том 28. #4 (125) 2018 Логос

Citation preview

ЖУРНАЛ ИНДЕКСИРУЕТСЯ БАЗАМИ ДАННЫХ ISSN 0869-5377

eISSN 2499-9628

RSCI

125 Главный редактор Валерий Анашвили Редактор-составитель Александрина Ваньке (Body & Sexuality Studies) Редакционная коллегия Александр Бикбов Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Руслан ­Хестанов Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк) Гасан Гусейнов (Базель) Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк, Абу-Даби) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Дейдра Н. Макклоски (Чикаго) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal © Издательство Института Гайдара, 2018 http://www.iep.ru

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель —  Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 8 #4 2018 В оформлении обложки использована работа Bloozchiken (Нью-Йорк) https://www.instagram.com/bloozchicken/

Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Егор Соколов Редактор английских текстов Уильям Уэскотт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) Тираж 1000 экз.

Содержание 1 Аленка Зупанчич, Анна Фишзон. Что такое секс? TA B L E TA L K S

27 Борис Гройс. «Квентин Мейясу — это в чистом виде Сталин». Интервью 55 Элизабет Рудинеско. Делаканизировать биографию — Лакана, Фрейда и свою. Интервью B O DY & S E X UA L I T Y S T U D I E S

82 От редакции. Тела и сексуальности сквозь призму феминистской критики 85 Александрина Ваньке. Мужские тела, сексуальности и субъективности 109 Алла Митрофанова. Киборг как код новой онтологии. Политические и эпистемологические аспекты гибридных тел 129 Евгения Гольман. Телесные практики женщин в зеркале феминистской дискуссии 157 Елена Рождественская. Феномен тахарруш как коллективное сексуальное насилие КО Г И Т О И   Б А Р О К КО

191 Александр Степанов. Чем нам интересно барокко? 223 Сергей Фокин. Рене Декарт и Кристина Шведская: мания разума и страсть суверенности ИС ТОРИЯ ИДЕЙ

261 Александр Павлов. Приключения метода: Кембриджская школа (политической мысли) в контекстах



iii

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 28 · #4 · 2018

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Issue editor Alexandrina Vanke (Body & Sexuality Studies) Editorial B oard: Alexander Bikbov, Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Rouslan Khestanov, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York, Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), Deirdre N. McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Egor Sokolov; English language editor William Wescott E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Cover art by Bloozchicken, New York https://www.instagram.com/bloozchicken/ Certificate of registration ПИ № ФС 77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2018 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies

iv

Contents 1 Alenka Zupančič, Anna Fishzon. What is Sex? TA B L E TA L K S

27 B oris Groys. “I See Quentin Meillassoux as Exactly Like Stalin.” An Interview 55 Èlisabeth Roudinesco. De-Lacanizing Biographies: Lacan’s, Freud’s and One’s Own. An Interview B O DY & S E X UA L I T Y S T U D I E S

82 Bodies and Sexualities from the Viewpoint of Feminist Criticism 85 Alexandrina Vanke. Masculine Bodies, Sexualities and Subjectivities 109 All a Mitrofanova. The Cyborg as the Code of a New Ontology. Political and Epistemological Aspects of Hybrid Bodies 129 Evgeniya G olman. Body Practices of Women in the Light of Feminist Debates 157 Elena Rozhdest venskaya. The Phenomenon of Taharrush as Collective Sexual Violence C O G I T O A N D T H E BA R O Q U E

191 Alexander Stepanov. Why Do We Care About Baroque? 223 Serguei Fokine. René Descartes and Christina of Sweden: Obsession with Reason and Passion of Sovereignty H I S T O RY O F I D E A S

261 Alexander Pavlov. Peregrinations of a Method: The Cambridge School (of Political Thought) in Varying Contexts



v

ОБЪЕДИНЕННЫЙ КАТАЛОГ «ПРЕССА РОССИИ» ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС 44761

Что такое секс?

Интервью c Аленкой Зупанчич

Аленка Зупанчич

Научный сотрудник, Институт философии при Словенской академии наук и искусств; профессор философии и психоанализа, Европейская высшая школа (EGS). Адрес: P.O. Box 306, SI-1001 Ljubljana, Slovenia. E-mail: [email protected].

Анна Фишзон

Старший научный сотрудник, Бристольский университет (Великобритания). Адрес: 13–15 Woodland Rd, BS8 1TE Bristol, United Kingdom. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: сексуальность; психоанализ; бессознательное; любовь; Эдип; интервью.

В своей новой книге «Что такое секс?» Аленка Зупанчич обходит стороной банальности вроде гетеросексуальных отношений или бинарности гендера (а заодно и гендер в целом) и вместо этого убедительно рассказывает о различиях полов, о неуловимой «внешней» стороне принципа удовольствия, о детской сексуальности, о материальности означающих, о дыре в бытии, о несовпадении правды и знания, о первичном вытеснении, о том, что такое страсть, что такое событие и какова политическая роль психоанализа. Секс для Зупанчич — это онтологическая проблема, неотделимая от расстройства восприятия реальности, расхождения в означающих и структурных препятствий. Секс привязан к тому, что не может быть до конца познано или воплощено, и потому непосредственно связан с бессознательным. Субъективность, равно как и чрезмерное наслаждение, рождается из ошибки в значении. Важную роль в книге играет и хорошо изученное, однако рассматриваемое под необычным углом представление о том, что не существует реальности,

предшествующей дискурсу или внешней по отношению к нему. Зупанчич напоминает, что природа до появления человека — вовсе не чистое и полное явление, но объект, созданный средствами науки и ради целей науки. Реальное есть результат работы языка: означающее проникает в означаемое и меняет его изнутри. И наконец, самая потрясающая, вероятно, идея Зупанчич состоит в следующем: человеческое для нее — отнюдь не то, что имеется у нас помимо свойств, присущих животному (скажем, все то, что скрывается за языком и культурой). Напротив, это незавершенная, нефункциональная сторона: человечество как завеса, одновременно указывающая на онтологическую неполноту животного и придающая ей форму. В интервью обсуждаются эти сложные идеи и другие насущные вопросы: исчезновение такой категории пациентов, как истерики, пустыня постэдипова пространства (по меткому замечанию Лакана, единственным, кому удалось избежать эдипова комплекса, был сам Эдип) и статус любви по окончании курса психоанализа.

1

Давайте начнем с  биографических фактов. Пожалуйста, расскажите немного о  себе, в частности о том, что именно привело вас к психоанализу, а затем и к написанию книги о значении секса1. Я  довольно рано открыла для себя психоанализ. Еще в старшей школе я начала читать какие-то тексты Фрейда, первые, только что появившиеся переводы Лакана на словенский. Кроме того, в 1980-е годы в Словении была очень живая интеллектуальная сцена, во многом вдохновленная не только Лаканом, но и другими фигурами современной французской философии и психоанализа. Так что меня, можно сказать, затянуло в водоворот идей, в достаточно широком плане связанных с психоанализом. В те времена мой основной вопрос был: «О чем говорили все эти люди, что они изучали, что такое психоанализ?» Ответ на него тогда был таким: «Это философия». В тот момент не было другой возможности выйти на эти идеи. Так что я решила, что буду изучать философию, а центральными фигурами в моих исследованиях всегда оставались Лакан, Фрейд и некоторые другие философы. Именно в этом ключе я изучала философию и в Любляне, и в Париже, причем вместе с крупными специалистами по психоанализу — по крайней мере, в теоретическом плане. Есть у меня и некоторый клинический опыт, но это было исключительно для себя: я сама несколько лет проходила анализ, но  никогда не  предполагала учиться на  психоаналитика. Так что практика мне не чужда, хотя я не уверена, что это имеет значение. Здесь и сейчас для нас важно другое: я всегда считала, что психоанализ в том виде, в котором его открыл Фрейд, а затем более или менее развил Лакан, стал своего рода событием в жизни философии — в том Перевод с английского Марины Бендет по записи: http://newbooksnetwork. com/alenka-zupancic-what-is-sex-mit-press-2017. Публикуется с любезного разрешения собеседниц. 1. Zupančič A. What Is Sex? Cambridge, MA: MIT Press, 2017.

2

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

смысле, что после этого она не может просто двигаться вперед, делая вид, что ничего не произошло. Это касается и некоторых фундаментальных философских споров, которые больше нельзя, невозможно игнорировать. Примерно таковы были мои убеждения. Скажите, вы участвовали в чтениях, посещали лекции? Да, все возможные лекции и  чтения. В  Словении проходило не так уж много лекций, но я помню, что постоянно встречалась с людьми, входившими в этот круг, и мы все обсуждали. Конечно, в Париже я ходила на множество лекций по  психоанализу, не  только по  философии, поскольку у меня там был открытый доступ к интеллектуальному ландшафту: безусловно, я много слушала, читала, изучала и обсуждала в этом плане. Хорошо, давайте перейдем к истории создания книги. Что вдохновило вас написать книгу о значении секса? Ведь это весьма принципиальный вопрос, крайне важный для всего, что когда-либо говорил Лакан. Я убеждена в том, что это важнейший вопрос психоанализа, и именно в таком ключе я к нему и подошла, поэтому и написала книгу. Я работала над данной темой около десяти лет, одновременно занимаясь другими вопросами, поскольку не хотела торопиться. Я была уверена, что существуют фундаментальные проблемы, в  особенности в  отношениях между философией, онтологическими исследованиями и психоанализом, тем, как именно психоанализ исследует ключевые для себя вопросы. Безусловно, я и раньше много писала о философии и психоанализе и заметила, что и в других книгах — в «Этике реальности», в книге, посвященной Ницше, в книге о теории комедии — я постоянно возвращалась к определенным фундаментальным вопросам, так или иначе кратко обсуждая их, однако не в той мере, которая бы меня полностью удовлетворяла. Некоторые ключевые вопросы так и оставались без ответа. Эта книга — попытка дать хоть какие-то из них, концептуально проработать эти ключевые вопросы. Кроме того, отчасти дело в том, что для меня сексуальность — как ее понимает психоанализ, в том виде, в котором И Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

3

она функционирует в рамках психоанализа, — это не просто описательное название некого непристойного занятия. Ничего подобного: для меня это концепт. Причем формулируется этот концепт как весьма настойчивое противостояние нашей реальности. Откуда у  нас берется интерес к  сексуальности? Дело вовсе не в стремлении узнать какие-то забавные, пикантные подробности нашей жизни. Если говорить о сексуальности на таком описательном уровне, то мы никогда ни к чему не придем, потому что возникает великое множество вопросов, таких как «Это уже секс или еще нет?» Но я полагаю, что именно в этот момент нужно все развернуть и сказать: все дело в том, что сама сексуальность постоянно сталкивается с  нерешенными вопросами. Получается, что я в некотором смысле перевернула все с ног на голову: я начала рассматривать сексуальность как онтологическую проблему. Иными словами, как проблему в рамках психоанализа, которая является не просто проблемой действия, но проблемой фундаментального несоответствия нашей реальности, которая обретает выражение, действует только через сексуальность, через то, что мы называем сексуальностью в ее связи с бессознательным. Вы уже фактически ответили на  мой следующий вопрос — что такое секс для вас лично? Дело в том, что в книге нет частей тела, нет акта наслаждения; если вы ищете в ней пенисы, вагины, груди, то вы ничего не найдете. Нет, про груди есть немного. Когда заходит речь о христианстве, груди появляются в качестве частичного объекта, которым интересуется христианство. Но только в этом аспекте. Да, я  слегка преувеличила. Но  я  все же думаю, что важно теоретизировать связь между сексом в том смысле, в котором вы его рассматриваете, и более прозаичным, обыденным его пониманием. Не могли бы вы немного рассказать о том, связан ли (и если да, то как именно) ваш концепт секса с человеческой сексуальностью в том виде, в котором мы обычно ее понимаем. Это крайне важный вопрос, уже возникавший в  нескольких дискуссиях, которые я вела в связи с этой книгой. Я помню, как однажды кто-то сказал: «Вы лишили секс всего, 4

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

что в нем есть развлекательного!» Но в действительности именно в этом и состоит мое достижение, и я горжусь им. Я не утверждаю, что человек не должен развлекаться, занимаясь сексом, но речь в книге не об этом. С точки зрения психоанализа вопрос как раз в том, как именно то удовлетворение, развлечение, которому мы предаемся, помещает нас в рамки определенной логики, причем без нашей воли, без нашего согласия. Но в моем исследовании происходит нечто совершенно иное: об этом уже многое было сказано у Лакана — о формулах и т. д. Когда Ален Бадью объяснял некоторые лакановские понятия, например понятие любви, он тоже использовал все эти формулы, после чего один журналист заметил, что Бадью забрал у  любви, у  сексуальности всю их  пикантную, плотскую составляющую и что, вероятно, когда Бадью занимается любовью с женщиной, он говорит ей не Je t’aime («Я тебя люблю»), но Je te mathème («Я описываю тебя формулами»). Мне очень понравилась эта игра слов, но во многом это уже было сказано у  Лакана. Психоаналитическая теория нужна не для того, чтобы мы, например, получали большее наслаждение от секса. Это не сексология, не советы о том, как получить от секса больше радости. Нет, психоанализ пытается вывести формулу, схему, которая определяет нас на уровне сексуальности. Теперь я  вернусь ко  второй части вашего вопроса: почему я считаю, что сексуальность в определенной степени противостоит реальности. К примеру, если мы полагаем, что на одном уровне существует так называемый означающий порядок — это может быть язык, речь, дискурс, любая подобная символическая сеть, то на другом, отдельном уровне всегда существует то наслаждение, jouissance, которое Лакан называет «избыточным» (surplus): его всегда слишком много, всегда сверх меры. Его никогда не бывает просто достаточно, оно всегда немного выходит за пределы. Однако это наслаждение, и притом не означающее, не символическое. Но в то же время оно неотделимо от символического. Пожалуй, одно из  самых простых определений сексуальности таково: сексуальность — это то, что соединяет воедино две разнородные, но в то же время неотделимые вещи — избыточное наслаждение и означающую структуру. Секс никогда не  сводится исключительно к  телесному наслаждению, поскольку все составляющие последнего уже И Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

5

включены в  своего рода сеть, обеспечивающую их  автономию. Очень часто возникает удовольствие, однако для того, чтобы оно стало независимым, автономным, эгоистичным действием, как в  случае с  влечением, нужна определенная означающая поддержка. Пусть даже это будет поддержка, которую я определяю через означающее «нехватка» (minus), отсутствие, но она все равно должна быть. Необходима структура, каркас. Любовники стремятся не исключительно к удовольствию, а к тому самому избыточному наслаждению, которое также обнаружил психоанализ, — к самой сути человеческого существования. И именно этот дискомфорт или, если хотите, пробел, эта неспособность дать название и есть на самом деле сексуальность в более обыденном, знакомом нам понимании? И действительно ли здесь кроется неназываемый, неудобный, не слишком приятный, но доставляющий наслаждение разрыв, трещина? Да, и именно это постоянно приходится скрывать. Этот элемент никогда идеально не вписывается ни в какую конфигурацию отношений. Вот почему, если описывать его в лакановской терминологии и задаться вопросом о том, что тут не так, мы придем к знаменитой формуле «Сексуальных отношений не существует». Она означает попросту, что не существует никакой очевидной, говорящей за себя сексуальной бинарности, идеально подходящих друг другу пар вроде ключа и замочной скважины, чьи отношения считались бы сексуальными. Нет, наши отношения, если они предполагают наличие сексуальности, определяются как раз невозможностью сексуальных отношений. Безусловно, мы вступаем в отношения, но они обусловлены, основаны именно на этом отсутствии прямой комплементарности. Вот почему  — возвращаясь к  предыдущему вопросу — в  отношениях всегда присутствует означающий каркас, в котором недостает комплементарного означающего, но его место занимает избыточное наслаждение. Речь идет о  своего рода квадратуре круга, которая порождает и  некоторые негативные ощущения: тот факт, что сексуальных отношений якобы не существует, часто скрывается на обыденном, бытовом уровне обсуждения этой темы. Если мы просто перечислим черты мужчин и женщин, то сможем 6

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

сказать: «Хорошо, но подобные отношения никогда не складываются!» Однако Лакан имел в виду вовсе не это, он говорит: «Отсутствие сексуальных отношений — это как раз то, что определяет пространство, в котором существуют отношения, часть из которых даже оказывается успешной». Я хочу вернуться к отсутствию отношений в отношениях, но  для начала мне бы хотелось подчеркнуть кое-что из того, что вы упомянули. В книге вы говорите, что в теории Лакана реальность не просто существует вовне, не просто существует до языка и/или помимо него, но что реальность — и  это действительно важно — состоит из  означающего точно так же, как и  сексуальность. И  далее вы поясняете  — и  мне это очень нравится,  — что означающее входит в означаемое. Так вот, не могли бы вы сказать что-то обнадеживающее тем, кто придерживается материалистических взглядов в  духе Жана Лапланша? Обладает ли материальностью энигматическая информация? Обладает ли материальностью бессознательное? Как мы преодолеваем материальность? На этот вопрос у меня два ответа на двух разных уровнях. Один ответ — то, о чем вы сказали и что кажется мне крайне важным, тем более что у раннего Лакана есть эта идея о реальном, находящемся за пределами языка, и что было, можно сказать, утрачено с его появлением, из-за чего добраться до этой реальности сегодня можно лишь ценой огромных усилий. Я  бы сказала, что это более традиционное, более характерное для философии представление о языке как о символической сети, которую мы набрасываем на мир, на вещи, этим языком преобразуемые и исчезающие в своем прежнем виде. Но Лакан очень рано — мне кажется, наряду с  главным определением означающего — полностью это изменил. Если взять знаменитое определение «означающее есть то, что обозначает субъект для другого означающего», то мы совсем запутаемся. Это определение полностью преображает наше представление о том, что означающее есть некий символический знак, например слово, которое обозначает вещь, объект или идею вместо субъекта: именно так нам обычно хочется думать. Но в данном случае это представление совершенно исчезает. Означающие — вовсе не репрезентативная сеть, они попросту предИ Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

7

ставляют собой часть слова. Не используемые больше для отсылки к слову, они становятся его неотъемлемой частью. Далее я могу предложить вам два пути для понимания материальности означающего. Первый включает ваше собственное заключение о том, что сегодня реальность начинает представлять собой изначально присущую самому языку тупиковость. Речь о том, как язык в определенный момент терпит крах, но не потому, что не может описать внешнюю реальность, а потому, что его определяет некоторая степень невозможности. Эта имманентная невозможность даже не экстернализована, она не есть нечто, до чего язык не может добраться. Таким образом, мы получаем совершенно иную концепцию реальности (у Лакана тоже есть подобные формулировки, к примеру «тупик формулирования», «тупиковое противоречие»), и именно поэтому нужно так внимательно относиться к ситуациям, когда в этих лингвистических структурах — в структуре речи, в структуре дискурса — что-то происходит. Ведь это свидетельствует не только о том, что на кону стоит нечто иное, но и о том, что у самой структуры есть структурная проблема, которая в данной ситуации выходит на поверхность. Я полагаю, что в этом случае существует определенная материальность означающего. Мне очень нравится идея Лапланша о загадочном означающем. Я считаю его в некотором смысле идеальным концептом, говорящим именно об определенной материальности означающего, в частности в том, что у него нет содержимого, поскольку именно в этом состоит его суть. Само бессознательное входит в загадочные означающие как нечто реальное. Дело не в том, что бессознательное начинается с первой же мысли, которую мы подавляем. Проблема с загадочными означающими, которыми нас бомбардируют в детстве, в том, что они в определенном смысле агрессивны, наводняют окружающее нас пространство. Они появляются вместе со структурой языка, который мы слышим; с ней мы наследуем и то, чего в ней не хватает, — ее собственный тупик. Мы не просто наследуем все, что там есть, мы наследуем и то, чего там нет; можно сказать, эта структура все время крутится вокруг нас. Таково мое понимание бессознательного. Я полагаю, что существует определенный рабочий уровень подавления, и это уровень самой структуры, самой речи, самого языка. Но вопрос о материальности означающего имеет и другую сторону, которая, как мне кажется, во многом возвра8

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

щает нас к дискуссиям, идущим в последнее время не только в философии, но и в науке и т. д. Речь о связи этой проблематики со всем тем, что мы сегодня слышим о понятии «антропоцен». Давайте задумаемся о  том, что такое в  действительности антропоцен. Его определяют как эпоху, в которой люди стали рассматриваться как геологический фактор. Однако люди, человечество — все же довольно расплывчатое понятие. Я полагаю, что куда более точным было бы такое определение: антропоцен — это точка, в которой дискурс или означающее становится геологическим фактором. Потому что дело не в том, что за счет одного лишь существования человека нечто, к примеру, экосистема, может быть изменено (даже в геологическом плане имеет смысл говорить об этой разнице), но как раз в том, что означающие и то, как мы с ними работаем и как работает наука, оказывают прямое влияние на реальность. Лакан приводил в качестве примера высадку человека на Луне, которую он рассматривает просто как правильно примененную формулу, расчет. Я полагаю, что это очень хороший пример того, что означающее не просто репрезентативно, — на самом деле оно может привести нас на Луну, что само по себе является эпохальным событием. Вся лакановская теория науки в этом смысле не просто говорит обо всем внешнем мире: формулы некоторым образом манипулируют реальностью. Я полагаю, что это очень важно, поскольку в современной философии возникло течение нового реализма, которое (если упростить) стремится вырваться из клетки дискурса. У нас есть дискурс, внутри которого мы заперты и не можем выбраться наружу, в настоящий, реальный мир… и так далее. Но я полагаю, что понятие «антропоцен» как раз демонстрирует, что сам дискурс уже вышел за собственные пределы и стал чем-то бóльшим, чем просто дискурс, и  именно в  этом состоит его смысл. Я думаю, что об этом и говорит нам лакановская теория: не  следует воспринимать дискурс, означающее как всего лишь нечто, стоящее лицом к реальности, — нет, парадоксальным образом это, скорее, часть самой реальности, и мы в определенном смысле можем к ней даже прикоснуться. Вы много говорите о новом материализме в книге. Да, в ней есть глава, в которой все, что я сейчас вкратце изложила, описано гораздо подробнее. Думаю, что это нужИ Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

9

ный и интересный вопрос, который не следует сбрасывать со счетов. Я полагаю, что психоанализ в этой сфере предлагает очень интересный и точный подход — в некотором смысле уйти от оппозиции между номинализмом и реализмом — и переводит эту дискуссию в куда более увлекательное русло. Мне очень нравятся ваши рассуждения о человеке как недосозданном животном. Возможно, это связано со всем, о чем вы только что говорили, или влияет на  него. Интересно узнать, что вы имели в виду. Мой вопрос связан с названием одной из глав вашей книги: «Откуда берутся взрослые?» Итак, что именно заключается в человеке, раз уж он меньше, чем животное? Полагаю, что в  общепринятом представлении человек обладает чем-то избыточным по отношению к животному, но вы здесь делаете очень интересный вывод о том, что в действительности в нас как животных есть нечто незавершенное, что и создает нас как людей. Да, тут мы имеем дело с широко распространенной мыслью о том, что человечество привносит нечто дополнительное, излишнее, противопоставленное природе или животному миру. Я не отрицаю этого, но считаю, что этот избыток в действительности является симптомом определенной недостачи или свидетельством того, что мы даже не являемся животными полностью: идея в том, что существует некая фундаментальная основа животного начала, и человек тоже являет собой нечто большее, чем просто животное, биологическая субстанция, которая посредством языка развивает некое дополнительное творческое, созидательное начало. Нет, моя идея состоит как раз в том, что вся история человечества начинается — если выстраивать, допустим, четкую мифологическую перспективу — с естественной утраты одного означающего. И именно в этот момент механизм и начинает работать. Означающие начинают указывать друг на друга только через этот пробел, через это отсутствие. Само движение цепи означающих возможно лишь в том случае, если его схематизация не происходит естественным, прямым, непосредственным образом. Так вот, подобное исчезновение, отсутствие — не просто ноль, это именно нечто меньшее, чем ноль, и это нечто объясняет все возможные избытки, добавления, излишки, которых у человечества, очевидно, очень много. 10

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Нам следует рассматривать эти два уровня одновременно, вместе, как единую, одну и ту же вещь. Причем отталкиваться нам нужно вовсе не от идеи о том (скорее, в духе Аристотеля), что раньше мы были животными, а затем стали чем-то чуть большим, то есть людьми и т. п. Нет, я полагаю, что еще одна близкая тема, о которой я также упоминаю в своей книге, приводит нас к другой интересной идее: люди — не просто противоположность животных, природы, но и не еще один вид, хотя именно эта скромная идея сейчас очень популярна. В книге я делаю важное философское замечание: да, мы другой вид животных, но по-иному, в том смысле, в котором в человечестве заключается глубокое противоречие, присущее самой природе и начинающее существовать отдельно. Человечество есть существование противоречия в природе, в самом животном мире. Так вот, есть философская, онтологическая идея: Животный мир, Природа с большой буквы просто не существуют и потому не противопоставлены человеку. Они уже являются несовместимыми, изначально присущими — и это противоречит представлению о том, что, в отличие от нас самих, природа полностью рациональна, естественна, постоянна, что она идеально работает и не имеет внутренних противоречий. Это совершенно ошибочная идея, которую мы часто проецируем, исходя из собственного опыта. На самом деле природа полна противоречий и антагонизмов, однако они действительно становятся антагонизмами и противоречиями, о которых мы можем говорить, только потому, что человечество их в себе воплощает. Получается, что животное воплощает в себе само противоречие бытия животным. Тогда на  первый план выступает первоначальная антиномия животного мира как такового. Вот как можно это рассматривать: человеческое животное — не одно из животных, не другое животное, но то самое животное, которое выдвигает на передний план противоречивость животного мира как такового, природы как таковой. Именно так, пожалуй, и будет выглядеть эта философская идея. Так вот, взаимоотношения между этими двумя сторонами куда интереснее, чем просто констатация того, что одна из них является другой, чем просто представление о замкнутой совокупности, о тотальности и об избытке (excess), возникающем помимо этой тотальности. Нет, избыток возникает как раз потому, что тотальность никогда не была тотальностью. И Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

11

Давайте вернемся немного назад, к психоаналитической точке зрения. Что такое в этом случае бессознательное? В вашем представлении это тоже отсутствие, нехватка? Или, возможно, это одновременно и нехватка, и избыток? И далее, почему оно всегда связано с избыточным наслаждением или сексом? И почему его называют — пожалуй, это уже третья часть вопроса, — почему его называют сексом? Почему не говорят просто «наслаждение» или «пробел»? Почему вы настаиваете на использовании именно сексуального означающего? Именно потому, что вижу разницу между наслаждением, удовольствием, телесным удовольствием и сексуальностью. И эта разница возвращает нас к началу этого разговора, когда я говорила, что мы все время как будто проживаем две вещи, имеем с ними дело одновременно: есть означающая структура и есть избыточное наслаждение. Сексуальность не просто оказывается на стороне избыточного наслаждения — нет, она демонстрирует нам неделимость этих двух вещей, символического порядка и избыточного наслаждения, в их разнородности. Я полагаю, что именно позволяет психоанализу дать определение понятию сексуальности как некоторому противоречию в реальности, которая в действительности не является ни тем, ни другим. Реальность нельзя свести к простой цепи означающих, к символическому описанию, а равно к чистому, не-означающему телесному наслаждению, поскольку это избыточное наслаждение уже является тем местом, где в означающей структуре что-то  отсутствует, или зависит от  него, или, как я написала, возникает в этой точке. Именно так я концептуально и связываю между собой эти две стороны. Однако наслаждение не  возникает где угодно. Место в структуре Другого, в котором оно появляется, — это то самое отсутствие, нехватка. Полагаю, это объясняет, почему Лакан настаивает на том, что Другой, сам его концепт с большой буквы крайне важен: Другой одновременно противопоставлен и  наслаждению, и  означающей структуре, которые для него всегда остаются двумя разнородными вещами. Но в этом-то и суть: ровно в том месте Другого, где не хватает означающего, возникает наслаждение. Во  всяком случае именно так я это формулирую. Существует своего рода топологическое совпадение означающего «нехватка» и  избыточного наслаждения, которое не  просто не  возникает где-то еще, но даже крутится вокруг этой нехватки. 12

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Если мы попытаемся разделить эти два понятия, что сейчас очень модно, и скажем: «Давайте не будем говорить о сексе, будем говорить только об удовольствии, о теле и, с другой стороны, безусловно, о символическом порядке, об идентичности», — это очень интересно, поскольку таким образом мы подходим к гендерам, идентичностям, но теряем сексуальность. Переход от сексуальных различий к различиям гендерным — это, безусловно, уход от сексуальности, которая исчезает как означающее в этой множественности идентичностей. Но я говорила о том, что это два совершенно разных уровня, как раз потому, что секс не  имеет ничего общего с идентичностью. Секс — это как раз то, что разрушает нашу идентичность, что делает невозможным ее наличие. Сексуальная идентичность — пожалуй, даже оксюморон, поскольку она возникает как раз там, где вещи несовместимые, как означающая структура и наслаждение, сходятся воедино, в едином объекте, в одной форме. Именно поэтому они несовместимы, и это возвращает нас к первой части вашего вопроса — к вопросу о бессознательном, которое для меня как раз является частью означающей структуры как таковой. Возможно, это слишком техническое описание, но  вы знаете, что Фрейд в  какой-то  момент высказал гипотезу о первичном подавлении, согласно которой еще до того, как появляется подавление в  привычном для нас смысле слова, уже существует некое подавление. Как это понять? Лакан понимал это ровно в  том смысле, что существует подавление, связанное с  означающей структурой как таковой, и что оно нас «наполняет речью других», — потому что это необязательно именно наше бессознательное, это может быть и  сознательная сторона, а  наше бессознательное может быть легко отделено от этого структурного пробела, нехватки, которые представляют собой уже наличествующее бессознательное. Это не какое-то архетипическое, положительное бессознательное, но бессознательное как пробел, как отсутствие, как нечто, влекущее за собой дальнейшее подавление. Субъект обретает своего рода топологическую структуру, которая вмещает подавление как таковое. Так вот, идея всего этого в том, что концепт сексуальности в психоанализе связывает вопрос бессознательного, означающей структуры, этой структурной нехватки с вопросом об избыточном наслаждении, об удовольствии. Сексуальность как раз и означает, что с онтологической точки зрения в отсутствие отноИ Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

13

шений нет абсолютно никаких отношений, и в то же время они одновременно возникают в  одной и  той же топологической точке. То есть они едины, тождественны, но в то же время совершенно различны. В этом и заключается вся суть проблемы. Попытка четко их разделить заключалась в том, чтобы взглянуть на них с иной точки зрения: в книге я в какой-то момент очень подробно рассказываю, как к этому относится христианство. Дело совершенно не в том, что христианство, как некоторые полагают, выступает против разнообразных порочных удовольствий, объектов, — нет, оно не  выступает против них. Телесность и  телесные удовольствия в значительной степени входят в христианскую доктрину воображаемого. Но туда точно не входит связь телесного, мученического объекта с сексуальностью. Примерно к этой же дискуссии мы часто приходим, говоря о фрейдовской концепции детской сексуальности. Мы вполне готовы принять, что ребенок, который как будто переключается от удовольствия, получаемого от еды, к сосанию собственного языка, некоторым образом автоматизирует получаемое им удовольствие, которое отныне заключено в этом действии — в сосании языка или еще в чем-то. У нас возникает вопрос: что, собственно, в этом сексуального? Почему это не просто удовольствие, никак не связанное с сексом? Да, оно никак не связано с сексом, если мы понимаем секс как сексуальные отношения. Но оно очевидно связано с сексом, если мы воспринимаем секс как нечто связанное с означающей структурой, сделавшей возможным переключение от удовольствия, доставляемого едой, к удовольствию от сосания языка. Именно эту идею совершенно явно высказал уже Лакан: что происходит в процессе подобного перехода к независимости удовольствия? Происходит вмешательство означающего, которое, прежде всего, породило требование отделить его от потребности, но также создало пространство для такого дополнительного, самовозобновляющегося действия, — пусть даже ребенок еще не говорит, он все равно как бы погружен в это дискурсивное… Как бы заклинает? Да, именно. Говоря, что дети — сексуальные существа, мы вовсе не имеем в виду, что дети хотят заниматься сексом; очевидно, нет, по крайней мере Фрейд ничего такого не утвер14

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ждает. На  самом деле он лишь говорит, что мы никоим образом не  можем считать, что сексуальность берет начало в нашем желании произвести потомство, завести детей. Не в этом суть сексуального влечения. Все происходит много раньше, еще до того, как наши сексуальные органы созревают… Полагаю, что именно в этом и заключается проблема фрейдовского понятия о детской сексуальности. Она вовсе не в том, что дети получают удовольствие, но в том, что это удовольствие так или иначе связано с тем, что мы обычно называем сексуальностью. Именно эта часть его идеи всегда была — и остается, полагаю, — наиболее травмирующей. Некоторые современные философские теории настаивают на вопросе «Почему мы называем это сексом?» Например, Фуко — один из  крупных философов, утверждающих, что представление об избыточном наслаждении не было скандалом, секс не был скандалом, он был, скорее, своего рода примирением, разрешением скандала, связанного с  избыточным наслаждением. Или, например, с точки зрения биополитики у нас есть избыточное наслаждение, которое само по себе разрушительно; мы ассоциируем его с сексом, и в результате оно оказывается частью биополитического контроля над сексуальностью, и т. д. Но мне кажется, что, если мы встанем на эту точку зрения, мы что-то потеряем. Для меня вопрос заключается также в том, почему сексуальность требует этого постоянного контроля, регулирования. Обычно мы полагаем, что причина как раз в том, что речь идет о сексуальности. Кстати, именно в суть этого вопроса я и пытаюсь проникнуть в книге. Я говорю о том, что мы очень часто воспринимаем запрет на сексуальность как само собой разумеющийся. «Это, безусловно, запретная тема, потому что она связана с сексуальностью». Но откуда вообще возникает этот запрет? Если мы посмотрим чуть глубже, нам станет ясно, что все эти попытки регулировать сексуальность, все эти запреты или ритуализация сексуальности свидетельствуют о том — или скрывают, или затемняют идею о том, — что в сексуальности есть не только то, что на виду, не только сексуальные органы, не только распутство в том или ином виде, но и куда более проблемный онтологический дискредитирующий факт — сокрытие того, чего там нет. Чего-то в рамках сексуальности, чего в ней на самом деле нет. Если бы это что-то в ней было, все было бы куда проще, скажем так, с позиций транспорИ Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

15

тировки. Но я полагаю, что это очень интересный вопрос: как с такой позиции смотреть на чьи-то попытки регулирования, на чью-то одержимость, на женскую сексуальность и т. п. — на стремление скрыть нечто, что доставляет беспокойство не само по себе, но потому, что находится не там, что мы его не видим. Возьмем обнаженное тело. Мы можем задаться вопросом: а почему его надо прикрывать? Его надо прикрывать из-за того, чего мы не видим, когда смотрим на эти обнаженные тела, на обнаженных мужчину и женщину, стоящих рядом. То, чего мы не видим в этом образе, как раз и есть сексуальные отношения. Мы их не видим. Вот почему эта тема вызывает такое возмущение. Как вы знаете, я нашла эту забавную историю о пупке Адама и о том, что, кроме сексуальных органов, должно быть прикрыто. Тут стоит провести исследование, но  вопрос остается вопросом: что именно тревожит в сексуальности? Я слышала об этом неделю назад и в целом регулярно слышу о том, что из кабинетов психоаналитиков чуть ли не совершенно исчезли невротики и прежде всего истеричные пациенты, и  теперь мы лечим пограничные состояния, нарциссизм. Не знаю, в чем тут дело: может, в том, что истеричность теперь называют пограничным состоянием, или в том, что сегодня чаще встречаются какие-то конкретные расстройства… Но моя идея вот в чем: мы (под этим «мы» я подразумеваю, например, «мы, лаканианцы») знаем, что истеричные люди суть те, кто демонстрирует несовпадение правды и знания, кто знает о стремлении другого к маскараду, как раз посредством сексуальности. Они задаются этими онтологическими вопросами… Так вот, мой вопрос состоит в следующем: что вы сделали бы с этим исчезновением истеричных пациентов, с  растущей патологизацией? Меня волнует, что, возможно, все покровы опять оказались сорванными. Истеричные люди как бы демонстрируют всем свое состояние или по меньшей мере задают вопросы, которые затем ведут к такой демонстрации. Нет, я полагаю, что сейчас происходит очень значимое изменение, сдвиг, который вы как раз описываете. И я не уверена до конца, связано ли это с тем, как мы слушаем, как мы практикуем психоанализ, или, возможно, с настоящим изменением субъективных структур, поскольку я, хотя бы 16

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

отчасти, склонна утверждать, что мы в некотором роде перестали слышать истерику. Мне показалось, что и вы говорите именно об этом. Дело в том, что истеричные пациенты и невротики для меня относятся к другой клинической категории, нежели пограничные состояния. Пограничные состояния — это все остальное: в них нет той степени точности… Да, возможно, я совершенно не права, я не провожу непосредственный анализ этих состояний, но, когда это понятие появилось, к нему стали относить все возможные состояния, которые не вписывались в другие категории. Да, по меньшей мере поначалу. Это была очень широкая категория. Затем ее стали уточнять… Очевидно, существует вероятность того, что сдвиг и  изменения в  социальных структурах, то, как работает социальное пространство в целом и, конечно, более мелкие пространства, являющиеся частью большого пространства — семьи и т. д., — все это изменилось настолько, что породило новые субъективные структуры. Пограничное состояние — это попытка создать одну из подобных структур, которая работала бы совершенно иначе, чем истерики или пациенты, страдающие от неврозов навязчивых состояний. Кстати, я совершенно уверена, что по меньшей мере пациенты с неврозами навязчивых состояний до сих пор существуют. Но вы правы: сейчас очень редко можно услышать об истеричных больных, хотя психоанализ начинался именно с них. Если бы только Фрейд узнал об этом, ведь именно истеричные пациенты стали тем голосом, который пробудил его от догматического сна, если перефразировать знаменитое высказывание Канта о Юме. Это интересно и, полагаю, также указывает на нечто совершенно очевидное, а именно: психоанализ никогда не бывает частным делом. Он всегда описывает и всегда является частью крайне важного сдвига, меняющего также нашу социальную, экономическую жизнь, связанного с тем, как работают взаимосвязи, к  чему они нас вынуждают, в  какие положения они нас ставят. Так что речь идет не только о  бессознательном конкретного человека; это не  частное, не  личное дело (и  акцент на  этом делал еще Фрейд); связь с другим, с символическим порядком, с социальным порядком является ключевой составляющей всякого индиИ Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

17

видуального невроза. В  каждом случае могут проявляться какие-то личные особенности, однако они неотделимы от  симптомов, присущих социальному пространству как таковому. Так что, я полагаю, можно многое сказать о том, как современное социальное пространство, его патологии и симптомы подталкивают нас к выявлению неких индивидуальных структур, патологий не только индивидуальных, но и всегда так или иначе соотнесенных со структурой, внутри которой они возникают. Я собиралась попросить вас связать между собой политику, секс и психоанализ, но вы, кажется, уже это сделали. Своим ответом вы уже многое структурировали. Да, именно это я и хотела сказать. В заявлениях, которые делает психоанализ, есть нечто чисто политическое, в том числе сексуальная составляющая как таковая, что снова возвращает нас к одному из первых вопросов: что такое секс? Что такое сексуальность? Почему это понятие так важно? Мне кажется, мы можем сказать — и Фрейд говорил то же самое, — что, если есть какая-то проблема, есть секс. Именно таким образом мы можем интерпретировать Фрейда. Но за этим утверждением вовсе не кроется идея о том, что если секс плохой или его не хватает, то это плохо. Вовсе нет. Дело в том, что секс — это именно та точка, в которой кроется и  развивается некая онтологическая, или, если хотите, социальная, проблема, тупик. Секс — это название той самой точки, в которой соединяется все неправильное, неверное. Вот почему имеет смысл взглянуть на эти пересечения; не потому, что секс — это глубоко личная вещь, которую нам нравится изучать, но потому, что он также всегда представляет собой чувствительную точку, в которой происходят определенные, весьма сомнительные вещи. И благодаря этому мы многое можем увидеть и понять. Так что с топологической, концептуальной точки зрения секс располагается именно там, где не все идеально работает. Говоря о  причине, в  том числе о  причине желания, Лакан произнес такую фразу: «Причина существует только там, где что-то не работает» (il n’y a de cause que dans ce qui cloche). Я полагаю, что это очень симпатичный способ сказать примерно то же, что говорю сейчас я: секс есть лишь в тех вещах, в тех ситуациях, когда что-то не работает. Это вовсе не то18

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ждественно утверждению о том, что секс не работает. Сексуальность и есть своего рода соединение невозможности. В этом смысле весьма значимо, что, глядя на это соединение, психоанализ смог выдвинуть множество весьма интересных предположений — не только о субъективности, но и о социальной, политической составляющей и т. п. Дело в том, что никто не способен разглядеть столь масштабный антагонизм извне. Нужно находиться в какой-то точке внутри этого антагонизма, чтобы иметь возможность его увидеть и  услышать. Я полагаю, что урок, преподанный нам Фрейдом, заключается в том, что истеричные пациенты действительно бесценны: прежде всего, чтобы просто быть способными выслушать подобную квазичеловеческую сущность, мы должны уметь слушать других людей; кроме того, слушая истериков, мы должны услышать нечто отличное от всего, что слышат остальные. Именно это и делал Фрейд: он их слушал, он слышал что-то иное, и это иное как раз и стало масштабным прорывом в очень и очень широком концептуальном пейзаже. В  идее о  бессознательном есть нечто революционное, о чем мы всегда забываем. Задолго до Фрейда существовало представление о бессознательном: мы понимаем, что не сознаем множество вещей. Но Фрейд, разрабатывая идею бессознательного, открыл нечто совершенно иное. Он обнаружил прежде всего, что бессознательное — это процесс, там идет работа, что все куда сложнее, чем просто неспособность что-то  вспомнить, оно действует активно, соединяя вещи между собой. Я  полагаю, он действительно умел слышать, потому что он не  только выслушивал истеричных больных, но и слышал, что именно они говорили, причем слышал именно на этом стыке социального и индивидуального, а также на стыке с вопросом о Другом, с вопросом желания, который, очевидно, очень часто выходит у истериков на первый план. Вопрос желания и его несовместимости с jouissance, который очень часто присутствует у истериков, испытывающих определенное отвращение к избыточному наслаждению, к сохранению означающей структуры желания в чистоте, — все это проявилось в таком виде, который кто-то должен был заметить, осознать, что и сделал Фрейд. Я не уверена в том, что мы с тех пор сумели открыть какие-то новые субъективные структуры столь же фундаментального уровня. Однако это может случиться. В этом смысле, возвращаясь к предыдущему вопросу, я не стану утверждать, что подобИ Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

19

ные клинические категории являются единственно возможными. Быть может, новые категории еще появятся. Я сама пишу диссертацию по психоанализу и, подобно многим своим коллегам-аспирантам, прохожу анализ, поэтому размышляю о том, что я называю пустыней постэдипова пространства, и боюсь этого. В книге вы немного пишете об этом. И мне хотелось бы понять: как именно секс или отсутствие сексуальных отношений связаны с целью психоанализа? И как выглядит любовь после психоанализа? Если происходит переход от секса к любви, что это за любовь? В ней нет страданий? Страсти? Очищается ли любовь? И еще один похожий вопрос: что происходит со всеми приятными, доставляющими удовольствие действиями? Секс, о котором вы говорите, очень чист, как бы формалистичен. Пожалуй, мой вопрос звучит так: возможны ли бессимптомные любовные отношения? Дело в том, что существуют два уровня. Книга, о которой мы говорим, — философская, и потому, полагаю, можно утверждать, что в определенном смысле секс, сексуальность — это единственная философская проблема, философский вопрос психоанализа. И в традиционном, и в более современном понимании есть определенные метафизические вопросы, которые следовало задать, сформулировать, потому что нечто здесь требует подобного внимания. В этом смысле это действительно философский вопрос. Но в то же время, когда возникает вопрос о конце психоанализа, на первый план выходит очень близкая мне идея: действительно происходит некий сдвиг, о котором также говорит Лакан, и это сдвиг в самом движении нашего бытия. Проще говоря, мы действительно меняемся, но таким образом, что не то чтобы жалеем об  этом изменении, но  часто в  психоанализе возникает проблема: когда мы доходим до точки сдвига, нужно практически отпустить великое множество вещей, которые являются для человека источником наслаждения, к которым он привязан… В психоанализе есть некий процесс, позволяющий осознать, что вещи, которые нам нравятся и доставляют удовольствие, позднее не  будут нам его доставлять или будут, но не таким образом. Мне нравится приводить пример из Пруста о влюбленном Сване: для меня это прекрасный 20

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

способ показать, что такое психоанализ. Помните сцену, когда герой очень сильно влюблен в Одетту, но она больше его не любит, так что он страшно страдает и думает, что ему нужно излечиться от  этой любви, что он хочет ее разлюбить и тем самым избежать страданий, которые вызывает эта несчастная любовь? Но затем он сам проводит своего рода анализ и понимает, что хочет не разлюбить ее, но чтобы эта любовь была взаимной, чтобы он мог остаться прежним. Пруст использует совершенно великую фразу: в глубине своей мрачной тоски Сван боится смерти больше, чем избавления от любви, потому что понимает, что это будет смерть всего того, чем он теперь стал. Простите, я цитирую по памяти, но идея примерно такая. Я полагаю, что именно это и происходит в определенный момент в психоанализе. Когда мы начинаем проходить анализ, он действительно ведет к смерти многих вещей, которыми мы являемся. Но идея о том, что кто-то будет сожалеть об этой утрате, — это своего рода ложная перспектива. Да, она куда-то ведет, но я полагаю, что существует вероятность радости, наслаждения именно в  онтологическом смысле, не поддерживающих создание и сохранение некой патологической структуры, закрепляющей определенное подавление… Я сейчас очень упрощаю. Обычно происходит так: почему наше наслаждение патологично? Оно патологично не просто потому, что является дурным, но из-за того, что связано с другой проблемой. Оно существует потому, что для нас это способ обеспечить определенное подавление. Однако, — возвращаясь назад, к тому, что мы уже обсуждали, — это не означает, что если вся эта ситуация разрешится, то структура попросту развалится и наслаждение перестанет быть возможным. Я считаю, что оно будет возможным, но в другом плане — оно больше не будет заполнять собой все эти бессознательные значения сексуальности, которые, очевидно, представляют иные формы наслаждения. Я не отнимаю у сексуальности всех этих сексуальных намеков, которые являются ее составляющей. Так вот, вопрос о результате психоанализа для меня является в определенном смысле еще и политическим, потому что он свидетельствует о возможности достаточно радикальных изменений, которые при этом реализуют возможность не  только радости и  наслаждения, но  и, в  определенном смысле, некоторых социальных связей. Дело не в том, что И Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

21

после этого человек преобразуется в своего рода индивидуальную единицу, совершенно удовлетворенную собой и самодостаточную. Не думаю, что этот вопрос следует рассматривать именно так. В недавнем интервью я задала вопрос о том, действительно ли психоанализ приводит к тому, что человек оставляет определенные надежды, ожидания, иллюзии. Это очень интересный вопрос, поскольку ответ на него будет одновременно и  положительным, и  отрицательным. Мне ясно, что психоанализ не проповедует никакую циничную мудрость в духе «Теперь вы не столь глупы, чтобы ожидать определенных вещей, поскольку некоторые вещи просто невозможны». Это был бы один из самых простых способов описания результатов психоанализа: «Я знаю, что это невозможно, и я больше не занимаюсь этим». Но я полагаю, что происходит чисто эпистемологический сдвиг, когда ничто не меняется в глубинах нашего существа, мы просто лишаемся всяких иллюзий. На самом деле происходит вовсе не это. Раз уж мы используем понятие «надежда»: я полагаю, что этот сдвиг, скорее, идет в ином направлении, он освобождает нас от  надежды, предоставляя возможность сказать, на что именно мы надеялись. Я полагаю, что это и есть единственное состояние, в котором мы можем поддерживать связь с миром, демонстрировать свои собственные надежды и ожидания, касающиеся этого мира… Так вот, я предложила такую формулу, однако на нее во многом влияют мои философские и  политические убеждения. Я  бы сказала, что по окончании психоанализа на смену надежде в определенном смысле приходит смелость. Смелость бороться, смелость… стать кем-то другим. Прекрасно, мне это очень нравится. С этой темой всегда связана некая двойственность понятий, и мы очень быстро оказываемся втянуты в некое консервативное сожаление о старых добрых временах, когда отцы еще были отцами и умели заставить детей быть… Не знаю. Естественно, вы получаете от психоаналитика множество подобных ограничений: нужно, чтобы в роли Эдипа действительно выступил настоящий человек… Это, безусловно, огромное упрощение. Лакану принадлежит замечательная фраза: «Если и есть кто-то, у кого не было эдипова комплекса, так это лишь сам Эдип»… Так вот, относящиеся сюда социаль22

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ные и экономические структуры в том виде, в каком мы о них уже говорили, меняются, причем значительно, и меняются они из-за деловых и прочих — капиталистических, демократических, либеральных, неолиберальных и т. д. — структур. Однако происходят вещи, которые могут более точечно воздействовать на  структуры, вызывать определенные новые симптомы, сдвиги. В  этом смысле можно сказать, что действительно что-то происходит, поскольку структура не замыкается сама на себя. Для меня это хороший знак; свидетельство того, что, в отличие от навязываемого нам образа неолиберального капитализма, существует и другая, прекрасно работающая машина, способная сразу же материализовать или присвоить себе антагонистическое значение и затем продать его как попросту еще одну добавленную стоимость. Что бы мы ни делали, мы бессильны, и даже самые разрушительные наши действия будут так или иначе нейтрализованы. При этом, если мы взглянем на  все эти новые симптомы, новые патологии — я говорю здесь не только об индивидуальных симптомах и патологиях, но и об общественном уровне, об общественном выборе и характерных противоречиях, — очевидно, что они очень велики. Они могут взорваться в любой момент. Так что этот якобы идеально работающий механизм на деле работает вовсе не идеально. В нем есть серьезные противоречия, которые одновременно являются точками, в которых возможно изменение, сдвиг. Однако здесь мы, очевидно, говорим о другом уровне политической организации, способной создать из всех этих противоречий нечто продуктивное, а не просто верить в то, что все пойдет ко всем чертям. Конечно, наверняка так и случится рано или поздно. Но я не утверждаю, что нам следует дать механизму разрушить самое себя, чтобы затем начать все сначала. Возможно, начинать будет уже нечего, я не надеюсь на то, что сразу же после катастрофы на свет появится нечто лучшее — или даже худшее… Так что нам нужна некая идея, политика, а кроме того, нам нужно, как говорят в психоанализе, некое вмешательство. Речь тут, безусловно, о  субъекте, который сможет во всем этом разобраться. Но в то же время нам совершенно необходима обратная связь, которая позволит понять, чего мы на самом деле хотим. Эта сторона психоанализа очень ценна, и к тому же это еще и важный политический урок, поскольку вере в  демократию свойственна убежденность И Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

23

в том, что люди знают, чего хотят. Однако я не думаю, что люди продемонстрируют себя с худшей стороны, если скажут: нет, мы не всегда точно знаем, чего хотим. Существуют некие политические механизмы и идеи, которые должны позволять понять, чего именно мы хотим. Таким образом, непосредственность наших убеждений, наших чувств и так далее должна в какой-то момент дрогнуть, чтобы мы смогли понять, чего именно мы хотим. Но вместо этого мы получаем своего рода усиление этих непосредственных, насущных чувств. Я имею в виду, что вся идеология чувств, аффекта и  прочего существует как раз для того, чтобы не  возникла эта… рефлексивная дистанция. Больше нет пространства, через которое человек может увидеть, понять, подумать, чего именно он хочет. Поскольку предполагается, что наши насущные чувства сообщат, чего именно мы хотим. Как будто существует нечто, способное гарантировать нам, что эти чувства действительно то, чем кажутся, хотя на самом деле они не обязательно таковы. Так что, я  полагаю, есть один очевидный способ описать эту постэдипову структуру, даже не  упоминая при этом скандально известное имя Эдипа: он состоит как раз в том, что существует отчужденность — в том смысле, что есть вещи, которых мы не  чувствуем, не  ощущаем непосредственно, но о которых мы знаем, что в действительности именно их и хотим. Подобное пространство опосредования сейчас исчезает. Именно в этом состоит также другой способ постановки этого диагноза: публичное пространство исчезает в  том смысле, что ему на  смену пришло неприкрытое, громкое обсуждение личных дел отдельных людей. Люди говорят: теперь все публично. Конечно, вы можете все вывешивать в фейсбуке, твиттере, однако это вовсе не то же самое, что публичность. Публичное пространство предполагает наличие определенного уровня дискуссии; сказанное в  нем обладает совершенно иным влиянием, нежели сказанное в частной беседе. Сегодня это различие совершенно стирается, и это началось уже довольно давно. Итак, социальная сфера движется в сторону максимальной непосредственности нашей жизнедеятельности, и это во многом лишает нас определенной свободы в  решении вопросов, касающихся нас самих и социальной сферы. Я полагаю, что мы действительно должны стремиться к тому, чтобы вернуть назад некоторый уровень отчужденности, опосредова24

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ния в социальной сфере, в наших чувствах, в нашем общении с другими людьми. И начать следует с того, чтобы допустить: мы не обязательно знаем, понимаем, чувствуем друг друга, но где-то посередине существует определенное пространство, в котором мы сможем рассмотреть, как устроено это недопонимание, и тогда добьемся какого-то результата. И результатом этого станет отчужденность? Признание того, что отчужденность существует? Да, именно так. Отчужденность — это чаще всего наша собственная отчужденность. Я считаю, что в этом состоит еще один важный урок Лакана, психоанализа. Возьмите то наслаждение, которое мы так ненавидим в другом, все эти расистские замечания в духе: «Их еда странно пахнет», «То, как они занимаются сексом, очень эксцентрично», «От них воняет» и т. п. В получении наслаждения всегда есть некая отчужденность, однако, по  мнению Лакана, действительно беспокоит нас тот факт, что наслаждение других — такое же, как то, которое получаем мы. То есть наше собственное наслаждение нам не принадлежит. И если мы не свыкнемся с  этим наслаждением, то  это некоторым образом отдалит нас от нас самих, а вовсе не от чужого. Эта структура, естественно, не может быть успешно разрушена, чужой всегда будет воплощать в себе наше собственное наслаждение и то, как сильно мы не хотим это признавать и жить с этим. Кстати, именно в этом состоит еще один важный урок психоанализа: наслаждение — вовсе не то, чего все хотят. В отличие, скажем, от  удовольствий наслаждение обозначает как раз ту точку, до которой мы чаще всего не хотим добираться. Оно не просто удивляет нас или заставляет делать то, что мы не слишком хотим делать… Понятие наслаждения — не просто гедонистическое понятие, это еще и нечто, идущее вразрез с по сути гедонистическим представлением о том, что все, чего мы хотим, — это получать наслаждение. Нет, все, чего мы хотим, — получать удовольствие, а наслаждение — это нечто большее, оно выходит далеко за пределы этого принципа получения удовольствия. 14 марта 2018 года

И Н Т Е Р В Ь Ю С  А Л Е Н К О Й З У П А Н Ч И Ч

25

WHAT IS SEX? AN INTERVIEW WITH ALENKA ZUPANČIČ Alenka Zupančič. Research Advisor; Professor of Philosophy and Psychoanalysis, [email protected]. Institute of Philosophy, Research Centre of the Slovenian Academy of Sciences and Arts, P.O. Box 306, SI-1001 Ljubljana, Slovenia. European Graduate School (EGS), Stegmatte, 3906 Saas-Fee, Switzerland. Anna Fishzon. Senior Research Associate, [email protected]. University of Bristol, 13–15 Woodland Rd, BS8 1TE Bristol, United Kingdom. Keywords: sexuality; psychoanalysis; unconscious; love; Oedipus; interview. In her latest book What is Sex? (MIT Press, 2017) Alenka Zupančič avoids such tiresome topics as heterosexual relationships or the gender binary (and gender altogether) and instead cogently explains sexual difference, the elusive “beyond” of the pleasure principle, infantile sexuality, the materiality of signifiers, the hole in being, the non-coincidence of truth and knowledge, primal repression, passion, the event, and the political importance of psychoanalysis. Sex for Zupančič is an ontological problem, co-extensive with a disturbance in reality, a signifying gap and structural impediment. Sex is attached to that which cannot be fully known or embodied and is therefore directly related to the unconscious. Subjectivity emerges from within the fault entailed in signification, as does surplus enjoyment. Important here, too, is the well-worn notion, but with a twist, that there is no reality prior or external to discourse. Zupančič reminds us that nature is not a pure and full presence before the arrival of the human but an object produced by and for science. The Real is an effect of language: the signifier invades the signified and alters it from within. Finally, and perhaps most mind-blowingly, the human in her formulation is not that which is merely in excess of the animal (dressing it up in language and culture, let’s say) but, rather, an unfinished and dysfunctional dimension: humanity as a veil that simultaneously points and gives form to animals’ ontological incompleteness. The interview covers these complex ideas as well as other pressing matters: the disappearance of the hysteric, the desert of the post-oedipal (the only one who managed to escape the Oedipus complex, Lacan noted, was Oedipus himself), and the status of love at the end of analysis. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-1-25

26

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

«Квентин Мейясу — это в чистом виде Сталин» Интервью с Борисом Гройсом Борис Гройс

Профессор славистики, Нью-Йоркский университет. Адрес: 19 University Place, New York, NY 10003, USA. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: искусство; подлинность; акселерационизм; русский космизм; спекулятивный реализм; капитализм; материализм. В интервью обсуждаются проблемы, с которыми сталкивается ряд современных теорий, в частности акселерационизм, теория о новом духе капитализма и спекулятивный реализм, которые, как оказывается, не настолько отдалились от теорий XIX — начала XX века, как могло показаться. В противовес концепции ускорения Борис Гройс предлагает рассматривать современную реальность с точки зрения ее замедления, ведущего к стагнации. В связи с этим возможна актуализация опыта советского социализма, в котором Гройс всегда видел его оригинальную, экзотическую сторону, особенно ценную для незашоренных исследователей. В интервью также обсуждается вопрос о скандале, связанном с изданием «Черных тетрадей» Хайдеггера. С точки зрения Гройса, позиция Хайдеггера определялась его отношением к вопросу о языке, который рано или поздно приходится защищать силой оружия. Фашизму языка в свою очередь может быть противопоставлен язык визуальной культуры как универсальный и вненациональный.

Кроме этого, в интервью рассматриваются вопросы искусства, в частности того, где в нем в настоящий момент можно найти новое. Новое производится за счет изменения контекста, новым в искусстве всегда становится новое понимание его границ. Формула Бойса «Каждый сегодня художник» обретает еще большую актуальность в связи с общей безадресностью современной коммуникации в самых разных ее областях. Подчеркивается особая роль реинактмента в современном искусстве, где все больше места отводится экспонированию архивов и художественной документации. Все это направлено на создание у зрителя чувства того, что он безвозвратно нечто упускает и никогда уже не сможет к этому прикоснуться. Данный поворот также связан с проблемой подлинности в искусстве, которое всегда существует только в ускользании и невозможности, не как сама подлинность, а как только мечта о ней. Интервью касается стратегий достижения успеха современными художниками: чтобы добиться локального успеха, необходимо сначала получить глобальную известность.

