объект Субъект/культура/нечеловеческое

РИС. 5

ным работать с не имеющими отношения к людям (non-human) объектами, не рассматривая их в качестве проводников человеческих содержаний. То есть эта операция не является простой инверсией культурной схемы. Это не призыв переключиться с субъектов на объекты или же воспринимать субъекты как противостоящие объектам, а не объекты как противостоящие субъектам. И если объекты сводились к представлениям, когда субъект или культура занимали отмеченную область, так что объекты были, по сути, превращены в нечто субъективное или смыслы, размещение объектов в отмеченной области различия в рамках онтологии превращает субъект в один из многих объектов, подрывая тем самым его привилегированное, центральное или основополагающее место в философии и онтологии. Субъекты — это объекты среди объектов, а не постоянные устойчивые точки референции для всех остальных объектов. Так мы приходим к начальным посылкам того, чем должны были бы быть антигуманизм и постгуманизм, ведь эти направления уже не разделяют тезис о том, что мир построен анонимными и безличными социальными силами, противостоящими индивидуальному субъекту. Скорее, мы получаем множество населяющих мир самостоятельных не-человеческих акторов, не редуцируемых к представлениям и свободных от привязки к человеческому, которая как раз и сводила бы их к нашим представлениям. Таким образом, в мышлении бытия мы переключаемся с двух несоизмеримых миров, природы и культуры, на разнообразные коллективы объектов. Латур убедительно показал, что в модернистской схеме, задающей эпистемологический реализм и эпистемологический антиреализм, мир поделен на две области: культуру и природу. Область субъекта и культуры — это мир свободы, смыслов, знаков, представлений, языка, власти и т. д. Область природы — бытие, состоящее из материи, управляемой механистической причинностью. В теории и философии, разделяющих этот Л е в и  Р .  Б р а й а н т  

285

дуализм, неявно работает аксиома, утверждающая, что эти миры должны удерживаться разделенными, чтобы их качества не смешивались. Так, например, значительная часть культурной теории занимается объектами лишь как проводниками знаков и  представлений, пренебрегая всеми несемиотическими и нерепрезентативными различиями, которые могли бы внести не-человеческие объекты в  коллективы. У  общества могут быть только социальные свойства, но никак не качества мира помимо человека. Думаю, культурная и модернистская формы различия гибельны для социального и политического анализа, как и для внятной эпистемологии. Поскольку форма различения, скрытая в  культурном модусе различия, указывает на содержание и помещает не-человеческие объекты в неотмеченную область различия, невидимыми становятся все типы факторов, ответственные за то, каковы коллективы с участием людей. Означающие, смыслы, знаки, высказывания, нормы и нарративы служат нелегкому делу — объяснить, почему социальное организуется именно так, а не иначе. Хотя все эти агенты, несомненно, играют значительную роль в формировании коллективов, включающих и людей, указанный способ различия заставляет нас пренебрегать ролью не-человеческого и не-означивающего в виде технологий, погодных условий, ресурсов, болезней, животных, стихийных бедствий, наличия или отсутствия дорог, доступности воды, животных, микроорганизмов, наличия или отсутствия электричества и  высокоскоростных подключений к интернету, транспортных средств и т. д. Все они, как и многое другое, играют решающую роль в объединении людей разными способами, внося различия, которые, хотя и пересекаются с означивающими агентами, остаются тем не менее не-означивающими. Активистская политическая теория, помещающая все яйца в корзину содержания, обречена на поражение, поскольку будет постоянно изумляться, почему же ее критика идеологии не приводит к желаемым или намеченным социальным переменам. Более того, во времена нарастающей угрозы глобальных климатических изменений безответственно воспроизводить различия, исключающие акторов, не зависящих от людей. В эпистемологическом плане субъект-объектное различие любопытным образом заставляет эпистемологов фокусироваться лишь на пропозициях и представлениях, по большей части пренебрегая ролью практик и не-человеческих акторов в производстве знания. Как следствие, основной вопрос сводится к тому, как пропозиции могут соответствовать реальности и соответствуют ли вообще. При этом мы игнорируем лабораторные условия, взаимо286   Л о г о с

№4

[100] 2014

Коллективы

Человеческое/ не-человеческое

РИС. 6

действия с материалом и инструментами и т. д. Как если бы эксперимент и сущности, населяющие лабораторию, рассматривались лишь как средства познания, которыми можно без опаски пренебречь, решив, что они ничего не добавляют к содержанию пропозиций, а следовательно, не играют серьезной роли в производстве знания. Однако из-за пренебрежения местом, практиками и процедурами, вовлеченными в производство знания, постановка вопроса о том, как пропозиции представляют реальность, становится совершенно невразумительной, ведь мы лишаемся возможности понять и происхождение пропозиций, и то общее место, где встречаются миры не-человеческого и человеческого. Переключаясь с дуалистической онтологии природно-культурного раскола на коллективы, онтикология и объектно-ориентированная философия размещают все на одной онтологической плоскости. Вместо двух разных онтологических регионов — области субъекта и области объекта — мы получаем единый план бытия, населенный множеством объектов различных типов, включая людей и общества (рис. 6). Понятие коллектива позволяет уйти от  мышления о  бытии в терминах двух самостоятельных областей и понимать его как единую плоскость, в которой, если использовать удачный термин Карэн Барад, объекты переплетены друг с другом3. В таком случае общество и природа не выделяются в два раздельных непересекающихся мира. Скорее, коллективы, включающие людей, всегда переплетены с разного рода не-людьми, без которых такие коллек 3. Barad K. Meeting the Universe Halfway: Quantum Physics and the Entanglement of Matter and Meaning. Durham: Duke University Press, 2007. Л е в и  Р .  Б р а й а н т  

287

Коллективы

Не-человеческое

РИС. 7

тивы просто не могли бы существовать. Конечно, такие коллективы населены знаками, означаемыми, смыслами, нормами и множеством разных сущностей, но здесь также есть всевозможные не-означивающие сущности: животные, сельскохозяйственные культуры, метеорологические события, географии, реки, микробы, технологии и т. д. Онтикология и объектно-ориентированная онтология обращают наше внимание на эти переплетения, уравнивая в правах людей и независимые от них объекты. Впрочем, было бы ошибкой предполагать, что коллективы обязательно включают людей. Действительно, такие коллективы существуют, но есть и такие, что состоят из объектов и не имеют отношения к людям (рис. 7). Словом, не все завязано на человеческом, как и не все связано со всем, что я постараюсь показать в дальнейшем. Коллективы с участием людей могут быть интересны, поскольку мы сами к ним относимся, но с точки зрения онтологии мы должны избегать рассматривать все коллективы как включающие человеческую составляющую. Исходя из вышесказанного понятно, сколь своеобразна предлагаемая онтология. Вместо того чтобы противопоставлять объекты субъекту, я предлагаю рассматривать как объекты все, включая субъектов. Более того, чтобы избавиться от характерной для модерна гипотезы дуалистического мира, я настаиваю на том, что нужно непреклонно отстаивать автономию объектов или субстанций, отказываясь от  редукции объектов к  их отношениям, будь то отношения к людям или другим объектам. На мой взгляд, именно реляционизм является истоком модернистской схемы. Если мы хотим избежать апорий, возникающих в модернистской 288   Л о г о с

№4

[100] 2014

схеме, то это прежде всего требует от нас преодоления реляционизма или тезиса о том, что объекты конституируются своими отношениями. Соответственно, вслед за новаторской объектноориентированной философией Грэма Хармана я утверждаю, что объекты уклоняются от всех отношений. У этого странного тезиса, думаю, глубокие последствия. С одной стороны, утверждая, что объекты уклоняются от их отношений, мы сохраняем самостоятельность и  несводимость субстанции, тем самым избегая бесконечного и в этом смысле избитого спора между эпистемологическими реалистами и антиреалистами. С другой стороны, если антиреалисты зациклились как одержимые на одном-единственном разрыве — между людьми и объектами, бесконечно обсуждая, как именно объекты недоступны для представления, то объектно-ориентированная философия позволяет размножить этот разрыв, рассматривая его не как уникальную или привилегированную особенность людей, но как истину всех отношений между объектами, являются они людьми или нет. То есть различие между людьми и  другими объектами — это различие степени, а  не  качества. Иными словами, все объекты переводят друг друга. Перевод — это не уникальное свойство того, как разум относится к миру. Вследствие этого ни у одного объекта нет прямого доступа к другим объектам. Онтикология и  объектно-ориентированная философия оказываются, таким образом, в  странном положении по  отношению к спекулятивному реализму. Спекулятивный реализм — это не имеющее четкой формы философское объединение, возникшее в результате организованной Альберто Тоскано в 2007 году конференции в Голдсмитском колледже. Несмотря на то что участники этого события — Рэй Брассье, Йэн Хэмилтон Грант, Грэм Харман и Квентин Мейясу — занимают очень разные философские позиции, их объединяет защита реализма и отказ от антиреализма или «корреляционизма», как они его называют. Вместе с другими спекулятивными реалистами онтикология и объектно-ориентированная философия защищают реалистическую онтологию, отказывающуюся от представления об объектах как конструкциях или же просто коррелятах разума, субъекта, культуры или языка. Тем не менее вместе с антиреалистами онтикология и объектно-ориентированная философия настаивают на том, что объекты не имеют прямого доступа друг к другу и что каждый объект переводит объекты, с  которыми вступает в  нереляционные отношения. Соответственно, объектно-ориентированная философия и онтикология отвергают эпистемологический реализм друЛ е в и  Р .  Б р а й а н т  

289

гих реалистических философий, расставаясь с проектом контроля (policing) представлений и демистификации критики. Разница в том, что если антиреалисты концентрируются на разрыве только между людьми и объектами, то объектно-ориентированная философия и онтикология понимают этот разрыв как общую черту всего существующего. Одно из важнейших преимуществ объектноориентированной философии и онтикологии, я считаю, состоит в том, что она может интегрировать ряд выводов антиреалистической философии и континентальной социальной и политической теории, не попадая в тупики, подобно проклятию преследующие ныне антиреалистические направления мысли. Для тех, кто не знаком с основными тезисами объектно-ориентированной философии и онтикологии, список референтных для них фигур может оказаться полезным для ориентации внутри направления. Среди героев онтикологии — Грэм Харман, Бруно Латур, Изабелла Стенгерс, Тимоти Мортон, Ян Богост, Никлас Луман, Джейн Бенетт, Мануэль ДеЛанда, Маршалл Маклюэн, Фридрих Киттлер, Карэн Барад, Джон Протеви, Уолтер Онг, Делёз и Гваттари, такие теоретики развивающихся систем, как Ричард Левонтин и Сьюзен Ойама, Альфред Норт Уайтхед, Донна Харауэй, Рой Бхаскар, Кэтрин Хейлс и многие другие. Некоторые из  них будут появляться на  этих страницах чаще, чем остальные, другие — редко или вовсе останутся без внимания, но все они сильно повлияли на мои размышления. Через работы этих теоретиков красной нитью проходит идея глубокой децентрации человека и субъекта, оставляющей, однако, место для человека, представления и  смыслов, а  также соответствующее внимание ко всем видам не-человеческих объектов или акторов в сочетании с отказом сводить этих агентов к роли проводников смыслов и знаков. Я строил свою аргументацию подобно бриколеру, свободно используя многообразие дисциплин и мыслителей, чьи работы не обязательно согласуются друг с другом. О бриколере Леви-Стросс писал, что он …способен … выполнить огромное число разнообразных задач. Но в отличие от инженера ни одну из них он не ставит в зависимость от добывания сырья и инструментов, задуманных и обеспечиваемых в соответствии с проектом: мир его инструментов замкнут, и правило игры всегда состоит в том, чтобы устраиваться с помощью «подручных средств», то есть на каждый момент с ограниченной совокупностью причудливо подобранных инструментов и материалов, поскольку составление этой совокупности не соотносится ни с проектом на данное время, ни, впрочем, с ка-

290   Л о г о с

№4

[100] 2014

ким-либо иным проектом, но есть результат, обусловленный как всеми представляющимися возможностями к обновлению, обогащению наличных запасов, так и использованием остатков предшествующих построек и руин. Итак, совокупность бриколерских средств определяется не каким-либо проектом (что бы предполагало, как у инженера, существование и наборов инструментов и проектов разного рода, по меньшей мере в теории); она определяется лишь своим инструментальным использованием; иначе говоря, если употребить язык бриколера, элементы собираются и сохраняются по принципу «это может всегда сгодиться». Поэтому такие элементы являются полуспециализированными. Этого достаточно, чтобы бриколеру не требовалось оборудования и знаний по всем специальностям, но этого недостаточно, чтобы каждый элемент был подчинен точному и обусловленному использованию. Каждый элемент воспроизводит одновременно целостную совокупность отношений, и конкретных, и потенциальных; это операторы, но пригодные для каких-либо операций одного типа4.

Читателям, удивленным соседством на этих страницах некоторых фигур и  направлений мысли, следует напомнить, что это работа бриколера и что она в значительной степени отражает особенности моего собственного интеллектуального окружения и развития. Например, Лакан довольно часто появляется здесь, поскольку когда-то я был практикующим психоаналитиком. Как я буду утверждать далее, каждый объект — это толпа (crowd), и это прежде всего относится к книгам. Хотя материалы, из которых создается книга, могут быть разнородными, важно не то, согласуются ли они сами по себе друг с другом, а, скорее, удается ли произведенному из них продукту достичь определенной степени связности в формировании нового объекта. Читатели, например, могут быть удивлены, обнаружив в  одной компании объектноориентированную онтологию Хармана, конструктивизм аутопойетической социальной теории Никласа Лумана, онтологию виртуального Делёза и Гваттари и психоаналитическую теорию Жака Лакана. Поодиночке эти теории во многих аспектах противостоят друг другу. Однако работа бриколера как раз и состоит в сборке разнородных материалов так, чтобы получилось нечто способное существовать самостоятельно. Надеюсь, мне это удалось, но я отнюдь не утверждаю, что это единственный способ построения объектно-ориентированной онтологии, и я совершенно не заин 4. Цит. по: Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994. C. 127. Л е в и  Р .  Б р а й а н т  

291

тересован в том, чтобы контролировать других, навязывая ту или иную теорию реальности. Маловероятно, что объектно-ориентированные онтологи в обозримом будущем убедят эпистемологических реалистов или антиреалистов в том, что они нашли способ преодолеть эпистемологические проблемы, возникающие из дуалистической модели бытия. Цитируя Макса Планка, Маршалл и Эрик Маклюэны пишут: «Новая научная истина побеждает не благодаря переубеждению или просвещению своих противников, а,  скорее, потому, что они умирают, и вырастает новое поколение, свыкшееся с этой истиной»5. Похоже, так же и в философии. Новаторские движения в  философии не  столько доказывают несостоятельность своих противников, сколько просто перестают заниматься определенными вопросами и проблемами. Во многом следуя советам Ричарда Рорти, объектно-ориентированная онтология пытается просто выйти из дискуссии. Объектно-ориентированное онтологи устали от длящейся уже более двух веков дискуссии, понимая, что возможные вариации участвующих в ней позиций исчерпали себя, и хотят начать размышлять о другом. Если этого недостаточно для эпистемологической полиции, то мы будем более чем счастливы признать свою вину, принять вменяемое нам отсутствие строгости и благополучно остаться со своей иллюзией, предполагающей, будто можно говорить о независимой от человека реальности. Но ведь такое решение просто двигаться дальше не в новинку в философии. Никто еще не опроверг ни солипсиста, ни берклианского субъективного идеалиста, при этом ни солипсизм, ни крайности берклианского идеализма никогда не были в центре актуальных философских дискуссий. Философы по большей части игнорируют эти позиции или используют их как примеры запрещенных ходов. Почему бы точно так же не прекратить бесконечные дебаты по поводу доступа? Тем не менее в дальнейшем я постараюсь сформулировать аргументы, эпистемологически обосновывающие отстаиваемый мной онтологический реализм.

5. McLuhan M., McLuhan E. Laws of Media: The New Science. Toronto: University of Toronto Press, 1988. P. 42.

292   Л о г о с

№4

[100] 2014

О сургуче и капусте Дмитрий Кралечкин

Дмитрий Кралечкин. Кандидат философских наук, независимый исследователь и переводчик. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Грэм Харман, объектноориентированная онтология, Декарт, ­четвероякий объект, продукционизм, реальный «Я».

OF SEALING WAX AND CABBAGES Dmitry Kralechkin. PhD in Philosophy, Independent researcher and translator. E-mail: [email protected]. Keywords: Graham Harman, object-oriented ontology, Descartes, quadruple object, productionism, real Me.

The article analyzes critically the main theoВ статье критически рассматриваются retical premises of Graham Harman’s quadосновные моменты «четвероякой» онто- ruple ontology of objects and his method of логии объектов у Грэма Хармана и его “productionism.” Although the assumptions метод «продукционизма». Несмотря of this ontology are removed from each на то что инстанции этой онтологии уда- other, they nonetheless have implicit links лены друг от друга, они построены between them. The author shows that the на неявных союзах, которые, однако, main thesis of the theory of “vicarious cauничем не гарантированы. Показывается, sation” (that is, that the real Me directly что основной тезис теории «замещающей encounters the sensual object) can be chalпричинности» — о непосредственной lenged, which challenges the entire concepвстрече реального «Я» и чувственного tual framework at large. Harman’s объекта — может быть оспорен, а это framework hides the fact that the problem ставит под вопрос всю концепцию he aims to solve is not a causal problem, but в целом. Спорность предложенной Хар- rather a problem of defining “reality” itself маном концептуальной структуры скры- after we have discarded the Kantian disposiвает, однако, тот факт, что решаемая им tion of the conditions of experience being проблема — не столько в причинности, equal to the conditions of objects. The artiсколько в определении самой «реально- cle suggests that Harman’s construction сти» после того, как мы отказались intends to solve the problem of non-predicот кантовской диспозиции условий ative being by combining the ontological опыта, которые являются условиями question about being with the ontic quesобъектов опыта. tion about the composition of beings.

293

В

П А Р О Д И Й Н О М фильме Тима Бертона «Марс атакует!» марсиане, захватившие Землю, вывозят на  свой корабль различные одушевленные и  неодушевленные предметы, а затем проводят с ними эксперименты непонятного назначения. В основном они сводятся к комбинаторике: то, что раньше было объединено в некоем целом объекте, хорошо нам знакомом, разъединяется на части, которые могут функционировать как-то иначе, связываться в новых сочетаниях, но при этом не терять определенной уникальности и опознаваемости. Похищенный астроном превращается в «голову профессора Доуэля», а журналистка Натали Лейк меняется телом с собственной чихуахуа: ее голову пришивают к тщедушному телу собачки, но это нисколько не сказывается на привычках и поведении Лейк. В конце фильма, на фоне разваливающегося корабля марсиан, голова астронома и чихуахуа признаются друг в другу любви — но что им, собственно, еще оставалось делать? Марсиане — мастера онтологической вивисекции. Вся Земля для них — не более чем анатомический стол, на котором распластаны не просто «части» объектов, а их эссенциальные качества, чем демонстрируется некоторая произвольность в нашем жизненном мире: вполне может быть так, что привычные сочетания субстанций, качеств и акциденций вдруг потеряют свою форму и разбегутся по сторонам. Пришельцы покушаются не на наши жизни, а на наши онтологические привычки и обычаи, бытийный и бытовой устрой, позволяющий, к примеру, чтобы понять вкус батона, есть его целиком. Чем-то подобным занимается и Грэм Харман: режет объекты по живому, чтобы показать, что они далеки 294  Л о г о с

№4

[100] 2014

от наших привычек и узуса (или, как он любит говорить, используя терминологию Хайдеггера, «наличности»). Это так называемый продукционизм — создание разрывов и  различий там, где их никто не  видел. Но  все  же до  марсиан ему, возможно, далеко. Не на каждую связь поднимется рука даже у самого оголтелого онтолога-вивисектора. ХЛОПОК В ОГНЕ У разных философов в  разные эпохи были свои привилегированные примеры, которыми нередко выступали объекты. Греки, как известно, любили людей: из столетия в столетие передавался объект Сократ, описываемый в онтологических терминах аристотелевских «Категорий». Или взять «яблоко» — традиционный предмет схоластических описаний1. В Новое время с людьми стало сложнее — понадобилось разобраться с чем-то более простым, не столько с объектами, сколько с веществами. Сегодня на прежние манипуляции с предметами онтологи смотрят свысока и, более того, нередко упрекают своих предшественников в пороках, к которым они вроде бы не были склонны, например в материализме, который одновременно идеализм. Но так ли справедливы эти упреки и что именно происходит, когда одни предметы меняются на другие (тем более что с точки зрения объектно-ориентированной онтологии ничего особенного измениться не должно, поскольку она покрывает все поле объектности в целом)? В известном рассуждении Декарта из  «Размышлений о  первой философии» о куске воска обычно выделяют процедуры, позволяющие освободить его от  вторичных качеств, которые несущественны, и выделить единственное существенное — протяженность. Абстрагирование осуществляется буквально — за счет огня, своеобразного физического центра логического рассуждения, к  которому следует придвинуть объект и  посмотреть, что с  ним получится, но  при этом не  слишком сближая его с  этим очагом (или лабораторной горелкой?). Все дело в выбранной дистанции, которая, однако, не масштабируется средствами самого рассуждения — нам не указывается, на каком расстоянии от огня от  воска остается лишь его протяженная умопостигаемая сущность. У Хармана другой привилегированный объект — хлопок, 1. De Libera A. Des accidents aux tropes. Pierre Abélard // Revue de métaphysique et de morale. 2002. Vol. 4. № 36. P. 494. Дмитрий Кралечкин 

295

и огонь обычно приближается к нему резко, рывком, в своеобразном безвоздушном пространстве (где, как известно, вещи не горят, не шумят и не взрываются) — для демонстрации того, что он «воспринимает» в хлопке лишь периферические качества, работает с ним на некоем «чувственном» уровне, но никогда не затрагивает «глубинного» (или подземного, subterranean) бытия хлопка хлопком. Постоянное повторение этого примера скрывает определенную странность: отличие хлопка от воска именно в его воспламеняемости, не позволяющей дозировать воображаемое физическое приближение, проецируемое на линию рассуждения. То есть огонь, ставший у Хармана «объектом» (хотя с таким же успехом можно сказать, что он является именно ореолом другого объекта, например дров в камине), должен вступить в «чувственную» связь с хлопком, но эта связь опасна именно тем, что не предполагает никакой дистанции, на которой она могла бы быть связью: на определенном расстоянии такой связи нет вовсе, а как только хлопок и огонь сближены достаточно, эта связь тут же исчезает просто потому, что хлопок мгновенно сгорает. Связь огня с хлопком должна выстраиваться по аналогии связи обычного «реального объекта» (например, человека, смотрящего на дерево) и чувственного объекта (видимого им дерева). Она нужна как пример полипсихизма, нулевой чувственной границы, являющейся единственным интерфейсом взаимодействия ушедших в себя или отступивших (withdrawn) объектов. Однако можно задаться вопросом: удачно ли выбран пример? Между огнем и хлопком, как только первый воспринимает второй в качестве чувственного объекта, действительно нет никакого зазора, но лишь потому, что нет и объекта: чувственный хлопок существует исчезающе малую величину времени, возможно меньшую, чем ту, за которую огонь успел бы его заметить. Или все дело в величине хлопка: возможно, что огонь, как метафорический источник непосредственности, удалось бы затушить большим количеством хлопка, тогда как у Хармана обычно подразумевается все же его клочок? Конечно, cotton представляется прежде всего именно обозначением материала и массы вроде «воды» или «песка», но работа с массами вблизи огня явно сложнее: как только нам придется грузить хлопок бочками, сразу же возникнет вопрос о его мере, о том, какое именно количество сгорает быстрее всего, а какое позволяет-таки выделить зону взаимодействия двух объектов через чувственный или акцидентальный интерфейс. А тут уж и до картезианского материализма, то есть идеализма, недалеко. Ненадежность примера, похоже, выдает важное желание: во что бы то ни 296  Л о г о с

№4

[100] 2014

стало показать возможность такого непосредственного и никак не квантифицируемого отношения, которое характерно для «поглощенности», абсорбции, на уровне субъективного восприятия, хотя в данном примере последнее угрожает существованию одного из объектов (а может, даже и обоим, поскольку огонь затухает столь же быстро, как и его топливо). В «Партизанской метафизике» Харман пишет: История мира — история взаимодействующих форм или объектов всевозможных размеров на всевозможных уровнях, а не история изнеженных крупиц (pampered scintillae) подлежащего материала. И нельзя сказать, что камень и огонь просто сталкиваются с качествами других объектов: огонь не сжигает «белизну», «горючесть» или «хлопковость» хлопка, так же как камень не рушит «хрупкость» или «стеклянность». Напротив, огонь сжигает хлопок (cotton), а камень разбивает окно. И все же эти объекты полностью не касаются друг друга, поскольку каждый из них скрывает дополнительные секреты, недоступные для другого, например, когда легкий аромат хлопка и зловещий блеск огня остаются глухи к песням друг друга. Короче говоря, неодушевленная причинная связь загнана на тот же самый загадочный срединный участок, что и ничейная территория человеческого восприятия, не принадлежащая ни качествам, ни объектам, но лишь ориентированная на объекты, даже на таинственном уровне материальных (tangible) элементов2.

К теории замещающей причинности (vicarious causation) как главному достижению Хармана я еще вернусь, пока же достаточно отметить, что указанная двусмысленность (непосредственное чувственное отношение как отсутствие отношения) сохраняется и здесь: возможно, что даже сгоревший хлопок продолжает хранить в себе некие таинственные качества от огня, но тогда можно ли сказать, что у его реальных или эссенциальных качеств есть жизнь после смерти (что неминуемо поставило бы вопрос о тех или иных универсалиях, который Харман старательно обходит)? Или же аромат и блеск таинственны друг для друга лишь до тех пор, пока между ними попросту нет никакого отношения? В любом случае ясно, что Харман готов пожертвовать любым количеством хлопка, лишь бы создать эффект мгновенной вспышки, своеобразного проблеска, который связывает то, что невозможно связать, вплоть до уничтожения предметов связи. 2. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. P. 170. Дмитрий Кралечкин 

297

Харман буквально прикован к огню, точно так же, как по его теории должен быть прикован наблюдатель к своему чувственному объекту: между интенциональным агентом и его чувственным объектом не должно быть никакого расстояния, хотя и должна быть граница, — эту поглощенность он сначала называет «искренностью». То есть его дискурсивная позиция постоянно сдвигается к месту своеобразного пиромана: он не может оторваться от блеска пламени настолько, что переносит само это отсутствие дистанции на огонь, выступающий своеобразным источником сближения/уничтожения. У Декарта все иначе: хотя он и провел какое-то время в отапливаемой комнате, или «печи» (poêle), где его как раз и  посетили знаменитые «озарения» (illuminations), сам он никогда не пытался залезть в огонь, смотреть на мир из очага, чтобы ощутить силу непосредственности. Напротив, все его манипуляции с куском воска отмерены: надо приблизиться к очагу, но не слишком, занять нужную позицию. Расплавленный воск сохраняет в себе всего одно качество — протяженность, однако к нему стоит присмотреться, чтобы понять, насколько оправдана аргументация Латура и Хармана, обвиняющих картезианскую традицию в материализме-идеализме, то есть в сведении объектов к идеально просчитываемым математическим отношениям, загадочным образом обнаруживаемым в самой природе лишь за счет исключения всей цепочки взаимодействия объектов и субъектов, то есть за счет вычитания интеракций объектов, позволяющих, в терминах Латура, переходить по цепочке референций, затрачивая определенные экономические и когнитивные ресурсы. Приближение к огню позволяет не только отвлечься от наглядных и  данных на  уровне чувственного восприятия качеств воска, но и, что более интересно, представить саму «протяженность» не столько в качестве умопостигаемого объекта, сколько в качестве того, что выходит за пределы воображения (или способности воображения): Так что же представляет собой эта гибкость и изменчивость? Быть может, мое представление о том, что этому воску можно придать вместо округлой формы квадратную или вместо этой последней — треугольную? Да нет, никоим образом, ибо я понимаю, что он способен испытывать бесконечное число подобных превращений, а между тем мое воображение не поспевает за их количеством, так что мое понимание не становится совершеннее благодаря силе воображения. А что это за протяженность? Неужели даже протяженность воска есть нечто неведомое? В самом деле, ведь в растаявшем воске она больше, в кипящем — еще больше

298  Л о г о с

№4

[100] 2014

и наибольшая — если его побольше нагреть; и я не сумею вынести правильное суждение об этом воске, если не сделаю вывод, что воск допускает гораздо больше вариантов протяженности, чем я когда-то себе представлял3.