27

В  последних своих интервью вы, отсылая к  Бодрийяру, говорили о  том, что в  современном мире исчезает история и  интерес к  ней. Хотелось бы, чтобы сегодняшнее интервью прошло под знаком внимания к  истории — и  большой истории, и  вашей личной. Для начала хотелось бы узнать у  вас, как вы определяете свою политическую и интеллектуально-интерпретаторскую позицию. Близка ли вам типология, которую предложил Фуко: тотальный интеллектуал, специфический интеллектуал? Или вы пользуетесь какими-то другими терминами, чтобы определить ваше место интеллектуального интерпретатора? Я могу сказать, что никак его не определяю. Была эпоха романтизма, немецкого идеализма, концепция саморефлексии и т. д., но, во-первых, у меня саморефлексия очень слабо развита, а во-вторых, я в нее не верю. Я считаю, что я говорю обо всем остальном, чем я не являюсь, а остальные вполне могут иметь возможность сказать что-то обо мне. Я думаю, что если я буду говорить сам за себя, то буду делать чужую работу. В  ваших высказываниях часто звучит предостережение, в частности, от современного капитализма и его издержек. Какие у вас сегодня отношения с марксизмом? С марксизмом у меня отношения хорошие — всегда были и сейчас остаются. Я думаю, что в марксизме есть многое, но можно выделить, как мне кажется, два основных момента. Во-первых, это анализ, критика, описание капитализма. И мне представляется, что марксистская теория капитализма и понимание капитализма сейчас стали нормативными и стандартными. Практически все сейчас именно так понимают капитализм. Марксистская теория как бы победила. В  каком-то  смысле это понимание марксизма мож28

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

но прочесть как теорию невозможности социалистической революции. Хотя бы потому, что у Маркса революционная сила — это практический капитал. Он все разрушает: все традиции, все идентичности, все традиционные отношения, границы и т. д. Поэтому капитал выступает в качестве революционной силы. И в этом смысле я думаю, что прав был Вальтер Беньямин, когда говорил, что социалистическая революция и вообще революция — это, скорее, попытка остановить прогресс и динамику, включить стопкран. То есть революция — это не локомотив, а стоп-кран. Это теория социалистической революции, которая, по существу, является попыткой остановить прогресс и  капиталистическую индустриальную динамику. Я не исключаю, что в будущем — не сейчас — это может оказаться очень актуально, потому что эта динамика имеет свои пределы. Более того, у меня есть ощущение, что она практически достигла этих пределов. Это как с  географическими открытиями: они совершаются, идет мощная экспансия, люди страдают, умирают, воюют. А  потом выясняется, что все открыто, больше открывать нечего. То есть глобализация приводит к тому, что дальнейшая динамика вдруг оказывается невозможной. Когда мы подойдем к этому моменту, возникнет вопрос не о развитии, динамике, а о том, что делать с остановкой, с застоем и стагнацией. И в этот момент все обратятся к традиции застоя. А традиция социализма, несомненно, относится к традиции застоя и стагнации. И в этом смысле она сейчас не актуальна, но вскоре станет актуальна. Как вы относитесь к тезису Люка Болтански и Эва Кьяпелло о  том, что капитализм модифицируется, каждый новый тип капитализма изобретает свой собственный дух? Не  означает ли это постоянное откладывание возврата к социализму? С  французской философией и  французской мыслью есть одна проблема. Она заключается в  том, что французская философия вообще не усвоила проблем искусства. Они все время говорят, что все должны стать креативными, как художники. Но художники, начиная с Марселя Дюшана, перестали быть креативными. Они апеллируют к «современному искусству», которое представляет собой феномен XIX века. ИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

29

Искусство XX века не креативно. А французская мысль постоянно возвращается к капитализму XIX века. Фуко описывает капитализм XIX, а не ХХ столетия. Альтернативы, которые предлагают капитализму, — потоки сознания, потоки желания — это просто американская философия капитализма, в  отличие от  французской, бюрократической. В  этом смысле я  считаю, что мы просто провалились обратно в XIX век. Все стали креативными. Но уже в XIX веке все были креативными. И была глобализация, свободные рынки, культ селебрити, дизайн был важнее художественности… Терроризм и борьба с терроризмом — это XIX век. Тогда была пресса, а  сейчас интернет. Уже Бакунин говорил, что революция не нужна, достаточно одного террористического акта; сейчас пресса что угодно разнесет по всему миру — и не надо напрягаться. То есть все это уже было, и я думаю, что книга «Новый дух капитализма» — еще один симптом провала в XIX век. Хочется задать вопрос об акселерационизме. Это авангард левой мысли. Левая мысль предлагает быть быстрее капитализма. Как это рифмуется с  вашей идеей стоп-крана? Или это ей противоречит? Нет, не  противоречит. Это все бред какой-то, с  моей точки зрения. Потому что я не думаю, что что-то убыстряется; на самом деле все замедляется. Вот я, например, автор, я пишу. Я задаю себе вопрос: могу я писать с такой же скоростью, с какой писал Дюма? Или Толстой? Нет. Почему? Потому что я должен пользоваться компьютером, фактически должен делать всю работу типографии. Потому что все время должен сам заказывать билеты. У нас в Нью-Йорке, например, закрылись все туристические агентства. Невозможно никому позвонить и заказать билет — ты должен все делать сам. «Сделай сам» — вот основной принцип современной жизни. Я как-то пытался отправить что-то почтой. Когда я пришел на почту, мне сказали: «Мы вам дадим формат и весы. Вы сами все взвешиваете, маркируете. Мы вам даем таблицу, чтобы вы сами рассчитали, сколько платить». То  есть люди вообще не  выносят, чтобы их  о  чем-то  просили, даже если это их  работа. Значит, разделение труда фактически исчезло. Каждый все делает сам, бытовая жизнь съедает 99,9% времени. На так называемую креатив30

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ную акселерацию остается примерно 0,1%. Спросите любого человека, работающего в каком-нибудь МоМА [Museum of Modern Art, нью-йоркский Музей современного искусства. — Прим. ред.] или в университете: все работают по 10– 11 часов. Все занимаются только бюрократической работой. Ни один американский автор ни одной книжки за последние годы не написал. Французы еще могут писать, потому что они все в кафе сидят. Но нормальный человек не может сидеть в кафе. Нормальный человек вообще не может вздохнуть спокойно. То есть жизнь страшно замедлилась и постоянно замедляется — это первый момент. И это связано с развитием капитализма. Второй момент  — это, конечно, финансовый капитал и его отрыв. Инвестиций нет, люди предпочитают спекулировать или хорошо проводить время. Практически сейчас считается, что капитала обращается в 17 раз больше, чем все, что можно купить или продать на Земле. Я думаю, что реально происходит замедление, которое приведет к стагнации. И это очень хорошо видно, особенно в Америке, где вообще ничего нельзя добиться, бумаги все теряются. Мне это напоминает брежневский период застоя, когда все застопорилось: почему-то  все бумаги терялись. Я  помню, ничего нельзя было найти. Еще за два года до этого все было на месте, а потом абсолютно все стало теряться. 1979 год — мой отец работал там и рассказывал, что вдруг письма перестали доходить, даже Косыгину какое-то письмо не дошло. Когда он спросил «Почему?», ему сказали: «Слишком много пишут». Что этот контекст добавляет к одной из ваших важных и повторяющихся тем — индустриализации жизни, искусства? Как он совмещается с формулой Йозефа Бойса «Каждый сегодня художник», на  которую вы предлагаете обращать больше внимания? Какой смысл в  победе авангарда, если он не производит эмансипации, не разрушает, не прерывает цепочки эксплуатации? Я  не  думаю, что речь шла о  преодолении эксплуатации. Я думаю, что речь шла тогда о замене эксплуатации на самоэксплуатацию. Самоэксплуатация — то, что я описываю как замедление. Она означает, что ты как бы вкладываешь свой труд в некоторые мысли или некоторый продукт, обИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

31

ращенные в никуда. Вот это интересный феномен. Что вообще значит «художник»? Лучшее определение художника дал Ницше, когда у него спросили, для кого он пишет. Он сказал: «Для всех и ни для кого». И так пишет каждый человек сегодня: любой, который пишет в твиттере или фейсбуке, не имеет адресата. Он пишет для всех и ни для кого. Он заранее согласен на то, чтобы его прочли все — и никто. Это характерная черта нашего времени — безадресность существования, безадресность любой формы деятельности. Мы не знаем, кому и зачем нужно то, что мы делаем. Это как-то все выбрасывается в пустоту в надежде на то, что кто-нибудь когда-нибудь поймает. Это словно сигналы радиотелескопов, посылаемые в расчете на то, что где-то там есть внеземные цивилизации. На самом деле это модель существования человечества самого по себе, в пределах Земли. Я же много преподаю в разных местах: в Нью-Йорке, даже на Тайване, в Аргентине, в Буэнос-Айресе. И что меня поразило? Когда спрашиваешь студентов, принадлежащих к  одному поколению, чего они хотят, — они хотят вирусных видео. Разместить одно такое видео, которое увидели бы все. Мои студенты в  Нью-Йорке выяснили, какие видео вирусные. На первом месте — видео о кошках, на втором — о собаках. А дальше идут все остальные. Как было сказано, что с кошками и собаками никакой актер состязаться не может, так эта истина и осталась непоколебимой для интернета. То  есть бойсовская формула, являющаяся частью вашей теории, просто добавление к пессимизму констатации текущей ситуации? Я  смотрю на  это не  пессимистически, а  неоромантически. Неоромантизм относится к XIX веку, и сознание наше из того же века. А каким тогда было сознание? Оно было обращением к неизвестному, непостижимому, ускользающему, бесконечному. Бога уже не стало, что на его месте — тоже неизвестно. И на самом деле романтическое сознание — Байрон, Шелли, Гёльдерлин — через Дюшана, который был точно таким же застрявшим романтиком, перешло ко  всем. Сейчас каждый стал таким Гёльдерлином, Шелли, Байроном. Каждый обращается к неизвестному с непонятным посланием, представляя себя. Вот, например, я, Иван Попов, та32

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

кого-то роста, с такими-то волосами, такого-то пола, сообщаю вам, что вчера вкусно пообедал. Кто это должен слушать? Это же на самом деле глубочайший метафизический жест. Это никак не связано с пессимизмом. Если чувственности XIX века был свойствен романтизм, то  политическая сфера была прежде всего местом расцвета либерализма. В  своих работах вы достаточно редко обращаетесь к термину «неолиберализм». Хотелось бы уточнить: каковы ваши отношения с левыми теоретиками, изменившими свой критический арсенал по сравнению с 1960–1970-ми годами (такими как Ален Бадью, Антонио Негри) и попытавшимися вернуться с новыми интеллектуальными инструментами к концептуальному схватыванию того, как управляется мир? Даже не знаю, с чего начать. Если начать с новых интеллектуальных методов, то они не кажутся мне особенно новыми. Если приходит Бадью и говорит, что апостол Павел описал Событие, и потом Французская революция была Событием, Парижская коммуна была Событием, 1968 год в Париже был Событием, а  больше Событий не  было, то  бросается в глаза, что они все произошли во Франции или в католической церкви. В  этом ничего нового нет: мы и  так знаем, что католическая церковь и Франция всегда утверждали, что все, что было до точки х, — одно, а все, что началось после точки х, — другое. Это самая старая историческая форма. Александр Кожев над этим много думал и т. д. Никакого нового инструментария я здесь не вижу. Событие Бадью взял у Хайдеггера, но у Хайдеггера событием называется совсем другое — то ли он его не понял, то ли перепутал. Негри — это, как справедливо говорит моя приятельница Шанталь Муфф, просто современное издание Второго интернационала. Постепенно в результате того, что множества как-то  куда-то  движутся, выработается какой-то  генеральный интеллект… Но  мы это слышали от  теоретиков Каутского и Бернштейна тоже в XIX веке. Где здесь новые интеллектуальные приемы? Я, честно говоря, не могу их обнаружить. Что касается неолиберализма, то это просто не моя сфера деятельности. Я по природе и по собственной практике феноменолог и не очень доверяю таким абстракциям, как ИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

33

неолиберализм: не  понимаю, что они такое. Я  читал Чикагскую школу — и  что? Можно почитать и  интерпретацию человеческого капитала у Фуко. Это в чем-то похоже на Чикагскую школу, а в чем-то нет. Люди, которые делают деньги, не читают этого — они просто делают деньги, если получается. Я не понимаю, какова интеллектуальная основа неолиберализма, и полемика с этой основой мне тоже не ясна. Если бы люди, которые делают сейчас деньги, руководствовались какой-то идеологией, можно было бы восставать против этой идеологии. Если бы они перестали руководствоваться этой идеологией, они, что, перестали бы делать деньги? Скорее, критикуются условия неолиберального института, который позволяет людям беззастенчиво, не думая ни о чем другом, делать деньги. Вы же знаете Дэвида Харви? Правильно. Но какая ситуация сейчас существует? Есть интегрированные экономические рынки, которые глобализованны. Политические же власти не  глобализованны, глобальных политических властей нет. Это означает, что каждая страна, каждый город, каждый поселок, каждый штат занят только одним: привлечением инвестиций. То  есть политический мир «невестится» перед капиталом: одевается в лучшие наряды, организует культурную жизнь, какие-то  мероприятия, чтобы капитал пришел и  оплодотворил инвестицией. Но  этот процесс нельзя изменить критикой неолиберализма. Его можно изменить только становлением (как, впрочем, Маркс и предлагал) мирового политического порядка, который бы взял международный капитал под контроль. Иначе говоря, ничего не  изменится до возникновения мирового государства (как утверждал тот же Кожев) — универсального гомогенного государства, в котором капитал будет сгущен. Я, кстати, абсолютно «за», как легко догадаться. Но примата политической власти над экономической можно добиться только вооруженной силой, то есть созданием мировой империи, причем в виде единого гомогенного государства. Как справедливо говорил Кожев, Советский Союз был такой империей. Подождем, когда возникнет следующая. Я думаю, что возникнет, — логика истории к этому ведет. Тогда и поговорим о ней; будет уже не Бадью, а какие-то совершенно другие люди. 34

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Для вас интересен какой-то из видов советского марксизма? Имеют ли для вас смысл Деборин, Ильенков, Гефтер — то, что было создано внутри этой империи, пытавшейся отменить капитал? Я  все это плохо знаю. Думаю, последний автор, которого я довольно внимательно читал, — это Богданов; после него я вряд ли кого-то знаю хорошо. Но я знаю Сталина, я читал его — и даже книжку написал. Мне кажется, что и у Сталина, и у многих марксистов были такие формулировки: западный марксизм отличается от русского марксизма тем, что в  западном марксизме диалектический материализм подчинен и продолжает подчиняться историческому материализму. А в советском марксизме исторический материализм подчинен и продолжает подчиняться диалектическому материализму. Иначе говоря, интересным аспектом для меня здесь являются космизм и материализм. Я не знаю, читали ли вы Квентина Мейясу, но это в чистом виде Сталин. Ленинская критика Богданова, которую я помню очень хорошо, и ранний Сталин — начало у него примерно такое же, когда он пишет, что, если следовать Канту, выходит, что динозавры получились после людей. Но мы же этому не верим: динозавры появились раньше. И это означает, что материалистический диалектический процесс протекает до возникновения сознания. Мне кажется, что если говорить о моде, то моден не акселерационизм, но  комбинация Бруно Латура и  спекулятивного реализма. Имя Мейясу все знают, но  никто его не читает, потому что он пишет довольно сложно. Хармана — читают, Деланду — читают. Комбинация американского извода спекулятивного реализма с Бруно Латуром — то, что тотально интересует молодежь. Если вы послушаете, что они говорят, то будет очень похоже на русский диалектический материализм 1930-х годов. Это интеграция или реинтеграция исторических процессов в движение материальных сил, в  движение космических энергий, даже просто в хаотические процессы. Люди точно в это верят. Мне достаточно посмотреть на своих студентов или на коллег, чтобы понять, как произошел переход к «Краткому курсу ВКП(б)». Когда я приехал туда, я знал слово «деконструкция» — и больше ни одного. Единственное слово, которое теперь все знают, — это «антропоцен». То  есть существоИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

35

вание человека как фактор материального развития земли и космоса, почвы. Это совершенно доминирует; это везде, куда ни плюнь. И только на это можно получить финансирование. Если вы хотите получить деньги — а мы всегда хотим получить деньги, — то, когда пишете заявку на грант (а  это, собственно говоря, единственный философский текст и есть), вы должны сослаться на Бруно Латура, Мейясу и Хармана и сказать, что вы будете изучать тот или иной аспект антропоцена. Тогда вы их получите. А если не напишете — ничего не получится. Вы известный пропагандист и популяризатор нового в искусстве. Что сейчас может быть названо новым? Я бы так переформулировал этот вопрос: что может быть названо искусством? Это другой вопрос. Это тот же самый вопрос. Потому что уже довольно долго, в  течение всего XX века, единственно новое в  искусстве — это площадка. Что такое искусство, по  традиции? Какой-нибудь Аполлон в  храме или Венера, выходящая из моря, иначе говоря, фигура в контексте. В течение очень длительного времени контекст был стабилен, а фигуры менялись. Была Венера, был «Черный квадрат», потом еще что-то. И  новым было изменение фигуры при стабильности контекста. Теперь меняется контекст. Этот процесс начался уже в 1960-х годах, когда новое шло не за счет изменения формы, а за счет изменения контекста. Таким образом, новым в искусстве всегда является новое понимание того, что оно такое: какую зону оно покрывает, что можно считать искусством и что нельзя считать искусством. Именно это изменение границ в искусстве, то есть изменение самой сцены, на которой осуществляется художественный акт, и создает динамику искусства последних десятилетий. Этот процесс продолжается. А какую роль в этом процессе играет постоянная актуализация разного рода архивов в выставочной, образовательной деятельности, в том числе архивов, которые инсталлируются, экспонируются, но которые никто реально не го36

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

тов прочесть и тем более использовать? Такого очень много было на больших интернациональных выставках в последние пять лет. Во-первых, начиная с 1960-х годов все выставки, крупные и  некрупные, основываются на  предположении о  невозможности увидеть то, что там показывают. Все они работают с фрустрацией иллюзии обозримости, иллюзии данности и способности индивидуума к окончательному и исчерпывающему эстетическому суждению. То есть, даже если вы видите какую-то довольно сложную работу вроде Брейгеля, вы все-таки видите ее. И  сейчас я  говорю не  только об архивных выставках, это также выставки в формате видео, кино. Скажем, я уже много лет тому назад был на выставке, где читали Пруста: дочитывали до конца и читали снова. Сейчас это повторили с чтением «Капитала». Речь идет о практиках, в которые ты заходишь и из которых выходишь, как будто приезжаешь в какой-то город. Ты приезжаешь в Париж или, может быть, в Венецию. Можно ли сказать «Я видел Париж» или «Я видел Венецию»? Нет. Можно ли сказать, что ты не  видел Париж или Венецию? Тоже нет. Речь идет о  какой-то  зоне отчасти неясности, отчасти свободы. Ты можешь сосредоточиться на  чем-то  одном. Ты можешь посмотреть какую-то  одну площадь и проигнорировать другую и т. д. То есть ты имеешь большую свободу выбора. Это все относится к вопросу о том, как определяется искусство, как определяется выставка, в  какой зоне, на  какой сцене все происходит, каковы предпосылки: это все важнее того, что показывают. Если вы видите архивы, то актуализация архивов идет прежде всего через опыт Google, который все синхронизирует и делает непосредственно данным. Художественная система тоже занимается тем, что можно назвать реинактментом. Ты не  просто вытаскиваешь какую-то  картину, еще раз ее показываешь или еще раз что-то копируешь; ты формируешь некую ситуацию архивными методами, которые создают у тебя впечатление необратимо утраченного прошлого. Это тоже романтическая вещь. Обратите внимание: сейчас половина выставок — произведения искусства, которые можно увидеть. Половина — это документация перформансов, хеппинингов и события, которые увидеть уже нельзя: тебе сообщают о чем-то, чего ты никогда не увиИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

37

дишь, с целью вызвать у тебя тоску по этому впечатлению, ностальгию по невозможности что-то созерцать. Ощущение невозвратно упущенного времени, ощущение утраты, существование после чего-то, к чему нельзя вернуться. Если вы спрашиваете о новом, то все эти механизмы, нехарактерные для традиционного искусства, играют очень большую роль. По сути дела, отталкиваясь от того, что вы сказали, всю историю искусства можно рассмотреть как цепь различных форм реинактментов и попыток внести подлинность в условный повтор. И в связи с этим сейчас как бы другая линия, противоположная архивации и  отстраненности. Наблюдается высокий интерес художников к проблематике медиа, к всматриванию в сущность тех или иных медиа. И это никак не противоречит, а, напротив, подтверждает вашу гипотезу о том, что мы находимся в XIX веке: все медиа словно переживаются заново, опять возникают на наших глазах и подлежат какому-то переосмыслению. Такие процессы действительно имеют место? Такие процессы, конечно, имеют место. Потому что здесь опыт XIX века, возможно, релевантен, как и опыт XX века: событийность искусства и то обстоятельство, что, например, уже футуристы, дадаисты, в  меньшей степени русский авангард полагались на медиальный эффект, прежде всего на газеты. Маринетти, Хуго Балль стали устраивать свои перформансы не в расчете на то, что там кто-то будет и  что они удержатся в  качестве объектов, а  в  расчете на  то, что о  них сообщат в  газетах или пойдут слухи. Слухи играют очень большую роль. Интернет, собственно, тоже зона слухов — кодификации слухов, институций слухов. Конечно, мы все больше видим, как место обитания искусства сдвигается из  музея, галереи или выставочного зала, прежде всего в интернет. И этот сдвиг очень чувствуется. Конечно, он всеми рефлексируется по-разному, но четко видно, что он находится в центре внимания. Это смещение очевидно для всех — хотя бы потому, что сами музеи все больше и больше репрезентируют себя в интернете (МоМА, например); все более явно среди них наблюдается сдвиг в сторону интернета как универсальной площадки репрезентации. 38

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Действительно, постоянно говорят, что любое событие на  площадке имеет смысл, когда собирает тысячу лайков в фейсбуке и далее по списку. Разве в этом не видна какая-то  подмена искусства его непрекращающейся интерпретацией? И совершеннейшая невозможность пробиться к подлиннику? Что вы имеете в виду под подлинником? Под ним я имею в виду, что любые, даже технические формы воспроизведения имеют какие-то имманентные, встроенные качества, присущие им вне зависимости от дальнейшей конвертации в медиа. Здесь производится некое трение между этим подлинником, который все время отсутствует, и интерпретацией, которая никак не может пробиться к оригиналу, каким бы ни был оригинал. Где-то в этом поле возникает сегодня искусство. Не  знаю. Мне кажется, что эту проблематику уже обсудили люди вроде Хайдеггера и Беньямина. Про Аристотеля не скажу — не думаю, что он занимался проблемой различия оригинала и чего-то другого. И Хайдеггер говорит о том, что открытость, в которой появляется произведение искусства, моментальна. То есть в следующий момент все закрывается, и произведение искусства становится просто вещью, с которой счищают мусор, перевозят с места на место, продают, которая перестает быть произведением искусства. Оно существует как событие только в определенный момент. Ту же идею в  других формах можно видеть у Беньямина. Он говорит о том, что выставленное произведение искусства утрачивает свою ауру, как если бы оно было скопировано. Таким образом, последний дискурс о подлинности, который мы знаем в европейской философии, — это дискурс 1930–1940-х годов, кульминация которого наблюдается у Беньямина и Хайдеггера, и в нем подлинность редуцируется к  моменту. Подлинной является не вещь, а момент, время, открытое переживание. Потом оно сразу же закрывается. Хайдеггер говорит, что единственное, что мы видим в открытости, — это ее грядущее закрытие. Даже в самой этой открытости открывается ее уничтожение. В самом явлении подлинности содержится ее отрицание — как единственный горизонт развертываИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

39

ния. И  все. На  этом все кончилось. Уже следующие дискурсы базировались на  том, что мы изгнаны из  рая подлинности, там стоит ангел с огненным мечом. Мы можем испытывать ностальгию по  ней, но  мы не  можем испытать ее ни в одно мгновение — любое возвращение является иллюзорным. Таким образом, единственная зона, которая нам открыта, — это зона ностальгии и интерпретации, если хотите. Потому что каждая ностальгия есть интерпретация: интерпретация как ностальгия, ностальгия как интерпретация. Искусство всегда неподлинное, всегда утраченное, всегда «просто вещь», просто товар, всегда продается на аукционах, в галереях, всегда рассматривается как денежный эквивалент вложения и т. д. Но всегда одновременно с этим открываются романтические, постромантические, неоромантические возможности мечтать о подлиннике. Мечта о подлинном есть, но подлинного нет. И мечта о подлинном возможна только потому, что подлинного нет. Если бы подлинное было, то  единственной реальностью были бы «Сотбис» и «Кристис». Именно потому, что подлинного нет, мечта сохраняет свою актуальность. Следите ли вы за  российским искусством или рассматриваете его как часть глобальной сцены, например в  способах производства, о которых вы достаточно много пишете и говорите? Знаете, была такая ситуация, когда Филиппо Липпи был известен в  Сиене, кто-то — еще где-то. Сейчас, я  думаю, люди начинают присутствовать в  России и  усваиваются в  ней, только если имеют мировую известность: она приходит раньше, чем русская. Pussy Riot — хороший пример. Можно привести в пример и Илью Кабакова, и многих других. То  есть сейчас стандартный путь художника, автора — все равно кого — лежит не от локализации к глобализации, а от глобализации к локализации. Не от локального к глобальному, а от глобального к локальному. Вопрос заключается не  в  том, как в  России производится искусство, а  в  том, как в  России оно воспринимается. Так же как Иван Петров сообщает в твиттере о том, что у него болел живот, так и любое искусство есть обращение ко всем и ни к кому. Это вопрос реакции на него локальной аудитории… Если же говорить о реакции локальной аудитории, то, 40

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

конечно, реакция русской публики на искусство имеет свою специфику. Но  что это значит? Она имеет свою специфику, как и все. Каждый имеет свою специфику. Едешь в Китай — там своя специфика, едешь в Нью-Йорк — своя, едешь в Италию — там тоже своя специфика, очень сильно отличающаяся от всех. Правда, что китайцы не воспринимают абстракцию? Нет, дело не в этом. Китайцы не воспринимают искусство. Проблема заключается в том, что если мы возьмем китайскую традицию, то выставляемое в музеях китайцы не принимают за искусство. У них нет никакой собственной традиции дисфункциональных предметов, на которые человек смотрит, но которыми не может пользоваться. Такой традиции, которая у нас ассоциируется с искусством и была введена частично в эпоху Ренессанса, но окончательно кодифицирована Французской революцией, которая как бы конфисковала церковную и аристократическую утварь, показала ее народу с условием, чтобы он ею не пользовался и не трогал руками, — в Китае ее нет. Там не было эстетизации исторической памяти: ее уничтожили во имя культурной революции. Не было той замены, которую описывает Кант: я ненавижу дворец как объект, потому что он результат эксплуатации, но готов принять его как форму. Иначе говоря, как реальное использование пространства я  это не  принимаю, как абстрактную, созерцаемую форму — принимаю. Это разделение ввела Французская революция, а в философской мысли оно было кодифицировано языком Канта. Этого не было в китайской культуре, поэтому китайцы не понимают, почему нельзя пользоваться произведениями искусства. Один из самых первых жестов современного искусства был, когда молодой китаец в Швеции (кстати, мой приятель), получавший много лет тому назад стипендию в Стокгольме, был возмущен тем, что там выставлен писсуар Дюшана, и немедленно в него пописал. Он вообще не понимал, что происходит. Потом, конечно, директор института Понтис Хюльтен, которому об этом сообщили, попросил его пописать снова, для съемки. Но вначале он сделал это спонтанно. Я  же сам участвовал в  организации выставок (Шанхайской биеннале) и  понимаю, о чем речь. Искусством в Китае считается утварь, принадИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

41

лежавшая образованным людям, умеющим сочинять философские трактаты и  стихи. Поскольку они обладают правильным пониманием и вкусом, то вещи, которые они отобрали для себя и использовали в быту, после их смерти брали в музей. Но если этими вещами никто не пользовался, а просто кто-то нарисовал картину и выставил, то китайцы не  понимают, зачем она в  музее. Легитимация отсутствует, что, впрочем, тоже небезынтересно. В  России, конечно, художественное восприятие не только необразованных, но и образованных людей очень часто определяется реалистическим отношением к искусству. Предполагается, что искусство изображает что-то имеющее отношение к жизни, например конфликты, которые присутствуют в жизни. То есть искусство должно иметь предмет в жизни. Оно должно отсылать к чему-то, что есть в реальности. И эта предпосылка сидит довольно глубоко и в большой степени формирует русскую реакцию на  искусство. Я  говорю об этом, так как в Америке, например, этого нет совсем. Там этого даже меньше, чем в Европе. В Америке считают, что искусство ни к чему не относится. Даже если оно по  случайности к  чему-то  и  относится, американцы этого не видят. Так что очень важно, как люди воспринимают искусство. В ваших текстах и высказываниях обращают на себя внимание достаточно интимные отношения с большим историческим временем и большим универсальным. Это не частая черта у мыслителей, которые сформировались в Советском Союзе интеллектуально или биографически. Как вам удается поддерживать эти интимные отношения с  большой универсальной историей? Как вообще должна быть сделана теория, интересная не только для узкого академического сегмента, но и для публичного сегмента, в котором вы пытаетесь работать? Я, честно говоря, не  пытаюсь с  этим работать. В  каком-то смысле я как этот Иван Петров — у него болит живот, и он сообщает об этом миру. Я пишу свои тексты ровно по той же модели. Я не пытаюсь строить каких-то позитивистских, научных моделей чего бы то ни было, будь то искусство или капитализм и т. д. Возможно, наученный Гуссерлем или сам по себе, я просто смотрю на какие-то вещи 42

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

и пытаюсь описать, какие возможности они передо мной открывают. Какие возможности они мне закрывают, чем они меня фрустрируют. Чем привлекают. Чем отличается для меня переживание фильма в кинотеатре и на выставке. Я  как бы описываю свой опыт реакции очень феноменологически. Описываю феноменологический горизонт моей реакции на тот или другой феномен в наивной вере в то, что эта реакция тривиальна. У меня всегда было ощущение невероятной тривиальности собственного мышления. И  ощущение, что философ и  художник — просто один из многих, из толпы. Еще у меня было ощущение, что описываемое мной для себя может оказаться правильным для многих — просто вследствие типичности. Я всегда полагался на  типичность и  тривиальность моей реакции. Сказать, что всегда так получалось, я не могу. Некоторые из моих описаний оказались действительно популярными: люди стали себя в них узнавать. Некоторые оказались совсем не типичными и не тривиальными, и люди себя в них не  стали узнавать. Но  я  на  это не  рассчитываю, не  ставлю. Просто пытаюсь наиболее точно феноменологически описать собственную реакцию и посмотреть, что из этого выйдет. Как изменилось ваше ощущение времени после 1981 года? Ведь для советской официальной культуры и художественного андеграунда было характерно ощущение абсолютного разрыва между нашим временем и временем «там», в которое мы никогда не войдем. Насколько отношение к большой истории, которое присутствует в каждом вашем тексте, характерно для 1970-х годов? Или это уже результат вашего отъезда? Должен признаться, у меня никогда не было такого ощущения разрыва, и ни у кого из моих знакомых не было такого ощущения. Первое — я читал всю эту иностранную литературу в России; когда приехал на Запад, то ничего нового для себя не прочел. Я все уже знал, когда еще был здесь, в том числе брал читать у знакомых. Английский и французский я знал, немецкий был очень плохой, но, в общем, я прочел ровно то же, что и все остальные. В Германии был запрет на французскую философию — считалось, что она фашистская, — но я ее тоже читал. Второе — я всегда восИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

43

принимал Россию того времени, Советский Союз, как чрезвычайно экзотическую цивилизацию. Каждый день радовался, что мне довелось видеть что-то  по-настоящему странное. Ведь по-настоящему странное редко удается увидеть. И  я  могу сказать, что это мое восхищение странностью разделяли не все и не всегда. Когда я жил в Питере, никто этого ощущения не разделял. Я ничего не мог с этим поделать. Когда переехал в Москву, оказалось, что некоторые люди разделяют: Кабаков, Булатов, Пригов. Они тоже воспринимали Советский Союз как невероятное сюрреалистическое животное, порождение чего-то  мистического, на  что надо смотреть с  огромным трепетом и  пытаться описать для остального человечества. Было ощущение ответственности, потому что было ясно, что все фантомы исчезают, все нетривиальное исчезает, остается все тривиальное. Сейчас принято тривиальное называть неолиберализмом. Возможно, поэтому у меня было такое невероятно позитивное отношение к Советскому Союзу, которое разделяли очень немногие в те годы, да и сейчас тоже. Но это было эстетическое отношение. Кантианское. Не то чтобы я считал это правильным. Но я вспомнил Канта. В 2001 или 2002 году я делал какой-то доклад в Германии, и моим содокладчиком был Тирсе, в то время — председатель Бундестага. Он сказал: «Мне бы хотелось с вами поболтать, но не могу: пошел писать доклад». Я спрашиваю: «О чем будете писать доклад?» «О необходимости уничтожить Дворец Республики в Восточном Берлине». Я говорю: «Да вы с ума сошли! Зачем его уничтожать?!» Он: «Ну как же, это свидетельство несправедливого режима». Я спросил: «Вы в Египте бывали? Пирамиды видели?» — «Видел». — «Считаете, что это памятник либерально-демократическому устройству или что их надо снести?» Он с удивлением на меня посмотрел и сказал: «А вы что, думаете, что эти вещи можно сравнивать?» Я отвечаю: «Да что их сравнивать, это просто одно и то же». Он сказал: «Мне эти вещи в голову не приходили, но я уже обещал сделать доклад, так что пойду писать». О чем это говорит? О том, что такого типа эстетизация была моим опытом. Это не было на что-то рассчитанной работой. Просто так я видел жизнь, которой я жил. А  в  чем конкретно для вас отражалась эта странность, в каких феноменах? 44

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Дело в  том, что мы представляем себе культуру как поток. Что-то  делается, что-то  не  делается, что-то  остается, что-то забывается. Культура, даже раннехристианская, никогда не была тотальной конструкцией. То есть никогда не  было ни  желания, ни  возможности произвести селекцию, которая шла бы очень далеко. Например, является ли «Люцинда» Шлегеля (я говорю об этом, потому что обсуждал это с Берковским, когда был еще очень молод) произведением прогрессивного романтизма или реакционного? Аргументы, которые использовал Берковский, были крайне изощренными. И он пришел к выводу, что это реакционный романтизм, и «Люцинду» запретили. Меня поражала, во-первых, сконструированность поля — не только советского, но  всего в  целом. У  хеттов, у  римлян тоже отделялось прогрессивное от реакционного, тоже выяснялись все эти детали. Я не знаю, по какой причине, но у меня невероятный интерес к этому. Я читал всякие сочинения, которые объясняли, что можно, а что нельзя включить, что реакционно, что прогрессивно. Это казалось мне чрезвычайно развитой формой мышления. То  же самое, когда читаешь некоторые средневековые тексты, Фому Аквинского, византийские тексты. Можно с ними соглашаться или не соглашаться, но они обладают исключительной степенью интеллектуальной концентрации и  интеллектуальной сложностью. Ни  один западный человек никогда до  этого не  дойдет; не  будет обсуждать, что прогрессивно, а  что реакционно с  точки зрения марксизма. Просто люди не думают в этом направлении. Нет этого всеобъемлющего, всеохватывающего, космического, универсального: «От  бизонов до  Барбизона». Я  был абсолютно потрясен, когда прочел в  «Очерках социальной истории искусства» Владимира Фриче, что импрессионизм представляет собой финансовый капитал, потому что там все размыто, а кубизм — индустриальный капитал, потому что там все очерчено. Помню, что тогда меня это дико возбудило интеллектуально. И  я  подумал, что это все когда-то  рухнет и все забудут советские аргументы. Все очень ослаблено. Но есть еще какой-то отзвук этого величия, хотя и очень слабый. Когда я первый раз приехал в Пекин, еще не было ничего такого, Пекин выглядел абсолютно как Москва. Я спросил своих китайских знакомых, почему так похоже на Москву. Они отвечали, что гоИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

45

род строили русские архитекторы, а когда построили, показали Сталину. И он сказал: нет, не нравится. Недостаточно по-китайски выглядит. Нужна национальная похожесть. И они на каждой крыше поставили по пагоде. Это увидел Мао и  сказал: «Снести все пагоды!», потому что это низкопоклонство перед традицией. В результате все вернулось. До такой аргументации никто бы не дошел. Вот пагода: что она обозначает, что символизирует, как связана с напряженными отношениями между советским и китайским коммунизмом? Все это представляет такие уровни сложности, которые обычному секулярному пострелигиозному сознанию вообще не свойственны. И вот эта невероятная сложность, невероятная утонченность советского бытия, невероятная ответственность за все наследие мира, способность приписать всему какое-то значение, конечно, были, как я помню, неиссякаемым источником вдохновения. Вы можете вспомнить первые опыты биографического остранения? Я не помню этого момента. Это еще связано с тем, что я был больным ребенком: с пятого класса не ходил в школу, не ходил и в университет. И где-то только на третьем курсе стал выходить на улицу; в основном сидел дома. И я помню, как меня поразила реальность, с которой я столкнулся. Вы всегда были книжным мальчиком и  столкнулись с реальностью? С  визуальной реальностью, да  и  вообще с  реальностью. По каким-то политическим причинам мне не дали распределения после окончания университета, поскольку я считался там подрывным элементом. Меня устроили знакомые в некую лавочку по распределению кирпича в Ленинграде — научным методом. Когда я пришел туда, у меня был один подчиненный — когда-нибудь я  напишу об  этом. У  меня вообще за всю жизнь был всего один подчиненный. Вы его знаете, это Лев Лурье. Я  занимался общим распределением кирпича и сухопутным путем, а он — по воде. Распределение кирпича открыло мне глаза на советскую жизнь. Это был невероятный момент, в первую очередь эстетический. Это был абсолютный Батай. Я начал свою карьеру в Герма46

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

нии с преподавания Батая в университете, очень его любил. И вдруг я понял, что все эти советские люди живут эксцессивно, на последнем напряжении, буквально на последнем вздохе, на пороге тотального краха! Это абсолютно батаевская модель существования в возгонке и переизбытке жизненной энергии. Особенно в области кирпича. Александр Меламид сравнивал в одном из своих интервью социализм с порнографией по степени воздействия и принуждения к эксцессивному действию. Сам Батай неправильно описывал коммунизм, у него было полтора тома с описанием коммунизма. Он не жил в советском обществе и не понимал как раз этого стахановского, символического, экстремального, переизбыточного. Он этого не видел совершенно. Он считал, что это возможно только в буржуазной культуре, потому что она продолжает инвестироваться в аристократическую, а советская культура этого не делает. На самом деле советская культура аристократична в значительно большей степени, чем буржуазная. Например, идея «чести и достоинства». Кто там думает о чести и достоинстве? Вы математик по образованию и занимались лингвистикой. Для человека, занимающегося искусством, ваш путь не типичен, потому что все художники и критики, которые вышли из 1970-х годов, интересовались этим как дилетанты, а вы занимались как профессионал. Какие у вас были интеллектуальные ориентиры в те годы? Что для вас было важным, кто был важен? Может быть, у вас были какие-то воображаемые друзья в виде мертвых авторов или живых авторов, которые казались недостижимыми? Я  редко ходил в  университет, в  основном сдавал экзамены. У меня хорошие воспоминания об этом. Я учился математической логике. Что я там читал? Рассела, Витгенштейна, Крипке. Диплом я писал по Крипке. Я довольно хорошо усвоил все это в свое время. Люди там были открытые и  симпатичные, интересовались и  тем, что я  вообще читал. Поэтому я там и семинары вел, рассказывал о Гуссерле, Хайдеггере, Бергсоне. И это очень приветствовалось. Атмосфера была очень симпатичная. Но меня всегда интереИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

47

совала… нет, не оппозиция, диссидентом я никогда не был. Интересовало, какие вообще возможности бывают в жизни. Я жил тогда в Питере, довольно быстро перезнакомился с сионистами, русскими фашистами в разных вариантах, потом с неофициальными поэтами, с кругом Виктора Кривулина, Елены Шварц. С какими-то очень закрытыми специалистами по французскому, потому что я читал по-французски и брал у них книжки. У меня была такая картография альтернативного Питера. В нем на тот момент почти не было искусства? В нем было искусство, но плохое. Я дружил с Шемякиным, довольно хорошо его знал, часто у него бывал. Знал Юрия Жарких. Устроил выставку Евгения Рухина за год до того, как его сожгли. Игоря Захарова-Росса я  знал очень хорошо. В общем, я знал это все. Знал всех посетителей «Сайгона». Я  дружил с  Таней Губичевой. Таня меня познакомила с Гайденко, Давыдовым. А потом меня познакомили с Мамардашвили, то есть я знал также среду людей, пытавшихся что-то сделать. И мне тоже хотелось что-то сделать. Я  думаю, что мой социальный бэкграунд связан с  попыткой понять, что можно сделать в России. У меня не было никакого интереса к диссидентству — мне не казалось, что в этом плане можно что-то сделать. У меня всегда было ощущение, что в то время можно было либо что-то нарисовать, либо что-то написать и как-то показать или издать для своих. Я занимался журналом «37». То есть я занимался тем, что мне казалось реалистичным. Через этот журнал я познакомился с Кабаковым, с москвичами. Переезд в Москву изменил ваш горизонт возможностей? Переезд в  Москву был очень важен, потому что я  познакомился с  целой группой людей, о  которых я  мог писать. Остальное же, как мне кажется, я уже знал. А с еще одним математиком, важным для здешней московской жизни, Юрием Мамлеевым, вы пересекались? С  Мамлеевым мы пересекались в  Москве очень мало, но за границей — довольно много. Встречались с ним в Па48

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

риже, он приезжал к нам. В парижской эмиграции, когда я туда переехал, была довольно сложная ситуация. Но вот с Мамлеевым мы были в хороших отношениях и остаемся. Но я со многими тогда дружил. Я ездил в Коктебель. Дружил с Лимоновым, Сапгиром. Одно из ключевых событий в современном философском сообществе — невероятный скандал с  публикацией «Черных тетрадей». Для какой-то части людей это, возможно, будет полным закрытием Хайдеггера. Как вы относитесь к ситуации опрокидывания частных записей — отчасти приватных, отчасти личных по содержанию — на философию? Что вы думаете об этом скандале? Я не вижу здесь скандала. Но вы же знаете, что ушел из-за публикации председатель Хайдеггеровского общества. Я знаю все это. Эта скандализация происходит давно. Фай писал уже свои книги о Хайдеггере, и другие писали. Была история с  Полем де Маном. Это все старая ситуация. Ну, что-то добавилось. Сколько я жил в Германии, столько это обсуждалось. И сейчас обсуждается. Каждый год обсуждалось. В конце концов, если посмотреть на то, что Хайдеггер писал после ректорства: «Ницше», «Исток художественного творения»… Это все его объяснения. И мне кажется, что к этому надо отнестись серьезно. Прежде всего, он очень ответственно и серьезно относился к языку. Он верил в то, что немецкий язык — это язык философии. И для него победа немецкого языка была важна. Он предвидел его крах и поражение. Он видел прообраз этого поражения в  поражении, которое греческому языку нанесла латынь. Потом эта тема повторялась у Деррида — английский как латынь, крах французского языка. Хайдеггер прекрасно понимал, что язык можно сохранить только силой оружия. После ректорства он разочаровался в этой возможности. Зная очень хорошо Ницше, он описывает его в терминах нацистской идеологии, повторяет «волю к власти». Он пишет не о Ницше, он пишет о национал-социализме: что это опять метафизика, опять не работает, что это опять воля и что на самом деле нужно отдаться бытию, которое открывает, закрывает ИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

49

и которое обманывает. В чем смысл всей его литературы после этого? Бытие — просто другое название для la belle dame sans merci. Бытие — то, что всегда обещает и  всегда обманывает. Философ живет в постоянной влюбленности в это обещание и в постоянном ужасе от этого обмана. Я считаю, что он правильно описал свою ситуацию — она была именно такой. Он надеялся на союз языка и меча, быстро удостоверился в том, что он не работает, и немедленно отошел от  этой надежды. Его лекция об  истоке художественного произведения была прочитана в Швейцарии. Что я сам думаю по этому поводу? Мне это было понятно, когда я это прочел, потому что как-то в ранней юности, в питерские годы, я подумал, что не надо писать о поэзии, литературе и вообще обращать внимание на язык. Я не читал тогда Хайдеггера, но  у  меня было такое впечатление. Я начал писать об искусстве, потому что оно понятно без языка. Язык визуальных форм глобален с  самого начала. Он стирает все национальное, стирает языковую упертость. Многие мои знакомые верили в язык. Эта мандельштамовско-хлебниковская традиция жива и продолжается. Она и есть хайдеггеровская. Это и есть фашизм языка. Это жизненная, экзистенциальная ставка на слово. Мне всегда казалось, что она проиграна давно, в конце XIX — начале XX века, и не приведет ни к чему, кроме трагедии, личной и общественной. Мне казалось, что искусство, язык визуальных форм избежит этой опасности, выживет в этой катастрофе. Теперь катастрофа произошла, потому что утрачены все языки. Немецкий утрачен, французский утрачен, да  и  все остальные, даже английский утрачен. Тот язык, на  котором сейчас пишут, не  является английским языком в традиционном литературном смысле слова. То есть язык обанкротился во всех его вариантах, в то время как визуальная культура вместе с телевидением, с Голливудом функционирует дальше. Довольно любопытно, что после краха нацизма Германия сделала невероятную ставку на искусство — и не только визуальное искусство как таковое. Лидирует не только немецкое искусство, но и художественная теория. Я довольно часто бываю с моими французскими коллегами, которые говорят, что во Франции невозможно издать книги по визуальному искусству, вообще по визуальности. Нет работы. Все тихо занимаются Малларме. Вот Мейясу прочитал Малларме. И никто его не чи50

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

тает. Мейясу читают только художники или художественные критики. То есть для меня Хайдеггер — это симптом кризиса языка. И описание этого кризиса он дает, по-моему, очень точное. Я только думаю, что эту опасность можно было увидеть с  самого начала. Например, Вальтер Беньямин избежал этой опасности именно потому, что занялся визуальной культурой. Этой опасности можно было избежать, а можно было описать. Хайдеггер долго крепился в борьбе за язык, но потом в конце концов сломался. Он хижину долго не  радиофицировал. И  поставил радио только тогда, когда разразился Карибский кризис, чтобы слушать, что там происходит. До этого — только язык. Но радиофикация — это тоже язык. Это не телевидение. Это то же самое. Речи фюрера тоже передавали по радио. При всей своей любви поговорить Гитлер верил только в архитектуру и искусство. Он во все эти разглагольствования сам не верил и хорошо видел, что новая культура будет совсем другой. Он же говорил в знаменитой речи 1936 года, что весь новый немецкий романтизм — то, из-за чего над немцами справедливо смеются евреи. А истинный ариец должен обратиться к вненациональному, к универсальным достижениям арийской культуры, таким как Рим. Уже тогда Хайдеггер, с невероятным провинциализмом и упертостью настаивая на немецком языке, вошел в противоречие с имперским проектом, даже с национал-социализмом, притом что имперский проект национал-социализма был тем еще имперским проектом. Это трагедия человека, любящего язык, в момент его гибели, и он хорошо ее описал. Вернемся от немецких реалий к российским. Следите ли вы за тем, что делается в современной российской философии, в социальных науках? Кто вам интересен, что вам интересно? До меня мало что доходит. Чтобы я так внимательно следил и читал — признаться, нет. До меня что-то доходит время от времени, но это все настолько отрывочно, что не могу сказать, будто у меня есть какая-то действительно связная картина. ИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

51

У вас вышла на русском книга о космизме. Когда Стивена Фуллера, который выступал в ВШЭ, спросили о том, что делать русским студентам на Западе, что продавать на глобальном научном рынке, он сказал: «Продавайте русский космизм, берите Циолковского под мышку и  поезжайте на Запад». Согласны ли вы с этой оценкой? Считаете ли вы, что русская культура вообще, русский национальный проект имеет шанс привлечь к космизму новый глобальный интерес? Или это фикция, временный поворот? Моя книга о космизме вышла на немецком уже очень давно, пятнадцать лет тому назад. Я делал проект Post-Сommunist Condition при поддержке немецкого правительства. В его рамках я издал три книги: о русском авангарде, современной ситуации и русском космизме. Мне тогда просто хотелось напечатать что-нибудь такое, чего на Западе не было. Тот же самый экзотизм — показать что-то странное, чего там не было. Тогда интерес был очень низкий, почти никакой. Но прошли годы, и сейчас начался западный космизм, этот самый материализм, Бруно Латур, спекулятивный реализм, рассуждение на  тему интеграции человека в космос и постгуманизм. Все ложится одно к одному. Тогда это нельзя было продать: я попытался, но не смог. А сейчас можно. Не потому, что это русские — русские как таковые не порождают интереса. Но мода идет в эту сторону. И конечно, Вернадского с его солнечными циклами можно связать с солнечным мифом Батая. Теперь есть возможности, которых тогда не было. И я вернулся к этому проекту сейчас и надеюсь, что работа выйдет по-английски скоро. Но то, что я делаю, не связано с рецепцией — это связано с моими интересами, с тем, в чем я вижу возможность для себя. Иногда это совпадает с рецепцией, иногда нет. В чем секрет вашей работоспособности, несмотря на весь внешний застой? Я  очень ленивый человек. Я  абсолютно ленив, и  работоспособным меня назвать нельзя. Я думаю, секрет в этом, если хотите. У меня есть тенденция избегать всего, не связанного с  тем, что мне интересно. Все, что неинтересно, я  не  делаю, даже если это приводит к  большим неприят52

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ностям, а так часто бывает. Но я делаю только то, что мне интересно. Правильная ли эта стратегия или неправильная, я не могу сказать. Но могу сказать, что люди очень часто делают то, что неинтересно. Я этого не делаю. Просто в принципе не делаю. Беседовали Александр Бикбов, Сергей Попов, Яков Охонько и Валерий Анашвили Москва, отель «Ритц-Карлтон»

ИНТЕРВЬЮ С БОРИСОМ ГРОЙСОМ

53

“I SEE QUENTIN MEILLASSOUX AS EXACTLY LIKE STALIN”. AN INTERVIEW WITH BORIS GROYS Boris Groys. Professor of Russian and Slavic Studies, [email protected]. New York University, 19 University Place, New York, NY 10003, USA. Keywords: art; authenticity; accelerationism; Russian Cosmism; speculative realism; capitalism; materialism. This interview is concerned with problems that some contemporary theories such as accelerationism, the theory of a new spirit of capitalism, and speculative realism confront as they turn out to be not so far removed from the theories of the 19th and the beginning of the 20th centuries. Instead of acceleration, Groys offers a concept of a deceleration which eventually results in stagnation. This suggests the possibility of actualizing the experience of Soviet socialism, which Groys always understood as original and exotic and therefore especially valuable to those who study it with an open mind. The interview also considers the scandal resulting from the publication of Heidegger’s Black Notebooks. According to Groys, Heidegger’s position hinged on his attitude toward language, which he felt should be defended at some point by force of arms. Fascism in language may in turn be challenged by the language of visual culture that is universal and extra-national. The interview also considers art, including where something new in art is now to be found. The new is produced by a change in context, and what is new in art is always a new interpretation of its boundaries. Joseph Beuys’ slogan, “Everyone is an artist”, has become even more to the point because contemporary communication in its extremely varied modes lacks an address. Groys underlines the special role of reenactment in contemporary art as it increasingly devotes itself to exhibiting archived material and documenting earlier performances. All of this is focused on making the spectator feel that she has irrevocably missed something and will never be able to make contact with it. That manoeuvre is also relevant to the problem of authenticity in art because the authentic exists only as something elusive and impossible to attain and never as the authentic itself. It exists only as the dream of itself. The interview touches upon the success strategies for contemporary artists: to succeed locally, you must first become famous internationally. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-27-53

54

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Делаканизировать биографию — Лакана, Фрейда и свою Интервью с Элизабет Рудинеско Э л и з а б е т   Р уд и н е с ко

Руководитель программы изучения истории, отделение географии, истории и социальных наук, Университет им. Дени Дидро (Париж VII). Адрес: 8 place Paul Ricoeur, Bâtiment Olympe de Gouges, 75013 Paris, France. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: история психоанализа; интеллектуальная биография; Зигмунд Фрейд; Жак Лакан; антифрейдизм; мифология. Интервью с известным психоаналитиком и историком психоанализа приурочено к выходу перевода на русский язык написанной ею биографии «Зигмунд Фрейд в своем времени и нашем» в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem. Элизабет Рудинеско кратко очерчивает собственную интеллектуальную биографию: образование, влияния (Альтюссер, Делёз, Деррида, Фуко, Кангилем, Лакан, Мишель Перро, де Серто), работы по истории психоанализа (биография Жака Лакана, история французского психоанализа, словарь психоанализа, исследования по «геополитике» психоанализа), полемика с радикальным антифрейдизмом (Онфре, американские историки психоанализа). В какой-то момент ощутив нехватку целостного и французского подхода к фигуре Фрейда, Рудинеско приступила к исследованию, моделью для которого послужила биография Людовика Святого пера историка-

медиевиста Жака Ле Гоффа. Подобная параллель неслучайна: история современной субъективности восходит к раннему Средневековью, к переходу от публичной исповеди к тайной. Автору было важно «делаканизировать» Фрейда (как прежде самого Лакана, отказавшись руководствоваться в его биографии его теорией). Будучи «семейной», биография Фрейда неизбежно должна была быть и политической (проблемы эмансипации, еврейской ассимиляции и др.). Ключевым в успехе Фрейда было возведение индивидуальных клинических проблем на универсальный культурно-мифологический уровень. Важно понять, что Фрейд не открыл бессознательное как источник человеческого поведения, а лишь интерпретировал семейную и политическую ситуацию своего времени, превратив их в бессознательное. Его ошибки нужно объяснять, а не просто ставить ему в вину. В заключение интервью Элизабет Рудинеско высказалась по актуальным политическим вопросам, касающимся Франции и России.

55

От французского Мая — к советской перестройке Вы сопровождаете выход каждой книги серией интервью и выступлений, которые облегчают доступ читателей к  проделанной работе. Русский перевод вашего исследования о  жизни Фрейда не  стал исключением. Очевидно, что у  логики сопутствующего автокомментария есть свои пределы. И чтобы их преодолеть, я предлагаю начать нашу беседу не с биографии Фрейда, а с вашей собственной. Полагаю, это удовлетворит не только мой социологический интерес, но и куда более широкий интерес читателей «Логоса». Такой подход позволит ответить на фундаментальный вопрос «Как это делается?»: как ваш метод и интеллектуальные изыскания вписаны в вашу биографию? Начиная с того, как психоанализ вошел в вашу жизнь… Я  начала заниматься историей в  1977 году, когда история психоанализа уже была частью моей личной истории. У меня психоаналитическое образование, я состояла в Парижской школе фрейдизма. А  намного раньше, насколько мне известно, вашим психоаналитиком была известный детский психолог Франсуаза Дольто. Да, в детстве меня консультировала Франсуаза Дольто. Это было после того, как мои родители развелись. Вы что-то помните из этого опыта? Нет, совершенно ничего. Точнее, очень смутно. Я  помню, как она предлагала мне играть с пластилином. Мне стало Перевод с французского Марины Бендет.

56

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

лучше. Однако подробностей я  не  помню. Продолжалось это недолго. Позже, в 1966 году, вышли Écrits Лакана — одновременно с публикацией работ Фуко и Альтюссера, а также Леви-Стросса, Делёза, Деррида, Барта. Во Франции это было временем интеллектуального обновления. Так вот, если бы не  лакановские Écrits, я  бы занялась чем-то  еще, не психоанализом. И все это вы читали одновременно? Да. Мне было 22 года, и я читала все, поскольку изучала литературу. Я тогда преподавала в Алжире и все это читала там… Затем я возвращаюсь во Францию, заканчиваю учебу на филологическом факультете, получаю диплом лицензиата. Это 1967 год. Сразу вслед за этим 1968-й с его бурлением и подъем структурализма. Как раз тогда и определилась моя жизнь. Я начала писать, открыла для себя журнал Action poétique, где печатались поэты и писатели. Я познакомилась с издателем журнала Анри Делюи, и мы прожили вместе восемь лет. Я начала писать для этого журнала, стала интересоваться историей психоанализа. Я писала о Пулитцере. Училась у Делёза в Венсенском университете. Еще я училась у историка Мишеля де Серто и постепенно пришла к мысли о том, что хочу заниматься историей. Что меня в действительности интересовало, так это уйти от теоретизирования к реальности, уйти от структурализма, от всей той эпохи, в которой я тогда оказалась, потому что к 1977 году, то есть через 10 лет после событий 1968 года, те идеи уже в какой-то степени исчерпали себя. Парижская школа фрейдизма к  тому времени стала весьма догматичной, Жак-Ален Миллер был к этому склонен. Чувствовалось, что это конец чего-то, конец эпохи структурализма. И я заинтересовалась историей. Мишель де Серто подтолкнул меня к тому, чтобы заняться историей психоанализа, поскольку для Франции это была идеальная тема. Я взялась за работу, опубликовала две книги, а затем, в 1993 году, опубликовала биографию Лакана. В действительности это не было биографией, я так ее не называла. Это, скорее, очерк о жизни и о системе мысли, потому что в моем распоряжении не  было архива. Книга основана прежде всего на устных свидетельствах. Тогда еще были живы брат и сестра Лакана, и у них можно было узнать о его детстве. ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

57

Это была первая и единственная книга о Лакане, которая, можно сказать, замещала классическую биографию. Позднее я  поняла, что это и  есть настоящая биография, хотя и без архивных документов. Но тогда я была уверена в обратном и назвала книгу «Очерк о жизни, история системы мысли»: это была история его идей, последовавшая за «Историей психоанализа во Франции». Вслед за этим я занялась компаративистикой. После совместной публикации с Мишелем Плоном «Словаря психоанализа» в 1997 году я начала путешествовать, изучая способы укоренения психоанализа в разных странах. Подготовила университетский курс лекций по мировой истории психоанализа. Кроме того, в разных странах я была научным руководителем диссертаций, посвященных психоанализу. Я часто бывала в России во время перестройки. Я видела, как возрождались кружки психоанализа, полностью запрещенные при коммунизме. Мне объяснили, что с 1986 года получили распространение и появились в книжных магазинах работы Фрейда, которые были на  тот момент уже переведены. Было очевидно, что, как только демократическая система восстанавливается, появляется свобода собраний и свобода интеллектуальных занятий.

С Людовиком IX против ложных прочтений Как ваш интерес сфокусировался на  фигуре Фрейда? Насколько мне известно, вы поместили ее в центр вашей докторской диссертации. Я защитилась в 1991 году. Это дало мне возможность работать в университетах, преподавать. Однако написать биографию Фрейда… Это было очень сложно. Я  бы сказала, что настоятельная необходимость этого возникла после 2010 года. В Вашингтоне были открыты архивы, и в США поднялась масштабная волна радикального антифрейдизма. Агиографическая история обернулась историей обвинений: розовая легенда о Фрейде окрасилась черным, наступил период ревизионизма, в  США его стали считать чудовищем, хищником, отцом-кровосмесителем. Начались кампании — Франции, правда, они коснулись не сразу, лишь с публикацией книги Мишеля Онфре о Фрейде. К Фрейду стали относиться примерно так же, как к Фран58

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

цузской революции: сегодня Робеспьер и Дантон не создатели Республики, а  убийцы, и  революция ассоциируется с террором. К слову, во Франции, с ее реакционными полемистами, многое изменилось к худшему. Очевидно, мы вступили в период глобального пересмотра всего на свете. И это далеко не лучшая вещь, поскольку пересматривать прежние истины естественно, но подобным образом скатываться к криминализации истории — вовсе нет. Итак, с  открытием вашингтонских архивов началась криминализация Фрейда. Последнюю биографию Фрейда написал в 1988 году Питер Гай — ее, кстати, перевели на русский. После этого не выходило ничего. С 2010 года распри вокруг личности Фрейда начали создавать эхо во Франции, и, мне кажется, возникла необходимость вернуться к нему. К тому времени уже был лакановский Фрейд, английский Фрейд Мелани Кляйн... И я понимала, что как раз во Франции никто больше не  знал Фрейда — уж  точно не  психоаналитики-фрейдисты. Дело в том, что все читали тексты Фрейда, а  также Фрейда в  изложении, сделанном под более или менее сильным влиянием Лакана. Однако историческое измерение Фрейда здесь отсутствовало. Французы читали книгу Питера Гая, которая не  восполняла разрыва с историческим контекстом. И вместе с тем со стороны французских историков существовал спрос, который стал для меня особенно очевиден после выхода ужасающей книги Онфре, которую все (не только я) критиковали, полагая, что это просто верх ложного прочтения, дезинформации. Ведь многие интеллектуалы, социологи, писатели, которые были последователями Фрейда, — надо сказать, во  Франции все читали Фрейда  — совершенно ничего не  знали о его жизни. Есть только обрывочные сведения: Вена конца века, Фрейд и еврейство… Словом, фрагменты. Общего представления о жизни Фрейда не было. Приступая к работе, я колебалась по многим причинам. Для начала мне было неясно, какую модель биографии выбрать. Затем — язык: работать в архивах нужно было с документами на немецком, английском, и это не родные для меня языки, что усложняет задачу. Наконец, нужно было сделать книгу для США, в этом я совершенно не сомневалась. Если вы читали книгу, то  наверняка обратили внимание, что абсолютное большинство сносок — на  американские публикации. Иными словами, я давно поняла, что ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

59

настоящие исследования Фрейда идут в США. Вот и все. И когда я обсуждала это со своими друзьями во Франции, они говорили: да, но ведь там все против Фрейда. Я отвечала: конечно, тем не  менее все происходит именно там. И  именно там сегодня снова читают Фрейда. А  мы тем временем живем себе здесь спокойно в стороне от всего. Именно там публикуются и противники Фрейда, и работы о Фрейде, и феминистские прочтения. Нам может это нравиться или нет, но это так. Так что мне нужно было ответить на сложившуюся ситуацию. Притом ни один французский автор еще не написал биографии Фрейда — и это тоже было хорошей причиной взяться за работу. К этому нужно добавить еще один фактор. Я посетила выдающегося историка, который мне всегда очень нравился и в котором я видела образец для подражания, — Жака Ле Гоффа. Меня всегда восхищала написанная им биография Людовика Святого. Ле Гофф всю жизнь изучал историю Средних веков и в результате написал биографию, в обширном предисловии к которой объяснил, что существуют сотни, тысячи биографий Людовика Святого и что писать его биографию последним — это настоящая проблема, хотя он прекрасно владел историей той эпохи. Как написать такую биографию? В  итоге написанная им книга имела невероятный успех, я прочла ее с огромным восторгом. Почему? Потому что он разделил всю жизнь Людовика Святого на четыре фрагмента, четыре части: окружение, частная жизнь, политическая жизнь и житие святого. В  то  же время повествование было хронологически выстроено, то  есть для обычного культурного читателя Ле Гофф удачно, в духе Мишле соединил очень хорошо написанный текст с научной историей. Меня в свое время эта книга совершенно потрясла. И вот я отправилась к нему и сказала: «Я намерена писать о жизни Фрейда по образцу вашей биографии Людовика Святого». И  он ответил: «Это превосходная идея! Вы просто обязаны это сделать! Вы единственная во Франции, кто сможет это сделать, потому что я уже не знаю Фрейда. Безусловно, я его читал, но, конечно, я больше его не знаю. Я уже не знаю, кто такой Фрейд с точки зрения истории». Мы говорили с ним долго, и он сказал: «Не забудьте о Средних веках, ведь все началось с  отказа от  публичной исповеди». Собственно, я так и поступила. Ему очень нравилась эта идея — о пере60

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ходе к тайне исповеди после святого Августина. Он объяснил мне: «Именно тогда и зародилась современная субъективность. Еще до эпохи Возрождения. Каких авторов читал Фрейд, что он знал о Возрождении? Что вообще читал Фрейд?» Он сказал мне, что идея о лечении словом пришла как раз оттуда — пусть даже Фрейд этого и не знал. Откуда это взялось на Западе? Ле Гофф написал потрясающую статью на  эту тему — о  зарождении современной субъективности на основе тайной исповеди: субъективность современного мира начинается именно там. И это подтолкнуло меня вперед. Я сказала себе: если действительно даже Жак Ле Гофф, — а это один из самых любимых мной историков, который всегда меня поддерживал, читал мои работы, с кем мы всегда друг друга отлично понимали, — сказал, что больше не знает Фрейда, его жизни, не представляет себе, кем тот был, то важно ответить на эти вопросы. Жаль, что Ле Гофф умер до того, как вышла моя книга, в которой я, конечно, воздала ему должное. В целом к тому моменту я покинула рамки структурализма. К тому времени я уже задавалась историографическими вопросами, преподавала историю психоанализа, включая элементы биографии Фрейда, которые мне были известны. И так постепенно я отходила от чисто интерпретативной модели, от  истолкования текстов и  все больше и  больше склонялась к истории, к интерпретации в том смысле, который она имеет в истории, — к вопросу об источниках. Я все больше становилась историком, и  мое образование было для этого вполне подходящим. Вы учились у  замечательной исследовательницы Мишель Перро, которая одной из первых во Франции занялась историей женщин? Совершенно верно, я писала у нее диссертацию. Кроме того, я вела занятия, семинар по истории психоанализа в Университете Париж VII на протяжении 27 лет. Так вот, необходимость вести семинар, обсуждать все стороны психоанализа способствовала тому, что программа моей работы получилась весьма впечатляющей. Я почувствовала, что достаточно вооружена, чтобы подступиться к  биографии Фрейда и  удачно ее развернуть. Питер Гай, последний на  тот момент биограф Фрейда, сделал из  него английского ученоИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

61

го: дарвиниста, рационалиста. Он первым получил доступ к новым архивным материалам и написал нечто весьма далекое от агиографии. Он рассмотрел все историографические пункты, взятые на вооружение противниками Фрейда. А дело в том, что американские противники Фрейда обладали огромными познаниями в истории. Миккель Борк-Джейкобсен, Фредерик Круз, Питер Суэйлс — все антифрейдисты изучали материалы о  Фрейде в  архивах Вашингтона в  десять раз дольше, чем я. Я  была впечатлена: они действительно знали о Фрейде все. [Знаменитый французский историк] Пьер Видаль-Наке говорил, что ревизионисты и негационисты обладали энциклопедическими знаниями в своей области, поскольку им нужно было обосновывать ложные тезисы. И я решила: в моей работе нужно достичь высшего уровня. Я все прочла, и нужно было на это ответить. Ответить не Онфре, нет: это было невозможно, поскольку он допустил слишком много ошибок. Круза или Борк-Джейкобсена отличало то, что они не писали биографии Фрейда, но при этом выудили из архивов все его письма, все клинические описания, всю историю. Они интерпретировали каждый факт, используя сильные аргументы. Таким образом, это были враги — и враги, хорошо разбиравшиеся в своем предмете, хорошо вооруженные.

Метод Фрейда в контексте семейной истории Как вы сконструировали свою работу? Я позаимствовала модель биографии Жака Ле Гоффа, состоящую из четырех частей: молодой Фрейд, Фрейд в Вене, потомок галицийских евреев; затем формирование психоаналитического движения, первые фрейдисты, увлеченные его идеями; мессианизм, идея изменить мир; затем женщины, частная жизнь. Причем частная жизнь — только всерьез, без глупостей. Все фигуры его частной жизни следовало описать серьезно, потому что эта тема фундаментальна: психоанализ вырос из новой теории семьи. Мне было очень интересно наблюдать за тем, как Фрейд преображался на протяжении всей своей молодости — кстати, в отличие от Лакана. У нас есть 15 000 писем, есть важная рефлексия Фрейда о себе самом, есть переписка с Вильгельмом Флиссом, есть многое другое. 62

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Так вот, меня очень заинтересовало, как Фрейд становился собой. Вот пример: в возрасте 16 лет он влюбился в  девушку, Гизелу Флусс. Эта девушка — сестра его друга, и  он влюбился в  нее именно поэтому, то  есть он любит их  обоих. Затем он объясняет, как влюбился в  мать этих двоих. Это его собственное объяснение затем превратится в теорию двойников и замещения. И это очень важно. Позднее Фрейд скажет и  будет беспрестанно повторять о важности первой любви. Влюбленность в женщину — одновременно в  сестру и  брата, ненависть к  матери: он всегда, с 15-летнего возраста, обращал внимание на родственников. И я погрузилась гораздо глубже, я задалась очень фрейдистским вопросом. Когда Фрейд был ребенком, у него был старый отец, у которого уже было два взрослых сына, два сводных брата, которые сами годились Фрейду в отцы (им было больше 18), и очень молодая мать, у которой он был первенцем. У Фрейда был фантазм, что его мать могла спать с его сводными братьями и что его отец мог быть его дедом. То есть распавшиеся и  вновь созданные семьи — не  могут ли они быть источником такого фантазма? Затем у него была гувернантка, заменитель матери. А фигуры замещения для Фрейда очень важны. Если всерьез заняться этим вопросом, получится совсем не психобиография. Идеи Фрейда возникали на основе его нового взгляда, взгляда дешифратора. Очень, очень раннего дешифратора своей эпохи. У  него очень рано обнаруживается дар наблюдателя. Он все видит, все переводит в фантазмы, у него богатейшее воображение. Вот в чем для меня новый Фрейд, которого совсем не замечали остальные, его личная жизнь интересует меня в этом ключе. Материя личного интересует меня и  в  историческом плане. Фрейд погружен в  большую семью: у  него самого шестеро детей, дети есть у его братьев, есть также дядья, родственницы. Если, как я  это сделала, широко подойти к изучению большой семьи Фрейда, от его деда до его собственных детей, то обнаружится все: самоубийства, гомосексуалы, смерти, секреты, тайные роды. Кроме того, меняется сама модель семьи. Отец Фрейда впервые женился в 16 лет по расчету на дочери торговца. Он был женат три раза. В свою очередь, Фрейд женится в 30 лет по любви, так что у него все совершенно иначе. Происходит впеИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

63

чатляющая перемена. Его семья будет ему опорой на протяжении всей жизни. Когда он женился на Марте, — а брат Марты при этом женился на сестре Фрейда, что очень интересно, — он приобрел новую семью. Часть семьи потом эмигрирует в США, его братья окажутся в Англии. То есть, изучая родственные, генеалогические связи, мы начинаем гораздо лучше понимать суть революции Фрейда. Вот этот процесс генезиса меня очень интересовал. Очевидно, что все это совершенно не  вписывалось в  расхожее лакановское прочтение. Как раз об этом я и хотел вас спросить. Было бы замечательно, если бы вы подробнее рассказали о том, как лавировали между Фрейдом и Лаканом. Я просто забыла о Лакане. Я не стала создавать анахронизм. Итак, получается, что в  вашей биографии Фрейда нет Лакана? Именно так. Я ведь уже написала биографию Лакана — этого достаточно. Я  лишь сделала два примечания о  Лакане, о том, как именно он рассматривал тексты Фрейда. Однако я не пишу о Фрейде в лакановском ключе, как я не лаканизировала и Лакана, когда писала его биографию. Более того, когда я писала биографию Лакана, я его делаканизировала. Был Лакан последователей Лакана — и был мой. А какая между ними разница? О, это две разные семьи! Лакан был полной противоположностью Фрейду, у него была совершенно ужасающая семейная жизнь. У него была первая семья, которую он скрывал от второй семьи, а вторую — от первой. В семье совершалось насилие, которое коснулось всех ее членов. Лакан был совершенно иным человеком, нежели Фрейд. Он был человеком XX века, столкнувшимся с семейным насилием. И в его теории это очень рано проявляется. Ненависть ребенка к  матери, ненависть матери к  ребенку — все это есть уже у Мелани Кляйн, но этого нет у Фрейда. Итак, я делаканизировала Лакана в том смысле, что попыталась отыскать истоки некоторых понятий Лакана — больших, важных, пре64

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

красных понятий, касающихся отношений с отцом, с матерью, утраты отца, — в его истории. То есть делаканизация Лакана состояла для меня в том, что вместо интерпретации жизни Лакана в свете его теории я поступила противоположным образом. А когда я обратилась к Фрейду, то не стала его лаканизировать. В моей книге нет отсылок к французским психоаналитикам, поскольку они не работали с историей Фрейда. Так что все мои ссылки — на американские источники. По-другому и быть не может. Во Франции нет исторических работ, посвященных Фрейду.

Греческая мифология — рычаг международного триумфа психоанализа Ваше интеллектуальное усилие крайне интересно, поскольку оно производится на стыке социальной и культурной истории в том виде, в котором она конструируется во Франции уже не первое десятилетие, и истории политической. Именно так. Вы целенаправленно писали политическую историю Фрейда? Безусловно. Потому что я задаюсь вопросами о светском еврействе или о  видении самим Фрейдом своей доктрины, которая (а ему этого хотелось) должна была завоевать весь мир. Он полагает, что созданное им абсолютно ново, и в этом он совершенно прав. Это рождает политическое движение. Далее, еврейство занимает ключевое место, поскольку Фрейд — светский еврей. По сути, для него психоанализ является продолжением иудейства: это действительно так, но к тому же необходимым условием этого еврейства остается его светский характер. Фрейд чувствует себя наследником критической мысли. Говоря о зарождении теории Фрейда, вы уделяете особое внимание тому, что он отказывался подчиняться отцу. Конечно. Но не я об этом говорю, это продемонстрировал Карл Шорске, крупнейший американский историк, которого не читали французские психоаналитики. Вы знаете Карла Шорске? ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

65

Не в качестве биографа Фрейда. Он написал две важнейшие работы, которые стоит прочесть: «Вена, конец века» и «О Вене и о других краях» (вторая — это сборник статей, переведенных на французский). Его работы совершенно гениальны. Я встречалась с Карлом Шорске в Принстоне. Я привозила его в Париж, мы издали его вторую книгу, он мне всегда очень нравился. Так вот, Карл Шорске оказался в центре полемики вокруг архивов. Дело в том, что он занял совершенно замечательную, уникальную позицию. Ведь он выступал в  качестве мыслителя, критически оценивавшего Фрейда, и именно он написал о нем великолепные тексты. (К слову, есть еще французский историк Вены Жак Ле Ридер — очень важная для меня фигура.) Шорске описал целое поколение венцев — в своем роде политизированных отцеубийц еврейского происхождения. Это поколение отбросило идеализм своих отцов, чтобы перейти в  новую культуру, став врачами, интеллектуалами, но сохраняя при этом связь с диаспорой. Это исследование просто великолепно. Так вот, я черпала вдохновение в этом контексте, в этой среде, в том, как именно Фрейд порывает с идеализмом отца. Я начала с 1848 года, с Весны народов, с Манифеста Коммунистической партии, со стремления отца Фрейда к освобождению. Это естественным образом ведет нас к  следующему вопросу. Как все эти очень особые обстоятельства, которые вы столь тщательно изучили и переработали: Вена конца века, светское еврейство, крайне сложные семейные отношения, — породили универсальный феномен? Каким образом вырастающий из этих локальных переменных психоанализ становится движением всемирного масштаба? Все это стало возможным, когда Фрейд обратился к  Эдипу. Он не хотел, чтобы его учение оставалось чисто венским или еврейским. Он стремился к универсальности. А для того, чтобы сделать универсальной свою новую теорию бессознательного, сновидений и субъективности, он обратился к фигуре Эдипа. Позже он придумал эдипов комплекс, идея которого не  кажется мне убедительной, в  отличие от  самой фигуры Эдипа. Что я имею в виду: в 1897 году он берет истории обычных людей, страдающих неврозами, и  возво66

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

дит их к древним, трагическим сюжетам. Он говорит вам: вы — обычный венец, страдающий от невроза, вы — государь, у вашего недуга древние, универсальные корни. У всякого мужчины есть желание убить своего отца и переспать с матерью. Он говорит именно это. Невротиков, которых он лечил, другие психологи отправляли в санатории, на воды, считали неврастениками, больными. Но Фрейд говорит: вы греческий царь. В этой субъективности — сила. Более того, вы не только греческий царь, вы еще и шекспировский принц, ведь у вас такой же невроз, как у Гамлета: все вы истерики. Получается, Фрейд был великим соблазнителем. Он возводит в универсалии мелкие семейные дрязги. Как историк, я провожу сравнение внутри эпохи. Когда психологи говорили пациентам «Вы больны, вас надо лечить», Фрейд говорил: «Возможно, вы и больны, но вы напоминаете мне древнегреческие образцы». И это покорило мир. Есть свидетельства тех времен, которые это подтверждают. Я цитирую свидетельство Элиаса Канетти, который вовсе не был приверженцем идей Фрейда. Однако, оказавшись в Вене в 1918 году, он констатирует: «Я не понимаю, что здесь происходит: империи больше нет, и все считают себя Эдипами». Я задалась вопросом: почему Фрейд выбрал именно Эдипа, а не Атридов, не Ореста или кого-то еще? Потому, что в этой фигуре воплощено также саморазрушение генеалогии. Фрейд выбрал ужасную модель, которая резонирует с саморазрушением Австро-Венгерской империи: мы обречены на трагедию, и, чтобы от нее уйти, обрести надежду, нужно углубиться в свое бессознательное. Все не случайно происходит именно там. Модель Атридов отличается от модели Лабдакидов, семьи Эдипа, тем, что Атриды олицетворяют пришествие закона. В конечном счете все перестают друг друга убивать, и  торжествует закон. Именно эту модель Фрейд разрабатывает в «Тотеме и табу». В основе текста идея о том, что нужно прекратить убивать друг друга и установить закон. Это большая книга о законе, о том, что в определенный момент можно убить отца, но детям придется за это платить чувством вины и в результате установить закон, уравнивающий всех. То же верно и в случае Вены: братья прекращают убивать друг друга, отец перед ними виноват, его убивают и дальше живут своей жизнью. Обе модели возможИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

67

ны, но модель Эдипа притягивает Фрейда больше: он видит в трагедии Эдипа судьбу. Эдип любит свою мать, но не знает, что это его мать. Он убивает отца, но не знает, что это его отец. Фрейд говорит: это бессознательное. Более того, он берет идею судьбы у греков и приводит ее к бессознательному. Это и есть универсализация: он ищет во всех странах мира сходные мифы. Поэтому Фрейд в первую очередь мифолог. Он превращает мелкие обыденные неврозы в истории царей. Вот где таится ответ: это относится к универсальному. И, поскольку все евреи в его окружении — это евреи из диаспоры, которые говорят на нескольких языках, которые готовы эмигрировать куда угодно, для кого не существует Земли обетованной, помимо бессознательного, они — отражение той борьбы, которую Фрейд будет вести во всем мире. В 1909 году он посещает Америку, где в то время работает множество психологов и где его ожидает вся американская психологическая среда. Он великолепный оратор, он рассказывает им множество историй — и  все получается, потому что так гораздо интереснее, чем заниматься больными. Ваша реконструкция крайне увлекательна. При этом в наши дни этот слой греческой мифологии не имеет прежней силы в качестве универсального медиатора, ведь текущая школьная программа и пантеон киногероев радикально расходятся с  моделью культурной социализации Прекрасной эпохи. Между тем психоанализ сохраняет невероятное влияние. Как вы это объясните? Эффектом банализации? Он сохраняет свою мощь, но на него беспрерывно нападают. Я полагаю, что этой мощью он обязан своей универсальности, тому факту, что он связан с большими литературными мифами. И теперь на него нападают, потому что он — не наука. Прежде на него нападали, потому что он не был религией: Фрейда критиковали из-за секса, вопросов морали… А сегодня его критикуют за неэффективность. Противники психоанализа утверждают, что это старое учение, что психоанализ не интересен, поскольку он уходит корнями в древнегреческие мифы, а современность с Древней Грецией никак не связана. Но я полагаю, что такая критика психоанализа свидетельствует как раз о том, что он существует. Иначе не было бы предмета для нападок. 68

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Психоанализ перед лицом академической науки и философии Давайте от большой истории вернемся к истории вашей книги. Как была принята новая биография Фрейда? Большим — и приятным — сюрпризом для меня стало то, что первый контракт на перевод книги подписало издательство Harvard University Press, одно из крупнейших академических американских издательств. А ведь я опасалась, что книгу вовсе не  станут переводить и  печатать в США: там уже вышло множество работ. Я задавалась вопросом: как ее воспримут в Америке? А отзывы в американской прессе были невероятные: и положительные, и ультранегативные. Противники Фрейда накинулись на меня, Фредерик Круз написал обо мне чудовищную статью в New York Review of Books, среди прочего окрестив агиографом1. Очевидно, дело в том, что он сам только что написал биографию Фрейда, в которой также обратился к его детству, но лишь для того, чтобы на 800 страницах показать рождение мошенника, рождение иллюзии. Не думаю, что его книгу когда-нибудь переведут на другие языки: 800 страниц, посвященных тому, что Фрейд был самозванцем и мерзавцем, — это маловероятно. Впрочем, бывает всякое. Когда он отреагировал на мою биографию, ему было 82 года или около того, он больше не писал для New York Review of Books, но в этом случае все же взялся. То есть отклик прессы был невероятный. Я включилась в полемику, и мне это понравилось. Во Франции все прошло очень хорошо. Французские психоаналитики прочли книгу, я  вела бурные дискуссии о  том, зачем нам все это, что нам дает знание о сложных отношениях в семье Фрейда. А здесь нужно знать, что многие французские психоаналитики стоят на таких позициях: мы ни о чем не хотим знать, жизнь Фрейда нас не интересует. Но это не интересует лишь французских психоаналитиков. Книга была издана тиражом 25 000 экземпляров, и ее прочли историки, социологи… Она оказалась в центре обсуждения. Это стало моим возвращением к Фрейду в качестве историка. 1. См.: Crews F. C. Freud: What’s Left? // The New York Review of Books. 23.02.2017. Vol. 64. # 3. URL: https://www.nybooks.com/articles/2017/02/23/freud-whats-left/.

ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

69

Считаете ли вы себя сегодня только историком или также психоаналитиком? Я  больше не  практикую, просто потому что у  меня нет времени. И это единственная причина? Я практиковала раньше, и да, я остаюсь психоаналитиком, но если чем-то сейчас и занимаюсь, то в основном супервизией других психоаналитиков. Почему я задал этот вопрос: упоминая о психоаналитиках, вы говорите «они». Верно. Но когда их обвиняют, я говорю «мы». Я подписываю все петиции психоаналитиков, все петиции против злоупотребления лекарственными препаратами. Я  сохраняю эту близость. Мои враги — Миллеры — потерпели поражение. École de la cause почти прекратила здесь свое существование. Все, что сделал Жак-Ален Миллер, умирает. Так что у меня больше нет врагов. По крайней мере, с этой стороны их осталось мало. А что сегодня осталось во Франции от лакановского психоанализа? Это ведь далеко не руины, верно? Конечно. Это целая культура. Все читали Лакана-психоаналитика. Все психоаналитики в мире читали Лакана. И каждый раз, когда я  покидаю Францию, я  в  этом убеждаюсь. Я  была в  Аргентине, и  там меня встретили совсем не  последователи Лакана, а  члены Международной ассоциации психоанализа, которые выступали против Лакана сколько-то лет назад, а затем все это закончилось. Они читают Лакана, они борются с излишним влиянием Лакана, но в целом Лакан — это одна из составляющих международной системы психоанализа. Только во Франции еще остались психоаналитики-антилаканисты, в других странах их больше нет. И что они делают? Ненавидят. Продолжают ненавидеть. 70

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Они называют себя фрейдистами? Именно так. Однако все это долго не продлится, потому что между ассоциациями психоанализа возник взаимообмен, и у нас все пойдет так же, как в Латинской Америке. При этом я была потрясена эклектизмом, свойственным той же Латинской Америке. Вы приходите в  Институт психоанализа, к примеру, в Порту-Алегри (там огромный институт), и  в  нем есть зал Лакана, зал Дольто, зал Мелани Кляйн… У них есть всё. Они наследуют всем психоаналитикам. И это очень хорошо, я тоже такая. Расскажите, что значит быть психоаналитиком в парижской Высшей школе социальных наук. Я попросту не получила там кафедру. В 1998 году я выставила свою кандидатуру с проектом создания кафедры истории психоанализа, но из этого ничего не вышло. Это произошло потому, что психоанализ все еще был исключен из списка наук? Именно так. Хотя, когда я  предложила создать кафедру, было много голосов «за». Потому что это была бы кафедра истории психоанализа. Но у меня не получилось. Сегодня, полагаю, это было бы возможно, но сейчас нет кандидатов. В том бою я проиграла, однако это была достойная борьба, поскольку я все же набрала много голосов. А сегодня я дискутирую со  своими бывшими противниками, печатаюсь в их журналах. Они забыли, все закончилось, и я не стану припоминать им нашу прежнюю борьбу. Один из них сказал мне: психоанализ сегодня очень важен, особенно в свете происходящего, он слишком ценен, как и работа в клинике. Я преподаю в другом заведении — Высшей нормальной школе. И если бы возраст мне позволял, то я была бы в Высшей школе социальных наук и заодно в Коллеж де Франс. Это в принципе возможно. Но для этого мне должно быть 50 лет, а мне на 22 года больше. Нет, все это в принципе возможно, но тогда проблема была в том, что это не может быть практикующий психоаналитик. Раньше меня считали клиническим специалистом, принадлежащим к  какой-то  группе, хотя я  ни  к  каИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

71

кой группе не принадлежала. Никто нигде не хочет, чтобы в вузы приходили представители той или иной группы, течения в психоанализе. Ученые — пожалуйста, хотя я и была ученым. В 1998 году меня поддержал Деррида, заявив: она независимый специалист, историк, у  нее докторская степень, и она не принадлежит ни к одному из течений в психоанализе. Те, кто выступил против, сказали: нет, она принадлежит к  конкретному течению — она криптолаканист. Сегодня некоторые давние сотрудники Высшей школы социальных наук, встречая меня, сокрушаются: это просто стыд, что вы не в Школе! Но я перевернула ту страницу. Вы уже упомянули несколько громких имен интеллектуалов. Как выстраивались ваши отношения с философами? Я была очень близка с Альтюссером, училась у Делёза, дружила с  Деррида. У  меня было подходящее образование, но сама я не была философом. Я занималась литературой и историей. У меня был великолепный контакт с Жоржем Кангилемом. Этот философ, наверно, не слишком известен. Ну почему же, ему принадлежит заметное место. Я отправляла ему первый том своей «Истории психоанализа», и он был покорен. Он меня поддерживал, мы много переписывались. Это был потрясающий человек, и он защищал меня от собственных учеников. И хотя он был женоненавистником, не любил женщин и не любил интеллектуалок, а я к тому же не была философом и не училась в Высшей нормальной школе, он мне заявил: «Вы великолепны». Он объяснял: она написала великолепную книгу. А я очень любила Кангилема в том числе потому, что он был в Сопротивлении. Я написала текст — посвящение Жоржу Кангилему, который он даже успел прочесть. Что отличает вас от философов? Почему вы настаиваете, что не являетесь философом и никогда им не были? Я никогда не мыслила философски. Я долгое время мечтала написать историю философии. В том же ключе, что и в отношении Фрейда? 72

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Я считала, что когда-нибудь нужно написать настоящую историю философии. Вопрос был в том, когда именно это делать. Нельзя было просто взять и начать ее писать. Я считала, что нужно написать историю философии от Гегеля до наших дней во Франции. Я прослушала курс Пьера Машре, встречалась со многими философами. Но предметом моего интереса оставалась история философии. В самом деле, во Франции, как и в России, различие между философией и историей философии крайне значимо. Мне не нравилось, как философию преподавали во Франции: принято сразу же приниматься за  работу с  текстами. Как и все французские школьники, в выпускном классе я читала Платона на уроках философии. Но меня всегда интересовало: а кто такой этот Платон? Преподаватели философии считают, что это совершенно неважно, а я очень хотела это знать. Поэтому я искала сведения о нем в словарях (я обожала словари), пытаясь понять, чем он занимался в жизни. Я очень хорошо помню, как однажды на уроке философии я спросила: «Да кто же такой Платон?» Это замечательное пояснение к тому, как у вас возник интерес к истории. Но именно это меня и интересовало. И именно это интересует историков. Все считают, что во Франции между историками и философами идет нескончаемая распря. Напомню, однако, что Мишель Фуко, которого я очень люблю, был и тем и другим. Философы нападали на него как на историка, а историки — как на философа. Я же обожала быть одновременно тем и другим. Когда вы снова будете в Париже, я подарю вам свою последнюю книгу, «Любовный словарь психоанализа». Там я говорю именно об этом: о том, что меня никогда нет ни там ни там, потому что я всегда где-то еще. Так вот, мне очень нравилось быть и тем и другим.

Позиция в политических дебатах Я оценил решительность подхода, который вы обозначили в предисловии к биографии Фрейда. Вы пишете: «Фрейд полаИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

73

гал, будто открыл бессознательное как источник человеческого поведения, тогда как он лишь интерпретировал семейную и политическую ситуацию своего времени, превратив их в бессознательное». Это же эталонный социологический ход, я бы сказал, что это почти Пьер Бурдьё. Нет, я взяла это у Жака Ле Гоффа. Точнее, взяла не я, это была идея издателя, который решил назвать книгу «Фрейд в своем времени и в нашем». В биографии Людовика Святого задействована эта историческая теория присутствия прошлого. Ле Гофф непрерывно обращается к этой идее, задаваясь вопросом: что именно главный герой заново интерпретирует в своем времени и как можно объяснить его интерпретации уже в нашем времени? Я полагаю, что с этим естественным образом сталкиваются все историки. К примеру, Франсуа Артог, историк, с которым я дискутировала, написал книгу о временах истории и о презентизме. Полагаю, что, занимаясь историей, невозможно не задаваться подобными вопросами. И именно так я этот исторический вопрос для себя сформулировала. Вы совершенно правы, что возвращаете меня к нему. При этом перед психоаналитиками сегодня стоит совсем не тот вопрос, что перед историками, — увы! Вопрос такой: для чего нужно знать все это сегодня, если мы боремся с биохимией? Для чего сегодня нужны все эти знания, когда мы боремся против биологической психиатрии? Для чего?.. У меня есть очевидный ответ: ни для чего. Хотя задуматься об этом, конечно, не лишне. Если отвечать на вопрос всерьез, это нужно историкам. Полагаю, не только историкам. И философам тоже. Если я  правильно понял вашу задачу, важная часть книги — попытка объяснить заблуждения Фрейда. Ошибки и блуждания. И  это весьма специфические ошибки в  клинических случаях. К примеру, когда вы объясняете, как он даже не заметил, вытеснил ошибку, допущенную Флиссом, который лечил эту бедную девушку, которая, в свою очередь, принимала все вре74

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

дившее ей лечение, ни от чего не отказывалась, не жаловалась… Так вот, я задал себе вопрос: это критика с позиций феминизма? Но затем я отметил анализируемые вами ошибки Фрейда, уже совершенно не связанные с вопросами гендера. Нет-нет, это не связано с феминизмом. Для меня идеология гендера, гендерные вопросы были новаторскими. И знаете, все подобные авангардные теории заканчиваются плохо. Вы видите, что в результате дало внимание к гендеру? Сексуальные домогательства: гендер привел к идее о том, что все мужчины практикуют сексуальные домогательства. Я полагаю, что сегодня мы наблюдаем за концом того, что было новаторского в гендерных исследованиях. В конце концов, они существуют уже тридцать лет. Я очень уважаю Джудит Батлер, но сегодня это уже ошибка. Феминизм себя изжил. Был ли период, когда вы заявляли о своем феминизме? Никогда, я не приверженец феминизма. Дело в том, что моя мать занимала медицинские должности в госпитале на равных с мужчинами. Моя тетка была феминисткой. И в моей семье девочек воспитывали так, что они были выше мужчин — и вопрос даже не стоял. У меня много подруг, которые в  какой-то  момент сделались феминистками и  регулярно спрашивали меня: «Почему ты — нет?» Я  не  могла объяснить. И кто-то мне сказал: «Может быть, ты просто мужчина?» Возможно. Возможно, дело в том, что нас воспитывали как мужчин, и я всегда вела себя на равных. Я всегда думала, что, будь я мужчиной, я бы училась в военной школе. Я бы, возможно, стала генералом. Так что хорошо, что я женщина. Однако меня воспитывали как мальчика, и это было замечательно. Да, конечно, позднее, когда у меня возникали любовные отношения с  мужчинами, все было непросто. Но мне везло быть с мужчинами, которым нравились женщины-интеллектуалки. И  все получалось, потому что им были интересны интеллектуалки, им не хотелось оказаться в постели ни с феминисткой, ни с… Покорной женщиной? Я  не  могла ненавидеть мужчин. Но  и  женщин тоже. Нет, у меня никогда в жизни не возникало ни малейшего желаИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

75

ния стать гомосексуальной, это меня никогда не привлекало. И кстати, именно поэтому я гораздо лучше могла отстаивать интересы гомосексуалов. Я всегда полагала, что удачнее получается защищать то, что находится от тебя на дистанции беспристрастности. И как оценивали ваши выступления в гомосексуальной среде? Во Франции я выступала по телевидению в 1999 году в восьмичасовых новостях. Я защищала однополые браки в 1999 году. И критиковала всех психоаналитиков, которые выступали против. Я боролась за равенство перед законом. И они это запомнили. Так что меня очень любят в гомосексуальной среде. Я  отмечаю, что вы много размышляете о  собственной стратегии. Вы интеллектуал-стратег: и в политическом отношении, и  в  профессиональных столкновениях. Причем не только в борьбе за правое дело, но и в самых разных ситуациях, когда вам нужно ясно представлять себе поле битвы. Конечно! Я веду себя как генерал армии. Я всегда восхищалась гением Наполеона. Я запоем читала Александра Дюма, «Трех мушкетеров». Да-да, меня всегда привлекал героизм. Мои родители участвовали в  Сопротивлении, я  родилась после освобождения Парижа. Для меня важны идеи Сопротивления, антинацистская борьба, высадка в  Нормандии. Я люблю фильмы о войне. Используете ли вы сознательные стратегии, чтобы создавать интерес публики к вашим работам? А  вот этого делать нельзя. Потому что пишут не  для кого-то, а именно потому, что пишут. Пишут о том, что любят. И если автор задается вопросом о том, будут ли меня любить, значит, он уже мертв. Нужно писать, следуя влечению, не думая о том, что сработает, о чем нужно бы написать. Это смешно, так это не работает. Как бы вы охарактеризовали свое место в  политической жизни? 76

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Во  Франции в  политическом отношении я  левая, социалдемократ. А вы бросали булыжники в 1968 году? Конечно. Но только в Сорбонну. Против образования, которое давала Сорбонна. Если быть точной, я  не  бросала булыжники. Я входила в группу, захватившую Сорбонну, чтобы снять с должностей преподавателей и заменить их другими людьми. Это был весьма специфический кризис. На  факультете литературы нас учили совершенным глупостям, так что я выступала за введение нового образования: Барта, Фуко… Затем я окончила учебу в Венсенском университете, и это был важный этап. С 1971 по 1977 год я состояла в коммунистической партии. Дело в том, что мне нужна была какая-то революционная партия, и я предпочла коммунистическую. И  потом, была замечательная общая открытость. Я  начала писать для Lettres françaises и  для Nouvelle critique. В  коммунистической партии можно было состоять из-за Альтюссера, Арагона, из-за открытости. Именно в  коммунистической прессе я  начала писать о Лакане. Это неожиданно. Да, мы проводили конференции. Было ясно, что сталинизм уже отжил свое. Собственно, как и сам [советский] коммунизм. Уже в 1977 году? Да, определенно. Я впервые побывала в Москве в 1970 году и все видела. Это было невероятно. И вы поняли это уже тогда? Я  ездила во  все страны соцблока: это были общества невероятной фрустрации. Никакой свободы, никакого равенства. Там все грезили Западом. Когда я общалась с интеллектуалами, меня просили привезти какие-то вещи, потребительские товары, которых у них не было. И это стало для меня очень тяжелым опытом. ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

77

Для целого ряда французских интеллектуалов СССР и страны социалистического блока представлялись важной политической альтернативой. Разделяли ли вы этот взгляд? Ни в коей мере. Я никогда в это не верила. И я совершенно не разделяю позицию моего друга Бадью, с которым мы все время препираемся. Мы ни в коем случае не можем вернуться к  коммунизму. Сейчас, безусловно, важно, чтобы нам впервые удалось соединить свободу с равенством. Как? Нужно бороться против безумного капитализма, который все разрушает. В этом нет сомнений. Но нельзя и вернуться назад, это другое. Поэтому сейчас я — социал-демократ. Вы ведь наверняка тоже? Кто вы в политическом плане? Ведь не неокоммунист же? Не так просто кратко обозначить свое место в спектре, когда распадается сама его структура. Вы преподаете? Да, преподаю. Философию? Я социолог. Значит, вы можете видеть происходящее с дистанции и лучше понимать, что мы делаем. Совершенно верно, социология дает преимущество продолжать критическую работу за рамками партийных истин. Впрочем, партии больше не претендуют на производство истины. Ключевые напряжения и конфликты зарождаются в других точках. Я сама не состою ни в какой партии. Но я голосовала, впервые в жизни поучаствовав в праймериз правых. Я голосовала за Алена Жюппе, против Франсуа Фийона, сказав себе: пусть лучше против Марин Ле Пен выступит Жюппе. Пусть во втором туре лучше окажется он, а не Фийон. Просто чтобы не пришлось выбирать между крайне правыми и правыми с краю. Я проголосовала за Жюппе — скорее, приличного, 78

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

неплохого правого… и проиграла. На праймериз левых я голосовала за Бенуа Амона, против Мануэля Вальса, которого я считаю совершенно чудовищным правым политиком… и проиграла. И в конце концов я голосовала за Макрона. Вынужденно? Да. Вы ведь понимаете: только не Ле Пен! В этой ситуации нельзя воздерживаться, вы не  имеете на  это права. Естественно, многие мои друзья голосовали за  Меланшона в первом туре. Но во втором туре — нет, нет и нет! Многие мои товарищи просто не голосовали во втором туре. Я знала, что Марин Ле Пен не пройдет. Но я желала большего. Я хотела, чтобы она не прошла с большим отрывом. Никакого фашизма во Франции! Вы не представляете себе, кто такая Марин Ле Пен. Это же фашистская партия! Это шайка фашистов! Здесь, в России, этого, похоже, не понимают. Это не так. Есть те, кто прекрасно это понимает. А есть те, кто цинично мыслит от противного: Ле Пен — хорошо лишь потому, что она не критик и не противник российского правительства. Во  Франции они ведут себя совершенно недопустимо, и  против Национального фронта выступают даже правые. Например, Ксавье Бертран, который победил на севере Франции, забрав голоса у левых, борется против Национального фронта. Это заставляет вспомнить о парадоксах постсоветской истории: о быстрых метаморфозах общества, которое объявлялось социалистическим. А я представить себе не могу, как вы сумеете выйти из путинизма. На Западе мы совершили очень серьезную ошибку, в 2000-х годах закрыв дверь для России. Нужно это исправить: Макрон должен приехать в Россию и не позволить Путину отдаляться в направлении Евразии. Противостояния, которые выглядят столь весомыми в геополитике, уже давно сняты в международной экономической и  социальной политике. Есть черный ход, через который ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

79

ведется малозаметный для внешних наблюдателей обмен. Это в первую очередь относится к экономическому ультралиберализму, проводниками которого выступают и Макрон, и Путин, а прежде и Саркози, и Берлускони… Конечно, я  это понимаю. Но  это лишь этап. Если встать на  позиции марксизма, то  для начала нужно восстановить связи с Россией, развернуть Россию к Европе, на какое-то время забыть о правах человека. Затем нужно избавиться от Путина, а уже после этого защищать демократию в России. Но нельзя тратить время на то, чтобы отвергать Путина. Но может ли это сработать, когда упомянутый черный ход долгое время используется, чтобы без лишнего шума принимать в  Европе официальных оппонентов? Даже в  период жестких санкций продолжаются встречи и согласования по финансовым вопросам, ведущим к усилению неравенства, или по единой политике безопасности, которая укрепляет всеобщий полицейский контроль. Именно так. Поэтому нужно, чтобы обмен визитами происходил официально. Это обяжет Путина корректировать свою позицию. Беседовал Александр Бикбов Москва, 13 декабря 2017 года

80

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

DE-LACANIZING BIOGRAPHIES: LACAN’S, FREUD’S AND ONE’S OWN. AN INTERVIEW WITH ÉLISABETH ROUDINESCO Élisabeth Roudinesco. Director of Research in History, Department of Geography, History and Social Science (GHSS), [email protected]. Paris Diderot University (Paris 7), 8 place Paul Ricoeur, Bâtiment Olympe de Gouges, 75013 Paris, France. Keywords: history of psychoanalysis; intellectual biography; Sigmund Freud; Jacques Lacan; anti-Freudianism; mythology. Logos interviewed the well-known psychoanalyst and historian of psychoanalysis on the occasion of the release of the Russian translation of her biography Freud: In His Time and Ours as a joint publication of the Garage Centre for Contemporary Culture and Ad Marginem Press. The interview begins with a review of her intellectual biography: her education, those who influenced her (Althusser, Canguilhem, de Certeau, Deleuze, Derrida, Foucault, Lacan, Michelle Perrot), studies of the history of psychoanalysis (Jacques Lacan’s biography, the history of French psychoanalysis, the vocabulary of psychoanalysis, works on the “geopolitics” of psychoanalysis), and her debate with radical anti-Freudians (Onfray and American historians of psychoanalysis). When Roudinesco saw that there was no holistic and French approach to the figure of Freud, she undertook a study modelled on medievalist Jacques Le Goff ’s biography of Saint Louis (King Louis IX of France). That choice was deliberate because the history of modern subjectivity can be traced back to the Early Middle Ages when private confidential confession replaced the public admission of fault. Roudinesco felt that it was important to “de-Lacanize” Freud (just as Lacan himself had previously refused to treat his biography in terms of his own theory). A biography of Freud should be both familial and political (covering issues of emancipation and Jewish assimilation among others). One of the keys to his success was the elevation of individual clinical problems to a universal cultural-mythological level. Freud did not reveal the unconscious as the source of human behaviour. Instead, he converted the familial and political circumstances of his era into the unconscious. His errors and should be explained rather than charged against him. At the close of the interview, Roudinesco speaks out about current French and Russian political issues. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-55-80

ИНТЕРВЬЮ С ЭЛИЗАБЕТ РУДИНЕСКО

81

Тела и сексуальности сквозь призму феминистской критики

Т

Е Л Е С Н О С Т Ь и сексуальность как предмет рефлексии философов, социологов, антропологов и историков занимали периферийное место в пространстве европейской социальной мысли вплоть до начала XX столетия. Лишь благодаря распространению фрейдовского психоанализа и  возникновению гуссерлевской феноменологии в  первой половине века проблематика тела и  чувственного опыта попадает в  поле зрения социальных исследований1. Бурный ХХ век, отмеченный мировыми войнами, революциями, массовыми протестами, борьбой угнетенных — женщин, сексуальных меньшинств и других социальных групп — за свои права и свободы, интенсивным ростом потребления и развитием технологий, породил новое междисциплинарное направление — Body & Sexuality Studies, которое рассматривает разные аспекты телесного и сексуального опыта в контексте властных отношений. В этой развивающейся области исследований принято считать, что тела и сексуальности действуют сообразно правилам патриархальных режимов и понимаются как результат пересечения классовых, гендерных, возрастных, расовых и других различий. Несложно заметить, что направление Body & Sexuality Studies во многом вбирает и развивает идеи о дискурсах сексуальности2, дисциплинарной власти3 и биополитическом регулировании4 Мишеля Фуко, который говорит о телах с точки зрения их подчине 1. История тела. Т. III. Перемена взгляда: XX век / Под ред. А. Корбена и др. М.: НЛО, 2016. С. 5–6. 2. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности / Пер. с фр. С. Табачниковой. М.: Магистериум; Касталь, 1996. 3. Он же. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с фр. В. Наумова. М.: Ad Marginem, 1999. 4. Он же. Управление собой и другими. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1982–1983 учебном году / Пер. с фр. А. В. Дьякова. СПб.: Наука, 2011.

82

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ния, нормализации и управления. Его влияние прослеживается сегодня во множестве теоретических и эмпирических работ, посвященных изучению женских и  мужских тел, женской и  мужской сексуальностей. В  то  же время его концепция сексуальности, отражающая мужской опыт, подвергается критике со стороны феминистских теоретиков и практиков. К примеру, Джудит Батлер, с одной стороны, развивает фукианскую концепцию власти и субъективности в теоретическом анализе значений телесности и дискурсивных границ «пола»5, с другой стороны, критикует Фуко за недостаточное внимание к значению гендера как перформативного акта в процессе субъективации6. В своем подходе Батлер провозглашает аналитический демонтаж патриархального гетеросексуального порядка как основы порядков сексуального и политического. В этом смысле феминистская критика и гендерные исследования, разоблачающие любое господство и властное неравенство7, возвращают женское тело в письмо, связывая его с перформативностью власти и гендера8. Переход к постиндустриальному обществу, сопровождающийся ускоренным развитием био- и информационных технологий, интернета и сетевых коммуникаций, опосредованных технологизацией социальных взаимодействий, привел в конце 1980-х годов к зарождению так называемого пост- или киберфеминизма, программным текстом для которого становится «Манифест киборгов» Донны Харауэй9. Будучи кодом новой онтологии, киберфеминизм, в отличие от подхода Батлер, отменяет гендер, возраст, расу и социальное как таковое, размывая границы между человеком как биологическим видом и другими видами. Телесность в киберфеминизме предстает в метафоре гибридного тела множественной разнопорядковой идентичностью, которая генерируется с помощью разных кодов, регистров и модусов. Тело киборга, не скованное одним гендером и возрастом, одной сексуальностью 5. Батлер Дж. Психика власти: теории субъекции / Пер. с англ. З. Баблояна. Харьков: ХГЦИ; СПб.: Алетейя, 2002. С. 16–18. 6. Он же. Гендерное регулирование // Неприкосновенный запас. Дебаты о политике и культуре. 2011. № 2. С. 11–12. 7. Здравомыслова Е., Тёмкина А. Феминистские рефлексии о полевом исследовании // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. № 1. С. 88. 8. Buttler J. Bodies that Matter. On the Discursive Limits of Sex. N.Y.; L.: Routledge, 1993. P. 9. 9. Haraway D. A Cyborg Manifesto: Science, Technology, and Socialist-Feminism in the Late Twentieth Century // Simians, Cyborgs and Women: The Reinvention of Nature. N.Y.: Routledge, 1991. P. 149–181.

АЛЕКСАНДРИНА ВАНЬКЕ

83

и расой, открывает возможность для создания новых стратегий политического переизобретения реальности на основе междисциплинарных, межвидовых и иных гибридных связей. Какие дискурсы и политики тел возникают в контексте последних тенденций общественного развития? Каковы способы телесного и  сексуального сопротивления? В  чем состоят особенности стратегий пересборки реальности на основе телесных, сексуальных и гендерных практик? Ответы на эти и другие вопросы ищут авторки статей, написанных в русле Body & Sexuality Studies и содержащих идеи феминистской критики; она — и только она одна — вскрывает нарывы на теле общества, вызванные патриархальной культурой. Александрина Ваньке

84

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Мужские тела, сексуальности и субъективности Александрина Ваньке

Докторант, Школа социальных наук, Манчестерский университет (Великобритания); научный сотрудник, сектор исследования социальных изменений качественными методами, Институт социологии ФНИСЦ РАН. Адрес: Arthur Lewis Bldg, Oxford Rd, M13 9PL Manchester, United Kingdom. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: мужчины; тело; сексуальность; синие воротнички; белые воротнички; труд; власть; эмоции; неравенство.

Углубление социального неравенства, которое автор связывает с глобальным распространением неолиберализма, усложняет систему властных отношений между мужскими телами и сексуальностями и ведет к дифференциации типов маскулинности. На материале 43 биографических интервью переосмысляются властные отношения внутри двух социальнопрофессиональных сред — так называемых синих и белых воротничков. Автор приходит к выводу, что через регулирование телесности сфера труда управляет эмоциональными отношениями и, как следствие, сексуальной жизнью мужчин из обеих групп. Наряду с этим режимы производственного и офисного труда генерируют разные логики управления мужской телесностью, которые воспроизводятся в приватной сфере и используются для создания мужской субъективности. Основным ресурсом конституирования мужественности для рабочих служат физическая сила и умения, тогда как для офисных клерков — телесная репрезентация

и перформанс. Следствием дифференциации в структуре труда становится неравенство возможностей создать «успешный» маскулинный субъект. Мужчины-рабочие называют себя «неудачниками», в то время как служащие считают себя «состоятельными», хотя и те и другие в равной степени выступают объектами эксплуатации. Телесный труд рабочего отчуждается в процессе управления телами на производстве, тогда как тело офисного клерка коммодифицируется и превращается в знак в системе символического обмена. Вместе с тем результаты исследования свидетельствуют о размывании средовых границ и ослаблении классового сознания, что позволяет мужчинам — рабочим и офисным служащим — применять сходные сексуальные стратегии, различающиеся лишь по форме и стилю. Маскулинная субъективность синих и белых воротничков включает одни и те же компоненты традиционной, либеральной и новой мужественности, которые отличаются по способам и формам выражения.

85

У

С И Л Е Н И Е социального неравенства в  современных обществах, запущенное интенсивными процессами неолиберализации, и  критика в  адрес мужчин как господствующего класса приводят к необходимости переосмысления связей между маскулинностями, телами и сексуальностями в контексте социальной дифференциации. Несмотря на долгую историю men’s studies, «мужчины» как социальные индивиды, группы и  сконструированные категории остаются малоизученными1, а  отношения между мужчинами из  разных социальных групп, их  телами и  сексуальностями — недостаточно исследованными2. Так, изучение множественной маскулинности, проявляющей себя, согласно Рейвин Коннелл, в сферах труда, власти и  эмоциональных отношений (катексиса)3, приобретает особое значение и  позволяет осмыслить формы и  способы создания мужской субъективности через аспекты телесности и сексуальности. В данном случае я говорю о мужчинах, их телах и сексуальностях как о социально-сконструированных феноменах4, которые одновременно являются и причиной, и результатом социальных процессов. Они создаются на  микроуровне повседневных коммуникаций и интеракций5, а также производятся на макроуровне социальных институтов, навязывающих нормативные образцы

1. Hearn J. Men of the World. Genders, Globalizations, Transnational Times. L.: Sage, 2015. P. 4, 8. 2. Зайдлер В. Е. Маскулинности, тела и эмоциональная жизнь // Социологические исследования. 2012. № 11. С. 85. 3. Коннелл Р. Основные структуры: труд, власть, катексис // Гендерная социология. Хрестоматия по курсу / Под ред. И. Н. Тартаковской. М.: Вариант, 2005. C. 287–319; Тартаковская И. Н. Гендерная теория как теория практик: подход Роберта Коннелла // Социологический журнал. 2007. № 2. С. 5–23. 4. Здравомыслова Е. А., Тёмкина А. А. Социальное конструирование гендера как методология феминистского исследования // Российский гендерный порядок: социологический подход / Под ред. Е. А. Здравомысловой, А. А. Тёмкиной. СПб.: ЕУСПб, 2007. С. 9–33. 5. Connell R. W. Masculinities. Cambridge: Polity Press, 2005. P. 45.

86

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

гендерного поведения6. Примером может послужить трансляция модели гегемонной маскулинности — конфигурации гендерных практик, легитимирующей доминирование мужчин над женщинами, а также оправдывающей неравное распределение власти между самими мужчинами7. Это означает по меньшей мере то, что маскулинности — и  принимающие их  мужчины — могут находиться в отношениях господства и подчинения, доминирования и субординации, сотрудничества и соперничества, занимая различные положения в социальной иерархии8. Вместе с  тем социальное определение мужчин как обладателей власти подразумевает не  только телесные образы, идеализации и  фантазии, но  также телесные навыки, формы и  положения9. Вслед за Джеффом Хирном я полагаю, что гендер и сексуальность тесно переплетены друг с другом и что режим труда с множественным комплексом технологий оказывает воздействие на восприятие мужчинами гендера и сексуальности10. Мужская сексуальность конституируется в точке схождения серий знания и  власти. С  одной стороны, она имеет дискурсивную природу, с другой — подчинена тонким механизмам телесно-практического дисциплинирования11. Как пишет Хирн, сексуальность — это не отдельный феномен, а набор социальных феноменов, связанный определенными отношениями с другими феноменами, опытами и неравенствами, который следует рассматривать c точки зрения класса, гендера, расы, телесности и других параметров12. Связь между телом и сексуальностью амбивалентна — она возникает при переходе от дискурса к социальной практике и наоборот. Другими словами, отношение между маскулинной телесностью и сексуальностью возникает на уровне дискурсивной прак-

6. Hearn J. From Hegemonic Masculinity to the Hegemony of Men // Feminist Theory. 2004. Vol. 1. № 5. P. 57. 7. Idem. Men of the World. P. 14. 8. Connell R. W. Gender and Power: Society, the Person and Sexual Practices. Cambridge: Polity Press, 1987. P. 37. 9. Ibid. P. 86. 10. Hearn J. Men of the World. P. 6, 174. 11. Подробнее о понятии сексуальности см.: Фуко М. Воля к знанию. История сексуальности. Т. I // Он же. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Магистериум; Касталь, 1996; Рыклин М. Сексуальность и власть: антирепрессивная гипотеза Мишеля Фуко // Логос. 1994. № 5 (5). С. 196–206. 12. Hearn J. Sexualities Future, Present, Past… Towards Transsectionalities // Sexualities. 2008. Vol. 1‒2. № 11. P. 37.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

87

тики, которая служит переходным моментом — переключателем между областями дискурсов и практик. В своей книге «Гендер и власть» Коннелл пишет: Физический смысл мужественности — непростая вещь. Она включает размер и форму, привычные позы и движения, наличие определенных физических навыков и отсутствие других, образ чьего-то тела, способ, которым оно представляется другим, и способы, которыми другие отвечают ему, способ, которым оно действует на работе и в сексуальных отношениях13.

Так, замысел исследования, результаты которого излагаются ниже, основан на сопоставлении рассказов мужчин рабочих и офисных специальностей о теле на работе и в сфере сексуальных отношений, то есть в структурах труда и катексиса. Структура власти реконструируется в процессе выявления неравных социальных отношений между синими и белыми воротничками, чьи маскулинности, тела и сексуальности дифференцированны. В статье я проверяю предположение о том, что структура труда через гендеризированную телесность управляет сексуальностью мужчины, создавая за счет неравномерного распределения ресурсов и власти разнообразные типы мужественности, которые находятся в разных властных отношениях. Для этой проверки проводится анализ 43 биографических интервью продолжительностью от 40 до 150 минут с 40 мужчинами в возрасте от 20 до 55 лет, занятыми физическим или нематериальным трудом, проживающими в Москве или Санкт-Петербурге. Двое мужчин из выборки были опрошены дважды в ходе эксперимента, посвященного изучению эффектов гендера и возраста интервьюируемого при исследовании мужской телесности и сексуальности.

Мужские тела в сфере труда Понятие синих и  белых воротничков14 отсылает к  разным типам занятости и, как следствие, к  разным способам использования мужского тела на работе15. К синим воротничкам относят представителей рабочих профессий, занятых физическим трудом. 13. Connell R. W. Gender and Power. P. 84. 14. Surbhi S. Difference Between Blue Collar and White Collar // Key Diffrences. 14.09.2015. URL: http://keydifferences.com/difference-between-blue-collar-and-white-collar.html. 15. Wolkowitz C. Bodies at Work. L.: Sage, 2006.

88

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Эти сферы трудовой деятельности предполагают сдельную или почасовую оплату труда, использование физических сил и ношение специальной одежды, как правило, темного или синего цвета, на которой незаметна грязь, появившаяся в результате производственных операций. Белыми воротничками называют наемных работников — специалистов в какой-либо области, занятых нематериальным трудом, чья деятельность сопряжена с администрированием, управлением и организацией процессов в государственных учреждениях, частных корпорациях и фирмах. В этих сферах заработная плата становится вознаграждением за  умственный труд, перформанс и  управление впечатлениями других, поэтому офисным служащим предписывается ношение светлой одежды, например белой рубашки для мужчин и белой блузки для женщин. Тяжелый физический труд синих воротничков традиционно маркируется как «мужской». Этот вид труда требует физической силы, выносливости, ловкости, квалификации, умений и  групповой солидарности16. Он сопряжен с подвижностью, уязвимостью и изнашиванием тела, нанесением ему ущерба. В режиме ручного труда при взаимодействии с машинами — станком, конвейером, сварочным аппаратом — тело рабочего инструментализируется17. Оно наряду с  навыками и  умениями служит основным источником заработка и ресурсом для поддержания классической мужественности. Согласно Михаэлю Мойзеру, Корнелии Бенке и Елене Мещеркиной, типичные рабочие воспринимают свою маскулинность прагматично18. Однако в своем исследовании я обнаруживаю в среде молодых рабочих и другие, не-прагматичные стратегии создания мужской субъективности. Наряду с этим телесность мужчин — синих воротничков — регулируется с помощью норм и тонких процедур менеджмента, она отчуждается владельцами производства — представителями господствующего класса. В  подтверждение приведу выдержку из  интервью с  водителем погрузчика на петербургском заводе. Она иллюстрирует тезис о тяжелом физическом труде как абсолютно мужской сфере. 16. Connell R. W. Gender and Power. P. 58. 17. Wolkowitz C. Op. cit. P. 55. 18. Behnke K., Meuser M. Geschlechterforschung und qualitative Methoden. Opladen: Leske + Bundrich, 1999. S. 61–62; Мещеркина Е. Ю. Как муже-бытие определяет муже-сознание: опыт реконструкции маскулинной идентичности среднего и рабочего класса // О муже(N)ственности / Под ред. С. Ушакина. М.: НЛО, 2002. С. 268–287.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

89

Тем не менее подобная логика допускает наличие женщин на производстве, но только если они заняты другими видами ручного труда. Интервьюер: …у тебя в подчинении в основном мужчины? Респондент (30 лет, водитель погрузчика, начальник смены, завод по  производству кузовных деталей, Санкт-Петербург, 04.11.2010): Только мужчины. Потому что тяжело. Да и нечего там девушкам делать. И.: То есть это чисто мужская работа? Р.: Ну, вот у меня на складе да. Хотя на самом заводе операторы сварочных станков есть и девушки… С точки зрения физики по законодательству, по КЗОТам и ГОСТам, девушка за день не должна поднимать… по-моему, больше семи с половиной килограмм на работе. У парней — пятнадцать.

Исключение женщин из  «мужского» пространства открывает возможность для утверждения гегемонной маскулинности, навязывающей традиционные представления о  гендерном разделении труда и основанной на использовании физической силы, которая в  то  же время регулируется нормами. Как пишет Коннелл, маскулинность промышленного труда, с одной стороны, испытывает классовую эксплуатацию, с другой стороны, выступает средством для оправдания превосходства мужчин над женщинами и, как следствие, способствует воспроизводству гендерного неравенства19. В противоположность этому в режиме офисного труда гендерно-дифференцирующим маркером служит наличие знаний в узкоспециализированных областях, например в сфере IT-технологий, владение этикетом, характерным для «мужских» бизнес-культур, или телесная репрезентация и представление себя другим через перформанс, например в сфере продаж. Режим офисного труда требует, чтобы белые воротнички уделяли внимание состоянию своего тела, внешнему виду и манерам поведения — делали вложения в свою телесность для достижения успеха. Таким образом, тело становится знаком20 в цепочке символического обмена, который приносит прибыль и тем самым отчуждается в современных капиталистических обществах.

19. Connell R. W. Masculinities. P. 55. 20. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. М.: Республика; Культурная революция, 2006. С. 167–168.

90

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Для подтверждения этих тезисов приведу выдержку из интервью с маркетологом крупной российской компании, чья продукция пользуется успехом на мировом рынке: Респондент (37 лет, президент по стратегическому маркетингу, сфера IT, Москва, 28.12.2011): …есть такие плотные бизнес-культуры, в которых мне приходилось работать… где вообще большую роль играют совместные пьянки… походы в баню с продолжением, там крепкие дружеские похлопывания, поцелуи. Хотя мы говорим о гетеросексуальных мужчинах средних лет.

Как видно из  этой цитаты, гегемонная маскулинность создается с помощью телесных репрезентаций и практик, маркированных как мужские за счет их воспроизводства в гомосоциальном пространстве21, то есть в сугубо мужском сообществе, куда женщинам из той же социально-профессиональной среды вход воспрещен. Однако в этой же среде белых воротничков можно обнаружить и  противоположные стратегии создания мужественности в процессе труда, что доказывает интервью с проектным менеджером из немецкой компании, имеющей представительство в России: Респондент (30 лет, проектный менеджер, сфера продаж, Москва, 24.01.2012): …большинство людей по работе, с которыми я общаюсь, — это мужчины… С мужчинами сложнее. Например, если начальник какого-нибудь отдела женщина, ей пятьдесят — вопросов нет, что угодно, потому что женщины не взрослеют. А вот если мужику пятьдесят, пойти с ним в баню, выпить водки, снять шлюх — извините, нет. Это не мое. И контакт как-то не идет (смеется).

С  одной стороны, высказывание демонстрирует, что мужчина склонен не  воспроизводить гегемонную модель, а  создавать мужественность нового типа, для которой характерны внимательность, умение нравиться, создавать приятное впечатление и в то же время способность быть убедительным, о чем он рассказывает дальше в интервью. В данном случае можно было бы говорить об ориентации на эгалитарную модель отношений между женщинами и мужчинами в среде офисных служащих. С другой стороны, выражение «снять шлюх» вписывается в логику гегемон 21. Мещеркина Е. Ю. Социологическая концептуализация маскулинности // Социологические исследования. 2003. № 11. С. 20–21.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

91

ной маскулинности, символически снижая статус секс-работниц и  оправдывая неравное распределение власти между женщинами и мужчинами. Дискурсивные различия в рассказах синих и белых воротничков о теле на работе могут быть описаны с помощью структурных оппозиций статика/динамика, подвижность/неподвижность, работа руками/работа головой. Рабочие в интервью нарративизируют свое тело в режиме труда как активное и живое, при этом испытывающее боль от травм и перегрузок. Все эти черты присущи телу как действующему субъекту и самодостаточной сущности, способной на  акты групповой солидарности. Телесные навыки, компетенции, сила и сноровка являются основным источником заработной платы синих воротничков. В то же время офисные служащие рассказывают о теле на работе как о пассивном и безжизненном объекте, которое, по словам респондентов, не ощущается, так как пристегнуто проводом мыши к офисному стулу, как ремнем к креслу в салоне самолета. Основным источником заработка белых воротничков становится умственная деятельность, о чем они рассказывают в интервью. Нередко в их высказываниях о работе присутствуют отсылки к таким категориям, как «голова», «мозг» или «ум», которые приносят доход и требуют заботы. Подтверждает эту мысль следующая выдержка из интервью с молодым мужчиной — заместителем начальника управления в крупной российской энергетической компании: Респондент (27 лет, внутренний аудитор, заместитель начальника управления, сфера энергетики, Москва, 28.06.2011): Моя основная работа — это мозговая деятельность, поэтому всегда стараюсь голову держать в трезвом рассудке, в тепле. Потому что моя голова — это моя дальнейшая жизнь. Естественно, к ней нужно относиться как к моему основному источнику заработка — относиться уважительно, с любовью, с теплотой и т. д.

Рассказывая о своем теле в режиме труда, респондент несколько раз на протяжении интервью акцентирует внимание на мозговой деятельности как телесной активности и  основном залоге своего профессионального и материального успеха. «Трезвый рассудок» становится гарантом успешного будущего. Рациональный подход к жизни, контроль над выражением эмоций и тщательное планирование, осуществляемое на  работе, открывают возможности высокого заработка и расширенного набора потребительских и досуговых практик. В случае же синих воротничков 92

Л О Г О С  ·   Т О М 2 8   ·   # 4   ·   2 0 1 8

категория «мозг» возникает в контексте отчуждения телесного труда рабочих. Отношение к синим воротничкам со стороны руководства предприятия как к неразличимой «массе», у которой отсутствуют «мозги»22, свидетельствует о проявлении классового превосходства, неравном распределении власти и стремлении управленцев извлечь максимальную прибыль за счет сверхэксплуатации телесности рабочих. Другой пример — ситуация, когда категория «мозг» появляется в  рассказах мужчин-рабочих, и это связано с доведением ими трудовых операций до автоматизма: «…с точки зрения тела у тебя оно уже работает на автомате, то  есть мозг не  думает практически…» (29 лет, промышленный альпинист, Санкт-Петербург, 03.11.2010). В данном случае можно говорить о телесных навыках и вписанном в тело знании23, которое усваивается практически через обучение и приобретение опыта. Для сравнения способов нарративизации телесности среди синих и белых воротничков приведу ответы молодых мужчин на вопрос о  том, как тело ощущает себя на  работе и  что оно делает. Их высказывания наглядно показывают разницу при описании телесности в режимах производительного и офисного труда. Интервьюер: А  как себя тело ощущает на  работе? Что делает именно тело?.. Респондент (32 года, бетонщик, стройка, Москва, 05.02.2011): Ну, мы армируем, опалубку ставим, заливаем бетон… ну, чувствую хорошо. Днем в основном заливаем, чтоб удобнее было видно, чтоб все правильно, все строго, чтобы не было там нюансов никаких. Хорошо чувствую. Я уже давно работаю. Лет семь. Интервьюер: Как себя тело в офисе ощущает? Что оно делает? Респондент (24 года, маркетолог, сфера IT, Москва, 09.09.2011): Сидит. Мы сидим в общей комнате. У нас там девять человек… Соответственно, делаешь что-то, сидишь, но в основном двигаются пальцы, по клавиатуре стучат, и рука мышью двигает, и время проходит достаточно незаметно.

22. Эта аналогия взята из интервью с 33-летним слесарем механосборочных работ с петербургского завода по производству автомобилей (проведено 19.04.2011). 23. Подробнее о телесном знании см.: Keller R., Meuser M. Wissen des Körpers — Wissen vom Körper. Körper- und wissenssoziologische Erkundungen // Körperwissen / R. Keller, M. Meuser (Hg.). Wiesbaden: VS Verlag für Sozialwissenschaften, 2011. S. 9–30.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

93

Бетонщик описывает свою телесность с помощью глаголов, обозначающих активные действия, связанные с возведением строительных конструкций: «армируем… заливаем бетон». В то время как маркетолог, также используя глаголы в своем рассказе, дает понять, что в работе он задействует только некоторые части своего тела, осуществляя движения пальцами рук. Так, в  первом случае показан режим «ручного труда», требующий приложения мужской силы, а во втором случае — режим «сидячей работы», которая не предполагает физических усилий. Высказывание офисного клерка «делаешь что-то, сидишь… и время проходит достаточно незаметно» наталкивает на мысль о том, что он не слишком озабочен результатом своей трудовой деятельности. Рабочий же акцентирует внимание на том, что он отвечает за результат своего труда и выполняет работу качественно: «…все правильно, все строго, чтобы не было там нюансов никаких». Если офисный служащий не  замечает времени в  пространстве open space, то строитель соотносит свою работу со световым днем в пространстве open air. Тем не менее ни в первом, ни во втором высказывании мужчины не проблематизируют свою телесность в режимах труда с точки зрения гендерной принадлежности, хотя в контексте стройки речь идет о мужском коллективе, а в случае офиса мы имеем дело со смешанным коллективом, состоящим из женщин и мужчин. Рефлексия по поводу гендера начинается при обсуждении темы сексуальности и эмоциональных отношений.

Мужские сексуальности в сфере эмоциональных отношений Следует отметить, что тема мужской сексуальности более подробно раскрывалась в интервью с молодыми мужчинами в возрасте от  20 до  35–37 лет, которые охотно говорили о  своем теле, чувствах и удовольствиях в контексте сексуальных отношений вне зависимости от социально-профессиональной принадлежности. Мужчины в возрасте от 40 до 55 лет в большинстве случаев при обсуждении вопросов сексуальной жизни испытывали неудобство и демонстрировали модель традиционной мужественности, которая не предполагает свободного выражения эмоций мужчиной24. По этой причине далее сравнение будет построено на дис 24. Зайдлер В. Е. Указ. соч.