Хотя Декарт остается на определенном расстоянии от огня, не позволяя ему уничтожить кусок воска, он понимает, что в определенный момент конкретную протяженность уже нельзя будет вообразить. Все рассуждение строится как своеобразное сопоставление двух множеств — множества вариантов вообразимого и множества вариантов протяженности (extensionem varietates). Если мы остаемся на  уровне воображения (или, как передано в русском переводе, «представления», что несколько затрудняет восприятие текста), можно, конечно, представить бесконечное число вариантов форм куска воска (особенно если он достаточно большого размера), однако множество вариантов протяженности всегда будет больше. Не  углубляясь в  теоретико-множественную разработку, можно заметить, что кардинальное число множества воображения меньше кардинального числа множества протяженности, и именно этот факт схватывается умом (mens), позволяя постичь сущность тела. Протяженность представляется не геометрически обозримым отношением и не прозрачностью тела для наблюдающего ума, а именно определенным избытком, который фиксируется умом, но сам выпадает за сферу чувственного восприятия или родственного ему воображения: саму протяженность мы в принципе не можем увидеть, поскольку она как раз и составляет истинную и не зависящую от нас сущность вещей. Интересно, что в такой форме рассуждение о протяженности в определенной мере напоминает картезианское доказательство бытия Бога: понятие Бога фундаментально сложнее и совершеннее любого понятия, создаваемого умом, а потому не может быть его порождением, являясь отсылкой к реальному объекту. «Протяженность» относится к воображению (и всей чувственности) так же, как Бог к уму: она является единственным способом фиксировать разрыв в самой чувственной сфере, который указывает на «тайную» жизнь объектов. «Идеалистичность» решения Декарта в таком свете выглядит достаточно условной: разумеется, вещи лишаются своих поверхностных черт (но не это ли делает и Харман?), однако то, что по 3. Декарт Р. Размышления о первой философии // Декарт Р. Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1994. T. 2. С. 26. Дмитрий Кралечкин 

299

лагается в  качестве их сущности,  — не  просто некая классическая сущность или универсалия (телесность), а  именно разница, показывающая невозможность совпадения зоны восприятия/ чувственности и  зоны вещей. В  этом смысле интересно то, что процедуры Хармана и Декарта оказываются инвертированными версиями друг друга. Декарту важно остановиться на каком-то расстоянии от огня, чтобы показать, что дальнейшее сближение не может быть спроецировано на плоскость воображения: воск может расщепиться и растечься, но в этом расщеплении сохранится избыток протяженности, которая может постигаться умом, но  лишь в  качестве отличия между воображением и  умом. Ум схватывает разницу, но не некое полностью данное ему содержание. Производится дистанция, которая и объявляется в конечном счете сущностью тела, то есть независимого от ума существования. Напротив, Харман остается всецело в пределах чувственного аналогизирования и фантазирования, которого в последний момент, однако, оказывается недостаточно. Пока мы говорим о нагревании огнем воска или хлопка как о связи «реального огня» с «чувственным» воском, мы говорим аналогиями, которые, однако, опровергаются не только тем, что мы (в соответствии с постулатами хармановской онтологии) не  можем знать или представить, что бы это могло значить (What Is It Like To Be A Fire?), но  и,  наоборот, тем, что между огнем и  хлопком в  нашем собственном восприятии всегда остается определенная дистанция, которая не позволяет наглядно представить нулевую дистанцию чувственной поглощенности (выстроенной по образцу захваченности воспринимающего предметом собственного восприятия). По  крайней мере до  того момента, как огонь и  хлопок остаются чем-то отдельным друг от друга и нам вообще есть о чем говорить. Эту границу надо перейти, чтобы между огнем и хлопком не осталось никаких недоговоренностей, хотя и возможно это лишь за счет достаточно быстрого уничтожения второго, его пожирания первым. Иными словами, если Декарт помечает границу чувственного восприятия, показывая, что протяженность принципиально «больше» его, так что за ней невозможно «успеть» (чем в определенной степени опровергается стандартное представление о протяженности как некоей обозримой математизируемой форме), то Харман, напротив, использует наблюдаемые объекты, чтобы, столкнув их и доведя до уничтожения, умственно вообразить их собственное чувственное восприятие, нам недоступное. Пока объекты сохранены, говорить об их чувственной сфере — лишь фигура речи (или, что еще хуже, антропоморфизм). Но сто300  Л о г о с

№4

[100] 2014

ит одному полностью поглотить другой в яркой метафорической вспышке непосредственности, и сразу же создается эффект своеобразной безусловной метафоры или хармановской «прелести» (или «аллюра», allure): за счет этого уничтожения нам вроде бы удается представить чувственное отношение вещей как объект, даже более скрытый, чем они сами. Отсюда возникает тема «расплавленности» или «расплавленного внутреннего ядра» объектов: поднося хлопок к огню, Харман желает представить невозможный момент обоюдного существования двух объектов, в который, однако, один уже начал плавиться так, что между ними не осталось никакого зазора. Точка плавления должна стать точкой субъективации. Если протяженность воска у Декарта — это то, что буквально невозможно представить, то  чувственное взаимодействие огня и хлопка — это следствие такого аналогизирующего представления, которое может претендовать на изложение реальности только в том случае, если удается, оставаясь в сфере воображения, вывести его на новый уровень, представить непредставимое, не фиксируя при этом границу, помечаемую термином «ум». В движении сквозь огонь Харману необходимо удержать странную границу между антропоморфической аналогией и последствиями принятия этой аналогии за чистую монету, оказывающимися вульгарным панпсихизмом. Сделать это не так-то просто именно потому, что инстанция протяженности тут с самого начала исключена: пытаясь найти middle ground между непритязательной поэзией общающихся друг с другом вещей и нью-эйджем буквального приписывания им внутренней жизни, Харман постоянно воспроизводит ситуацию интенсификации воображения. Надо именно представить, как вещи, не имеющие уже (по крайней мере необходимым образом) протяженности, могут вступить друг с другом в непосредственный контакт за счет чувственного интерфейса; необходимо вообразить невозможную точку отсутствия дистанции между одним и другим. Насколько эта работа воображения удается и какие результаты она обещает? ПУЗЫРИ (БЕЗ) РЕАЛЬНОСТИ В статье «О  замещающей причинности» Харман проводит еще один эксперимент с объектами, специально направленный на доказательство тезиса, гласящего, что «интенциональность» является не  специфическим человеческим свойством, а  онтологичеДмитрий Кралечкин 

301

ским свойством объектов вообще. Для доказательства следует отказаться от отождествления интенциональности с «сознательной осведомленностью» и сосредоточиться на «одном из самых первоначальных значений искренности (sincerity) — контакте между реальным и чувственно воспринимаемым объектом»: Например, я могу быть искренне поглощен созерцанием стеклянных шариков (glass marbles), лежащих на моем столе. Я в этот момент вполне искренен, так как оставляю позади все более или менее важные возможности только для того, чтобы быть свидетелем этого строгого, напоминающего дзен зрелища. Но заметьте, что стеклянные шарики сами искренне поглощены тем, что сидят на столе, а не плавятся в печи и не пролетают со свистом сквозь шахту. (Конечно, они могут быть «шариками» только для людей или игривых котят, нам просто нужно какое-то прозвище для единого объекта, который мы привлекаем к нашим играм.) Нас интересует не панпсихистское исследование того, обладают ли эти шарики какими-то зачатками мышления и чувств, но то, встречаются ли они, как реальные объекты, со столом-поверхностью (table-surface) как с объектом, чувственно воспринимаемым4.

По сути, Харман задает трансцендентальный вопрос: возможен ли опыт в условиях, когда нет никаких наблюдаемых инструментов, органов или органелл опыта? Его объекты — не протяженные тела, а монады, лишенные окон, слепоглухонемые, которые каким-то удивительным образом могут быть способны на «встречу», но не с реальным, а с чувственным объектом. Неявный упрек Хармана к посткантианской традиции можно было бы выписать совсем не так, как сам он любит это делать. (Кант как главный враг — анти-Коперник, положивший границу человека и мира в качестве фундаментальной.) Напротив, эту традицию можно было бы поставить под вопрос за счет того, что она всегда начинала искать опыт и  описывать его онтологические условия на  тех объектах и  существах, которые обладали многообразием эмпирического опыта, с  которого можно было легко списать трансцендентальный. Подходящий для Хармана лозунг — «Полюби нас черненькими объектами, а беленькими нас всякий полюбит». То есть, раз уж мы считаем, что трансцендентальная философия должна заниматься условиями опыта без оглядки на конкретное эмпирическое устройство тех или иных его агентов (он называет их интен 4. Харман Г. О замещающей причинности // Новое литературное обозрение. 2012. № 2 (114). С. 83. (Перевод изменен.)

302  Л о г о с

№4

[100] 2014

циональными агентами, но с таким же успехом их можно было бы назвать и агентами бытия или онтологическими агентами), давайте начнем с тех, которые явно не обещают никакой подсказки, — с безглазых, безмозглых, желательно даже с бессодержательных. Но интересно, что сам Харман не описывает свою задачу в качестве развития или радикализации трансцендентальной философии. И причины этого умолчания я попробую прояснить далее. В процитированном выше отрывке внимания заслуживает уже сам выбор объектов — стеклянных шариков. Glass marbles представляют собой не «стеклянные шарики» вообще, а вполне определенную разновидность чисто декоративных объектов — стеклянных шаров разного размера, расцвеченных или разрисованных совершенно произвольным образом. В качестве экземпляра объектно-ориентированной онтологии стеклянные шарики выглядят по меньшей мере странно. Ведь один из базовых принципов «четвероякой»5 структуры объекта, выписанной у Хармана, заключается в  том, что чувственные качества всегда привязаны к  чувственному объекту (и лишь в исключительных случаях отрываются от него, переключаясь тут же на другой объект). Более того, они всегда окрашены этим объектом — черный цвет чернил отличается от черного цвета капюшона палача, даже если в физическом отношении это одна и та же чернота (пример Мерло-Понти). 5. Сюжетом, заслуживающим отдельного рассмотрения, является сама «четвероякость», уникальность которой Харман несколько преувеличивает, пытаясь показать, что большинство онтологий ограничивались двумя или тремя инстанциями. Однако для историка философии «четвероякие» онтологические матрицы являются, скорее, нормой; более того, долгое время они в виде схематики «Аристотеля–Боэция» (см.: De Libera A. Op. cit. P. 482) составляли господствующую модель. Совмещение двух осей — «утверждаться о субъекте предложения» и «быть в субъекте» — порождает четыре инстанции — частную субстанцию, универсальную субстанцию, универсальный акцидент и частный акцидент. Современные аналитические реалистические онтологии (в частности, теория тропов) также предполагают движение в рамках четверояких моделей. Несмотря на то что Харман в целом сторонится формальной онтологии (являющейся тем не менее одним из вариантов развития феноменологии), его дистанция оказывается не настолько большой, как, возможно, хотелось бы. В частности, некоторые проблемы, обсуждавшиеся со времен античного неоаристотелизма, подозрительно напоминают наиболее яркие проблемы «онтологии объектов». Так, введенное Симпликием понятие «синдром акцидентов» (Ibid. P. 486) отсылало к классической проблеме выделения уникального качества предмета, определяющего его реальность. Как показывает Ален де Либера, курсирующая по схоластическому дискурсу проблема «переносимости тропов» (возрождаемая в современной аналитической метафизике) оказывается фоном для «ашаритского» окказионализма, столь любимого Харманом. Дмитрий Кралечкин 

303

В стеклянном же шарике мы, по сути, видим именно произвольные чувственные качества, помещенные в него не как в объект, а как в контейнер. Можно представить себе палитру произвольно нарезанных и по-разному артикулируемых чувственных качеств разного рода, которые попросту разделены такими «стеклянными шариками», выполняющими роль аквариумов, в которых плавают sensibilia. Разумеется, можно сказать, что в случае каждого шарика его конкретный узор и цвет привязаны к нему как к целостному чувственному объекту, который не изменяется, каков бы ни был угол обзора, как бы ни менялись чувственные наброски. Но для Хармана этого недостаточно — нумерическое единство должно дополняться именно особым качеством-этого-объекта, индивидуировать его на содержательном и непосредственно наблюдаемом уровне. А здесь этого не происходит: выделяя различные качества, рисунки и цвета, мы получаем их именно в абстрактном виде, ничуть не связанном с данным шаром, так что последний лишается какого-либо качественного определения, становясь всего лишь контейнером. Он является не столько объектом, сколько «декорацией объекта» (в том числе в театральном смысле «декораций»). Не является ли тогда мир попросту собранием подобных «пузырей», множеством вакуолей чувственных качеств, которые именно что «свободно» парят, хотя и не смешиваются друг с другом? Единственным обоснованием для выбора такого объекта может быть то, что его следует рассматривать в качестве реального объекта, что для нас проблематично. Поэтому-то Харман оговаривается, что шарик может быть шариком только для людей или котят, что это всего лишь прозвище (nickname) для «чего-то» реального. Решение с никнеймом весьма проблематично — именно в рамках онтологии Хармана, которая стремится всячески избегать подобных «пустых» объектов, нужных в  качестве подставки для пучков качеств. Однако здесь такой пустой объект нужен именно в  качестве объекта-никнейма или объекта-контейнера, невидимой границы, содержащей после вычитания чувственных качеств нечто реальное, ускользающее от нашего опыта, то есть объект-никнейм нужен лишь для того, чтобы мы не смешивали чувственный объект (который тут сведен к нулю) с реальным, который остается нам неизвестным. Иными словами, стеклянный шарик выступает в качестве наглядной схемы реального объекта, от которого легко отделить все его качества, но он все равно сохранится. Манипуляции с шариками должны уверить читателя в том, что шар действительно встречает стол-поверхность в  качестве чув304  Л о г о с

№4

[100] 2014

ственного объекта. Разумеется, никакие аналогии не могут убедить нас в этом, порождая определенное недоверие: если мы наблюдаем лишь чувственный шар, откуда нам знать, как со столом как чувственным объектом взаимодействует шар реальный? Наиболее интересный аргумент Хармана выглядит так: Надо только отойти от привычных коннотаций чувственности и направить взор на более примитивный уровень мироздания. Очевидно, что шарики должны где-то находиться в реальности [курсив мой. — Д. К.], в контакте с другими конкретными сущностями (entities), которые стабилизируют их на  незначительное время в том или ином состоянии. Сущности, с которыми они сталкиваются, не могут быть реальными объектами, потому что реальные объекты избегают контакта [в соответствии с основными принципами онтологии Хармана]. Не могут шарики налетать и на свободно парящие чувственные качества, потому что в чувственной области качества всегда привязаны к объектам [что также следует из постулатов]. Остается только одна альтернатива: шарики искренне поглощены чувственно воспринимаемыми объектами6.

Разумеется, это рассуждение построено, скорее, как тавтология, определенная двумя постулатами (о невозможности контакта реальных объектов и возможности прямого контакта реального объекта с чувственным). Важнее другое — своеобразный первичный онтологический «фантазм», с которого начинается отсчет, а именно ситуация, в которой есть только реальные объекты и больше ничего. Описание этой ситуации представляет значительные затруднения, и именно стремление уйти от нее задает вектор развития онтологии Хармана. Действительно, если есть только реальные объекты, которые никак не взаимодействуют друг с другом, невозможна никакая онтологическая артикуляция этих объектов — попросту нет никакого логического/онтологического пространства, в котором они могли бы быть как-то упорядочены, поскольку такой порядок уже предполагает определенное соотношение и  связи. Эта картина несколько напоминает «атомы и пустоту» древнегреческого атомизма, однако представить «атомы и ничто» гораздо сложнее: реальные объекты находятся в ситуации полной дезартикуляции, беспорядка, которая не позволяет им ни занимать места, ни двигаться, ни покоиться. Метафорически это положение можно было бы назвать предельным 6. Харман Г. Указ. соч. (Перевод изменен.) Дмитрий Кралечкин 

305

«нервным напряжением» объектов, онтологическим нервным срывом. Объекты, не способные ни двигаться, ни занять какое-то место друг по отношению к другу (поскольку такого места просто нет), на самом деле лишены той «реальности», о которой упоминает Харман (somewhere in reality): абсолютное уклонение их друг от  друга приводит к  тому, что это онтология без реальности, поскольку последняя мыслима только в качестве определенного «места», то есть отношения. Отсутствие реальности «между» объектами (или, точнее, отсутствие такого «между») не позволяет говорить даже о том, что эти объекты являются «разными», поскольку и различие здесь устранено в качестве одного из отношений (этот опасный поворот Харман специально не затрагивает). А раз так, ничто не гарантирует нам множественности объектов, которые вполне могут схлопнуться в единый объект или попросту Единое, представляющееся главным врагом хармановской онтологии плюральных объектов. Дальнейшие вариации из истории Объектов без Реальности читатель может восстановить по схеме, прочерченной еще «Парменидом» Платона. Главное — отсутствие контакта оборачивается для объектов коллапсом. Дальнейшие манипуляции Хармана с шариками нацелены, скорее, на сокрытие этой базовой теоретической возможности, которая позволяет вычленить основные моменты развиваемой онтологии. Сам ландшафт, то есть расположение шариков в их среде, свидетельствует, по Харману, о некоей базовой интенциональности: В настоящий момент шарики лежат на столе, но ведь они также и окружены воздухом; стало быть, воздух находится в отношении смежности с поверхностью стола в жизни каждого шарика. Но если мы отгородим шарики держателями для книг или расплавленным воском, сам стол останется тем же самым интенциональным объектом, не затронутым нашими странными манипуляциями. Далее, шарик сталкивается с поверхностью стола независимо от ее привходящих свойств холодности или гладкости, хотя, возможно, каким-то образом фиксирует эти свойства. Если мы нагреем поверхность стола, или расцарапаем ее, или раздробим ее, просыпая и проливая различные вещества, стол как интенциональный объект все равно останется тем же самым7.

Конечно, все эти нелепые телодвижения с шариками напоминают странный обряд, якобы позволяющий вдохнуть в них жизнь, которую, однако, следует тут  же перевести из  метафорическо 7. Харман Г. Указ. соч.

306  Л о г о с

№4

[100] 2014

го режима простого антропоморфизма в некоторую базовую характеристику «интенциональности». Интересно, что если в  одном из  вышеприведенных отрывков упоминалась «печь», в  которой шарики могут расплавиться, то здесь напрямую говорится о «расплавленном воске», который словно бы перекочевал в это рассуждение из Декарта. Но здесь он играет другую роль: не являясь уже экземпляром протяженности, он образует вокруг каждого шара некую рамку, канву, которая и задает границы, нехватка которых явственно ощущалась в исходной картине «реальных шариков без реальности». Вся эта подвижная инсталляция «шариков» и  операций с  ними призвана за  счет наблюдаемого разграничения «ландшафта» создать впечатление, будто этот ландшафт — буквально тот, в котором находятся шарики, тогда как исходно они просто лежали на гладкой столешнице (а в реальности не лежали вовсе, поскольку реальности еще не было). Расплавленный воск выполняет непривычную для себя функцию — он оказывается, по сути, условием самой интенциональности: с одной стороны, отграничивает определенное «окно», горизонт, внутри которого развертывается недостижимая для нас интенциональность шариков, а с другой стороны, прикрепляет их к столу так, что граница между ними словно  бы стирается. Возможно, наиболее важная задача воска — заполнить как раз то пространство, что было между шаром и окружностью, которую он проецирует на стол, то есть образовать кайму, которая маскирует дистанцию между шаром как реальным объектом и реальной поверхностью стола. Разумеется, все эти ухищрения с объектами, создавая условия для метафорического сдвига, все же не способны покинуть пространства метафоры: в отличие от того allure, который описывается Харманом как смещение одних качеств другими, приводящее к отображению реального объекта на чувственной поверхности, в  данном случае было  бы необходимо доказать наличие самого этого реального объекта, которым является чувственное восприятие. Сделать это иначе, чем аксиоматически, не представляется возможным — любые фокусы создают в зрителе ощущение неловкости. Это, однако, не  должно заставить нас забыть о  том, что исходные посылки Хармана создают весьма интересную ситуацию, в которой принцип композитности является одновременно принципом существования. Как уже было отмечено, «реальные объекты» сами по себе существуют лишь постулативно, но отсутствие реальности угрожает им тем, что они либо обратятся в пучину ничто, либо сольются в единое бытие, которое способно противостоДмитрий Кралечкин 

307

ять угрозам дезартикуляции. Необходимость определенной связи и артикуляции является, по сути, необходимостью существования — для трансцендентальной философии с ее темой онтологического синтеза этот момент не столь уж радикален. Но новшеством Хармана может считаться именно то, что онтологический синтез он сводит на уровень самих объектов, то есть выполняет его непосредственно в их строении и соотношении друг с другом. Насколько это возможно и к каким результатам это приводит, можно будет сказать после того, как мы внимательнее рассмотрим «четверицу» Хармана и попробуем развить его собственную практику онтологической вивисекции. REAL ME Четвероякая структура объекта, выводимая Харманом посредством наложения друг на  друга своеобразно понятых схем онтологий Гуссерля и Хайдеггера, на уровне собственной декларации, то есть явно выписанных требований и преимуществ, отличается именно тем, что один полюс никогда не сливается с другим и не вытекает из другого: то, что в обычном опыте представляется единством, здесь раскладывается на элементы, которые отстраняются друг от друга. Таков общий принцип «продукционизма» — обнаружения и проведения различий там, где раньше их не  замечали8. Однако внимательное изучение примеров Хармана и того, как именно структурируются его различия, показывает, что отдельные связи и синтезы оказываются в привилегированном положении, так что разорвать их не так-то просто; к тому же их подрыв грозит обрушить всю конструкцию. Более того, наглядность четвероякой структуры поддерживается гладкостью «обычного» или «нормального» опыта, в котором, например, чувственные качества всегда привязаны к чувственному объекту, так что даже если они разрываются, то на момент, который нам незаметен. Примером, который, кстати говоря, Харман не использует, может быть известная гештальтистская картинка «утки-кролика»: в какой-то момент сочетание линий как чувственные качества внезапно отсоединяются от «утки» и притягивается к «кролику», но нет 8. Есть, правда, подозрение, что за новаторским продукционизмом скрывается старый добрый гегелевский «рассудок» — негативная сила, позволяющая разъединять любые синтезы. См., напр.: Zizek S. Less Than Nothing: Hegel and the Shadow of Dialectical Materialism. L.: Verso, 2012. P. 276.

308  Л о г о с

№4

[100] 2014

момента, в который мы видим просто произвольную мешанину линий, бесформенность. Возможны, однако, мысленные эксперименты, в которых связи в четвероякой структуре становятся еще более слабыми, чем у Хармана, что ставит вопрос о когерентности его общего теоретического подхода. Самым напрашивающимся мысленным экспериментом тут оказывается, пожалуй, «Матрица» (1999). В фильме инстанции «объектов» уже разнесены на  достаточно большое расстояние (превышающее дистанции в схеме Хармана), хотя и остались некоторые условные единства, необходимые для связного повествования. Например, что происходит, когда Сайфер пробует мясо в ресторане, где он сидит вместе со Смитом? Разумеется, тут есть «интенциональный агент» — Сайфер — в этой феноменальной реальности, созданной Матрицей, и чувственный объект — кусок мяса, который источает аромат. Отличие, однако, в том, что интенциональный агент не является в данном случае «реальным» объектом или «реальным „Я“», как любит повторять Харман (и что является базовой посылкой его теории). Сайфер находится в привилегированном положении по отношению к большинству остальных жителей Матрицы — все они заперты в отношении «интенциональный агент — чувственный объект», им доступны чувственные качества, но они ничего не знают о «реальном „Я“». Сайфер знает, но и только. Чтобы получить чувственный опыт, реальный объект должен войти в сложную систему отношений с другими реальными объектами (собственно Матрицей), однако сам он никогда не соприкасается с чувственными объектами, даже если феноменальное «Я» знает о наличии «реального». Тот же самый эффект наблюдается и в обычной ситуации сна: разумеется, во сне мы сталкиваемся с  чувственными объектами, которым не  соответствуют никакие реальные объекты (либо эти объекты радикально отличаются от своих чувственных «представителей», vicars). Вопрос в том, является ли наше сновидное «Я» реальным? Это далеко не так очевидно, как хотелось бы Харману. Возможны сны, в которых мы видим себя не как себя (если вообще предполагать, что мы знаем, кто мы есть), а в качестве кого-то другого. В наиболее простом случае мы, например, можем быть в снах самими собой, но в детском возрасте. Но возможны и более экзотические превращения в какие-то более произвольные объекты — на это нет никаких логических или феноменологических запретов. Следовательно, есть основания считать, что в условиях сна (или тем более галлюцинации) феноменальное «Я» имеет контакт с чувственными объектами, но о реальном «Я» мы ничего сказать не можем. Дмитрий Кралечкин 

309

В условиях Матрицы можно было бы произвести еще больше «различий» и разрывов, если принять то, что схождение «феноменального Нео» с «реальным Нео», который вываливается в «пустыню реального», является не более чем нарративной условностью. Сохранение той или иной идентичности между реальным «Я» и  феноменальной проекцией совершенно необязательно — Нео мог бы оказаться престарелым бородачом или маленькой девочкой. К тому же, как известно, мир Матрицы имеет множество персонажей, чья реальность является нечеловеческой, хотя в качестве интенциональных агентов они представляются, несомненно, людьми. Так, Меровинген, окруженный многочисленной свитой, живет жизнью настоящего сибарита, вкушает вина и предпочитает говорить по-французски, однако «реально» является лишь мощной старой программой, достаточно автономной в рамках самой Матрицы. Разумеется, можно было бы оспорить возможность такой конструкции, однако в  явном виде она не  запрещена онтологией Хармана: у программы как отдельного реального объекта обязательно должна быть возможность чувственного опыта, а этот опыт вполне может в каких-то частях совпадать с опытом главаря-аристократа. В любом случае для доказательства своего тезиса о реальности «Я» — объекта, вступающего в непосредственный контакт с чувственным объектом, — Харману пришлось бы вернуться к классическому рассуждению Декарта о том, что «Я» может представлять себя кем угодно: Разве только я мог бы сравнить себя с Бог ведает какими безумцами, чей мозг настолько помрачен тяжелыми парами черной желчи, что упорно твердит им, будто они — короли, тогда как они нищие, или будто они облачены в пурпур, когда они попросту голы, наконец, что голова у них глиняная либо они вообще не что иное, как тыквы или стеклянные шары; но ведь это помешанные, и я сам показался бы не меньшим безумцем, если бы перенял хоть какую-то их повадку9.

Как известно, Декарт находит выход из этого положения за счет ego cogito, однако Харман предпочитает вообще не  вступать на  путь эгологии (в  том числе феноменологической), забывая о том, что он является одним из наиболее тернистых в истории посткантовской философии. Симптоматичны, конечно, все те же «стеклянные шары», которые использовались в  базовом приме 9. Декарт Р. Указ. соч. С. 17.

310  Л о г о с

№4

[100] 2014

ре Хармана. У Декарта они выступают примером чисто феноменального «Я», и это само по себе интересно, поскольку показывает возможность превращения не только в одушевленные, но и в неодушевленные объекты на этом феноменальном уровне. Воспринимает ли что-либо такая «сумасшедшая тыква», встроена ли она в некий феноменальный ландшафт? Декарт не развивает пример, но никаких запретов на это нет: вполне возможно, что безумецтыква ощущает, как на него падает теплый луч утреннего солнца, как его поливает заботливый овощевод и т. д. Харман берет у Декарта готовый интенциональный агент — стеклянный шар (хотя можно было бы взять и тыкву) — и кладет его на стол, чтобы посмотреть, как он будет себя вести. В нашем опыте он ведет себя вполне обыкновенно, ничем не выдавая то, что когда-то был Декартом, помыслившим собственное безумие. То есть он остается либо объектом нашего опыта, либо чисто феноменальным «Я», либо реальным объектом, у  которого возможно произвольное феноменальное «Я» (шар, являющийся Декартом). Никаких внутренних запретов в онтологии Хармана на подобные дизъюнкции нет, а раз так, под вопрос поставлена общая конструкция, в которой контакт реального «Я» с чувственными объектами является единственной скрепляющей связью, обещающей решить проблему связи объектов и причинности. ЧЕРЕПАХИ БЕЗ КИТА Для понимания значимости тезиса о «реальном „Я“» следует указать на общую схему распределения позиций в четверояком объекте и на напряжения внутри нее. Базовая модель интенциональности у Хармана представляет ее в качестве одновременно «одного и  двух» — двух объектов (реального меня и  чувственного объекта), находящихся внутри третьего объекта — «интенции как целого». Загадочная «интериорность», появляющаяся впоследствии в  многочисленных тезисах о  том, что реальные объекты могут взаимодействовать только внутри некоего «третьего» объекта, на его «внутренней поверхности», по своему происхождению является интенциональностью, которая истолковывается Харманом как чистая и непосредственная поглощенность интенционального объекта объектом чувственным. Соответственно: «В терминах XVII века непосредственная близость реальных и чувственно воспринимаемых объектов — просто повод для связи между реальным объектом внутри интенции и другим реальДмитрий Кралечкин 

311

ным объектом вне этой интенции»10. В то же время Харман подчеркивает, что данная в интенциональности связь между реальным интенциональным агентом и  чувственным объектом сама не составляет нового объекта, хотя и является инстанцией непосредственности (или искренности), которая должна решить проблему какой-либо артикулированности в онтологии предельно отделенных друг от друга реальных объектов: Таким образом, хотя интенциональность кажется отношением между мной и чувственно воспринимаемой сосной, это просто ее внутреннее содержание (interior). Сама интенция происходит только от  необъяснимого замещающего слияния меня с  реальной сосной или с чем-то еще, что возбуждает во мне иллюзию восприятия11.

Таким образом, интенциональность выполняет роль своеобразного переключателя: с одной стороны, она является непосредственным контактом объектов разного рода (исключительно чувственного и реального), с другой — результатом «необъяснимого» слияния или связи одного реального объекта с другим. Это сразу же создает эффект petitio principii, который так и  не  удается устранить: для связи реальных объектов есть только один посредник — непосредственность интенциональности, но сама она возможна только при связи реальных объектов. В «Четверояком объекте» для пояснения путаницы, связанной с  тем, что интенциональность описывается одновременно как отдельный объект и  как чистая интериорность, Харман подчеркивает, что «имманентная объективность» не предполагает того, что «чувственный объект» находится в «уме», поскольку «сознание» (mind) и чувственный объект — равные партнеры интенции, и оба они «включены в нечто большее, а именно: оба существуют внутри (inside) объекта, образованного отношением между мной и реальным [курсив Хармана. — Д. К.] деревом, которое может весьма отличаться от деревьев, которые мы видим в повседневной жизни»12. И далее: Должно быть ясно, что, постольку поскольку мы каким-то образом соединяемся с реальным объектом вне нас, что приводит к восприятию чувственных деревьев, почтовых ящиков или дроздов, мы каким-то образом связались с объектами, чтобы обра 10. Харман Г. Указ. соч. С. 81. 11. Там же. С. 84. 12. Harman G. The Quadruple Object. Winchester: Zero Books, 2011. P. 116.

312  Л о г о с

№4

[100] 2014

зовать новый объект… Мое восприятие дерева соответствует критериям объекта. Оно определенно едино, поскольку это одно восприятие. И оно является чем-то новым, не сводящимся к своим изолированным частям, поскольку ни я, ни дерево в пустоте не дают возможности возникновения чего-то вроде восприятиядерева. Кроме того, это восприятие дерева обладает более глубокой реальностью, чем любая попытка его описать, вот почему феноменологическая практика столь сложна. Но если мое отношение с деревом формирует новый объект, то «Я», как реальная часть этого объекта, оказывается внутри (interior) него, сталкиваясь всего лишь с образом другой части13.