94

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

курсивном анализе высказываний о сексуальности молодых мужчин — рабочих и клерков. Все опрошенные мужчины, за исключением одного офисного служащего, определили свою ориентацию как гетеросексуальную, поэтому в данном разделе я сосредоточусь по большей части на сексуальности гетеросексуальных мужчин. Однако для более полного анализа неравных властных отношений между разными типами мужественности нельзя не учитывать гомосексуальную маскулинность. Как я показала в предыдущем разделе, мужчины — офисные служащие — склонны к  ежедневному планированию, контролю и  управлению собой и  другими, своим временем, телесностью и впечатлениями в режиме офисного труда. Неосознанно они переносят эти схемы25 на приватную сферу и, соответственно, воспроизводят их в сексуальной жизни, которая, по мнению некоторых респондентов, требует упорядоченности в любом возрасте: Респондент (37 лет, президент по стратегическому маркетингу, сфера IT, Москва, 28.12.2011): Вещи, связанные с сексуальным удовольствием, они тоже планируются. Невозможно просто так в любой момент. Может, когда мне было восемнадцать лет, у меня было другое к этому отношение, ну, двадцать. Но и тогда я много работал. Не погружая вас в особенности моей личной жизни тогда… если коротко, то она тоже требовала некоторой организации.

Эти слова указывают на то, что режим офисного труда с присущими ему стратегиями долгосрочного планирования, проектирования и высчитывания рисков упорядочивает и сексуальную жизнь мужчины, снижая риски в процессе получения телесных и сексуальных удовольствий за счет контроля: «…это вещи, которые я планирую и контролирую, то есть они не происходят абсолютно спонтанно…» Напротив, режим физического труда с нестабильной заработной платой и  внешней регуляцией мужских тел, подчиненных производственным циклам или сезонной работе, делает приват 25. В данном случае речь идет о ментальных и телесных схемах в понимании Пьера Бурдьё и Мориса Мерло-Понти. Согласно Мерло-Понти, «телесная схема» является «итогом нашего телесного опыта», она формируется в процессе воспитания в детстве и срастается с организмом, но вместе с  этим она динамична и  подвержена изменениям на  протяжении жизни. Подробнее об  этом см.: Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с фр. И. С. Вдовиной, С. Л. Фокина. СПб.: Ювента; Наука, 1999. С. 135, 138.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

95

ную сферу мужчин — синих воротничков — менее организованной и открывает возможность для спонтанности, беспорядочных сексуальных связей и/или нестабильной сексуальной жизни. Дискурсивная связь между истощением тела на работе и сексуальными проблемами мужчин-рабочих прослеживается в двух интервью из двадцати26. Однако для выявления связи между сферой труда и катексиса через «мужское тело» я хотела бы привести другое — более позитивное — высказывание начальника смены на петербургском заводе: Респондент (30 лет, водитель погрузчика, начальник смены, завод по  производству кузовных деталей, Санкт-Петербург, 04.11.2010): Мужское тело — штука удобная, практичная… и  создано для труда. Подраться, естественно, повоевать, и в какие-то моменты можно сделать приятно девушке (пауза).

Мужское тело, предназначенное, по  словам рабочего, для труда, утверждает себя в драках и сексе, конституируя посредством перечисленных телесных практик гетеросексуальную мужскую субъективность, которой не чужда забота о наслаждении и удовольствии партнерши. В этом смысле забота о женском удовольствии отличает данный тип от гегемонной маскулинности и позволяет говорить о мужественности, соединяющей в себе черты разных гендерных моделей: традиционной («подраться», «повоевать») и либеральной («сделать приятно девушке»)27. В случае белых воротничков также прослеживается перенос в сферу катексиса логики достижения, которая порождается неолиберальной идеологией и  заставляет мужчин конкурировать друг с  другом. Логика достижения соотносится с  гедонистической сексуальной стратегией, цель которой — получить наибольшее удовольствие от секса. В подтверждение этих тезисов приведу цитату из интервью с молодым журналистом:

26. Более подробно о нестабильной сексуальности рабочих см.: Ваньке А. В. Телесность мужчин рабочих профессий в режимах труда и приватной сферы // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. № 1. С. 60–83. 27. О смешанном типе мужественности см. доклад Ирины Костериной «Миксы маскулинности в  биографиях молодых мужчин», представленный на конференции «Трансформации маскулинности в XXI веке: вызовы, нормативные ожидания, статусные противоречия», прошедшей в Москве 11–15 июля 2011 года.

96

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Респондент (25 лет, журналист, Санкт-Петербург, 28.01.2010): Если переходить ближе к  концу школы, то  это, конечно, первый секс… Девушка была чуть старше меня. Это был такой achievement, такое достижение, которое связано с тем, что я осознал себя не просто как такое существо… то ли главное удовольствие в этой жизни, то ли главный ее смысл, то ли что-то еще. Ну и с тех пор, со времен своего первого сексуального контакта, я начал обращать на телесность огромное внимание.

Первый сексуальный акт с женщиной старше себя кодифицируется в данном случае как «достижение», позволившее респонденту утвердить себя как мужчину. Для демонстрации своей мужской состоятельности в дальнейшей жизни он осуществляет значительные инвестиции в свое тело — прикладывает множество усилий, чтобы быть привлекательным: делает маникюр, посещает студию загара, использует косметические средства, бреет разные части тела. С помощью этих практик конституируется метеросексуальная маскулинность, для которой характерны нарциссические наклонности и пристальное внимание к своему внешнему виду. В этом ряду практик секс становится средством реализации себя и достижения мужского успеха, о чем свидетельствует следующая цитата: Респондент (25 лет, журналист, Санкт-Петербург, 28.01.2010): Ну, конечно, главная форма телесная своей собственной реализации — это секс. Я люблю секс. Стараюсь проявлять себя в нем должным образом. Для меня это одна из форм своего собственного самовыражения. Ну, опять же самовыражение своей собственной успешности.

Высказывание строится вокруг наслаждения мужчины — говорящего субъекта, который сосредоточен на  собственном телесном удовольствии. Речи об удовольствии партнерши здесь не идет. Секс служит для этого мужчины формой, а не процессом — формой самовыражения, которую он любит. Категория «достижения» присутствует и в высказываниях синих воротничков. Но возникает она в другом контексте, связанном с соблазнением женщин любыми способами, получением согласия и максимального удовольствия от сексуальных контактов со случайными партнершами без проявления эмоциональности: Респондент (31 год, оператор-наладчик на конвейерной линии, завод по производству шин, Санкт-Петербург, 18.04.2011):

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

97

…слушай, подлец вообще. Просто жесть (говорит без сожаления и раскаяния). Не, приходится там кормить какими-то обещаниями, еще что-то там, обмениваться телефоном, давать левый номер вообще, чтобы не дай бог не позвонила, чтоб не спалиться дома с женой. Ну, на что фантазии хватит пьяному, то и лепишь. Цель только одна — достигнуть своего, а все остальное уже по барабану.

Данная сексуальная стратегия также относится к числу гедонистических28. Она направлена на получение мужчиной максимального телесного удовольствия с  минимальными эмоциональными затратами, а также на удовлетворение, по словам респондента, животных потребностей. С помощью адюльтера и случайных сексуальных связей мой собеседник конституирует мужественность «плохого парня»29, который спокойно говорит о  своем эгоизме: «Просто я себя люблю. Эгоист». В этом смысле не удивительно, что и нарциссический «метеросексуал», и эгоистичный «плохой парень» сравнивают себя с хищниками. В первом случае это выражается в самолюбовании: Респондент (25 лет, журналист, Санкт-Петербург, 28.01.2010): Я чувствую себя своеобразным хищником… Ну, такой гепард не гепард, лев не лев, ну, такой, что называется, поджарый либо волк, либо ястреб, либо орел. Перышко к перышку, бью точно в цель, никогда не промахиваюсь.

Во втором случае это проявляется в виде разговоров о «животных инстинктах» и поисках потенциальной сексуальной «жертвы»: 28. Анна Тёмкина в своих работах вводит понятие сексуальных сценариев, которые она классифицирует при изучении женской сексуальности, выделяя достижительный, гедонистический, романтический и другие сценарии. Подробнее об этом см.: Тёмкина А. А. Сексуальная жизнь женщины: между подчинением и свободой. СПб.: ЕУСПб, 2008. В своем исследовании я использую понятие сексуальной стратегии, под которой понимаю набор устойчивых социальных практик (в смысле Пьера Бурдьё), направленных на  конституирование гендеризированной сексуальности. 29. О популярном образе «плохого парня» см. доклад Маркоса Кастро-Сандуа и Ливиу Мара Passion and gender equality: the New Alternative Masculinities (NAM) transforming the traditional model of sexual-affective relationships, представленный на секции Constructions of Masculinities 12-й конференции Европейской социологической ассоциации Differences, Inequalities and Sociological Imagination, прошедшей в Праге 25–28 августа 2015 года.

98

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Респондент (31 год, оператор-наладчик на конвейерной линии, завод по производству шин, Санкт-Петербург, 18.04.2011): В Питере в свои тридцать один я все равно высматриваю себе жертву… Ну, жертву на ночь… Сначала я себе ищу подходящий вариант, потом его обрабатываю.

Эти примеры показывают, что мужчины — и белые, и синие воротнички — используют схожие сексуальные стратегии при утверждении мужской субъективности. Однако посредством одной и той же сексуальной стратегии можно создавать маскулинность разных форм: от «метеросексуала» до «плохого парня», от «мачо» до «сексуального гуру», — навязываемых популярными мужскими журналами30. Вместе с тем в ходе исследования я обнаруживаю и сексуальные стратегии конституирования новой мужской субъективности, для которой в равной степени значимы и страсть, и любовь. Они позволяют создавать мужественность, отличающуюся как от гегемонной маскулинности, так и от моделей «метеросексуала», «плохого парня» или «мачо». Стратегии данного типа воспроизводятся мужчинами из среды как синих, так и белых воротничков, которые склонны к эгалитарным отношениям. Для сравнения приведу две цитаты, принадлежащие офисному служащему и  рабочему, которые демонстрируют паттерны новой маскулинности31. Респондент (30 лет, проектный менеджер, сфера продаж, Москва, 24.01.2012): Эмоции, чувства и  (пауза) душевная близость или духовная [на первом плане]. А удовольствие вторично, потому что, если откинуть все вышесказанное и оставить только тело, это будет все равно что мастурбация в одиночестве. Но это как-то безвкусно, это как физкультура. И то физкультура даже как-то больше удовольствия приносит. А здесь какое-то чувство опустошения. Потому что чувства все равно не откинешь. И я думаю, что в сексе важен обмен. Потому что, скажем так, встретиться с классной девушкой, которая нравится тебе внешне очень сильно, от 30. Ваньке А. В. Мужская сексуальность в дискурсе журнала Men’s Health // Здоровье и интимная жизнь: социологические подходы / Под ред. Е. А. Здравомысловой, А. А. Тёмкиной. СПб.: ЕУСПб, 2011. С. 178–209. 31. Castro-Sandúa M., Mara L. C. The Social Nature of Attractiveness: How to Shift Attraction from the Dominant Traditional to Alternative Masculinities // International and Multidisciplinary Journal of Social Sciences. 2014. Vol. 3. № 2. P. 182–206.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

99

трахать ее, как мачо, и сказать: о, я крут, мне хорошо — ну, это не мое. Потому что наибольшее удовольствие — это когда достигаешь пика вместе… Ну, то есть я не думаю, что это сложно, по крайней мере из своего опыта. И делать наоборот мне не нравится. Респондент (29 лет, промышленный альпинист, Санкт-Петербург, 03.11.2010): Знаешь… если брать именно сам секс… и то важно… и другое. Чтобы были какие-то  определенные чувства. И  иногда… может быть, эти чувства, знаешь, вот они как спичка — загорелась, и вот осталось чуть-чуть. Главное — поймать этот момент, что вот сейчас эти чувства есть, а они через пять минут закончатся. Вот они раз — вспыхнули. Сделали свое дело. Да? Там разошлись, и все замечательно. Главное, чтобы это было. Либо чувства, либо там внешность — не то совершенно. Чувствуется какое-то неудовлетворение, либо физическое, либо психологическое — одно из двух. А когда есть и то и другое… это совмещается, то есть ты себя всего отдаешь и получаешь полное моральное и физическое удовлетворение.

В этих цитатах акценты расставлены таким образом, что на первый план выходят эмоции и  духовная составляющая партнерства, в то время как телесные и сексуальные удовольствия становятся вторичными, или же подчеркивается равная значимость и  моральной, и  физической составляющих близости. Секс без чувств, свойственный традиционной маскулинности, так же как и чувства без секса, характерные для «подавленной» маскулинности, воспринимаются в этой стратегии как отсутствие полноты и целостности. Новая маскулинность транслирует идеи взаимообмена и смены лидерства в гетеросексуальных отношениях. Сексуальность здесь не отделена от эмоциональности, а страсть соединяется с любовью. Мужчины с новой маскулинностью более гибки в общении и отношениях с женщинами. Они свободнее выражают эмоции и чувства, стремясь получить совместное наслаждение. Несмотря на сходство в сексуальных стратегиях, с помощью которых синие и белые воротнички утверждают свою мужественность, все же существуют различия в формах, манерах и приемах соблазнения женщин, используемых рабочими и клерками. Если молодые офисные служащие воспринимают флирт как «ментальную битву» или азартную игру между мужчинами и женщинами, результатом которой необязательно должен стать секс, то классические молодые рабочие, особенно с  маскулинностью «пло100

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

хого парня», воспринимают соблазнение прагматично: цель состоит в том, чтобы любыми способами склонить женщину к сексу. В этом смысле техники соблазнения клерков более изящные и  элегантные, тогда как приемы рабочих более грубые и  простые. Если основным ресурсом офисного служащего в процессе соблазнения служит «мозг»: «Это [флирт] как спорт для мозгов» (30 лет, проектный менеджер, сфера продаж, Москва, 24.01.2012), то для рабочего основным ресурсом становятся «тело» и «язык»: «В этот момент ресурс только один — это язык», «приболтать девушку в клубе большого ума не надо» (31 год, оператор-наладчик на конвейерной линии, завод по производству шин, Санкт-Петербург, 18.04.2011). Как видно из этих высказываний, при соблазнении женщин клерки и рабочие используют разные дискурсивные стратегии, в соответствии с которыми они действуют в режимах труда, перенося их на сферу эмоциональных отношений. *** При рассмотрении выведенных типов мужественности и соотносящихся с  ними дифференцированных телесностей и  сексуальностей я  прихожу к  выводу о  том, что неравенство маскулинностей становится результатом неравномерного распределения власти в системе труда. Этот феномен объясняется тем, что структура труда производит классовые и  гендерные различия, предписывая мужчинам разного социального происхождения специальности синих или белых воротничков. Режимы производственного и нематериального труда регулируют функционирование режимов досуга и приватной сферы рабочих и офисных служащих, генерируя разные телесные и  ментальные схемы32. Так, логики разорванных производственных циклов, нестабильного заработка и близкого горизонта планирования, порождаемые режимом физического труда, переносятся в  приватную сферу и  соотносятся с  фрагментарной и  нестабильной сексуальной жизнью молодых рабочих. Тогда как логики управления, расчета рисков и долгосрочного планирования из режима офисного труда также переносятся в структуру эмоциональных отношений и соотносятся с более упорядоченной сексуальной жизнью клерков. Результатом неравенства в структуре труда становятся неравные шансы создать «успешный» маскулинный субъект для синих и белых воротничков в структуре катексиса. Различия между ти 32. Мерло-Понти М. Указ. соч.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

101

пичными мужчинами — синими и белыми воротничками — состоят в том, что первые даже при условии большого количества неупорядоченных сексуальных контактов кодифицируют себя как «неудачников», тогда как вторые даже в случае недостаточно активной сексуальной жизни воспринимают себя как «состоятельных» и иногда стремятся представить свой «успех» через телесное самовыражение и самопрезентацию. Подобная ситуация возникает в силу того, что синие и белые воротнички как представители социально-профессиональных групп имеют разное социальное положение и находятся в неравных властных отношениях подчинения и господства. Тем не менее типы мужественности, порождаемые режимами производственного и офисного труда, нельзя однозначно разделить на две группы. В ходе исследования обнаруживаются гегемонная, либеральная и новая маскулинности, которым соответствуют образы «воина» и  «мачо»/«метеросексуала» и  «плохого парня»/«влюбленного романтика» и «страстного любовника». Как показывает исследование, одни и те же мужские типы и образы могут создавать как рабочие, так и клерки, но разными средствами. Данный феномен объясняется тем, что в современных капиталистических обществах границы между социальными средами размываются, а классовое сознание ослабевает. Несмотря на это, можно говорить о маскулинностях с присущими им классовыми и средовыми особенностями, которые влияют на формы и стили формирования маскулинной субъективности через гендеризированные телесные и сексуальные практики. Напомню, что ресурсом для создания маскулинности в среде рабочих служит физическая сила и умения, в то время как в среде клерков — телесная репрезентация. Тем не  менее мужчины — синие и белые воротнички — прибегают к  сходным сексуальным стратегиям утверждения своей мужественности. Однако формы этих стратегий и, как следствие, форматы маскулинностей разнятся в зависимости от ситуаций и контекстов. Отличие состоит в стилях и манерах поведения мужчин в процессе соблазнения и сексуального акта. Типичные рабочие используют более грубые и простые техники соблазна, тогда как офисные клерки склонны прибегать к более изящным и оригинальным способам обольщения, нацеленным на создание впечатлений. Эти рассуждения приводят к заключению о том, что в контексте существования множества маскулинностей правильнее было бы говорить о смешанном типе, сочетающем разные модели гендерного поведения. Другими словами, мужская субъективность 102

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

синих воротничков включает измерения традиционной, либеральной и  новой альтернативной маскулинности. В  случае рабочих новая маскулинность характеризуется не  только равнозначностью любви и страсти в сфере эмоциональных отношений, но и, как я показываю в других работах, стремлением к гражданской активности, проявлению групповой и интернациональной солидарности, участию в борьбе против господствующего класса, отчуждающего результаты телесного труда33. Мужская субъективность офисных служащих также сочетает элементы традиционной, либеральной и новой глобальной маскулинности. Однако у  офисных клерков новая мужественность, формирующаяся в эгалитарных отношениях между мужчинами и женщинами из  одной среды или класса, зачастую ориентирована на  неолиберальную идеологию и предполагает выход на глобальный уровень. Например, работа в  транснациональных корпорациях позволяет белым воротничкам создавать транснациональную мужественность, характеризующуюся трудовой активностью в контексте свободных перемещений по миру и электронных коммуникаций, сокращающих расстояния, а как следствие, установлением нового типа господства. Дальнейшее исследование маскулинностей нового типа с  точки зрения нарождающихся телесно-дискурсивных и сексуальных практик, присущих разным социальным средам и классам, представляется весьма перспективным, а изучение дифференцированных мужских телесностей и сексуальностей в контекстах труда и эмоциональных отношений открывает новые возможности для критического переосмысления эффектов гендерного и социального неравенства.

33. Подробнее о протестной составляющей мужской субъективности рабочих см.: Ваньке А. В. Телесность мужчин рабочих профессий…

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

103

Библиография Behnke K., Meuser M. Geschlechterforschung und qualitative Methoden. Opladen: Leske + Bundrich, 1999. S. 61–62. Castro-Sandúa M., Mara L. C. The Social Nature of Attractiveness: How to Shift Attraction from the Dominant Traditional to Alternative Masculinities // International and Multidisciplinary Journal of Social Sciences. 2014. Vol. 3. № 2. P. 182–206. Connell R. W. Gender and Power: Society, the Person and Sexual Practices. Cambridge: Polity Press, 1987. Connell R. W. Masculinities. Cambridge: Polity Press, 2005. Hearn J. From Hegemonic Masculinity to the Hegemony of Men // Feminist Theory. 2004. Vol. 1. № 5. P. 49–72. Hearn J. Men of the World. Genders, Globalizations, Transnational Times. L.: Sage, 2015. Hearn J. Sexualities Future, Present, Past… Towards Transsectionalities // Sexualities. 2008. Vol. 1‒2. № 11. P. 37–46. Keller R., Meuser M. Wissen des Körpers — Wissen vom Körper. Körper- und wissenssoziologische Erkundungen // Körperwissen / R. Keller, M. Meuser (Hg.). Wiesbaden: VS Verlag für Sozialwissenschaften, 2011. S. 9–30. Surbhi S. Difference Between Blue Collar and White Collar // Key Diffrences. 14.09.2015. URL: http://keydifferences.com/difference-between-blue-collarand-white-collar.html. Wolkowitz C. Bodies at Work. L.: Sage, 2006. Бодрийяр Ж. Общество потребления. Его мифы и структуры. М.: Республика; Культурная революция, 2006. Ваньке А. В. Мужская сексуальность в дискурсе журнала Men’s Health // Здоровье и интимная жизнь: социологические подходы / Под ред. Е. А. Здравомысловой, А. А. Тёмкиной. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2011. С. 178–209. Ваньке А. В. Телесность мужчин рабочих профессий в режимах труда и приватной сферы // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2014. № 1. С. 60–83. Зайдлер В. Е. Маскулинности, тела и эмоциональная жизнь // Социологические исследования. 2012. № 11. С. 85–95. Здравомыслова Е. А., Тёмкина А. А. Социальное конструирование гендера как методология феминистского исследования // Российский гендерный порядок: социологический подход / Под ред. Е. А. Здравомысловой, А. А. Тёмкиной. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2007. С. 9–33. Коннелл Р. Основные структуры: труд, власть, катексис // Гендерная социология. Хрестоматия по курсу / Под ред. И. Н. Тартаковской. М.: Вариант, 2005. C. 287–319. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. Мещеркина Е. Ю. Как муже-бытие определяет муже-сознание: опыт реконструкции маскулинной идентичности среднего и рабочего класса // О муже(N)ственности / Под ред. С. Ушакина. М.: НЛО, 2002. С. 268–287. Мещеркина Е. Ю. Социологическая концептуализация маскулинности // Социологические исследования. 2003. № 11. С. 15–25.

104

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Рыклин М. Сексуальность и власть: антирепрессивная гипотеза Мишеля Фуко // Логос. 1994. № 5 (5). С. 196–206. Тартаковская И. Н. Гендерная теория как теория практик: подход Роберта Коннелла // Социологический журнал. 2007. № 2. С. 5–23. Тёмкина А. А. Сексуальная жизнь женщины: между подчинением и свободой. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2008. Фуко М. Воля к знанию // Он же. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Магистериум; Касталь, 1996. С. 97–268.

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

105

MASCULINE BODIES, SEXUALITIES AND SUBJECTIVITIES Alexandrina Vanke. Doctoral candidate, School of Social Sciences; Research Fellow, Department of Qualitative Studies of Social Changes, [email protected]. University of Manchester, Arthur Lewis Bldg, Oxford Rd, M13 9PL Manchester, United Kingdom. Institute of Sociology of the Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences, 24/35 Krzhizhanovskogo str., Bldg 5, 117218 Moscow, Russia. Keywords: men; body; sexuality; blue-collar; white-collar; labour; power; emotions; inequality. The increase in social inequality, which the author attributes to the spread of neoliberalism around the world, complicates the system of power relations between men, their bodies and sexualities. This leads to a differentiation of masculinities. Forty-three biographical interviews are applied to a critical rethinking of the configuration of power relations among male blue-collar and white-collar workers. The author concludes that work guides emotional relationships and consequently regulates the sexual life of men from both social environments. In addition, the regimes of industrial and office work generate different logical manipulations of male corporeality, which are carried over into the private sphere and employed in structuring masculine subjectivity. Physical skills and strength are the main factors on which blue-collar manual workers base their masculinity, while bodily representations and performance serve in that capacity for white-collar workers. This social differentiation in the structure of work results in uneven chances for creating a “successful” masculine subject. Male blue-collar workers call themselves “losers”, while white-collar workers perceive themselves as “successful” even though men from both environments are exploited. The physical labour of a blue-collar worker is alienated by the process of corporeal management on the job, while the body of a white-collar office worker is commoditized and becomes a sign in the system of symbolic exchange. At the same time, the research shows that the boundaries between social environments are becoming blurred and class consciousness is weakening. This allows both blue-collar workers and white-collar workers to follow similar sexual strategies which differ only in form and style. The masculine subjectivities of blue-collar and white-collar workers include the very same structural components derived from the traditional, liberal and new versions of masculinity, which are distinct in the means and forms of their expression. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-85-105

References Baudrillard J. Obshchestvo potrebleniia. Ego mify i struktury [La société de consommation: ses mythes et ses structures], Moscow, Respublika, Kul’turnaia revoliutsiia, 2006. Behnke K., Meuser M. Geschlechterforschung und qualitative Methoden, Opladen, Leske + Bundrich, 1999, S. 61–62. Castro-Sandúa M., Mara L. C. The Social Nature of Attractiveness: How to Shift Attraction from the Dominant Traditional to Alternative Masculinities. International and Multidisciplinary Journal of Social Sciences, 2014, vol. 3, no. 2, pp. 182–206.

106

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Connell R. Osnovnye struktury: trud, vlast‘, kateksis [Basic Structures: Labour, Power, and Cathexis]. Gendernaia sotsiologiia. Khrestomatiia po kursu [Sociology of Gender. An Anthology] (ed. I. N. Tartakovskaia), Moscow, Variant, 2005, pp. 287–319. Connell R. W. Gender and Power: Society, the Person and Sexual Practices, Cambridge, Polity Press, 1987. Connell R. W. Masculinities, Cambridge, Polity Press, 2005. Foucault M. Volia k znaniiu [La volonté de savoir]. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti [The Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality], Moscow, Magisterium, Kastal’, 1996, pp. 97–268. Hearn J. From Hegemonic Masculinity to the Hegemony of Men. Feminist Theory, 2004, vol. 1, no. 5, pp. 49–72. Hearn J. Men of the World. Genders, Globalizations, Transnational Times, London, Sage, 2015. Hearn J. Sexualities Future, Present, Past… Towards Transsectionalities. Sexualities, 2008, vol. 1‒2, no. 11, pp. 37–46. Keller R., Meuser M. Wissen des Körpers — Wissen vom Körper. Körper- und wissenssoziologische Erkundungen. Körperwissen (Hg. R. Keller, M. Meuser), Wiesbaden, VS Verlag für Sozialwissenschaften, 2011, S. 9–30. Merleau-Ponty M. Fenomenologiia vospriiatiia [Phénoménologie de la perception], Saint Petersburg, Iuventa, Nauka, 1999. Meshcherkina E. Iu. Kak muzhe-bytie opredeliaet muzhe-soznanie: opyt rekonstruktsii maskulinnoi identichnosti srednego i rabochego klassa [How Male-Being Defines Male-Consciousness: Reconstructing Masculine Identity of Middle and Working Classes]. O muzhe(N)stvennosti [On (Fe)maleness] (ed. S. Ushakin), Moscow, New Literary Observer, 2002, pp. 268–287. Meshcherkina E. Iu. Sotsiologicheskaia kontseptualizatsiia maskulinnosti [Sociological Conceptualisation of Masculinity]. Sotsiologicheskie issledovaniia [Sociological Studies], 2003, no. 11, pp. 15–25. Ryklin M. Seksual’nost‘ i vlast’: antirepressivnaia gipoteza Mishelia Fuko [Sexuality and Power: Michel Foucault’s Antirepressive Hypothesis]. Logos. Filosofskoliteraturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 1994, no. 5 (5), pp. 196–206. Surbhi S. Difference Between Blue Collar and White Collar. Key Diffrences, September 14, 2015. Available at: http://keydifferences.com/difference-between-bluecollar-and-white-collar.html. Tartakovskaia I. N. Gendernaia teoriia kak teoriia praktik: podkhod Roberta Konnella [Gender Theory as a Theory of Practices: Robert Connell’s Approach]. Sotsiologicheskii zhurnal [Sociological Journal], 2007, no. 2, pp. 5–23. Temkina A. A. Seksual’naia zhizn’ zhenshchiny: mezhdu podchineniem i svobodoi [Sexual Life of Woman: Between Submission and Freedom], Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2008. Vanke A. V. Muzhskaia seksual’nost‘ v diskurse zhurnala Men’s Health [Male Sexuality in the Discourse of “Men’s Health” Magazine]. Zdorov’e i intimnaia zhizn’: sotsiologicheskie podkhody [Health and Intimacy: Sociological Approaches] (eds E. A. Zdravomyslova, A. A. Temkina), Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2011, pp. 178– 209. Vanke A. V. Telesnost’ muzhchin rabochikh professii v rezhimakh truda i privatnoi sfery [Blue-Collar Male Workers’ Corporeality in the Regimes of Labour and

А л е к с а н д р и н а  В а н ь к е

107

Private Life]. Laboratorium. Zhurnal sotsial’nykh issledovanii [Laboratorium. Journal of Sociological Studies], 2014, no. 1, pp. 60–83. Wolkowitz C. Bodies at Work, London, Sage, 2006. Zaidler V. E. Maskulinnosti, tela i emotsional’naia zhizn’ [Masculinites, Bodies and Emotional Life]. Sotsiologicheskie issledovaniia [Sociological Studies], 2012, no. 11, pp. 85–95. Zdravomyslova E. A., Temkina A. A. Sotsial’noe konstruirovanie gendera kak metodologiia feministskogo issledovaniia [Social Construction of Gender as a Methodology of Feminist Research]. Rossiiskii gendernyi poriadok: sotsiologicheskii podkhod [Russian Gender Patterns: Sociological Approach] (eds E. A. Zdravomyslova, A. A. Temkina), Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2007, pp. 9–33.

108

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Киборг как код новой онтологии Политические и эпистемологические аспекты гибридных тел

Алла Митрофанова

Куратор, Музей звука. Адрес: 191040, Санкт-Петербург, Лиговский пр-т, 53. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: киборг; Донна Харауэй; феминистская эпистемология; контингентная онтология; феминизация машин. В статье рассматривается понятие «киборг», ставшее кодом современной культуры во многом благодаря Манифесту Донны Харауэй. Киборг — это первый природно-культурный гибрид новой онтологии, отрицающий классическое различение природы и культуры, а также властные и гендерные аспекты этого различения. Киборг — не субъект, не объект, не сеть; его возможно помыслить только из позиции неклассической эпистемологии. Но тогда сдвигается рамка привычных политический оппозиций и социальных норм. В статье автор отвечает на вопрос, из каких эпистемологических ресурсов было возможно занять столь радикальную позицию. Киборги киберпанков разделяют классическую онтологическую бинарность, у них есть конспирология власти, страх самопорождающих машин, биологи-

зация индивида-одиночки. Но киборг Харауэй основывается на феминистской критике субъекта и объективации женского, что в соединении с постпозитивистской анархо-эпистемологией позволило произвести новый код, то есть радикальный отказ от оппозиции природы и культуры ради гибридного симбиоза без внешних оснований. Данный подход подготовил современные контингентные/нестабильные онтологии, агентный реализм и новый материализм. Политической позицией в контингентной онтологии оказывается не выстраивание антагонистических оппозиций сомнительного генеза, а конструирование новых алгоритмов, связей и взаимодействий хрупкой, не репрессивной природно-культурной реальности в ситуации непрерывно поступающих новых данных.

109

Киберфеминизм или киберпанк

С

П УС ТЯ три десятилетия после первой публикации в 1985 году «Манифест киборгов» Донны Харауэй требует перепрочтения с учетом актуализирующих его политическое и  эпистемологическое значение событий. Текст оказал сильное влияние на эпистемологию науки, теорию феминизма, философию техники и насыщен актуальными политическими стратегиями. Как Харауэй удалось охватить разом такое множество тем? Какова концептуальная логика манифеста? Предположим, что это стратегия подмены кода — вероятно, впервые осознано использованный в  гуманитарном философском тексте прием. Нам предложен код, выраженный метафорой соединения прежде несоединимого — кибернетического и органического. Этот код заставляет пересмотреть метафизическое разделение на природу и технику, его гендерные и властные экспликации. Принимая позицию Харауэй, мы вынуждены отказаться от принятой гуманизмом презумпции естественности и целостности человеческого, допустить техническое проектирование и программирование в повседневную реальность и психический мир субъекта. Массмедиа-пространство заполнено гламурными киборгами, массово произведенными под влиянием литературы киберпанка, однако киборги манифеста Харауэй эпистемологически отличны от  них. Существа, созданные киберпанком, принадлежат прежней парадигме противопоставления органического и  технического, индивидуального и властного, они порождаются способом механической замены частей или по милитаристскому принципу надевания брони. К теории Харауэй, скорее, может иметь отношение героиня фильма Тарковского «Солярис», которая, не будучи белковым организмом и не имея прямого отношения к культуре людей, вступает с героем в сложные отношения любви, понимания, сострадания, то  есть «небиологического» родства. Возникают своего рода «экосексуальные» отношения, то есть отноше-

110

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ния не  со  своим биологическим видом1. «Манифест киборгов» ставит своей целью расширить границы родства, денатурализовать идентичность и установить новые отношения в промежуточной (медиа) области животного-человеческого, биологическоготехнического, то  есть в  сфере становления гибридных феноменов, а не заданных внешним образом сущностей. Киборг — это новая зона смысла («он незаконное дитя милитаризма, капитализма и госсоциализма»). В ней должны конструироваться новые эпистемологические, онтологические и политические описания современности. Теорией киборга Донна Харауэй вступила в  полемику на  нескольких фронтах одновременно. ·· Как ученый-биолог, она включилась в деконструкцию базового понятия — природного органического существа. ·· Как феминистка, Харауэй выступила не только против гендерной нормативности совместно с радикальным феминизмом, но и одновременно против теории радикального феминизма с его эссенциализацией женского. ·· Как эпистемолог постпозитивистской парадигмы, она предложила концепцию «локального знания» (situated knowledge), показав взаимозависимость научной и политической постановки проблем в конкретной ситуации знания, когда научная постановка проблем нерефлексивно воспроизводит политический язык (милитаристский язык иммунологии, патриархатный язык эмбриологии). ·· Как марксистка, она выдвинула критику марксистской концепции труда, но сохранила диалектику как позицию различия, выступая против претензий капитализма на универсальную рациональность. Киборг-метафора, предложенная Харауэй в манифесте, создает критический инструмент, позволяющий вскрывать «самоочевидность» эпистемологических, гендерных и политических оснований. Это своего рода код, который может быть применим в науке и политике, в гендерной теории и технике; он позволяет междисциплинарному анализу функционировать в качестве анализа эпистемологических установок. Манифест вовлекает различные заинтересованные группы (ученых, политических активистов, художников) в актуальную полемику. Коллега Харауэй, Карен Барад, 1. Haraway D. Anthropocene, Capitalocene, Plantationocene, Chthulucene: Making Kin // Environmental Humanities. 2015. Vol. 6. P. 159‒165. См. URL: http:// environmentalhumanities.org/arch/vol6/6.7.pdf.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

111

ввела термин «онто-эпистемология», а позицию самой Харауэй можно определить как политическую эпистемологию. «Манифест киборгов» стал одним из ключевых текстов направления феминистской эпистемологии. Базовое положение манифеста — отрицание гендерной нейтральности метафизики. Если метафизическое разделение на природу и культуру, на частное и публичное несет в  себе код гендерной бинарности, которая воспроизводится в серии политических, технических и научных оснований за счет властных стратегий эксплуатации труда, мизогинии, расизма, то феминистская эпистемология должна это деконструировать и предложить иной код ради возможности переизобретения нового жизненного мира.

Киборг vs гендерная метафизика: информатика господства Технологическое опосредование, по  Харауэй, является характерной чертой современной ситуации и наследует весь букет траекторий мысли ХХ века, так называемые прагматический, лингвистический, коммуникативный повороты. Технологией опосредованы способы действия, каталоги знания, коммуникативные режимы. В  то  же время она лингвоцентрична, она пишет код, дает доступ к информации, располагается в непосредственной близости к медицинским телам в нейроинтерфейсах, кодирует биотехнологии. Киборг рождается из нового положения дел в технике. В описании Харауэй машины XIX века являли собой карикатуры на маскулинистские претензии в отношении силы и власти. Машины кибернетического типа постоянно пугают феминностью: угрозой самопорождения (самовоспроизводство машин), а также нарушением прежней дистанции между телом и  умом, естественным и искусственным. Они с эротической интимностью проникают в тела, соединяя техническое, письмо, власть. Миниатюризация, как выяснилось, напрямую касается власти: маленькое — это не столько красивое, сколько предельно опасное. Политически их  столь же трудно увидеть, как и материально2.

2. Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970– 2000 / Под ред. К. Дипвелл, Л. Бредихиной. М.: Росспэн, 2005. С. 329.

112

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

С киборгами связаны новые формы труда, войны, репродуктивности. Миниатюризация рассыпает целостный прежде объект на бионические элементы, зависимые от типов связей, включенности в системные взаимодействия. Частная сфера дома, которая ранее воспроизводилась и обслуживалась невидимой феминностью, теперь оказалась вскрыта новыми машинами. Больше не существует того невинного самоочевидного дома, где «природная материнская любовь» без права на личное высказывание неустанно заботилась о теле субъекта отцовского права. Феминизация машин, их  интимная вездесущность и  неотрефлексированная маргинальная властность разрушают базовое определение человеческого как противопоставляемого техническому и  животному. Таким образом размывается основание гуманизма. Гуманизм в  данном случае — это эпистемологическая рамка, в  которой были предустановлены оппозиции: человеческое — животное, высокое — низкое, публичное — частное, мужское — женское. Согласно бинарной метафизике, которую Моник Виттиг, Люс Иригарей, Жак Деррида описали как гендерно-дифференцированную, гуманизм квалифицировал Природу как феминную, безгласную, невинную, самоданную, ресурсную. Ресурсом стали животные, леса, недра, сексуальность и женские тела… Киборг отрицает метафизическую бинарность Природы и Культуры. С одной стороны, он возникает там, где биология не дана напрямую в  своей невинности, но  опосредована технологией, знаниями, отношениями «исследователь — объект», политикой. С другой стороны, киборг не наследует культурной норме, у него нет отца, это постэдипальное существо, производящее монструозные фантазии (Зоя Софулис). Он отказался от наследства метафизики и в этом смысле свободен. В своей идентичности киборг — сирота, поскольку не может принять наследство классической онтологии, в его реальности умер не только Бог, но и Богиня, по определению Харауэй. Но что случится, размышляет Харауэй, если гуманизм не станет отделять человеческое от животного и технического, примет их в свою семиотическую систему, распространит на них правила социального общения, включит в коммуникационные системы как других? В такой установке можно обнаружить общие коды, которые расширят понятие социального и поставят под вопрос существующие иерархии. Появляется возможность переосмыслить ранее самоочевидные, то  есть уже заданные, не  подвергаемые анализу и потому репрессивные области возможного знания. В новой установке прежние целостности распадаются на элеА л л а  М и т р о ф а н о в а

113

менты новых функционально-коммуникативных эпизодов или частичных тел, и возникают новые, плохо опознаваемые гибриды, странные пограничные тела. Например, фрагменты синтетических биологических объектов, понятые как полуживое выставочное произведение нового искусства, экспериментальные геномно-цифровые лингвистические коды. Киборг — это ироническая метафора или код, придуманный для того, чтобы нарушить правила бинарного распределения смысла и смешать противоположности в экстравагантной гибридной индивидуации. В последней легко узнаются разные стратегии политического, гендерного, возрастного аутсайдерства, но метафора не только эпатирует, она устанавливает новые смысловые границы и задает инструментальные возможности. Этот прием — работать через метафору как эпистемологическую сцену — характерен для ХХ века. Если следовать позиции Ницше, то истина — это «мобилизованная армия метафор». Такое отношение к истине характеризует постпозитивизм, психоанализ, которым наследует Харауэй. Так, постпозитивист Пол Фейерабенд пишет: Рассуждение становится эффективным только в  том случае, если оно подкреплено соответствующей предварительной установкой… каждое рассуждение включает в  себя космологические допущения, в которые нужно верить, чтобы рассуждение казалось правдоподобным. Чисто формальных рассуждений не существует3.

Киборг-метафора вводит гибридный объект в новую онтологию, это своего рода «монизм», который стратегически собирает смысловую ситуацию, основанную на ином принципе рационализации и драматургии, ситуацию постоянно переизобретаемого «жизненного мира». Знание из такой позиции может пониматься как ситуативное (контингентное), но не становится необязательным, а, наоборот, приобретает более сложные добавочные корреляции этического и политического свойства; увеличивается плотность связей: научная парадигма коррелирует с эстетической, а научная логика — с художественным нарративом. Харауэй анализирует, как меняется «интегральная схема» или информатика господства новой онтологии, которая совершает переход от  индустриальной модели к  «полиморфной информационной системе — от тотальной работы к тотальной игре, при 3. Фейерабенд П. Наука в свободном обществе / Пер. с англ. А. Л. Никифорова. М.: АСТ, 2010. C. 9‒10.

114

ЛО Г О С   ·  ТО М 2 8   ·   # 4   ·   2 0 1 8

чем смертельно опасной»4. Новая онтология формулирует свои объекты «не в терминах сущностных свойств, а в терминах конструкции, предельных ограничений, потоковых уровней, системной логики, затрат на снижение ограничений5. Информация — это условная минимальная единица, позволяющая уравнивать все со всем, действующая как способ инструментализации современного общества. При этом минимальность и инструментальность такого кодирования затрудняют возможность сопротивления. Контрольные стратегии как со стороны сопротивления, так и со стороны власти возможны, но не на уровне целостных натуральных объектов, а на уровне интерфейсов, границ, допустимых и блокированных связей. Контрольные стратегии будут сформулированы в терминах темпов, амортизационных затрат, степеней свободы. Человеческие существа, как и любой другой компонент или подсистема, должны локализоваться внутри системной архитектуры, основные модусы действия которой имеют вероятностный, статистический характер. Никакие объекты, пространства или тела не являются священными сами по себе; любой компонент может быть связан интерфейсом с любым другим, если только может быть построен соответствующий стандарт, соответствующий код для обработки сигналов на каком-то общем языке6.

Язык, образ, коммуникация/информация понимаются как предоставляющие набор допустимых операций, каждая эпоха в науке и политике создает собственные объекты и операции, и никакая наука не может претендовать на универсальность. Эта локальность не сущностного, а медийного свойства. Ее феномены — это гибридные объекты, создаваемые микрооперациями и  коммуникациями, и  это базовый принцип новой «онто-эпистемологии». Они действительны и вариативны, притом что не отсылают ни к каким стоящим за ними сущностям. Это заставляет понимать технологию не как отдельную субстанцию, а как операции производства локальной реальности — наряду с языком, когнитивными процессами, поведением. Это операции различения и связывания, конструирования и реконструирования. Практически все виды человеческого оказываются опосредованы технологией. А технология, в свою очередь, опосредована ме 4. Харауэй Д. Указ. соч. С. 339. 5. Там же. С. 341. 6. Там же. С. 342.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

115

тафорой, языком, антропологическими смыслами. Наша реальность гибридна в своем неразличении эмпирического и трансцендентального7. Этот новый статус реальности нестабилен и открыт для производства и перепроизводства, хотя и лишен линейного футуризма начала ХХ века. Ошибочно считать, что эта эпистемологическая диспозиция запускается сугубо технологически: литература от Чехова и Пруста до современности занимается анализом чувственности, памяти, фантазии. Она с  тем же операциональным упорством пишет новый код. Пользуясь термином Харауэй, можно сказать, что с начала ХХ века изобретается специальный тип письма, «киборганический семиозис», как особый вид аналитики и конструирования/кодирования и программирования ситуации, образа, социальности8. Коммуникационные технологии и  биотехнологии — вот ключевые орудия, переделывающие наши тела. Эти орудия претворяют и навязывают новые социальные отношения для женщин во  всем мире. Технологии и  научные дискурсы могут отчасти пониматься как формализации, то есть застывшие моменты, текучих социальных взаимодействий, их конституирующих, но вместе с тем они должны рассматриваться и как инструменты для навязывания смыслов. Граница между орудием и мифом, инструментом и понятием, историческими системами социальных отношений и историческими анатомиями возможных тел, включая объекты познания, легко проницаема. Вообще миф и орудие взаимно конституируют друг друга. Более того, коммуникационные науки и современные биологии выстраиваются в результате общего движения — вовлечения мира в проблему кодировки, поиск общего языка, в котором исчезает всякое сопротивление инструментальному контролю и любая гетерогенность может быть подвержена разборке, сборке, загрузке и обмену9.

7. Делёз полагал трансцендентальный эмпиризм особым типом сущего, обладающим собственной имманентностью, не производной от метафизической бинарной оппозиции материи и идеи. 8. Можно сказать, что впервые радикальное конструирование нового общества и нового типа человека было разыграно в советской социальной и культурной политике 1920-х годов: в стратегиях Пролеткульта, в институтах женотделов «феминистского уклона большевиков». Проблема кодирования и программирования социальных отношений, коммунистической чувственности, идеологии и мировоззрения может рассматриваться как новый тип конструктивистского семиозиса. 9. Там же. С. 343.

116

ЛО Г О С   ·  ТО М 2 8   ·   # 4   ·   2 0 1 8

Эпистемология киборга и поиск новой генеалогии Харауэй — одна из основательниц новой эпистемологии, то есть эпистемологии ситуационного знания. В какой философской традиции мог возникнуть этот манифест? Каковы его связи с авангардными практиками первой четверти ХХ века? По  мнению МакКензи Варка, она наследует подходу анархо-эпистемологии Фейерабенда, восходящей, в свою очередь, к критике опыта и универсализма знания, которая, по мнению Фейерабенда, была начата Махом. Мах решал проблему несовместимости оснований неокантианства и  позитивизма, разорванности сознания и  существования. Это привело его к отказу от трансцендентализма и внешней природы, к полемике одновременно против позитивизма и  против идеализма в  поисках новой монистической медийной или гибридной эпистемологии. Мах, как известный ученый, критикует науку за ее претензии на универсальную рациональность. Но Фейерабенд указывает: Мах критиковал научные идеи не  посредством сравнения их с внешними стандартами (критериями значения или демаркации), а показывая, как само научное исследование приводит к изменениям. Например, проверка методологических принципов осуществлялась не путем соотнесения их с абстрактной и независимой теорией рациональности, а посредством демонстрации того, как они помогают или мешают ученым в решении конкретных проблем. (Позднее Эйнштейн и Нильс Бор превратили эту процедуру в тонкое искусство.)10

Мах принимал любой тип познания, допуская методологический перенос из антропологии или мифологии в физику или физиологию, не обращая внимания на принятые границы дисциплин. Эти приемы междисциплинарного переноса позднее превратились в художественные принципы дадаистов, конструктивистов и сюрреалистов. Мах отрицал внеисторичность и универсализм понятий пространства и времени. Природные и физические объекты для него не были даны извне, они создавались на основе связывания и организации восприятий и описаний. Идея объективности, разработанная наукой XIX века, для Маха не была необходимой. Он отказывает вещи в ее сущности, оставляя только ее феномен, формируемый на основе восприятий, но он отсылает не к вещи, данной извне, но к способам феноменологического схватывания, 10. Фейерабенд П. Указ. соч. С. 280.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

117

к типу эпистемологических и формальных допущений, в которых одновременно формируются взаимозависимые субъект и объект. Оба могут быть охарактеризованы как гибридные или медийные феномены локальной ситуации. Попытку Маха сделать исследование более широким — таким, чтобы оно имело дело как с «научными», так и с «философскими» вопросами, — не  заметили ни  его последователи, ни  его оппоненты11.

Его концептуальный анализ был превращен в формальную философию науки, которая сводила противоречия к рациональной логике. Развитие попытки Маха работать с новыми методологическими принципами МакКензи Варк обнаружил у «махистов» (Александр Богданов). И через голову рационализирующих теорий эта попытка выходит к постпозитивизму Карла Поппера, Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда и теории киборга Донны Харауэй. По мнению Варка, традиционная оппозиция субъекта и объекта слишком торопится установить разграничительную линию. Полюса этой оппозиции устанавливаются за пределами мысли, и мы упускаем конкретность этого субъекта и этого объекта. Особую трудность для такого реализма составляет медиальность феномена. То, что происходит между объектами мира и мышлением субъекта, должно пониматься медиально. Но феномен, понятый медиально, отличается от концепта классической феноменологии более сложными технологически и «грязными» политически операциями. Структура усложняется за счет того, что новый феномен разъедает предшествующий. Этот переход от одного типа феноменов к другим становится новой теоретической проблемой, в то же время ориентация на бинарную оппозицию «субъект — объект» трансформируется в  медиамонизм12. С  позиции повседневного опыта и здравого смысла такой медиафеномен принимается как более реальный, но метафизическая установка принуждает предполагать истинную реальность за ним. Задача — понять феномен как реальность, тогда наука должна исследовать способы восприятия и  мышления, то, как они кодируют свои операции и объекты. Мах определил научную задачу как исследование восприятий при условии, что они не редуцируются ни к одному 11. Там же. С. 282. 12. Wark M. Molecular Red: Theory for the Anthropocene. N.Y.: Verso, 2015. P. 81‒90.

118

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

из полюсов и не могут отсылать к внешнему объекту. Варк замечает, что Ленин несправедливо упрекал за субъективизм Маха, ведь тот не задавал вопроса, какой объект стоит за восприятием. Он задавал предыдущий вопрос: что такое восприятие, которое задает различение на субъективное и объективное, и как устроена эта связь? Мах использовал тактический монизм против философии и науки своего времени, настаивавших на реальном, которое не может быть познано13. В эмпириокритицизме феномены оказываются репрезентантами собственного способа производства. Мы знаем, что философия эмпириокритицизма повлияла на феноменологию, прагматизм, неопозитивизм Венского кружка, а  также на  экспериментальную психологию и  философию техники14. Влияние эпистемологического поворота Маха существенно сказалось и  в  социал-демократических теориях преобразования общества, легко прослеживается в социальных проектах марксистов-махистов и даже в дискуссиях Второго интернационала15. Если реальность не может иметь внешнего истинного обоснования, то  она инструментальна, конструктивна, ее можно проектировать, программировать. В  соединении марксизма и  эпириокритицизма (махизма как гносеологического марксизма) она приобретает зависимость от политического решения как кода для дальнейшего построения социального программирования. В теории марксистов-махистов марксов концепт труда был понят как монистический процесс производства мира. Это открыло перспективу радикального переизобретения реальности, подхваченную в 1918 году журналом «Новый ЛЕФ» в качестве нового кредо художника: художник не созерцает мир, а производит его. В понятиях Делёза можно сказать, что Мах говорил об особого рода сущем — трансцендентальном эмпиризме, не соотносимом ни с Природой, ни с Идеей. Одновременно пала и гендерно 13. Тактический монизм Маха можно распознать в концепте автопоэзиса Лумана, когда система в пределах своего кода вырабатывает собственные операции самореференции, исключает инореференции и определяет собственную локальную медиареальность. 14. В России Георгием Челпановым, который вел переписку с Махом, в 1913 году был открыт первый в мире Институт экспериментальной психологии, изучавший феноменологию восприятия. Книга «Философия техники» Петра Энгельмейера вышла с предисловием Маха. В 1921 году была издана книга венского психолога Фрица Хайдера «Вещь и медиум», представлявшая собой попытку связать феномен и медиа. 15. Стейла Д. Наука и революция: рецепция эмпириокритицизма в русской культуре (1877‒1910 гг.) / Пер. с ит. О. Поповой. М.: Академический Проект, 2013.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

119

бинарная метафизика, открыв возможность реализовать феминистскую политику большевиков по переорганизации гендерной социальной структуры как десимволизации гендерного дуализма в направлении радикального монизма и гендерного равенства. Политический консерватизм, связанный с  холодной войной и  со  стиранием следов социал-демократической политизации философии, редуцировал конструктивистскую эпистему до нейтральности формальной рациональности или до отдельной академической дисциплины  — лингвистической философии либо математической логики. Но  возвращение к  этой упущенной генеалогии позволяет включить богатый исторический опыт социального конструктивизма 1920-х годов и показать теоретическую преемственность от  концепта медийных феноменов эмпириокритицизма до киборганической теории техники и современного программирования. Эта традиция оказывает ощутимое политическое влияние, поскольку легко интерпретируется в понятиях радикального политического конструктивизма, обещающего новые решения, новые модели социального устройства.

Переопределение политического и феминистские стратегии После утраты классических оснований западной онтологии и эпистемологии и после теоретической дискредитации авангарда оказалась дезориентирована и социальная политика. Но эта «одновременность падений»16 языков господства и очередное «технологическое загрязнение» гуманизма дают новые возможности. Ответом могут стать не цинизм или безверие, не версия абстрактной экзистенции, а построение новой кибернетической семиологии и новой политики. «Кем будут киборги — вопрос радикальный; ответ на него — дело выживания»17. Главная социальная и политическая опасность, описываемая в манифесте, — это формирование на основе прежнего метафизического и гендерного каркаса консервативной …бимодальной … социальной структуры, при которой массы женщин и мужчин всех этнических групп… окажутся связаны экономикой домашней работы, безграмотностью и  попадут под 16. Харауэй Д. Указ. соч. С. 357. 17. Там же. С. 328.

120

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

контроль высокотехнологичных репрессивных аппаратов в самых разных сферах — от развлечений до надзора и подавления18.

«Поэтому потребность в сопротивлении интенсификации господства никогда не была столь острой. Она связана с оспариванием смыслов и форм власти и удовольствий», то есть с программированием иной конфигурации практики и теории. Это значит, что гуманитарные и естественные науки оказываются в условиях, когда им приходится переформулировать свои основания, вопросы и цели. Они также становятся участниками проектирования новых политических и социальных смыслов, новых отношений и коллективностей. Вспоминается известная мысль Ленина о науке, неотделимой от политического контекста. В наши дни она может быть выражена иначе: наука и социальные и политические отношения, несмотря на различие своих объектов, демонстрируют междисциплинарную гомологию в  способах постановки вопросов, намерениях, социальных технологиях. Если говорить о гомологии, то обнаруживаются странные системные (междисциплинарные) совпадения: так, иммунология говорит на языке милитаризма; эмбриология, политика запрета абортов — на языке экономической эксплуатации ресурсов (нефти, женских тел). Павловская нейрофизиология говорит на языке тоталитарного контроля, а нейросистемы его учеников Петра Анохина и Александра Лурия (разработанные в 1930–1960-е годы) — на делёзианском языке 1968 года. Политической необходимостью становится, во-первых, деконструкция или взлом кода самоочевидных оснований пола, расы, класса, навязанных историческим опытом патриархата, колониализма, расизма и капитализма. Но еще важнее определить, с какой позиции можно мотивировать эту работу. Марксистский анализ свидетельствует об изменении форм капитала и труда. Следуя этой диагностике, Харауэй показывает, что вектор технологических и социальных процессов влечет разрастание «экономики домашней работы» или «феминизацию труда». Индустриальные «семейные зарплаты» рабочих больше не компенсируют внеэкономический женский труд, количество стабильно занятых в промышленной сфере неуклонно сокращается, большинство видов труда, как новых, так и традиционных, оказывается в сфере нестабильности или вовсе исключено из финансового оборота. При этом требования к труду, связанному с за 18. Там же. С. 351.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

121

ботой, уходом, образованием, эмоциональным восстановлением, возрастают. Все большее количество мужчин и женщин заняты в новой нестабильной и экономически невидимой сфере некогда «феминного труда». Труд феминизируется в смысле уязвимости, многоаспектности, мультипрофессиональности. Но феминизация не является нейтральной ни в гендерном, ни в расовом отношении. Странным образом именно в домашнем личном пространстве благодаря видеоиграм разрастаются идея милитаристской экспансии и фантазия тотальной войны, связанные, по мнению Харауэй, с замещением утраченных позиций в публичном поле. Сейчас, с распространением социальных сетей, стало заметно, что дом («диваны») оказываются местом создания агрессивных депрессивных проектов. Но там же производится новый виток гендерного воображения, связанного с сексуальной объективацией, как и с эксплуатацией женского/материнского труда за выживание. Так проектируется опасность нового мизогинного будущего19, когда экономически обесточенное общество борется за выживание усилиями женщин-матерей, а остальная часть высвободившегося населения становится сырьем для авантюрной политики благодаря милитаристской пропаганде в  компьютерных играх. Эта ситуация встраивается в западный гендерный дуализм с его репрессивными стратегиями и косвенно участвует в поста 19. Ник Шрничек и  Алекс Уильямс в  книге «Изобретая будущее. Посткапитализм и общество после работы» предлагают анализ трех пересекающихся обскурантистских проектов будущего. Первый — неоколониальный: он включает торможение технического процесса автоматизации тяжелого труда и  его перекладывание на  плечи мигрантов, что вызывает замедление автоматизации, кордоны и скопление людей на границах. Второй — мизогинный проект, ограничивающий понимание труда традицией индустриального производства, несмотря на сокращение индустриальных форм, так что все тяготы выживания будут компенсироваться за счет изнурительного бесплатного женского труда. Третий — левый проект «Общество после работы», предложенный в книге: он расширяет понятие труда, вводя в него те виды деятельности, которые полагались феминными, натуральными, низкооплачиваемыми (рождение, кормление, воспитание, обучение, социализация и пр., что связанно с воспроизводством человека, а не его профессиональной или потребительской ценностью на рынке). Эта переформулировка возможна после деконструкции понятия гражданства как закрытого общества привилегий и после того, как ресурсы начинают восприниматься не как источник прибыли, а как необходимый аспект потребления с последующим восстановлением среды. Все эти виды «феминного труда» способны переизобретать общество, занять и солидаризировать различные группы людей (Srnicek N., Willams A. Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work. L.: Verso, 2015).

122

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

новке научных задач генетической коррекции, увеличении военных бюджетов. Феминизация труда вновь актуализирует феминистские политические стратегии: кто контролирует интерпретацию телесных границ в медицинской герменевтике, кто кодирует распределение политического и частного, центрального и маргинального. Некритическая наука навязывает свою социобиологическую историю, где тела вписываются в диалектику господства как генетический расчет, как биотическое сырье, как предмет инструментализированной сексуальности, как выражение максимизации удовольствия и прибыли. Но инструмент феминистской борьбы 1970-х годов не подходит для выражения необходимой нам политики тела в практиках киборганической репродукции. Основной вопрос манифеста: на что мог бы быть похож другой политический миф? Для Харауэй это перспектива социалистического феминизма, которому в свое время удалось отчасти внедрить в политику радикальные институты гендерного равенства. Но социалистический феминизм прежде должен отказаться от «естественной матрицы единства женского», от политизации совокупной категории «женщины». Мы знаем о репрессивных эффектах феминистских движений — ситуациях, когда выигрывает группа активисток и проигрывает женское большинство, о расовой и этнической эксплуатации среди женщин. В российском контексте так же ясно, что природное женское не становится социальной базой феминизма как политического движения. Распад тотальности касается не  только властной позиции, но и политик сопротивления. Никто не может претендовать на то, чтобы служить голосом целого. Политика сопротивления должна стирать травмирующие колониальные и социальные идентичности расы, нации, привилегий, пола, сексуальности как навязанные прежней системой господства. Но  прежние освободительные теории «сели на  мель» из-за  сохранения эссенциализации, то есть чрезмерного доверия Природе и скрытых иерархий господства: лидеров, партий и всеобъемлющих материнств. Поэтому новая феминистская теория критична по отношению к предшествовавшим ей направлениям социалистического и радикального феминизма. Социалистический феминизм, опираясь на марксистскую теорию, пользуется онтологизацией труда: трудом измеряется процесс становления субъекта, и тем самым он оказывается подчинен труду. Стоит ли загонять субъекта в онтологию труда и производства или следует пересмотреть эту категорию, расширить поняА л л а  М и т р о ф а н о в а

123

тие труда и добавить заботу, воспроизводство человека и различную незаметную ежедневную деятельность, составляющую вклад в выживание? Заслуга социалистических феминисток в том, что они добивались включения женского репродуктивного труда в соцсистему по аналогии с мужским трудом, на основании марксистского понимания труда. Радикальный феминизм, в свою очередь, представляет собой карикатуру на классовый марксизм, только вместо пролетариата — гендерная дискриминация, в которой своей идентичностью женщина уже обязана сексуальному присвоению. Она является женщиной, потому что существует желание мужчины. Под вопрос ставится и  социологический объект радикального феминизма — «социальная жизнь женщины». Понятие «женщина» как социальная категория возникло в ХХ веке, как и понятие «молодежь»: оба — в той же логике, что и понятие «класс», появившееся в XIX веке. Радикальный феминизм навязывает травматический «опыт женщины», то есть самосознание несуществующей самости, создает новую воображаемую целостность и стирает действительную множественность способов жизни. Происходит сексуальная объективация женского, то есть используются иллюзия и абстракция вместо сопротивления отчуждению, при этом говорить о политической субъективации уже не приходится. В этой позиции происходит конституирование через желание другого. Своей идентичностью как женщина и феминистка она обязана желанию насильника, а это худший вариант и тотализация идентичностей. Этот путь заставляет стирать все остальные идентичности ради одной. Можно понять, ради чего женщины безоглядно присоединяются к логикам господства, желая, чтобы прозвучал их революционный голос, но эти логики историчны. Эпистемология не нейтральна, ее политическая функция — описывать границы и менять правила игры. Харауэй предлагает феминисткам переизобретать и  кодировать новые типы идентичностей и  коллективности. Искать новые союзы и  новые идентичности означает писать и  контролировать социальный код, собирать информацию, заниматься поисковой деятельностью. Следуя Харауэй, можно заключить, что для принятия феминистской повестки нужна другая идентичность, сплетенная из разных опытов и рефлексивных стратегий, в которой могут возникать неожиданные союзы (прекарные работники, антиабортные кампании, ЛГБТИК+, мигранты) и новые социальные формы: от арт-проектов и социальной взаимопомощи до масштабных социальных ситуационных союзов. Но тот же 124

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

процесс протекает и в лабораториях. Харауэй ссылается на иммунологию как медицинскую дисциплину, которая построена на логиках кодирования и  распознавания объекта как модели телесной реальности. Границы расы, пола и  класса — это коды господства, организующие социальные процессы, но они могут быть переописаны в киборгианской семиологии в сторону другой политики. Возможен ли феминистский анализ науки? Есть ли пути развития феминистской политики в области науки/технологии в союзе с антивоенными группами, выступающими за конверсию научных предприятий? Какое сотрудничество можно выстроить через разделяющие дисциплинарные и научно-технические иерархии?