Во всей этой конструкции «интенциональность» постоянно переключается между двумя модусами описания — от первого лица и третьего лица (от непосредственности и искренности к интенциональности как «целому объекту») или от феноменологического представления к некоему натуральному представлению. Даже если принимать тезис Хармана о том, что в интенциональности всегда участвует реальное «Я», то есть что интенциональный объект реален (что, как уже ясно, было бы не так-то просто доказать), совершенно неясно, как может работать «замещающая причинность»: если интериорность «возникает» вследствие соединения и связи объектов, она никак не может быть условием такой связи. В таком случае схема Хармана действительно сводится к тому или иному варианту материализма/эмпиризма: для перцепций необходимо реальное взаимодействие, которое существенно отличается от перцепций, но это никак не решает ни проблему причинности, ни вышеуказанную проблему онтологической артикуляции. С другой стороны, если оставаться исключительно «внутри» интенциональности, обещающей непосредственную связь, аналогом для связи реальных объектов является связь чувственных объектов внутри реального, а  именно рядоположность (или смежность, contiguity) чувственных объектов в  пространстве опыта. Два чувственных объекта взаимодействуют друг с другом через посредничество реального, тогда два реальных должны взаимодействовать через посредничество одного чувственного. Харман колеблется между этим решением и обычным для себя решением — взаимодействием реального «Я» и реального объекта, представленного чувственным. Однако указание на механизм «прелести» или «аллюра» как аналог замещающей причинности вряд ли способно решить проблему объяснения возможной связи двух ре 13. Ibid. P. 116–117. Дмитрий Кралечкин 

313

альных объектов, поскольку, самое большее, он способен обеспечить своеобразный «просвет» реального объекта в  феноменальной сфере, но  не более того. «Прелесть» может заставить нас «увидеть» в реальном объекте то, что ранее было скрыто чувственным объектом, но опять же никак не влияет на связь реальных объектов. Не менее интересным примером сильной дизъюнкции становится отношение чувственного объекта и реальных качеств. Позиция последних связана с общим изменением в распределении «инстанций» объекта. В  статье «О  замещающей причинности» Харман перечисляет пять типов объектов: реальную интуицию, реальное «Я», реальное дерево (как пример) и чувственное дерево и чувственный (или сенсуальный) шум. В четвероякой структуре реальная интенция исключается в качестве отдельного объекта — и понятно почему: она выступает в качестве принципа организации всей схемы, то есть метаобъекта, трактуемого, как уже указано, в качестве принципиальной двусмысленности — интенции от первого лица и интенции от третьего лица. Вместе с интенцией из схемы выбывает и реальное «Я», поскольку его привилегированное место уже ничем не обеспечено, а потому надо продемонстрировать, что мое отношение к  чувственному дереву ничем не отличается от отношения реального дерева ко мне как чувственному объекту. Остаются только три объекта: реальное дерево, чувственное дерево и  чувственный шум, который Харман описывает чисто феноменологически — как бесконечные наброски, в которых дан тот или иной чувственный объект. В итоговой четвертичной структуре происходит интересное расщепление этого шума: если ранее в нем выделялись акциденты (собственно наброски) и качества (то, без чего чувственные объекты не могут оставаться самими собой), то теперь он разбивается на чувственные качества (феноменологические наброски, конкретные сенсуальные оттенки и качества объекта) и реальные качества, привязываемые непосредственно к реальному объекту. Возникает вопрос: как, отправляясь от феноменологически данных качеств, можно перейти к реальным качествам и что именно понимать под последними? Единственный для Хармана вариант — истолковать их в качестве эйдетических качеств с той, однако, оговоркой, что они все же не могут быть полностью даны интеллекту. Проблема, впрочем, в том, что, применяя такого рода процедуру, то есть не различая эйдетические качества и реальные, мы ослабляем принцип «продукционизма», предполагая непрерывность, сродство между тем, что дано на феноменологическом 314  Л о г о с

№4

[100] 2014

уровне, и «реальными» реальными качествами. Тут может быть два варианта. Мы можем остаться на  уровне эйдетического исследования или формальной онтологии и, в принципе, не выходить за пределы горизонта, в котором реальные качества будут представляться теми или иными универсалиями (например, человечностью человека). Обнаружив в чувственном объекте тепло, мы можем перейти к качеству теплоты. Вариантов членения и абстрагирования качеств довольно много, однако все они организуются категориальным аппаратом, восходящим к решениям Аристотеля и Боэция, внутри которых нам приходится двигаться. Либо же мы полагаем, что выделенная теплота или форма (какого-то куска воска, стеклянного шара, льда и т. д.) могут быть объяснены через принципиально иной механизм, которому приписывается большая «реальность»: например, температура объясняется за счет кинетической энергии движущихся молекул в соответствующем разделе физики. Харман указывает на то, что чувственный объект всегда «слит» со своим «эйдосом» (то есть реальными качествами в его интерпретации), так что «теория» — это термин, обозначающий раскол единого чувственного объекта и реальных качеств14. Проблема лишь в том, что в такой онтологии это расщепление остается, хотя и безосновательно, всего лишь формальным, двигающимся исключительно в категориальном содержании, которое познаваемо, пусть и не до конца, уже изнутри опыта. Запрет на редукционизм (например, физикалистский) оборачивается возвращением к докантовской формальной онтологии. Если онтология Хармана не решает проблемы, поставленные в ее собственных терминах (причинность и связь объектов), возникает вопрос: зачем нужна столь сложная конструкция, в которой любой объект является сочетанием других объектов, связь которых обеспечивается сенсуальной границей? На мой взгляд, подобная онтология следует из двух неявных посылок Хармана. С одной стороны, постоянное указание на то, что объекты не равны своим качествам, скрывает принимаемый тезис Канта о том, что бытие не является предикатом. Просто отказаться от кантовского горизонта и  вернуться к  «субстанциям» Харману все  же не хочется (несмотря на некоторые заявления, будто его онтология является продлением аристотелевской). Постулирование одних лишь реальных объектов логически приводит к проблемам с «реальностью» и, по сути, лишает их, как уже было показано, самой это реальности. С другой стороны, единственный выход — 14. Ibid. P. 104. Дмитрий Кралечкин 

315

это расщепить уникальный интенциональный агент, вокруг которого был организован тезис о непредикативности бытия, на множество реальных объектов — так, чтобы каждый из них мог самостоятельно организовать своеобразный «ландшафт» опыта, на самом-то деле и гарантирующий реальность. Внешняя интенциональная или трансцендентальная инстанция не  просто разбивается на  множество элементов, но  буквально прикрепляется к каждому из «реальных» объектов, вещей в себе, так что они теперь могут выполнять ту  же трансцендентальную функцию, но друг для друга. Харман осуществляет своеобразный онтологический sharing — в отличие от трансцендентальной логики, где предметы опыта нуждаются в инстанции, которая этот опыт организует (трансцендентальное «Я»), то есть своеобразном сервере, он переходит к режиму трансцендентального peer-to-peer. Каждый объект снабжен встроенной в него инстанцией или своеобразной валентностью регистрации присутствия, организации опыта, которая не отличена от него даже функционально (тезис о реальном «Я» как члене интенциональности). В этой совершенно неправдоподобной конструкции, в которой реальные объекты, взаимодействуя друг с другом, всегда образуют новый объект, способ композиционности (то есть то, как один объект артикулируется с другом) оказывается одновременно способом удержания чего-либо в бытии (чего Харман, разумеется, сказать не может, но что следует из его рассуждений). Нулевая граница опыта сама стала своеобразным клеем, который связывает различные реальные элементы. Но если бы не эта связь, то говорить об их реальности было бы проблематично. Иначе говоря, Харман соединяет две проблемы — онтологическую (почему есть что-то, а не ничто) и онтическую (как устроена реальность) — и  решает их в  качестве одной, используя процедуры традиционных решений первой для второй и наоборот. Метафорически такую систему можно охарактеризовать через современные «технологии присутствия» (presence technologies), представляющие собой различные встроенные в вещи датчики, позволяющие объектам обмениваться такой информацией, которая прежде всего говорит им о взаимном присутствии в определенной среде. Мир Хармана — это континуум таких распределенных по объектам технологий присутствия. Расстановка объектов возможна лишь за счет того, что каждый из компонентов взаимодействует с другим за счет его «восприятия», производя третий объект. Конечно, реально объекты «связываются» и без восприятия, но только оно гарантирует реальность — этот странный вы316  Л о г о с

№4

[100] 2014

вод показывает, что случается, когда кантианство не столько уничтожается, сколько рассеивается по универсуму в качестве своеобразных вредоносных спор. Соединение вопроса о композиционности с вопросом о существовании позволяет в конечном счете уйти от трансцендентальных решений, что особенно явно обнаруживается в выстраиваемом Харманом бесконечно глубоком мире, в  котором каждый объект более высокого уровня сложен из объектов более низкого уровня. Это «море» имеет поверхность, но не имеет дна. Такое решение позволяет устранить указанный выше «фантазм» реальных объектов без реальности. В отличие от предметов, снабженных «технологией присутствия», хармановские объекты на  самом деле не могут предполагать никакой «среды» и никакой «реальности», кроме той, что сложена из них. Поэтому они лишены рамки опыта, которая могла  бы гарантировать непредикативность бытия. «Опыт» не является средой объектов или их ландшафтом, если он не составлен ими же. Существование не является предикатом, однако «реальность» составлена бесконечным множеством объектов, находящихся в реальной связи за счет замещающего взаимодействия (использующего чувственные объекты). «Поверхность» такого моря может никто не видеть, то есть она может не быть тем, что отображается в каком-то чувственном опыте (Харман настаивает на том, что у бесконечной цепочки взаимодействующих объектов есть верхний предел), но существует она именно потому, что опирается на эту бесконечность как на инфраструктуру существования, выступающую суррогатом существования. Мир реальных объектов лежит не на одном ките, а на бесконечном множестве черепах, которые именно своей плотностью создают ту реальность и тот ландшафт, которых недоставало объектам. Парадокс в том, что, отбросив столь ненадежную гарантию существования, как «данность» субъекту, Харман был вынужден заменить ее бесконечной композиционностью: за одно конституирующее эго в такой онтологии дают бесконечный ряд реально связанных друг с другом объектов, создающих непредикативное бытие в складчину. «Принцип достаточного основания» у  Хармана должен быть бесконечным: именно бесконечная последовательность причинности может интегрироваться в поверхность реальных объектов, тогда как одного объекта (или их конечного множества — десяти или миллиона частей) никогда не хватит, ведь сам по себе он ни с чем взаимодействовать не может. То есть у этой схемы два предела — невозможный предел «исходных» реальных объектов, которые находятся в нестабильном Дмитрий Кралечкин 

317

существовании не-реальности, и «верхний предел», к которому сходится ряд бесконечной цепочки взаимодействия и  композиции, своеобразный интеграл, реальность которого поддерживается именно этой безмерной работой по артикуляции реальных объектов через чувственный интерфейс. Иными словами, по-настоящему «реальными» являются лишь поверхностные объекты, представляющиеся бесконечными суммами, пределами взаимодействия бесчисленных частей. Каждый из них не столько плавает на поверхности объектного мора, сколько содержит море внутри. На одном конце такого ряда — пузыри реальности, на другом — имплозии морей. REFERENCES De Libera A. Des accidents aux tropes. Pierre Abélard. Revue de métaphysique et de morale, 2002, vol. 4, no. 36. Descartes R. Razmyshleniia o pervoi filosofii [Meditationes de prima philosophia]. Sochineniia: v 2 t. [Works in 2 vols], Moscow, Mysl’, 1994, vol. 2. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things, Chicago, Open Court, 2005. Harman G. O zameshchaiushchei prichinnosti [On Vicarious Causation]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2012, no. 2 (114), pp. 75–90. Harman G. The Quadruple Object, Winchester, Zero Books, 2011. Zizek S. Less Than Nothing: Hegel and the Shadow of Dialectical Materialism, London, Verso, 2012.

318  Л о г о с

№4

[100] 2014

Философско-литературный журнал «Логос» №№ 1–99, 1991–2014

СТАТЬИ Автономова, Наталья. Философия и филология (о российских дискуссиях 90‑х) (4 (30), 2001, 91–105) Агафонов, Сергей. Позиция Чужого в текстах М. Мамардашвили (4 (14), 1999, 14–20) Адельфинский, Андрей. Пирамида или айсберг? О различных моделях спорта и их экономических последствиях (5 (95), 2013, 139–158) Азов, Андрей. К истории теории перевода в Советском Союзе. Проблема реалистического перевода (3 (87), 2012, 106–130) Амелин, Григорий; Мордерер, Валентина. «Пушкин-обезьяна» (2 (23), 2000, 173–196) Амелин, Григорий; Пильщиков, Игорь. Новый Завет в «Преступлении и наказании» Ф. М. Достоевского (3, 1992, 269–279) Амелин, Григорий. Метафора как темпоральная структура (5, 1994, 267–268) Андрефф, Владимир. Экономическое предсказание спортивных показа‑ телей: от Олимпийских игр в Пекине до Чемпионата мира по футболу в Южной Африке в 2010 году (5 (95), 2013, 119–138) Апресян, Рубен. Комментарии к дискуссии (5 (68), 2008, 196–214) Апресян, Рубен. О праве лгать (5 (68), 2008, 4–18) Аркадьев, Михаил. Креативное время, «археписьмо» и опыт Ничто (6, 1995, 164–178) Аронсон, Олег. Слова и репродукции (Комментарии к поэзии Льва Рубин‑ штейна) (6 (16), 1999, 144–156) Артёменко, Наталья. Хайдеггеровское истолкование «Критики чистого ра‑ зума» Канта: анализ, интерпретация или полемика (5 (78), 2010, 55–76) Артемьева, Ольга. Об оправданности лжи из человеколюбия (5 (68), 2008, 40–59) С 1991 по 1997 год номера философско-литературного журнала «Логос» (с 1‑го по 10‑й) имели сквозную нумерацию, и в настоящей росписи это обозначается следующим образом: например, (5, 1994, 267–268), то есть 5‑й номер от начала издания, 1994 год, страницы, на которых опубликован со‑ ответствующий материал. С 1999 года сквозная нумерация журнала допол‑ нена годовой, что обозначается в выходных данных следующим образом: например, (1 (11), 1999, 65–83), то есть 1‑й номер за 1999 год, он же — 11‑й с начала издания. Библиографию подготовили: 1991–2005 — Валерий Ана‑ швили, 2006–2011 — Никита Нехорошев, 2011–2014 — Максим Суриков. Полная библиография журнала «Логос» 

319

Астапов, Сергей. Время и вечность в восточной патристике (5 (44), 2004, 84–96) Ахутин, Анатолий. Dasein. Материалы к толкованию (5–6 (26), 2000, 89–123) Баллаев, Андрей. Философия истории Маркса: реконструкции и надежды (2 (81), 2011, 62–80) Белоусов, Михаил. Мгновенность ощущения и феноменологическая ре‑ дукция в гуссерлевских исследованиях проблемы времени (5 (78), 2010, 113–124) Бибихин, Владимир. Поиск своего в «Алкивиаде» Платона (4 (83), 2011, 63–88) Бикбов, Александр; Гавриленко, Станислав. Российская социология: автономия под вопросом. Часть I (5–6 (35), 2002, 186–210) Бикбов, Александр; Гавриленко, Станислав. Российская социология: автономия под вопросом. Часть II (2 (37), 2003, 51–85) Бикбов, Александр. В поисках национальной научной идеи: От научнотехнического прогресса к экономике, основанной на знаниях (6 (51), 2005, 117–126) Бикбов, Александр. Москва/Париж: пространственные структуры и телес‑ ные схемы (3–4 (34), 2002, 145–168) Бикбов, Александр. О возможности контролируемого нарушения (3 (60), 2007, 60–79) Бикбов, Александр. Осваивая французскую исключительность, или Фигу‑ ра интеллектуала в пейзаже (1 (80), 2011, 3–27) Бикбов, Александр. Представительство и самоуполномочение (4 (88), 2012, 189–229) Бикбов, Александр. Социальные неравенства и справедливость: реаль‑ ность воображаемого (рисунки современного общества в России и Фран‑ ции) (5 (62), 2007, 162–208) Бикбов, Александр. Философское достоинство как объект исследования (3–4 (43), 2004, 30–60) Бикбов, Александр. Элементарная феноменология безбилетного проезда (3 (60), 2007, 118–137) Блауберг, Ирина. Субстанциальность времени и «позитивная метафизика»: из истории рецепции философии Бергсона в России (3 (71), 2009, 107–114) Блинов, Евгений. Речь как первое установление общества: Руссо и револю‑ ционная политика языка (6 (96), 2013, 67–96) Болдырев, Иван. «Метафизика трагедии» Лукача: рецепция и контексты (4 (72), 2009, 186–195) Бондаренко, Сергей. Советский футбол в довоенную пятилетку (5 (95), 2013, 171–212) Борисов, Евгений. Общий язык Гадамера и Дэвидсона (5 (78), 2010, 221–230) Борисов, Евгений. Проблема интерсубъективности в феноменологии Э. Гуссерля (1 (11), 1999, 65–83) Бохоров, Константин. Болезненный примат этического (4 (55), 2006, 44–52) Бражникова, Яна. Плоть и история. К идее архитектонического прошлого в философии М. Мерло-Понти (1 (41), 2004, 72–87) Бренер, Александр; Шурц, Барбара. London calling (3–4 (34), 2002, 75–86) Бренер, Александр; Шурц, Барбара. Четыре клетки (2 (33), 2002, 4–14) Булатов, Дмитрий. Коэволюция, избыток, дестабилизация. О современных стратегиях в области science art (4 (55), 2006, 4–19)

320  Л о г о с

№4

[100] 2014

Буллер, Андрей. О предмете и методе теории исторического познания (5–6 (31), 2001, 112–131) Быкова, Марина. Гадамер о Хайдеггере: вклад в мировую историю духа (2, 1991, 53–55) Быкова, Марина. Гегелевский феномен современности, или Насколько Ге‑ гель близок к модерну (5–6 (31), 2001, 95–111) Быкова, Марина. Проблема субъективности у Гегеля (3, 1992, 190–207) Вайзер, Татьяна. Эгоцентризм и интерсубъективность во взаимоотноше‑ ниях человека и окружающей среды (1 (97), 2014, 155–170) Васильев, Вадим. «Маргинальная» метафизика Канта (10, 1997, 100–107) Васильев, Вадим. Маргиналии к работе Канта о мнимом праве на ложь (5 (68), 2008, 144–150) Вахштайн, Виктор. К микросоциологии игрушек: сценарий, афорданс, транспозиция (2 (92), 2013, 3–37) Великанов, Андрей. Как физики съели лириков с потрохами и не подави‑ лись (4 (55), 2006, 20–30) Визгин, Виктор. Пределы бергсонизма и величие Бергсона: Габриэль Мар‑ сель об Анри Бергсоне (3 (71), 2009, 60–69) Виноградов, Андрей. Либерализм и особенности современной российской элиты (6 (45), 2004, 95–99) Вишленкова, Елена. Радикальная интеллигенция как побочный продукт университета Российской империи: опыт Казани (6 (51), 2005, 218–232) Вострикова, Екатерина. Знание и каузальное обоснование (2 (70), 2009, 54–66) Гавриленко, Валерия. Тело у Гомера: к генеалогии понятия (4 (83), 2011, 180–192) Галковский, Дмитрий Евгеньевич. Бесконечный тупик. Фрагменты (1, 1991, 163–175) Галямичев, Александр; Михайлин, Вадим. Государственная власть и традиции воинских мужских союзов в славянском мире (4–5 (39), 2003, 234–242) Ганжа, Анна. Mobilis in mobili: об особенностях формирования публичных пространств в городе Москве (1 (85), 2012, 289–310) Ганжа, Анна. Советская музыка как объект сталинской культурной полити‑ ки (2 (98), 2014, 123–155) Ганжа, Анна. Тематизация времени в советской массовой песне (3 (99), 2014, 41–66) Гарнцев, Михаил. Бегство единственного к единственному (3, 1992, 208–212) Гарнцев, Михаил. Антропология в византийской мысли: к характеристике концептуальной парадигмы (1, 1991, 82–86) Гарнцев, Михаил. Дамаский о невыразимом (6 (16), 1999, 23–30) Гарнцев, Михаил. К переводу двух трактатов Плотина «О сущности души» (6, 1995, 272–277) Гарнцев, Михаил. Некоторые аспекты проблемы человека в средневековой западной философии (2, 1991, 131–135) Гарнцев, Михаил. Проблема абсолютной свободы у Декарта (8, 1996, 7–16) Гаспаров, Борис. Лингвистика национального самосознания. Значение споров 1860–1870 гг. О природе русской грамматики в истории философ‑ ской и филологической мысли (4 (14), 1999, 48–67) Гаспаров, Борис. Развитие или реструктурирование: Взгляды академика Т. Д. Лысенко в контексте позднего авангарда (конец 1920‑х — 1930‑е годы) (11–12 (21), 1999, 21–36) Полная библиография журнала «Логос» 

321

Гашков, Сергей. К проблеме телесности во французской постфеноменоло‑ гии (5 (78), 2010, 231–244) Геллер, Леонид. Печоринское либертинство (2 (12), 1999, 98–110) Гиндин, Сергей. Теория и эксперимент в работах Н. И. Жинкина о киноис‑ кусстве (1927–1930) (2 (75), 2010, 176–185) Глазычев, Вячеслав и др. Высшее образование в России. Аналитический доклад (6 (51), 2005, 3–49) Глазычев, Вячеслав. Комментарий к статье Анкерсмита «Репрезента‑ тивная демократия. Эстетический подход к конфликту и компромиссу» (2 (42), 2004, 217–220) Глазычев, Вячеслав. Ловушка регионального подхода (1 (46), 2005, 102–123) Глазычев, Вячеслав. Стратегический бином Ньютона (6 (40), 2003, 25–35) Глухов, Алексей. Платон и ἀδύνατον: алиби одной утопии (4 (83), 2011, 101–119) Глухов, Алексей. Реальность философии Платона (6 (90), 2012, 5–15) Глухова, Александра. Социокультурный конфликт как фактор современ‑ ного политического процесса (4 (49), 2005, 185–199) Глущенко, Ирина. Классовая борьба в мире вещей (6 (79), 2010, 151–168) Глущенко, Ирина. Советская повседневность через призму очуждения (2 (98), 2014, 156–166) Голик, Аркадий. Клиническое рассмотрение проблем нарушения влечений и феноменология влечений по Ясперсу (5, 1994, 114–121) Гололобов, Иван. Возможна ли региональная гегемония в современной России? (6 (40), 2003, 36–43) Горюнов, Максим; Нишуков Владимир. Тело качка (5 (95), 2013, 108–118) Гребенюк, Н. Ю. Проблема души и ее способностей в учении У. Оккама о че‑ ловеке (1, 1991, 76–80) Григорьева, Елена. Последнее слово о слове (11–12 (21), 1999, 4–12) Гройс, Борис. Антифилософия, или Философские реди-мейды (6 (96), 2013, 1–6) Гройс, Борис. Политика инсталляции (4 (77), 2010, 109–121) Громов, Роман. Антон Марти: Философия языка брентановской школы (1 (41), 2004, 106–137) Громов, Роман. Брентано и Гуссерль как историки философии (6 (63), 2007, 75–97) Громов, Роман. Сознание и его части. Мереологическая модель исследова‑ ния в психологии Ф. Брентано (1 (32), 2002, 68–94) Громов, Роман. Философия как объект правового регулирования. Пути профессионализации философского образования в СССР (2 (98), 2014, 43–64) Грязнов, Александр. Джон Сёрл и его анализ субъективности (4 (30), 2001, 19–21) Грязнов, Александр. Загадка сознания (8 (18), 1999, 88–89) Гусейнов, Абдусалам. Что говорил Кант, или Почему невозможна ложь во благо? (5 (68), 2008, 103–121) Гусейнов, Гасан. Кондурация, или Как понимать дело Pussy Riot (1 (85), 2012, 4–13) Гусейнов, Гасан. Политический платонизм в советской философии (4 (83), 2011, 170–179) Давыдов, Сергей. «Гносеологическая гнусность» Владимира Набокова: Ме‑ тафизика и поэтика в романе «Приглашение на казнь» (1, 1991, 175–184)

322  Л о г о с

№4

[100] 2014

Дашкова, Татьяна. Визуальная репрезентация женского тела в советской массовой культуре 30‑х годов (11–12 (21), 1999, 131–155) Дёготь, Екатерина. От товара к товарищу. К эстетике нерыночного пред‑ мета (5–6 (26), 2000, 29–37) Дёмин, Максим. Немецкий университет XIX  века и дисциплинарная спе‑ циализация философии (1 (91), 2013, 240–261) Денн, Мариз. Место «тела» и критика классической психологии в произве‑ дении Густава Шпета «Введение в этническую психологию» (2 (12), 1999, 122–129) Дерлугьян, Георгий. Кризисы неовотчинного правления (5 (56), 2006, 154–160) Дерлугьян, Георгий. Рассказ о двух городах (1 (41), 2004, 3–22) Дерлугьян, Георгий. Что социолог может толком сказать о насилии? Контртезисы (3 (87), 2012, 3–8) Джохадзе, Игорь. Homo faber и будущее труда (6 (45), 2004, 3–17) Джохадзе, Игорь. Массовое общество и демократический тоталитаризм: свобода без выбора (5–6 (31), 2001, 36–48) Джохадзе, Игорь. Неопрагматизм Ричарда Рорти и аналитическая филосо‑ фия (6 (16), 1999, 94–118) Джохадзе, Игорь. Религиозный материализм — contradictio in adjecto? (4 (67), 2008, 67–92) Дзарасов, Руслан. От социального государства к мировому кризису. И об‑ ратно? (2 (98), 2014, 235–260) Дмитриев, Александр. Литературоведение в ГАХН между философией, поэтикой и социологией (2 (75), 2010, 105–121) Дмитриев, Александр. Переизобретение советского университета (1 (91), 2013, 41–64) Дмитриев, Тимофей. La condition humaine: взгляд Жан-Жака Руссо (6 (96), 2013, 7–66) Дмитриев, Тимофей. Декарт и лингвистическая философия (8, 1996, 38–43) Дмитриева, Екатерина. Юбилеи в эпоху технической воспроизводимости (к 250-летию со дня рождения Гёте) (6 (16), 1999, 160–173) Дмитриева, Нина. Философия как наука и мировоззрение: к вопросу о па‑ цифизме в немецком и русском неокантианстве (2 (92), 2013, 138–154) Дмитровская, Мария. «Стрела, попавшая в цель» (Телеология В. Набокова и Г. Газданова) (1 (27), 2001, 87–98) Доброхотов, Александр. Апология Когито или проклятие Валаама. Кри‑ тика Декарта в «Ненаучном послесловии» Керкегора (10, 1997, 129–138) Доброхотов, Александр. Бергсонианские мотивы в работе Л. П. Карсавина «О свободе» (3 (71), 2009, 115–121) Доброхотов, Александр. Мир как имя (7, 1996, 47–61) Долгин, Александр. Второй универсум (5–6 (35), 2002, 243–291) Долгин, Александр. Прагматика культуры (2 (33), 2002, 47–96) Долгопольский, Сергей. Извлечение языка. Язык и аллегория у Беньями‑ на и де Мана (3 (29), 2001, 152–165) Долгопольский, Сергей. Против риторики (2 (12), 1999, 57–79) Долгопольский, Сергей. Сокрытое. Неэкспрессионизм в философии (5 (15), 1999, 121–133) Домбровский, Борис. Каким временем мы пользуемся? (2 (23), 2000, 75–97) Домбровский, Борис. Львовско-варшавская философская школа (3 (13), 1999, 174–198) Полная библиография журнала «Логос» 

323

Домбровский, Борис. Метафизические основания логического анализа Я. Лукасевича (7 (17), 1999, 31–40) Домбровский, Борис. Мир языка Казимира Айдукевича (1 (22), 2000, 138–172) Домбровский, Борис. Философия языка в Львовско-варшавской школе (7 (17), 1999, 4–9) Домбровский, Борис. Философская система Т. Котарбинского (7 (17), 1999, 10–30) Драгунская, Людмила. Бытие во времени как методологический аспект глубинной психологии. Синхрония и диахрония (1 (52), 2006, 262–270) Драч, Геннадий. Модернизация России: Контекстуальность проблемы (5 (44), 2004, 178–190) Дубин, Борис. Мишель де Серто, летописец вычеркнутого (4 (30), 2001, 4–6) Дубровский, Давид. К вопросу о добродетельном обмане (5 (68), 2008, 19–22) Духан, Игорь. Искусство длительности: философия Анри Бергсона и худо‑ жественный эксперимент (3 (71), 2009, 185–202) Ермолина, Анастасия; Павлов, Александр. Социализм как социоло‑ гия (6 (63), 2007, 196–201) Ерофеев, Виктор. Набоков: Затмение частичное (8, 1996, 219–224) Женин, Илья. Между идеей и идеологией: политизация академического со‑ общества Германии в первой трети XX  века (1 (91), 2013, 122–143) Замятина, Надежда. Форпост в центре окраины. Социально-политиче‑ ская контекстность географической информации (на примере официаль‑ ных сайтов субъектов РФ ) (1 (46), 2005, 245–256) Зверева, Вера. Телевизионный спорт (3 (54), 2006, 63–75) Земляной, Сергей. Духовные искания молодого Лукача (1 (52), 2006, 109–115) Зимовец, Сергей. Нехватка субъективности. От ней все качества (3 (29), 2001, 96–101) Зимовец, Сергей. От закона Ома к квантовой теории бессознательного (3 (76), 2010, 182–189) Зимовец, Сергей. Траектория человека: Между кривой тела и прямой духа (8, 1996, 32–37) Зимовец, Сергей. Тургеневская девушка: Генеалогия аффекта (2 (12), 1999, 43–49) Золотухина, Елена. Гарри Поттер и все–все–все (5 (44), 2004, 235–245) Золян, Сурен. Между взрывом и застоем (9 (19), 1999, 80–86) Зотов, Анатолий. «Ранний» Гуссерль и формирование феноменологическо‑ го движения в европейской философии (2, 1991, 41–52) Зубец, Ольга. Ложь как самоустранение (5 (68), 2008, 91–102) Зуев, Сергей. Российский север: контуры сценарного анализа (1 (46), 2005, 230–244) Иванов, Виталий. Формы правления и политического режима. В поисках нового содержания (6 (70), 2008, 121–155) Иванов, Вячеслав Всеволодович. Архаизм и новаторство в практике первых русских переводов Платона (6 (90), 2012, 42–57) Иванов, Дмитрий. Чего же все таки не знает Мэри? О чем говорит аргу‑ мент знания (2 (70), 2009, 122–135) Иванов, Евгений. Различая национализм: проблемы метода как проблемы практики (2 (53), 2006, 73–83) Иванов, Константин; Егорова, Ирина. Город на ладони: ранняя исто‑ рия городской топографии (3 (66), 2008, 184–199)