Киборганическое письмо оказывается базовым инструментом переизобретения реальности, орудием нового пролетариата. Это не описание мира как он есть, это технология его изобретения, «технология, пишущая мир», подобная программированию. Она пишет не только идеологии, но и биотехнологию и микроэлектронику. Но если фаллологоцентристские коды работают по трафарету «команда — контроль — информация», то коды сопротивления пишутся как новые коллективности и  гибридные идентичности с использованием аутсайдерского и маргинального опыта. Борьба за смыслы письма — важнейшая форма современной политической борьбы. Отпустить игру письма — дело смертельно серьезное… Киборганическое письмо деконструирует фаллологицентрические мифы, которыми колонизовано символическое пространство и, соответственно, тела20.

Имеют значение новые или восстановленные мифы, переписывание истории, расплетенные, мутирующие и  пересекающиеся идентичности. И по мнению Харауэй, это уже не деконструкция, а пороговая трансформация. *** «Манифест киборгов» говорит языком политического энтузиазма ранней информационной политэкономии. Современная критика медиа пессимистично заявляет о конце эпохи революционизирующей новой технологии и о наступлении стадии тотального контроля, и это возвращает нас к прежним метафизическим диспозициям власти и ресурса/жертвы. Тем актуальнее возврат к ма 20. Харауэй Д. Указ. соч. С. 358.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

125

нифесту с  его программой переписывания кода, практикам киборганического письма, к политической возможности программирования жизненного мира с учетом нового потенциала анализа «больших данных», к пересмотру философской генеалогии современности, анализу исторических эпизодов радикального социального конструирования 1920-х годов с их авангардными задачами, теориями и неудачами. Манифест киборгов задает эпистемологическую и  политическую стратегию, предоставляет инструктаж: нашей реальности свойствен переход от  «органической» модели — дихотомии индустриальных капиталистических и  социалистических обществ — к  полиморфной информационной, полицентристской модели, которая характеризуется «информатикой господства». Вместо прежних целостностей здесь конструируются системы и подсистемы, которые постоянно находятся в режиме оптимизации, модульного конструирования и контроля. То есть реальность всегда конкретна, но вариативна. Каждая локальная реальность референтна сама себе, автопоэтична. Реальность является достаточной, если не распадается; индивид и среда образуют одну реальность — систему. Эти системы не реферируют к единому символическому другому (анти-Эдип), но опираются на собственные ситуационные основания. Ситуационное знание конструируется из своей локальности в жизненном мире через свой опыт и знания. Знания связаны с опытом историческим, психическим, гендерным, социальным, возрастным… Это создает по-новому понимаемую объективность. Если ранее знания были закреплены на каркасах общих понятий, то теперь они могут быть неполными, но  достаточными для поддержания локальных ситуаций. Эта эпистемологическая установка придает знанию одновременно конкретность и вариативность. Вектор социальной технологии оказывается вопросом политической борьбы. Этот стратегический компендиум вновь стал востребован после движений «Оккупай» в последние пять лет в предложениях новых левых проектов21. Эти новые философские дискуссии зарождаются в блогах и быстро приобретают известность. Киборг с его расширенной биотехнологической идентичностью и гибридной эпистемологией, с его новыми инструментами программирования медиареальности оказывается фигурой нового левого проекта, его эпистемологическим пионером и, пожалуй, наследником органи 21. Стендинг Г. Прекариат: новый опасный класс / Пер. с англ. Н. Усовой. М.: Ad Marginem; Гараж, 2013; Wark M. Op. cit.; Srnicek N., Willams A. Op. cit.

126

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

зационного проекта пролеткультовского авангарда Александра Богданова22. Можно ли считать его дальним родственником астронавтов «Красной звезды», которые стоят перед выбором политического воображения и перед необходимостью нового проекта гендерной, технологической, политической реальности? Библиография Haraway D. Anthropocene, Capitalocene, Plantationocene, Chthulucene: Making Kin // Environmental Humanities. 2015. Vol. 6. P. 159–165. Srnicek N., Willams A. Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work. L.: Verso, 2015. Wark M. Molecular Red: Theory for the Anthropocene. N.Y.: Verso, 2015. Стейла Д. Наука и революция: рецепция эмпириокритицизма в русской культуре (1877–1910 гг.). М.: Академический Проект, 2013. Стендинг Г. Прекариат: новый опасный класс. М.: Ad Marginem; Гараж, 2013. Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. М.: АСТ, 2010. Харауэй Д. Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х гг. // Гендерная теория и искусство. Антология: 1970– 2000 / Под ред. К. Дипвелл, Л. Бредихиной. М.: Росспэн, 2005. С. 322–377.

22. Такую генеалогию МакКензи Варк предлагает в качестве проекта для философской разработки в своей книге Molecular Red.

А л л а  М и т р о ф а н о в а

127

THE CYBORG AS THE CODE OF A NEW ONTOLOGY. POLITICAL AND EPISTEMOLOGICAL ASPECTS OF HYBRID BODIES Alla Mitrofanova. Curator, [email protected]. Sound Museum, 53 Ligovsky ave., 191040 St. Petersburg, Russia. Keywords: cyborg; Donna Haraway; feminist epistemology; contingent ontology; feminization of machinery. The article considers the concept of “the cyborg” which has become a code in contemporary culture thanks to A Cyborg Manifesto by Donna Haraway. The cyborg is the first natural-cultural hybrid of a new ontology that rejects the classical division between nature and culture along with the power and gender aspects of this distinction. The cyborg is neither a subject, nor an object; it is not a network. The cyborg may be conceived only from the perspective of non-classical epistemology. But then the frame of the customary political oppositions and social norms shifts. In the paper the author considers what epistemological resources that made such a radical position possible. Cyberpunk cyborgs buy into the classical ontological binary: they conspire to obtain power while fearing self-generating machines and the biological individualized person. Haraway’s cyborg, however, is based on a feminist critique of the subject and of the objectification of femininity. That critique in combination with post-positivism and anarcho-epistemology has enabled the development of a new code of ontology in which the opposition between nature and culture is radically rejected and replaced by a hybrid symbiosis without external foundations. This approach has paved the way for contemporary contingent/unstable ontologies, agent realism and the new materialism. A political position derived from contingent ontology would not formulate antagonistic oppositions of doubtful genesis. It would instead construct new algorithms, connections, and interactions in a fragile non-repressive natural-cultural reality bombarded by a constant influx of new data. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-109-127

References Feyerabend P. Nauka v svobodnom obshchestve [Science in a Free Society], Moscow, AST, 2010. Haraway D. Anthropocene, Capitalocene, Plantationocene, Chthulucene: Making Kin. Environmental Humanities, 2015, vol. 6, pp. 159‒165. Haraway D. Manifest kiborgov: nauka, tekhnologiia i sotsialisticheskii feminizm 1980-kh gg. [A Manifesto for Cyborgs: Science, Technology, and Socialist Feminism in the 1980s]. Gendernaia teoriia i iskusstvo. Antologiia: 1970‒2000 [Gender Theory and Art. Anthology: 1970–2000] (eds K. Deepwell, L. Bredikhina), Moscow, Rosspen, 2005, pp. 322–377. Srnicek N., Willams A. Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work, Lonfon, Verso, 2015. Standing G. Prekariat: novyi opasnyi klass [The Precariat: The New Dangerous Class], Moscow, Ad Marginem, Garazh, 2013. Steila D. Nauka i revoliutsiia: retseptsiia empiriokrititsizma v russkoi kul’ture (1877‒1910 gg.) [Scienza e rivoluzione. La recezione dell’empiriocriticismo nella cultura russa (1877–1910)], Moscow, Akademicheskii Proekt, 2013. Wark M. Molecular Red: Theory for the Anthropocene, New York, Verso, 2015.

128

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Телесные практики женщин в зеркале феминистской дискуссии Евгения Гольман

Старший преподаватель кафедры общей социологии, департамент социологии, факультет социальных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 101000, Москва, ул. Мясницкая, 9/11. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: женская телесность; телесные практики; социология тела; академический феминизм; гендер; проживаемое тело. В статье проанализированы теоретические подходы к интерпретации телесных практик женщин, условно выделены две традиции — структуралистски ориентированная и феноменологически ориентированная. Методологическим основанием первой традиции выступают философские и социально-антропологические концепции тела как упорядоченного социальными институтами. Представители структуралистски ориентированных подходов сконцентрированы на критическом анализе социальной регуляции женской телесности в аспектах сексуализированного и репродуктивного тела (практик привлекательности и практик здоровья). В фокусе внимания — доминирующий телесный канон феминности и каналы телесной педагогики, встроенные в институты патриархатной власти. Феноменологически ориентированная традиция, укорененная в различных направлениях социальной и философской мысли, включая философскую антропологию, феноменологию и социологические теории

действия, сфокусирована на анализе тела как субъективно проживаемого и осваиваемого в процессе включения в мир. На основе анализа феминистских концепций выделено три стратегии феноменологически ориентированной интерпретации телесных практик женщин. В то время как первая стратегия сконцентрирована на интерпретации специфической ситуации женщины-субъекта и телесной социализации, вторая стратегия изучает роль телесных практик в «одомашнивании» телесности, третья стратегия постулирует потенциал телесных практик для дестабилизации доминирующего канона и составляет теоретическую базу феминистского активизма. Тем самым феноменологически ориентированная традиция сконцентрирована на анализе ценностно-мотивационного и символического компонентов телесных практик, взаимосвязи телесности и самости женщины. В целом обе традиции взаимодополняют друг друга, будучи сконцентрированными на разных уровнях анализа женской телесности.

129

Т

Е Л Е С Н Ы Й опыт женщин, окружающие его социальные интерпретации и  механизмы социального контроля составляют важнейшее направление феминистского анализа и критики в академической и активистской средах. В этом смысле культурные каноны женской телесности, а также способы освоения этих канонов находятся в  поле внимания исследователей со времен второй волны феминизма. Несмотря на относительную демократизацию различных телесных практик (окраска волос, косметические процедуры и пластическая хирургия, фитнес и др.), в современных западных обществах вовлеченность женщин в преобразование и модификации тела остается на стабильно высоком уровне. Этот феномен является предметом широких феминистских дебатов: каковы причины активного воспроизводства телесных практик женщинами? Почему с обретением прав, гражданских свобод и карьерных перспектив женщины одновременно делают выбор в пользу практик, получающих ярлык сексуализирующих и объективирующих? В какой мере женщины принимают участие в закреплении своего подчиненного положения посредством воспроизводства фемининных канонов привлекательности? Является ли женщина марионеткой в руках патриархатной культуры или телесные практики женщин представляют собой рефлексивный выбор последних? Дискуссия по этим вопросам в рамках Gender и Women’s Studies и их динамика представляются нам схожими с полемикой в социологических исследованиях телесности, а если смотреть еще шире, то созвучными проблеме структура/действие. С  появлением в  фокусе социальных наук телесности как социокультурного феномена перед исследователями был поставлен вопрос: насколько телесное выражение индивида подчинено социальным категориям? Так, в социологии тела принято выделять две интеллектуальные традиции: теории «упорядоченного тела», тела как объекта, и теории «тела проживаемого» — как субъекта1. Первая традиция, условно обозначенная нами как структуралистски ориентированная2, сконцентрирована на изучении социаль 1. Shilling C. The Body in Culture, Technology and Society. L.: Sage, 2005. P. 47. 2. Под термином «структурализм» мы понимаем, вслед за Инной Девятко, модели объяснения, стремящиеся «обнаружить в поведении людей

130

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ных структур, обладающих принудительной силой по отношению к телесности индивида — его манере двигаться, вести себя, способам самопрезентации и контроля физиологических процессов. Вторая традиция — феноменологически ориентированная — отличается вниманием к личному опыту переживания и освоения тела. В логике феминистского анализа данная проблема приобретает новое звучание, а в поле дискуссии фигурируют две модели женщины. Во-первых, женщина-объект, подверженная структурным ограничениям культуры патриархата. В этой модели высокая вовлеченность женщин в практики преобразования тела рассматривается как один из инструментов их закрепощения, навязанный извне. Во-вторых, женщина-субъект, способная к рефлексивному действию. Телесные практики этой модели рассматриваются в тесной связи с идентичностью женщины-субъекта, а также с  точки зрения их  потенциала для дестабилизации доминирующих канонов привлекательности. Далее мы проанализируем методологические основания каждой из интеллектуальных традиций, а также основные постулаты представителей двух феминистских лагерей, выделим сильные и слабые стороны интерпретаций телесных практик женщин. Структуралистски и феноменологически ориентированные феминистские теории основываются на различных методологических и идеологических основаниях, однако в своих умеренных версиях они не противоречат, а дополняют друг друга благодаря разным уровням анализа явления.

Женщины как «жертвы культуры»: от структуралистской традиции к феминистской критике У истоков структуралистски ориентированной традиции в Body Studies и социологии тела лежат концепции, сформировавшиеся в социальной антропологии и философии. Так, наиболее ярко модель тела-объекта проявляется в работах Мэри Дуглас и Мишеля Фуко. Позднее основные положения их работ были восприняты феминистским сообществом и использованы как одно из метосмысл, который скрыт от непосредственного восприятия с точки зрения самих действующих», в то время как двигателями поведения индивидов предстают структурные детерминанты, в том числе социальные институты и нормы (см.: Девятко И. Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: Институт социологического образования РЦГО; Институт социологии РАН, 1996. С. 66–67).

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

131

дологических оснований критики вовлеченности женщин в  работу над телом. Дуглас одной из первых указала на то, что тело является «микрокосмом общества»3. Тело, согласно ее концепции, находится в центре власти и социального влияния, а контроль телесного выражения есть проявление социального контроля4. Принуждение, осуществляемое обществом по отношению к телесности, обнаруживается на уровне аналитически выделяемого социального тела — совокупности воплощенных социальных норм — в противовес физическому телу как совокупности физиологических процессов. По  мнению Дуглас, на  степень «близости» двух тел оказывает непосредственное влияние тип социальной системы, что вписывает данную концепцию в проект социального антрополога по созданию теории «разметки и группы», классифицирующую все общества по степени выраженности социальной солидарности и ригидности структуры ролей и различий5. Идея о том, что характер социальной системы отпечатан на поверхности тела, оказала влияние на феминистский анализ телесных практик, будь то диеты, фитнес или пластическая хирургия, поскольку в данном контексте они приобретают символическое, более того, политическое значение, будучи вписанными в широкие культурные нормы6. Однако более заметное и  активно подчеркиваемое влияние на структуралистски ориентированную традицию интерпретации телесных практик женщин оказали работы Фуко, главным образом посвященные механизмам закрепления власти на поверхности тела. Подчеркивая нерепрессивный и  рассеянный характер дисциплинирующего механизма, Фуко излагает историю становления тела в качестве объекта дисциплины: «В любом обществе тело зажато в тисках власти, налагающей на него принуждение, запреты или обязательства»7. Распределение индивидов в пространстве (в особенности спецификация места), контроль над деятельностью путем предписывания того или иного рабочего времени, детализации действий во времени, налаживания связи между телом, жестом и объектом, а также сложение сил разнообразных индивидов на  благо единой «эффективной машины» маркиру 3. Douglas M. Natural Symbols: Exploration in Cosmology. 3rd ed. L.; N.Y.: Routledge, 2003. P. 80. 4. Ibid. P. 78. 5. Ibid. P. 64. 6. Бордо С. Интерпретация стройного тела // Теория моды. 2015. № 34. С. 83. 7. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с фр. В. Наумова; под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999. С. 199.

132

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ют этапы конструирования «послушных тел» начиная с классического века. Воплощением модели всепроникающего дисциплинирующего механизма для Фуко является паноптикон — архитектурный проект тюрьмы Иеремии Бентама, выполненный в виде кольцеобразного здания, просматриваемого насквозь. Такая организация пространства позволяет не прибегать к насильственным средствам принуждения: «Сила власти заключается в том, что она никогда не вмешивается, а отправляется самопроизвольно и бесшумно, она образует механизм, чьи действия вытекают одно из другого»8. «Рассеянное» понимание дисциплинирующего механизма посредством проникновения в  повседневную организацию движений, положения и действий тела оказалось созвучным феминистской критике подчиненного положения женщин, принимаемого ими самими, и послужило отправной точкой для ряда теоретиков академического феминизма в интерпретации ежедневного воспроизводства женщинами специфических телесных практик, что будет рассмотрено ниже. Поскольку в феминизме с момента его возникновения во главу угла ставилась смена навязываемых женщинам ценностей, а также репрезентаций женщины, сформированных в процессе патриархатной истории9, структуралистски ориентированные типы интерпретаций были заложены уже в самой идеологии данного движения, впоследствии вылившегося в  академическую традицию. Изучение социальной системы, способствовавшей закреплению подчиненного статуса женщины по отношению к мужчине, стало ключевой задачей феминизма второй и третьей волн10. Внимание к социальной структуре, отражающей «ограничения, заключающиеся именно в  определенном способе социальной организации»11, предопределило интерес феминисток к изучению труда, власти и  катексиса (реализации чувств и  желания; сексуальности) и институтов, функционирующих в их рамках, как основных структур, легитимирующих подчиненное положение женщины12. При этом для разнородных теорий, стремящихся открыть глаза 8. Там же. С. 302. 9. Брайдотти Р. Различие полов как политический проект номадизма // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 239. 10. Рубин Г. Обмен женщинами: заметки о  «политической экономии» пола // Хрестоматия феминистских текстов. С. 89. 11. Коннел Р. У. Структура гендерных отношений // Неприкосновенный запас. 2012. Т. 83. № 3. С. 12. 12. Там же. С. 17–18.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

133

аудитории на  структурные причины угнетения женщин, ключевым понятием оказывается патриархат как «сходные социальные практики, в которых мужчинам дается систематическая возможность за счет своего положения продвигать собственные интересы в различных областях, пагубные и опасные для интересов женщин, даже при согласии последних»13. Согласие с этим порядком, личный выбор и рефлексия женщин по поводу этого выбора не являются предметом непосредственного анализа в структуралистски ориентированных гендерных теориях, многие из которых развивались в рамках радикального феминизма. Более того, добровольное принятие женщинами фемининных моделей поведения не рассматривается в качестве «оправдания», лишь демонстрируя, как отмечает Шейла Джефрис, воздействие социальных сил и маскулинной идеологии, которые являются агентами формирования «ложного сознания» женщин как угнетаемого класса14. Таким образом, главной чертой патриархатного типа социальных отношений является подчинение интересов женщин интересам мужчин. Патриархатная власть оказывается основанной на социальной интерпретации и переносе биологических различий между мужчиной и женщиной в сферу социальных задач особей обоего пола15. Большинство структуралистски ориентированных типов интерпретации подчиненного статуса женщины и ее повышенной вовлеченности в те или иные телесные практики делают акцент на явной или неявной, но все же репрессивной системе отношений патриархатного толка. С введением телесности в поле феминистского анализа интерпретация телесных практик в данной интеллектуальной традиции преимущественно сводится к описанию и критике некой социальной матрицы, «тотальной системы доминирования, в которой фемининное определено в значениях нарциссической маскулинной (воображаемой) картины себя (self-image)»16. Однако в  каких аспектах женская телесность является объектом социальной регуляции в  патриархатной культуре? И  какое место в  данном процессе отводится собственно телесным практикам? 13. Howie G. Between Feminism and Materialism: A Question of Method. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2010. P. 200. 14. Jeffreys S. Beauty and Misogyny. Harmful Cultural Practices in the West. L.; N.Y.: Routledge, 2005. P. 2, 15. 15. Романов П. В., Ярская-Смирнова Е. Р. Социология тела и социальной политики // Журнал социологии и социальной антропологии. 2004. Т. 7. № 2. С. 124. 16. Howie G. Op. cit. P. 160.

134

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Несмотря на общую тенденцию культуры патриархатного типа отождествлять женщину с ее телом17, социальные значения, каноны телесной привлекательности и способы регулирования женских тел претерпевали изменения на протяжении истории. Подчиненное положение женщин в  обществе принято связывать в первую очередь с репродуктивной функцией — одним из ключевых направлений социальной регуляции тел18. Но в массовой культуре современных западных обществ канон сексуально привлекательного женского тела вышел на передний план по сравнению с моделью женского тела как ресурса для воспроизводства населения, доминировавшей в обществах традиционных и индустриальных. Два императива внешней привлекательности и физической культуры женщины до сих пор сосуществуют: в то время как первый связан с рамкой социальной политики и регуляцией репродуктивного поведения, второй лежит в плоскости потребительской культуры. Условно обозначим эти два культурных императива женской телесности как «репродуктивное тело» (тело матери) и сексуализированное, стройное тело. На протяжении истории здоровье и, как следствие, физическая культура были одним из приоритетных направлений социальной политики. Более того, экономические и идеологические особенности того или иного периода развития государства предопределяли силу социального давления на репродуктивное поведение19. Так, на протяжении XX века в обществах советского типа государство выступало «гегемонным агентом контроля гендерных отношений»20, а женщина позиционировалась «как гражданка, чей долг не только производить [товары и услуги], но и воспроизводить население»21. Репродуктивный потенциал женщины ассоциировался с определенной физической формой и заботой о здоровье посредством физических упражнений и процедур закаливания (вспомним классические советские плакаты «Колхозник, будь физкультурником» Александра Дейнеки и «Позаботилась ли ты о грудях?» неизвестного художника, 1930 года). Однако проблема 17. Bordo S. Unbearable Weight: Feminism, Western Culture, and the Body. Berkeley: University of California Press, 1995. P. 5, 204. 18. Turner B. S. The Body and Society: Explorations in Social Theory. 3rd ed. L.: Sage, 2008. P. 101. 19. Романов П. В., Ярская-Смирнова Е. Р. Указ. соч. С. 118. 20. Здравомыслова Е. А., Тёмкина А. А. Государственное конструирование гендера в советском обществе // Журнал исследований социальной политики. 2003. Т. 1. № 3/4. С. 299. 21. Там же. С. 307.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

135

«репродуктивного тела» была характерна и  для капиталистических обществ того же периода. В западных обществах викторианские идеалы женственности, как показывает Сьюзен Бордо, то актуализировались, то уходили на второй план на протяжении XX века в связи с чередованием экономически нестабильной обстановки (когда на переднем плане «репродуктивное тело»), в частности периода Второй мировой войны, и стабильных, «сытых» десятилетий (идеалы стройности)22. С обретением женщинами бóльших прав и свобод, в том числе в области репродуктивного поведения, дисциплинирование телесности и формирование «послушных женских тел» в рамках репрессивной «социальной матрицы» переориентируется с канона репродуктивного на канон стройного, сексуализированного тела. Как отмечает Сандра Бартки, по мере того как женщины оказывают все большее сопротивление патриархатному порядку, совершая выход в публичную сферу, занимаясь построением карьеры и отказываясь от материнской судьбы, происходит разрушение старых форм доминирования над ними. Однако возникают новые формы: Нормативная фемининность все больше концентрируется вокруг тела женщины — не в плане его долга и обязанности или даже способности вынашивать ребенка, а в плане его сексуальности, точнее, его предполагаемой гетеросексуальности и его внешнего вида23.

При этом, согласно Бартки, новацией в данной форме доминирования над женщинами предстает не их озабоченность собственной красотой и  привлекательностью как таковыми, а  широкое распространение образов нормативной женственности в современной культуре. Соответственно, происходит сдвиг и  в  культурно легитимируемых телесных практиках, нацеленных на достижение этого канона. Меняется направленность практик: от воспитания здорового тела для вынашивания новых членов общества к формированию стройного, привлекательного тела посредством самодисциплины (фитнес), самоограничения (диета), а также радикальных хирургических вмешательств (пластическая хирургия). При этом лидирующее положение среди агентов телесной педагогики пере 22. Бордо С. Указ. соч. С. 81‒82, 99. 23. Bartky S. L. Foucault, Femininity and the Modernization of Patriarchal Power // The Politics of Women’s Bodies: Sexuality, Appearance, and Behavior / R. Weitz (ed.). N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1998. P. 41‒42.

136

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ходит от государства и его социальной политики к массовой и потребительской культуре. В связи с этим подход Фуко к интерпретации тел в качестве «послушных», дисциплинированных не обязательно с помощью внешнего принуждения, но самонаблюдения и самоконтроля, получил широкое распространение в феминистском анализе вовлеченности женщин в телесные практики. Так, Бартки полагает: …женщина, … которая проверяет свой макияж полдюжины раз за день, чтобы увидеть, не потрескалась ли основа под макияж или не потекла ли тушь, та, кто волнуется, что ветер или дождь могут испортить ее прическу, становится не кем иным, как заключенным паноптикона, самоконтролирующим (self-policing) субъектом, лично преданным беспрестанному самонаблюдению (self surveillance)24.

Молчаливое и активное согласие женщин со стандартами фемининной самопрезентации и, как следствие, интерес к регулярной работе над телом с  помощью фитнеса, диетарных практик, макияжа и т. д. нередко интерпретируется в данной традиции как результат давления массовой культуры — интериоризации «мужского взгляда» (male gaze), объективирующего женщину и  сводящего ее к  телесной оболочке25. Так, по  мнению Кэтрин Паули Морган, практики самообъективации не подразумевают наличие у женщины реального опыта критической оценки со стороны знакомого мужчины, поскольку сексуализирующая культура проникает в эстетическое воображение первой в виде «гипотетического мужчины»26. Подчеркивается связь интериоризированного женщинами «мужского взгляда» с гетеросексуальной ориентацией, в различных феминистских работах получившей название «гетеронормативность»27, «принудительная гетеросексуальность»28, «гетеросексуальная матрица»29. 24. Ibid. P. 42. 25. Brook B. Feminist Perspectives on the Body. L.; N.Y.: Longman, 1999. P. 66. 26. Morgan K. P. Women and the Knife: Cosmetic Surgery and the Colonization of Women’s Bodies // Hypathia. 1991. Vol. 6. № 3. P. 36. 27. Nielson J. M. et al. Gendered Heteronormativity: Empirical Illustrations in Everyday Life // The Sociological Quarterly. 2000. Vol. 41. № 2. P. 286, 290; Ward J., Schneider B. The Reaches of Heteronormativity: An Introduction // Gender and Society. 2009. Vol. 23. № 4. P. 434. 28. Rich A. Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence // Signs. 1980. Vol. 5. № 4. P. 637. 29. Батлер Дж. Гендерное беспокойство // Антология гендерной теории / Под ред. Е. Гаповой, А. Усмановой. Минск: Пропилеи, 2000. С. 341; Butler J. Bo-

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

137

Отличительной чертой современной патриархатной культуры предстает установка, что «женские тела всегда недостаточно женственные, что они должны быть сознательно подвержены нередко болезненной переделке в соответствии с тем, что было задумано „природой“»30. В работах Наоми Вульф это представление получило название «мифа о красоте» и было представлено как последний оплот мужского господства. В соответствии с ним осуществляется ранжирование женщин по степени их привлекательности для мужчин31. Данный миф призван отвлечь внимание женщин на работу над телом, тем самым обеспечив их низкую социальную и политическую активность. Джефрис, представляющая более радикальное феминистское крыло, трактует телесные практики как практики закрепления на поверхности тела подчиненного положения женщин — противоположного пола-класса — и ежедневное «подношение» мужским сексуальным фантазиям32. В работах Бордо высокая вовлеченность женщин в телесные практики получает менее резкую идеологическую оценку и связывается с их вхождением в публичную сферу и построением карьеры. Вследствие этого женщины одновременно находятся во власти двух императивов: фемининного императива отождествления женщины и тела и  маскулинного императива самоконтроля. Таким образом, целенаправленная работа над телом при одновременном освоении публичной сферы рассматривается Бордо как процесс усвоения и  нормализации в  среде женщин мужских профессиональных стандартов культуры33. Несмотря на некоторые различия в оценках феномена, общим для структуралистски ориентированной феминистской критики телесных практик женщин является признание негативного психологического воздействия образов нормативной фемининности, представленных в массовой культуре, которые приводят к диссоциации с телом34. Итак, структуралистские модели интерпретации высокой вовлеченности женщин в различные телесные практики преимущеdies That Matter. On the Discursive Limits of “Sex”. N.Y.; L.: Routledge, 1993. P. 183. 30. Urla J., Swedlund A. C. The Anthropometry of Barbie. Unsettling Ideals of the Feminine Body in Popular Culture // Feminism and the Body / L. Shiebinger (ed.). N.Y.: Oxford University Press, 2000. P. 397. 31. Вульф Н. Миф о красоте. Стереотипы против женщин. М.: Альпина нонфикшн, 2013. C. 25–26, 419. 32. Jeffreys S. Op. cit. P. 32. 33. Бордо С. Указ. соч. С. 100. 34. Frost L. Young Women and the Body. A Feminist Sociology. Basingstoke; N.Y.: Palgrave, 2001. P. 194, 198.

138

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ственно фокусируются на исследовании и критике некой социальной матрицы, оказывающей репрессивное и угнетающее воздействие на  женщин. В  этой интеллектуальной традиции телесные практики рассматриваются как навязанные патриархатной культурой технологии контроля женщин, их заключения в собственное тело и исключения из сферы социальной активности. По мере развития общества и формирования потребительской культуры происходит смещение от канона репродуктивного тела в сторону канона стройного, сексуализированного тела, хотя в современных обществах они продолжают сосуществовать. Главными агентами телесной социализации женщин является в первую очередь современная массовая и потребительская культура, наводненная репрезентациями идеализированных женских тел, а также государственные институты, выступающие проводниками специфической дисциплинарной социальной политики. Поскольку структуралистские типы объяснения акцентируют внимание на канонах нормативной фемининности, из поля их зрения нередко пропадают собственно телесные практики — их социальное и символическое значение, а также ценностно-мотивационный компонент работы над телом. Говоря кратко, в радикальных феминистских концепциях женщины оказываются в плену «ложного сознания» или же, выражаясь словами Гарольда Гарфинкеля, являются «жертвами культуры»35, легко поддающимися любым манипуляциям со стороны институтов патриархата36. По выражению Валери Стил, в своих крайних проявлениях такой подход имплицитно содержит модель поведения индивида по принципу «обезьяна увидела — обезьяна сделала», абсолютно нивелирующую сознательность членов общества37. Например, Вульф полностью слагает ответственность с девушек, ограничивающих свое питание и страдающих «нарушениями пищевого поведения», чтобы обвинить в их действиях исключительно «бесчеловечный общественный порядок»38. Этот порядок в некоторых работах получает эмоционально окрашенные названия, такие как «тирания худобы», «фашизм худобы», а женщина позиционируется по отношению к нему как «заложница» сформированных в результате социокультурного давления «негласных и функционирующих 35. Гарфинкель Г. Исследования по  этнометодологии. СПб.: Питер, 2007. С. 78–79. 36. Crossley N. Reflexive Embodiment in Contemporary Society. Berkshire: Open University Press, 2006. P. 56. 37. Стил В. Фетиш: мода, секс и власть. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 157. 38. Вульф Н. Указ. соч. C. 300, 304.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

139

на полубессознательном уровне стереотипов»39. Более того, структуралистская модель склонна интерпретировать телесные практики исключительно как способы закрепления на поверхности тела идеалов женственности и сексуальной привлекательности с точки зрения доминирующего культурного канона. Так, Джефрис целенаправленно не проводит границы между практиками нанесения макияжа, увеличения груди и практиками радикальных модификаций тела, будь то шрамирование или раздвоение языка, утверждая, что все они являются маркерами подчиненного положения женщин и следствием императива красоты40. В меньшей степени представители данной традиции склонны проблематизировать телесные практики и работу над телом как способ конструирования альтернативного канона привлекательности или как попытку бросить вызов гендерным стереотипам женственности. Тем не менее серьезным интеллектуальным вкладом этой традиции является доказательство того, что тело является социокультурным феноменом. Благодаря структуралистским типам интерпретации был осуществлен анализ культуры и специфических социальных институтов, транслирующих нормативные техники тела, а также их гендерной специфики. В данной интерпретации высокий уровень включенности женщин в различные способы работы над телом отражает их подчиненное положение в патриархатной культуре.

Проживаемое тело женщины: телесные практики в фокусе феноменологии и теорий действия В противовес концепциям тела как объекта феноменологически ориентированные подходы в исследованиях телесности сконцентрированы на  анализе воплощения в  контексте микропорядка конституирования социального тела, его переживания на индивидуальном уровне. Те или иные концепции лишь условно можно отнести к этой интеллектуальной традиции, поскольку у ее истоков — разнородные направления философской и социальной мысли, включая философскую антропологию (Макс Шелер, Арнольд Гелен), феноменологию (Эдмунд Гуссерль, Морис Мерло-Понти), экзистенциалистские теории (Жан-Поль Сартр, Симона де Бо 39. Сохань И. В. Производство женской телесности в современном массовом обществе — культ худобы и тирания стройности // Женщина в российском обществе. 2014. № 2. С. 68–69, 75. 40. Jeffreys S. Op. cit. P. i, 149–150.

140

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

вуар), социологические теории действия (Джордж Герберт Мид, Ханс Йоас и др.). При всем различии теоретических оснований категориальный язык данного направления интерпретации телесности стремится к закреплению «онтологического превосходства социальных акторов над социальными системами»41, подчеркивая активную роль телесности в создании социальной жизни42, а также к преодолению фундаментальных оппозиций тело/разум, объект/субъект, природа/культура43. В феноменологически ориентированной традиции интерпретации телесных практик можно выделить три ключевые категории. Во-первых, категорию тело-субъект, подчеркивающую, что тело и разум, а точнее, Я неразрывно слиты в проживаемом опыте воспринимающего субъекта. Макс Шелер одним из первых указал на онтологическую тождественность физиологических и психологических процессов44. Позднее Мерло-Понти доказал слияние сознания и телесности в акте восприятия окружающего мира: Нельзя сказать, что человек видит, поскольку он есть Дух, или что он есть Дух, поскольку видит: видеть так, как видит человек, и быть Духом — это синонимы45.

Одной из предпосылок ориентации индивида в окружающей среде, по  Мерло-Понти, является телесная схема как «всеобъемлющее осознание положения в  интерсенсорном мире»46, закладывающаяся в  детстве, но  меняющаяся на  протяжении жизни, например, в результате болезни или старения. Восприятие, движение и телесная схема как характеристики пространственности субъекта лежат в основе включения последнего в мир, его познания и совершения действия в соответствии с интенциональными проекциями. При этом в жизни индивида разворачивается драма: быть увиденным другим как объект, одновременно пережи-

41. Williams S. J., Bendelow G. The Lived Body. Sociological Themes, Embodied Issues. L.: Routledge, 1998. P. 49. 42. Crossley N. Merleau-Ponty, the Elusive Body and Carnal Sociology // Body & Society. 1995. Vol. 1. № 1. P. 43. 43. Howson A., Inglis D. The Body In Sociology: Tensions Inside and Outside Sociological Thought // The Sociological Review. 2001. Vol. 49. № 4. P. 298. 44. Шелер М. Положение человека в космосе // Проблема человека в западной философии. М.: Прогресс, 1988. С. 79. 45. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с  фр. под ред. И. С. Вдовиной, С. Л. Фокина. СПб.: Ювента; Наука, 1999. С. 184. 46. Там же. С. 139.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

141

вая себя в качестве субъекта и стремясь закрепиться в этом качестве в глазах других47. Второй ключевой категорией феноменологически ориентированной традиции является понятие ситуации как специфического соединения психофизиологических, пространственных, исторических, социальных и других факторов среды, в которой укоренен индивид. Биографический контекст и фактичность положения субъекта в пространстве обусловливают точку восприятия окружающего мира, специфический телесный опыт и задают ориентацию для действия: Быть для человеческой реальности — значит быть-здесь, то есть «здесь на этом стуле», «здесь за этим столом», «здесь на вершине этой горы, с этими измерениями, этой ориентацией и т. д.»48

Помимо пространственной ориентации, особую значимость приобретают темпоральный аспект и временнáя структура опыта49. Не только окружающая среда способна ограничивать интенциональные проекты личности, но и фактическое телесное воплощение. Ситуация, уточняет Айрис Мэрион Янг, обозначает и то, каким образом «факты телесного воплощения, социального и физического окружения предстают в свете проектов, которые есть у личности»50. В  качестве третьей ключевой категории в  теориях проживаемого тела мы выделили действие как реализацию преобразующего потенциала тела-субъекта в социальном мире по отношению к относительно устойчивым социальным структурам. Действие отражает активную роль субъекта в социуме, поскольку всегда содержит в себе преобразующий потенциал по отношению к миру культуры51. В классических социологических теориях действия телесность индивида была исключена из  анализа как само собой разумеющееся52, однако в конце XX века стали слышны призы 47. Там же. С. 221. 48. Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., прим. В. И. Колядко. М.: Республика, 2004. С. 329. 49. Мерло-Понти М. Указ. соч. С. 104. 50. Young I. M. Lived Body vs Gender: Reflections on Social Structure and Subjectivity // Ratio. 2002. Vol. 15. № 4. P. 415. 51. Гелен А. О систематике антропологии // Проблема человека в западной философии. С. 160–161. 52. По мнению Брайана Тёрнера, это было прямым следствием первоначальной ориентации социологических теорий действия на экономику и право (см.: Тёрнер Б. Современные направления развития теории тела // The-

142

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

вы признать проблематику отношения действующего субъекта к телу ключевой для теории действия53. По мнению Ханса Йоаса, ключевое место в социологических теориях должен занять анализ биологических предпосылок возможности действия и развитие данности тела для субъекта действия, то есть конституирование телесной схемы54. Во-первых, физиологические факторы (например, болезнь или инвалидность) могут накладывать ограничения на  социальную активность. Во-вторых, освоение собственного тела предполагает наличие некой первичной социальности, опосредованность физиологического опыта социальными отношениями. Таким образом, тело-субъект, ситуация и действие оказываются взаимосвязаны: телесный опыт и мужчин, и женщин опосредован специфическим социокультурным, биографическим и физическим контекстом; телесная схема и репертуар телесных практик являются результатом взаимодействия данных контекстов. Преобразование и  модификации тела в  данной интеллектуальной традиции могут символизировать, с одной стороны, эмерджентность и подвижность Я, а с другой — трансформирующую активность по отношению к культурным нормативам самопрезентации и поведения. В кругах академического феминизма призыв обратиться к конкретному жизненному опыту женщины как познающего субъекта стал распространяться ближе к концу XX века55. Данной методологической установке сопутствовали практико-политическая и познавательная ориентации, характерные для феминистского движения: Теоретик должен сразу же отбрасывать любое объяснение, которое предполагает приписывание женщине как субъекту (female subject) собственных взглядов теоретика относительно того, кто она есть, чего она хочет и что ей следует иметь, до того как была sis. 1994. № 6. С. 143). Даже несмотря на то, что физический организм выступал одной из подсистем действия наряду с личностной, культурной и социальной подсистемами в структурно-функционалистской модели Толкотта Парсонса, за ним закреплялись исключительно адаптивные функции по отношению к физической среде (см.: Парсонс Т. Системы действия и социальные системы // Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998. С. 16). 53. Йоас Х. Креативность действия. СПб.: Алетейя, 2005. С. 189–190. 54. Там же. С. 191. 55. Смит Д. Е. Социологическая теория: методы патриархатного письма // Хрестоматия феминистских текстов. С. 30.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

143

предпринята попытка исследовать самосознание (self-understanding) этого субъекта56.

Переориентация исследовательской практики со  структурных факторов закрепощения женщины на  личный опыт последней продуктивна для изучения индивидуального контекста освоения тела, включая его модификации, а также смыслов, которыми его наделяют воспринимающие субъекты. Введение в поле анализа телесно воплощенной женщины-субъекта и  внимание к  микропорядку ее ситуации привели некоторых исследователей к существенному пересмотру теории гендера, несущему определенные последствия и для проблематизации телесных практик, распространенных среди женщин. Так, Торил Мой предлагает и вовсе отбросить категорию гендера, поскольку аналитическое деление пол/гендер «затормаживает» развитие адекватной теории тела и субъективности. Более того, это деление оказывается «попросту бесполезным для задачи продуцирования конкретного исторического понимания, что значит быть женщиной (или мужчиной) в данном обществе»57, в то время как «субъективность всегда телесно воплощена»58. Для решения указанной проблемы Мой предлагает обратиться к экзистенциалистской теории ситуации, формулируя тем самым концепт тела-вситуации (body-in-situation) как альтернативу категории гендера. По мнению Янг, такое определение тела позволяет, во-первых, описать целостного, телесно воплощенного субъекта в историческом и социальном контекстах без использования дихотомии природного и культурного. Во-вторых, оно помогает избежать искусственного дробления идентичности индивида по гендерному, расовому и другим признакам в зависимости от задач теории или исследования. В-третьих, такой подход позволяет проанализировать сексуальное желание вне отсылок к сексуальной ориентации как к некому стабильному ядру личности59. Разнородность интеллектуальных оснований феноменологически ориентированной традиции в Body Studies привела в том числе к сосуществованию различных стратегий интерпретаций телесных практик женщин в рамках данного подхода. Классифицировать эти 56. Эльштайн Дж. Б. Императивы приватного и публичного // Хрестоматия феминистских текстов. С. 73. 57. Moi T. What is a Woman? Sex, Gender, and the Body in Feminist Theory // What Is a Woman? And Other Essays. Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 4–5. 58. Ibid. P. 67. 59. Young I. M. Op. cit. P. 410.

144

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

стратегии позволяют выделенные нами ранее ключевые категории анализа: тело-субъект, ситуация и действие. Каждая из стратегий в отправной точке анализа отталкивается от той или иной категории, что обусловливает последующую исследовательскую логику. В первую очередь остановимся на стратегии, сконцентрированной на анализе специфической ситуации женщины. Призыв к отказу от концепции гендера в пользу тела-в-ситуации в работах Мой отсылает к первому и классическому описанию экзистенциальной ситуации женщины в работе «Второй пол» Симоны де Бовуар. Так что же составляет специфическую ситуацию женщины, обусловливающую ее вовлеченность в работу над телом? По Бовуар, характер и модели поведения, ассоциируемые с женщинами и воспроизводимые ими, есть результат реакции последних на специфическое воспитание, «становление» как Других в мире мужчин60, не только наделенных социальными привилегиями, но и способных к трансцендентности: «„характер“ женщины, то есть ее убеждения, ценности, мудрость, нравственность, вкусы и поведение, объясняется ее „ситуацией“»61. Бовуар последовательно рассматривает контекст, этапы и драму освоения девочкой, девушкой и  женщиной своей имманентной роли Другого62. Мир женщины имманентен, замкнут в собственном теле и сфере обслуживания мужчин лишь потому, что ситуация, в которой она пребывает, характеризуется ограниченным горизонтом, сужением сферы ответственности и смирением перед порядком вещей63. Именно поэтому женщины уделяют много внимания своему телу, притом что, согласно Бовуар, «плоть женщины не более требовательна, чем плоть мужчины»64. Воспринимая собственную телесность как обещание счастья и произведение искусства, объект мужского внимания, женщина сосредоточивается на ее украшении и таким образом компенсирует свою «неполноценность» в  социальной сфере65. Концепция женской ситуации Бовуар до сих пор вызывает споры в среде академического феминизма по причине негативной трактовки женщины и  акцентировании ценности мужских форм самопонимания и деятельности66. 60. Де Бовуар С. Второй пол / Пер. с фр.; общ. ред. и вступ. ст. С. Г. Айвазовой, комм. М. В. Аристовой. М.: Прогресс; СПб.: Алетейя, 1997. С. 40. 61. Там же. С. 702. 62. Там же. С. 338–339. 63. Там же. С. 675. 64. Там же. С. 680. 65. Там же. С. 697, 703. 66. Эльштайн Дж. Б. Указ. соч. С. 76–77.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

145

Как мы видим, в своей работе Бовуар, начиная с анализа индивидуальной ситуации, в дальнейшем развивает критику патриархатного общественного устройства — социальных структур, оказывающих принудительное воздействие на женщин. В этом смысле она близка к структуралистски ориентированным подходам, и эта близость не случайна. Так, одно из направлений критики феноменологически ориентированных подходов базируется на отсутствии адекватных аналитических инструментов для анализа социальных структур, и в результате представители теории проживаемого тела, пытаясь выйти с микроуровня на макроуровень теоретизирования, неизбежно оказываются в лагере структуралистов67. Однако в целом подход к телу как к проживаемому не исключает возможности вторжения канонов патриархатной культуры в субъективный образ тела, результирующий в расхождение фантазий об идеальной фемининной телесности и физиологической данности68, объективации тела и формирования негативной установки по отношению к нему. В таком случае теории проживаемого тела оказываются прелюдией к построению модели репрессивной социальной матрицы, принуждающей женщин заботиться о самопрезентации. Вторая стратегия интерпретации телесных практик женщин концентрируется на формах их самопонимания и рефлексии по поводу вовлеченности в телесные практики, тем самым выстраивая аналитику вокруг тела-субъекта. В таком контексте телесные практики становятся способами «одомашнивания» тела, трансформации жизненной ситуации или рефлексивной адаптации к культурным канонам. Так, Кэти Дэвис акцентирует внимание на том, что биографические рассказы о пластических операциях — в первую 67. Howson A., Inglis D. Op. cit. P. 298–299. Интересной иллюстрацией к данной ситуации может служить выстраивание теории социального тела Ником Кроссли (Crossley N. The Social Body: Habit, Identity and Desire. L.: Sage, 2001). Так, начиная с тезиса о преодолении картезианского подхода к телу как к машине и построении в социологии теории тела-субъекта на основе работ Мерло-Понти, Кроссли приходит к концу книги к выводу о том, что границы наших тел, способы их освоения и телесно воплощенное действие ограничены коллективными представлениями конкретных обществ, а в социальном контексте, ситуации субъекта есть элемент неизбежной судьбы (Ibid. P. 150). Тем не менее социолог находит в современном обществе стратегии сопротивления доминирующим телесным образцам в виде различных протестных социальных движений и «политик идентичности» (Ibid. P. 160). 68. Evans M. Real Bodies: An Introduction // Real Bodies: A Sociological Introduction / M. Evans, E. Lee (eds). Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002. P. 9–10.

146

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

очередь истории об идентичности69. Выбор в пользу хирургического вмешательства в ряде жизненных ситуаций отражает стремление женщин «стать телесно воплощенными субъектами в противовес объективированным телам»70. Диссоциация с телом из-за «проблемы во  внешности» оказывает разрушающее воздействие на Я конкретной женщины, схожее с воздействием хронического заболевания, что приводит к решению пройти операцию. Осознанность выбора в пользу регулярных и радикальных телесных практик подчеркивается в ряде исследований. Женщины, как показывает Карла Райс, действительно испытывают влияние канонов массовой культуры и открыто заявляют об этом. Однако, подвергая изменению собственные тела, они стремятся найти «золотую середину», которая бы в первую очередь соответствовала их чувству самости71. Чувство Я неизбежно инкорпорировано в тело, а тело предстает воплощением Я, поэтому, делая выбор в пользу модификации тела, женщина, согласно Шелли Баджеон, стремится в первую очередь повысить уверенность в себе и изменить привычные стратегии поведения. Женская телесность есть результат становления посредством изменения тела (как целенаправленного, так и нецеленаправленного, например, из-за старения) и формирования самости в конкретный промежуток времени72. Акцент на личном выборе сближает вторую стратегию интерпретации телесных практик с постфеминистским и неолиберальным пониманием субъекта, согласно которому телесные практики — результат свободного выбора женщины, способной принять решение сознательно благодаря успехам феминистского движения в  XX веке73. Главное направление критики данных подходов — недооценка структурных факторов, задающих нормативные образцы работы над телом и ее идеалов74, а также чрезмерное внимание к формам самообъяснения, предопределенным, по мнению 69. Davis K. Reshaping the Female Body. L.: Routledge, 1995. P. 98. 70. Ibid. P. 161. 71. Rice C. Becoming Women. The Embodied Self in Image Culture. Toronto: University of Toronto Press, 2014. P. 266. 72. Budgeon S. Identity as an Embodied Event // Body & Society. 2003. Vol. 9. № 1. P. 46–47, 50. 73. Stuart A., Donaghue N. Choosing to Conform: The Discursive Complexities of Choice in Relation to Feminine Beauty Practices // Feminism and Psychology. 2012. Vol. 22. № 1. P. 99. 74. Negrin L. Cosmetic Surgery and the Eclipse of Identity // Body and Society. 2002. Vol. 8. № 4. P. 26; Gill R. C. Critical Respect: The Difficulties and Dilemmas of Agency and “Choice” for Feminism: A Reply to Duits and van Zoonen // European Journal of Women’s Studies. 2007. Vol. 14. № 1. P. 73.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

147

радикального феминистского крыла, интериоризацией ценностей патриархатной культуры75. В третьей стратегии проблематизации телесных практик женщин в  концепциях проживаемого тела в  академическом феминизме акцентируется креативный потенциал действия — активистского обращения к способам преобразования тела, в первую очередь его радикальной модификации. Телесные практики рассматриваются как ресурс для сопротивления доминирующим образцам фемининной привлекательности. Так, Энн Бальзамо предлагает посмотреть на косметические процедуры и пластическую хирургию как на «хирургию моды» (fashion surgery), позволяющую женщинам воплощать и проигрывать культурные идентичности, как это происходит в субкультурных и контркультурных течениях, бросающих вызов доминирующим эстетическим суждениям76. Морган призывает к  дестабилизации образов нормативной феминности, во-первых реконструируя на теле каноны «уродства» (например, уменьшая или растягивая грудь, выбеливая волосы, стимулируя появление морщин специальными косметическими средствами), во-вторых распространяя информацию о  пластических операциях и демонстрационные образцы потенциальных хирургических «улучшений» мужского тела77. Иконой феминистского активизма для представителей данного направления выступает французская художница Орлан, организовавшая в конце XX века серию перформансов из хирургических вмешательств в тело78. В основе перформансов — та идея, что тело составляет пережиток прошлого, а оперативные интервенции способны преодолеть фиксированную телесную природу79. Помимо пластической хирургии, в поле зрения феминистского активизма — женский бодибилдинг80, практики «нового примитивизма» — тату, шрамирование, пирсинг. Тем не менее призывы к политическому действию с помощью телесных практик подвергаются широкой критике, поскольку, будучи феминистскими утопиями (по выра 75. Jeffreys S. Op. cit. P. 13, 15, 25‒27. 76. Balsamo A. Technologies of the Gendered Body. Reading Cyborg Women. Durham; L.: Duke University Press, 1996. P. 78‒79. 77. Morgan K. P. Op. cit. P. 45‒47. 78. Инс К. Орлан. Операции как переодевание: тело и пределы его возможностей // Теория моды. 2012. № 23. C. 153–154. 79. Orlan on becoming-Orlan. “I do not want to look like…” // The Body: A Reader / M. Fraser, M. Greco (eds). L.; N.Y.: Routledge. 2005. P. 314. 80. St Martin L., Gavey N. Women’s Bodybuilding: Feminist Resistance and/or Femininity’s Recuperation? // Body & Society. 1996. Vol. 2. № 4. P. 46, 56.

148

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

жению Дэвис), игнорируют связь внешности с чувством самости, которое вряд ли позволит женщинам пойти на воплощение канонов «уродства»81. Они также не принимают во внимание боль, риски, телесные страдания и пределы преобразования тела82. Таким образом, за парадигмой «проживаемого тела» в академическом феминизме скрывается мозаика различных методологических подходов. Феноменологически ориентированные концепции сближаются за счет внимания к женской телесности как субъективно проживаемой и осваиваемой в процессе включения в социальный мир. Исследовательский фокус на ситуации женщины-субъекта и границах социального действия позволяет представителям данной традиции обратиться не только к конкретным способам освоения женщинами специфических техник тела наряду с конституированием телесной схемы, но и к индивидуальному смысловому наполнению преобразования внешности. Пытаясь выстроить модель женщины-субъекта, альтернативную структуралистскому образу «жертвы культуры», представители феноменологически ориентированных подходов обращаются к ценностно-мотивационному компоненту работы над телом, ее связи с чувством самости. Телесные практики женщин в различных концепциях проживаемого тела интерпретируются либо как индивидуальная реакция на биографическое и структурное ограничение опыта (этот исследовательский ракурс является прелюдией к построению теории тела, ограниченного социальными факторами), либо как инструмент «присвоения» и «одомашнивания» телесности, приведения ее в соответствие с чувством Я, либо как политическое действие, конституирующее альтернативные культуры фемининности.

Заключение Как было показано, дискуссия, развернувшаяся в академическом феминизме по поводу высокой вовлеченности женщин в телесные практики, в целом отражает проблему структура/действие. В своих умеренных версиях структуралистская и феноменологическая перспективы не противоречат друг другу, будучи сфокусированы на различных уровнях анализа. Выбор оптики во многом определен идеологической базой исследователя. Структуралистский анализ 81. Davis K. “My Body is My Art”: Cosmetic Surgery as Feminist Utopia? // Embodied Practices: Feminist Perspectives on the Body / K. Davis (ed.). L.: Sage, 1997. P. 178–179. 82. Negrin L. Op. cit. P. 34.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

149

сконцентрирован главным образом на макроуровне — социальных структурах и  институтах, оказывающих принудительное воздействие на женщин. Как следствие, в поле зрения оказываются репрезентации женщин и нормативные каноны женственности в массовой культуре. В таком случае закономерно, что телесные практики анализируются представителями данного лагеря преимущественно как практики привлекательности или красоты, составляющие паноптическую фемининность. Многообразие смыслов тех или иных телесных практик в культуре остается вне поля изучения. Феноменологически ориентированные теории в академическом феминизме в большей степени сфокусированы на микроуровне анализа — проживаемой ситуации женщин как полноправных субъектов действия, сознательно делающих выбор в пользу работы над телом. Учитывая специфический социокультурный и  биографический контекст, взаимосвязь телесности и  самости, а  также вариацию культурных смыслов телесных практик, сторонники феноменологического лагеря акцентируют внимание на ценностно-мотивационном компоненте преобразования тела. Значение этой дискуссии не ограничивается областью феминистской теории и практики, поскольку наглядно демонстрирует конструируемый характер знания. Различные теоретико-методологические основания обусловливают логику и дизайн эмпирического исследования, специфику объекта и предмета, очерчивая границы изучаемой реальности. Библиография Balsamo A. Technologies of the Gendered Body. Reading Cyborg Women. Durham; L.: Duke University Press, 1996. Bartky S. L. Foucault, Femininity and the Modernization of Patriarchal Power // The Politics of Women’s Bodies: Sexuality, Appearance, and Behavior / R. Weitz (ed.). N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1998. P. 25–45. Bordo S. Unbearable Weight: Feminism, Western Culture, and the Body. Berkeley: University of California Press, 1995. Brook B. Feminist Perspectives on the Body. L.; N.Y.: Longman, 1999. Budgeon S. Identity as an Embodied Event // Body & Society. 2003. Vol. 9. № 1. P. 35–55. Butler J. Bodies That Matter. On the Discursive Limits of “Sex”. N.Y.; L.: Routledge, 1993. Crossley N. Merleau-Ponty, the Elusive Body and Carnal Sociology // Body & Society. 1995. Vol. 1. № 1. P. 43–63. Crossley N. Reflexive Embodiment in Contemporary Society. Berkshire: Open University Press, 2006. Crossley N. The Social Body: Habit, Identity and Desire. L.: Sage, 2001. Davis K. “My Body is My Art”: Cosmetic Surgery as Feminist Utopia? // Embodied Practices: Feminist Perspectives on the Body / K. Davis (ed.). L.: Sage, 1997. P. 168–181.

150

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Davis K. Reshaping the Female Body. L.: Routledge, 1995. Douglas M. Natural Symbols: Exploration in Cosmology. 3rd ed. L.; N.Y.: Routledge, 2003. Evans M. Real Bodies: An Introduction // Real Bodies: A Sociological Introduction / M. Evans, E. Lee (eds). Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002. P. 1–13. Frost L. Young Women and the Body. A Feminist Sociology. Basingstoke; N.Y.: Palgrave, 2001. Gill R. C. Critical Respect: The Difficulties and Dilemmas of Agency and “Choice” for Feminism: A Reply to Duits and van Zoonen // European Journal of Women’s Studies. 2007. Vol. 14. № 1. P. 69–80. Howie G. Between Feminism and Materialism: A Question of Method. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2010. Howson A., Inglis D. The Body In Sociology: Tensions Inside and Outside Sociological Thought // The Sociological Review. 2001. Vol. 49. № 4. P. 297–317. Jeffreys S. Beauty and Misogyny. Harmful Cultural Practices in the West. L.; N.Y.: Routledge, 2005. Moi T. What is a Woman? Sex, Gender, and the Body in Feminist Theory // What Is a Woman? And Other Essays. Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 3–121. Morgan K. P. Women and the Knife: Cosmetic Surgery and the Colonization of Women’s Bodies // Hypathia. 1991. Vol. 6. № 3. P. 25–53. Negrin L. Cosmetic Surgery and the Eclipse of Identity // Body and Society. 2002. Vol. 8. № 4. P. 21–42. Nielson J. M., Walden G., Kunkel C. A. Gendered Heteronormativity: Empirical Illustrations in Everyday Life // The Sociological Quarterly. 2000. Vol. 41. № 2. P. 283–296. Orlan on becoming-Orlan. “I do not want to look like…” // The Body: A Reader / M. Fraser, M. Greco (eds). L.; N.Y.: Routledge, 2005. P. 312–315. Rice C. Becoming Women. The Embodied Self in Image Culture. Toronto: University of Toronto Press, 2014. Rich A. Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence // Signs. 1980. Vol. 5. № 4. P. 631–660. Shilling C. The Body in Culture, Technology and Society. L.: Sage, 2005. St Martin L., Gavey N. Women’s Bodybuilding: Feminist Resistance and/or Femininity’s Recuperation? // Body & Society. 1996. Vol. 2. № 4. P. 45–57. Stuart A., Donaghue N. Choosing to Conform: The Discursive Complexities of Choice in Relation to Feminine Beauty Practices // Feminism and Psychology. 2012. Vol. 22. № 1. P. 98–121. Turner B. S. The Body and Society: Explorations in Social Theory. 3rd ed. L.: Sage, 2008. Urla J., Swedlund A. C. The Anthropometry of Barbie. Unsettling Ideals of the Feminine Body in Popular Culture // Feminism and the Body / L. Shiebinger (ed.). N.Y.: Oxford University Press, 2000. P. 397–428. Ward J., Schneider B. The Reaches of Heteronormativity: An Introduction // Gender and Society. 2009. Vol. 23. № 4. P. 433–439. Williams S. J., Bendelow G. The Lived Body. Sociological Themes, Embodied Issues. L.: Routledge, 1998. Young I. M. Lived Body vs Gender: Reflections on Social Structure and Subjectivity // Ratio. 2002. Vol. 15. № 4. P. 410–428.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

151

Батлер Дж. Гендерное беспокойство // Антология гендерной теории / Под ред. Е. Гаповой, А. Усмановой. Минск: Пропилеи, 2000. С. 297–346. Бордо С. Интерпретация стройного тела // Теория моды. 2015. № 34. С. 81–105. Брайдотти Р. Различие полов как политический проект номадизма // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 220–250. Вульф Н. Миф о красоте. Стереотипы против женщин. М.: Альпина нонфикшн, 2013. Гарфинкель Г. Исследования по этнометодологии. СПб.: Питер, 2007. Гелен А. О систематике антропологии // Проблема человека в западной философии / Под ред. П. С. Гуревича. М.: Прогресс, 1988. С. 152–302. Де Бовуар С. Второй пол. М.: Прогресс; СПб.: Алетейя, 1997. Девятко И. Ф. Модели объяснения и логика социологического исследования. М.: Институт социологического образования РЦГО; Институт социологии РАН, 1996. Здравомыслова Е. А., Тёмкина А. А. Государственное конструирование гендера в советском обществе // Журнал исследований социальной политики. 2003. Т. 1. № 3/4. С. 299–321. Инс К. Орлан. Операции как переодевание: тело и пределы его возможностей // Теория моды. 2012. № 23. С. 153–174. Йоас Х. Креативность действия. СПб.: Алетейя, 2005. Коннел Р. У. Структура гендерных отношений // Неприкосновенный запас. 2012. Т. 83. № 3. С. 11–41. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. Парсонс Т. Системы действия и социальные системы // Система современных обществ. М.: Аспект Пресс, 1998. Романов П. В., Ярская-Смирнова Е. Р. Социология тела и социальной политики // Журнал социологии и социальной антропологии. 2004. Т. 7. № 2. С. 115–137. Рубин Г. Обмен женщинами: заметки о «политической экономии» пола // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 89–139. Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2004. Смит Д. Е. Социологическая теория: методы патриархатного письма // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 29–63. Сохань И. В. Производство женской телесности в современном массовом обществе — культ худобы и тирания стройности // Женщина в российском обществе. 2014. № 2. С. 68–77. Стил В. Фетиш: мода, секс и власть. М.: Новое литературное обозрение, 2013. Тёрнер Б. Современные направления развития теории тела // Thesis. 1994. № 6. С. 137–168. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999. Шелер М. Положение человека в космосе // Проблема человека в западной философии / Под ред. П. С. Гуревича. М.: Прогресс, 1988. С. 31–95, 519–523. Эльштайн Дж. Б. Императивы приватного и публичного // Хрестоматия феминистских текстов. Переводы / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Тёмкиной. СПб.: Дмитрий Буланин, 2000. С. 64–88.