324  Л о г о с

№4

[100] 2014

Иванов, Константин. История неба (3 (38), 2003, 3–65) Иванов, Константин. Увиденное и отображенное: модели анализа науч‑ ных изображений (1 (64), 2008, 48–58) Иванов, Константин. Чем мы обязаны фундаментальной науке? (6 (51), 2005, 127–134) Ильенков, Эвальд. Диалектика идеального (1 (69), 2009, 3–62) Инишев, Илья. «Иконический поворот» в науках о культуре и обществе (1 (85), 2012, 184–111) Инишев, Илья. Феноменология как теория образа (5 (78), 2010, 196–204) Ионин, Леонид. Консерватизм (3 (48), 2005, 3–73) Ионин, Леонид. Новая магическая эпоха (2 (47), 2005, 161–178) Ищенко, Елена. Познание Другого — эпистемологические проблемы и со‑ циокультурные аппликации (4 (49), 2005, 156–172) Кавтарадзе, Сергей. Сад русской культуры: опыт историографического анализа одной современной утопии (3 (99), 2014, 265–278) Кагановская, Лиля. Как расплавлялась сталь (2 (98), 2014, 89–122) Кагарлицкий, Борис. Неуловимая правда революций (2 (86), 2012, 65–80) Кагарлицкий, Борис. Патернализм и либерализм (2 (98), 2014, 167–180) Кагарлицкий, Борис. Россия на периферии (6 (40), 2003, 3–13) Казанцев, Андрей. Нации и национализмы на развалинах советской импе‑ рии: Возможности внешних сопоставлений (1 (58), 2007, 177–194) Калашников, Николай. Москва. Окраины (3–4 (34), 2002, 135–144) Калиниченко, Владимир. Густав Шпет: От феноменологии к герменевти‑ ке (3, 1992, 37–61) Калиниченко, Владимир. Заметки об интенциональности (6 (63), 2007, 98–127) Калиниченко, Владимир. К метакритике понятия интенциональности у Эд. Гуссерля (10, 1997, 65–80) Калиниченко, Владимир. Приключения трансцендентальной субъектив‑ ности (5 (78), 2010, 6–21) Калиниченко, Владимир. Уставшая семиотика (6 (16), 1999, 157–159) Калиниченко, Владимир. Язык и трансценденция (6, 1995, 7–46) Капустин, Борис. Законодательство истины, или Заметки о характерных чертах отечественного дискурса о нации и национализме (1 (58), 2007, 103–137) Капустин, Борис. Изменяющиеся связи между капитализмом и демократи‑ ей (в России и мире) (4 (88), 2012, 36–70) Капустин, Борис. К вопросу о социальном либерализме (6 (45), 2004, 72–81) Капустин, Борис. Критика кантовской критики «права лгать» как выявле‑ ние границ моральной философии (5 (68), 2008, 122–143) Капустин, Борис. Либерализм и Просвещение (3 (48), 2005, 74–123) Капустин, Борис. О предмете и употреблениях понятия «революция» (6 (70), 2008, 3–47) Карпачев, Михаил. Альтернативы русской консервативной бюрократии конца XIX  века (4 (49), 2005, 200–210) Карпачев, Михаил. Перемещение университета из Юрьева в Воронеж (6 (51), 2005, 253–268) Кацис, Леонид. А. Ф. Лосев. В. С. Соловьев. М. Горький. Ретроспективный взгляд из 1999 года (4 (14), 1999, 68–95) Кацис, Леонид. Андрей Белый о Блоке и Выготский об Андрее Белом (Из комментариев к «Психологии искусства» Льва Выготского) (11–12 (21), 1999, 64–86) Полная библиография журнала «Логос» 

325

Качалов, Павел. Лакан: Заблуждение тех, кто не считает себя обманутыми (3, 1992, 177–183) Керн, Декабрина. Пикет у Академии Наук (3 (60), 2007, 148–167) Кильдюшов, Олег. «Невидимая рука» и «хитрость разума». Классическая версия парадокса непреднамеренных последствий (5 (62), 2007, 21–53) Кильдюшов, Олег. По следам наших выступлений, или Несколько замеча‑ ний по поводу одной «странной» дискуссии (1 (58), 2007, 156–176) Кильдюшов, Олег. Русский национализм как проблема российской обще‑ ственности (2 (53), 2006, 141–148) Кильдюшов, Олег. Спорт как дело философии: об эвристической ценности новой аналитической оптики (5 (95), 2013, 43–60) Киреев, Олег. Человек перед лицом непредопределенности (4 (55), 2006, 53–57) Кириллов, Андрей. «Наша эра»: В поисках присвоенного времени (5 (44), 2004, 169–177) Кириллов, Андрей. Византия: политика и наррация в условиях нестабиль‑ ности (4–5 (39), 2003, 206–218) Киссель, Михаил. Гегель и Гуссерль (1, 1991, 59–67) Китинг, Майкл. Новый регионализм в Западной Европе (6 (40), 2003, 67–116) Климов, Андрей. Пространство и общество (1 (46), 2005, 213–229) Клюшкина, Ольга. Воля к игре: Исследование игроков казино (4 (25), 2000, 99–132) Князева, Елена. Проблема восприятия: А. Бергсон и современная когни‑ тивная наука (3 (71), 2009, 173–184) Кобрин, Кирилл. «Слова» и «вещи» позднесоветского детства (3 (24), 2000, 44–50) Кобрин, Кирилл. Девяностые: Эпоха больших метафор (5–6 (26), 2000, 38–44) Кобрин, Кирилл. История души в избранных сюжетах (От Тацита до Фомы Аквинского) (6 (16), 1999, 12–22) Кобрин, Кирилл. О природе толстокожего бога (8 (18), 1999, 55–59) Козырев, Алексей. Парадоксы незавершенного трактата (2, 1991, 152–170) Козырева, Анастасия. Анализ актов интуитивной ре-презентации как ос‑ нование феноменологической теории воспоминания (5 (78), 2010, 138–147) Колеров, Модест. Еще одно мнение русского о Гуссерле (3, 1992, 286–287) Колеров, Модест. Заметки по археологии русской мысли: Булгаков, Новго‑ родцев, Розанов (4 (30), 2001, 64–85) Колеров, Модест. Тотальное Просвещение для Косово и всех нас (5 (15), 1999, 7–8) Колотаев, Владимир. Видимое против говоримого. Антониони и Флорен‑ ский (2 (23), 2000, 152–172) Колотаев, Владимир. Структура зримого в теории поэтического языка В. Б. Шкловского (11–12 (21), 1999, 37–54) Коначева, Светлана. Религиозные феномены в перспективе вопроса о бы‑ тии: хайдеггеровская интерпретация поэзии Гёльдерлина как феномено‑ логия священного (5 (78), 2010, 43–54) Кондрашов, Петр. Онтология историчности в философии Маркса (2 (81), 2011, 81–96) Кордонский, Симон. «В реальности» и «на самом деле» (5–6 (26), 2000, 53–64) Кравец, Александр. Теория смысла Ж. Делеза: pro и contra (4 (49), 2005, 211–242)

326  Л о г о с

№4

[100] 2014

Кралечкин, Дмитрий. Enter Speculative Realism (2 (92), 2013, 38–43) Кралечкин, Дмитрий. Вдовы, дети, ассистенты: обитатели гегелевского университета (1 (91), 2013, 18–40) Кралечкин, Дмитрий. Воспроизводство государства в невыносимых для граждан условиях (4 (88), 2012, 121–142) Кралечкин, Дмитрий. Мейясу и экономия конечности (2 (92), 2013, 44–69) Кралечкин, Дмитрий. Флаги лицемерия: к политической онтологии South Park’a (2 (86), 2012, 178–194) Кронгауз, Максим. Критика языка (3 (13), 1999, 133–146) Крылов, Михаил. Российская региональная идентичность как фокус со‑ циокультурной ситуации (на примере европейской России) (1 (46), 2005, 275–289) Кубанов, Игорь. Аффект и индивидуация (Достоевский и А.  Белый) (2 (12), 1999, 6–14) Кубанов, Игорь. Одержимость и резонанс (3 (29), 2001, 4–18) Кудрявцева, Наталья. Рациональность справедливости: поиск рациональ‑ ных оснований справедливого общественного устройства (2 (70), 2009, 174–189) Кузнецов, Валерий. Герменевтика и ее путь от конкретной методики до философского направления (10 (20), 1999, 43–88) Кузнецов, Валерий. Герменевтическая феноменология в контексте фило‑ софских воззрений Густава Густавовича Шпета (2, 1991, 199–214) Кузнецов, Василий. Перформативность и уровни коммуникации (2 (70), 2009, 136–150) Кузнецова, Екатерина. Способы идеологической адаптации переводного текста: о переводе романа Э.  Хемингуэя «По ком звонит колокол» (3 (87), 2012, 153–171) Куликов, Евгений. Спортивный допинг: история, пределы и перспективы (3 (99), 2014, 223–231) Кулубарицис, Ламброс. Как еще можно осваивать философию антично‑ сти? (4 (83), 2011, 45–62) Курбангалеева, Екатерина. «Уйти нельзя остаться». К пониманию совре‑ менных региональных процессов (6 (40), 2003, 44–52) Куренной, Виталий. Заметки о некоторых проблемах современной отече‑ ственной истории философии (3–4 (43), 2004, 3–29) Куренной, Виталий. Заметки о русском национализме (2 (53), 2006, 149–159) Куренной, Виталий. Исследовательская и политическая программа куль‑ турных исследований (1 (85), 2012, 14–79) Куренной, Виталий. К вопросу о возникновении феноменологического движения (11–12 (21), 1999, 156–182) Куренной, Виталий. Как нам сделать наши переводы ясными (2 (47), 2005, 68–78) Куренной, Виталий. Новая городская романтика. Политические и ­к ультурсоциальные аспекты новейшего российского протеста (2 (86), 2012, 30–45) Куренной, Виталий. Политический и аполитический национализм (1 (58), 2007, 138–155) Куренной, Виталий. Психологизм и его критика Эдмундом Гуссерлем (5 (78), 2010, 166–182) Куренной, Виталий. Уединение университетского философа (6 (63), 2007, 63–74) Полная библиография журнала «Логос» 

327

Куренной, Виталий. Унылая субстанция и доставляющие лулзы. «Теория Большого взрыва» и культура исследовательского университета (3 (93), 2013, 75–83) Куренной, Виталий. Философия боевика (4 (14), 1999, 96–103) Куренной, Виталий. Философия и институты: Случай феноменологии (5–6 (35), 2002, 135–161) Куренной, Виталий. Функции понимания в философии и методологии гуманитарных наук (На материале немецкой философии XIX  — начала XX  вв.) (5 (62), 2007, 3–20) Куренной, Виталий. Целлулоидный Апокалипсис (3 (24), 2000, 116–138) Куренной, Виталий. Эмпирическая метафизика и исследовательская про‑ грамма истории Эдуарда Целлера (1 (52), 2006, 89–102) Куренной, Виталий. Этика добродетели (1 (64), 2008, 59–69) Куслий, Петр. Референциальная функция имен (2 (70), 2009, 67–83) Куслий, Петр. Термин «proposition» в статье Б. Рассела «On Denoting» (2 (47), 2005, 59–61) Кушнарёва, Инна. Как нас приучили к сериалам (3 (93), 2013, 9–20) Кушнарёва, Инна. Ко всему приделать лайки (2 (86), 2012, 3–9) Кушнарёва, Инна. Кот и Cute (3 (87), 2012, 9–17) Кырлежев, Александр. Постсекулярное: краткая интерпретация (3 (82), 2011, 100–106) Ладов, Всеволод. Формальный реализм (2 (70), 2009, 11–23) Лазарев, Андрей. Городское пространство Парижа XVI  в. (3 (66), 2008, 148–183) Лазарев, Андрей. Очкарик в монтировщиках сцены (3 (60), 2007, 80–117) Ларцева, Алина. От генома до поведения: некоторые проблемы когнитив‑ ной генетики (1 (97), 2014, 155–170) Лебедев, Максим. Княжна Марья, вам делают суждение (2 (47), 2005, 62–67) Левинсон, Алексей. Опять как всегда (4 (14), 1999, 4–7) Левинсон, Алексей. Повсюду чем-то пахнет (К социологии обоняния) (1 (22), 2000, 28–41) Левкин, Андрей. Либерализм без либералов (6 (45), 2004, 82–94) Левченко, Ян. Знание дисциплинарное и/или дисциплинирующее: к пробле‑ ме преподавания семиотики (1 (85), 2012, 260–269) Легеза, Сергей. Смерть, власть, герой: По ту сторону модерна (2 (47), 2005, 179–192) Ледников, Евгений. Онтологическая проблематика в свете аналитической философии (2 (70), 2009, 37–43) Ледяев, Валерий; Ледяева, Ольга. Многомерность политической вла‑ сти: концептуальные дискуссии (4–5 (39), 2003, 23–32) Лейдерман, Юрий. Синдром ван Левенгука (6 (16), 1999, 174–180) Леушин, Максим. Сталин и Марр: три архивных документа (4 (30), 2001, 86–90) Лехциер, Виталий. Феноменологические основания медицинской антропо‑ логии (5 (78), 2010, 183–195) Литвиенко, Наталья. Концепция справедливости Джона Ролза (1 (52), 2006, 26–34) Литвин, Татьяна. О влиянии В. Штерна на феноменологию сознания вре‑ мени Э. Гуссерля (5 (78), 2010, 148–153) Лунгина, Дарья. Современность в дневниках Серена Керкегора и Льва Тол‑ стого (4 (72), 2009, 43–53)

328  Л о г о с

№4

[100] 2014

Лунгина, Дарья. Узнавание Керкегора в России (7, 1996, 168–183) Лысенко, Виктория. Бергсон и буддисты в сравнительной философии Ф. И. Щербатского (3 (71), 2009, 122–134) Магун, Артемий. Революция и кризис репрезентации (2 (86), 2012, 81–94) Мазин, Виктор. Сопротивления психоанализа 1925–2010 (3 (76), 2010, 163–181) Майданский, Андрей. Восхождение к идеальному (1 (69), 2009, 63–73) Майданский, Андрей. Как разлагалась мысль (1 (69), 2009, 175–183) Майданский, Андрей. Логика исторической теории Маркса: реформация формации (2 (81), 2011, 112–149) Майданский, Андрей. О «деятельной стороне» учения Спинозы (2 (59), 2007, 201–212) Майданский, Андрей. Термины и сокращения (2 (59), 2007, 3–5) Майданский, Андрей. Экономика и свобода в «науке истории» Маркса (2 (81), 2011, 45–53) Майоров, Геннадий. Роль Софии-Мудрости в истории происхождения философии (2, 1991, 139–151) Макаренко, Виктор. Наука и власть: Контекст социальной истории науки (6 (51), 2005, 98–116) Макаренков, Кирилл. EX (sta/sis) — EISENSTЕIN (5–6 (31), 2001, 10–14) Макеева, Лолита. Научный реализм, истина и недоопределенность теорий эмпирическими данными (2 (70), 2009, 24–36) Макеева, Лолита. Язык и реальность (6 (57) 2006, 3–20) Малахов, Владимир. Возможна ли философия по–русски? (8, 1996, 117–131) Малахов, Владимир. Герменевтика и традиция (1 (11), 1999, 3–10) Малахов, Владимир. Культурный плюрализм versus мультикультурализм (5–6 (26), 2000, 4–8) Малахов, Владимир. Национальные государства перед лицом культурного плюрализма (2 (53), 2006, 84–93) Малахов, Владимир. Несостоявшийся диалог (6, 1995, 311–314) Малахов, Владимир. Ностальгия по идентичности (3 (13), 1999, 8–12) Малахов, Владимир. Что значит «мыслить национально»? (5–6 (31), 2001, 4–9) Малинкин, Александр. Макс Шелер о реформе высшего образования в Веймарской республике (6 (51), 2005, 50–59) Малинкин, Александр. Полипарадигмальный подход в социологии: Мни‑ мый выход из мнимой дилеммы (2 (47), 2005, 97–112) Мареев, Сергей. Ильенков и «философия науки» (1 (69), 2009, 94–111) Мареев, Сергей. Методология исторического исследования: социальная фи‑ лософия и материалистическое понимание истории (2 (81), 2011, 97–111) Мареев, Сергей. Спиноза в советской философии (2 (59), 2007, 187–200) Мареева, Елена. Ильенков и Поппер о своеобразии социальной науки (1 (69), 2009, 163–174) Марков, Aлександр. Публичное высказывание: эпистемические фильтры и экология мышления (3 (93), 2013, 1–8) Мартынов, Кирилл. Достоевский едет в Альбукерке. Уолтер Уайт и конец американского супергероя (3 (93), 2013, 84–97) Мартынов, Кирилл. От слактивизма к республике: почему интернет-рево‑ люции становятся реальностью (2 (86), 2012, 19–27) Мартьянов, Виктор. Постиндустриальное общество для России: миф, тео‑ рия, реальная альтернатива? (1 (64), 2008, 32–47) Полная библиография журнала «Логос» 

329

Мартьянов, Виктор. Строительство политической нации и этнонациона‑ лизм (2 (53), 2006, 94–109) Матвейчев, Олег. Гражданское общество и государство. Модели взаимоот‑ ношения (3 (48), 2005, 124–134) Мау, Владимир. Разрыв непрерывности (4 (88), 2012, 172–188) Махлин, Виталий. Между мессианством и институцией: М. И. Каган в ГАХН (2 (75), 2010, 186–202) Маяцкий, Михаил. Би-бииипп! (5 (15), 1999, 4–6) Маяцкий, Михаил. Гуссерль, феноменология и абстрактное искусство (6 (63), 2007, 41–62) Маяцкий, Михаил. Декорации Зависимости (9, 1997, 77–106) Маяцкий, Михаил. Демократия как судьба (2 (42), 2004, 3–14) Маяцкий, Михаил. Европа и ее мыслительная мускулатура: вопрос упраж‑ нения? (4 (88), 2012, 109–120) Маяцкий, Михаил. ЕвропаМинус (1 (41), 2004, 23–27) Маяцкий, Михаил. К истории денацификации Платона в послевоенной Германии (6 (90), 2012, 29–41) Маяцкий, Михаил. Какой Ordnung muss sein? (3 (13), 1999, 13–33) Маяцкий, Михаил. Когнитивный капитализм — светлое будущее научного коммунизма? (4 (61), 2007, 230–239) Маяцкий, Михаил. Некоторые подходы к проблеме визуальности в рус‑ ской философии (6, 1995, 47–76) Маяцкий, Михаил. Непереводимости реальные и воображаемые. Листая Европейский словарь философий: лексикон непереводимостей под ред. Б. Кассен (5–6 (84), 2011, 13–21) Маяцкий, Михаил. От редакции (2 (86), 2012, 28–29) Маяцкий, Михаил. Сократ-экономист, или К политэкономии дружбы (4 (83), 2011, 120–130) Маяцкий, Михаил. Старшие братья по разуму. Лечим африканской фило‑ софией комплекс русской исключительности (1 (11), 1999, 11–18) Маяцкий, Михаил. Университет называется (1 (91), 2013, 4–17) Маяцкий, Михаил. Читать «Лолиту» в эпоху Дютру (2 (12), 1999, 89–97) Медведева, Светлана. Влияние социальной памяти россиян на их пред‑ ставления об идеальной власти (4–5 (39), 2003, 186–194) Межуев, Борис. Американский фундаментализм и русская «консервативная революция» (1 (36), 2003, 105–111) Межуев, Вадим. Идея всемирной истории в учении Карла Маркса (2 (81), 2011, 3–36) Межуев, Вадим. Ответ моим оппонентам (2 (81), 2011, 54–61) Мейлах, Михаил. Яков Друскин: «Вестники и их разговоры» (4, 1993, 89–90) Меламед, Юлия. Перепостили — следовательно, существую. Что такое текст в фейсбуке (2 (86), 2012, 10–18) Меламед, Юлия. Три самых важных самоубийства в истории. Сократ — Ки‑ риллов — Малевич (3 (99), 2014, 33–40) Мельник, Светлана. Плотин об идеях единичных вещей (6 (16), 1999, 59–67) Мельников, Сергей. Античный «спорт» (5 (95), 2013, 159–170) Меньшиков, Андрей. Современная социология и/или социология совре‑ менности (6 (70), 2008, 48–55) Мизиано, Виктор. Interpol: Апология поражения (9 (19), 1999, 50–64) Микушевич, Владимир. Ирония Фридриха Ницше (4, 1993, 199–203)

330  Л о г о с

№4

[100] 2014

Миников, Николай. Метод поколений Х. Ортеги-и-Гассета и история Дона XVII  в. (5 (44), 2004, 225–234) Мирзеханов, Велихан. Власть, демократия и «разумное правление» в пе‑ реходных обществах (4–5 (39), 2003, 195–205) Михайлов, Александр. Литература и философия языка (8, 1996, 52–68) Михайлов, Игорь. Был ли Хайдеггер «феноменологом»? (6, 1995, 283–302) Михайлова, Татьяна. «Смерть Берлиоза» в контексте древнеирландской мифопоэтической традиции (К проблеме развития концепта судьбы) (1 (27), 2001, 99–108) Михайлова, Татьяна. О «кровавом лежании», или Почему не следует впу‑ скать волчицу в свой дом? (6 (16), 1999, 71–82) Михайловский, Александр. Гамбит Козловского (3 (38), 2003, 129–133) Михеев, Михаил. Заметки о стиле Сирина: Еще раз о не-русскости ранней набоковской прозы (11–12 (21), 1999, 87–115) Михеев, Михаил. Сон, явь или утопия? Еще один комментарий к «Чевенгу‑ ру» Платонова (1 (27), 2001, 55–86) Михеева, Лидия. Реификация романтической любви и новые паттерны ин‑ тимности в современном ситкоме («Как я встретил вашу маму») (3 (93), 2013, 98–117) Михель, Дмитрий. Власть, знание и мертвое тело: историко-антропологи‑ ческий анализ анатомических практик на западе в эпоху ранней совре‑ менности (4–5 (39), 2003, 219–233) Михель, Дмитрий. Оспа в контексте истории (6 (63), 2007, 17–40) Молчанов, Виктор. Гуссерль и Бергсон: введение времени (3 (71), 2009, 82–97) Молчанов, Виктор. Две лекции о Брентано (1 (32), 2002, 46–67) Молчанов, Виктор. Одиночество сознания и коммуникативность знака (9, 1997, 5–24) Молчанов, Виктор. Парадигмы сознания и структуры опыта (3, 1992, 7–36) Молчанов, Виктор. Позиции и предпосылки (5 (78), 2010, 22–42) Молчанов, Виктор. Предпосылка тождества и аналитика различий (11–12 (21), 1999, 183–208) Молчанов, Виктор. Предпосылки и беспредпосылочность феноменологи‑ ческой философии (10 (20), 1999, 16–28) Молчанов, Виктор. Техника убивает природу (5 (15), 1999, 9–11) Момот, Максим. Ловушка либерализма: Как долго может существовать терпимое общество (2 (53), 2006, 26–40) Муравьев, Сергей. Ответ на реплику (4 (83), 2011, 41–44) Муравьев, Сергей. Слышим ли мы Гераклита? Или так нам только кажет‑ ся? (4 (83), 2011, 3–28) Мухутдимов, Олег. Понятие мира в феноменологической перспективе (5 (78), 2010, 89–96) Мюрберг, Ирина. Свобода воли в политической философии: проблема ме‑ тода (2 (92), 2013, 208–233) Мясников, А. Г. Кантовский просвещенный персонализм и право на ложь (5 (68), 2008, 151–171) Надточий, Эдуард. «Первая любовь»: позиционирование субъекта в либер‑ тинаже Тургенева (3 (29), 2001, 40–82) Надточий, Эдуард. Об идоле субъекта (5–6 (31), 2001, 62–70) Надточий, Эдуард. Путями Авеля (3–4 (34), 2002, 300–331) Надточий, Эдуард. Топологическая проблематизация связи субъекта и аф‑ Полная библиография журнала «Логос» 

331

фекта в русской литературе (Из философских наблюдений над эволюци‑ ей поэтики золотухи) (2 (12), 1999, 24–42) Недель, Аркадий. Анти-Улисс. Желаемое, садистское, визуальное в совет‑ ской литературе 30–40‑х гг. (11–12 (21), 1999, 116–130) Недель, Аркадий. Размещаясь в неизбежном. Эскиз сталинистской мета‑ физики детства (3 (24), 2000, 54–100) Недель, Аркадий. Соблазненная суверенность. Эссе об обещании (3 (29), 2001, 135–142) Никитаев, Владимир. Зеркало, часы и философия (техники) (3 (99), 2014, 95–144) Никитаев, Владимир. Новый гуманизм: субъект против индивида (раз‑ мышления над «Эрой индивида» Алена Рено) (3 (38), 2003, 134–152) Никитаев, Владимир. Повестка дня для России: власть, политика, демо‑ кратия (2 (42), 2004, 91–112) Никитаев, Владимир. Политическое как стратегия власти (6 (45), 2004, 116–129) Никифоров, Александр. Условные контрфактические высказывания (2 (70), 2009, 84–95) Никифоров, Олег. Краткий биографический очерк Н. О. Лосского (1, 1991, 121–123) Никифоров, Олег. Терапевтическая антропология Людвига Бинсвангера (3, 1992, 117–124) Никифоров, Олег. Хайдеггер на повороте: «Основные понятия метафизи‑ ки» (8, 1996, 78–91) Нишуков, Владимир. Понятие спорта (3 (99), 2014, 181–190) Новиков, Дмитрий. Преодолеть текст (6 (16), 1999, 10–11) Нусинова, Наталья. Семья народов (Очерк советского кино 30‑х годов) (1 (27), 2001, 4–19) Овчаренко, В. И. Сабина Шпильрейн: Под знаком деструкции (5, 1994, 239–256) Одесский, Михаил. Идеологема «революция» и возможность социальных потрясений в современной России (5 (56), 2006, 131–136) Ойзерман, Теодор. Категорический императив и абсолютность запрета на ложь в этике Канта (5 (68), 2008, 172–178) Ольховиков, Григорий. Знание как истинное и обоснованное мнение: как обезвредить контрпримеры (2 (70), 2009, 44–53) Орлова, Юлия. Отношение Я и времени в поздней феноменологии Э. Гуссер‑ ля (5 (78), 2010, 101–112) Очкина, Анна. Новое социальное государство как модель посткризисного развития (2 (98), 2014, 181–214) Павлов, Александр. «Южный парк», мультипликационные войны и совре‑ менная политическая философия (2 (86), 2012, 160–177) Павлов, Александр. Порношик: от триумфа к забвению (6 (90), 2012, 180–195) Павлов, Александр. Телемертвецы: возникновение сериалов про зомби (3 (93), 2013, 139–154) Павлов, Павел. Методы «философии науки» и герменевтики в свете диалек‑ тической логики Ильенкова (1 (69), 2009, 151–162) Паньковский, Анатолий. Агональный либерализм Исайи Берлина (4–5 (39), 2003, 166–177) Парсамов, Вадим; Шанская, Татьяна. Власть и просвещение в Рос‑ сии XVIII  — начала XIX  вв. (4–5 (39), 2003, 243–259)

332  Л о г о с

№4

[100] 2014

Паткуль, Андрей. Понятие региона в феноменологии Э. Гуссерля и М. Хай‑ деггера (5 (78), 2010, 77–88) Пахсарьян, Наталья. «Жак-фаталист» как философско-художественная мистификация Дидро (3 (99), 2014, 165–180) Пашинина, Дарья. Оборотничество и оборачивание (6 (16), 1999, 83–93) Петров, Валерий. Платон и его учение у Сигизмунда Кржижановского (1887–1950) (6 (90), 2012, 58–84) Петров, Никита; Эдельман, Ольга. «Шпионаж» и «насильственная смерть» И. А. Ефремова (2 (33), 2002, 15–23) Петровская, Елена. «Города Вальтера Беньямина» (5–6 (26), 2000, 9–10) Петровская, Елена. Балканская война: Отторгнутая реальность насилия (5 (15), 1999, 42–44) Петровская, Елена. Загадка Гертруды Стайн (6, 1995, 327–331) Петровская, Елена. Кит как текст. Читая «Моби Дика» (2, 1991, 240–261) Плотников, Николай. «Credo, quia absurdum». Политическая теология Дж. Буша-младшего (1 (36), 2003, 70–74) Плотников, Николай. «Право на достойное существование». К истории дискурса справедливости в русской мысли (5 (62), 2007, 111–133) Плотников, Николай. «Структура» как ключевое понятие герменевтиче‑ ского искусствознания (2 (75), 2010, 35–51) Плотников, Николай. Власть аргумента и public relations: 70 лет Хаберма‑ су (8 (18), 1999, 119–122) Плотников, Николай. Мастер заключительного слова (2 (23), 2000, 35–38) Плотников, Николай. Сны Заратустры (11–12 (21), 1999, 13–16) Плотников, Николай. Советская философия: институт и функция (4 (30), 2001, 106–114) Плотников, Николай. Философы в борьбе за мир (5 (15), 1999, 29–31) Плуцер-Сарно, Алексей. «Ритуал» и «миф» в современной политике (2 (23), 2000, 14–21) Плуцер-Сарно, Алексей. Государственная Дума как фольклорный персо‑ наж (9 (19), 1999, 65–79) Плуцер-Сарно, Алексей. Некодифицированные спиртные напитки (4 (25), 2000, 112–133) Плуцер-Сарно, Алексей. Языковые основы информационной войны на Кавказе (8 (18), 1999, 4–7) Погорельский, Александр. Социальный либерализм: перспективы в Рос‑ сии (6 (45), 2004, 51–59) Подземская, Надежда. От «установления художественной терминологии» к новой науке об искусстве ГАХН (2 (75), 2010, 68–78) Подорога, Валерий; Парамонов, Андрей. In memorian (3 (76), 2010, 191–204) Подорога, Валерий. Homo ex machina (1 (74), 2010, 22–50) Подорога, Валерий. К вопросу о мерцании мира (4, 1993, 139–150) Подорога, Валерий. Ф. Кафка. Конструкция сновидения (5, 1994, 141–175) Подорога, Юлия. Что значит мыслить с точки зрения длительности? К логи‑ ке философской аргументации у Бергсона (3 (71), 2009, 135–143) Поцелуев, Сергей. Бессмыслица в аспекте семантики. Очерк истории идей (6 (57) 2006, 21–67) Приепа, Андрей. Задача дня: продавливать и не подставляться (1 (22), 2000, 4–8) Приепа, Андрей. Производство теории потребления (4 (25), 2000, 57–62) Прозоров, Валерий. О семантических горизонтах понятия «власть» (4–5 (39), 2003, 58–64) Полная библиография журнала «Логос» 