152

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

BODY PRACTICES OF WOMEN IN THE LIGHT OF FEMINIST DEBATES Evgeniya Golman. Senior Lecturer, Department of General Sociology, School of Sociology, Faculty of Social Sciences, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 9/11 Myasnitskaya str., 101000 Moscow, Russia. Keywords: female embodiment; body practices; sociology of the body; feminist theory; gender; lived body. The paper provides an analysis of the structuralist and phenomenological traditions in interpretation of female body practices. The structuralist intellectual tradition bases its methodology on concepts from social anthropology and philosophy that see the body as ‘ordered’ by social institutions. Structuralist approaches within academic feminism are focused on critical study of the social regulation of female bodies with respect to reproduction and sexualisation (health and beauty practices). The author focuses on the dominant physical ideal of femininity and the means for body pedagogics that have been constructed by patriarchal authority. In contrast to theories of the ordered body, the phenomenological tradition is focused on the “lived” body, embodied experience, and the personal motivation and values attached to body practices. This tradition has been influenced by a variety of schools of thought including philosophical anthropology, phenomenology and action theories in sociology. Within academic feminism, there are at least three phenomenologically oriented strategies of interpretation of female body practices. The first one is centred around women’s individual situation and bodily socialization; the second one studies interrelation between body practices and the sense of the self; and the third one postulates the potential of body practices to destabilize the dominant ideals of femininity and thus provides a theoretical basis for feminist activism. The phenomenological tradition primarily analyses the motivational, symbolic and value-based components of body practices as they interact with women’s corporeality and sense of self. In general, both structuralist and phenomenological traditions complement each other by focusing on different levels of analysis of female embodiment. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-129-152

References Balsamo A. Technologies of the Gendered Body. Reading Cyborg Women, Durham, London, Duke University Press, 1996. Bartky S. L. Foucault, Femininity and the Modernization of Patriarchal Power. The Politics of Women’s Bodies: Sexuality, Appearance, and Behavior (ed. R. Weitz), New York, Oxford, Oxford University Press, 1998, pp. 25–45. Bordo S. Interpretatsiia stroinogo tela [Reading the Slender Body]. Teoriia mody [Fashion Theory], 2015, no. 34, pp. 81–105. Bordo S. Unbearable Weight: Feminism, Western Culture, and the Body, Berkeley, University of California Press, 1995. Braidotti R. Razlichie polov kak politicheskii proekt nomadizma [Sexual Difference as a Nomadic Political Project]. Khrestomatiia feministskikh tekstov. Perevody [Anthology of Feminist Texts. Translations] (eds E. Zdravomyslova, A. Temkina), Saint Petersburg, Dmitrii Bulanin, 2000, pp. 220–250. Brook B. Feminist Perspectives on the Body, London, New York, Longman, 1999.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

153

Budgeon S. Identity as an Embodied Event. Body & Society, 2003, vol. 9, no. 1, pp. 35–55. Butler J. Bodies That Matter. On the Discursive Limits of “Sex”, New York, London, Routledge, 1993. Butler J. Gendernoe bespokoistvo [Gender Trouble]. Antologiia gendernoi teorii [Gender Theory Anthology] (eds E. Gapova, A. Usmanova), Minsk, Propilei, 2000, pp. 297–346. Connell R. W. Struktura gendernykh otnoshenii [The Structure of Gender Relations]. Neprikosnovennyi zapas [Reserve Stock], 2012, vol. 83, no. 3, pp. 11–41. Crossley N. Merleau-Ponty, the Elusive Body and Carnal Sociology. Body & Society, 1995, vol. 1, no. 1, pp. 43–63. Crossley N. Reflexive Embodiment in Contemporary Society, Berkshire, Open University Press, 2006. Crossley N. The Social Body: Habit, Identity and Desire, London, Sage, 2001. Davis K. “My Body is My Art”: Cosmetic Surgery as Feminist Utopia? Embodied Practices: Feminist Perspectives on the Body (ed. K. Davis), London, Sage, 1997, pp. 168–181. Davis K. Reshaping the Female Body, London, Routledge, 1995. De Beauvoir S. Vtoroi pol [Le Deuxieme Sexe], Moscow, Saint Petersburg, Progress, Aleteiia, 1997. Deviatko I. F. Modeli ob”iasneniia i logika sotsiologicheskogo issledovaniia [Models of Explanation and Logic of Sociological Research], Moscow, Institut sotsiologicheskogo obrazovaniia RTsGO, Institut sotsiologii RAN, 1996. Douglas M. Natural Symbols: Exploration in Cosmology, 3rd ed., London, New York, Routledge, 2003. Elshtain J. B. Imperativy privatnogo i publichnogo [Public and Private Imperatives]. Khrestomatiia feministskikh tekstov. Perevody [Anthology of Feminist Texts. Translations] (eds E. Zdravomyslova, A. Temkina), Saint Petersburg, Dmitrii Bulanin, 2000, pp. 64–88. Evans M. Real Bodies: An Introduction. Real Bodies: A Sociological Introduction (eds M. Evans, E. Lee). Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002, pp. 1–13. Foucault M. Nadzirat’ i nakazyvat’. Rozhdenie tiur’my [Surveiller et punir. Naissance de la prison], Moscow, Ad Marginem, 1999. Frost L. Young Women and the Body. A Feminist Sociology, Basingstoke, New York, Palgrave, 2001. Garfinkel H. Issledovaniia po etnometodologii [Studies in Ethnomethodology], Saint Petersburg, Piter, 2007. Gehlen A. O sistematike antropologii [Zur Systematik der Anthropologie]. Problema cheloveka v zapadnoi filosofii [Problem of Man in Western Philosophy] (ed. P. S. Gurevich), Moscow, Progress, 1988, pp. 152–302. Gill R. C. Critical Respect: The Difficulties and Dilemmas of Agency and “Choice” for Feminism: A Reply to Duits and van Zoonen. European Journal of Women’s Studies, 2007, vol. 14, no. 1, pp. 69–80. Howie G. Between Feminism and Materialism: A Question of Method, New York, Palgrave Macmillan, 2010. Howson A., Inglis D. The Body In Sociology: Tensions Inside and Outside Sociological Thought. The Sociological Review, 2001, vol. 49, no. 4, pp. 297–317. Ins K. Orlan. Operatsii kak pereodevanie: telo i predely ego vozmozhnostei [Orlan. Operations as a Disguise: the Body and the Limits of Its Possibilities]. Teoriia mody [Fashion Theory], 2012, no. 23, pp. 153–174.

154

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Jeffreys S. Beauty and Misogyny. Harmful Cultural Practices in the West, London, New York, Routledge, 2005. Joas H. Kreativnost’ deistviia [Die Kreativitat des Handelns], Saint Petersburg, Aleteiia, 2005. Merleau-Ponty M. Fenomenologiia vospriiatiia [Phénoménologie de la perception], Saint Petersburg, Iuventa, Nauka, 1999. Moi T. What is a Woman? Sex, Gender, and the Body in Feminist Theory. What Is a Woman? And Other Essays, Oxford, Oxford University Press, 2001, pp. 3–121. Morgan K. P. Women and the Knife: Cosmetic Surgery and the Colonization of Women’s Bodies. Hypathia, 1991, vol. 6, no. 3, pp. 25–53. Negrin L. Cosmetic Surgery and the Eclipse of Identity. Body and Society, 2002, vol. 8, no. 4, pp. 21–42. Nielson J. M., Walden G., Kunkel C. A. Gendered Heteronormativity: Empirical Illustrations in Everyday Life. The Sociological Quarterly, 2000, vol. 41, no. 2, pp. 283–296. Orlan on becoming-Orlan. “I do not want to look like…”. The Body: A Reader (eds M. Fraser, M. Greco), London, New York, Routledge, 2005, pp. 312–315. Parsons T. Sistemy deistviia i sotsial’nye sistemy [Action Systems and Social Systems]. Sistema sovremennykh obshchestv [The System of Modern Societies], Moscow, Aspekt Press, 1998. Rice C. Becoming Women. The Embodied Self in Image Culture, Toronto, University of Toronto Press, 2014. Rich A. Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence. Signs, 1980, vol. 5, no. 4, pp. 631–660. Romanov P. V., Iarskaia-Smirnova E. R. Sotsiologiia tela i sotsial’noi politiki [Sociology of Body and Social Politics]. Zhurnal sotsiologii i sotsial’noi antropologii [Journal of Sociology and Social Anthropology], 2004, vol. 7, no. 2, pp. 115– 137. Rubin G. Obmen zhenshchinami: zametki o “politicheskoi ekonomii” pola [The Traffic in Women: Notes on the “Political Economy” of Sex]. Khrestomatiia feministskikh tekstov. Perevody [Anthology of Feminist Texts. Translations] (eds E. Zdravomyslova, A. Temkina), Saint Petersburg, Dmitrii Bulanin, 2000, pp. 89–139. Sartre J.-P. Bytie i nichto. Opyt fenomenologicheskoi ontologii [L’être et le néant: essai d’ontologie phénoménologique], Moscow, Respublika, 2004. Scheler M. Polozhenie cheloveka v kosmose [Die Stellung des Menschen im Kosmos]. Problema cheloveka v zapadnoi filosofii [Problem of Man in Western Philosophy] (ed. P. S. Gurevich), Moscow, Progress, 1988, pp. 31–95, 519–523. Shilling C. The Body in Culture, Technology and Society, London, Sage, 2005. Smith D. E. Sotsiologicheskaia teoriia: metody patriarkhatnogo pis’ma [Sociological theory: Methods of Writing Patriarchy]. Khrestomatiia feministskikh tekstov. Perevody [Anthology of Feminist Texts. Translations] (eds E. Zdravomyslova, A. Temkina), Saint Petersburg, Dmitrii Bulanin, 2000, pp. 29–63. Sokhan’ I. V. Proizvodstvo zhenskoi telesnosti v sovremennom massovom obshchestve — kul’t khudoby i tiraniia stroinosti [Production of Woman Corporeality in Contemporary Mass Society — Cult of Thinness and Tyranny of Slenderness]. Zhenshchina v rossiiskom obshchestve [Woman in Russian Society], 2014, no. 2, pp. 68–77. St Martin L., Gavey N. Women’s Bodybuilding: Feminist Resistance and/or Femininity’s Recuperation? Body & Society, 1996, vol. 2, no. 4, pp. 45–57.

Е в г е н и я  Г о л ь м а н

155

Steele V. Fetish: moda, seks i vlast’ [Fetish: Fashion, Sex and Power], Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie, 2013. Stuart A., Donaghue N. Choosing to Conform: The Discursive Complexities of Choice in Relation to Feminine Beauty Practices. Feminism and Psychology, 2012, vol. 22, no. 1, pp. 98–121. Turner B. S. The Body and Society: Explorations in Social Theory, 3rd ed., London, Sage, 2008. Turner B. Sovremennye napravleniia razvitiia teorii tela [Recent Developments in the Theory of the Body]. Thesis, 1994, no. 6, pp. 137–168. Urla J., Swedlund A. C. The Anthropometry of Barbie. Unsettling Ideals of the Feminine Body in Popular Culture. Feminism and the Body (ed. L. Shiebinger), New York, Oxford University Press, 2000, pp. 397–428. Ward J., Schneider B. The Reaches of Heteronormativity: An Introduction. Gender and Society, 2009, vol. 23, no. 4, pp. 433–439. Williams S. J., Bendelow G. The Lived Body. Sociological Themes, Embodied Issues, London, Routledge, 1998. Wolf N. Mif o krasote. Stereotipy protiv zhenshchin [The Beauty Myth: How Images of Beauty Are Used Against Women], Moscow, Al’pina non-fikshn, 2013. Young I. M. Lived Body vs Gender: Reflections on Social Structure and Subjectivity. Ratio, 2002, vol. 15, no. 4, pp. 410–428. Zdravomyslova E. A., Temkina A. A. Gosudarstvennoe konstruirovanie gendera v sovetskom obshchestve [Construction of Gender by the State in Soviet Society]. Zhurnal issledovanii sotsial’noi politiki [Journal of Social Politics Studies], 2003, vol. 1, no. 3/4, pp. 299–321.

156

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Феномен тахарруш как коллективное сексуальное насилие Е л е н а   Р ож д е с т в е н с к а я

Профессор, кафедра анализа социальных институтов, департамент социологии, факультет социальных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ); ведущий научный сотрудник, сектор исследования социальных изменений качественными методами, Институт социологии ФНИСЦ РАН. Адрес: 101990, Москва, ул. Мясницкая, 9/11. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: сексуализированное насилие; тахарруш; публичность; инструментализация насилия; борьба за власть; запад-восток. В статье анализируется феномен коллективного сексуального насилия, ярко проявившийся за последние несколько лет в Германии в связи наплывом беженцев и мигрантов. В поисках объяснения этого феномена как экспорта гендеризованных форм насилия автор исследует его истоки в форме вторичного анализа данных мониторинга, отслеживая эскалацию и разрывы в практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с политической борьбой во время двух египетских революций. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть. Именно в этом контексте складывается практика коллективного сексуального насилия под названием «тахарруш» и его легитимация в дискурсивном пространстве арабской современной культуры.

За десятилетие практика тахарруш прямо и косвенно (через дискурсивные легитимации) способствовала маскулинной социализации молодых поколений арабских мужчин. Этот тип маскулинной социализации выстроен на определенных социальных нормах, оправдывающих применение насилия в отношении «преступивших» моральные и религиозные границы женщин, а также сопряжен с перформативностью насильственного потенциала в публичном пространстве. Опыт участия на Тахрире как символическое достижение гегемонной мужественности позволил компенсировать лакуны мужественности тем, кто испытывал экономическую депривацию вследствие безработицы, и тем самым восстанавливал мужские иерархии. Пересборка феномена тахарруш в ином, уже западном контексте эмиграции может объясняться не только длящейся экономической, социальной, психологической и сексуальной депривацией беженцев из арабского мира, но также социализацией через соответствующие прямые и косвенные практики.

157

Рис. 1. Граффити в Каире (фото Сорайи Мораеф1).

Хроника событий

В

НО В О ГОД Н Ю Ю ночь 2016 года жители Кёльна стали свидетелями десятков коллективных сексуальных домогательств и нападений на женщин. Менее масштабные инциденты были зарегистрированы в других немецких городах (Гамбург и Штутгарт): в целом, как сообщается, в Германии пострадало более тысячи человек2. Впоследствии многочисленные СМИ цитировали источники в полиции, описывая предполагаемых преступников как мужчин «арабской или североафриканской внешности», или «ближневосточной внешности», или как выходцев из «Марокко, Алжира и Туниса». Хотя первоначаль 1. Kirollos M. Sexual Violence in Egypt: Myths and Realities // Jadaliyya. 16.07.2013. URL: http://jadaliyya.com/Details/29110. 2. Jäger wirft Kölner Polizei gravierende Fehler vor // Zeit Online. 11.01.2016. URL: http://www.zeit.de/politik/deutschland/2016-01/uebergriffe-koelnsilvesternacht-ralf-jaeger-nrw-innenminister.

158

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

но немецкие власти не  желали клеймить определенные этнические группы и предпочитали затушевывать религизные и этнические различия, эти случаи сексуализированных нападений приписывались мигрантам и беженцам из стран Ближнего Востока и Северной Африки. Зачастую уравнивались те, кто обосновался в Германии раньше, и спасающиеся от военных конфликтов. Социальный страх перед растущим числом беженцев, репрезентируемых СМИ как массовых сексуальных агрессоров, привел к общественным протестам: 5 января 2016 года около трехсот человек вышли на улицы с плакатами, критиковавшими канцлера Германии Ангелу Меркель: «Госпожа Меркель, где ты? О чем ты говоришь? Это страшно». А к 7–8 января 2016 года многочисленные сообщения об аналогичных сексуальных посягательствах появились уже в местных и международных СМИ Швеции, Швейцарии, Австрии и Финляндии. В результате феномен массовых сексуальных домогательств был представлен как общеевропейский. И уже 9 января в  демонстрации протеста, организованной ПЕГИДА (правым движением Патриотические европейцы против исламизации Запада, Patriotische Europäer gegen die Islamisierung des Abendlandes, PEGIDA), приняли участие около 1700 человек, которые держали плакаты с такими лозунгами, как «Беженцы-насильники (Rapefugees) не приветствуются». 10 февраля 2016 года кёльнский прокурор3 упомянул о национальности подозреваемых в сексуализированных атаках под Новый год. Среди них было 25 алжирцев, 21 марокканец, трое тунисцев, трое немцев, двое сирийцев, иракец, ливиец, иранец и черногорец. Арест подозреваемых североафриканского происхождения на первых порах подтверждал предположение СМИ об основных виновниках нападений, хотя подавляющее большинство из них не являются беженцами из мест военных конфликтов в Сирии и Ираке и значительно варьируются по национальному происхождению. Тем не менее был поднят важный вопрос о практике расового и этнического профилирования в следственных процедурах, в результате которых эти 58 задержанных из кёльнского пула (общее их число — более тысячи) были идентифицированы и ранжированы. Соответственно, на  авансцену медийного дискурса, избегающего глубокого контекстуального анализа сексуального насилия и  дискриминации, вышла расистская риторика, облег 3. Tomlinson S. German prosecutors dismiss reports that only three of the 73 Cologne New Year sex attack suspects are “refugees” as “total nonsense” — saying most WERE migrants // Daily Mail. 15.02.2016. URL: http://dailym.ai/1Xt6xjf.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

159

чающая эссенциалистское приписывание сексуальных отклонений этим этническим группам4. Таким образом, с 10 января 2016 года многие европейские СМИ инструментализировали феномен новогодних нападений в Кёльне, увязав его с понятием taharrush (на арабском — «групповое домогательство»), чтобы установить связь между этими атаками и коллективными сексуальными нападениями на протестующих женщин в Египте, происходившими с 2011 года. Термин «тахарруш», широко используемый западными СМИ и немецкими властями, обозначает практику коллективного сексуального насилия, укорененную на Ближнем Востоке и в Северной Африке и, следовательно, культурно чуждую немецкой и европейской культуре. Соединив Кёльн с Каиром именно таким образом, средства массовой информации смогли оправдать использование расистских аргументов против продолжающегося приема мигрантов и беженцев, прибывающих в Европу, снабдив ими как умеренно правых, так и правых экстремистов. Дальнейшее развитие этого сюжета в статье преследует цель показать, как же в действительности, реконструированной в исследованиях, складывался феномен тахарруш и каким образом во время «арабской весны» социальное насилие в египетском социокультурном контексте переросло в политизированное сексуализированное насилие, которое имеет объяснение in situ. Наконец, мы попытаемся ответить на вопрос, что меняется, когда носители практик тахарруш осуществляют «пересборку» этого феномена в ином политико-культурном контексте и другом качестве маскулинной толпы.

Что такое тахарруш? Taharrush gamea является орфографической ошибкой транскрипции египетского произношения арабской фразы ‫ تحرشجماعي‬taḥarruš jamāʕiyy (taḥarrush Jinsi), буквально означающей «групповые (jamāʕiyy) домогательства (taḥarruš)»5. Термин отсылает к связан 4. Abdelmonem A. et al. The “Taharrush” Connection: Xenophobia, Islamophobia and Sexual Violence in Germany and Beyond // Closer. An Anthropology of Muslims in Europe. 12.03.2016. URL: https://religionresearch.org/closer/2016/03/12/the-taharrush-connection-xenophobia-islamophobia-and-sexual-violence-in-germany-and-beyond. 5. Abdelmonem A. Reconceptualizing Sexual Harassment in Egypt: A Longitudinal Assessment of el-Taharrush el-Ginsy in Arabic Online Forums and Anti-Sexual Harassment Activism // Kohl: A Journal for Body and Gender Research. 2015. Vol. 1. № 1. P. 23–41.

160

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ным с сексуальными домогательствами событиям в Египте, происходившим во время праздников Ид аль-Адха в 2006 и последующих годах. Индивидуальное сексуальное насилие в Египте существует издавна, как и в других странах, но во время исламского праздника Ид аль-Адха в 2006 году было зафиксировано новое беспрецедентное явление: толпа молодых людей совершала массовые сексуальные домогательства после киносеанса. Они окружили несколько молодых женщин, раздели их и пенетрировали руками. Это событие было заснято на видео и широко обсуждалось в интернете, но осуждения блогеров было недостаточно, чтобы предотвратить его повторение в 2008 году. Однако Центр по правам женщин распространил в СМИ мнение, согласно которому такие события вовсе не беспрецедентны, а, напротив, все чаще и чаще происходят в Египте. То есть латентный уровень сексуализированного насилия в стране за счет ресурсов медиатизации обозначился и дискурсивно оформился как существенная социальная проблема. Дискурс сексуальных домогательств в Египте нуждается в пояснении вследствие своего контекстуального своеобразия. Как традиционно табуированная в арабском мире тема, сексуальные домогательства и сексуальное насилие не обсуждались открыто и не упоминались в публичном дискурсе до начала 2000-х годов. Предпринятый социолингвистический анализ6 показывает, что этот термин не часто появлялся в египетских газетах на арабском языке до 2006 года, а в этих случаях употреблялся только в отношении скандалов с иностранцами и редко — в отношении случаев с египтянами. Египетский центр по правам женщин опубликовал результаты исследования, в течение трех лет проводившегося при поддержке Фонда ООН по народонаселению и Европейской комиссии, в котором была предпринята попытка количественно оценить сексуальные домогательства и изнасилования в Египте, а также изучить потенциальные причинно-следственные факторы и рассмотреть их влияние на социальное, политическое и экономическое развитие Египта7. Исследование было построено на выборке из 1010 взрослых египтян обоего пола с дополнительной выборкой из 109 иностранных жительниц Египта. Анкета для жен 6. Peoples F. M. Street Harassment in Cairo: A Symptom of Disintegrating Social Structures // The African Anthropologist. 2008. Vol. 15. № 1–2. P. 4. 7. Hassan R. M. et al. “Clouds in Egypt’s Sky”: Sexual Harassment: From Verbal Harassment to Rape: A Sociological Study. Cairo: The Egyptian Center for Women’s Rights, 2008.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

161

щин содержала вопросы о частоте, интенсивности и локализации сексуальных домогательств, а также о реакциях и последующих переживаниях. Мужчинам задавались вопросы об их опыте домогательств и оценке таких действий как насильственных. Также им было предложено определить частоту, локализацию и мотивы такого поведения. Результаты этого исследования выявили неоспоримую распространенность сексуальных домогательств: 83% египетских женщин-респонденток и 98% иностранных жительниц сообщили о регулярных сексуальных домогательствах, из которых более 90% происходят на улице, в общественном транспорте или в других публичных местах. Результаты исследования также опровергли широко распространенное мнение, что консервативная одежда и/или исламский хиджаб предотвращают нападения: 72% респонденток, указавших на пережитое сексуальное домогательство, носили хиджаб или ультраконсервативный никаб; следовательно, факты домогательств не связаны с тем, как женщины одеты. Результаты опроса мужчин были не менее поразительны: 62% признались, что совершали акты сексуального домогательства в отношении женщин в общественных местах практически ежедневно, причем большинство респондентов оправдывали свое поведение несоблюдением приличий со стороны женщин, будь то одежда или манеры. Примечательно, что большинство опрошенных как мужчин, так и женщин сообщили, что они регулярно становились свидетелями актов сексуальных домогательств в общественных местах, но почти никогда не пытались вмешиваться и защитить жертв. Эта изолированность жертв сопровождается и недоверием к полиции: 90% египетских респонденток, подвергшихся сексуальным домогательствам, сообщили, что не обращались за помощью к полиции или кому-то еще, потому что они боялись повредить своей репутации и столкнуться с негативной реакцией окружающих. Беспокойство из-за неблагоприятных социальных последствий как для женщины-жертвы, так и  для ее семьи появляется во  всех источниках по  проблеме сексуальных домогательств в Египте. Помимо данных этого исследования, всколыхнувшего общественное мнение, упоминания достойна также деятельность египетских неправительственных организаций, примером которой стал медийный проект «Карта домогательств» (Harassmap)8. Созданная в 2010 году группой активистов-добровольцев, Harassmap 8. См. URL: http://harassmap.org/en.

162

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

является социальной инициативой СМИ и направлена на борьбу с сексуальными домогательствами, обеспечивая для их жертвы возможность не только получить помощь и поддержку, но и поделиться своим опытом, распространить информацию во  всех слоях общества с целью последующего упреждения. Жертвы сексуального домогательства могут сообщать о таких случаях с помощью текстовых сообщений на веб-сайте, который затем локализует и  описывает характер инцидента на  онлайн-карте Каира. Сайт Harassmap, английский подзаголовок которого говорит о «конце социальной приемлемости сексуальных домогательств», также содержит ссылки на местные неправительственные организации, которые предлагают жертвам консультации, а также советы по самообороне и подробную информацию о том, как подать официальную жалобу в отделение полиции. У проекта есть собственный блог, в котором публикуются новости и советы протестующим, пострадавшим от сексуализированного насилия. Существенно выросло число волонтеров этого проекта — с семи в начале до  более чем 300 добровольцев. Возрос и  объем трафика. Основатели Harassmap приняли участие в  ряде египетских токшоу, чтобы распространить информацию о своей деятельности. Все это свидетельствует о появлении и укреплении в египетском обществе дискурса противодействия сексуализированному насилию, а также о переводе этой ранее табуированной темы из разряда приватных в публичную сферу9. Социальный успех Harassmap отражает растущую роль технологии в переводе темы сексуальных домогательств в публичную сферу, а также ориентацию на типаж образованной, технически и социально компетентной молодежи, вовлеченной в революцию 25 января, с возросшими социально-эмансипаторными запросами. Ведь деятельность как Центра по правам, так и команды Harassmap направлена не только на работу с гипермаскулинными установками домогателей, но и на преодоление ограничений патриархатного женского сознания. Пострадавшие женщины признавались в том, что их страх говорить открыто о сексуальных домогательствах, делиться своим личным опытом жертвы связан с тем, что публичное обсуждение может безвозвратно разрушить их репутацию среди друзей и членов семьи и даже негативно повлиять на их возможную карьеру и семейные перспективы.

9. Anderson K. E. Sexual Harassment Discourse in Egypt: A Sociolinguistic Analysis. MA thesis. The University of Texas at Austin, 2012. P. 8.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

163

Рис. 210.

Эти страхи отчасти связаны с бытующими в египетском обществе представлениями, согласно которым девушки, подвергшиеся сексуальным домогательствам, в некотором роде соблазняли или провоцировали домогателя своим поведением. С этой точки зрения вина почти всегда возлагается на жертву, которая заслуживает преследований за  ее выбор одежды, походку, выражение лица или даже за то, что она пренебрегла безопасностью дома и вышла в публичное место, — вплоть до утверждений, что, просто выходя из  дома, женщина предлагает себя мужчинам, с которыми разделяет публичные пространства. К этим стереотипам примыкают и  другие мнения из  популярного дискурса, который изображает мужчин в качестве жертв сексуальной репрессии, политической импотенции и депрессивных экономических условий. Такая точка зрения оправдывает сексуальные домогательства как выход для разочарованных мужчин, которые не могут контролировать себя в условиях неадекватного женского поведения.

10. Иллюстративный материал взят из статьи «Женщины в граффити: подношение женщинам Египта» (Women in Graffiti: A Tribute to the Women of Egypt // Suzee In the City. 07.01.2013. URL: https://suzeeinthecity.wordpress. com/2013/01/07/women-in-graffiti-a-tribute-to-the-women-of-egypt).

164

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Семантика термина taḥarrush Jinsi Еще больше осложняет понимание тот факт, что в египетском обществе определение сексуального домогательства весьма непрозрачно как лексически, так и концептуально. Да и возможно ли применение европейской шкалы прав человека к сугубо патриархатным североафриканским нормам, например к традиции женского обрезания (инфибуляции)? Эти вопросы порождают социокультурные дилеммы — правозащитная деятельность защищает от произвола патриархатной культуры, но затрудняет этническую идентификацию, построенную на соблюдении норм и обычаев. Дефиниции формируются за  счет академических исследований и работы правозащитных женских организаций и потому могут отличаться от разделяемых общественным мнением понятий о  том, что такое сексуальное домогательство как стиль поведения и как его надлежит оценивать. Не удивительно поэтому, что определения, используемые в академических исследованиях, Египетским центром прав человека и сайтом Harassmap, основываются на «западной» концепции сексуальных домогательств, которая поименовывает, дифференцирует и классифицирует широкий спектр поведения под зонтичным термином сексуальных домогательств. В английской версии своего исследования, например, центр определяет этот феномен следующим образом: ……намеренное сексуальное поведение домогателя против воли жертвы, которое приводит к сексуальному, физическому или психологическому насилию над жертвой и может включать такие формы поведения, как взгляды, жесты, предложение совершения полового акта, расспрашивание частного и сексуального характера, показ сексуальных фотографий или картинок, нежелательные прикосновения и т. д.11

Арабская версия является почти прямым переводом этого определения. Сайт Harassmap и Каирская школа социальных наук прибегают к аналогичным дефинициям. Но сложность контекстуального понимания сексуальных домогательств в Египте связана с неоднозначностью того, что представляет собой сексуальное домогательство в арабском языке12. Термин taḥarrush Jinsi наиболее часто используется в арабских средствах массовой информации. В повсе 11. What is Sexual Harassment // Harassmap. URL: https://harassmap.org/whatsexual-harassment. 12. Abdelmonem A. Op. cit. P. 24.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

165

дневном языке taḥarrush является существительным, производным от глагола taḥarrasha со словарным значением «начать ссору» или «провоцировать». Jinsi — это прилагательное, производное от Jins, что означает пол. Исторически корень ḥarasha имеет коннотации с поведением животных, обозначая «царапать» как действие агрессивного животного. По-русски перевод ближе по смыслу к слову «задирать». В  обыденном словоупотреблении в  арабском языке есть еще несколько значений, которые близки по смыслу, но имеют не только отрицательные коннотации. Слово mu’ākasa связано с понятиями «нарушения», «приставания» или «досады» в классических словарях и в повседневном контексте может иметь более безобидные коннотации, такие как «заигрывание», «дразнение» или даже «комплимент». Близкое по смыслу словоупотребление baṣbaṣ уже несет смыслы «освистывать», «издеваться» или «глазеть». Кроме выражений, характерных для повседневной речи, есть и понятия, которые участвуют в строгом юридическом обращении, например hatk l-’irḍ (от hatk — «позор» или «деградация», ird — связь с честью или достоинством), и используются в египетском уголовном кодексе для обозначения акта сексуального насилия. Молодой человек может расценивать свой комментарий (mu’ākasa) в адрес женщины на улице как безобидный флирт или доброжелательный комплимент, в то время как девушка может интерпретировать его как комплимент, раздражение или хищное посягательство на ее право идти без сопровождения. Более того, мужчина может оправдывать свой сексуализированный комментарий, чтобы утвердить свою личную интерпретацию общественного порядка. Этот краткий экскурс в лингвистику, предпринятый по примеру Анджи Абдельмонем, приведен для констатации того, что в  повседневном арабском языке смыслы, связанные с  понятием домогательства, размыты. Таким образом, термин taḥarrush Jinsi представляет собой пример лингвистического творчества СМИ — попытку в  отсутствие адекватных словоупотреблений не переводить с английского, а найти аналог в локальной языковой практике для поведенческого феномена «сексуальных домогательств». И лишь длительные усилия упомянутых правозащитных организаций способствовали тому, что термин «тахарруш» в дискурсивном пространстве приобрел правозащитные коннотации со встроенной оценочной структурой (концепцией прав человека). По мнению Мариз Тадрос, в конечном счете сексуальные домогательства неразрывно связаны с идеей власти: власти (или ее отсутствия) человека над 166

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

своим собственным телом, власти внедряться в чужое личное пространство и власти защитить себя. Сила домогателя — в физическом и психологическом насилии, сила жертвы — в мести. Сексуальные домогательства стали еще одним символом конфликта, в котором находится египетское общество13.

От социального к политизированному насилию: женщины в толпе мужчин Феномен сексуальных домогательств в  египетском контексте приобрел новые смыслы в результате политических акций протеста в  Каире в  период с  января 2011 года по  август 2013 года. Мониторинг ситуации с домогательствами осуществляла группа египетских социологов и  правозащитников14. За  это время было зафиксировано более 700 случаев сексуальных домогательств, которые включали различные действия: от ощупывания до изнасилования острыми предметами. Брутальность и частота этого феномена возросли и достигали пика дважды в новейшей египетской истории: 1) после 25 января 2011 года, революционной ситуации и  свержения 30-летней диктатуры Хосни Мубарака; 2) в  июне 2013 года, после низложения режима Мурси, избранного президента и лидера партии «Братьев-мусульман». Эти социально-политические разрывы в  египетском обществе видоизменили модели сексуального домогательства, как полагают исследователи. Прежде всего они опирались на теоретическую рамку, предложенную Мариз Тадрос, в  различении социально мотивированного и политически мотивированного сексуального домогательства15. Документированные случаи домогательств в  ходе политических протестов в Каире включали в себя как социально, так и политически мотивированные преследования, хотя часто бывает трудно провести различие между ними, поскольку трудно иден 13. Tadros M. Politically Motivated Sexual Assault and the Law in Violent Transitions: A Case Study from Egypt // IDS Evidence Report. 2013. № 8. P. 7. URL: http://opendocs.ids.ac.uk/opendocs/bitstream/handle/123456789/2950/ ER8%20final%20online.pdf. 14. Hollmeyer-Taylor S. et al. “When She Stands Among Men”: Sexual Harassment of Women at Political Protests in Cairo, January 2011 — August 2013 // Al Nakhlah. Online Journal on Southwest Asia and Islamic Civilisation. 10.06.2014. URL: https://alnakhlah.org/2014/06/10/when-she-stands-among-men-sexual-harassment-of-women-at-political-protests-in-cairo-january-2011-august-2013/. 15. Tadros M. Op. cit.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

167

Рис. 3.

тифицировать преступников в толпе. Политически мотивированные насильственные действия сексуального характера предполагают, по Тадрос16, следующие закономерности: 1) это происходит на площадях и в общественных местах, связанных с протестами; 2) они совершаются во время протестов и демонстраций; 3) потерпевшие являются активистами обоего пола, но  по  большей части женщинами; 4) сексуальное насилие используется в сочетании с другими формами насилия; 5) сексуальное насилие реализуется не индивидуально, но группой людей, коллективно нападающих на женщину; 6) режим сексуального насилия поддерживается в течение определенного периода времени. По  мнению Тадрос, социально мотивированное домогательство объясняется ……различными факторами, в том числе индивидуальным желанием власти над женщинами на улице, а также стремлением «хорошо развлечься», чувством сексуального лишения вследствие

16. Ibidem.

168

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

экономических факторов, которые делают брак дорогим и цену регулярного секса непомерно высокой17.

Тадрос ссылается на позицию Каролины Мозер в понимании политически мотивированного домогательства как использующего сексуальное насилие в  «сознательном или бессознательном [акте], чтобы получить или сохранить политическую власть. Его формы включают словесные оскорбления, нападения, изнасилования и  сексуальные пытки, а  также принудительную беременность и  принудительные аборты, стерилизацию. И  это может быть результатом различного типа конфликтов, партизанской, гибридной войной, в том числе конфликта между политическими партиями», как это произошло во  время египетских революций18. Согласно Мозер, политическое сексуализированное насилие следует отличать от экономически мотивированного насилия, которое предполагает …совершение … насильственных действий, мотивированных желанием — сознательным или бессознательным — приобретения экономической выгоды, или получения или поддержания экономической власти: они будут проявляться в похищениях и изнасилованиях в ходе экономических преступлений19.

В  отличие от  социального насилия, политические силы, которые прибегают к сексуальному насилию, как правило, планируют свое преступление и синхронизируют его использование с другими политическими инициативами и стратегиями, которые направлены на устранение оппозиции. Однако там, где правящий режим прибегает к сексуальному насилию как политически мотивированному средству, гораздо труднее добиваться осуждения преступников правоохранительными органами, поскольку они сами подозреваются в соучастии. В таких случаях требуются коллективная мобилизация правозащитных усилий и медиатизация фактов и свидетельств. Выделяемые Мозер демаркации политического, экономического и социального насилия достаточно условны; скорее, насилие предполагает интерсекциональность, или пересечение политических, экономических и социальных факторов. 17. Ibidem. 18. Moser C. The Gendered Continuum of Violence and Conflict: An Operational Framework // Victims, Perpetrators Or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence / C. Moser, F. Clark (eds). N.Y.: Zed Books, 2001. P. 7. 19. Ibidem.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

169

Рис. 4.

Тем не  менее эта категоризация полезна, поскольку стимулирует анализ мотивов совершения насилия в контексте. Различение политического, экономического и  социально мотивированного насилия имеет особо важное значение для понимания феномена коллективного сексуального насилия в ходе египетских революций. Египетский контекст включает в себя насильственные конфликты между теми, кто был у власти и в оппозиции, хотя это нельзя назвать гражданской войной, поскольку сменяемые правительства имели существенный контроль над государственными институциями. Как отмечают исследователи, во время протестов в Каире наблюдались оба типа домогательств — сексуальное и  политическое насилие, причем они были направлены не только на женщин. Мужчины тоже стали жертвами домогательств20. Но в рамках данной статьи мы ограничиваемся только вопросом сексуальных домогательств относительно женщин, поскольку рост числа таких домогательств с  января 2011 года в  Египте обнаружил контекстуальную связь таких актов с участием женщин в протестной деятельности и  их  выходом в  прежде исключительно мужское пространство толпы на Тахрире. Нам также важно рассмотреть именно женский опыт коллективных домогательств в связи с по-

20. Tadros M. Op. cit.

170

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Рис. 5.

следующим экспортом этой практики в Европу. Исследователи21 осуществили мониторинг случаев сексуальных домогательств, совершенных гражданскими лицами в отношении женщин в период с января 2011 года по июнь 2013 года, структурируя наблюдение тремя событиями: 1) 18 дней, которые привели к падению режима Мубарака, или «революция 25 января»; 2) межреволюционный период с  февраля 2011 года по  июнь 2013 года; 3) третий период массовых протестов с 30 июня 2013 года по 14 августа 2013 года, которые продолжаются и по сегодняшний день в Египте. Первый период был отмечен низким уровнем сексуальных домогательств. Далее, во  время межреволюционного периода, он значительно возрос в ходе политических протестов, когда президентом был избран Мухаммед Мурси из партии «Братьев-мусульман», с июня 2011 года по июнь 2013 года. Рост протестов отмечен вновь с  30 июня 2013 года, когда Мурси был свергнут и  восстановлено военное правление. Этот третий период также сопровождался многочисленными случаями сексуальных домогательств на демонстрациях. Чем можно объяснить такую динамику? Прежде всего следует привлечь корпус научной литературы, рассматривающий сексуальные домогательства и роль женщин в политических протестах

21. Hollmeyer-Taylor S. et al. Op. cit.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

171

Рис. 6.

в Египте и в других арабских контекстах, в особенности тематизацию роста сексуального насилия во время социально-политических конфликтов. Существует достаточно объемный корпус литературы о сексуальном насилии в условиях вооруженной борьбы, конфликтов и войн22, однако лишь немногие работы посвящены теме сексуального насилия в политической борьбе, в невоенных условиях переходного периода либо при авторитарных режимах, ведущих борьбу с внутренней оппозицией. Так, Маргарет Уокер вводит понятие «континуум насилия», нижней планкой которого является нормализованное в  обществе домашнее насилие и  маргинализация женщин23. Но  когда меняется макроситуация в  обществе — происходит слом соци 22. Gender, War, and Militarism: Feminist Perspectives / L. Sjoberg, S. Via (eds). Santa Barbara: Praeger, 2010; Butler C. et al. Security Forces and Sexual Violence: A Cross-National Analysis of a Principal-Agent Argument // Journal of Peace Research. 2007. Vol. 44. P. 669–687; Wood E. Order, Conflict and Violence. Cambridge: Cambridge University Press, 2008; Solangon S., Patel P. Sexual Violence Against Men in Countries Affected by Armed Conflict // Conflict, Security and Development. 2012. Vol. 12. № 4. P. 417–442; Zinsstag E. Sexual Violence against Women in Armed Conflicts: Standard Responses and New Ideas // Social Policy and Society. 2006. Vol. 5. № 1. P. 137–148; Victims, Perpetrators Or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence; Jacobs S. et al. States of Conflict: Gender, Violence and Resistance. N.Y.: Zed Books, 2000. 23. Walker M. Gender and Violence in Focus: A Background for Gender Justice in Reparations // Gender of Reparations: Unsettling Sexual Hierarchies while

172

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ального порядка, — насилие эскалирует и превышает пороговые уровни, демонстрируя выход брутального сексуального домогательства в  публичное пространство, и  тогда групповые изнасилования и изнасилования предметами становятся относительно обычным явлением. Хотя египетские революции в 2011 и 2013 годах не являются примерами вооруженной борьбы, они вскрыли острый социально-политический конфликт в египетском обществе. Поэтому апелляция к континуальности или изменчивости объема насилия в обществе, в том числе сексуализированного, является, на наш взгляд, способом применить известную идею интерсекциональности24 гендерного опыта, этничности и социально-классовых различий. Нормализованность домашнего насилия и характерное для патриархатного общества положение женщин в  арабском культурном контексте — слишком статичные и  малоэвристичные характеристики для объяснения происходящих изменений. В  работе Элизабет Вуд «Вариации сексуального насилия во  время войны»25 также предложено объяснение динамики объема насилия и  различий в  сексуализированном поведении, но в связи с военными конфликтами и в периоды между ними. Во-первых, в  обычных обстоятельствах индивиды преследуют различные интересы, совершая сексуальное насилие: некоторые могут использовать его для достижения сексуального удовлетворения, другие — ради удовлетворения потребности во власти и контроле, а третьи в обыденных обстоятельствах вообще не заинтересованы в сексуальном насилии. Его проявления обычно регулируются различными социальными механизмами, варьирующимися в разных культурах и социальных группах. Приведем в пример нормированное сексуальное межкастовое насилие в Индии, которое чаще совершается в отношении низшей социальной группы далитов. Во-вторых, согласно Вуд, во время конфликта или военного переворота такие механизмы регулировки ослаблены, что приводит к более высокому уровню сексуального насилия. В-третьих, в какой-то степени этот социальный механизм варьируется в зависимости от межгрупповых конфликRedressing Human Rights Violations / R. Rubio-Marín (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2009. P. 18–62. 24. Crenshaw K. Demarginalizing the Intersection of Race and Sex: A Black Feminist Critique of Antidiscrimination Doctrine, Feminist Theory and Antiracist Politics // The University of Chicago Legal Forum. 1989. Vol. 140. P. 139–167. 25. Wood E. J. Variation in Sexual Violence during War // Politics & Society. 2006. Vol. 34. № 3. P. 307–342.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

173

Рис. 7.

тов. То, что стартует как самосуд, вовлекая все более широкие группы индивидов, может трансформироваться в групповое сексуализированное насилие, как отмечает Хьюго Слим26. Пол Амар в своей работе приводит подачу в СМИ случая сексуального насилия над журналисткой Лорой Логан как пример медийной инструментализации дискурса «бешеной арабской толпы» и ее неконтролируемой сексуальности27, развивая критику эссенциалистской перспективы, и призывает сосредоточиться на анализе действий государственных институций. В этом же русле теоретизирует Тина Дюпюи, отмечая, что площадь Тахрир и  египетская революция не уникальны. Дюпюи описывает домогательства и изнасилования протестующих в ходе развития сложного протестного движения Occupy в Соединенных Штатах как примеры попыток дискредитации этого движения28. Кроме того, она приводит вопросы, которые обычно задают в подобном контексте: «Если вы знаете, что вы уязвимы, то почему вы там?» Это классический троп обвинения самой жертвы, который часто упомина 26. Slim H. Doing the Killing // Idem. Killing Civilians: Method, Madness and Morality in War. L.: Hurst, 2007. 27. Amar P. The Revolution Continues // International Feminist Journal of Politics. 2013. Vol. 15. № 1. P. 94–99. 28. Dupuy T. The Occupy Movement’s Woman Problem // The Atlantic. 21.11.2011. URL: http://www.theatlantic.com/politics/archive/2011/11/ the-occupy-movements-woman-problem/248831/.

174

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ется в литературе о сексуальных домогательствах и нападениях в публичных местах. В культурном контексте, в котором репутация мужчины и семейного клана тесно связаны с понятием чести, подразумевающей нормативно правильное сексуальное поведение принадлежащих к общине женщин, сексуальное насилие является актом обесчещивания противников. Как утверждает Мориз Тадрос со ссылкой на Шаш Фара (Farah)29, в этом контексте оно представляет собой высшую форму насилия, которой могут быть подвергнуты индивиды, именно из-за социальной стигмы, связанной с сексуальностью. Сексуальное насилие также призвано унизить не  только человека, но  и  социальную группу, к  которой он принадлежит. Посрамление изнасилованн(ого)ой имеет коллективный след, потому что разрушает не только жертву, но  и  остальную часть общины или группы, которая часто вынуждена присутствовать и наблюдать за процессом30. Эти акты насилия приобретают публичный назидательный характер — демонстрации того, что происходит с мужчинами или женщинами, которые осмеливаются быть политически активными и участвовать в оппозиционной политике. В бинарной логике патриархата сексуальное насилие феминизирует мужчин и обесценивает женщин, то есть опрокидывает гендеризованные иерархии, смещая фокус власти. Так, инциденты с применением насилия против оппозиционных акций протеста часто актуализировали дискурс демаскулинизации мужчин. В ноябре и начале декабря 2012 года, когда были сметены палатки протестующих на  площади Тахрир, был использован дискурс поношения, играющий на сюжете нормативной сексуальности. Так, протестующих называли гомосексуалами, которым, согласно принятым в египетском обществе представлениям, не хватает мужественности, а также овцами (в обращении к исламистам)31. Но как же объяснить не экспоненциальный рост сексуального насилия во время египетских революций, а его флуктуацию? Социетальный разрыв в египетском обществе, который привел, как свидетельствует мониторинг уровня сексуального насилия во вре 29. Tadros M. Whose Shame Is It? The Politics of Sexual Assault in Morsi’s Egypt // Heinrich Boll Stiftung: The Green Political Foundation. 27.05.2014. URL: http://www.tn.boell.org/web/122-338.html. 30. Zarkov D. The Body of the Other Man: The Construction of Masculinity, Sexuality, and Ethnicity in the Croatian Media // Victims, Perpetrators or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence. P. 73; Zinsstag E. Op. cit. P. 135. 31. Tadros M. Politically Motivated Sexual Assault and the Law in Violent Transitions.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

175

мя протестной деятельности, к созданию временно «безопасного пространства и времени» с низкими показателями насилия, может быть описан в терминах «порогового момента» Виктора Тёрнера: сдвиги в  культурном сценарии освобождают участников от нормативных требований. По словам Тёрнера, в этом промежутке между упорядоченными мирами может случиться почти все32. Антрополог Хания Шолками объясняет изменения во взаимодействии мужчин и женщин в этот период идеей «пороговых пространств». Шолками характеризует те 18 дней как «пороговый момент, в течение которого иерархии и структуры различия были временно приостановлены»33. Это подтверждается словами одной из протестующих женщин: Там, где я, как правило, видела различия в зависимости от класса, пола и религии, я видела только принятие и понимание. Впервые в моей жизни мужчины обращались со мной не как с женщиной, а как с гражданкой. Это чувство единства до сих пор не перестает меня поражать. Как будто всех осенило, что они все были египтянами34.

Пытаясь понять, что же заставляет обычных людей совершать экстраординарные акты насилия, Хьюго Слим постулирует правило 80 процентов: При определенных условиях 80 процентов из  нас будут либо не мешать, либо непосредственно участвовать в актах насилия35.

В таких условиях создается общее ощущение, что теперь разрешено осуществлять то, что при нормальных обстоятельствах неприемлемо. В этом ряду нельзя не упомянуть и феминистски настроенных исследовательниц, например таких, как Синтия Энлоу, которая предупреждает о необходимости …осознавать … патриархальные стереотипы, которые минимум век работали на обесценивание, банализацию и/или делегитимиза 32. Turner V. W. Dramas, Fields and Metaphors: Symbolic Action in Human Society. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1975. 33. Sholkamy H. Women Are Also Part of This Revolution // Arab Spring in Egypt / B. Korany, R. El-Mahdi (eds). Cairo: American University in Cairo Press, 2012. P. 154. 34. Khadiga O. I was Born again on #Jan25. So was Egypt // Christian Science Monitor. 16.02.2011. URL: https://www.csmonitor.com/Commentary/ Opinion/2011/0216/I-was-born-again-on-Jan25.-So-was-Egypt. 35. Slim H. Op. cit. P. 214.

176

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

цию женщин-активисток с их критикой патриархальных политических систем и движений36.

Используя парадоксальную идею Элизабет Кисслинг о том, что сексуальное насилие является сверхэффективной формой вербальной и невербальной коммуникации37, Энлоу акцентирует тот факт, что телесные характеристики женщин используются против них же, когда они пытаются привлечь других женщин и разбудить их самосознание, и приводит примеры сексуального насилия и домогательств во Вьетнаме, Франции, Польши, Алжире, Эритрее, Никарагуа, Мексике, Нью-Йорке и  Чили38. Интересно, что в исследовательском арабском дискурсе отрефлексирована и связь между патриархатной идеологией и инструментализированной мужественностью. Так, Пол Амар со ссылкой на Асму Махфуз пишет, что для мужчин — участников протестных акций на Тахрире — было важно ……показать (доказать) свою честь и мужское достоинство как пришедших на Тахрир 25 января. Если нет, то вы изменник нации, так как полиция и президент являются предателями39.

И  вот здесь, кажется, сходятся в  контрапункт арабская мужественность, получившая возможность перформативного предъявления на Тахрире, и патриархатно подкрепленная ревность к женщинам-активисткам, которые осмелились разделить с мужчинами чувство гражданственности и ответственности за социальные изменения. То, что в эскалации сексуализированного насилия играла большую роль патриархатная маскулинность, косвенно доказывают и сексуальные домогательства представителей сил безопасности режима Мубарака еще во время протестов 25 мая 2005 года. В докладе о сексуальном насилии и изнасилованиях на площади Тахрир и его окрестностях Магда Адли отмечает: …силы … безопасности очистили путь «отморозкам» Мубарака. Мы не  можем забыть слова одного полицейского протестующим 36. Enloe C. Masculinities, Policing, Women and International Politics of Sexual Harassment // International Feminist Journal of Politics. 2013. Vol. 15. № 1. P. 78. 37. Kissling E. A. Street Harassment: The Language of Sexual Terrorism // Discourse and Society. 1991. Vol. 2. № 4. P. 451–460. 38. Enloe C. Op. cit. 39. Amar P. Turning the Gendered Politics of the Security State Inside Out? Charging the Police with Sexual Harassment in Egypt // International Feminist Journal of Politics. 2011. Vol. 13. № 3. P. 301.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

177

женщинам в этот день, которые объясняют использование насилия против них: «Это чтобы вы прекратили принимать участие в демонстрациях вновь»40.

Эта цитата обнаруживает прием ранней инструментализации сексуального насилия с целью послать сигнал участницам политических акций протеста и наказать их гендерным способом. В мониторинге еще два инцидента выделены как попытки властей воздействовать на  участие женщин. В  результате принудительной проверки на  «девственность» в  отношении задержанных протестующих, требовавших отстранения военных от власти, одна из потерпевших, Самира Ибрагим, подала иск, инициировав официальное судебное дело в  защиту чести и  достоинства. Тем самым она публично выступила против замалчивания сексуального насилия41. Кроме этого, в ответ на широко распространенные в медиа изображения молодой женщины, которую полураздетой за ноги тащат солдаты (что привело к появлению мема «девушка в голубом бюстгальтере»), тысячи женщин вышли на улицы в беспрецедентном марше неповиновения и солидарности42. Таким образом, женщины — участницы революционных протестов — разделили в полной мере патриархатное наследие институциональной и социальной дискриминации как со стороны общества, так и со стороны силовых структур государства. Возобновление волны сексуального насилия в отношении протестующих и западных журналисток (Лора Логан и другие) можно рассматривать как виток повторного подъема в континууме насилия, по Маргарет Уокер. Хьюго Слим увязывает это с понятиями удовольствия, власти и принадлежности/связи: насильственный акт — не только как источник садистского удовольствия, он также становится средством создания и укрепления чувства принадлежности или связывания43. Дубравка Зарков утверждает, что в усло 40. Adly M. Foreward // Sexual Assault and Rape in Tahrir Square and its Vicinity: A Compendium of Sources 2011–2013 / El-Nadeem Center for Rehabilitation of Victims of Violence and Torture, Nazra for Feminist Studies, and New Woman Foundation. February 2013. URL: http://nazra.org/sites/nazra/files/attachments/ compilation-_of_sexual-violence_-testimonies_between_20111_2013_en.pdf. 41. Frenkel S. Protesters “Endured Forced Virginity Tests” // The Times. 01.06.2011. URL: http://www.thetimes.co.uk/tto/news/world/middleeast/article3046438.ece. 42. 10,000 Women March through Cairo to Protest Behavior of Egyptian Soldiers // New York Daily News. 20.12.2011. URL: http://www.nydailynews. com/news/world/10-000-women-march-cairo-protest-behavior-egyptian-soldiers-article-1.994664. 43. Slim H. Op. cit.

178

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

виях существования жестких патриархатных механизмов контроля над сексуальностью использование сексуального насилия играет именно на понятиях чистоты-загрязнения, мужественности-женственности и сексуальных норм. Оно имеет своей целью запугивание, потому что «это демонстрирует силу атакующего над слабостью противника, который не смог защитить жертву», и устанавливает тем самым гегемонную мужественность нападавшего44. Особенностью третьего периода (июнь–август 2013 года) стала победа светской оппозиции и поражение партии «Братьев-мусульман». В отличие от предыдущих протестов, теперь их участники принадлежали к двум разным, противостоящим лагерям: светскому направлению анти-Мурси и религиозно-консервативному исламистскому лагерю. Причем если у исламистов не было отмечено случаев сексуальных нападений (но там была введена и гендерная сегрегация — их женщины оставались дома), то в светском лагере между 30 июня и 17 июля на площади Тахрир было зафиксировано по меньшей мере 186 жертв коллективных сексуальных преступлений толпы45. Специфика дискурса лагеря исламистов воспроизводит тот же принцип дискредитации оппозиции: при обращении к системе морали и сексуальности педалируется, что противники были не только социально нелегитимными, но и религиозно несостоятельными. В этой критике женщины, которые вышли на акции протеста, были представлены как инакомыслящие, сомнительного морального поведения, сексуально распущенные и, более того, заслуживающие сексуального насилия как наказания. Постепенно образ египетских женщин, которые участвовали в протестах вместе с мужчинами, стремясь освободить страну от диктатуры, заменяется образом благочестивой женщины, которая знает, где ее место, не вмешивается в политику, избегает оказываться в «мужских» местах, где она подвергает себя риску нападения. В декабре 2012 года, когда протестующие собрались на Тахрире, в медиа были распространены сообщения, что в их палатках найдены презервативы, женские противозачаточные средства, алкоголь и продукты питания. С очевидностью общественности были предъявлены свидетельства сексуальной распущенности протестующих, нарушивших религиозные заповеди. В этом жесте сомкнулись дискурсы как режима Мубарака, так и правительства 44. Zarkov D. Op. cit. P. 77–81. 45. Kingsley P. 80 Sexual Assaults in One Day — the Other Story of Tahrir Square // The Guardian. 05.07.2013. URL: http://www.theguardian.com/world/2013/ jul/05/egypt-women-rape-sexual-assault-tahrir-square.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

179

военных после свержения Мурси, апеллирующие к отклонениям в сексуальности и религиозности протестующих. Так как социальная ценность женщин в арабском контексте заключается в их сексуальной чистоте и целомудрии, исламисты пытались очернить репутацию протестующих как сексуально непристойных, аморальных женщин, которым недостает женственности и религиозного благочестия. Тадрос приводит красноречивый пример этой дискурсивной борьбы: после того как начались массовые изнасилования женщин на площади Тахрир 25 января 2013 года, один из протестных лозунгов звучал так: «Девушки Египта являются красной линией». В ответ на этот лозунг известный проповедник Шейх Абу Ислам высказался на салафитском канале ТВ: Девушки Египта — не красная линия… эти неприлично одетые женщины, проститутки, собираются там, чтобы быть изнасилованными, девять десятых из них являются crusadettes (женщинами-крестоносцами), а  у  одной из  десяти нет мужчины, чтобы руководить ею, они являются вдовами, которым некого уважать, — как вам не стыдно, где ваша женственность? Где женственность, которая связана с религиозным законом?46

Приведенная филиппика в некоторой степени разъясняет оправдание политически мотивированного сексуального насилия в отношении протестующих женщин, растиражированное СМИ. В целом в попытке объяснить динамику сексуального насилия во время протестов в Египте исследователи приходят к выводу, что на макроуровне в египетском обществе созрел протест против патриархальной государственной системы, в  которой лояльность государственной власти обменивалась на значительные государственные субсидии на транспорт, питание и образование, а на микроуровне социальный разрыв позволил социальной группе женщин делать выбор за пределами нормативного гендерного поведения, диктуемого старым патриархатным порядком47. Фактически египтяне стоят перед дилеммой: государство продолжает требовать соблюдения традиционных семейных норм, одновременно концентрируясь на экономической реформе, а также финансовой эмансипации и ассимиляции женщин в состав рабочей силы. Эти макрофакторы оказывают влияние на арену сексуальных домогательств тем, что подрывают традиционно утверждаемую мужественность 46. Цит. по: Tadros M. Politically Motivated Sexual Assault and the Law in Violent Transitions: A Case Study from Egypt. P. 18. 47. Walker M. U. Op. cit. P. 30.

180

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

безработицей и  проблематизацией роли кормильца, экономическими осложнениями перехода к брачному статусу и противоречивыми светско-религиозными моральными нормами.

Заключение Рассмотренная в  статье эскалация и  разрывы в  практике применения сексуализированного насилия, сопряженного с  политической борьбой во время двух египетских революций, прежде всего, на наш взгляд, демонстрируют не эссенциалистскую точку зрения на проблему сексуализированного насилия в арабском контексте. Интерсекциональность гендера, этничности, социальных проблем и кризиса власти, рассмотренные в ряде исследований в режиме мониторинга, свидетельствуют о привнесении политических значений в сексуализированное насилие или об инструментализации сексуального насилия политическими силами в борьбе за власть. Именно в этом контексте складывается практика коллективного сексуального насилия под названием «тахарруш» и  его легитимация в  дискурсивном пространстве современной арабской культуры. Очевидно, за десятилетие эта практика и напрямую, и косвенно, через дискурсивные легитимации, способствовала маскулинной социализации молодых поколений арабских мужчин. Этот тип маскулинной социализации выстроен на  определенных социальных нормах, оправдывающих применение насилия в отношении «преступивших» моральные и религиозные границы женщин, а также сопряжен с перформативностью насильственного потенциала в публичном пространстве. Опыт участия в протестах на Тахрире как символическое достижение гегемонной мужественности позволил компенсировать лакуны мужественности тем, кто испытывал экономическую депривацию вследствие безработицы, и тем самым восстанавливал мужские иерархии. В социологических концепциях маскулинности (Рейвин Коннелл, Джеймс Мессершмидт, Гарри Брод, Кимберли Хатчинг, Джефф Херн и др.) мужское насилие проблематизировано, его актуализация чревата понижением социального статуса и угрозой гражданским свободам48. Но, как видно из динамики коллективного насилия в арабском контексте, все больше мужчин втягиваются в парадоксальную ситуацию, когда они ри 48. Boon K. Heroes, Metanarratives, and the Paradox of Masculinity in Contemporary Western Culture // The Journal of Men’s Studies. 2005. Vol. 13. № 3. P. 301–312.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

181

скуют стать социальными париями, если участвуют в агрессивных насильственных акциях, но в то же время рискуют быть феминизированными, если избегают такого поведения. Возможно, в  перспективе пересборки феномена тахарруш в ином, уже западном контексте эмиграции объяснением является не только длящаяся экономическая, социальная, психологическая, сексуальная депривация беженцев из арабского мира, но также социализация через прямые и косвенные практики тахарруш. Может быть, имеет смысл принять во внимание и более абстрактные понятия трансгрессии и потенциала насилия для конструкции гегемонной и  подчиняющей другие типы мужественности, для которой чрезвычайно затруднен исполнительский сценарий, поскольку в  другом культурном поле принимающей страны/Европы конкретные версии гегемонной мужественности фактически строятся на  основе двусмысленности, неопределенности и  одновременного отказа (соблюдения норм) и  собственно насилия (трансгрессии норм и  моральных границ). Если умножить эти проблемы в исполнительской маскулинности на задачи реконфигурации групповой или коллективной маскулинности в опыте эмиграции, то эффект представляется весьма непредсказуемым. Сложно ожидать глубоких изменений в канонических и нормативных описаниях мужественности, не сталкиваясь с волнами психической дезорганизации и  без сопутствующего переходного культурного возмущения и дестабилизации. Как писал антрополог Стэнли Даймонд, «аккультурация всегда была вопросом завоевания»49, процессом, в котором доминирующая культура обеспечивает свою стабильность и иерархическое положение. Для поддержания стабильности центра принимающая культура делает институциональный запрос на принуждение и побеждает. Очевидно, этот аспект аккультурации как институционального насилия актуален для диаспоральной маскулинности, которая реактивирует свой встречный потенциал насилия в месте пересборки или эмиграции, образуя плотную массу. Элиас Канетти писал: Важнейший процесс, происходящий внутри массы, разрядка. Это миг, когда все принадлежащие к ней отбрасывают различия и чувствуют себя равными. Прочно утвердившиеся иерархии в любой области жизни не позволяют никому дотянуться до более высокого уровня или опуститься на более низкий, разве что чисто внешне. Освободиться oт этого со 49. Diamond S. In Search of the Primitive: A Critique of Civilization. New Brunswick, N.J.: Transaction Books, 1974.

182

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

знания дистанции можно лишь сообща. Именно это и происходит в массе. Разрядка позволяет отбросить все различия и почувствовать себя равными. Облегчение от этого огромно. Ради этого счастливого мгновения, когда никто не  чувствует себя больше, лучше другого, люди соединяются в массу50.

Итак, речь о маскулинной толпе, которая, соединившись в массу беженцев и экономических мигрантов, ищет, помимо своего социального места в неприветливом обществе, также и компенсаторной разрядки. Известный немецкий социолог Армин Нассеи так прокомментировал кризис беженцев и события в Кёльне: …это … эмпирический факт, что многие молодые люди прибывают в Германию, и им нечего делать, что вынуждает к пассивности. Из исследований мы знаем, что большие группы молодых людей, которым нечего делать, производят проблемы, — и это совершенно не зависит от религии и происхождения. Поэтому мы должны дать им возможность что-то сделать. Я имею в виду, что их нужно занять. Но мы не должны закрывать глаза на некоторые проблемы мигрантских сообществ, поскольку имеем дело с сетями, где доминируют мужчины, как показали события в Кёльне. Это даже проговорить трудно, поскольку звучит как культурный предрассудок51.