333

Прокофьев, А. В. Кант, обман, применение силы (5 (68), 2008, 60–90) Протопопова, Ирина. «Государство» Платона — идеальный мимесис? (4 (83), 2011, 89–100) Протопопова, Ирина. Прыгающий лебедь: о драматическом подходе к диалогам Платона (6 (90), 2012, 85–100) Разеев, Даниил. Когнитивная машинерия и феноменальный поток созна‑ ния (2 (98), 2014, 11–14) Разеев, Даниил. От истинности вещи к истинности высказывания (5 (78), 2010, 205–220) Рапопорт, Ева. Логика сериала (3 (93), 2013, 21–36) Раскин, Илья. Различать духов (деньги и художественный образ) (1 (69), 2009, 74–80) Рахманин, Валентин. Диалог политических культур как демократический процесс (4 (49), 2005, 243–252) Рашковский, Евгений. Бергсон и Тойнби, или О «материи» исторического знания (3 (71), 2009, 155–162) Регев Йоэль. Меч херувима (2 (92), 2013, 94–112) Редько, Владимир. Моделирование когнитивной эволюции: взгляд из ис‑ кусственного интеллекта (1 (97), 2014, 109–140) Режабек, Евгений. Обучаемость научному дискурсу как предпосылка его становления (к истории вопроса) (6 (51), 2005, 173–181) Резвых, Татьяна. Антиномии времени у Александра Введенского (3 (99), 2014, 67–94) Ремизов Михаил. Русский национализм как идеология модернизации (1 (58), 2007, 195–202) Ремизов, Михаил. Война, язык и неврастения (2 (23), 2000, 28–34) Ремизов, Михаил. Консервативная мысль в поисках «арены истории» (6 (45), 2004, 154–169) Ремизов, Михаил. О суверенности (6 (70), 2008, 217–228) Ремизов, Михаил. Опыты типологии консерватизма (5–6 (35), 2002, 26–46) Робинсон, Лев. Метафизика Спинозы (2 (59), 2007, 175–186) Рогинская, Ольга. Жан-Жак рекомендует, или Как роман «Робинзон Кру‑ зо» стал книгой для детей (6 (96), 2013, 97–114) Рогинская, Ольга. Классика и классики в российском театре 2000‑х годов (1 (85), 2012, 270–288) Рогонян, Гаррис. Декарт и равнодушный Обманщик (2 (98), 2014, 15–42) Рогонян, Гаррис. Метафизика в пределах обычного (6 (90), 2012, 101–122) Родионова, Елизавета. Националистический дискурс газеты «Завтра» (1 (22), 2000, 9–17) Розов, Николай. Время собирать камни: Апология поруганных категорий философии и политики (6 (63), 2007, 209–231) Ромашко, Cергей. Монумент — сувенир — улика: временная ось мегаполиса (3–4 (34), 2002, 97–108) Ромашко, Сергей. Детская фотография. О мотивах детства у Вальтера Беньямина (3 (24), 2000, 101–107) Ромашко, Сергей. Оружие завтрашнего дня/2 (1 (36), 2003, 4–9) Россман, Вадим. Метаморфозы философии в эпоху тотального и беспо‑ щадного бухучета (3 (60), 2007, 25–59) Россман, Вадим. Переносы столиц на повестке дня современных госу‑ дарств (4 (94), 2013, 1–14) Руднев, Вадим. «Прочь отсюда!». Франц Кафка. «Отъезд»: Девять интерпре‑ таций (5–6 (35), 2002, 5–25)

334  Л о г о с

№4

[100] 2014

Руднев, Вадим. Введение в анализ депрессии (5–6 (31), 2001, 15–35) Руднев, Вадим. Метафизика футбола (8 (18), 1999, 60–67) Руднев, Вадим. О недостоверности: Против Витгенштейна (9, 1997, 117–129) Руднев, Вадим. Обсессивный дискурс (3 (24) 2000, 165–193) Руднев, Вадим. Педантизм и магия (1 (52), 2006, 233–261) Руднев, Вадим. Поэтика деперсонализации (Л. Н. Толстой и В. Б. Шклов‑ ский) (11–12 (21), 1999, 55–63) Руднев, Вадим. Психотический дискурс (3 (13), 1999, 113–132) Руднев, Вадим. Русские деньги (4 (25), 2000, 78–84) Руднев, Вадим. Смысл как травма: Психоанализ и философия текста (5 (15), 1999, 155–169) Руднев, Вадим. Феноменология галлюцинаций (2 (28), 2001, 4–24) Руднев, Вадим. Феноменология события (4, 1993, 226–238) Руднев, Вадим. Шизофренический дискурс (4 (14), 1999, 21–34) Руднев, Вадим. Язык и смерть (1 (22), 2000, 111–137) Руткевич, Алексей. Глубинная герменевтика А. Лоренцера (3, 1992, 147–164) Рыклин, Михаил. Евроремонт (5 (15), 1999, 38–41) Рыклин, Михаил. Колыбель качается над бездной (Ричард Рорти читает Владимира Набокова) (8, 1996, 206–218) Рыклин, Михаил. Сексуальность и власть: Антирепрессивная гипотеза Ми‑ шеля Фуко (5, 1994, 197–206) Савельев, Юрий. О биологических симулякрах в социокультурном разви‑ тии (2 (47), 2005, 212–227) Савельева, Ирина; Полетаев, Андрей. Историческая истина и истори‑ ческое знание (2 (28), 2001, 4–24) Савельева, Ирина; Полетаев, Андрей. История как знания о прошлом (2 (23), 2000, 39–74) Савенко, Юрий. Феноменологический подход к бессознательному и психо‑ патология (3, 1992, 184–189) Савин, Алексей. Динамика культуры в свете генетической феноменологии (5 (78), 2010, 97–100) Савчук, Вячеслав. Инакомыслие или конформизм: нравственный выбор интеллигенции в России (6 (51), 2005, 233–242) Сальников, Владимир. Мои фрустрации в 90‑х (5–6 (26), 2000, 65–77) Сальников, Владимир. Новый тоталитаризм? (5–6 (31), 2001, 80–82) Самутина, Наталья. Культовое кино: даже зритель имеет право на свобо‑ ду (5–6 (35), 2002, 322–330) Светлов, Роман. Сократ в спартанском камуфляже (6 (90), 2012, 16–28) Секацкий, Александр. Стихия азарта: первое погружение (5 (95), 2013, 241–263) Селиверстов, Егор. Цвет инцеста (5 (15), 1999, 170–173) Семёнов, Илья. Самодвижность души как основания ее бессмертия (Про‑ блема самодвижности души у Макробия) (6 (16), 1999, 33–58) Сендерович, Савелий. Ревизия юнговой теории архетипа (6, 1995, 144–163) Сергеев, Сергей. Заметки о национальном (1 (58), 2007, 203–209) Сересова, Ульяна. Социальные факторы регионального электорального процесса, или За кого голосуют бедные (1 (46), 2005, 257–274) Сидорова, Н. М. Когда Кант будет услышан и сколько за это надо заплатить? (5 (68), 2008, 179–187) Симоянов, Алексей. Социальное государство: суть, критерии, индикаторы (2 (98), 2014, 215–234) Полная библиография журнала «Логос» 

335

Скрипник, Анатолий. К проблеме лжи в этике И. Канта (5 (68), 2008, 188–195) Смирнов, Артем. Национализм: нация = коллективное действие: пустое означающее (2 (53), 2006, 160–166) Смирнов, Артем. О «сумме индивидов», «лингвистическом идеализме» и «носителе суверенитета»: Ответ Б. Г. Капустину (1 (58), 2007, 210–217) Смирнов, Артем. Шмитт защищает фюрера (5 (89), 2012, 87–98) Смирнов, Игорь. Хлам текстов. Мусор, эмоции и философия (2 (12), 1999, 130–138) Смирнов, Игорь. Хозяин и работник (9 (19), 1999, 105–116) Смулянский, Александр. О методе Жижека (3 (99), 2014, 21–32) Соболева, Ирина. Шмитт и левая мысль: пределы совместимости концеп‑ ций (5 (89), 2012, 178–195) Соболева, Майя. К концепции философии языка Юргена Хабермаса (2 (33), 2002, 97–119) Соболева, Майя. Новые споры о главном: Джон Мак-Доуэлл и Эрнст Кас‑ сирер о познании (2 (92), 2013, 128–137) Соболева, Майя. Фритц Маутнер (2 (47), 2005, 79–96) Согомонов, Александр. Опаздывать и бежать: через «соседство» к новой «идее нации» (2 (53), 2006, 167–172) Соколов, Егор. Академическое сообщество: политика и границы. Случай Мераба Мамардашвили (2 (98), 2014, 65–88) Соколова, Татьяна. Особенности философского образования: случай Франции (1 (91), 201, 218–239) Соловьев, Эрих. Человек под допросом (нелживость, правдивость и право на молчание) (5 (68), 2008, 23–34) Солозобов, Юрий. Непризнанная Евразия (6 (45), 2004, 130–139) Сосланд, Александр. Путин: Разгадка секрета (2 (23), 2000, 22–27) Сосланд, Александр. Удовольствие от апокалипсиса (3 (24), 2000, 108–115) Сосланд, Александр. Харизма современного политика (9 (19), 1999, 87–95) Сосланд, Александр. Что же сделал для нас этот человек? К 150-летию З. Фрейда (1 (52), 2006, 170–185) Софронов, Владислав. «Правовое бессознательное»: Русская правовая кар‑ тина мира (1 (32), 2002, 4–15) Софронов, Владислав. Индустрия наслаждения (4 (25), 2000, 85–93) Софронов, Владислав. Положение вещей, которое будет (5–6 (31), 2001, 49–61) Софронов, Владислав. Почему я марксист. Без знака вопроса (3 (48), 2005, 170–181) Софронов, Владислав. Пошли пузыри. Очерк истории русского философ‑ ского постмодернизма (2 (37), 2003, 31–50) Софронов, Владислав. Пунктуация модуса «отец» и модуса «внешнее» в романе «Петербург» А. Белого (3 (29), 2001, 117–126) Спивак, Моника. Мать, жена, сестра, дочь? Объект влечений Андрея Бело‑ го (5 (15), 1999, 174–199) Спивак, Моника. Маяковский в Институте мозга (3 (24), 2000, 139–164) Спиридонов, Владимир. Задачи, эвристики, инсайт и другие непонятные вещи (1 (97), 2014, 97–108) Стернин, Иосиф. Язык и национальное сознание (4 (49), 2005, 140–155) Строев, Александр. Война перьев: Французские шпионы в России (3 (24), 2000, 18–43) Строев, Александр. Россия глазами французов XVII  — начала XIX  века (8 (18), 1999, 8–41)

336  Л о г о с

№4

[100] 2014

Судаков, А. К. О праве лгать из человеколюбия (апология Кантова примера) (5 (68), 2008, 35–39) Сундуков, Роман. Значение термина «историчность» в немецкой филосо‑ фии XIX  века (5–6 (26), 2000, 78–88) Сурмава, Александр. Ильенков и революция в психологии (1 (69), 2009, 112–132) Суровцев, Валерий. Еще раз о «proposition» (2 (47), 2005, 42–58) Тархов, Сергей. Изменение административно-территориального деления России в 18–20 веках (1 (46), 2005, 65–101) Тафренова, Фрета. Дневник военных сборов (3 (60), 2007, 138–147) Титова, Мария. Читая Лакана: Реальное субъекта (5, 1994, 190–195) Тихеев, Юрий. Платон в России: взгляд со стороны. Предисловие к статье Ф. Незеркотт (4 (83), 2011, 155–157) Тихеев, Юрий. Платон в среде московских любомудров (4 (83), 2011, 131–139) Тихонов, Андрей. «Время» как причина интерпретационных различий ­философского текста (Платон, М. Хайдеггер) (5 (44), 2004, 73–83) Тищенко, Павел. Ответственность и риск в эпоху «другого модерна» (4 (55), 2006, 31–43) Ткаченко, А. А. Карл Ясперс и феноменологический поворот в психиатрии (3, 1992, 136–145) Трапш, Николай. Инкорпорация Абхазии в состав Российской империи (5 (44), 2004, 216–224) Трубина, Елена. Центр и периферия: между ростом и развитием (4 (94), 2013, 237–266) Туманова, Оксана. Долго ли живут симулякры: Темпоральный регистр российской модернизации (5 (44), 2004, 191–200) Тун, Франциска. Субъективность как граница: Цветаева, Ахматова, ­Пастернак (3 (29), 2001, 102–116) Туровский, Ростислав. Бремя пространства как политическая проблема России (1 (46), 2005, 124–171) Тюленев, Сергей. Что перевод системе? Что ему она? (3 (87), 2012, 106–130) Тюрин, Юрий. Датская картина мира в призме русского восприятия (1 (32), 2002, 16–23) Тюрин, Юрий. Критика и компромисс в пост-демократическом обществе (5–6 (31), 2001, 71–79) Узланер, Дмитрий. Введение в постсекулярную философию (3 (82), 2011, 3–32) Узланер, Дмитрий. Расколдовывание дискурса: «Религиозное» и «светское» в языке нового времени (4 (67), 2008, 140–159) Файбисович, Семен. Возвращение (5–6 (26), 2000, 45–52) Фаликман, Мария. Когнитивная наука: основоположения и перспективы (1 (97), 2014, 1–18) Федорова, Ольга. А и Б сидели на трубе, или Междисциплинарность когни‑ тивных исследований (1 (97), 2014, 19–34) Фигут, Рольф. Страх перед телом у Толстого (2 (12), 1999, 50–56) Фигут, Рольф. Субъективное и несубъективное в циклическом субъекте «Сумерек» Е. А. Баратынского (3 (29), 2001, 19–39) Филатова, Ася. Концепт интеллигенции в смысловом пространстве русской культуры (6 (51), 2005, 206–218) Филиппов, Александр. К теории социальных событий (5 (44), 2004, 3–28) Филиппов, Александр. Социология пространства (2 (23), 2000, 113–151) Полная библиография журнала «Логос» 

337

Филиппов, Александр. Триггеры абсолютных событий (5 (56), 2006, 104–117) Филюшкин, Александр. Психопатическое уничтожение «Слова о полку…» (2 (33), 2002, 24–32) Филюшкина, Светлана. Национальный стереотип в массовом сознании и литературе (опыт исследовательского подхода) (4 (49), 2005, 125–139) Фокин, Сергей. Перевод как незадача русской философии: Шестов. Бахтин. Подорога… Пушкин (5–6 (84), 2011, 212–236) Франк, Сузанна. «Одинокий империалист», или Осмысление изгнания как субъективизация России в романе Набокова «Дар» (3 (29), 2001, 83–95) Франк, Сузанна. Страсти, пафос и бафос у Гоголя (2 (12), 1999, 80–88) Фурс, Владимир. Критическая теория «современности» (анализ формирова‑ ния одной социально-философской концепции) (1 (41), 2004, 42–71) Фурс, Владимир. Полемика Хабермаса и Фуко и идея критической социаль‑ ной теории (2 (33), 2002, 120–152) Хамис, Диана. Пустота корреляционизма (2 (92), 2013, 113–127) Ханнанов, Ильдар. Риторика в Барокко и в Романтизме: Позиционирова‑ ние субъекта (3 (29), 2001, 166–174) Хестанов, Руслан. «И — остановился перед ироническим либерализмом». Читаем Герцена глазами Рорти (8, 1996, 92–116) Хестанов, Руслан. Восстание сирот (5 (56), 2006, 118–130) Хестанов, Руслан. История о блудном сыне, рассказанная отцом и братом (А. И. Герцен в интерпретациях почвенников) (4 (14), 1999, 35–47) Хестанов, Руслан. Коррупция и революция как структурные основания фикции государственного интереса (raison d’Etat) (2 (86), 2012, 46–64) Хестанов, Руслан. О русском ответе американскому ткачу (5 (15), 1999, 22–28) Хестанов, Руслан. Трансцендентальная феноменология и проблема исто‑ рии (1, 1991, 67–75) Хестанов, Руслан. Церковь и республика ученых: И. Киреевский и А. Гер‑ цен (2 (12), 1999, 111–121) Хитров, Арсений. «Безумцы» и условность социальных норм (3 (93), 2013, 118–138) Хитров, Арсений. Идеология сострадания и защита прав животных в фильме Шона Монсона «Земляне» (1 (97), 2014, 187–207) Христофорова, Ольга. Социальный факт и социологические методологии в ситуации постмодерна (2 (47), 2005, 152–160) Чернавин, Георгий. Генезис сознания времени и первичная фактичность: к феноменологической метафизике времени Э. Гуссерля (5 (78), 2010, 125–137) Черниговская, Татьяна. «До опыта приобрели черты…» Мозг человека и породивший его язык (1 (97), 2014, 79–96) Черноглазов, Александр. Лакан с птичьего полета (5, 1994, 263–266) Черняк, Алексей. Моральная удача (2 (70), 2009, 151–173) Черняк, Алексей. Обоснование морали и моральный релятивизм (1 (64), 2008, 263–279) Черняховская, Ольга. Маргинальный Сократ: теория К. И. Сотонина (4 (83), 2011, 14–154) Чубаров, Игорь. «Литературные» машина Андрея Платонова (1 (74), 2010, 90–111) Чубаров, Игорь. Беньямин Шмитту не товарищ, или Ошибка Агамбена (5 (89), 2012, 44–67)

338  Л о г о с

№4

[100] 2014

Чубаров, Игорь. В поисках «другого» историзма: Ницше и Шпет (6 (63), 2007, 4–16) Чубаров, Игорь. Зачалось и быть могло, но стать не возмогло… (1, 1991, 88–97) Чубаров, Игорь. История любви Льва Шестова к Эдмунду Гуссерлю, расска‑ занная им самим (7, 1996, 134–140) Чубаров, Игорь. Перевод как опыт нечувственных уподоблений. Причины неудач переводов. Задачи переводчика Вальтера Беньямина на русский язык (5–6 (84), 2011, 237–252) Чубаров, Игорь. Порно как искусство насилия (6 (90), 2012, 141–156) Чубаров, Игорь. Статус научного знания в ГАХН (2 (75), 2010, 79–104) Чухров, Кети. Произведение искусства в современную эпоху — генеалогия и ориентиры (4 (77), 2010, 72–86) Шаумян, Себастьян. Абстракция в современной лингвистике (1 (11), 1999, 186–213) Шахадат, Шамма. Инсценированные страсти (2 (12), 1999, 15–23) Шахрай, Сергей. Конституция России: от кризиса к развитию (3 (99), 2014, 243–264) Шестопал, Елена. Взаимоотношения граждан и власти в ходе демокра‑ тического транзита в России. Теоретические проблемы (4–5 (39), 2003, 178–185) Шимов, Ярослав. Беспокойный призрак империи. Заметки об имперском прошлом, постимперском настоящем и (возможном?) неоимперском бу‑ дущем России (1 (46), 2005, 3–18) Шимов, Ярослав. Восход Европы? Расширение Европейского союза: вопро‑ сов больше, чем ответов (1 (41), 2004, 28–41) Шимов, Ярослав. Европейский проект и демократия (2 (42), 2004, 79–84) Шимов, Ярослав. Пир побежденных. Современная демократия как путь к катастрофе (4–5 (39), 2003, 65–81) Шимов, Ярослав. Прага: скромное обаяние «посторонней» столицы. Очерк психологии города (3–4 (34), 2002, 65–74) Шимов, Ярослав. Четвертый Рим, или Бессилие сильных (5–6 (31), 2001, 83–91) Шиндина, Ольга. Художественный и научный дискурсы 1920‑х годов. Ты‑ няновский подтекст образа литератора в художественном мире Констан‑ тина Вагинова (3 (99), 2014, 145–164) Шитцова, Татьяна. Экзистенциальная терапия, или Как практикуют фи‑ лософию: к актуальности Киркегора в современную эпоху (6 (57) 2006, 84–99) Шичалин, Юрий. Истина и история (7, 1996, 62–80) Шиян, Анна. Один путь психологии и куда он ведет (5 (78), 2010, 154–165) Шкуратов, Владимир. Интеллигенция в проекте современности (6 (51), 2005, 243–252) Шмид, Ульрих. Субъективность как обыкновенная история: Игра авторско‑ го «я» у Гончарова (3 (29), 2001, 127–134) Шпарага, Ольга. Феноменология опыта: Опыт как «почва и горизонт» по‑ знания (2 (28), 2001, 103–122) Шпилевская, Инна. Юм: «человеческая природа» — норма или патология? (4 (14), 1999, 104–115) Шрамко, Ярослав. Истина и ложь: что такое истинностные значения и для чего они нужны (2 (70), 2009, 96–121) Полная библиография журнала «Логос» 

339

Шрамко, Ярослав. Логика вопросов без ответов (2 (53), 2006, 173–180) Шрамко, Ярослав. Некоторые проблемы аналитической эпистемологии (1 (52), 2006, 3–25) Шрамко, Ярослав. Очерк истории возникновения и развития аналитиче‑ ской философии (2 (47), 2005, 4–12) Штедтке, Клаус. Субъективность как фикция. Проблема авторского дис‑ курса в «Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзина (3 (29), 2001, 143–151) Шухмин, Владимир. Карикатура зимних игр (8 (18), 1999, 48–54) Шухмин, Владимир. Осетрина в примусе (5 (15), 1999, 46–51) Шушарин, Дмитрий. 1999 (2 (23), 2000, 4–13) Шушарин, Дмитрий. Апология действительности (4 (25), 2000, 94–98) Шушарин, Дмитрий. Наблюдение за наблюдателем (2 (42), 2004, 220–223) Шушарин, Дмитрий. Неиссякаемый источник (3 (24), 2000, 51–53) Шушарин, Дмитрий. Социальный либерализм как идентификационнокоммуникативная проблема (6 (45), 2004, 60–71) Шюес, Кристина. Анонимные силы габитуса (10 (20), 1999, 4–15) Щербенок, Андрей. Зеркало желания: женщина как визуальный объект (6 (90), 2012, 196–203) Щербина, Анатолий. Влияние интеграционных и модернизационных про‑ цессов на Российскую империю (5 (44), 2004, 201–215) Эдельман, Ольга. Город чьей-то мечты (3–4 (34), 2002, 5–22) Эдельман, Ольга. Легенды и мифы Советского Союза (5 (15), 1999, 52–65) Эдельман, Ольга. Профессия — революционер (5 (56), 2006,137–153) Эдельман, Ольга. Русский колониальный стиль (6 (40), 2003, 14–24) Энговатова, Анастасия. Демократическое измерение власти в контек‑ сте «возрождения» философии А. де Токвиля (Р. Арон и Л. Дюмон) (6 (57) 2006, 68–83) Юревич, Андрей, Цапенко, Ирина. Глобализация современной россий‑ ской науки (6 (51), 2005, 135–149) Юрлова, Мария. Карл Шмитт: учение о гаранте конституции как пример «конкретного мышления» о государственных формах и порядке (5 (89), 2012, 196–204) Ямпольская, Анна. Вклад Левинаса в феноменологию и в деконструкцию феноменологии (1 (41), 2004, 88–105) Ямпольская, Анна. К проблеме феноменальности мира у Мишеля Анри (5 (78), 2010, 245–255) Ямпольская, Анна. О радости: Бергсон и Янкелевич (3 (71), 2009, 70–81) Ямпольская, Анна. Феноменология как снятие метафизики? (3 (82), 2011, 107–123)

ПЕРЕВОДЫ Адебанви, Уэйл. Абуджа (4 (94), 2013, 207–236) Айдукевич, Казимир. К вопросу об «универсалиях» / Перевод Бориса Дом‑ бровского (1 (22), 2000, 173–185) Айдукевич, Казимир. Язык и смысл / Перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 67–93) Айер, Алфред Джулз. Язык, Истина и логика (1 (52), 2006, 61–72) Айер, Альфред. Я мыслю, следовательно я существую / Перевод и примеча‑ ния Тимофея Дмитриева (8, 1996, 44–51)

340  Л о г о с

№4

[100] 2014

Айзенберг, Кристиана. Спортсмен / Перевод Людмилы Кортуновой (3 (54), 2006, 3–22) Айзенберг, Кристиана. Футбол как глобальный феномен: Исторические перспективы / Перевод Людмилы Кортуновой (3 (54), 2006, 91–103) Айзенберг, Кристина. Открытие спорта современной исторической на‑ укой / Перевод Алексея Григорьева (6 (73), 2009, 82–98) Аквинский, Фома. Сумма теологии. Часть 1. Вопрос 76. Статья 4. Есть ли в человеке другая форма помимо мыслительной души? / Перевод и при‑ мечания Михаила Гарнцева (2, 1991, 136–138) Алкемайeр, Томас. Социология спорта. Телесные практики субъектива‑ ции и самоинсценировки / Перевод Владимира Калиниченко (3 (54), 2006, 141–146) Алкемейер, Томас. Стройные и упругие: политическая история физиче‑ ской культуры / Перевод Александра Маркова (6 (73), 2009, 194–213) Амин, Эш; Трифт, Найгель. Внятность повседневного города / Перевод Светланы Баньковской (3–4 (34), 2002, 209–233) Андерсон, Бенедикт. Копия, аура и поздненационалистическое воображе‑ ние / Перевод Артема Смирнова (1 (58), 2007, 72–83) Андерсон, Бенедикт. Национализм, идентичность и логика серийности / Перевод Артема Смирнова (2 (53), 2006, 58–72) Андерсон, Перри. Казуистика мира и войны / Перевод Артема Смирнова (1 (36), 2003, 29–38) Анкерсмит, Фрэнк. Репрезентативная демократия. Эстетический подход к конфликту и компромиссу / Перевод Иосифа Фридмана (2 (42), 2004, 15–40) Анри, Мишель. Феноменология жизни / Перевод Галины Вдовиной (3 (82), 2011, 172–185) Анхейм, Эмиль. Наука о государстве и королевский двор / Перевод Юлии Бессоновой (4–5 (39), 2003, 260–270) Аренд, Ханна. Традиция политической мысли / Перевод Дмитрия Узланера (3 (87), 2012, 18–35) Арно, Франсуа. Понятие истины у Бергсона. Замечания о бергсоновском «прагматизме» / Перевод Юлии Подороги (3 (71), 2009, 144–154) Арон, Раймон. Опиум интеллектуалов / Перевод Алексея Черняка (6 (51), 2005, 182–205) Асад, Талал. Что могла бы представлять собой антропология секуляризма? / Перевод Дмитрия Узланера (3 (82), 2011, 56–99) Бадью, Ален. О французском языке как опустошении / Перевод Ольги Вол‑ чек (5–6 (84), 2011, 22–34) Баль, Мике. Визуальный эссенциализм и объект визуальных исследований / Перевод Яна Левченко (1 (85), 2012, 212–249) Бауман, Зигмунт. Город страхов, город надежд / Перевод Артема Смирно‑ ва (3 (66), 2008, 24–53) Башляр, Гастон. Дом от погреба до чердака. Смысл жилища / Перевод Алексея Козырева (3–4 (34), 2002, 109–134) Бёкенфёрде, Эрнст-Вольфганг. Понятие политического как ключ к рабо‑ там Карла Шмитта по государственному праву / Перевод Олега Кильдю‑ шова (5 (89), 2012, 158–177) Беккер, Мэтт. «Ненавижу хиппи»: «Южный Парк» и политика поколения Х / Перевод Елена Фомичева (2 (86), 2012, 234–258) Бен-Дэвид, Джозеф; Коллинз, Ренделл. Социальные факторы при воз‑ никновении новой науки: случай психологии (5–6 (35), 2002, 79–103) Полная библиография журнала «Логос» 

341

Беньямин, Вальтер. Теория искусства ранних романтиков и Гёте / Перевод и послесловие Сигурдура Инголфссона, при участии Олега Никифорова (4, 1993, 151–175) Беньямин, Вольтер. Автор как производитель / Перевод Бориса Скуратова (4 (77), 2010, 122–142) Бергсон, Жорж Пуле. Тема панорамного видения прошлого и рядоположе‑ ние / Перевод Юлии Подороги (3 (71), 2009, 218–237) Берман, Антуан. Испытание чужим. Культура и перевод в романтической Германии / Перевод Марины Бендет (5–6 (84), 2011, 92–113) Биллиг, Майкл. Повседневное напоминание о Родине / Перевод Артема Смирнова (1 (58), 2007, 34–71) Биллинг, Майкл. Нации и языки / Перевод Артема Смирнова (4 (49), 2005, 44–70) Бинсвангер, Людвиг. — Франк, Семен. Четыре письма из переписки / Пере‑ вод А. Вальшиной и А. Ферстера (3, 1992, 264–268) Бинсвангер, Людвиг. Феноменология и психопатология / Перевод Олега Никифорова (3, 1992, 125–135) Блауштайн, Леопольд. Имагинативные представления. Исследование на границе психологии и эстетики / Предисловие и перевод Бориса Дом‑ бровского (2 (28), 2001, 141–185) Блинь, Ромен. Череп Руссо и научные доказательства (6 (96), 2013, 115–122) Блур, Дэвид. Витгенштейн как консервативный мыслитель / Перевод Андрея Веретенникова (5–6 (35), 2002, 47–64) Блур, Дэвид. Сильная программа в социологии знания / Перевод Станислава Гавриленко (5–6 (35), 2002, 162–185) Бодрийар, Жан. Город и ненависть / Перевод Бориса Нарумова (9, 1997, 107–116) Бодрийар, Жан. Насилие глобализации / Перевод Юлии Бессоновой (1 (36), 2003, 20–23) Божович, Миран. Истерический материализм Дидро / Перевод Артема Смирнова (3 (38), 2003, 66–79) Болтански, Люк; Кьяпелло, Эв. Новый дух капитализма / Перевод Ната‑ льи Савельевой и Олега Журавлева (1 (80), 2011, 76–102) Борх-Якобсен, Микель. Лакан-чревовещатель / Перевод Ольги МасловойВальтер (3 (76), 2010, 94–97) Борх-Якобсен, Микель. Споры-раздоры вокруг внушения / Перевод Ольги Масловой-Вальтер (3 (76), 2010, 99–105) Босс, Медард. Влияние Мартина Хайдеггера на возникновение альтернатив‑ ной психиатрии / Перевод Олега Никифорова (5, 1994, 88–100) Ботюль, Жан-Баптист. Сексуальная жизнь Иммануила Канта / Предисло‑ вие Фредерика Паже / Перевод Тиграна Вартаняна (2 (33), 2002, 156–187) Боянич, Петар. Скрибомания: жена, архив и секреты почерка / Перевод Дмитрия Кралечкина (5 (89), 2012, 99–114) Брахет-Маркес, Вивиан. Недемократическая политика в XX  веке и далее / Перевод Артема Смирнова (6 (70), 2008, 156–190) Брехт, Бертольт. Кризис спорта (5 (95), 2013, 213–216) Бурдье, Пьер. Описывать и предписывать. Заметка об условиях возможно‑ сти и границах политической действенности / Перевод Александра Бик‑ бова (4–5 (39), 2003, 33–41) Бутан, Ян Мулье. Новое огораживание: информационные и коммуникаци‑ онные технологии, или Ползучая революция прав собственности / Пере‑ вод Татьяны Зарубиной (4 (61), 2007, 199–229)