Сложности артикуляции проблемы коллективных сексуальных домогательств, которые демонстрирует Нассеи, связаны с токсичностью этой темы в  публичном европейском/немецком дискурсе. С одной стороны, правые круги не хотят признавать Германию страной иммиграции, несмотря на многие десятилетия регулируемой политики трудовой миграции. С другой стороны, левые круги отрицают саму возможность проговаривания той опасной темы, что иммигранты также порождают социальные проблемы, и предпочитают похоронить эту проблему под флером политкорректности. Общей культуры речи относительно этих проблем пока не выработано, что приводит к востребованности простых объяснений в чрезвычайно сложном мире, поэтому не удивительно, что это сопровождается сдвигом вправо. На наш взгляд, тем более важно, избегая упрощенных эссенциалистских толкований всплеска 50. Канетти Э. Масса и власть / Пер. с нем. Л. Г. Ионина. М.: Астрель, 2012. 51. Soziologe über die Übergriffe in Köln “Die CSU entdeckt die Lügenpresse”. Armin Nassehi über patriarchale Netzwerke, salonfähigen Rassismus und eine nach rechts driftende Sehnsucht nach einfachen Antworten // Taz.de. 08.01.2016. URL: http://www.taz.de/!5263616/.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

183

коллективного сексуализированного насилия как сводящих к этничности и религиозности, реконструировать его в порождающих контекстах, на сложном динамичном пересечении гендера, этноса, социальной принадлежности, экономики и политики. Библиография 10,000 Women March through Cairo to Protest Behavior of Egyptian Soldiers // New York Daily News. 20.12.2011. URL: http://nydailynews.com/news/world/10000-women-march-cairo-protest-behavior-egyptian-soldiers-article-1.994664. Abdelmonem A. Reconceptualizing Sexual Harassment in Egypt: A Longitudinal Assessment of el-Taharrush el-Ginsy in Arabic Online Forums and Anti-Sexual Harassment Activism // Kohl: A Journal for Body and Gender Research. 2015. Vol. 1. № 1. P. 23–41. Abdelmonem A., Bavelaar R. E., Wynne-Hughes E., Galán S. The ‘Taharrush’ Connection: Xenophobia, Islamophobia and Sexual Violence in Germany and Beyond // Closer. An Anthropology of Muslims in Europe. 12.03.2016. URL: http://religionresearch.org/closer/2016/03/12/the-taharrush-connection-xenophobia-islamophobia-and-sexual-violence-in-germany-and-beyond. Adly M. Foreword // Sexual Assault and Rape in Tahrir Square and its Vicinity: A Compendium of Sources 2011–2013 / El-Nadeem Center for Rehabilitation of Victims of Violence and Torture, Nazra for Feminist Studies, and New Woman Foundation. February 2013. URL: http://nazra.org/sites/nazra/files/attachments/ compilation-_of_sexual-violence_-testimonies_between_20111_2013_en.pdf. Amar P. The Revolution Continues // International Feminist Journal of Politics. 2013. Vol. 15. № 1. P. 94–99. Amar P. Turning the Gendered Politics of the Security State Inside Out? Charging the Police with Sexual Harassment in Egypt // International Feminist Journal of Politics. 2011. Vol. 13. № 3. P. 299–328. Anderson K. E. Sexual Harassment Discourse in Egypt: A Sociolinguistic Analysis. MA thesis. The University of Texas at Austin, 2012. Boon K. Heroes, Metanarratives, and the Paradox of Masculinity in Contemporary Western Culture // The Journal of Men’s Studies. 2005. Vol. 13. № 3. P. 301–312. Butler C., Gluch T., Mitchell N. Security Forces and Sexual Violence: A Cross-National Analysis of a Principal-Agent Argument // Journal of Peace Research. 2007. Vol. 44. P. 669–687. Crenshaw K. Demarginalizing the Intersection of Race and Sex: A Black Feminist Critique of Antidiscrimination Doctrine, Feminist Theory and Antiracist Politics // The University of Chicago Legal Forum. 1989. Vol. 140. P. 139–167. Diamond S. In Search of the Primitive: A Critique of Civilization. New Brunswick, NJ: Transaction Books, 1974. Dupuy T. The Occupy Movement’s Woman Problem // The Atlantic. 21.11.2011. URL: http://theatlantic.com/politics/archive/2011/11/ the-occupy-movements-woman-problem/248831/. Enloe C. Masculinities, Policing, Women and International Politics of Sexual Harassment // International Feminist Journal of Politics. 2013. Vol. 15. Iss. 1. P. 77–81.

184

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Frenkel S. Protesters “Endured Forced Virginity Tests” // The Times. 01.06.2011. URL: http://thetimes.co.uk/tto/news/world/middleeast/article3046438.ece. Gender, War, and Militarism: Feminist Perspectives / L. Sjoberg, S. Via (eds). Santa Barbara: Praeger, 2010. Hassan R. M., Shoukry A., Komsan N. A. “Clouds in Egypt’s Sky”: Sexual Harassment: From Verbal Harassment to Rape: A Sociological Study. Cairo: The Egyptian Center for Women’s Rights, 2008. Hollmeyer-Taylor S., Tan A., Sloane P., Tiernan V., Mahmood F. “When She Stands Among Men”: Sexual Harassment of Women at Political Protests in Cairo, January 2011 — August 2013 // Al Nakhlah. Online Journal on Southwest Asia and Islamic Civilisation. 10.06.2014. URL: http://alnakhlah.org/2014/06/10/ when-she-stands-among-men-sexual-harassment-of-women-at-political-protests-in-cairo-january-2011-august-2013/. Jäger wirft Kölner Polizei gravierende Fehler vor // Zeit Online. 11.01.2016. URL: http://zeit.de/politik/deutschland/2016-01/ uebergriffe-koeln-silvesternacht-ralf-jaeger-nrw-innenminister. Khadiga O. I was Born again on #Jan25. So was Egypt // Christian Science Monitor. 16.02.2011. URL: http://csmonitor.com/Commentary/ Opinion/2011/0216/I-was-born-again-on-Jan25.-So-was-Egypt. Kingsley P. 80 Sexual Assaults in One Day — the Other Story of Tahrir Square // The Guardian. 05.07.2013. URL: http://theguardian.com/world/2013/jul/05/ egypt-women-rape-sexual-assault-tahrir-square. Kirollos M. Sexual Violence in Egypt: Myths and Realities // Jadaliyya. 16.07.2013. URL: http://jadaliyya.com/Details/29110. Kissling E. A. Street Harassment: The Language of Sexual Terrorism // Discourse and Society. 1991. Vol. 2. № 4. P. 451–460. Moser C. The Gendered Continuum of Violence and Conflict: An Operational Framework // Victims, Perpetrators Or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence / C. Moser, F. Clark (eds). N.Y.: Zed Books, 2001. Peoples F. M. Street Harassment in Cairo: A Symptom of Disintegrating Social Structures // The African Anthropologist. 2008. Vol. 15. № 1–2. P. 1–20. Sholkamy H. Women Are Also Part of This Revolution // Arab Spring in Egypt / B. Korany, R. El-Mahdi (eds). Cairo: American University in Cairo Press, 2012. Slim H. Doing the Killing // Idem. Killing Civilians: Method, Madness and Morality in War. L.: Hurst, 2007. Solangon S., Patel P. Sexual Violence Against Men in Countries Affected by Armed Conflict // Conflict, Security and Development. 2012. Vol. 12. № 4. P. 417–442. Soziologe über die Übergriffe in Köln “Die CSU entdeckt die Lügenpresse”. Armin Nassehi über patriarchale Netzwerke, salonfähigen Rassismus und eine nach rechts driftende Sehnsucht nach einfachen Antworten // Taz.de. 08.01.2016. URL: http://taz.de/!5263616/. States of Conflict: Gender, Violence and Resistance / S. Jacobs, R. Jacobson, J. Marchbank (eds). N.Y.: Zed Books, 2000. Tadros M. Politically Motivated Sexual Assault and the Law in Violent Transitions: A Case Study from Egypt // IDS Evidence Report. 2013. № 8. URL: http:// opendocs.ids.ac.uk/opendocs/bitstream/handle/123456789/2950/ER8%20 final%20online.pdf. Tadros M. Whose Shame Is It? The Politics of Sexual Assault in Morsi’s Egypt // Heinrich Boll Stiftung: The Green Political Foundation. 27.05.2014. URL: http:// tn.boell.org/web/122-338.html.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

185

Tomlinson S. German prosecutors dismiss reports that only three of the 73 Cologne New Year sex attack suspects are “refugees” as “total nonsense” — saying most WERE migrants // Daily Mail. 15.02.2016. URL: http://dailym.ai/1Xt6xjf. Turner V. W. Dramas, Fields and Metaphors: Symbolic Action in Human Society. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1975. Walker M. Gender and Violence in Focus: A Background for Gender Justice in Reparations // Gender of Reparations: Unsettling Sexual Hierarchies while Redressing Human Rights Violations / R. Rubio-Marín (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 2009. P. 18–62. What is Sexual Harassment // Harassmap. URL: http://harassmap.org/ what-sexual-harassment. Women in Graffiti: A Tribute to the Women of Egypt // Suzee In the City. 07.01.2013. URL: http://suzeeinthecity.wordpress.com/2013/01/07/ women-in-graffiti-a-tribute-to-the-women-of-egypt. Wood E. J. Variation in Sexual Violence during War // Politics & Society. 2006. Vol. 34. № 3. P. 307–342. Wood E. Order, Conflict and Violence. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. Zarkov D. The Body of the Other Man: The Construction of Masculinity, Sexuality, and Ethnicity in the Croatian Media // Victims, Perpetrators or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence / C. Moser, F. Clark (eds). N.Y.: Zed Books, 2001. Zinsstag E. Sexual Violence against Women in Armed Conflicts: Standard Responses and New Ideas // Social Policy and Society. 2006. Vol. 5. № 1. P. 137–148. Канетти Э. Масса и власть. М.: Астрель, 2012.

186

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

THE PHENOMENON OF TAHARRUSH AS COLLECTIVE SEXUAL VIOLENCE Elena Rozhdestvenskaya. Professor, Analysis of Social Institutions Department, Faculty of Social Sciences, School of Sociology; Leading Research Fellow, Department of Qualitative Studies of Social Changes, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 9/11 Myasnitskaya str., 101990 Moscow, Russia. Institute of Sociology of the Federal Center of Theoretical and Applied Sociology of the Russian Academy of Sciences, 24/35 Krzhizhanovskogo str., Bldg 5, 117218 Moscow, Russia. Keywords: sexualized violence; taharrush; publicity; instrumentalization of violence; struggle for power; west-east. The article analyses the phenomenon of collective sexual violence which was clearly manifested in Germany and is associated with the influx of refugees and migrants in the last few years. In seeking to explain this phenomenon as the export of gendered forms of violence, the author explores its origins by means of a secondary analysis of monitoring data, tracking the escalation and discontinuities in the practice of applying sexualized violence associated with the political struggle during the two Egyptian revolutions. The conjunction of gender, ethnicity, social problems and the crisis of power that appears in a number of monitoring studies indicates that political values were introduced into sexualized violence or that sexual violence was converted by political forces into an instrument in the struggle for power. The practice of collective sexual violence called taharrush and its legitimation in the discursive space of modern Arabic culture have taken shape in this particular context. The practice of taharrush has contributed for a decade directly and indirectly (through discursive legitimations) to the masculine socialization of young generations of Arabic men. This type of masculine socialization is built on certain social norms that justify the use of violence against “transgressors” and establish moral and religious boundaries for women, and it is also associated with the potential for performing violent acts in public spaces. The experience of participation in the Tahrir uprising as a symbolic achievement of hegemonic masculinity made it possible for those who were subjected to economic deprivation through unemployment to compensate for the gaps in their masculinity and thereby restore male hierarchies. Reconstruction of the Taharrush phenomenon in the different, more Western context of emigration may be explained not only by the economic, social, psychological, and sexual deprivation of refugees from the Arabic world, but also as a form of socialization through equivalent direct and indirect practices. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-157-186

References 10,000 Women March through Cairo to Protest Behavior of Egyptian Soldiers. New York Daily News, December 20, 2011. Available at: http://nydailynews.com/ news/world/10-000-women-march-cairo-protest-behavior-egyptian-soldiersarticle-1.994664. Abdelmonem A. Reconceptualizing Sexual Harassment in Egypt: A Longitudinal Assessment of el-Taharrush el-Ginsy in Arabic Online Forums and Anti-

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

187

Sexual Harassment Activism. Kohl: A Journal for Body and Gender Research, 2015, vol. 1, no. 1, pp. 23–41. Abdelmonem A., Bavelaar R. E., Wynne-Hughes E., Galán S. The ‘Taharrush’ Connection: Xenophobia, Islamophobia and Sexual Violence in Germany and Beyond. Closer. An Anthropology of Muslims in Europe, March 12, 2016. Available at: http://religionresearch.org/closer/2016/03/12/the-taharrush-connection-xenophobia-islamophobia-and-sexual-violence-in-germany-andbeyond. Adly M. Foreword. Sexual Assault and Rape in Tahrir Square and its Vicinity: A Compendium of Sources 2011–2013, El-Nadeem Center for Rehabilitation of Victims of Violence and Torture, Nazra for Feminist Studies, and New Woman Foundation, February 2013. Available at: http://nazra.org/sites/ nazra/files/attachments/compilation-_of_sexual-violence_-testimonies_ between_20111_2013_en.pdf. Amar P. The Revolution Continues. International Feminist Journal of Politics, 2013, vol. 15, no. 1, pp. 94–99. Amar P. Turning the Gendered Politics of the Security State Inside Out? Charging the Police with Sexual Harassment in Egypt. International Feminist Journal of Politics, 2011, vol. 13, no. 3, pp. 299–328. Anderson K. E. Sexual Harassment Discourse in Egypt: A Sociolinguistic Analysis. MA thesis. The University of Texas at Austin, 2012. Boon K. Heroes, Metanarratives, and the Paradox of Masculinity in Contemporary Western Culture. The Journal of Men’s Studies, 2005, vol. 13, no. 3, pp. 301–312. Butler C., Gluch T., Mitchell N. Security Forces and Sexual Violence: A CrossNational Analysis of a Principal-Agent Argument. Journal of Peace Research, 2007, vol. 44, pp. 669–687. Canetti E. Massa i vlast’ [Masse und Macht], Moscow, Astrel’, 2012. Crenshaw K. Demarginalizing the Intersection of Race and Sex: A Black Feminist Critique of Antidiscrimination Doctrine, Feminist Theory and Antiracist Politics. The University of Chicago Legal Forum, 1989, vol. 140, pp. 139–167. Diamond S. In Search of the Primitive: A Critique of Civilization, New Brunswick, NJ, Transaction Books, 1974. Dupuy T. The Occupy Movement’s Woman Problem. The Atlantic, November 21, 2011. Available at: http://theatlantic.com/politics/archive/2011/11/the-occupy-movements-woman-problem/248831/. Enloe C. Masculinities, Policing, Women and International Politics of Sexual Harassment. International Feminist Journal of Politics, 2013, vol. 15, iss. 1, pp. 77–81. Frenkel S, pprotesters “Endured Forced Virginity Tests”. The Times, June 1, 2011. Available at: http://thetimes.co.uk/tto/news/world/middleeast/article3046438. ece. Gender, War, and Militarism: Feminist Perspectives (eds L. Sjoberg, S. Via), Santa Barbara: Praeger, 2010. Hassan R. M., Shoukry A., Komsan N. A. “Clouds in Egypt’s Sky”: Sexual Harassment: From Verbal Harassment to Rape: A Sociological Study, Cairo, The Egyptian Center for Women’s Rights, 2008. Hollmeyer-Taylor S., Tan A., Sloane P., Tiernan V., Mahmood F. “When She Stands Among Men”: Sexual Harassment of Women at Political Protests in Cairo, January 2011 — August 2013. Al Nakhlah. Online Journal on Southwest Asia and Islamic Civilisation, June 10, 2014. Available at: http://alnakhlah.

188

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

org/2014/06/10/when-she-stands-among-men-sexual-harassment-of-womenat-political-protests-in-cairo-january-2011-august-2013/. Jäger wirft Kölner Polizei gravierende Fehler vor. Zeit Online, January 11, 2016. Available at: http://zeit.de/politik/deutschland/2016-01/uebergriffe-koeln-silvesternacht-ralf-jaeger-nrw-innenminister. Khadiga O. I was Born again on #Jan25. So was Egypt. Christian Science Monitor, February 16, 2011. Available at: http://csmonitor.com/Commentary/ Opinion/2011/0216/I-was-born-again-on-Jan25.-So-was-Egypt. Kingsley P. 80 Sexual Assaults in One Day — the Other Story of Tahrir Square. The Guardian, July 5, 2013. Available at: http://theguardian.com/world/2013/ jul/05/egypt-women-rape-sexual-assault-tahrir-square. Kirollos M. Sexual Violence in Egypt: Myths and Realities. Jadaliyya, July 16, 2013. Available at: http://jadaliyya.com/Details/29110. Kissling E. A. Street Harassment: The Language of Sexual Terrorism. Discourse and Society, 1991, vol. 2, no. 4, pp. 451–460. Moser C. The Gendered Continuum of Violence and Conflict: An Operational Framework. Victims, Perpetrators Or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence (eds C. Moser, F. Clark), New York, Zed Books, 2001. Peoples F. M. Street Harassment in Cairo: A Symptom of Disintegrating Social Structures. The African Anthropologist, 2008, vol. 15, no. 1–2, pp. 1–20. Sholkamy H. Women Are Also Part of This Revolution. Arab Spring in Egypt (eds B. Korany, R. El-Mahdi), Cairo, American University in Cairo Press, 2012. Slim H. Doing the Killing. Killing Civilians: Method, Madness and Morality in War, London, Hurst, 2007. Solangon S., Patel P. Sexual Violence Against Men in Countries Affected by Armed Conflict. Conflict, Security and Development, 2012, vol. 12, no. 4, pp. 417– 442. Soziologe über die Übergriffe in Köln “Die CSU entdeckt die Lügenpresse”. Armin Nassehi über patriarchale Netzwerke, salonfähigen Rassismus und eine nach rechts driftende Sehnsucht nach einfachen Antworten. Taz.de, January 8, 2016. Available at: http://taz.de/!5263616/. States of Conflict: Gender, Violence and Resistance (eds S. Jacobs, R. Jacobson, J. Marchbank), New York, Zed Books, 2000. Tadros M. Politically Motivated Sexual Assault and the Law in Violent Transitions: A Case Study from Egypt. IDS Evidence Report, 2013, no. 8. Available at: http://opendocs.ids.ac.uk/opendocs/bitstream/handle/123456789/2950/ ER8%20final%20online.pdf. Tadros M. Whose Shame Is It? The Politics of Sexual Assault in Morsi’s Egypt. Heinrich Boll Stiftung: The Green Political Foundation, May 27, 2014. Available at: http://tn.boell.org/web/122-338.html. Tomlinson S. German prosecutors dismiss reports that only three of the 73 Cologne New Year sex attack suspects are “refugees” as “total nonsense” — saying most WERE migrants. Daily Mail, February 15, 2016. Available at: http://dailym.ai/1Xt6xjf. Turner V. W. Dramas, Fields and Metaphors: Symbolic Action in Human Society, Ithaca, NY, Cornell University Press, 1975. Walker M. Gender and Violence in Focus: A Background for Gender Justice in Reparations. Gender of Reparations: Unsettling Sexual Hierarchies while Redressing Human Rights Violations (ed. R. Rubio-Marín), Cambridge, Cambridge University Press, 2009, pp. 18–62.

Е л е н а  Р о ж д е с т ве н с к а я

189

What is Sexual Harassment. Harassmap. Available at: http://harassmap.org/what-sexual-harassment. Women in Graffiti: A Tribute to the Women of Egypt. Suzee In the City, January 7, 2013. Available at: http://suzeeinthecity.wordpress.com/2013/01/07/womenin-graffiti-a-tribute-to-the-women-of-egypt. Wood E. J. Variation in Sexual Violence during War. Politics & Society, 2006, vol. 34, no. 3, pp. 307–342. Wood E. Order, Conflict and Violence, Cambridge, Cambridge University Press, 2008. Zarkov D. The Body of the Other Man: The Construction of Masculinity, Sexuality, and Ethnicity in the Croatian Media. Victims, Perpetrators or Actors? Gender, Armed Conflict and Political Violence (eds C. Moser, F. Clark), New York, Zed Books, 2001. Zinsstag E. Sexual Violence against Women in Armed Conflicts: Standard Responses and New Ideas. Social Policy and Society, 2006, vol. 5, no. 1, pp. 137–148.

190

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Чем нам интересно барокко? Александр Степанов

Профессор, кафедра зарубежного искусства, факультет теории и истории изобразительного искусства, Санкт-Петербургский государственный академический институт живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина; доцент, кафедра междисциплинарных исследований и практик в области искусств, факультет свободных искусств и наук, Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ). Адрес: 190000, Санкт-Петербург, ул. Галерная, 58–60. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: барокко; искусство; архитектура; рациональность; агрессивность; оптимизм.

Вопреки требованиям Тридентского собора, барокко в искусстве и архитектуре стремилось не столько поучать (docere), сколько увлекать (movere) и услаждать (delectare). Благодаря господству этой эстетической установки барокко сохранило личностную целостность человека в условиях катастрофического распада ренессансной картины мира, профессионального обособления всех сфер деятельности, открытия с помощью телескопа и микроскопа бесконечно большого и бесконечно малого миров, проникновения анатомов и физиологов внутрь человеческого тела. «Иррациональность» барочных произведений лишь в чувственном восприятии кажется противоположной рационализму философской и научной мысли. Художественная деятельность корифеев барокко осуществлялась под знаком ratio. Апофеозом рациональности в области искусств был оперный театр во всех его составляющих: от либретто, музыки и вокальной техники до финансовой деятельности импресарио, архитектуры ярусного зри-

тельного зала и сценографических чудес. Расставшись с ренессансным идеалом совершенства в познавательной и творческой деятельности, барокко дало импульс устремлению за пределы данного и достигнутого, не иссякший до настоящего времени. От начала европейской истории и до наполеоновских войн эпоха барокко выделяется как пик агрессивности. Но, несмотря на великое множество ужасающих событий, барокко поражает оптимистичностью. Начиная с этой эпохи, западный человек мыслит смерть не как безличную роковую силу, а как приватное событие, вероятность которого в каждый момент отчасти зависит от него самого. Памятники барочной архитектуры в Азии, Южной и Северной Америке свидетельствуют о барокко как о первом стиле глобализации. Но высадка «отцов-пилигримов» на берегу залива Кейп-Код и заключенное ими «Мэйфлауэрское соглашение» — событие мирового значения, не имевшее ничего общего с моделями освоения далеких земель, практиковавшимися европейцами до эпохи барокко.

191

Ф

Е Н О М Е Н западноевропейского барокко по-прежнему не  дает нам покоя: притягивает одних, отталкивает других, заставляет спорить о  ценности созданного в интервале между Возрождением и рококо, о смысле и значении событий того времени, о содержании самого понятия «барокко» и даже о том, можно ли считать понятием это слово, служившее некогда лишь пренебрежительным ярлыком. Подтверждение актуальности этой темы — семинары по проблематике барокко, которые проводились в конце 2017 года на факультете свободных искусств и наук СПбГУ совместными усилиями сотрудников двух кафедр: кафедры проблем междисциплинарного синтеза в области социальных и гуманитарных наук и кафедры междисциплинарных исследований и практик в области искусств. Мой текст обсуждался первым в рамках этого проекта. Начав с того, что лучше знакомо мне как искусствоведу, — с искусства и архитектуры, — я затем коснулся других, менее близких мне явлений барокко, которые, однако, интересны мне не в меньшей степени. Мой интерес к  барокко имеет два мотива. Один — глубокое изумление перед тем, что происходило и было совершено в ту эпоху. Другой — предположение, что барокко является первоисточником явлений, актуальных, как мне кажется, для нас, людей XXI века.

1. Барокко в искусстве и архитектуре, вопреки требованиям Тридентского собора, стремилось не столько поучать (docere), сколько увлекать (movere) и услаждать (delectare) Широко распространено убеждение, что искусство барокко было пропагандистским оружием Контрреформации. Инстанцией, сформулировавшей требования к католическому искусству, был Тридентский собор, работавший с 1545 по 1563 год. Чтобы в полной мере осознать сугубую ренессансность этого предприятия, вспомним, что современниками собора были: в Италии — Микеланджело, Тициан, Палладио, во Франции — Гужон и Пилон, в Германии — Гольбейн и Кранах, в Нидерландах — Брейгель Старший. 192

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Каноны и декреты Тридентского собора запрещали в религиозных сюжетах «рисовать и  украшать образы соблазнительной красотой» и требовали «избегать недостаточной благопристойности»1. Решения собора конкретизировал болонский архиепископ, кардинал Габриэле Палеотти, в трактате «Речь по поводу святых и светских изображений», итальянский оригинал которого вышел в свет в 1582 году2, а латинский перевод — в 1594 году. Палеотти выступил, во-первых, за текстуальную обоснованность сакральной иконографии, то есть за единообразие облика и атрибутов каждого священного персонажа; во-вторых, за распространение католических норм морали и декорума (благопристойности) на светское искусство (хотя он и оговаривал, что под «денежным давлением» художнику дозволяется создавать безнравственные произведения); в-третьих, против крайностей маньеризма — за натуралистический стиль, исторически правдивый и легко доступный для понимания, то есть пригодный в качестве «немой проповеди». Однако барочное искусство не  стало придерживаться этой программы. Художники с наслаждением изображали, а зрители разглядывали «соблазнительные красоты» в религиозных сюжетах. Посмотрите на святую Марию Магдалину в «Положении во гроб», написанном Рубенсом — величайшим живописцем барочного католицизма (1602, Рим, Галерея Боргезе), или на «Кающуюся Магдалину» Гверчино, живописца как раз болонской школы братьев Карраччи (1648‒1655, картина проходила в 2016 году на аукционе «Сотбис»). Число подобных примеров нетрудно умножить. Джованни Морелли называл такие образы Магдалины «венерами в иезуитском стиле». С  не  меньшим удовольствием изображали барочные художники «безнравственную жизнь» в таких религиозных сюжетах, как «Лот с дочерьми» (например, Ян Брейгель Старший, 1600‒1625, Мюнхен, Старая Пинакотека), «Блудный сын» (например, Иоганн Лисс, ок. 1622, Нюрнберг, Германский национальный музей), «Пир Ирода» (например, Рубенс, 1635‒1638, Эдинбург, Национальная галерея Шотландии). Требование кардинала Палеотти соблюдать каноническое единообразие обликов святых игнорировалось. Взгляните еще раз на Магдалину на упомянутых картинах Рубенса и Гверчино. Ре 1. Цит. по: Бельтинг Х. Образ и культ. История образа до эпохи искусства. М.: Прогресс-Традиция, 2002. С. 618. 2. Paleotti G. Discorso intorno alle immagini sacre e profane. Cittá del Vaticano: Libreria Editrice Vaticana, 2002.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

193

комендациям по внедрению католических норм морали и декорума в светское искусство не отвечали, например, многочисленные жанровые сценки Адриана Брауэра (например, «Драка крестьян при игре в  карты», ок. 1635, Дрезденская галерея). По-видимому, «денежное давление» (под которым надо понимать спрос на  безнравственные сюжеты) легко преодолевало ограничения католических нравственных норм. Наконец, с  требованием исторической правдивости и внятности изображений совершенно не  считались авторы многофигурных аллегорических композиций. Достаточно указать на римскую плафонную живопись: «Триумф Божественного Провидения» Пьетро да Кортоны в палаццо Барберини (1633‒1639) и «Прославление Святого имени Иисуса», созданное Бачиччо в Иль-Джезу (1679). А ведь в последнем случае мы имеем дело с росписью в главной церкви иезуитов! Кардинал Палеотти в отчаянии составил список картин, аналогичный ватиканскому «Индексу запрещенных книг». Однако никаких последствий это не возымело. Глядя на все эти антитридентские вольности, приходится признать, что если установления собора и  продолжали сохранять силу, то только в богословской догматике, в организации жизни клира и в богослужебной практике. Конечно, вне этих сфер верность принципам Тридентского собора подразумевалась как нечто само собой разумеющееся, но на деле ни заказчики, ни художники, ни зрители не желали такого искусства, которое соблюдало бы эти принципы. Одна из причин этого мне видится в том, что люди, у которых почти не было передышки в череде трагических событий XVII века, нуждались в отвлечении от жестокой реальности, в психологической компенсации. Витальное искусство барокко выполняло роль утешителя, создавая яркую альтернативную, воображаемую действительность. В Цицероновой риторической триаде movere — delectare — docere (трогать — услаждать — поучать), которую Тридентский собор рекомендовал в качестве идеальной формулировки задач искусства, целевое звено триады — поучение — на  практике было подменено отвлечением и услаждением зрителя. *** Рассмотрим архитектуру: среди ее историков распространено убеждение, что культовая архитектура барокко следовала главным образом схеме римской церкви иезуитов — Иль-Джезу, спроектированной в 1568 и завершенной в 1584 году. Но барокко и в этой области зачастую пренебрегало контрреформационным образ194

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

цом, хотя его настоятельно рекомендовали самые последовательные и  авторитетные поборники решений Тридентского собора — кардиналы Карло и  Федерико Борромео. Напомню о  главных особенностях Иль-Джезу: широкий неф, предназначенный для проповеди, обращенной к большому количеству народа; алтарь, хорошо видимый из любой точки интерьера; вместо боковых нефов — капеллы; сакристия, удаленная от  апсиды, чтобы вынос гостии к главному алтарю выглядел длительной, впечатляющей процессией. Общее мнение выразил Дж. К. Арган: Иль-Джезу закрепляет типологию церкви Контрреформации, главным образом предназначенной для коллективной молитвы и обращения к Богу. Церковь… это уже не символ вселенной, а аллегория христианского сообщества, ищущего спасения3.

Но  в  первоначально строгом интерьере Иль-Джезу, в  отличие от фасада этой церкви, не было никаких барочных затей. Пилястры и своды девственно белели штукатуркой; капители и базы пилястр честно демонстрировали свой травертин; мрамор был только на алтарях, фрески — только в куполе и на парусах. Хотя особенности внутреннего пространства Иль-Джезу действительно воспроизведены во  многих барочных церквях, другие — как раз самые прекрасные — далеки от этого образца. Замечу прежде всего, что протяженные нефы главного католического храма — собора святого Петра, которые Карло Мадерна пристроил к храму Микеланджело в 1605‒1613 годах, не имеют ничего общего со схемой Иль-Джезу. Интерьер самой Иль-Джезу спустя сто лет после завершения церкви преобразился до неузнаваемости, ибо вкусу барокко былая ренессансная сдержанность была чужда. Свод нефа раскрылся в небеса благодаря фреске Бачиччо, а у подпружных арок поселились скульптурные аллегории 16 стран мира, славящих имя Иисуса, — работа Антонио Раджи. Алтарь святого Игнатия Лойолы, завершенный по  проекту Поццо в 1699 году, — это двадцатипятиметровой высоты сооружение из голубовато-серого, черного, белого мрамора, лазурита и позолоченной бронзы с беломраморными, бронзовыми статуями и рельефами из стукко. Под звуки литургического хора за уходившей вниз огромной картиной «Святой Игнатий, получающий монограмму Иисуса» появлялась отлитая из чистого серебра ста 3. Арган Дж. К. История итальянского искусства / Пер. с ит. Г. П. Смирнова. М.: Радуга, 1990. Т. 2. С. 124.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

195

туя основателя ордена иезуитов высотой в два человеческих роста. Рудольф Виттковер об убранстве капеллы святого Игнатия писал: Никогда еще уверенность в победе Контрреформации не выражалась языком скульптуры так напористо, с таким откровенным акцентом на сугубо чувственных впечатлениях… Динамическое единство высокого барокко уступило место позднебарочному многословию, рассредоточенной живописности4.

Однако мне представляется, что триумф Контрреформации состоялся задолго до описанных мной преобразований Иль-Джезу. В нынешнем интерьере главной церкви иезуитов легче думается не об успехах Контрреформации, но об окончательной победе барокко над Ренессансом. Еще до завершения Иль-Джезу, в 1572 году, Карло Борромео объявил центрические в  плане композиции языческими и  призвал вернуться к  крестообразным планам. Однако сами иезуиты не спешили повторять в Риме решение, найденное Виньолой в Иль-Джезу. Поистине вызывающе выглядит овальная в плане церковь Сант-Андреа-аль-Квиринале, спроектированная Бернини и построенная ими в 1658‒1678 годах для своего римского новициата. А спустя несколько лет неподалеку от нее испанские босоногие тринитарии, словно в насмешку над требованием святого Карло Борромео, завершили по  проекту Борромини центрическую церковь Сан-Карло, где мысли о христианском сообществе вовсе не возникает, ибо интерьер этой любимой церкви римлян погружает каждого в индивидуальную медитацию на тему архитектурного чуда. Не стоит даже говорить о венецианской СантаМариа-Салуте и о туринских чудесах Гварини. Более того, барокко склонялось к такому облику главного фасада храма, что его легко принять за дворец светского властителя. Вот ряд римских примеров: собор Святого Петра (Карло Мадерна, 1613), Санта-Мария-Маджоре (Фердинандо Фуга, 1743), Сан-Джованни-ин-Латерано (Алессандро Галилеи, 1745). Еще более впечатляющий пример мимикрии храма под дворец — находящийся в Гамбурге самый крупный в мире архитектурный макет эпохи барокко, а именно созданный в 1680‒1692 годах макет храма Соломона, восходящий к идеям Хуана Вильяпандо и воспроизводящий в основном структуру Эскориала. 4. Wittkower R. Art and Architecture in Italy. 1600 to 1750. Harmondsworth: Pelican, 1986. P. 435–436.

196

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Дворец, в отличие от храма, — это явление персоны. Вопреки мнению Аргана, барокко учит понимать храм не как типовую «аллегорию христианского сообщества», а как персону с неповторимым характером, пробуждающую в душе посетителя уникальные переживания. Как и в живописи, в архитектуре барокко на первом плане — movere и delectare, но не docere. Интересно, что именно так понимают задачу создания храма современные заказчики и архитекторы.

2. Искусства барокко сохранили целостность человека в условиях распада ренессансной картины мира и профессионального разобщения всех сфер деятельности Вспомним притязания Римско-католической церкви на монополию в  традициях не  только богословия, но  и  философии, поэзии, права, бесподобно выраженные Рафаэлем на  стенах ватиканской Станцы делла Сеньятура; вспомним притязания папства на светскую власть, проявившиеся во внешней политике Сикста IV, Александра VI и  Юлия II; вспомним принцип лютеранских князей «Чья власть, того и вера» — и нам будет трудно отрешиться от мысли, что религии как таковой, не окрашенной флюидами светской политики и культуры, Ренессанс не знал. Вспомним, что по ренессансным представлениям личные и государственные судьбы решались Фортуной, заменившей собой благодать, и личной доблестью по-макиавеллевски циничных государей, заменившей собой добродетель, — и мы склонимся к мысли, что Ренессанс не знал и политики как профессиональной деятельности. Вспомним о расцвете астрологии, магии, демонологии — и мы поймем, что Ренессанс не знал и науки как таковой. Вспомним, что в ренессансной художественной практике безраздельно господствовали религиозные, политические, прикладные функции искусства и квазинаучные увлечения пропорциями, перспективой, анатомией, — и мы увидим, что Ренессанс не знал и искусства как такового. Вместо собственно религии, политики, науки, искусства в добарочной культуре господствовал смутный средневеково-ренессансный синкретизм. И только в эпоху барокко рассеялся мифопоэтический туман, в  котором терялись собственные очертания любого предмета, а через фантастические подобия макро- и микрокосма что угодно могло быть помыслено как нечто иное, в котором словами и доАЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

197

мыслами, опять переходившими в слова, заменялось ненавистное гуманистам опытное знание. В XVII веке религия, философия, право, политика, рационально-опытное знание, медицина, экономика, искусство и т. д. впервые обособились друг от друга, превратились в автономные практики со  своими специфическими целями и  критериями успеха, обзавелись профессионалами своего дела. Хотя в это время и не перевелись многосторонне одаренные личности (достаточно вспомнить Рубенса, Декарта, Паскаля, Лейбница, Брауна, Ньютона), все-таки обособление и специализация различных сторон деятельности были настоящей эпистемологической революцией. К тому же телескоп и микроскоп поставили только что открытого Декартом субъекта между безднами бесконечно большого и бесконечно малого миров. А анатомия и физиология беспощадно подрывали ренессансную эстетику человеческого тела, что наглядно представлено, например, потрясающими муляжами конца XVII века во флорентийском музее La Specola. Распад ренессансной картины мира грозил человеку эпохи барокко ценностной дезориентацией, оскудением личности. В это время только искусство имело дело с соразмерными человеку, непосредственно данными реалиями. Поэтому искусство (но не такое, какого требовал Тридентский собор, а искусство барочное) стало единственной областью деятельности, благодаря которой человек мог восстанавливать свою духовную целостность. Возвращаясь к Цицероновой риторической триаде, я думаю, что, в отличие от любого поучения, которое неизбежно подчиняет человека определенной цели, развлечение и услаждение — это такие способы воздействия на человека, которые не требуют его специализации. Они сохраняют возможность осознавать себя человеком вообще. Мне кажется, что искусство барокко, будучи средоточием человечности, решало ту же задачу, что массовая культура в наши дни. В ноябре 2017 года в прениях о «современном искусстве в меняющемся мире», происходивших в  рамках VI Петербургского культурного форума, Татьяна Черниговская, живописуя антропологическую катастрофу, вызванную стремительным вторжением компьютерной техники в саму природу современного человека, выразила надежду на то, что искусство спасет нас от тотальной киборгизации. Возникает вопрос, какое именно искусство могло бы осуществить эту душеспасительную миссию. Вопрос риторический: им может быть только такое искусство, которое своей человечностью не уступало бы искусству барокко. 198

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

3. Пресловутая «иррациональность» барочных произведений, внешне противопоставленная рационализму философской и научной мысли, — продукт сугубо рациональных творческих усилий Как показал Мишель Фуко, около середины XVII века в эпистеме западной культуры наблюдается крупный разрыв, «знаменующий начало классической эпохи». Суть этого разрыва он сформулировал следующим образом: В начале XVII века, в тот период, который ошибочно или справедливо называют «барокко», мысль перестает двигаться в стихии сходства. Отныне подобие — не форма знания, а, скорее, повод совершить ошибку, опасность, угрожающая тогда, когда плохо освещенное пространство смешений вещей не исследуется5.

«Пространство смешений вещей»  — это и  есть ренессансное пространство синкретической, не-специализированной мысли и деятельности. Фуко утверждал, что от  эпохи, предшествовавшей барокко, остались лишь игры, очарование которых усиливается на основе этого нового родства сходства и иллюзии; повсюду вырисовываются химеры подобия, но известно, что это только химеры; это особое время бутафории, комических иллюзий, театра, раздваивающегося и  представляющего театр, qui pro quo снов и видений, это время обманчивых чувств; это время, когда метафоры, сравнения и аллегории определяют поэтическое пространство языка6.

Думаю, Фуко был совершенно прав. Аллегоричность искусства барокко интересна, в частности, тем, что барокко разделяет это свойство с современным искусством, главным механизмом осмысления которого является, на мой взгляд, именно аллегория. Что же до отмеченных Фуко «игр», то художественные произведения барокко, действительно, не демонстрируют приверженности радикальному рационализму тогдашней философии и науки. Однако эти «игры» не имеют ничего общего с наивной игривостью; все эти qui pro quo сочинялись исключительно рационально. Барочная 5. Фуко М. Слова и  вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с  фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой; вступ. ст. Н. С. Автономовой. М.: Прогресс, 1977. С. 39, 40, 99. 6. Там же. С. 100.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

199

игра подразумевает всеобщее знание правил, выработанных преимущественно Ренессансом, и осознание последствий нарушения этих правил, нацеленного на возбуждение позитивных аффектов. Я могу подтвердить мысль Фуко об «играх» барочного искусства такими, например, феноменами, как иллюзионистические эффекты в  архитектуре Бернини, Борромини, Гварини; устранявшие границу между небом и  землей apparati, возводившиеся в церквях искуснейшими художниками в дни Сорокочасового поклонения Святым дарам; натюрморты-обманки; анаморфозы; анатомические таблицы в  виде жанровых сценок. Но  подлинным апофеозом мнимой барочной иррациональности стал общедоступный коммерческий оперный театр. Я считаю оперный театр — во всех его составляющих, от либретто, музыки и вокальной техники до финансовой деятельности импресарио, архитектуры ярусного зрительного зала и сценографических чудес, — главным художественным изобретением барокко. Что грандиозная эстетическая машина, называемая барочным оперным театром, просто не могла бы существовать и работать без изощренной деятельности ума, это, я полагаю, не нуждается в доказательствах. Но  если, согласно Фуко, классическая (читай  — барочная) эпистема начиная с рубежа XVIII–XIX веков, то есть уже более 200 лет, вытеснялась так называемой «современной» эпистемой, то чем же могут быть нам интересны принципы мышления столь отдаленной эпохи? Дело в том, что, как и предвидел Фуко, эпистема XIX–XX веков, в центре которой стоял человек, отходит или уже отошла в прошлое. В моем искусствоведческом понимании ярким симптомом этого стала дискуссия о текущем состоянии художественной критики, которая была проведена в Нью-Йорке 14 декабря 2001 года. Участвовали критики и историки искусства Джордж Бейкер, Розалинд Краусс, Бенджамин Бухло, Джеймс Майер, художница Андреа Фрейзер, историк и теоретик искусства Дэвид Джослит, куратор и критик Роберт Сторр, художник и критик Джон Миллер, а также историки искусства Хэл Фостер и Хелен Молсуорт. Все они, кроме одного — Роберта Сторра из  Йельского университета, — обсуждали состояние художественной критики, не принимая во внимание ни индивидуальность художественного критика, ни качество его текстов, причем исключительно в институциональных терминах7. 7. Текущее состояние художественной критики. Часть 1 // Артгид. 11.10.2017. URL: http://artguide.com/posts/1332.

200

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Хорошо знакомый нам самим симптом вытеснения человека институцией проявляется и в происходящей во всем просвещенном мире бюрократизации и формализации процесса обучения. Такое положение дел вызывает тоску по  эпохе барокко, когда человек еще не стал главной проблемой гуманитарных наук, но только-только вышел на свет и широко, многообразно развернулся в качестве деятельного и ненасытного к знаниям субъекта, впервые осознав себя «мыслящей вещью», противостоящей вещам «протяженным». Другое объяснение моего интереса к барокко в эпистемологическом аспекте — недоверие к  аналогии как к  умственному инструменту, которым, как мне представляется, сейчас слишком часто бездумно злоупотребляют. Одно из проявлений нынешнего господства аналогии — склонность постмодернистской мысли к переименованию и переписыванию существующего знания в терминах, позаимствованных из самых разных областей. Этому способствует междисциплинарный подход в гуманитарных исследованиях, который мы, университетские преподаватели, дружно демонстрируем. Сегодня мы впервые после XVII века оказались в ситуации, с которой барокко, казалось бы, покончило навсегда.

4. Расставшись с ренессансным идеалом совершенства, барокко дало импульс устремлению за пределы данного и достигнутого, не иссякший до настоящего времени Очень важной для Ренессанса была идея совершенства. С одной стороны, она определяла собой представления об устройстве макрокосма, который, будучи творением Бога, не  мог не  быть совершенным; с другой — являлась действенным идеалом в микрокосмической, то есть человеческой познавательной и творческой, деятельности. Ренессансные вера в  совершенство мироздания и  уверенность в  обязательности совершенства для человеческих творений воплощены в живописи Рафаэлем, а в архитектуре — Палладио (вилла Ротонда). Здесь приведу пример контрпродуктивного взаимодействия макро- и микрокосмической сторон ренессансной идеи совершенства. Тихо Браге в течение 20 лет создавал грандиозную базу данных о перемещениях небесных тел, которая, в принципе, позволяла построить более достоверную систему мира, нежели птолемеевская и коперниковская. И он построил чрезвычайно сложную гео-гелиоцентрическую схему, согласно которой Солнце, Луна АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

201

и звезды вращаются вокруг неподвижной Земли, а все планеты и кометы — вокруг Солнца. При этом, оставаясь верным ренессансному космологическому символизму, он приписал орбитам всех планет форму круга — наиболее совершенную из мыслимых форм. Но вот приходит его ученик Кеплер — человек барочной эпистемы. Обрабатывая математически базу данных своего учителя, он приходит к невероятному для ренессансного ума выводу, что планеты вращаются вокруг Солнца по несовершенным орбитам, а именно — эллиптическим. Браге до конца своих дней был уверен в ошибочности системы Кеплера. Невозможно вообразить, чтобы в эпоху Возрождения кто-либо сделал признание, подобное записи Паскаля: Я не знаю, кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; обреченный на жесточайшее неведение, я не знаю, что такое мое тело, мои чувства, моя душа, не знаю даже, что такое та часть моего существа, которая сейчас облекает мои мысли в слова, рассуждает обо всем мироздании и о самой себе и точно так же не способна познать самое себя, как и все мироздание. Я вижу сомкнувшиеся вокруг меня наводящие ужас пространства Вселенной, понимаю, что заключен в каком-то глухом закоулке этих необозримых пространств, но не могу уразуметь, ни почему нахожусь именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, ни почему столько-то, а не столько-то быстротекущих лет дано мне жить в вечности, что предшествовала моему появлению на свет и будет длиться, когда меня не станет. Куда ни взгляну, я вижу только бесконечность, я заключен в ней, подобно атому, подобно тени, которой суждено через мгновение безвозвратно исчезнуть. Твердо знаю я лишь одно — что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непостижима. И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне никогда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое8.

Где уж тут любоваться совершенствами макро- или микрокосма! Но я думаю, что совершенство — это остановка. Кто в чем-то достиг совершенства, тот будет, скорее всего, надеяться, что достигнутое сохранится как можно дольше. Барокко же ни в чем не удовлетворялось достигнутым status quo. В барочной эпистеме субъект, его представления и знания, как и сами объекты зна 8. Паскаль Б. Мысли (335). СПб.: Азбука, 1999. С. 115–116.

202

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ния, принципиально не завершены. Все сущее не только может, но и неизбежно будет чем-то иным. Это хорошо видно по  различию барочных и  ренессансных вилл. Владелец и  строитель барочной виллы направляют свою волю отнюдь не на создание совершенных форм и схем, магически обеспечивающих взаимосоответствие микрокосма и макрокосма. Барочная вилла — демонстрационный театр, в  котором свойства, присущие четырем первостихиям — земле, воде, огню и  воздуху, — публично наблюдаются и  испытываются в  их  специфических способностях воздействовать на человека и служить его возможностям видеть, слышать, помнить, воображать, размышлять, ужасаться, восхищаться, смеяться… На  первом плане — многообразие чувственного и интеллектуального опыта, переживаемого совместно владельцем виллы и его гостями. Как заметил Генрих Вёльфлин, …архитектуре … здесь чуждо намерение играть самостоятельную роль. Здание скромно подчиняется тому, что его окружает… композиция здания все упорнее согласуется с садом и все более подчиняется ему9.

Барочная неудовлетворенность идеей совершенства очевидна и в отношении к античности. Если во времена барокко пиетет перед античностью как эпохой некогда достигнутых совершенств и сохранился, то скорее в виде культурного этикета, нежели желания подражать античным философам, писателям или художникам. Хитроумный Рубенс писал: «Древние — это великие учителя, кого я чту превыше всего, чьим следам я поклоняюсь вместо того, чтобы даже наедине с собою помышлять о подражании их творениям»10. Декарт в «Правилах для руководства ума» рассуждал не столь дипломатично: если бы даже мы «прочитали все рассуждения Платoна и Аpистoтеля… мы, пожалуй, узнали бы не науку, а только историю»11. Но вот что важно: в презумпции принципиального несовершенства познаний и произведений надежда непрестанно подтал 9. Вёльфлин Г. Ренессанс и барокко. Исследование о сущности и происхождении стиля барокко в Италии / Пер. с нем. Е. Лундберга. СПб.: Грядущий день, 1913. С. 148. 10. Письмо Рубенса к Франциску Юниусу от 1 августа 1637 года. Цит. по: Петер Пауль Рубенс. Письма. Документы. Суждения современников. М.: Искусство, 1977. С. 284–285. 11. Цит. по: Фуко М. Указ. соч. С. 105.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

203

кивает людей к недостижимой цели, находящейся где-то впереди, а не позади, как то было в эпоху Ренессанса. Устремление за пределы данного и достигнутого, рожденное барокко, с тех пор не иссякало. Скорее, наоборот, оно только усиливается, как возрастает скорость ракеты, выносящей спутник на орбиту. В этом смысле барокко — перводвигатель современности.

5. Барокко — пик общеевропейской агрессивности Одним из следствий неудовлетворенности status quo является агрессивная война. Эпоха барокко совпала с фазой высочайшей агрессивности во внешней политике европейских стран. Об этом свидетельствует статистика сражений на протяжении XIV–XVIII веков12. Фаза высочайшей агрессивности началась с  Тридцатилетней войны, точнее, с битвы у Белой Горы близ Праги в 1620 году. Через полгода на другом краю европейского континента возобновилась после двенадцатилетнего перемирия Восьмидесятилетняя война Испании с Голландией. Обе эти долгие войны завершились, как известно, в 1648 году Вестфальским миром. Однако мир не снисходил на Европу вплоть до 1720-х годов: Испания пыталась силой удержать под своей эгидой Португалию; Кромвель огнем и мечом присоединил к Англии Ирландию, истребив половину ее населения, и Шотландию; вспыхнули одна за другой три англо-голландские войны, охватывавшие не  только европейский ареал; Людовик XIV, воспользовавшись тем, что все силы Габсбургов брошены на восток против турецкой экспансии, прибрал к рукам их владения в Южных Нидерландах, неоднократно нападал на Голландию, захватил Эльзас, Франш-Конте, Люксембург и вторгся в Пфальц; Вена в 1683 году едва не стала добычей османов; науськиваемые Людовиком XIV шведы вторглись на континент, встречая ожесточенное сопротивление Дании, Бранденбурга и, позднее, Польши и России; Испания, Голландия, Англия, Швеция, Бавария, Саксония и Пфальц, объединив усилия под знаменем Аугсбургской лиги, с великим напряжением сил поставили предел французской агрессии; Вильгельм III Оранский совершил второй после Вильгельма Завоевателя и последний в истории успешный десант на побережье Англии, короновался в Лондоне и нанес поражение свергну 12. List of Battles // Wikipedia. URL: http://en.wikipedia.org/wiki/List_of_battles. Этот источник приводит единым перечнем как полевые сражения, так и осады городов.

204

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

тому Якову II Стюарту; разразилась Северная война и через год война за испанское наследство — по определению Нормана Дэвиса, «первая мировая война»13, которая велась армиями втрое-вчетверо большими, чем Тридцатилетняя14; герцог Мальборо и принц Евгений Савойский сокрушили военное могущество французов в битвах при Блиндхайме, Ауденарде и Мальплаке; австрийцы при поддержке укрепившихся в Гибралтаре англичан дважды захватывали Мадрид, но, потерпев поражение, увязли в англо-испанской войне. «Гоббсовская формула Войны всех против всех зеркально отразила ситуацию целого столетия, мирные передышки которого в общем исчислялись семью годами»15. В «Потерянном рае» Джона Мильтона даже ангелы, как восставшие, так и верные Господу, пускают в ход друг против друга артиллерию. При этом войны вели с  умопомрачительной расточительностью, достигшей апогея в  кораблестроении. Винфрид Зебальд писал: Нельзя себе представить, какой понадобился огромный труд, сколько пришлось срубить и обработать деревьев, сколько добыть и переплавить руды, сколько выковать железа, сколько соткать и сшить парусов, чтобы построить и вооружить корабли, в большинстве своем изначально предназначенные для уничтожения. Эти странные существа, окрещенные такими красивыми именами — «Ставорен», «Резолюшн», «Виктори», «Гроот Голландия» и «Олифан», — как недолго скользили они по морю, несомые дыханием мира, чтобы снова уйти в небытие16.

Любуясь английским линейным кораблем Prince Royal, севшим на мель 13 июня 1666 года и вынужденным сдаться голландцам, которые не могли снять его с мели и сожгли, я невольно вспоминаю мысль Андре Шастеля: «Эпохи отличаются друг от друга не столько тем, как они добывают деньги, сколько тем, на что они их тратят». Рассмотрим подробнее распределение сражений на протяжении 1590–1789 годов. Если принять за единицу уровень агрессивности, соответствующий их количеству в 1590–1609 годах, то получим такую картину: 13. Дэвис Н. История Европы. М.: АСТ Транзиткнига, 2004. С. 461. 14. Свечин А. А. Эволюция военного искусства. М.; Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы, 1928. Т. 1. С. 211. 15. Свасьян К. А. Становление европейской науки. М.: Evidentis, 2002. С. 199, 200. 16. Зебальд В. Г. Кольца Сатурна. Английское паломничество / Пер. с  нем. Э. Венгеровой. М.: Новое издательство, 2016. С. 83.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

205

Период

Уровень агрессивности

1590–1609

1,0

1610–1629

1,6

1630–1649

3,4

1650–1669

1,8

1670–1689

1,8

1690–1709

1,9

1710–1729

0,8

1730–1749

1,5

1750–1769

1,9

1770–1789

0,2

Мы видим, что в рамках этих двух веков пик агрессивности пришелся на 1630–1649 годы, то есть на разгар Тридцатилетней войны. Не зная истории, можно было бы подумать, что в эти годы жизнь в Европе замерла. Однако единственной страной, где это действительно произошло, была Германия, в которой за тридцать лет погибло пять миллионов мирных жителей. А во Франции в эти годы Лемерсье построил для кардинала Ришелье дворец (с 1643 года — Пале-Рояль), впоследствии сыгравший чрезвычайно важную роль в творчестве Мольера и Люлли. Корнель сочинил «Сида». Французские модельеры стали посылать через всю Европу манекены для ознакомления с новинками дамской моды — и эти большие, наряженные в белье и верхнее платье куклы проезжали беспрепятственно даже через театры военных действий. В  это же двадцатилетие в  Италии Галилей опубликовал свои главные труды. Пуссен создал «Царство Флоры». Бернини построил палаццо Барберини с частным оперным театром, и  Пьетро да  Кортона расписал главный зал этого дворца. Кроме того, Бернини воздвиг фонтан «Тритон», сень в соборе Святого Петра и надгробие Урбана VIII. В Риме нашли Венеру Медицейскую. Иоахим фон Зандрарт опубликовал каталог знаменитого собрания антиков маркиза Джустиниани. Венецианцы открыли первый игорный дом и, один за другим, несколько общедоступных коммерческих оперных театров. Монтеверди сочинил «Коронацию Поппеи». Торричелли изобрел манометр и барометр. Тогда же в Голландии Рембрандт написал «Урок анатомии доктора Тульпа» и «Ночной дозор». Декарт опубликовал «Мир, или Трактат о свете» и «Первоначала философии». Достигла апогея тюльпаномания. Во Фландрии Рубенс написал «Прогулку в саду» и эрми206

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

тажного «Вакха», а в Испании Веласкес — «Сдачу Бреды». Англия узнала поэзию Джона Донна. Только два великих художника ответили на ужасы войны непосредственно — Калло и Рубенс: первый — серией гравюр «Большие бедствия войны», второй — полотном «Бедствия войны». Но вернемся к эпохе в целом. Казалось бы, то, что расцвет барокко произошел в Италии — стране, которая в XVII веке как раз не была втянута в военные конфликты, — можно принять за симптом миролюбивости этого явления. Однако остается открытым вопрос: почему, начавшись одновременно с  возрастанием агрессивности прочих европейских стран, эпоха барокко подошла к концу примерно в то же время, когда массовые человеческие жертвоприношения на суше и на море начали представляться чрезмерными по отношению к вынашиваемым планам, сколь бы многообещающими эти планы ни казались? Это обстоятельство наводит на предположение, что агрессивность, витальность и творческая мощь суть синхронные проявления единого жизненного принципа. Нельзя ли заключить, что закат барокко с энергетической точки зрения — это усталость и экономия сил, а с психологической — расчетливость в выборе средств? После недолгой передышки, наступившей в  1720-х годах, европейские страны снова схватятся между собой, но уже не с таким расточительным размахом. Очередной подъем общеевропейской агрессивности произойдет в годы Семилетней войны. Однако на фоне войны за испанское наследство, когда, проиграв в 1709 году битву при Мальплаке, самую кровопролитную в XVI–XVIII столетиях (44 тысячи трупов), маршал Виллар утешал Людовика XIV: «Еще одна такая победа у Ваших врагов, Сир, и с ними будет покончено», — на этом фоне Семилетняя война являет собой лишь небольшое сотрясение почвы между двумя великими всеевропейскими землетрясениями — эпохой барокко и эпохой Наполеона. Двадцатилетие, закончившееся Великой французской революцией, окажется в истории Европы XVII–XVIII веков самым мирным периодом. Это кратковременное затухание агрессивности совпадает с годами повсеместного распространения и господства неоклассицизма.

6. Несмотря на великое множество ужасающих событий, барокко оптимистично В 1638 году Рубенс, поясняя сюжет своей аллегорической картины «Бедствия войны» (Флоренция, Палаццо Питти), писал: АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

207

Скорбная женщина в  траурной одежде, под разодранным покрывалом, без драгоценностей и каких-либо украшений — это несчастная Европа, которая уже столько лет страдает от грабежей, насилий и бедствий всякого рода, вредоносных для каждого из нас и потому не требующих объяснения17.

XVII век был так насыщен ужасными событиями, что в историографии глубоко укоренилась традиция представлять барокко как эпоху трагического умонастроения. Удрученный свидетельствами о несчастьях, обрушившихся на Европу в XVII веке, историк, следующий этой традиции, обычно полагает, что тяжесть понесенных утрат и ожидание грядущих бед сделали людей этой эпохи, в  отличие от  людей Возрождения и  Просвещения, глубокими пессимистами. В подтверждение этого взгляда такой историк с удовольствием процитирует признание Паскаля, которое я привел выше. Менее охотно он вспомнит вывод, к которому пришел Паскаль: Мой вывод: ни в коем случае не следует убивать время на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомнения, но не желаю тратить на это силы, шага лишнего не сделаю, чтобы найти ответ; обливая презрением людей, которые бьются над разгадкой, — поскольку любая разгадка опять-таки ввергнет в отчаянье и нисколько не потешит тщеславие, — я хочу безбоязненно, очертя голову идти навстречу великому событию, безвольно устремляться к  смерти в  полном неведении грядущего своего вековечного удела18.

Итак, Паскаль не  намерен отчаиваться и  не  считает тщеславие большим грехом. Он не страшится смерти, но и не ищет ее, а приближается к ней «безвольно», то есть просто в силу естественного положения вещей. В  год смерти Паскаля (1662) в  Париже был анонимно издан трактат его единомышленников  — янсенистов Антуана Арно и  Пьера Никóля «Логика, или Искусство мыслить», известный нынче под названием «Логика Пор-Рояля». Заключительная часть трактата («О  методе») завершается главой «О  должном суждении относительно несчастных случаев в будущем». «Страх перед несчастьем должен быть соразмерен не только тяжести ущерба, но и вероятности неблагоприятного исхода», — утверждают авто 17. Петер Пауль Рубенс. Письма, документы, суждения современников. С. 287. 18. Паскаль Б. Указ. соч. С. 116.

208

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ры19. На мой взгляд, это утверждение, в свое время ознаменовавшее революцию в страховом деле, должно служить камертоном для настройки на барочный жизненный тонус. Арно и  Николь учат судить о  вещах «здраво», то  есть руководствуясь не  правилами или формулами логики, а  «естественным светом разума». Они убеждены, что люди ошибаются обычно не из-за неспособности правильно рассуждать, а оттого, что исходят из ложных посылок. Утверждение, будто страх перед несчастьем должен быть соразмерен только тяжести ущерба, ошибочно, ибо основано на ложной посылке — суеверной убежденности, что всякому благополучию неизбежно придет конец. Тем, кому в XVII веке — в эпоху стремительного роста обращения товаров и денег — страх потерять богатство мешал создавать и приумножать его, здравомыслящий человек возражал: во-первых, несчастья случаются не слишком часто; во-вторых, вы сможете уменьшить риск, если, руководствуясь «естественным светом разума», будете избегать таких ситуаций, которые с высокой вероятностью сулят неблагоприятный исход. В  утверждении Арно и  Николя проявляется несокрушимый оптимизм. Их логика убеждает в том, что, сколь ни ужасны могут быть пережитые несчастья, в «естественном свете разума» ясно, что вероятность их возобновления в будущем не так уж велика. Если умонастроение определяется в первую очередь не глубиной травм от  понесенного ущерба, а  величиной риска и  отношением к риску, то вывод о пессимистичности барочного умонастроения ошибочен. Причина ошибки  — в  ложной посылке, которая в  данном случае состоит в  убеждении, будто трагизм жизненных обстоятельств неизбежно порождает пессимистическое умонастроение. Этой ошибки избежал Вальтер Беньямин, комментировавший сочиненные в  1665–1681 годах «Некрологи» Иоганна Христиана Хальмана, который в  предисловии к  этому сборнику сокрушался: Если окинуть взором бесчисленные мертвые тела, которыми то неистовствующая чума, то орудия войны наполнили не только нашу Германию, но и почти всю Европу, нельзя не признать, что все наши розы обращаются в шипы, наши лилии в крапи-

19. La Logique ou l’Art de penser, contenant, outre les Règles communes, plusieurs obseruations nouvelles propres à former le jugement. P., 1662. P. 368.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

209

ву, наши райские луга в кладбища, да и все наше существо в образ смерти20.

По поводу «аллегорической интенции» такого рода Беньямин заметил, что «самые отчаянные» «скакали вокруг нее так, что вся ее мрачность, надменность и безбожность… оказывались всего лишь самообманом. О  полном непонимании аллегорики свидетельствует стремление отделить запас образов, в которых осуществляется этот поворот к благу спасения, от образов мрачных, отсылающих к смерти и преисподней»21. Беньямин утверждал, что бренность всякого человеческого существования, прочитываемая как схема аллегорических фигур на тысячах гравюр и описаний того времени, сама представлена как аллегория спасения. Он заключил: В том и состоит сущность меланхолической медитации, что ее последние предметы, в которых она полагает свое полнейшее уверение в отверженности, обращаются в аллегории, которые наполняют и отвергают ничто, в котором они себя представляют, а также, что интенция под конец отводит взгляд от бренных останков и вероломно перескакивает на воскресение22.

Нельзя не согласиться с Беньямином, наблюдая, как Хальман переходит от  меланхолических вздохов к  «вероломному» намерению открыть «на этой всеобщей арене смерти» «и свое, бумажное кладбище»23. В этом неожиданном для нас перескоке видны два мотива. Один — земной, практический, а именно творческий энтузиазм, поддержанный надеждой на то, что и на «бумажное кладбище» сочинителя «Некрологов» забредут любезные ему посетители-читатели. Другой — метафизический, душеспасительный. Человек барокко, очищающийся от языческой скверны Ренессанса с  его культом меланхолии, вспоминает, что истинный христианин не может быть пессимистом ни в размышлении о собственной судьбе, ни в мыслях об уделе всего человеческого рода, иначе он утратит понимание смысла Страшного суда. Надежда, как в начале XIV века у Джотто в ряду аллегорий падуанской Капеллы дель Арена, оказывается у барочного автора добродетелью, наиболее близкой к праведности. 20. Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы / Пер. с нем. С. Ромашко. М.: Аграф, 2002. С. 247. 21. Там же. 22. Там же. С. 248. 23. Там же. С. 247.