342  Л о г о с

№4

[100] 2014

Вагнер, Анн-Катрин. Престижные школы международной культуры / Пе‑ ревод Екатерины Кочетыгова (1 (91), 2013, 168–186) Вагнер, Питер. Социальная теория и политическая философия (6 (70), 2008, 56–72) Вакан, Лоик. Бойцы за работой: телесный капитал и телесный труд профес‑ сиональных боксеров (5 (95), 2013, 61–96) Вакан, Лоик. Социальная логика бокса в черном Чикаго: К социологии ку‑ лачного боя / Перевод Артема Смирнова (3 (54), 2006, 104–140) Валлерстайн, Иммануил. «Шок и трепет»? / Перевод Марка Цуциева (1 (36), 2003, 48–51) Валлерстайн, Иммануил. Капитализм: противник рынка? / Перевод Алек‑ сандра Фисуна (5 (56), 2006, 9–13) Валлерстайн, Иммануил. Конец начала / Перевод Тиграна Вартаняна (1 (36), 2003, 44–47) Валлерстайн, Иммануил. Ни патриотизм, ни космополитизм (2 (53), 2006, 126–127) Валлерстайн, Иммануил. Орел пошел на аварийную посадку (2 (37), 2003, 3–12) Валлерстайн, Иммануил. Существует ли в действительности Индия? / Пе‑ ревод Александра Фисуна (5 (56), 2006, 3–8) Вальденфельс, Бернхард. Одновременность неоднородного. Современ‑ ный порядок в зеркале большого города / Перевод Андрея Кричевского (3–4 (34), 2002, 332–350) Вальденфельс, Бернхард. Своя культура и чужая культура. Парадокс на‑ уки о «Чужом» / Перевод Олеси Кубановой (6, 1995, 77–94) Ван Дельфт, Луи. Моралисты в западне: ко (с) мическая хроника / Перевод Александра Маркова (1 (80), 2011, 208–214) Ваттимо, Джанни. Эпоха интерпретации (4 (67), 2008, 120–128) Вельминский, Владимир. Видение Верстака / Перевод Алексея Григорьева (1 (74), 2010, 173–192) Вендити, Микела. Исследование М. Кенигсберга о внутренней форме слова у А. Марти (2) (75), 2010, 150–161) Верчеллоне, Карло. Вопрос о развитии в век когнитивного капитализма / Перевод Екатерины Собенниковой-Гигакс (4 (61), 2007, 144–167) Винтер, Жан-Пьер. О злоупотреблении понятием «сопротивления» / Пере‑ вод Людмилы Фирсовой (3 (76), 2010, 46–53) Винчигуэрра, Лоренцо. Спинозистский ренессанс во Франции. Введение / Перевод Михаила Маяцкого (2 (59), 2007, 6–28) Вирт, Луис. Локализм, регионализм и централизация / Перевод Владимира Николаева (6 (40), 2003, 53–66) Витгенштейн, Людвиг. Заметки о философии психологии / Перевод Вла‑ димира Калиниченко (6, 1995, 217–230) Витгенштейн, Людвиг. Из «Тетрадей 1914–1916» / Перевод Вадима Руднева (6, 1995, 194–209) Витгенштейн, Людвиг. Логико-философский трактат / Перевод и парал‑ лельный философско-семиотический комментарий Вадима Руднева (1 (11), 1999, 99–130; 3 (13), 1999, 147–173; 8 (18), 1999, 68–87) Витгенштейн, Людвиг. Несколько заметок о логической форме / Перевод и примечания Юлии Артамоновой (6, 1995, 210–216) Витгенштейн, Людвиг. Тайные дневники 1914–1916 гг. / Предисловие и пе‑ ревод В. А. Суровцева (3–4 (43), 2004, 279–322) Полная библиография журнала «Логос» 

343

Вольф, Жан-Клод. Прагматизм с методом или без такового? Рорти versus Дьюи / Перевод Юдит Хубер и Руслана Хестанова (8, 1996, 190–205) Вормс, Фредерик. Как Бергсон вводит проблему жизни во французскую философию XX  века / Перевод Юлии Подороги (3 (71), 2009, 45–59) Гадамер, Ханс-Георг. Хайдеггер и греки / Перевод и примечания М. Ф. Бы‑ ковой (2, 1991, 56–68) Гадамер, Ханс-Георг. Что есть истина? / Перевод М. А. Кондратьевой при участии Н. С. Плотникова (1, 1991, 30–37) Гарвер, Ньютон. Витгенштейн и критическая традиция / Перевод Алексан‑ дра Грязнова (6, 1995, 231–247) Гебауэр, Гюнтер. Тело, созданное аппаратом, и аппарат, создающий тело (5 (95), 2013, 97–107) Гегель, Георг Вильгельм Фридрих. Лекции по философии духа. Введе‑ ние / Предисловие и перевод Марины Быковой (4 (14), 1999, 116–132) Геймер, Майкл. Жанры для судебного преследования: порнография и готи‑ ческое / Перевод Константина Бандуровского (6 (90), 2012, 204–227) Геру, Марсиаль. Спор об атрибуте / Перевод Михаила Маяцкого (2 (59), 2007, 29–58) Гессерт, Джордж. История искусства с привлечением ДНК  / Перевод Игоря Хадикова (4 (55), 2006, 127–147) Гетманн, Карл Фридрих. От сознания к действию. Прагматические тен‑ денции в немецкой философии первых десятилетий XX  века / Перевод Николая Плотникова (1 (11), 1999, 19–47) Гидини, Мария. «Формы жизни» — поступок, портер и жест — в теоретиче‑ ских размышлениях ученых ГАХН (2 (75), 2010, 52–67) Гилберт, Алан. Перенос столицы Аргентины: еще один пример утопическо‑ го планирования? (4 (94), 2013, 191–206) Глинос, Джейсон. Радикальный демократический этос, или Что такое под‑ линное политическое действие? / Перевод Артема Смирнова (4–5 (39), 2003, 82–104) Голдстоун, Джек. К теории революции четвертого поколения / Перевод Николая Эдельмана (5 (56), 2006, 58–103) Голдстоун, Джек. К теории революции четвертого поколения / Перевод Николая Эдельмана (5 (56), 2006, 58–103) Гондек, Ханс-Дитер. О переводе философских текстов и о философских теориях перевода / Перевод Анны Рябовой (5–6 (84), 2011, 193–211) Горц, Андрэ. Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний / Перевод Марии Сокольской (4 (61), 2007, 5–63) Горц, Андрэ. Знание, стоимость и капитал. К критике экономики знаний (Окончание) / Перевод Марии Сокольской (1 (64), 2008, 3–31) Готтман, Жан. Столичные города (4 (94), 2013, 1–14) Гофман, Эрвинг. Символы классового статуса / Перевод Владимира Нико‑ лаева (4–5 (39), 2003, 42–53) Грёнинг, Стивен. «Южный Парк»: цинизм и другие постидеологические полумеры / Перевод К. Колкунова (2 (86), 2012, 215–233) Гро, Фредерик. Состояния насилия / Перевод Натальи Смолянской (1 (80), 2011, 149–171) Гроссман, Лайонел. Идея Европы / Перевод Даниила Аронсона (4 (88), 2012, 81–108) Грюбель, Райнер. «Красноречивей слов иных / Немые разговоры» (2 (75), 2010, 11–34)

344  Л о г о с

№4

[100] 2014

Гуд, Дж. Пол. Россия при Путине: укрупнение регионов (1 (46), 2005, 172–212) Гурвич, Арон. Неэгологическая концепция сознания (2 (37), 2003, 122–134) Гуссерль, Эдмунд — Шестов, Лев. Письма / Перевод и примечания Вита‑ лия Куренного (7, 1996, 141–144) Гуссерль, Эдмунд — Шпет, Густав. Письма / Предисловие, перевод и примечания В. И. Молчанова (3, 1992, 233–242) Гуссерль, Эдмунд. Амстердамские доклады / Перевод Андрея Денежкина (3, 1992, 62–81; 5, 1994, 7–24) Гуссерль, Эдмунд. Интенциональные предметы / Предисловие и перевод Романа Громова (5–6 (31), 2001, 132–164) Гуссерль, Эдмунд. Кризис европейских наук и трансцендентальная фено‑ менология / Перевод Виктора Молчанова (1 (32), 2002, 132–143) Гуссерль, Эдмунд. Логические исследования. Т. 2. Введение. Исследование 1 / Перевод Виктора Молчанова (9, 1997, 25–41; 10, 1997, 5–64) Гуссерль, Эдмунд. Парижские доклады / Перевод и примечания Андрея ­Денежкина (2, 1991, 6–30) Гуссерль, Эдмунд. Феноменология / Предисловие, перевод и примечания Виктора Молчанова (1, 1991, 12–21) Гуттман, Аллен. Игра, забавы, состязания, спорт (3 (99), 2014, 191–208) Гуттман, Аллен. От ритуала к рекорду / Перевод Александра Маркова (3 (73), 2009, 147–187) Гуттман, Аллен. Протестантизм, капитализм и современный спорт (5 (95), 2013, 1–42) Гэлбрейт, Джеймс К. Какова американская модель на самом деле? Мягкие бюджеты и кейнсианская деволюция (2 (37), 2003, 13–30) Гюсс, Рэймонд. Вне этики / Перевод Дмитрия Узланера (1 (64), 2008, 207–238) Дамаский, Иоанн Св. Затруднения относительно первых начал и разреше‑ ния их / Перевод Михаила Гарнцева (6 (16), 1999, 31–32) Дамаскин, Иоанн. Философские главы (Диалектика). Глава 66. О соедине‑ нии по ипостаси / Перевод Михаила Гарнцева (1, 1991, 86–87) Дардо, Пьер; Лаваль, Кристиан. Неолиберализм и капиталистическая субъективация / Перевод Александра Маркова (1 (80), 2011, 103–117) Де Врис, Герард. Большой город — великое искусство / Перевод Николая Эдельмана (3–4 (34), 2002, 285–299) Де Лоне, Марк. Какая герменевтика требуется для перевода? / Перевод Сер‑ гея Фокина (5–6 (84), 2011, 61–71) Де Сен Мартен, Моник. Воспитание чувства превосходства /Перевод Оле‑ си Корчик (1 (91), 2013, 187–217) Де Серто, Мишель. Разновидности письма, разновидности истории / Пере‑ вод Бориса Дубина (4 (30), 2001, 7–18) Декомб, Венсен. Размышления о множестве здравых смыслов / Перевод Людмилы Фирсовой (1 (80), 2011, 28–53) Делез, Жиль. Спиноза и проблема выражения / Перевод Татьяны Зарубиной (2 (59), 2007, 80–100) Делез, Жиль. Четыре тезиса о психоанализе / Перевод Татьяны Зарубиной (3 (76), 2010, 5–11) Денет, Дэниел. Материалы к путеводителю по религиям для покупателя / Перевод Артема Смирнова (4 (67), 2008, 3–27) Денжуа, Жан. Истоки централизации и абсолютной власти в государстве / Перевод Оксаны Тимофеевой (6 (40), 2003, 151–159) Полная библиография журнала «Логос» 

345

Деннетт, Даниель. Условия присутствия личности (2 (37), 2003, 135–153) Деррида, Жак. Che cos’è la poesia / Перевод и примечания Михаила Маяцко‑ го (6 (16), 1999, 140–143) Деррида, Жак. Если есть место переводу. Философия на национальном язы‑ ке / Перевод Ольги Гейдаровой и Сергея Фокина (5–6 (84), 2011, 114–133) Деррида, Жак. Сопротивления психоанализа / Перевод Михаила Маяцкого (3 (76), 2010, 12–32) Деррида, Жак. Существуют ли государства-мошенники? / Перевод Юлии Бессоновой (1 (36), 2003, 24–28) Десколя, Филипп. За гранью природы и культуры / Перевод Александра Маркова (1 (80), 2011, 172–191) Джеймисон, Фредрик. Постмодернизм и общество потребления (4 (25), 2000, 63–77) Джеймисон, Фредрик. Реализм и утопия в сериале «Прослушка» (3 (93), 2013, 37–54) Джеймисон, Фредрик. Реальный марксизм / Перевод Артема Смирнова (3 (48), 2005, 208–246) Джекобс, Джейн. Назначение тротуаров: безопасность / Перевод Артема Смирнова (3 (66), 2008, 3–23) Джозеф, Джон. Язык и национальная идентичность / Перевод Артема Смир‑ нова (4 (49), 2005, 4–32) Джонс, Питер. Ильенков и методологические проблемы современной «тео‑ рии деятельности» (1 (69), 2009, 133–150) Джонсон, Ричард. Что же такое культурные исследования? / Перевод Арте‑ ма Смирнова (1 (85), 2012, 80–135) Дигель, Гельмут; Фарнер, Марцель. Большой соревновательный спорт: сравнение опыта разных стран / Перевод Александра Маркова (6 (73), 2009, 35–57) Дикон, Роджер Алан. Производство субъективности / Перевод Артема Смирнова (2 (65), 2008, 21–64) Дим, Карл. Новая цель (5 (95), 2013, 217–222) Донзело, Жак; Гордон, Колин. Управление либеральными обществами — эффект Фуко в англоязычном мире / Перевод Андрея Корбута (2 (65), 2008, 3–20) Дотцлер, Бернхард. Технонотация: Бэббидж и могущество цифр / Перевод Александра Маркова (1 (74), 2010, 78–89) Друри, Морис О’Кон. Беседы с Витгенштейном / Перевод Вадима Руднева (1 (11), 1999, 131–150) Дэвидсон, Дональд. События вечные против событий преходящих / Пере‑ вод Артема Смирнова (5 (44), 2004, 45–58) Дэвис, Джо. Монстры, карты, сигналы и коды / Перевод Юлии Шпаковой (4 (55), 2006, 93–111) Дэвис, Майк. Планета трущоб / Перевод Артема Смирнова (3 (66), 2008, 108–129) Дюринг, Эли. Критика Бергсоном релятивистской метафизики: ее наследие и актуальность / Перевод Ирины Блауберг (3 (71), 2009, 163–172) Дюркгейм, Эмиль. Социализм и социология / Перевод, публикация и при‑ мечания Анастасии Ермолиной, Александра Павлова (6 (63), 2007, 196–208) Жан-Поль. Мертвый Христос говорит с вершины мироздания о том, что Бога нет / Перевод, послесловие и примечания К. Блохина (6, 1995, 340–345)

346  Л о г о с

№4

[100] 2014

Жижек, Славой. Война в Ираке: В чем заключается подлинная опасность? / Перевод Артема Смирнова (1 (36), 2003, 75–88) Жижек, Славой. Гегель о браке (3 (99), 2014, 1–20) Жижек, Славой. К материалистической теологии / Перевод Артема Смирно‑ ва (4 (67), 2008, 55–66) Жижек, Славой. Некоторые политически некорректные размышления о на‑ силии во Франции и не только / Перевод Артема Смирнова (2 (53), 2006, 3–25) Жижек, Славой. От Иова к Христу: прочтение Честертона через апостола Павла / Перевод Раисы Бараш (3 (82), 2011, 245–265) Жижек, Славой. Столкновение цивилизаций в одной отдельно взятой стра‑ не («Прослушка») (3 (93), 2013, 55–74) Жильсон, Этьен. Воспоминания о Бергсоне / Перевод Ирины Блауберг (3 (71), 2009, 14–25) Жинези, Пьер. О технике как сопротивлении психоанализу / Перевод Михаила Маяцкого (3 (76), 2010, 159–162) Жирар, Рене. Насилие и религия: причина или следствие? / Перевод Артема Смирнова (4 (67), 2008, 129–139) Зайферт, Йозеф. Философия как строгая наука / Перевод Валерия Атласа (9, 1997, 54–76) Закария, Фарид. Возникновение нелиберальных демократий / Перевод Ар‑ тема Смирнова (2 (42), 2004, 55–70) Закария, Фарид. Нелиберальная демократия пять лет спустя: судьба демо‑ кратии в двадцать первом веке / Перевод Артема Смирнова (2 (42), 2004, 71–78) Записки о дзэнском чае. Составил Дзякуан Сонтаку / Перевод, предисловие и комментарии Александра Игнатовича (1, 1991, 152–163) Зиммель, Георг. Большие города и духовная жизнь (3–4 (34), 2002, 23–34) Зиммель, Георг. Венеция / Перевод Андрея Кричевского (3–4 (34), 2002, 92–96) Зиммель, Георг. Флоренция / Перевод Андрея Кричевского (3–4 (34), 2002, 87–91) Инголфсон, Сигурдур. Послесловие. К образу Беньямина (4, 1993, 157–175) Калхун, Крейг. Классическая социальная теория и Французская революция 1848 года / Перевод Романа Сафронова (4 (88), 2012, 143–171) Канован, Маргарет. Меч веры и щит страха: Либерализм и сила нации / Перевод Артема Смирнова (1 (58), 2007, 84–102) Кант, Иммануил. Фрагменты черновых набросков по метафизике / Перевод Вадима Васильева (10, 1997, 108–128) Капуто, Джон. Как секулярный мир становится постсекулярным / Перевод Раисы Бараш (3 (82), 2011, 186–205) Каратани, Кодзин. Революция и повторение / Перевод Романа Сафронова (2 (86), 2012, 114–133) Карнап, Рудольф; Ган, Ганс; Нейрат, Отто. Научное миропонима‑ ние — Венский кружок / Перевод Ярослава Шрамко (2 (47), 2005, 13–27) Картюйвель, Ив. По поводу «Черной книги психоанализа» / Перевод Татья‑ ны Зарубиной (3 (76), 2010, 140–158) Кассунг, Кристиан. Аппарат — это не постав / Перевод Алексея Григорье‑ ва (1 (74), 2010, 164–172) Кастанеда, Гектор-Нери. Художественный вымысел и действительность: их фундаментальные связи / Перевод Алексея Шмелева (3 (13), 1999, 69–102) Полная библиография журнала «Логос» 

347

Кемпбелл, Скотт. Идентичность и меняющаяся роль столиц в эпоху глоба‑ лизации (4 (94), 2013, 57–108) Керкегор, Серен. Заключительное ненаучное послесловие к «Философским крохам» / Перевод Дарьи Лунгиной (10, 1997, 139–147) Керкегор, Серен. О понятии иронии / Перевод и примечания А. Коськовой и С. Коськова (4, 1993, 176–198) Кин, Джон. Страх и демократия / Перевод Артема Смирнова (2 (42), 2004, 157–179) Китинг, Майкл. Новый регионализм в Западной Европе / Перевод Артема Смирнова (6 (40), 2003, 67–116) Киттлер, Фридрих А. Мир символического — мир машины / Перевод Алек‑ сандра Маркова (1 (74), 2010, 5–21) Кларк, Джули. Протезированная голова Стеларка / Перевод Артема Смир‑ нова (4 (55), 2006, 158–167) Кларк, Дэвид Б. Потребление и город, современность и постсовремен‑ ность / Перевод Игоря Пильщикова (3–4 (34), 2002, 35–64) Клаус, Вацлав. Почему я не «европеист» / Перевод Ярослава Шимова (2 (42), 2004, 85–90) Козелек, Рейнхарт. Теория и метод определения исторического времени / Перевод Андрея Кричевского (5 (44), 2004, 97–130) Койре, Александр. Философская эволюция Мартина Хайдеггера / Перевод О. Назаровой и А. Козырева (10 (20), 1999, 113–136) Коллинз, Рэндалл. «Балканизация» или «американизация»: геополитиче‑ ская теория этнических изменений (1 (46), 2005, 19–64) Корбен, Стефан. Руссо — антрополог господства (6 (96), 2013, 123–146) Кори, Кеннет И. Планирование и обустройство столичных городов. Уроки прошлого и перспективы разумного развития в будущем: случай Кореи (4 (94), 2013, 168–190) Корсани, Антонелла. Капитализм, биотехнонаука и неолиберализм: Ин‑ формация к размышлению об отношениях между капиталом, знани‑ ем и жизнью в когнитивном капитализме / Перевод Людмилы Фирсовой (4 (61), 2007, 123–143) Котарбинский, Тадеуш. Картина собственных раздумий / Перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 94–98) Котарбинский, Тадеуш. О позиции реистической или конкретической / Перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 99–106) Коттро, Жан. Хроника одного поколения: как психоанализ захватил власть во Франции / Перевод Людмилы Фирсовой (3 (76), 2010, 77–93) Краевски, Маркус. Коммуникация с бумажными машинами / Перевод Алексея Григорьева (1 (74), 2010, 145–163) Крипке, Сол Аарон. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке / Перевод Вадима Руднева (1 (11), 1999, 151–185) Кристева, Юлия. Мистическая власть православия (5 (15), 1999, 18–19) Кристева, Юлия. Об аффекте, или «Интенсивная глубина слов» / Перевод Александра Маркова (1 (80), 2011, 192–207) Кристол, Ирвинг. Неоконсервативное убеждение / Перевод Артема Смир‑ нова (6 (45), 2004, 170–174) Куайн, Уиллард Вэн Орман. Еще раз о неопределенности перевода / Пе‑ ревод Валерия Суровцева (2 (47), 2005, 28–41) Куайн, Уиллард Вэн Орман. Еще раз о неопределенности перевода / Пе‑ ревод Петра Куслия (2 (47), 2005, 28–41)

348  Л о г о с

№4

[100] 2014

Кук, Филип. Модерн, постмодерн и город / Перевод Николая Эдельмана (3–4 (34), 2002, 234–251) Куш, Мартин. Победителю достается все: Философия жизни и триумф фе‑ номенологии / Перевод Елены Симаковой (3–4 (43), 2004, 171–204) Куш, Мартин. Социология философского знания: конкретное исследование и защита / Перевод А. Веретенникова (5–6 (35), 2002, 104–134) Кюнг, Гвидо. Брентано, Гуссерль и Ингарден об оценивающих актах и по‑ знании ценностей / Перевод Олеси Кубановой (6, 1995, 117–123) Лаклау, Эрнесто. Невозможность общества / Перевод Артема Смирнова (4–5 (39), 2003, 54–57) Лаклау, Эрнесто. Сообщество и его парадоксы: «либеральная утопия» Ри‑ чарда Рорти / Перевод Артема Смирнова (6 (45), 2004, 100–115) Лакофф, Джордж. Когда когнитивная наука приходит в политику: Ответ на рецензию Стивена Пинкера / Перевод Артема Смирнова (5 (56), 2006, 50–57) Лаку-Лабарт, Филипп. Перевод и история / Перевод Сергея Фокина (5–6 (84), 2011, 134–147) Ламонт, Мишель. Как стать самым важным французским философом: слу‑ чай Деррида / Перевод Александра Маркова (4 (72), 2009, 3–42) Ландгребе, Людвиг. Воспоминания феноменолога о Пражском лингвисти‑ ческом кружке / Перевод Валерия Анашвили (7, 1996, 38–40) Ландгребе, Людвиг. Интенциональность у Гуссерля и Брентано / Перевод Романа Громова (2 (33), 2002, 33–39) Ланц, Генрих. Интенциональные предметы / Перевод Валерия Анашвили (9, 1997, 42–53) Латур, Бруно. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир / Перевод Петра Куслия (5–6 (35), 2002, 211–242) Лацардциг, Ян. Парадоксальные машины Тцара, Брачелли и происхожде‑ ние вопроса / Перевод Бориса Скуратова (1 (74), 2010, 112–132) Лаццарато, Маурицио. Предприятие и неомонадология / Перевод Людми‑ лы Фирсовой (4 (61), 2007, 168–198) Левит, Карл. Политический децизионизм / Перевод Олега Кильдюшов (5 (89), 2012, 115–142) Леманн, Гарри. Искусство рефлексивной модерности / Перевод Александра Маркова (4 (77), 2010, 87–108) Лефевр, Анри. Другие Парижи (3 (66), 2008, 141–147) Лиотар, Жан-Франсуа. Эмма / Перевод и комментарии Л. Семеновой, свер‑ ка и научная редакция перевода Михаила Маяцкого (5 (15), 1999, 93–120) Лукасевич, Ян. В защиту логистики / Перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 125–134) Лукасевич, Ян. О науке / Перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 107–125) Лукач, Георг. Буржуазность и l’art pour l’art: Теодор Шторм / Перевод Сергея Земляного (1 (52), 2006, 116–137) Луман, Никлас. Мировое время и история систем / Перевод Вадима Бакусе‑ ва (5 (44), 2004, 131–168) Льюиз, Дэйвид. Истинность в вымысле / Перевод Алексея Шмелева (3 (13), 1999, 48–68) Лэйнг, Рональд. Разделенное Я / Предисловие Б. Пардо-Айусо, перевод Оле‑ га Никифорова (3, 1992, 165–176) Лэш, Кристофер. Вырождение спорта / Перевод Артема Смирнова (3 (54), 2006, 23–40) Полная библиография журнала «Логос» 

349

Люббе, Герман. Гельмут Шельски как основатель университета / Перевод Ильи Инишева (1 (91), 2013, 87–99) Люббе, Герман. Карл Шмитт в восприятии либералов / Перевод Олега Киль‑ дюшова (5 (89), 2012, 143–157) Макдауэл, Джон. Добродетель и основание / Перевод Екатерины Вострико‑ вой и Татевик Оганесян (1 (64), 2008, 92–116) Макинтайр, Аласдер. Бессознательное. Понятийный анализ / Перевод Пе‑ тра Куслия (1 (52), 2006, 186–232) Макинтайр, Аласдер. Идеология, социальная наука и революция / Перевод Дмитрия Узланера (2 (86), 2012, 134–159) Макинтайр, Аласдер. Императивы, причины действия и этика / Перевод Марии Томилиной (1 (64), 2008, 138–148) Маккарти, Томас. Либеральный империализм и дилемма развития / Пере‑ вод Артема Смирнова (5 (56), 2006, 14–38) Маккинси, Майкл. Фреге, Рассел и проблема, связанная с понятием «убе‑ ждение» / Перевод Александра Грязнова (6, 1995, 248–259) Маллиган, Кевин. Точность и болтовня. Глоссы к парадигматическим про‑ тивопоставлениям в австрийской философии / Перевод Татьяны Михай‑ ловой (1 (32), 2002, 24–45) Марацци, Кристиан. Тело-машина и его амортизация / Перевод Татьяны Зарубиной (4 (61), 2007, 114–122) Марбах, Эдуард. К пониманию репрезентативного интеллекта: феноменоло­ гическая перспектива / Перевод Александра Михайловского (10, 1997, 81–99) Марион, Жан-Люк. «Я сам для себя стал великим вопрошанием» — приви‑ легия незнания / Перевод Александра Маркова (1 (80), 2011, 54–75) Марион, Жан-Люк. Метафизика и феноменология — на смену теологии / Перевод Светланы Шолоховой (3 (82), 2011, 124–143) Марион, Жан-Люк. О Даре: Дискуссия между Жаком Деррида и Жан-Лю‑ ком Марионом / Перевод Владимира Рокитянского (3 (82), 2011, 144–171) Маркузе, Герберт. Конец Утопии / Перевод Артема Смирнова (6 (45), 2004, 18–23) Марру, Анри-Ирене. Бергсон и история / Перевод Ирины Блауберг (3 (71), 2009, 203–208) Марсель, Габриэль. Бергсонизм и музыка / Перевод Юлии Подороги (3 (71), 2009, 209–217) Марти, Антон. Об отношении грамматики и логики / Перевод Сергея Поце‑ луева (1 (41), 2004, 138–168) Марти, Антон. Что такое философия / Перевод Сергея Поцелуева (1 (41), 2004, 169–185) Матерон, Александр. Физика и онтология у Спинозы: загадочный ответ Чирнгаусу / Перевод Николая Федорова (2 (59), 2007, 59–79) Матис, Эрнест. Культовое кино и сексуальное насилие / Перевод Лины Мед‑ ведевой (6 (90), 2012, 157–179) Машрэ, Пьер. Спиноза, конец истории и хитрость разума / Перевод Анны Ямпольской (2 (59), 2007, 116–140) Меггле, Георг. Мысли об иракской войне / Перевод Андрея Кричевского (1 (36), 2003, 52–69) Мейясу, Квентин. Дилемма призрака /Перевод Александра Писарева (2 (92), 2013, 70–80) Мёкель, Кристиан. Диагностика кризиса: Гуссерль против Шпенглерa / Пе‑ ревод Александра Фролова (6 (63), 2007, 147–175)

350  Л о г о с

№4

[100] 2014

Мёкель, Христиан. «Символическая выразительность» — феноменологиче‑ ское понятие? / Перевод Оксаны Назаровой и Андрея Денежкина (6, 1995, 127–143) Менгено, Доминик. Школьный дискурс третьей республики о языке и ко‑ лонизации / Перевод Александра Бикбова (4–5 (39), 2003, 271–275) Менде, Робер. Гегелевское «Herrlichkeit» (Мир швабских отцов) / Перевод А. Богачева (11–12 (21), 1999, 209–221) Меннингхаус, Винфрид. Цена Красоты: польза и вред от ее обожания / Перевод Александра Маркова (4 (72), 2009, 177–185) Мердок, Айрис. Суверенность блага / Перевод Екатерины Востриковой и Юлии Кульгавчук (1 (64), 2008, 117–137) Мерло-Понти, Морис. Беседа с Мадлен Шапсаль / Перевод В. М. Рыкунова (2, 1991, 31–40) Мерло-Понти, Морис. Феноменология языка / Перевод и примечания В. М. Рыкунова (6, 1995, 179–193) Милбанк, Джон. Материализм и трасцедентальность / Перевод Дмитрия Уз‑ ланера (3 (82), 2011, 206–244) Милбанк, Джон. Политическая теология и новая наука политики / Преди‑ словие, публикация и примечания Александра Кырлежева (4 (67), 2008, 28–54) Миллер, Барри. Может ли вымышленный персонаж существовать на самом деле? / Перевод С. А. Кузнецова (3 (13), 1999, 103–112) Миллер, Дэвид. Национальная ответственность и международная справед‑ ливость / Перевод Артема Смирнова (5 (62), 2007, 70–90) Миттельштрасс, Юрген. Будущее науки и настоящее университета / Пере‑ вод Евгения Борисова и Ильи Инишева (1 (91), 2013, 100–121) Монтебелло, Пьер. Бергсон и Делёз, контр-феноменология / Перевод Юлии Подороги (3 (71), 2009, 98–106) Морган, Уильям. Философия спорта: Исторический и концептуальный обзор и оценка ее будущего / Перевод Артема Смирнова (3 (54), 2006, 147–159) Моро, Пьер-Франсуа. Спиноза и вопрос об атеизме / Перевод Анны Ям‑ польской (2 (59), 2007, 141–152) Моханти, Дж. Н. Понятие «психологизм» у Фреге и Гуссерля (6 (63), 2007, 128–146) Мусто, Марчелло. Открывая заново Карла Маркса / Перевод Андрея Май‑ данского (2 (81), 2011,151–159) Муфф, Шанталь. Витгенштейн, политическая теория и демократия / Пере‑ вод Артема Смирнова (4–5 (39), 2003, 153–165) Муфф, Шанталь. К агонистической модели демократии / Перевод Артема Смирнова (2 (42), 2004, 180–197) Муфф, Шанталь. Карл Шмитт и парадокс либеральной демократии / Пере‑ вод Артема Смирнова (6 (45), 2004, 140–153) Мэйси, Дэвид. О субъекте у Лакана / Перевод Сергея Кривошеина (5 (15), 1999, 66–80) Мюнх, Дитер. Intentionale Inexistenz у Брентано / Перевод Романа Громова (1 (32), 2002, 95–131) Нагель, Томас. Моральная удача / Перевод Алексея Черняка (1 (64), 2008, 174–187) Негри, Антонио. Антисовременность Спинозы / Перевод Михаила Поздне‑ ва (2 (59), 2007, 101–115) Полная библиография журнала «Логос» 

351

Незеркотт, Френсис. Восприятие Платона в Советской России (1920–1960) / Перевод Юрия Тихеева (4 (83), 2011, 158–169) Нейрн, Том. От гражданского общества к гражданскому национализму: Эволюции мифа / Перевод Артема Смирнова (1 (58), 2007, 14–33) Нил, Стив. Арт-синема как институция / Перевод Артема Смирнова (5–6 (35), 2002, 292–321) Ницше, Фридрих. Стихотворения / Перевод Владимира Микушевича (4, 1993, 204–225) Ноэ, Алва. Является ли видимый мир великой иллюзией? (1 (97), 2014, 61–78) Нуссбаум, Марта. Ответ критикам (2 (53), 2006, 132–140) Нуссбаум, Марта. Патриотизм и космополитизм (2 (53), 2006, 110–119) Обермайр, Бригитте. Портрет безобразного времени (2 (75), 2010, 136–149) Озеки-Депре, Инес. О соотношении между герменевтикой и переводом (5–6 (84), 2011, 50–60) Ойттинен, Веса. Диалектические вариации Ильенкова, или Почему не Кант вместо Гегеля? (1 (69), 2009, 81–93) Ойттинен, Веса. Об экономии времени и «царстве свободы» / Перевод Ан‑ дрея Майданского (2 (81), 2011, 37–44) Оккам, Уильям. Quodlibeta septem. Книга I. Глава X  3. Может ли быть дока‑ зано, что мыслительная душа является формой тела? / Перевод и приме‑ чания Н. Ю. Гребенюк (1, 1991, 80–82) Оргега-и-Гассет, Хосе. Что такое философия? / Предисловие и перевод Б. Пардо-Айусо, О. Никифорова (1, 1991, 21–30) Остервайль, Ара. «Минет» Уорхола (6 (90), 2012, 228–259) Паршалл, Питер. Imago contrafacta: Образы и факты в Северном Возрожде‑ нии / Перевод Константина Иванова и Екатерины Нистратовой (6 (51), 2005, 150–172) Патнэм, Хилари. Должны ли мы выбирать между патриотизмом и универ‑ сальным разумом? (2 (53), 2006, 120–125) Паяр, Кристоф. Возможен ли вечный мир? / Перевод Юлии Бессоновой (1 (36), 2003, 10–19) Пенто, Луи. (Пере) переводы. Феноменология и немецкая философия во Франции в 1930‑е годы / Перевод Марины Бендет (5–6 (84), 2011, 169–192) Пильц, Гунтер А. Футбол — это наша жизнь: перемены и процессы диффе‑ ренциации культуры футбольных фанатов (6 (73), 2009, 114–133) Пинкер, Стивен. Завязывайте с метафорами / Перевод Артема Смирнова (5 (56), 2006, 39–49) Пинкер, Стивен. Языковой инстинкт / Предисловие и перевод Екатерины Паниной (8 (18), 1999, 102–118; 9 (19), 1999, 28–49) Плотин. О благе или едином. VI 9 [9] / Предисловие, перевод и примечания Михаил Гарнцева (3, 1992, 213–227) Плотин. О сущности души. Трактат первый (IV  2 [4]). Трактат второй (IV  1 [21]) / Перевод Михаил Гарнцева (6, 1995, 278–282) Плотин. О том, существуют ли идеи отдельных вещей (V 7 [18]) / Перевод и примечания Сергея Мельника (6 (16), 1999, 68–70) Польрэ, Бернар. Двусмысленности когнитивного капитализма / Перевод Екатерины Собенниковой-Гигакс (4 (61), 2007, 70–113) Поппер, Карл. Неоконченный поиск / Перевод Андрея Лазарева (4 (72), 2009, 53–74) Поттс, Дебора. Перенос столиц в Африке: случай столицы Малави Лилон‑ гве (4 (94), 2013, 143–167)

352  Л о г о с

№4

[100] 2014

Прайор, Артур Н. Предтечи временной логики (2 (23), 2000, 98–112) Прист, Стивен. Как разрешить проблему «сознание — тело» / Перевод Алек‑ сандра Грязнова (8 (18), 1999, 90–99) Пэнто, Луи. Эскиз философского поля Франции в 1960–80‑е годы / Перевод Анны Зайцевой (3–4 (43), 2004, 205–230) Райл, Гилберт. Феноменология против «Понятия сознания» (1 (52), 2006, 73–88) Райнах, Адольф. О феноменологии / Перевод Виталия Куренного (1 (11), 1999, 48–64) Райт, Уилл. Индивиды и ценности: классический сюжет вестерна / Перевод Артема Смирнова (6 (79), 2010, 119–150) Райт, Эрик Олин. Принимая социальное в социализме всерьез / Перевод Артема Смирнова (3 (48), 2005, 182–207) Рассел, Бертран. О восприятии времени / Перевод Петра Куслия (5 (44), 2004, 29–44) Рауниг, Геральд. Абстрактные машины / Перевод Александра Маркова (1 (74), 2010, 207–215) Рейман, Ян. Перечитывая Ницше / Перевод Даниила Аронсона (4 (72), 2009, 196–223) Рикёр, Поль. Вызов и счастье перевода / Перевод Марины Бендет (5–6 (84), 2011, 148–153) Риллаер, Жак. Когнитивно–поведенческие терапии: научная психология на службе человеку / Перевод Татьяны Зарубиной (3 (76), 2010, 55–75) Риллаер, Жак. Механизмы защиты фрейдистов / Перевод Людмилы Фирсо‑ вой (3 (76), 2010, 117–139) Риллаер, Жак. Фрейдистское обусловливание / Перевод Ольги МасловойВальтер (3 (76), 2010, 107–115) Ринген, Стейн. Демократия: куда теперь? / Перевод Николая Эдельмана (2 (42), 2004, 41–54) Ринген, Стейн. Распределительная теория экономической демократии / Пе‑ ревод Николая Эдельмана (2 (42), 2004, 113–136) Роди, Фритьёф. Герменевтическая логика в феноменологической перспекти‑ ве / Перевод Игоря Чубарова (7, 1996, 41–46) Роди, Фритьёф. Интенсивность жизни. К вопросу о месте графа Йорка ме‑ жду Дильтеем и Хайдеггером (10 (20), 1999, 29–42) Роккан, Стайн; Урвин, Дерек В. Политика территориальной идентич‑ ности. Исследования по европейскому регионализму / Перевод Артема Смирнова (6 (40), 2003, 117–132) Ролз, Джон. Справедливость как честность / Перевод Натальи Литвиенко (1 (52), 2006, 35–60) Рорти, Ричард. Антиклерикализм и атеизм (4 (67), 2008, 111–119) Рорти, Ричард. Постмодернистский буржуазный либерализм / Перевод и примечания Игоря Джохадзе (9 (19), 1999, 96–104) Рорти, Ричард. Прагматизм без метода / Перевод Руслана Хестанова (8, 1996, 155–172) Рорти, Ричард. Справедливость как более широкая лояльность / Перевод Артема Смирнова (5 (62), 2007, 54–69) Рорти, Ричард. Тексты и куски / Перевод Ирины Хестановой (8, 1996, 173–189) Роуз, Николас. Управление «развитыми» либеральными демократиями / пе‑ ревод Артема Смирнова (6 (70), 2008, 191–216) Рубл, Блэр А. Мировой опыт в эпоху городских агломераций: уроки для управления Москвой (4 (94), 2013, 267–287) Полная библиография журнала «Логос» 

353

Руллани, Энцо. Когнитивный капитализм: dejà vu? / Перевод Михаила Ма‑ яцкого (4 (61), 2007, 64–69) Саид, Эдвард. Апокалипсис сегодня / Перевод Тиграна Вартаняна (1 (36), 2003, 39–43) Салански, Жан-Мишель. Бергсон и пути современной французской фи‑ лософии / Перевод Ирины Блауберг (3 (71), 2009, 26–44) Саразин, Филипп. Открыто видимые тела / Перевод Александра Маркова (1 (74), 2010, 51–77) Сартр, Жан-Поль. Воображение / Предисловие и перевод В. М. Рыкунова (3, 1992, 98–115) Сартр, Жан-Поль. Картезианская свобода / Перевод и примечания В. П. Гай‑ дамака (8, 1996, 17–31) Сартр, Жан-Поль. Трансцендентность Эго. Набросок феноменологического описания (2 (37), 2003, 86–121) Свидерский, Эдвард. Между смыслом и ценностью: Проблема единства культуры у Романа Ингардена / Перевод Олеси Назаровой (6, 1995, 95–116) Сегал, Ханна. Хиросима — Персидский залив и далее: Психоаналитическая перспектива / Перевод Сергея Кривошеина (5 (15), 1999, 134–148) Сеннет, Ричард. Каждый — сам себе дьявол / Перевод Николая Эдельмана (3–4 (34), 2002, 191–208) Сеннет, Ричард. Капитализм в большом городе: глобализация, гибкость и безразличие / Перевод Артема Смирнова (3 (66), 2008, 95–107) Сёрл, Джон. Логический статус художественного дискурса / Предисловие и перевод Алексея Шмелева (3 (13), 1999, 34–47) Сёрл, Джон. Новое открытие сознания / Перевод Александра Грязнова (4 (30), 2001, 22–40) Сильверстейн, Майкл. Уорфианство и лингвистическое воображение на‑ ции / Перевод Артема Смирнова (4 (49), 2005, 71–115) Скиннер, Квентин. Идея негативной свободы: философские и историче‑ ские перспективы / Перевод Сергея Моисеева (2 (92), 2013, 155–186) Скиннер, Квентин. Язык и политические изменения / Перевод Артема Смирнова (3 (48), 2005, 143–152) Скотт, Ален. Культурная экономика в городах / Перевод Ирины Мюрберг (3–4 (34), 2002, 351–376) Смит, Барри. К непереводимости немецкой философии / Перевод Януша Са‑ ноцкого (5–6 (26), 2000, 124–139) Сойя, Эдвард. Как писать о городе с точки зрения пространства? / Перевод Артема Смирнова (3 (66), 2008, 130–140) Сойя, Эдвард. Постметрополис. Критические исследования городов и ре‑ гионов / Перевод Анны Резниченко (6 (40), 2003, 133–150) Солер, Коллет. Клинические уроки перехода / Перевод М. Титовой (5, 1994, 176–189) Ставракакис, Яннис. Двусмысленная демократия и этика психоанализа / Перевод Артема Смирнова (2 (42), 2004, 198–216) Стайн, Гертруда. Что такое шедевры и почему их так мало? / Перевод Еле‑ ны Петровской (6, 1995, 332–339) Стеларк. Протезированная голова: интеллект, сознание, действие / Перевод Артема Смирнова (4 (55), 2006, 168–181) Стинчкомб, Артур. Предпосылки мирового капитализма: обновленный Ве‑ бер / Перевод Артема Смирнова (6 (45), 2004, 24–50) Сулье, Шарль. Анатомия философского вкуса / Перевод Анны Зайцевой (3–4 (43), 2004, 123–170)

354  Л о г о с

№4

[100] 2014

Тагард, Пол. Междисциплинарность: торговые зоны в когнитивной науке (1 (97), 2014, 35–60) Тайхлер, Ханс Йоахим. Кубертен и третий рейх / Перевод Алексея Гри‑ горьева (4 (72), 2009, 136–176) Такер, Юджин. Биофилософия для XXI  века / Перевод Артема Смирнова (4 (55), 2006, 80–92) Талер, Ричард. От Homo Economicus к Homo Sapiens (1 (97), 2014, 141–154) Тамир, Юли. Класс и нация / Перевод Артема Смирнова (2 (53), 2006, 41–57) Твардовский, Казимир. Вступительная лекция во Львовском университе‑ те / Перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 41–47) Твардовский, Казимир. Теория суждений / Предисловие и перевод Бориса Домбровского (7 (17), 1999, 48–66) Тейлор, Чарльз. Почему демократия нуждается в патриотизме (2 (53), 2006, 130–131) Тейлор, Чарльз. Структуры закрытого мира / Перевод Дмитрия Узланера (3 (82), 2011, 33–55) Терборн, Горан; Хо, Кон Чон. Столичные города и неоднозначность их роли в жизни государства (4 (94), 2013, 39–56) Терборн, Горан. Что делает правящий класс, когда он правит? Некоторые размышления о различных подходах к изучению власти в обществе / Пе‑ ревод Артема Смирнова (6 (70), 2008, 73–92) Терещенко, Мишель. О пользе пытки: могут ли демократические обще‑ ства оставаться пристойными? / Перевод Людмилы Фирсовой (1 (80), 2011, 118–148) Тешке, Бенно. Решения и нерешительность. Политические и интеллектуаль‑ ные прочтения Карла Шмита / Перевод Александра Калинина (5 (89), 2012, 3–43) Тилли, Чарльз. Режимы и их оспаривание / Перевод Артема Смирнова (6 (70), 2008, 93–120) Тодоров, Цветан. Цель и средства (5 (15), 1999, 36–37) Томпсон, Кларк. Наследие скептицизма / Перевод Гарриса Рогоняна (6 (90), 2012, 123–140) Тоскано, Альберто. Против спекулятивизма / Перевод Александра Писаре‑ ва (2 (92), 2013, 81–93) Тугендхат, Эрнст. Введение в аналитическую философию языка / Перевод и послесловие Виталия Куренного (10 (20), 1999, 89–112) Тугендхат, Эрнст. Партикуляризм и универсализм / Перевод Яны Сверд‑ люк (4 (30), 2001, 41–47) Тэйлор, Чарльз. Что не так с негативной свободой? / Перевод Сергея Мои‑ сеева (2 (92), 2013, 187–207) Уайнсток, Эндрю. Это уже было в «Симпсонах»! «Южный Парк» как диф‑ ференциальный знак / Перевод Татьяны Астафьевой и Оксаны Сарыче‑ вой (2 (86), 2012, 195–214) Уиздом, Джон. Витгенштейн об «индивидуальном языке» / Предисловие и перевод Вадима Руднева (6, 1995, 260–271) Уилсон, Стивен. Искусство и наука как культурные действия / Перевод Анны Матвеевой (4 (55), 2006, 112–126) Уильямс, Бернард. Мораль: специфический институт / Перевод Владимира Селиверстова (1 (64), 2008, 149–173) Уильямс, Линда. Порнография, порнуха и порно: мысли о поле, заросшем сорняками / Перевод Л. Медведевой (6 (90), 2012, 291–309) Полная библиография журнала «Логос» 

355

Уильямс, Реймонд. Базис и надстройка в марксистской теории культуры / Перевод Евы Рапопорт (1 (85), 2012, 136–156) Уолцер, Майкл. Интеллектуалы, социальные классы и революции / Перевод Ксении Колкуновой (2 (86), 2012, 81–94) Уолцер, Майкл. Сферы привязанности (2 (53), 2006, 128–129) Уолцер, Майкл. Философия и демократия / Перевод Дмитрия Узланера (3 (87), 2012, 36–59) Урибарри, Ибон. Немецкая философия в Испании XIX  столетия: восприя‑ тие, перевод и цензура на примере Иммануила Канта / Перевод Максима Дондуковского (3 (87), 2012, 88–105) Устинофф, Микаэль. Роман Якобсон и французская школа перевода (5–6 (84), 2011, 35–49) Уэстакотт, Имрис. Этос футбола: Галахад против Одиссея (3 (99), 2014, 209–222) Фабиани, Жан-Луи. Философы республики / Перевод Оксаны Тимофеевой (3–4 (43), 2004, 91–122) Финдли, Джон. Время: Рассмотрение некоторых головоломок / Перевод Ва‑ дима Руднева (5 (44), 2004, 59–72) Фишман, Джошуа. Сегодняшние споры между примордиалистами и кон‑ структивистами: связь между языком и этничностью с точки зрения ученых и повседневной жизни / Перевод Артема Смирнова (4 (49), 2005, 116–124) Флаш, Курт. Для чего мы исследуем философию Средних веков? / Перевод Алексея Маркова (4 (72), 2009, 247–264) Флаш, Курт. Как писать историю Средневековой философии? / Перевод Алексея Маркова (4 (72), 2009, 224–246) Флэтли, Джонатан. Москва и меланхолия (5–6 (26), 2000, 11–28) Фон Вригт, Георг. Объяснение и понимание действий / Перевод Тиграна Вартаняна (2 (28), 2001, 123–140) Фортье, Анн-Мари. Язык и идентичность квебекцев итальянского проис‑ хождения (4 (49), 2005, 173–184) Франк, Манфред. Политические аспекты нового французского мышления / Перевод Владимира Малахова (6, 1995, 315–326) Фрисби, Джон. Прямые или изогнутые улицы: спорный рациональный дух современного метрополиса / Перевод Артема Смирнова (3 (66), 2008, 54–79) Фрисби, Дэвид. Разрушение города: Социальная теория, мегаполис и экс‑ прессионизм / Перевод Ирины Мюрберг (3–4 (34), 2002, 252–284) Фуко, Мишель. Дискурс и истина / Перевод Андрея Корбута (2 (65), 2008, 159–262) Фуко, Мишель. Минималистское «Я» / Перевод Андрея Корбута (2 (65), 2008, 123–134) Фуко, Мишель. О генеалогии этики: обзор текущей работы / Перевод Ан‑ дрея Корбута (2 (65), 2008, 135–158) Фуко, Мишель. О начале герменевтики себя / Перевод Андрея Корбута (2 (65), 2008, 65–95) Фуко, Мишель. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис) / Перевод И. Окуневой (4–5 (39), 2003, 4–22) Фуко, Мишель. Технологии себя / Перевод Андрея Корбута (2 (65), 2008, 96–122) Хаардт, Александр. «Эстетические фрагменты» Шпета и литературная тео‑ рия Сартра — опыт «диалектической интерпретации» / Перевод А. Вайс‑ банд (2 (75), 2010, 203–214)

356  Л о г о с

№4

[100] 2014

Хаардт, Александр. Эстетический опыт и образное сознание у Гуссерля / Перевод Олеси Кубановой (8, 1996, 69–77) Хабермас, Юрген. Зверство и гуманность (5 (15), 1999, 12–17) Хабермас, Юрген. Постнациональная констелляция и будущее демокра‑ тии / Перевод Бориса Скуратова (4–5 (39), 2003, 105–152) Хабермас, Юрген. Что означает низвержение памятника? Не надо закры‑ вать глаза на революцию в мировом порядке: Нормативный автори‑ тет Америки лежит в руинах / Перевод Андрея Кричевского (1 (36), 2003, 89–96) Хайдеггер, Мартин; Босс, Медард. Из бесед / Предисловие и перевод Владимира Бибихина (5, 1994, 108–113) Хайдеггер, Мартин; Ясперс, Карл. Из переписки / Предисловие и пере‑ вод Владимира Бибихина (5, 1994, 101–112) Хайдеггер, Мартин. Гельдерлин и сущность поэзии / Перевод и примеча‑ ния Анатолия Чусова (1, 1991, 37–47) Хайдеггер, Мартин. Интервью журналу «Экспресс» / Перевод Николая Плотникова (1, 1991, 47–58) Хайдеггер, Мартин. Мой путь в феноменологию / Перевод Валерия Ана‑ швили при участии Виктора Молчанова (6, 1995, 303–309) Хайдеггер, Мартин. Цолликонеровские семинары / Перевод Олега Ники‑ форова (3, 1992, 82–97) Харви, Дэвид. Право на город / Перевод Артема Смирнова (3 (66), 2008, 80–94) Хауте, Филипп Ван. Ж. Лапланш о сексуальности и субъективности в ра‑ ботах Фрейда / Перевод Екатерины Паниной (5 (15), 1999, 81–92) Хейде, Людвиг. Автономность и несчастное сознание / Перевод Дарьи Лун‑ гиной (9 (19), 1999, 4–15) Хемпшир, Стюарт. Справедливость — это конфликт: душа и государство / Перевод Артема Смирнова (5 (62), 2007, 91–110) Хенниг, Анке. Предмет (исследования) и форма литературы (2 (75), 2010, 162–175) Херрманн, Ханс-Кристиан. Мета-Механика / Перевод Алексея Григорье‑ ва (1 (74), 2010, 133–144) Хитцлер, Рональд. Является ли спорт культурой? (5 (95), 2013, 223–240) Хоберман, Джон. 50 лет допинга и фармакологизация повседневной жиз‑ ни / Перевод Алексея Григорьева (6 (73), 2009, 134–146) Хобсбаум, Эрик. После победы в войне. Соединенные Штаты: Все шире и шире / Перевод Артема Смирнова (1 (36), 2003, 97–104) Хобсбаум, Эрик. Язык, культура и национальная идентичность / Перевод Артема Смирнова (4 (49), 2005, 33–43) Холенштайн, Элмар. Машина в духе Гуссерлевское обоснование и ограни‑ чение искусственного интеллекта (6 (63), 2007, 176–195) Холенштайн, Элмар. Якобсон и Гуссерль / Перевод Сергея Мазура (7, 1996, 7–37) Холл, Стюарт. Культурные исследования: две парадигмы / Перевод Ильи Инишева (1 (85), 2012, 157–183) Хоуз, Роберт. (Зло) употребление. Лео Штраус и его роль в реанимации Шмитта немецкими правыми. Случай Хайнриха Майера / Перевод Алек‑ сандра Писарева (5 (89), 2012, 68–86) Целлер, Эдуард. История Философии, ее цели и пути / Перевод Виталия Ку‑ ренного (1 (52), 2006, 103–108) Полная библиография журнала «Логос» 

357

Цурр, Ионат. Усложненные понятия о жизни: «Полуживые» существа / Пе‑ ревод Сергея Михайлова (4 (55), 2006, 148–157) Чизолм, Родерик М. Формальная структура интенциональности: Метафи‑ зическое исследование / Перевод Тиграна Вартаняна (2 (33), 2002, 40–46) Чолкли, Брайан; Эссекс, Стивен. Эволюция инфраструктурных послед‑ ствий зимних Олимпийских игр (1924–2002) (6 (73), 2009, 17–34) Шапиро, Иен. О не-господстве / Перевод Александра Писарева (4 (88), 2012, 3–35) Шаппле, Жан-Лу. Зимние Олимпийские игры: краткий очерк. Университет‑ ская лекция по олимпийским дисциплинам (6 (73), 2009, 5–16) Шац, Эдвард. Когда столицы переносят: политическая география нацио‑ нального и государственного строительства (4 (94), 2013, 109–142) Шелер, Макс. Университет и народный университет / Перевод Александра Малинкина (6 (51), 2005, 60–97) Шельски, Гельмут. Уединение и свобода. К социальной идее немецкого университета / Перевод Виталия Куренного (1 (91), 2013, 65–86) Шефер, Эрик. Калибр революции: 16-миллиметровая пленка и подъем пор‑ нофильмов / Перевод Ксении Колкуновой (6 (90), 2012, 260–290) Шлёгель, Карл. Азия начинается на Силезском вокзале / Перевод Ларисы Лисюткиной (3–4 (34), 2002, 169–190) Шлик, Мориц. Вопросы этики / Перевод Марии Вырской (1 (64), 2008, 188–206) Шмид, Ульрих. Политическая религия в России. Конституция 1993 года как Священное Писание (3 (99), 2014, 231–242) Шмитт, Карл. Государство как конкретное понятие, связанное с определен‑ ной исторической эпохой / Перевод Александра Филиппова (5 (89), 2012, 205–215) Шмиттер, Филипп. Будущее демократии: можно ли рассматривать его че‑ рез призму масштаба? / Ирины Мюрберг (2 (42), 2004, 137–156) Шнайдер, Ульрих Иоганнес. Преподавание философии в немецких уни‑ верситетах в XIX  веке / Перевод Артема Смирнова (3–4 (43), 2004, 61–90) Шнедельбах, Герберт. Университет Гумбольдта (5–6 (35), 2002, 65–78) Шпеман, Роберт. Ценности против людей / Перевод Николая Плотникова (5 (15), 1999, 32–35) Шпет, Густав — Гуссерль, Эдмунд. Ответные письма Г. Шпета / Пере‑ вод Виталия Куренного, Игоря Михайлова, Игоря Чубарова, примечания и приложение Виталия Куренного (7, 1996, 123–133) Шпигельберг, Герберт. Восточная Европа: первый отклик, затмение и остатки / Перевод и примечания Олега Никифорова и Игоря Чубарова (1, 1991, 148–150) Шпигельберг, Герберт. Феноменологическое движение / Публикация Оль‑ ги Власовой (6 (57) 2006, 162–166) Шпигельберг, Герберт. Феноменология в психоанализе / Публикация, пе‑ ревод и примечания Ольги Власовой (6 (57) 2006, 167–183) Шпильрейн, Сабина. Деструкция как причина становления / Перевод М. И. Шпильрейн, под редакцией О. В. Никифорова (5, 1994, 207–238) Штумпф, Карл. Психология и теория познания / Перевод Сергея Поцелуева (2 (47), 2005, 113–151) Штумпф, Карл. Самоизложение / Перевод Сергея Поцелуева (3 (38), 2003, 80–128) Эйхберг, Хенниг. Культура Олимпийского и других движений: исключение, признание, праздник / Перевод Александра Маркова (6 (73), 2009, 58–81)

358  Л о г о с

№4

[100] 2014

Эйхберг, Хенниг. Социальное конструирование времени и пространства как возвращение социологии к философии / Перевод Артема Смирнова (3 (54), 2006, 76–90) Эко, Умберто. Болтовня о спорте / Перевод Даниила Аронсона (6 (73), 2009, 188–193) Элен, Петер. Введение в специфику философского мышления Франка / Пере‑ вод Оксаны Назаровой (1 (41), 2004, 186–207) Элиас, Норберт. Генезис спорта как социологическая проблема / Перевод Владимира Калиниченко (3 (54), 2006, 41–62) Элкинс, Джеймс. Девять типов междисциплинарности для визуальных ис‑ следований / Перевод Ильи Инишева (1 (85), 2012, 250–259) Эльстер, Юн. Локальная справедливость и межличностные сравнения / Пе‑ ревод Артема Смирнова (5 (62), 2007, 134–161) Эльстер, Юн. Рынок и форум: три разновидности политической теории / Пе‑ ревод Сергея Моисеева (3 (87), 2012, 60–87) Эльштайн, Джин Бетке. О взаимосвязи между политическим языком и по‑ литической реальностью / Перевод Артема Смирнова (3 (48), 2005, 135–142) Энском, Элизабет. Современная философия морали / Перевод Алексея Черняка (1 (64), 2008, 70–91) Эрнст, Вольфганг. Логос машины и его границы с понятием медиа / Пере‑ вод Бориса Скуратова (1 (74), 2010, 193–206) Юнгханнс, Вольф-Дитрих. Русский стиль? Пугилистические фантазии прорыва на западе и на востоке (6 (57) 2006, 100–118) Ясперс, Карл. Общая психопатология. Фрагменты (5, 1994, 42–86) Ясперс, Карл. Феноменологическое направление исследования в психопато‑ логии (5, 1994, 25–41)

ПУБЛИКАЦИИ Булгаков, Сергей. Письма / Предисловие, публикация и примечания Моде‑ ста Колерова (2, 1991, 234–237) Введенский, Александр.  / Публикация и комментарии Анны Герасимовой (4, 1993, 128–138) Друскин, Я. С. Трактаты / Публикация Анны Герасимовой (4, 1993, 94–101) Друскин, Яков. Вестники и их разговоры / Публикация и комментарии Ми‑ хаила Мейлаха (4, 1993, 91–94) Заболоцкий, Николай. Мои возражения А. И. Введенскому, авторитету бессмыслицы / Публикация А. Герасимовой (4, 1993, 125–127) Ланц, Генрих. Относительность эстетического / Предисловие и публикация О. Поповой (6 (57) 2006, 184–206) Липавский, Леонид. Исследование ужаса / Публикация Анны Герасимовой (4, 1993, 76–88) Липавский, Леонид. Разговоры / Публикация и комментарии Анны Гераси‑ мовой (4, 1993, 7–75) Лосский, Николай. Очерк собственной философии / Публикация, преди‑ словие и примечания Олега Никифорова (1, 1991, 123–132) Лосский, Николай. Трансцендентально–феноменологический идеализм Гуссерля / Публикация и примечания Олега Никифорова (1, 1991, 132–147) Мамардашвили, Мераб. О психоанализе / Публикация Ю. П. Сенокосова (5, 1994, 123–140) Полная библиография журнала «Логос» 

359

Мамардашвили, Мераб. Современная европейская философия / Публика‑ ция И. К. Мамардашвили (2, 1991, 109–130) Письма к Густаву Шпету Г. И. Челпанова, Л. И. Шестова, Б. В. Яковенко, Р. О. Якобсона и др. / Публикация, предисловие и комментарии И. Чубаро‑ ва (3, 1992, 243–263) Половцова, Варвара. К методологии изученияфилософии Спинозы / Пре‑ дисловие, публикация и примечания Андрея Майданского (2 (59), 2007, 153–174) Рифф, Филипп. Триумф терапевтического: Как используют веру после Фрейда. Набросок теории культуры / Предисловие, публикация и приме‑ чания Дмитрия Узланера (5 (62), 2007, 236–280) Розанов, Василий. На чтениях г. Бердяева / Предисловие, публикация и примечания Е. Белокосковой (7, 1996, 184–193) Сеземан-Ковно, Василий. К проблеме чистого знания / Предисловие и публикация В. Белова (6 (57) 2006, 119–161) Соловьев, Владимир. София. Начала вселенского учения / Подготовка тек‑ ста, перевод и примечания Алексея Козырева (2, 1991, 171–198; 4, 1993, 274– 296; 7, 1996, 145–167) Степун, Федор. Жизнь и творчество / Публикация и комментарии Игоря Чубарова (1, 1991, 98–121; 4, 1993, 239–273) Хармс, Даниил. О времени, о пространстве, о существовании и др. работы / Публикация и комментарии А. Герасимовой (4, 1993, 102–124) Чижевский, Дмитрий; Шор, Евсей. Российские ученики Э. Гуссерля из фрейбургской «Святой общины». Фрагменты / Публикация и преди‑ словие Владимира Янцена (1 (52), 2006, 138–169) Шпет, Густав.  / Публикация и примечания Игоря Чубарова (2, 1991, 213–233) Шпет, Густав. Язык и смысл / Публикация и комментарии Игоря Чубарова (7, 1996, 81–122)

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ БИОГРАФИИ Берлин, Исайя. Мой интеллектуальный путь / Перевод О. Л. Мартыненко (4 (30), 2001, 48–64) Бидан, Морис. Морис Бланшо, невидимый собеседник / Перевод Сергея Ду‑ бина (4 (25), 2000, 134–159) Брент, Джозеф. Чарльз Сандерс Пирс: Жизнь / Перевод Артема Смирнова (3–4 (43), 2004, 231–278) Домбровский, Борис. Казимир Твардовский (Жизнь и учение) (4 (14), 1999, 133–167) Кирющенко, Виталий. В сети гипотез (Загадки в биографии Чарльза Пир‑ са) (5 (62), 2007, 209–235) Миллер, Джеймс. Будьте жестокими! Интеллектуальная биография Мише‑ ля Фуко (5–6 (35), 2002, 331–381) Рудинеско, Элизабет. Жак Лакан / Перевод Т. А. Михайловой (5 (15), 1999, 200–211) Руднев, Вадим. Божественный Людвиг (Жизнь Витгенштейна) (1 (11), 1999, 84–98) Сафрански, Рюдигер. Мастер из Германии. Мартин Хайдеггер и его время / Перевод Валерия Брун-Цехового (6 (16), 1999, 119–139)

360  Л о г о с

№4

[100] 2014

ДИСКУССИИ Апполонов, Алексей. Аргумент Паниковского (6 (96), 2013, 181–186) — Огурцов, Александр. «Надо же думать, что понимать». О рецензии А. Ап‑ полонова (6 (96), 2013, 175–180) Ахутин, Анатолий. Другому как понять тебя? Реплика к статье С. Мура‑ вьева (4 (83), 2011, 29–40) — Муравьев, Сергей. Ответ на реплику (4 (83), 2011, 41–44) Бибихин, Владимир. Письмо Николаю Плотникову (2 (28), 2001, 201–202) Вахитов, Рустем. Высшее образование в России: образовательный разда‑ ток (3 (93), 2013, 155–177) Данилов, Вячеслав. У дверей гамбургского трибунала над переводчиком (3 (87), 2012, 172–190) Деррида, Жак — Маритон, Жан-Люк. Дискуссия. «О даре» / Перевод Владимира Рокитянского под научной редакцией Анны Ямпольской (3 (82), 2011, 144–171) Куренной, Виталий — Маяцкий, Михаил. О трансцендентально-поли‑ графической невозможности Деррида в России (4 (14), 1999, 168–177) Межуев, Борис. Революция — в сторону от Равенства и Свободы (по по‑ воду книги Б. Капустина) (4 (88), 2012, 239–251) — Капустин, Борис. Спор о революции: методологические развилки (ответ Б. Межуеву) (4 (88), 2012, 252–285) Мешонник, Анри — Ладмираль, Жан-Рене. Дискуссия «Поэтика или Теоремы перевода?» / Перевод Дениса Голобородько (5–6 (84), 2011, 72–91) Муравьев, Сергей. Слышим ли мы Гераклита? Или так нам только кажет‑ ся? (4 (83), 2011, 3–28) Нарумов, Борис. «Язык» лингвистики и «язык» философии. Contra Биби‑ хин (1 (11), 1999, 214–221) Никулин, Сергей — Куренной, Виталий. (5–6 (26), 2000, 140–152) Плотников, Николай — Куренной, Виталий. E–mail переписка по проблеме перевода некоторых терминов в рамках работы над собра‑ нием сочинений В. Дильтея (2 (28), 2001, 186–200) Плуцер-Сарно, Алексей — Руднев, Вадим. «Кодекс гибели» литерату‑ ры. В дискуссии приняли участие: Эдуард Надточий, Лев Усыскин, Сер‑ гей Лишаев, Владимир Сальников, Аркадий Недель (1 (27), 2001, 20–54) Серна, Пьер. Европа: новая идея в конце XVIII  века? (Продолжение дискус‑ сии Europa æterna) (6 (96), 2013, 147–174) Фурс, Владимир. Парадигма критической теории в современной философии: Попытка экспликации. В дискуссии приняли участие: Плотников, Николай. Критическая теория отдыхает (Заметки о парадигмах критики); Лабуев, Иван. Критика и клиника; Сундуков, Роман. Что значит «у философии есть будущее»? Фурс, Владимир. Ответ на критику (2 (28), 2001, 46–102)

БЕСЕДЫ, ИНТЕРВЬЮ, КРУГЛЫЕ СТОЛЫ Автономова, Наталья. Ответы на вопросы «Логоса» (9 (19), 1999, 16–27) Борч-Джекобсен, Миккель — Долгопольский, Сергей. Беседа (5 (15), 1999, 149–154) Гадамер, Ханс-Георг — Малахов, Владимир. Русские в Германии. Беседа (3, 1992, 228–232) Полная библиография журнала «Логос» 

361

Герасимов, Илья — Могильнер, Марина. Беседа (1 (58), 2007, 218–238) Гетманн, Карл Фридрих. «Конкуренции — да, рынку — нет». Интервью / 9 января 2007 года беседовали Виталий Куренной (Москва) и Николай Плотников (Бохум). Записала профессор Бернадетта Колленберг-Плот‑ никова (1 (91), 2013, 144–167) Грязнов, Александр. «Постмодерн взбодрил аналитическую философию». Интервью (8 (18), 1999, 42–47) Гусейнов, Абдусалам Абдулкеримович. Без этики нет философии. Ответы на вопросы «Логоса» (1 (64), 2008, 239–262) Даммит, Майкл. От аналитической философии к анализу голосования и дальше. Интервью (3 (60), 2007, 3–24) Должен ли философ быть поэтом? Беседа Вадима Россмана и Ярослава Шрам‑ ко (4 (72), 2009, 106–135) Жижек, Славой. «Философия начинается с Канта и заканчивается Гегелем». Ответы на вопросы «Логоса» (1 (58), 2007, 3–13) Западная славистика на рубеже тысячелетий. Беседа Вадима Руднева с Алек‑ сандром Ивановым и Драганом Куюнджичем (4 (2000), 4–16). Отклики на беседу: Сергей Ромашко, Эдуард Надточий, Кирилл Кобрин, Аркадий Недель, Елена Григорьева, Владимир Малахов, Вадим Руднев (4 (25), 2000, 17–56) К вопросу о генетически модифицированном живописании. Круглый стол. Участники: Адам Зарецки, Эллен К. Леви, Шэннон Белл, Кэти Хай, Йонат Цурр, Орон Каттс, Сэм Бовер, Дмитрий Булатов, Джордж Гессерт, Джен‑ нифер Уайллет (4 (55), 2006, 58–79) Кагарлицкий, Борис. Беседа (3 (48), 2005, 153–161) Каково будущее религии после метафизики? Беседа Ричарда Рорти, Джанни Ваттимо, Сантьяго Забала (4 (67), 2008, 93–110) Кассен, Барбара. Беседа с Микаелем Устинофф / Перевод Ольги Волчек (5–6 (84), 2011, 4–12) Козырев, Алексей. Интервью (5 (50) 2005, 12–15) Колеров, Модест. Интервью (5 (50) 2005, 9–11) Колеров, Модест. Ответы на вопросы «Логоса» (11–12 (21), 1999, 17–20) Мизиано, Виктор — Руднев, Вадим. «Я требую от власти ответственно‑ сти!» Беседа (6 (16), 1999, 4–9) Миронов, Владимир. Интервью (5 (50) 2005, 5–8) Мусто, Марчелло. Иной Маркс: возвращение к истокам. Интервью (2 (81), 2011, 160–167) Нанси, Жан-Люк — Петровская, Елена. Техника и природа. Беседа (9, 1997, 130–145) Нуарьель, Жерар и  Шёттлер, Петер беседуют с  Лефевром, Жа‑ ном-Пьером. «Как переводить немецких философов?» / Перевод Мари‑ ны Бендет (5–6 (84), 2011, 154–168) Ознобкина, Елена — Мотрошилова, Нелли. Беседа (1 (22), 2000, 18–27) От формы произведения к формам жизни. Беседа Виктора Мизиано и Кети Чухров (4 (77), 2010, 3–24) Плотников, Николай. Интервью (5 (50) 2005, 16–19) Произведение искусства. Круглый стол. Участники: Александр Погорельский, Дмитрий Гутов, Валерий Подорога, Анатолий Осмоловский, Валерий Анашвили, Гарри Леманн, Кети Чухров, Евгения Кикодзе, Владислав Со‑ фронов (4 (77), 2010, 25–50) Рорти, Ричард — Рыклин, Михаил. Беседа (8, 1996, 132–154)

362  Л о г о с

№4

[100] 2014

Рорти, Ричард. Ответы на вопросы «Логоса» (5 (15), 1999, 20–21) Русская философия: Вердикт, реальность или/и миф? Круглый стол. Участни‑ ки: Евгений Барабанов, Борис Гройс, Николай Плотников, Валерий Подо‑ рога, Михаил Рыклин, Игорь Смирнов, Михаил Ямпольский и др. (4 (30), 2001, 115–128) Руткевич, Алексей. «Они так долго и трепетно бранили Хайдеггера…» От‑ веты на вопросы «Логоса» (5 (15), 1999, 45) Селбин, Эрик. «Магический реализм» революции / Беседовал Александр Ни‑ кифоров (4 (88), 2012, 230–238) Тарасовым, Алексадр. Беседа (3 (48), 2005, 162–169) Теория и риторика. Участники: Виталий Куренной, Руслан Хестанов, Андрей Денежкин, Андрей Добрицын, Николай Плотников (1 (22), 2000, 42–110) Филиппов, Александр. Интервью (5 (50) 2005, 20–22) Философия М. Хайдеггера. Круглый стол. Участники: В. Подорога, В. Молча‑ нов, В. Бибихин, С. Зимовец, В. Малахов, М. Маяцкий, С. Долгопольский, Э. Надточий и др. / Материалы подготовили Михаил Маяцкий и Елена Ознобкина (2, 1991, 69–108) Философия, консюмеризм и левая идея. Беседа с Александром Ивановым (3 (24), 2000, 4–17) Франк, Манфред — Малахов, Владимир. Беседа (4 (14), 1999, 4–13) Хабермас, Юрген, Фукуяма, Френсис. Гражданин Европы: только миф? / Перевод Инны Кушнаревой (4 (88), 2012, 71–80) Шортер, Эдвард. «Особые мнения» по вопросам медицины. Истории и пси‑ хоанализа. Интервью с Тедом Дюфреном / Перевод Ольги МасловойВальтер (3 (76), 2010, 33–45) Этнокультурный вектор развития России. Круглый стол. Участники: Алек‑ сандр Погорельский, Эмиль Паин, Андрей Василевский, Вячеслав Глазы‑ чев, Сергей Маркедонов (1 (46), 2005, 290–314)

РЕЦЕНЗИИ Абдуллаев, Евгений. Печальная луна профессора Асмуса (2 (86), 2012, 277–281) Абдуллаев, Евгений. София и Кант (5–6 (84), 2011, 253–258) Аксенов, Иван. Теория литературы и идеология (5–6 (84), 2011, 278–286) Александров, Кирилл. Жижек и немцы, или Пустота демократии (2 (92), 2013, 268–274) Альчук, Анна; Рыклин, Михаил. Рецензия на книгу «Беньямин В. Про‑ изведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (8, 1996, 284–286) Антоновский, Александр. «Мир единства» и трансцендентальность фан‑ тазии (3 (93), 2013, 187–192) Апполонов, Алексей. Второе пришествие мифа (2 (92), 2013, 237–244) Апполонов, Алексей. Изобретая собственное Средневековье: постмодер‑ низм versus научный метод (1 (97), 2014, 187–207) Артамонова, Юлия; Вархотов, Тарас; Кошовец, Ольга. Отечествен‑ ные философские словари (4 (25), 2000, 160–168) Ашкеров, Андрей. Осторожно: трюизмы! (5–6 (31), 2001, 192–193) Баллаев, Андрей. Эта очень грустная книга. Рецензия на книгу «Адорно Т., Хоркхаймер М. Диалектика Просвещения» (1 (11), 1999, 224–226) Полная библиография журнала «Логос» 

363

Бардина, Светлана. Союз антипсихиатров (3 (99), 2014, 299–303) Бардина, Светлана. Феноменология как психиатрия? (5–6 (84), 2011, 287–290) Бовыкин, Дмитрий. Фундамент «нового государства» (3 (87), 2012, 191–198) Бояршинова, Елена. Хоккей против футбола (5 (95), 2013, 274–281) Бубенцова, Катя. Философия как практика создания концептов. Рецензия на книгу «Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия?» (3 (13), 1999, 235–236) Бубенцова, Катя. Философия по доверенности. Рецензия на издание «По‑ зиции современной философии. Вып. 1» (8 (18), 1999, 123–126) Веретенников, Андрей. Рецензия на книгу «Остин Дж. Избранное» (4 (30), 2001, 129–131) Воскобойников, Олег. Сколько тел у короля? (3 (99), 2014, 279–288) Глухов, Алексей. Leonard Miriam. Athens in Paris: ancient Greece and the po‑ litical in postwar French Thought (4 (83), 2011, 200–205) Глущенко, Ирина. Антропология совка для детей и юношества (2 (86), 2012, 272–276) Горюнов, Максим. Аффективная наука (4 (88), 2012, 301–305) Грязнов, Александр. Рецензия на книгу “Stenlund S. Language and Philoso‑ phical Problems” (6, 1995, 346–353) Данилов, Вячеслав. Как жить после секса? (2 (92), 2013, 234–236) Дубилет, Алексей. Имманентность, конфликт и история: итальянская мысль Роберто Эспозито (3 (99), 2014, 289–294) Думбадзе, Деви. Между Левиафаном и Бегемотом: Делирий о всемирном суверене (3 (93), 2013, 207–215) Кагарлицкий, Борис. Такой знакомый вождь (2 (86), 2012, 266–271) Кацис, Леонид. «Ипполит» и «Удушение» «Серебряного века» (1 (27), 2001, 119–126) Кацис, Леонид. Камо грядеши? Рецензия на книгу «Слободнюк С. Идущие путями зла… Древний гностицизм и русская литература 1880–1930 гг.» (1 (11), 1999, 227–230) Кацис, Леонид; Руднев, Вадим. Две правды о профессоре Ермакове. Ре‑ цензия на книгу « Ермаков И. Д. Психоанализ литературы: Пушкин, Го‑ голь, Достоевский» (5 (15), 1999, 212–222) Кильдюшов, Олег. Советская спортивная телесность глазами американ‑ ской культурной теории (5 (95), 2013, 264–271) Козырев, Алексей. Мариз Денн: Россия–Запад. Философия различия (7, 1996, 194–201) Колеров, Модест. Рецензия на книги «Бердяев Н. А. Русская идея: Основ‑ ные проблемы русской мысли XIX  века. Судьба России» и «Бердяев Н. А. Судьба России» (5–6 (31), 2001, 189–191) Костикова, Анна. «Женская» математика Жиля Липовецки: золотой ключ к постмодернизму. Рецензия на книгу «Lipovetsky G. La troisieme femme» (3 (13), 1999, 229–231) Костикова, Анна. Работа над ошибками, или Что вышло из чтения Сока‑ ла? (4 (14), 1999, 178–187) Костикова, Анна. Что значит «быть „другим“»? Рецензия на книгу «Kristeva J. Etrangers a nous-memes» (3 (13), 1999, 227–229) Кралечкин, Дмитрий. Разум и глупость в цифровую эпоху (3 (93), 2013, 178–186) Крейзер, Е. Новое русское благонравие? (7, 1996, 218–222) Куренной, Виталий. Рецензия на книгу «Больнов О. Философия экзистен‑ циализма» (9 (19), 1999, 118–122)

364  Л о г о с

№4

[100] 2014

Куренной, Виталий. Рецензия на книгу «Вальденфельс Б. Мотив чужого» (9 (19), 1999, 125–127) Куренной, Виталий. Рецензия на книгу «Райл Г. Понятие сознания» (4 (25), 2000, 169–172) Куренной, Виталий. Рецензия на книгу «Прехтль П. Введение в феномено‑ логию Гуссерля» (9 (19), 1999, 117–118) Куренной, Виталий. Рецензия на книгу «Хайдеггер М. Положение об осно‑ вании» (9 (19), 1999, 122–125) Куренной, Виталий. Уроки ткачества в современную эпоху: гобелен праг‑ матизма и ковровые бомбардировки. Рецензия на книгу «Рорти Р. Об‑ ретая нашу страну: Политика левых в Америке XX  века» (3 (13), 1999, 199–205) Литвин, Татьяна. Рецензия на книгу «Бернет Р. Сознание и экзистенция. Феноменологические Перспективы» (5 (78), 2010, 256–262) Лунгина, Дарья. О различии между системами Гегеля и Дезмонда (4 (30), 2001, 131–136) М. К. Книжные покупки (5–6 (26), 2000, 176–187) М. К. Книжные покупки–2 (2 (28), 2001, 203–214) Максаков, Владимир. История в пространстве Михаила Ямпольского (1 (97), 2014, 247–255) Маяцкий, Михаил. Akrasia in Greek Philosophy (4 (83), 2011, 193–199) Мельников, Сергей. Рецензия на книгу «Адо П. Что такое античная фило‑ софия?» (9 (19), 1999, 128–133) Михайлов, Игорь. Революция в переводах Хайдеггера: Некоторые мысли по поводу издания «Мартин Хайдеггер сам о себе в изложении Вальтера Бимеля» (3 (13), 1999, 206–214) Михайлов, Игорь. Рецензия на издание «Heidegger M. Gesellschaft. Jahresga‑ be» (3, 1992, 280–282) Михайлов, Игорь. Рецензия на книгу «Bambach Ch. R. Heidegger, Diltey and the Crisis of Historizism» (8, 1996, 268–269) Михайлов, Игорь. Рецензия на книгу «Heidegger M., Blochmann E. Brief‑ wechsel 1918–1969» (3, 1992, 283–284) Михайлов, Игорь. Рецензия на книгу «Heidegger M. Grundprobleme der Phaenomenologie» (8, 1996, 245–267) Михайлов, Игорь. Рецензия на книгу «Heidegger M. Einfuehrung in die pha‑ enomenologische Forschung» (9, 1997, 154–158) Михайлов, Игорь. Рецензия на книгу «Heidegger M. Phaenomenologische der Anschauung und des Ausdrucks» (10, 1997, 154–157) Михайлов, Игорь. Рецензия на книгу «Хайдеггер М. Феноменология и трансцендентальная философия ценности» (9, 1997, 152–153) Михальский, Марк. Замечания к переводу В. В. Бибихина работы Хайдег‑ гера «Что такое метафизика» / Перевод Игоря Михайлова (9, 1997, 146–151) Мишура, Александр. Здравый смысл наносит ответный удар (1 (97), 2014, 242–246) Морозов, Артем. Фетишизм сегодня (3 (93), 2013, 193–199) Намли, Елена. Гражданство: политическая практика или юридический ста‑ тус? (3 (93), 2013, 216–218) Наранович, Станислав. Правила жизни Людвига Витгенштейна (1 (97), 2014, 239–241) Никифоров, Олег. Рецензия на книгу «Гуссерль Э. Феноменология внутрен‑ него сознания времени» (5, 1994, 269–271) Полная библиография журнала «Логос» 

365

Ольгина, Галина. «Открытие суть переоткрытие чего–то скрытого…» Рецензия на книгу «Браун Дж. Психология Фрейда и постфрейдисты» (1 (11), 1999, 222–224) Ольшанский, Дмитрий. Антропология как базовая наука (2 (92), 2013, 248–254) Павлов, Александр. Где работают аргументы ad hominem (3 (87), 2012, 207–215) Петров, Владимир. Слава Ку! Рецензия на книгу «Курицын В. Журналисти‑ ка 1993–1997» (3 (13), 1999, 233–235) Петровская, Елена. Рецензия на книгу «Подорога В. Метафизика ланд‑ шафта» (5, 1994, 258–262) Петровская, Елена. Слезы Береники (5–6 (31), 2001, 165–173) Плотников, Николай. Вор в законе, или Правовед Альбов в издании Нов‑ городцева (5–6 (26), 2000, 153–156) Плотников, Николай. Рецензия на книгу «Jacobi F. H. Werke. Bd. 1» (3 (13), 1999, 223–227) Плуцер-Сарно, Алексей. «Корова» или «коурва»? На пути к словарю древненовгородского диалекта (5–6 (26), 2000, 169–175) Плуцер-Сарно, Алексей. CD –rom’ная энциклопедия как культурный фе‑ номен (3 (13), 1999, 215–222) Плуцер-Сарно, Алексей. На пути к словарю древненовгородского диалек‑ та (11–12 (21), 1999, 222–228) Плуцер-Сарно, Алексей. Русский воровской словарь как культурный фе‑ номен (2 (23), 2000, 209–221) Плуцер-Сарно, Алексей. Словари иконописных терминов конца XX  века (8 (18), 1999, 181–190) Попик, Ольга. Спасти нерядового Юнгера (5 (95), 2013, 272–273) Потсар, Анна. Здесь российский дух, здесь Россией пахнет (3 (99), 2014, 295–298) Противень, Валентин. Контролируй партнера и свои аффекты! Рецензия на книгу «Шестаков Д. А. Семейная криминология» (3 (13), 1999, 231–233) Расков, Николай. Другой канон (4 (88), 2012, 291–300) Ромашко, Сергей. Лингвистика в Третьем рейхе (2 (23), 2000, 205–208) Россман, Вадим. Лебединые песни капитализма (3 (87), 2012, 199–206) Ртуть, Маргарита. Украденный человек. Рецензия на книгу «Камю А. Миф и Сизифе. Бунтарь» (1 (11), 1999, 226–227) Руднев, Вадим. Венский Кружок: Энциклопедия логического позитивизма (4 (30), 2001, 137–146) Руднев, Вадим. Несколько соображений по поводу морфологии психотера‑ певтического метода. Рецензия на книгу «Александр Сосланд. Фундамен‑ тальная структура психотерапевтического метода, или Как создать свою школу в психотерапии» (8 (18), 1999, 134–141) Руднев, Вадим. Нравственность как набор языковых практик. Рецензия на книгу «Рорти Р. Случайность, ирония и солидарность» (10, 1997, 148–153) Руднев, Вадим. Почтовая открытка от Пушкина Жижеку и au del? Рецен‑ зия на книгу «Жижек Ж. Возвышенный объект идеологии» (8 (18), 1999, 127–134) Руднев, Вадим. Рецензия на книгу «Рассел Б. Введение в математическую философию» (8, 1996, 280–283) Руднев, Вадим. Рецензия на книгу «Салецл Р. (Из) вращения любви и нена‑ висти» (3 (24), 2000, 194–199)

366  Л о г о с

№4

[100] 2014

Руднев, Вадим. Философия «русского литературного языка» в «Бесконеч‑ ном тупике» Д. Галковского (4, 1993, 297–308) Руднев, Вадим. Энциклопедия гармонизированных концептов. Рецензия на книгу «Степанов Ю. Константы: Словарь русской культуры» (1 (11), 1999, 232–237) Руткевич, Алексей. Политический контекст немецкой психиатрии. Рецен‑ зии на книги издательства S. Fischer Verlag (8, 1996, 270–279) Рязанов, Виктор. Немного солнца в холодной воде кризиса (4 (88), 2012, 286–290) Синеокая, Юлия. Несколько заметок по поводу екатеринбургского сбор‑ ника «Фридрих Ницше и русская философии» и библиографии проф. Б. В. Емельянова «Русская ницшеана» (5–6 (26), 2000, 165–169) Смолянская, Наталья. Абстракция как негативное символическое и её интерпретация у А. Безансона (4 (30), 2001, 147–159) Соболев, Антон. Политическая экономия переходного периода (2 (92), 2013, 262–267) Соколов, Егор. Не мир вам принес… (2 (92), 2013, 245–247) Соколов, Егор. Философия в списках (3 (93), 2013, 200–206) Сумленный, Сергей. Неприрученный исламизм (2 (86), 2012, 259–265) Усыскин, Лев. Гадкие фашистские менты (2 (92), 2013, 255–261) Филиппов, Александр. Рецензия на книгу «Малахов В. Скромное обаяние расизма и другие статьи» (5–6 (31), 2001, 184–189) Филюшкин, Александр. Время по-воронежски (5–6 (31), 2001, 195–199) Филюшкин, Александр. Рождение идентичности: «Украиньский гу‑ манiтарний огляд» (5–6 (31), 2001, 178–183) Чернявская, Алеся. Подполье и шизофрения (1 (97), 2014, 237–238) Чубаров, Игорь. Аутоэротическая асфиксия, или «Собачий кайф» (5–6 (84), 2011, 259–277) Эдельман, Ольга. «Бессмысленный и…» Рецензия на книгу «Киянская О. Южный бунт: Восстание черниговского пехотного полка» (1 (11), 1999, 227–230) Эдельман, Ольга. О приятном и полезном чтении (2 (23), 2000, 202–205) Эдельман, Ольга. Рецензия на книгу «Петров Н. В., Скоркин К. В. Кто ру‑ ководил НКВД , 1934–1941» (3 (24), 2000, 199–201) Ю. К. Рецензия на книгу «Рихард Краутхаймер. Три христианские столицы. То‑ пография и политика» (5–6 (31), 2001, 193–195) Ямпольская, Анна. Левинас между прочим (2 (23), 2000, 197–202) Ямпольская, Анна. Свобода (от) вопроса (5–6 (31), 2001, 174–177)

БИБЛИОГРАФИИ «Axiomathes» (1993), журнал. Редакционная статья и содержание (6, 1995, 357–362) «Brentano Studien» (1988–1993), ежегодник. Содержание (6, 1995, 354–356) «Мысль и слово» (1917–1921), философский ежегодник. Содержание / Составле‑ ние Тимофея Дмитриева и Игоря Чубарова (7, 1996, 203–204) Колеров, Модест. «Вопросы жизни»: история и содержание (1905) (2, 1991, 265–283) Колеров, Модест. Философия в «Критическом обозрении» (1907–1909) (4, 1993, 309–313) Полная библиография журнала «Логос» 

367

Плуцер-Сарно, Алексей. Библиография словарей «воровской», «офен‑ ской», «разбойничьей», «тюремной», «блатной», «лагерной», «уголов‑ ной» лексики, изданных в России и за рубежом за последние два столе‑ тия (2 (23), 2000, 222–226) Полная библиография русского издания международного ежегодника по фило‑ софии культуры «Логос» (1, 1991, 186–190; 2, 1991, 285) Полная библиография философско–литературного журнала «Логос» №№ 1–21 (1991–1999) (11–12 (11), 1999, 229–239)

ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ Бренер, Александр; Шурц, Барбара. Маленькое письмо о большой «ле‑ вой идее» (1 (27), 2001, 109–118) Копосов, Николай. Письмо в редакцию (1 (41), 2004, 208–210) Ледников, Евгений. О стиле ведения полемики г-ном Суровцевым В.А. (2 (37), 2003, 154–159) Молчанов, Виктор. Русская критика нерусской философии (5–6 (31), 2001, 200–201) Сергеев, Михаил. К дискуссии о западной славистике и русской филосо‑ фии (4 (30), 2001, 160–161) Суровцев, Валерий. Письмо в редакцию (1 (41), 2004, 211) Плотников, Николай. Интеллектуальное пиратство профессора Поруса. Открытое письмо (4 (88), 2012, 306–307) Порус, Владимир. Защита конституционных прав в развязной форме. От‑ вет г-ну Н. С. Плотникову (6 (96), 2013, 187–189)

НЕКРОЛОГИ Куренной, Виталий. Монах культуры. Памяти Романа Громова (2 (98), 2014, 261–263) Мотрошилова, Нелли. Владимир Калиниченко: философствование в кон‑ тексте (6 (70), 2008, 235–236) Плотников, Николай. О Владимире Калиниченко (6 (70), 2008, 237–240) Половинкин, Сергей. Крестник (6 (70), 2008, 231–232) Пятигорский, Александр. Настоящий философ. О Володе Калиниченко (6 (70), 2008, 233–234) Редакция журнала «Логос». Владимир Валентинович Калиниченко (6 (70), 2008, 229–230)

368  Л о г о с

№4

[100] 2014