210

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

В предисловии к «Опытам теодицеи», увидевшим свет в 1710 году, Лейбниц напоминал читателю, что уже около 1673 года он «доказывал, что Бог, избрав совершеннейший из всех возможных миров, по своей премудрости допустил зло, соединенное с этим миром, что, однако же, не мешает тому, чтобы этот мир, рассмотренный и  взвешенный во  всех своих частях, был наилучшим из всех достойных быть избранными»24. Как легко мысль Лейбница, отталкиваясь от презумпции наисовершеннейшего из миров, опускается к  куда менее пафосной констатации, что наш мир — всего лишь наилучший из избираемых! Он настаивал: Высочайшая мудрость [мудрость Бога как «первой причины вещей». — А. С.] в соединении с благостью, не менее бесконечной, нежели сама мудрость, не может не избирать наилучшего. Если бы не было наилучшего мира среди всех возможных миров, то Бог не призвал бы к бытию никакого25.

Этому убеждению Лейбниц оставался верен на протяжении всей своей долгой жизни. Напечатанная в 1714 году «Монадология» завершается оптимистическим гимном Творцу: Если бы мы могли в достаточной мере понять порядок универсума, то мы нашли бы, что он превосходит все пожелания наимудрейших и что нельзя сделать его еще лучше, чем он есть, не только в общем и в целом, но и для нас самих в частности, если только мы в подобающей степени привязаны к Творцу не только как к зодчему и действующей причине нашего бытия, но также и как к нашему владыке и конечной причине, который должен составлять всю цель нашей жизни и один может составить наше счастье26.

«Нельзя сделать его еще лучше, чем он есть» — это ограничение Лейбниц вводил для человека, но не для Бога. «Господь Бог может еще приделать к  своему роману несколько томов, которые под конец станут получше», — писал он герцогу Брауншвейгскому Антону Ульриху27. Так мыслил родившийся в Лейпциге человек, которому было два года, когда закончилась Тридцатилетняя война; двадцать три, когда османы взяли венецианскую тверды 24. Лейбниц Г.-В. Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1989. Т. 4. С. 68. 25. Там же. С. 135. 26. Он же. Монадология // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1982. Т. 1. С. 429. 27. Михайлов А. В. Поэтика барокко // Избр. Завершение риторической эпохи. СПб.: СПбГУ, 2007. С. 122.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

211

ню на Крите — Кандию; тридцать девять, когда Людовик XIV вероломно отменил Нантский эдикт. Конечно, не всем было суждено стать логиками Пор-Рояля или лейбницами, не каждый задумывался о реальной степени риска своих практических начинаний, и уж совсем немногие были способны размышлять о принципе божественного Творения. Тем поразительнее оптимизм, проявленный людьми эпохи барокко в уверенности, напористости, размахе, с которыми они осуществляли свои намерения и замыслы во всех областях жизни. Этим прежде всего и отличается барокко как от Возрождения, когда казалось, что все лучшее навсегда минуло вместе с античностью, так и от короткой поры рококо, похожей на пир в ожидании неизбежной чумы.

7. Начиная с эпохи барокко западный человек мыслит свою смерть как приватное событие Обычно указывают на частое присутствие образов смерти в искусстве XVII века как на симптом трагизма барочного умонастроения. При этом, однако, не замечают либо замалчивают факт почти полного исчезновения из искусства барокко мотива «пляски смерти», который был широко распространен в XIV–XVI столетиях. А ведь конец этого сюжета означает радикальную перемену в расхожих представлениях о смерти. В барочной ментальности смерть утратила статус всемогущей властительницы всего живого. Человек барокко понимает, что он умрет не оттого, что владычица-смерть косит всех без разбору, а по причине его собственного нездоровья, неразумия или несчастного случая. Смерть человека барокко превращается в приватное событие, в конец индивидуальной жизни. Франсиско де Кеведо в «Сне о смерти» является некое существо, «не лишенное прелести», которое именует себя Смертью. — Я не вижу признаков смерти, потому что у нас ее изображают в виде скелета с косою [говорит воображаемый сновидец. — А. С.]. Она остановилась и отвечала: — То, о чем ты говоришь, не смерть, но мертвецы — иными словами, то, что остается от живых. Скелет — основа, на коей держится и лепится тело человеческое. Смерти же вы не знаете, и каждый из вас — сам себе смерть. Лик смерти — лицо каждого из вас, и все вы — самим себе смерть28. 28. Де Кеведо Ф. Сновидения и рассуждения об истинах, обличающих злоупотребления, пороки и обманы во всех профессиях и состояниях наше-

212

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Разумеется, смерть не перестает страшить. Но у людей появляется возможность оценивать вероятность смерти в том или ином возрасте, при том или ином состоянии здоровья, в тех или иных обстоятельствах. Когда же, как не в эпоху барокко, было появиться труду, лежащему в основе демографической статистики, — «Натуральным и политическим наблюдениям над бюллетенями смертности»? Удивительно ли, что это исследование лондонского галантерейщика Джона Граунта было опубликовано в том же 1662 году, что и «Логика Пор-Рояля»? На  мой взгляд, все эти барочные черепа, скелеты, орнаменты из  костей, «гиперреалистические шедевры, являющие собой вскрытые тела во  всей красе плавных переходов от  розового до темно-красного и коричневого цвета, пышные органы: печенки, легкие, желудки, селезенки»29, свидетельствуют вовсе не о трагическом переживании смертности человека. В этих тщательно препарированных и  виртуозно смонтированных останках, в восхитительных муляжах мы видим прежде всего пытливое любопытство по  отношению к  смерти как к  преобразовательнице человеческого тела, которая обнажает конструктивную основу изобретенного Богом одушевленного «механизма» и предоставляет возможность анатомам и  врачам изучать и  демонстрировать во всех деталях его строение, лицам духовного сословия — украшать, не забывая о дидактике, церковные помещения, а  живописцам и  граверам — обогащать свой художественный реквизит воистину барочными формами членов человеческого тела. Макабрические образы то  и  дело предстают в  рамках известных художественных жанров: то, как в анатомическом театре, это натюрморт, но выставленный на публичное обозрение; то жанровая сценка, но разыгрываемая экорше или скелетами; то аллегория, но со специфическим набором предметов и соответствующей надписью. Я вижу объяснение этого явления в том, что и натюрморт, и жанровая сценка, и аллегория были удобны в качестве знакомых зрителям изобразительных и смысловых моделей, которые пробуждали бы в их сердцах и умах совершенно новые чувства и смыслы, которые начиная с эпохи барокко связываются с научно-опытным познанием.

го века / Пер. с исп. И. Лихачева // Избр. Л.: Художественная литература, 1980. 29. Эко У. Vertigo. Круговорот образов, понятий, предметов. М.: Слово, 2009. С. 203.

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

213

8. К барочной модели освоения далеких земель восходит образование самого могущественного современного государства — США Широко распространено убеждение, что барокко было временем завоевания европейцами и усиления хищнической эксплуатации земель, открытых в эпоху Ренессанса. Но мне барокко интересно тем, что оно дало первый в  мировой истории прецедент освоения далекой земли не ради ее завоевания, выкачивания ресурсов и распространения истинной веры, а для того, чтобы жить там, как на новой родине. Возрождение практиковало три способа освоения далеких земель. Испанский — изгнание неугодных за море, где им приходилось адаптироваться к  новым для них условиям жизни (примеры — изгнание из Испании евреев и некрещеных мавров). Испано-португальский  — завоевание, сопровождавшееся жестокой эксплуатацией покоренных аборигенов, добывавших местные богатства, вывозимые в метрополию. Завоеватели Центральной и Южной Америки не намеревались превращать эти земли в свою новую родину. Не располагая статистическими данными, осмелюсь предположить, что львиная доля контингента белых людей в основанных ими поселениях составляли военные и служащие колониальной администрации с их семьями. Они там не жили, а посменно служили. Целью каждого было по возможности обогатиться и вернуться домой. И третий способ — общекатолический, миссионерский: так, Франциск Ксаверий, проповедуя в  Юго-Восточной Азии, обратил в  христианство народу больше, чем кто-либо другой из  христианских миссионеров. Возрождение не  создало предпосылок для возникновения стратегий иного рода, и барокко, как могло показаться поначалу, должно было пойти теми же путями. И действительно, цель первой высадки англичан в нынешней Вирджинии в 1607 году определялась, в сущности, теми же интересами, как у испанцев и португальцев в XVI веке, — искать и добывать всеми способами золото, серебро и медь, — вместо чего, однако, им пришлось сделать ставку на знаменитый вирджинский табак. Тем временем снова отличилась Испания: в  1609–1610 годах из  страны изгнали крещеных мавров — морисков. А  «король-солнце» еще до  отмены в 1685 году Нантского эдикта создавал невыносимые условия для гугенотов, вынуждая все большее число их бежать, в основном в Нидерланды. 214

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Но  вот 21 ноября 1620 года английский галеон «Мэйфлауэр» доставил к Плимутской скале на берегу залива Кейп-Код, то есть на побережье будущей Новой Англии, группу английских пуритан-кальвинистов: 41 мужчину и 19 женщин вместе с детьми. Это событие было бы невозможно предсказать путем экстраполяции ренессансных практик освоения новых земель, так как «отцыпилигримы», во-первых, не были жертвами изгнания; во-вторых, их переселение в Америку не было ни частным, ни государственным экономическим проектом, и они всячески противились попыткам английского правительства навязать им колониальные обязанности перед короной; в-третьих, они не ставили перед собой миссионерских целей. Они отправлялись туда, как на обетованную землю, осознавая себя «богоизбранным народом». Как известно, заключенное ими на  борту корабля «Мэйфлауэрское соглашение» стало со временем символом демократического самоуправления, дух которого потом был воплощен в  американской Конституции. Несмотря на то что в жестоких условиях первой зимовки половина из  них умерла, они не  променяли религиозную свободу на  возвращение в  Старый Свет, проявив тем самым поистине барочный оптимизм. И через 50 лет английские колонии в Новой Англии насчитывали уже 35 тысяч человек. Таким образом, происхождение могущественнейшего государства современности — США — барочное.

9. Барокко — первый стиль глобализации Разносчиками «колониального барокко» были португальцы и испанцы. Португальцы строили в  Бразилии, Гоа и  на  Филиппинах. Испанцы — в нынешней Мексике и на юге нынешних США, в частности на территории Аризоны. Позднéе влияние барокко сказалось на планировке столицы США — Вашингтона. Она была разработана военным инженером Пьером Ланфаном и осуществлена в натуре Эндрю Элликоттом в 1792 году. Этот план парадоксален. Хотя он сочинен и осуществлен разом, в один присест, он производит впечатление «палимпсеста». Как будто сначала город имел прямоугольную гипподамову сеть улиц, а затем, по прошествии некоторого времени, в этом якобы гипподамовом городе пробили диагональные проспекты. Гипподамова сеть вызывает коннотации с  демократически-республиканским политическим устройством, тогда как диагонали проложены с оглядкой на планировку Версальского парка, то есть с поистине королевской, абсолютистской волей и размахом. Мне АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

215

кажется, что «двухслойная» планировка Вашингтона была задумана как градостроительное воплощение девиза, начертанного на куполе Капитолия над фигурой Джорджа Вашингтона: E PLURIBUS UNUM («Из многих единое»). Надо думать, «многие» — это самостоятельные территориальные субъекты, символизируемые в  планировке столицы гипподамовыми стандартными прямоугольными кварталами. А «единое» воплощено барочными диагональными лучами, большинство которых сходится к куполу здания Конгресса на Капитолийском холме. *** Может возникнуть вопрос, на каком основании я помещаю в категорию «барокко» столь разнородные явления, как планировка Версальского парка, основание Плимутской колонии, анатомические муляжи во  флорентийском музее La specola, «Логика ПорРояля», война за испанское наследство и многое, многое другое? Разве все, что происходило и создавалось в эпоху Рубенса и Бернини, обладает каким-то сущностным единством, которое обнаруживает свою «барочность», стоит только выбрать удачную точку зрения? Должен признаться, меня мало волнуют эпистемологические импликации слова «барокко», я использую его чисто прагматически. Говорить и писать «барокко» удобнее, чем всякий раз упоминать: «XVII — первая треть XVIII века». Но не правильнее ли было бы вместо того, чтобы демонстрировать такое легкомыслие, оставить термин «барокко» лишь за тем, что в 1888 году обозначал им Вёльфлин, то  есть только за  итальянской архитектурой определенного периода? С помощью Алоиза Ригля можно смягчить столь жесткое ограничение и допустить в барокко скульптуру и живопись30. Но ни шагу дальше! Однако при кажущейся ясности такого решения оно влечет за собой большие трудности. Притом, что я далек от мысли считать произведения архитектуры, скульптуры и  живописи точными воплощениями замыслов их авторов31, все-таки велика вероятность того, что если произведение получилось барочным, 30. Riegl A. Die Entstehung der Barockkunst in Rom: Vorlesungen aus 1901–1902. Wien: A. Schroll, 1908. 31. В этом вопросе я примыкаю к Морису Мерло-Понти, писавшему: «Созидание не может быть переформулированием мысли уже понятой, так как понятые мысли — это то, что мы сами в себе уже проговорили или услышали от других. Замысел не может предшествовать воплощению» (Мерло-Понти М. Сомнения Сезанна // Анри М. и др. (Пост)феноменология:

216

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

то и творческая мысль автора этого произведения не была ни готической, ни ренессансной, ни классицистической, ни романтической, ни  какой-либо иной, а  была конгруэнтной созданному произведению. Таким образом, я вынужден сразу перейти от артефактов, обладающих барочными чертами, к имманентной барочности творческой деятельности. Но  стоит признать существование барочного склада творческого ума, как встает вопрос: в какой степени человек, мыслящий в  творчестве барочно, может быть не  барочным, а, скажем, ренессансным, рокайльным или еще каким угодно, в иных своих проявлениях — в своих взглядах на жизнь, в профессиональных знаниях, во взаимоотношениях с Богом, заказчиками, коллегами и зрителями, в денежных расчетах, в представлениях о своем месте в обществе и в мире, в понимании политических и военных событий и пр. и пр. В какой степени он может быть несовместим со всеми, кто его окружает, заказывает и покупает его произведения, с их вкусами и представлениями о выгодных и невыгодных действиях, о неразумных и адекватных поступках? Я оцениваю вероятность взаимопонимания между этим воображаемым художником и его современниками значительно выше, чем 50%. Многогранный феномен барочной оперы поддерживает меня в этой уверенности. Имеет ли смысл искать в единстве явлений, которые я квалифицировал как «барочные», Zeitgeist этой эпохи? На мой взгляд, нет, ибо «дух времени», которым якобы определяется характер человеческих мыслей, поступков и произведений той или иной эпохи, лишь фикция. В отличие от моего акцента на имманентное единство деятельности индивидуального ума и индивидуальной практики, категория «духа времени» — это результат некритического усвоения разного рода больших мифологических и историософских схем наподобие «золотого», «серебряного» веков и т. д., или эонов блаженного Августина, или исторических циклов Джамбаттисты Вико, или стадий развертывания абсолютного духа у Гегеля, или общественно-экономических формаций у Маркса. Разумеется, те, кто верит в существование «духа времени», всегда сумеют поддержать эту фикцию специально подобранными конкретными примерами.

новая феноменология во Франции и за ее пределами. М.: Академический проект, 2014. С. 112).

АЛЕКСАНДР СТЕПАНОВ

217

Обычно XVII — первую треть XVIII века выделяют как время, заметно отличающееся от всего, что предшествовало XVII веку и следовало после первой трети XVIII века. И нет необходимости верить в  мистический «дух времени», чтобы просто следовать этой историографической традиции. Ведь интересующее меня «барокко», с одной стороны, явно не Возрождение, а с другой — явно не рококо и не неоклассицизм. В том, что я распространяю слово «барокко» за  пределы художественных явлений, тоже нет ничего оригинального. Но я осознаю, что люди XVII — первой трети XVIII века мыслили, действовали и  творили, не  имея понятия о  том, что они вдохновлялись «духом времени», который кто-то потом определит словом «барокко». Для меня это слово — кличка, а не понятие. Но и в серьезном разговоре я не хочу от него отказываться. Понятие — мертвый кристалл мысли, слово — ее живой цветок. Понятие всегда одномысленно, самотождественно и раз навсегда определено в  своей логической емкости. Слово всегда многомысленно, неуловимо, всегда заново нагружено новым содержанием32.

32. Степун Ф. А. Освальд Шпенглер и закат Европы // Бердяев Н. А. и др. Освальд Шпенглер и закат Европы. М.: Берег, 1922. С. 6.

218

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Библиография La Logique ou l’Art de penser, contenant, outre les Règles communes, plusieurs obseruations nouvelles propres à former le jugement. P., 1662. List of Battles // Wikipedia. URL: http://en.wikipedia.org/wiki/List_of_battles. Paleotti G. Discorso intorno alle immagini sacre e profane. Città del Vaticano: Libreria Editrice Vaticana, 2002. Riegl A. Die Entstehung der Barockkunst in Rom: Vorlesungen aus 1901–1902. Wien: A. Schroll, 1908. Wittkower R. Art and Architecture in Italy. 1600 to 1750. Harmondsworth: Pelican, 1986. Арган Дж. К. История итальянского искусства. М.: Радуга, 1990. Т. 2. Бельтинг Х. Образ и культ. История образа до эпохи искусства. М.: ПрогрессТрадиция, 2002. Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М.: Аграф, 2002. Вёльфлин Г. Ренессанс и барокко. Исследование о сущности и происхождении стиля барокко в Италии. СПб.: Грядущий день, 1913. Де Кеведо Ф. Сновидения и рассуждения об истинах, обличающих злоупотребления, пороки и обманы во всех профессиях и состояниях нашего века // Избранное. Л.: Художественная литература, 1980. Дэвис Н. История Европы. М.: АСТ Транзиткнига, 2004. Зебальд В. Г. Кольца Сатурна. Английское паломничество. М.: Новое издательство, 2016. Лейбниц Г.-В. Монадология // Соч.: В 4 тт. М.: Мысль, 1982. Т. 1. Лейбниц Г.-В. Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла // Соч.: В 4 тт. М.: Мысль, 1989. Т. 4. Мерло-Понти М. Сомнения Сезанна // (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. М.: Академический проект, 2014. С. 102–118. Михайлов А. В. Поэтика барокко // Избр. Завершение риторической эпохи. СПб.: СПбГУ, 2007. Паскаль Б. Мысли. СПб.: Азбука, 1999. Письмо Рубенса к Франциску Юниусу от 1 августа 1637 года // Петер Пауль Рубенс. Письма. Документы. Суждения современников. М.: Искусство, 1977. Свасьян К. А. Становление европейской науки. М.: Evidentis, 2002. Свечин А. А. Эволюция военного искусства. М.; Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы, 1928. Т. 1. Степун Ф. А. Освальд Шпенглер и закат Европы // Освальд Шпенглер и закат Европы. М.: Берег, 1922. С. 5–30. Текущее состояние художественной критики. Часть 1 // Артгид. 11.10.2017. URL: http://artguide.com/posts/1332. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: Прогресс, 1977. Эко У. Vertigo. Круговорот образов, понятий, предметов. М.: Слово, 2009.

А лександр  С тепанов

219

WHY DO WE CARE ABOUT THE BAROQUE? Alexander Stepanov. Professor, Department of Foreign Art, Faculty of Art Theory and Art History; Associate Professor, Chair, Department of Interdisciplinary Studies And Practical Work in the Field of Arts, Faculty of Liberal Arts and Sciences (Smolny College), [email protected]. St. Petersburg State Academic Institute of Fine Art, Sculpture and Architecture, 17 Universitetskaya Embankment, 199034 St. Petersburg, Russia. St. Petersburg State University (SPbU), 58–90 Galernaya str., 190000 St. Petersburg, Russia. Keywords: baroque; art; architecture; rationality; aggressiveness; optimism. Despite the demands of the Council of Trent, the Baroque sought not so much to teach (docere) but to inspire (movere) and to allure (delectare). Owing to the predominance of this aesthetic principle, the Baroque preserved human integrity in a period when the Renaissance worldview utterly collapsed, when professional disciplines became compartmentalized, when the infinitely small and great worlds revealed themselves through the microscope and the telescope, and when anatomists and physiologists went inside the human body. Only in its sensual aspect is Baroque art seemingly opposed to the rationality of philosophic and scientific thought. The creative practices of the coryphaei of the Baroque were carried out under the rubric of ratio. The apotheosis of rationalism in the arts was the opera house with all of its constituent parts: from the libretto, the music and vocal techniques to the financial arrangements of the impresarios, the tiered seating and the wonders of scenography. Leaving behind adherence to the Renaissance ideal of intellectual and creative excellence, the Baroque encouraged going beyond what had been known and accomplished, and its message is still heard today. From the beginning of European history to the Napoleonic Wars, the Baroque stands out for its extreme bellicosity. However, the Baroque is surprisingly optimistic despite the great number of terrible events. From this era on, a European perceived death not as an impersonal fatal blow, but as a private event whose likelihood at every point was partly dependent on one’s own actions. Baroque monuments in Asia and in the Americas show that globalization first manifested itself in the spread of the Baroque style. But the landing of the Pilgrim founding fathers on the shore of Cape Cod and the Mayflower Compact they signed were phenomena of global significance that had nothing in common with the way colonization of distant territories had been carried out by Europeans before the age of the Baroque. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-191-219

References Argan G. C. Istoriia ital’ianskogo iskusstva [Storia dell’arte italiana], Moscow, Raduga, 1990, vol. 2. Belting H. Obraz i kul’t. Istoriia obraza do epokhi iskusstva [Bild und Kult. Eine Geschichte des Bildes vor dem Zeitalter der Kunst], Moscow, Progress-Traditsiia, 2002. Benjamin W. Proiskhozhdenie nemetskoi barochnoi dramy [Ursprung des deutschen Trauerspiels], Moscow, Agraf, 2002.

220

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Davies N. Istoriia Evropy [Europe: A History], Moscow, AST Tranzitkniga, 2004. de Quevedo F. Snovideniia i rassuzhdeniia ob istinakh, oblichaiushchikh zloupotrebleniia, poroki i obmany vo vsekh professiiakh i sostoianiiakh nashego veka [Sueños y discursos de verdades descubridoras de abusos, vicios y engaños en todos los oficios del mundo]. Izbrannoe [Selected Works], Leningrad, Art Literature, 1980. Eco U. Vertigo. Krugovorot obrazov, poniatii, predmetov [Vertigo. Circuit of Images, Concepts, Things], Moscow, Slovo, 2009. Foucault M. Slova i veshchi. Arkheologiia gumanitarnykh nauk [Les mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines], Moscow, Progress, 1977. La Logique ou l’Art de penser, contenant, outre les Règles communes, plusieurs obseruations nouvelles propres à former le jugement, Paris, 1662. Leibniz G. W. Monadologiia [La Monadologie]. Soch.: V 4 tt. [Works: In 4 vols], Moscow, Mysl’, 1982, vol. 1. Leibniz G. W. Opyty teoditsei o blagosti Bozhiei, svobode cheloveka i nachale zla [Essais de Théodicée sur la bonté de Dieu, la liberté de l’homme et l’origine du mal]. Soch.: V 4 tt. [Works: In 4 vols], Moscow, Mysl’, 1989, vol. 4. List of Battles. Wikipedia. Available at: http://en.wikipedia.org/wiki/List_of_battles. Merleau-Ponty M. Somneniia Sezanna [Le doute de Cézanne]. (Post)fenomenologiia: novaia fenomenologiia vo Frantsii i za ee predelami [(Post)phenomenology: New Phenomenology in France and Beyond] (eds S. A. Sholokhova, A. V. Iampol’skaia), Moscow, Akademicheskii proekt, 2014, pp. 102–118. Mikhailov A. V. Poetika barokko [Baroque Poetics]. Izbr. Zavershenie ritoricheskoi epokhi [Selected Works. Conclusion of the Rhetorical Age], Saint Petersburg, SPbGU, 2007. Paleotti G. Discorso intorno alle immagini sacre e profane, Città del Vaticano, Libreria Editrice Vaticana, 2002. Pascal B. Mysli [Pensées], Saint Petersburg, Azbuka, 1999. Pis’mo Rubensa k Frantsisku Iuniusu ot 1 avgusta 1637 goda [Letter from Rubens to Franciscus Junius, August 1, 1637]. Peter Paul’ Rubens. Pis’ma. Dokumenty. Suzhdeniia sovremennikov [Pieter Paul Rubens. Letters. Documents. Judgments of His Contemporaries], Moscow, Iskusstvo, 1977. Riegl A. Die Entstehung der Barockkunst in Rom: Vorlesungen aus 1901–1902, Wien, A. Schroll, 1908. Sebald W. G. Kol’tsa Saturna. Angliiskoe palomnichestvo [Die Ringe des Saturn. Eine englische Wallfahrt], Moscow, Novoe izdatel’stvo, 2016. Stepun F. A. Osval’d Shpengler i zakat Evropy [Oswald Spengler and Decline of Europe]. Osval’d Shpengler i zakat Evropy [Oswald Spengler and Decline of Europe], Moscow, Bereg, 1922, pp. 5–30. Svas’ian K. A. Stanovlenie evropeiskoi nauki [European Science in the Making], Moscow, Evidentis, 2002. Svechin A. A. Evoliutsiia voennogo iskusstva [Evolution of the Art of War], Moscow, Leningrad, Gosudarstvennoe izdatel’stvo. Otdel voennoi literatury, 1928, vol. 1. Tekushchee sostoianie khudozhestvennoi kritiki. Chast’ 1 [Current State of Art Critique. Part 1]. Artguide, October 11, 2017. Available at: http://artguide.com/ posts/1332. Wittkower R. Art and Architecture in Italy. 1600 to 1750, Harmondsworth: Pelican, 1986.

А лександр  С тепанов

221

Wölfflin H. Renessans i barokko. Issledovanie o sushchnosti i proiskhozhdenii stilia barokko v Italii [Renaissance und Barock: eine Untersuchung über Wesen und Entstehung des Barockstils in Italien], Saint Petersburg, Griadushchii den’, 1913.

222

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Рене Декарт и Кристина Шведская: мания разума и страсть суверенности Сергей Фокин

Заведующий, кафедра романо-германской филологии и перевода, гуманитарный факультет, Санкт-Петербургский государственный экономический университет (СПбГЭУ). Адрес: 191023, Санкт-Петербург, Москательный пер., 4. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: Декарт; Кристина Шведская; письма как инструмент философии; либертинство; «злой гений»; «суверенное благо»; любовь. В настоящей работе представлен и прокомментирован ряд эпистолярных документов, касающихся последнего странствия Рене Декарта и его загадочных отношений с королевой Швеции Кристиной. Приняв поначалу форму своеобразного «эпистолярного романа», они могут рассматриваться как один из вариантов диалога мыслителя и правителя, закончившегося, в полном соответствии с исторической традицией, радикальным расхождением власти и философии. Автор пытается прояснить те основания, в силу которых Декарт, всю жизнь бежавший от всяких властных искушений, столь безрассудно поддался чарам «северной Минервы» и согласился принять роль придворного философа, хотя все в его существовании, равно как в его философии, противоречило такому выбору. Автор статьи следует ряду гипотез. Во-первых, в отношениях Декарта и Кристины доминировала не столько рациональная в целом структура «философ» и «государь», сколько своего рода конфронтация двух маний: помрачение абсолютного разума,

во всемогуществе которого высокомерно утвердился мыслитель, и своеволие суверенной власти, которому следовала в своем существовании молодая королева. Во-вторых, если обратиться к некоторым мотивам собственно философской концепции Декарта, в частности к образу «злого гения» из «Метафизических медитаций» (1641), то приходится признать, что эта фигура, скорее, литературного или даже поэтического толка в определенный момент приняла облик своего рода femme fatale, завладев помыслами философа и наполнив его жизнь экзистенциальным смятением, в стихии которого и было принято роковое решение отправиться в Швецию. В заключение делается вывод, что «Суверенным Благом» философа была редкая возможность безраздельно владеть своей мыслью: соблазнившись было услужением государыне, он изменил себе. «Суверенным Благом» властительницы было самодержавие как таковое, в том числе страсть к себе самой как чувственному субъекту отправления власти.

223

Введение

Р

Е Н Е Д Е К А Р Т (1596–1650), автор «Рассуждения о методе» (1637), снискавший славу «самого красноречивого философа» своего времени1 сразу после публикации этого манифеста антисхоластической философии, 1 сентября 1649 года отправился в очередное дальнее странствие, которому, как известно, суждено было оказаться последним: мыслитель, превыше всего ценивший свободу отправления разума и потому проживавший прежде в самых тихих уголках странноприимной Голландии, ринулся в Стокгольм, в «страну медведей, среди льдов и скал»2. После долгих колебаний и глубоких раздумий философ, большую часть жизни проведший вдали от Франции, решил принять лестное приглашение молодой королевы Кристины Августы (1626–1689), которая, пожелав превратить шведскую столицу в «северные Афины», призвала ко двору целый сонм европейских знаменитостей: Иоганна Френсгеймия (1608–1680), знатока латинских древностей, ставшего историографом и конфидентом королевы; Маркуса Мейбомиуса (1630–1711), многообещающего музыковеда; Клода де Сомеза (1588–1653), выдающегося гуманиста, филолога и  экономиста; Габриэля Ноде (1600–1653), историографа кардинала Мазарини, библиофила, филолога, и др.3 Декарт, с трудами которого королева познакомилась благодаря дальновидному посредничеству французского дипломата, литератора и эрудита Пьера Шаню (1601–1662), был приглашен в Стокгольм, чтобы учить Кристину философии. Статья подготовлена при поддержке РФФИ в рамках научно-исследовательского проекта «Рене Декарт и моральная философия: метафизика, политика, теология и этика в переписке философа с принцессой Елизаветой Богемской, королевой Швеции Кристиной и несколькими современниками», грант № 17-03-50205а(ф). 1. Cavaillé J.-P. “Le plus éloquent philosophe des derniers temps”. Les stratégies d’auteur de René Descartes // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 1994. Vol. 49. № 2. Р. 349‒367. 2. Descartes R. Correspondance, 2 / J.-R. Armogathe (ed.) // Œuvres complètes. P.: Gallimard, 2013. T. VIII. P. 581. 3. Григорьев Б. Королева Кристина. М.: Молодая гвардия, 2012. С. 108–128.

224

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

В Стокгольме Декарта 4 октября встретили со всеми подобающими почестями, и уже на следующий день его приняла королева «с таким благоволением, которое было отмечено всем двором и которое, быть может, приумножило ревность иных ученых мужей, для коих прибытие его могло показаться угрожающим», — как справедливо заметил один из первых биографов философа4. Королева сразу же осыпала его баснословными щедротами: предложила навсегда остаться в Швеции, посулила возвести в шведское дворянское звание, а также пообещала имение на юге страны, в германских землях, завоеванных шведской короной. Однако Декарт отклонил все королевские благодеяния, которые, по всей видимости, счел преждевременными или даже неприемлемыми, то ли из педагогических соображений, то ли из стремления сохранить обычную для него независимость. Так или иначе, было принято решение, что занятия начнутся не раньше чем через несколько недель, чтобы философ мог «свыкнуться с гением страны»5. Истребовав себе в учителя философа с европейским именем, своенравная королева в  дальнейшем не  особенно баловала наставника вниманием, посвящая львиную долю своего времени куда более важным государственным делам: за первые три месяца пребывания Декарта в Стокгольме Кристина приняла его четырепять раз, так что регулярные занятия философией начались лишь в январе 1650 года. Неизвестно в точности, сколько всего уроков мудрости сумел преподать философ королеве, но не прошло и четырех месяцев с момента его прибытия в Швецию, как ранним утром одного из первых февральских дней Декарт не смог подняться с постели, стал жаловаться на озноб и боли в голове и животе, выпил полстакана горячей водки и забылся. Неделю больной метался то в ознобе, то в горячке, то в лихорадке, то в бреду, упорно настаивая в несвязных словах на том, чтобы к нему не подпускали врачей; затем он пришел было в себя, но лишь для того, чтобы умереть через два дня в ясном сознании. При кончине присутствовали посол Франции Шаню, в  чьем доме остановился философ, чада и домочадцы дипломата, секретари посольства, немец-камердинер Генрих Шлютер, с недавних пор прислуживавший Декарту, и  католический священник Франсуа Вьоге, отказавшийся, правда, в последний момент соборовать философа, сославшись на отсутствие елея, что, в общем, звучит вполне

4. Baillet A. La Vie de Monsieur Des-Cartes. P.: D. Horthemels, 1691. Vol. 2. Р. 386. 5. Ibid. P. 389.

С е р г е й  Ф о к и н

225

правдоподобно для лютеранской Швеции, где действовал строгий запрет на отправление католических таинств. Вероятно, мыслитель не  смог вынести некоторых тягот придворной жизни, а главное — не сумел пережить невероятных морозов, что обрушились на  Стокгольм зимой 1650 года, ведь он как ничто другое ценил уединение, покой и волю, равно как тепло хорошо натопленной спальни, в которой по своему обыкновению оставался до полудня, не вставая с постели. Словом, Вольтер (1694–1778) был недалек от истины, когда не без иронии заметил в «Философских письмах» (1733), что Декарт …скончался … в  Стокгольме преждевременной смертью, вызванной дурным режимом, среди нескольких ученых мужей, которые были ему врагами, на руках врача, который его ненавидел6.

Под дурным режимом имелось в виду прежде всего драконовское расписание занятий философией, которое установила для наставника шведская королева: строго говоря, назначив их на пять часов утра в дворцовой библиотеке, когда Кристина была свободна от государственных дел, она столь радикально поломала образ жизни и течение мыслей Декарта, что могла невольно свести его в могилу. Враждебность приглашенных к шведскому двору ученых мужей в отношении французского философа-католика могла быть продиктована не только интеллектуальной ревностью, спровоцированной особенным благоволением королевы к  Декарту, но и различием вероисповеданий: большинство придворных составляли ортодоксальные лютеране. Во главе антикартезианской партии в Стокгольме стоял доктор медицины Иоганн Ван Вюллен, который, находясь еще в Голландии, успел зарекомендовать себя отъявленным противником новой философии. По злой иронии судьбы именно ему пришлось по просьбе Кристины наблюдать больного Декарта; согласно известной биографической легенде, философ, терзаемый горячкой, будто бы бросил в лицо врачам, настаивавшим на кровопускании, считавшемся тогда панацеей от всех болезней: «Господа! Пощадите французскую кровь!» Не исключено также, что само моральное учение автора трактата «Страсти души» (1649) пришлось не  по  сердцу прихотливой властительнице, ибо уже в январе в письмах философа появились нотки разочарования и стремление покинуть Стокгольм. Во всяком случае в Париже, при дворе Анны Австрийской (1601– 6. Voltaire. Lettres philosophiques / R. Pomeau (ed.). P.: Flammarion, 1964. P. 92.

226

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

1606), сложилось мнение, что Декарт ушел из жизни из-за капризов шведской королевы. Мадам де Моттевиль (1621–1689), фрейлина Анны Австрийской, оставила в  своих мемуарах характерный пассаж: Королева Кристина вместо того, чтобы вести себя так, чтобы мужчины умирали от  любви, способствовала тому, чтобы они умирали от  стыда и  разочарования, и, как говорили в то время, стала причиной того, что великий философ Декарт скончался именно потому, что она не одобрила его манеры философствовать7.

Впрочем, согласно канонической версии, выстроенной по мемуарным и  эпистолярным свидетельствам вышеупомянутых очевидцев, причиной смерти стала элементарная пневмония, от которой посол Шаню оправился за день до того, как слег философ: впервые такая версия была представлена в биографии Адриана Байе (1649–1706) «Жизнь господина Декарта» (1691)8. Байе, страстный библиофил и видный историк католической церкви, сумел собрать массу ценных исторических документов, значительная часть из которых со временем была утрачена: несмотря на откровенно агиографический характер, этот монументальный труд считается достаточно авторитетным в фактологическом отношении; по крайней мере, с ним считаются все последующие жизнеописания философа, вплоть до новейших9. Так или иначе, но в настоящей работе нам хотелось бы представить и  прокомментировать некоторые важные письма, касающиеся последнего странствия Декарта, а главное — его загадочных отношений с королевой Кристиной, которые, приняв поначалу форму своеобразного «эпистолярного романа», могут рассматриваться как один из вариантов диалога мыслителя и правителя, закончившегося, в полном соответствии с исторической традицией, радикальным расхождением власти и философии. Нам важно понять, каковы могли быть основания, по которым Декарт, всю жизнь бежавший от всяких властных искушений, столь безрассудно поддался чарам «северной Минервы» и согласился принять 7. Цит. по: Hildesheimer F. Monsieur Descartes ou La Fable de la Raison. P.: Flammarion, 2010. Р. 382. 8. Baillet A. Op. cit. Vol. 1–2. 9. Одна из последних биографий философа, принадлежащая перу известного историка и хранительницы «Национальных архивов» Франции, строится на активной дискуссии с Байе: Hildesheimer F. Op. cit.

С е р г е й  Ф о к и н

227

роль придворного философа, хотя все в его существовании, равно как и в его философии, противоречило такому выбору. Предваряя последующее изложение, выдвинем несколько соображений, которые послужат путеводными нитями нашей работы. Во-первых, мы исходим из того, что в отношениях Декарта и Кристины доминировала не столько рациональная в целом структура «философ — государь», сколько своего рода конфронтация двух маний: помрачение абсолютного разума, во всемогуществе которого высокомерно утвердился мыслитель, и своеволие суверенной власти, которому следовала в своем существовании молодая королева. Во-вторых, если обратиться к некоторым мотивам собственно философской концепции Декарта, в частности к образу «злого гения» из «Метафизических медитаций» (1641)10, то приходится полагать, что эта фигура, скорее литературного или даже поэтического толка, в определенный момент приняла формы своего рода femme fatale, завладев всеми помыслами философа и наполнив его жизнь экзистенциальным смятением, и в этой стихии и было принято роковое решение отправиться в Швецию. Актуальность подобного исследования определяется прежде всего тем, что в настоящее время во Франции выходит новое полное, обстоятельно комментированное собрание сочинений Декарта, в котором суммированы достижения западного декартоведения за более чем столетие, отделяющее это издание от предыдущего, вышедшего на рубеже XIX и XX веков. Особое место в новом издании занимают два объемистых тома переписки философа, существенная часть которой только сейчас стала доступна широкому читателю, позволяя по-новому взглянуть на многие обстоятельства жизни, творчества и смерти великого мыслителя, ученого и… фабулиста. 10. Русский перевод как названия, так и самого текста одного из важнейших сочинений философа оставляет желать лучшего. Во  всяком случае необходимо различать субъекта письма «Рассуждения о методе», которое мыслится как вызов, манифест и анонимный автобиографический роман, и субъекта «Метафизических медитаций», которые, по верному замечанию Мишеля Фуко, восходят к «Духовным упражнениям» Игнатия де Лойолы (1491–1556): «Необходимо держать в уме само название текста: „Медитации“. Что предполагает, что говорящий субъект все время перемещается, модифицируется, меняет свои убеждения, углубляется в свои достоверности, идет на риск, предпринимает попытки. В отличие от дедуктивного рассуждения, субъект которого остается фиксированным и неизменным, медитативный текст предполагает мобильного субъекта, который сам на себя примеряет рассматриваемые гипотезы» (Foucault M. “Mon corps, ce papier, ce feu” // Idem. Dits et écrits. P.: Gallimard, 2001. T. 2. Р. 285).

228

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

«Северная Минерва» Прежде всего заметим, что проблема отношений Декарта и Кристины подлежит рассмотрению в более широком историко-культурном контексте, который можно обозначить здесь, не  вдаваясь в подробности, как «философ и ученые жены»11. В этой связи подчеркнем, что обращенность к  женщинам, выразившаяся, в частности, в решении написать и опубликовать «Рассуждение о методе» не на латыни, языке теологов и философов, а на французском, языке поэтов и салонной культуры, с тем, «чтобы даже женщины»12 могли понять новую философию, образует то, что можно было бы назвать прагматическим аспектом текста Декарта. Не приходится сомневаться, что он соотносится в общем и целом с доктриной галантности великого века, представляющей собой своего рода экзистенциально-эстетическое кредо, предопределявшее собственно поэтику французского классицизма. Однако галантность, будучи прерогативой скорее мужской части светского общества, соотносится также с прециозностью, то есть особой изысканностью в манере держать себя, одеваться и, главное, пользоваться языком, посредством которой прекрасная половина парижского света противопоставляла себя двору, не обладавшему в ее глазах соответствующей рафинированностью13. О действительном значении этого прагматического поворота во французском философском письме прекрасно свидетельствуют знаменитые эпистолярные романы философа с «учеными женами» королевских кровей — принцессой Богемии Елизаветой (1618–1680) и  королевой Швеции Кристиной. По  словам Алена Бадью, в этом повороте Декарта в сторону прекрасной половины определяется одна из самых характерных черт всей французской философии: В этом ключевом моменте с принцессами и королевами заключается стихийная демократическая интенция, разворачивающая философское рассуждение к беседе и обольщению, скорее к Венере, нежели к Минерве, и освобождающая его, насколько это 11. Rodis-Lewis G. Descartes et les femmes: l’exceptionnel apport de la princesse Élisabeth // Donne filosofia e cultura nel seincento / P. Tovaro (dir.). Roma: Consiglio nazionale delle ricerche, 1999. P. 155–175. 12. Descartes R. Correspondance, 2. P. 574. 13. Denis D. Classicisme, préciosité et galanterie // Histoire de la France littéraire / M. Pringet (ed.). P.: PUF, 2006. T. 2. Classicismes, XVII‒XVIII siècle / J.-Ch. Darmon, M. Delon (dir.). P. 117–130.

С е р г е й  Ф о к и н

229

возможно, от  оков академизма или сциентизма. И  эту интенцию будут подчеркивать все знаменитые французские философы. Все они желают быть услышанными женщинами, все хотят снискать их восхищение, понимая, что за женщинами ухаживают не на латыни, равно как не на языке педантов14.

Именно повышенное внимание к  читательской аудитории и, в частности, к «ученым женам» ставит автора «Рассуждения о методе» в  один ряд с  законодателями литературного канона того времени или по меньшей мере подтверждает то культурное обстоятельство, что он не мог не разделять главной заботы писателя XVII столетия — «писать, чтобы нравиться»15. При этом необходимо подчеркнуть, что в парадоксальном начинании Декарта следует видеть также знак ответственного решения мыслителя, направленного на освобождение философии от роли служанки теологии и превращение свободной мысли в действенный инструмент участия философа в гражданской, или светской, жизни. Отношениям Декарта с  королевой Швеции посвящено несколько добротных научных трудов, в том числе классическая монография Эрнста Кассирера (1874–1945), где отношения королевы и философа представлены на фоне широкой идейной панорамы французского классицизма и возрождения в нем идеала «античного стоицизма»16. Вместе с тем в противовес по большей части агиографическим описаниям королевы Кристины, среди которых выгодно выделяется взвешенная биографическая работа ЖанаФрансуа де Реймона, также посвященная отношениям королевы и философа17, только в самое последнее время стали появляться глубокие исторические исследования, в которых образ знаменитой государыни трактуется в перспективе развития культуры европейского либертинства XVI‒XVIII веков18. Несмотря на то что историко-культурная категория европейского либертинства характеризуется известной дискуссионно-

14. Badiou A. De la langue française comme évidement // Vocabulaire européen des philosophies / B. Cassin (ed.). P.: Seuil; Le Robert, 2004. Р. 654. 15. La littérature française: dynamique & histoire / J.-Y. Tadié (dir.). P.: Gallimard, 2007. P. 567‒591. 16. Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence. P.: Serf, 2008. 17. De Raymond J.-F. La Reine et le philosophe. Descartes et Christine de Suede. P.: Lettres Modernes, 1993. 18. Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède // Les Dossiers du Grihl. Jan. 2010. URL: http://dossiersgrihl.revues. org/3965.

230

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

стью, особенно в среде университетских историков философии19, стремящихся к тому, чтобы сохранить традиционные схемы представления эволюции классической рациональности, необходимо признать, что либертинство XVI–XVIII веков может рассматриваться, с одной стороны, в качестве своеобразного вольнолюбивого порыва европейской культуры, во многом предвосхитившего Просвещение, а с другой — в качестве дерзкого умственного вызова, брошенного разнородными интеллектуальными группами как схоластической философии и традиционной теологии, так и собственно классическому рационализму, сложившемуся в общих чертах уже после смерти Декарта, хотя и под эгидой слишком благоразумно воспринятого картезианства. Речь идет о вызове тем более провокационном, что он диктовался стремлением обнаружить собственно человеческие, а не божественные основания способности к критическому мышлению. Не вдаваясь здесь в более подробные характеристики либертинства, заметим, что основополагающим принципом этого умственного движения оставался вопрос о свободе — вероисповедания, мысли, гражданской, личной и чувственной жизни. Добавим также, что, как бы мы ни выстраивали археологию, генеалогию и  типологию либертинства, связывая его с  Реформацией, культурой барокко, галантности или прециозности20, важно сознавать, что сами либертинцы себя таковыми отнюдь не  считали и не называли, поскольку это понятие изначально носило предосудительный или даже обличительный характер. Под пером оппонентов, представлявших, как правило, ту или иную религиозную ортодоксию — от римского католицизма до кальвинизма или лютеранства, — либертинцем мог стать любой инаковерующий, инакомыслящий, инакосуществующий, инакочувствующий человек. Вместе с тем следует признать, что если либертинству довольно затруднительно приписать какую-то определенную идеологическую или историческую цельность или свести его к социологической характеристике образа жизни, мысли и чувствования, то нельзя не заметить, что сами либертинцы так или иначе тяготели друг к другу, завязывали друг с другом разнообразные интеллектуальные или личные отношения, порой далеко не очевидные для окружающих, образуя своего рода «непризнаваемые со 19. Idem. Libérer le libertinage. Une catégorie à l’épreuve des sources // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2009. Vol. 64. № 1. Р. 45‒78. 20. Foucault D. Histoire du libertinage: des goliards au marquis de Sade. P.: Perrin, 2007.

С е р г е й  Ф о к и н

231

общества» (Морис Бланшо), скорее воображаемые, чем реальные, скорее тайные, чем явные, в чем-то подобные размытой структуре известного ордена розенкрейцеров, о возможной принадлежности к которому Декарта споры идут по сей день21. Отличительной чертой либертинства следует считать скрещение философского вольнодумства, граничащего в  крайних своих формах с атеизмом или деизмом, и вольных нравов, нередко выливавшихся в культ сластолюбия, усугублявшийся крепнущим ощущением безнаказанности, характерным для высших слоев европейской аристократии того времени. Возвращаясь к характеристике «северной Минервы», заметим, что нельзя, конечно, сказать, что королева Кристина была «маркизом де Садом в юбке» — хотя бы потому, что она появилась на свет более чем за столетие до рождения автора «Философии в будуаре» (1795), но также потому, что ей нередко случалось выходить в свет в мужском платье, будоража воображение придворных и зарубежных гостей афишируемой гендерной неопределенностью22. Однако стоит все же напомнить, что некоторые особенности образа жизни этой эксцентричной особы действительно ставили в тупик современников. Разумеется, необходимо принимать во внимание прежде всего ту часть авантюрной истории Кристины, что развернулась уже после смерти Декарта: громкое отречение от  шведского престола, скандальный переход в католическую веру, восемь лет шумных странствий по столицам Европы, где за ней тянулся шлейф слухов и подозрений во всех смертных грехах, наконец, богоугодное уединение в  Ватикане23. Тем не  менее отдельные детали интимной жизни королевы, равно как особенности ее психофизического склада, манеры говорить и держать себя в обществе, настолько бросались в глаза пытливым очевидцам, что сразу же находили себе место в политических и сатирических памфлетах эпохи, составивших еще при жизни Кристины весьма живописную галерею «литературных портретов» «девы-короля»24, воспроизво 21. Кротов А. А. Декарт и розенкрейцеры // Сократ. Журнал современной философии. 2011. № 3. С. 66–69. 22. Bee S. Christine de Suède: un premier “trouble dans le genre” au XVII siècle // Une femme invertie en vaut deux. URL: https://unefemmeinvertieenvautdeux.wordpress.com/projet-dhistoire/christine-de-suede-un-premiertrouble-dans-le-genre-au-xviie-siecle. 23. Quilliet B. Christine de Suède. P.: Fayard, 2003. 24. Lemaignan M. La souveraineté ancrée dans le corps // L’Atelier du Centre de recherches historiques. Novembre 2013. URL: http://acrh.revues.org/5256. Насколько история как наука может отличаться от мифов, порождаемых культурным сознанием и бессознательным, можно судить по двум самым

232

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

дивших, по всей видимости, не только косые взгляды, злые пересуды и вздорные сплетни высшего света Европы, но и культурное бессознательное эпохи, смятенное непривычным зрелищем: Она влюбилась в одну еврейку, которую публично сажала в свою карету и с которой неоднократно ложилась спать. Ибо она принадлежит к самой развратной породе, о которой когда-либо слышали. Пока она здесь гостила, за ней часто замечали, что она залезала под подол женщинам и проделывала с ними такое, что обычно предназначено мужьям, так что иные дамы не решались представлять ей своих дочерей: мадам де Куэва… часто проходила через ее руки, и все здесь уверены, что она служила королеве суккубой25.

Не  менее характерный, хотя и  более сдержанный портрет Кристины оставила в своих «Мемуарах» уже упоминавшаяся мадам де Моттевиль: Она ни в чем не походила на женщину, у нее не было необходимой для этого скромности: даже в самые особенные часы ей прислуживали мужчины; она стремилась казаться мужчиной во всех своих действиях; она непомерно смеялась, когда что-то ее трогало, особенно в Итальянской комедии, когда случалось, что шутовство актеров было удачным; она разражалась также похвалами и воздыханиями… когда ей нравилось что-то серьезное. Она часто пела в компании, а то впадала в задумчивость и тогда грезила до потери чувств; она казалась неровной, непредсказуемой, вольнодумной (libertine) во всех своих высказываниях касаемо как религии, так и того, в отношении чего благопристойность пола обязывала быть сдержанной; она сквернословила именем Бога, вольнодумство (libertinage) захватывало как ее помыслы, так и ее действия. В присутствии Короля, Королевы и всего Двора она ставила свои ноги так же высоко, как сама сидела, свободно открывая их взорам; она клялась, что ненавидит всех женщин за необразованность, и предпочитала разговаривать с мужчинами, затрагивая предметы как дурные, так и благие; она не соблюдала никаких правил, которым обыкновенно следуют королевские особы…26 известным киноверсиям жизни Кристины: довольно откровенной «Королеве Кристине» (1933) с Гретой Гарбо в главной роли и скорее гламурной ленте «Девушка-король» (2015). 25. Bee S. Op. cit. 26. Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède.

С е р г е й  Ф о к и н

233

Очевидно, что современники не любили Кристину, она многих приводила в замешательство, но вместе с тем завораживала, представляя в  своей скандальной фигуре невиданное сочетание абсолютной властности, ясной рассудительности и  своевольной сексуальности. Действительно, родившись вместо долгожданного наследника шведского престола, появления которого достославный король Густав II Адольф Ваза (1594–1632) жаждал столь сильно, что придворные поначалу приняли девочку за мальчика, Кристина, оставшаяся без отца в шесть лет, с детства стремилась соединить в себе женское и мужское или, точнее, подавить в себе женское за счет благоприобретенной и  афишируемой мужественности. Отсюда полуспартанский распорядок дня, подъем до  зари, регулярные физические упражнения, фехтование, верховая езда, конная охота, ночные прогулки на санях по заснеженным шведским просторам, но также усиленные интеллектуальные занятия, чтение классических авторов и современных поэтов, переписка со светилами европейской мысли (Гассенди, Лейбниц, Паскаль, Спиноза), ученые беседы с приглашенными ко двору грамматистами, гуманистами, эрудитами, дополнявшиеся, как можно предполагать, провокационными любовными связями с  приближенными обоих полов. Необычайно острый ум, столь же острый язык, несомненный писательский дар, тяготеющий к афористичности, обширная книжная культура, знание классических и основных европейских языков — все эти очевидные достоинства ставили королеву в ряд самых образованных личностей своего времени. Но вот вызывающий образ жизни, мужеподобные манеры и мужиковатая речь, сдобренная скабрезностями, придавали Кристине вид воцарившегося на престоле ученого чудовища. Согласно характеристике Жана-Пьера Кавайе, одного из  самых авторитетных специалистов по  культуре европейского либертинства XVI‒XVII веков, Кристина была своего рода межеумком на троне, существом «третьего пола»: Кристина Шведская, «шведская амазонка», но  также королева-андрогин, королева-гермафродит (такие слова звучали в ее адрес), зачаровывает окружающих, поскольку она воплощает в себе абсолютно аномальную и абсолютно анормальную фигуру власти, но не потому, что она женщина (в истории бывали и другие правящие королевы), а потому, что она женщина, которая выставляет напоказ сильную маскулинность и остается тем не менее женщиной, потому что она сумела воплотить в себе и слабый, и сильный пол одновременно, то есть ни тот, ни дру234

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

гой в полной мере. Эта гендерная неопределенность в фигуре суверенной власти, которую она воплощала в воображении современников и которую она по-прежнему представляет через вызываемую ей завороженность — завороженность, стало быть, политико-эротического свойства, неотделима от  того обстоятельства, что Кристина упорно и многократно отвергала брак, статус замужней женщины и матери27.

Отталкиваясь от этого интеллектуального портрета, легко вообразить себе, сколь разноречивые, смешанные, по-настоящему амбивалентные чувства мог испытывать Декарт, общаясь с «северной Минервой»; непростыми были, судя по всему, и отношения философа-католика с  придворными, большинство из  которых принадлежали, как уже сказано, к ортодоксальному лютеранству. Действительно, как вызывающее поведение королевы, так и проводившиеся ею государственные реформы, направленные на умаление власти родовой аристократии, не  вызывали особых восторгов при дворе, тем более что среди придворных уже поползли слухи о  том, что Кристина, дерзко высмеивая лютеранство, готовится принять католичество, по-видимому втайне питая надежду обуздать папскими догматами свою экстраординарную натуру. Словом, пригласив Декарта в Стокгольм, королева в одночасье втянула его в запутанные хитросплетения дворцовых интриг, религиозных контроверз и прочих нездоровых козней. Но если в приглашении Декарта к шведскому двору говорили, как следует думать, необоримая воля к знанию и известное тщеславие Кристины, возжелавшей превратить Стокгольм в культурную столицу Европы, то в решении философа принять это приглашение сказались, судя по всему, менее очевидные мотивы. Чтобы их прояснить, нам необходимо вернуться на несколько лет назад, к самому началу эпистолярного диалога философа и королевы.

От философского трио к философскому дуэту Как уже говорилось, Декарт вступил в  переписку с  Кристиной благодаря стараниям дипломатического представителя, а с 1649 года — посла Франции в Швеции Пьера Шаню. Опытный политик, входивший в ближний круг всесильного министра Николя Фуке (1615–1680), а также доверенное лицо кардинала Мазарини (1602– 1661), он был направлен в Стокгольм в 1645 году, чтобы способствовать сближению политического курса Швеции, оказавшей 27. Ibidem.

С е р г е й  Ф о к и н

235

ся под конец Тридцатилетней войны одним из сильнейших государств Европы, с политическими позициями Франции, несколько ослабленной протестным движением аристократической Фронды. Дипломат, философ, эрудит, служивший интеллектуальным посредником между научными, философскими и теологическими кругами Парижа и придворными литераторами и политиками, Шаню познакомился с Декартом около 1642 года, по всей видимости, в парижском кружке отца-минорита Марена Мерсенна (1588– 1648), математика, музыковеда, философа, страстного пропагандиста творчества автора «Рассуждения о методе»28. Необычайно теплая дружба связала тогда философа-затворника, уединившегося в далеком голландском Эдмонде и бывавшего в Париже лишь наездами, и искусного политика, вращавшегося в самой гуще дипломатической и интеллектуальной жизни Европы. Нельзя сказать в точности, чего больше добивался Шаню, всемерно пытаясь заинтересовать Кристину философией Декарта: защиты и прославления вольнолюбивых идей «Рассуждения о методе» в  интеллектуальном пространстве «северных Афин», где доминировали доморощенные протестантские теологи; возбуждения умственного влечения королевы к собственно французской мысли, одним из  родоначальников которой по  праву считался философ, решивший противопоставить «философию на национальном языке» космополитической латыни29; или же, приняв роль интеллектуального посредника, он сам испытывал определенное удовольствие от открывшейся возможности связать двух гениев, равно поразивших его воображение? Во всяком случае создается впечатление, что в этом жесте было что-то от интеллектуального совращения как философа, которого дипломат прельщал возможностью испытать философию на поприще политического советника государыни, так и королевы, тщеславный ум которой не мог устоять перед соблазном изведать себя в личном диалоге с самым знаменитым философом Европы. Так или иначе, но очевидно, что главная ставка делалась на сближение Швеции и Франции, в котором Декарт был призван сыграть определенную роль, значение которой, вероятно, он сам не вполне осознавал. Приверженец культурной дипломатии, сумевший в  первые годы своего пребывания в Швеции стать постоянным собеседни 28. De Raymond J.-F. Pierre Chanut, ami de Descartes. Un diplomate philosophe. P.: Beauchesne, 1997. 29. Derrida J. S’il y a lieu du traduire. La philosophie dans sa langue nationale // Idem. Du droit la philosophie. P.: Galillé, 1990. P. 311–342.

236

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ком и конфидентом Кристины, Шаню с течением времени сумел организовать оригинальную эпистолярную мизансцену, в которой философия зазвучала на три голоса: сначала дипломат пересказывал Кристине идеи Декарта или знакомил королеву с трудами своего друга, затем она через него задавала философу довольно каверзные вопросы, после чего последний отвечал Шаню, будучи совершенно уверенным, что его рассуждения в полном виде будут доведены до государыни. В этом отношении весьма красноречивым является письмо Декарта к Шаню от 1 февраля 1647 года, которое в действительности представляет собой развернутые ответы философа на три вопроса, сформулированные дипломатом в ходе эпистолярного диалога с Декартом и личного общения с Кристиной. Речь идет именно о философской партии на три голоса: два первых вопроса были продиктованы собственными размышлениями дипломата-философа, третий возник в ходе его диспута с королевой, о чем он сообщал Декарту в своем письме от 1 декабря 1646 года. Поскольку ответ философа никогда не переводился на русский язык и не получил сколько-нибудь развернутого историко-культурного комментария в современной российской истории идей, если не считать беглых замечаний Валентина Асмуса (1894–1975)30 и  легковесных примечаний русского биографа Кристины31, приведем его в  нескольких характерных выписках, а  в  довершение представим свои соображения о начале заочного диспута философа и государыни. Вы хотите знать мое мнение касаемо трех предметов: 1. Что есть любовь? 2. Единственно ли естественный свет учит нас любить Бога? 3. Которое из двух расстройств и дурного пользования [чувствами] является наихудшим — любовь или ненависть? Отвечая на первый пункт, я провожу отличие между любовью, которая является чисто интеллектуальной, и той, что является страстью. Первая есть не что иное, как когда, кажется мне, душа наша замечает некое благо, либо присутствующее, либо отсутствующее, о коем она судит, что оно ей подходяще, тогда она сопрягается с ним вволю, то есть себя самое рассматривает с этим именно благом как нечто целое, коего оно является одной частью, а она — другой. Вследствие чего, ежели оно присутствует, то есть ежели душа благом этим владеет, или же оно владеет ею, или же, наконец, она сопряжена с ним не только своей во 30. Асмус В. Ф. Декарт. М.: Госполитиздат, 1956. C. 287‒289. 31. Григорьев Б. Указ. соч. С. 129–144.

С е р г е й  Ф о к и н

237

лей, но также реально и действительно, таким именно образом, каковым ей надлежит с ним быть сопряженной, движение воли, которое сопровождает знание, каковым она обладает, что это именно то благо, является для нее радостью; ежели оно отсутствует, движение воли, которое сопровождает знание, что она его лишена, является для нее грустью; но то, что сопровождает знание, каковым душа обладает, что для нее было бы благом этот благо приобрести, является желанием. Все эти движения воли, в которых заключаются любовь, радость и грусть, а также желание постольку, поскольку они суть разумные мысли, а совсем не страсти, вполне могли бы обретаться в нашей душе, пусть даже последняя не имела бы тела. Но в то время, как наша душа сопряжена с телом, эта разумная любовь обыкновенно сопровождается другой, которую можно назвать чувственной или чувствительной и которая… есть не что иное, как мысль смятенная, возбужденная в душе неким движением нервов, которая располагает душу к этой другой, более ясной и отчетливой мысли, в коей заключена любовь разумная. Но обыкновенно эти две любви обретаются вместе, ибо существует такая связь одной и другой, что, когда душа рассудит, что некое благо ее достойно, это незамедлительно располагает сердце к движениям, которые возбуждают любовную страсть, и,  когда сердце таким образом расположено посредством каких-то иных причин, душа в силу этого воображает любовные качества в таких предметах, где в иное время она увидела бы сплошь недостатки. Однако надлежало бы написать объемистый труд с тем, чтобы трактовать о всех предметах, принадлежащих этой страсти; и, хотя ее естество в том, что мы сообщаем себе больше, нежели можем, в силу чего она побуждает меня постараться сказать вам здесь больше того, что я об этом знаю, я все же хочу сдержаться, чтобы не наскучить вам пространностью этого письма. Вот почему я перехожу к вашему второму вопросу, который заключался в том, чтобы понять, единственно ли естественный свет учит нас любить Бога и можно ли его любить силой этого света. Я вижу, что есть два сильных разумных основания, чтобы в этом усомниться; первое заключается в том, что атрибуты Бога, которые мы рассматриваем самым обычным образом, столь возвышены над нами, что нам никоим образом не постичь, чтобы они были для нас подходящими, в силу чего мы не сопрягаемся с ними вволю; второе в том, что в Боге нет ничего, что могло бы быть воображаемым, в силу чего, если мы и могли бы испытывать к нему разумную любовь, не похоже, чтобы можно было испытывать к нему какую бы то ни было любовь чувствительную

238

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

по той причине, что ей следовало бы пройти через воображение, переходя через рассудок к чувствам. Вот почему я не удивляюсь, что некоторые философы убеждают себя в том, что только в силу христианской религии, научающей нас таинству воплощения, посредством которого Бог снизошел до нас, дабы обратить себя нам подобным, мы способны его полюбить. Однако путь, которому, как я сужу, мы должны следовать, чтобы достичь любви к Богу, сводится к тому, что следует полагать, что он есть ум или вещь, которая мыслит, в силу чего, поскольку природа нашей души в чем-то подобна его природе, мы можем убедиться, что природа эта есть эманация его высочайшего разума и «будто частица божественного дыхания». Я  не  боюсь, что эти метафизические размышления будут слишком тягостны для вашего ума, ибо я прекрасно знаю, что он способен на все; но признаюсь, что они утомительны для моего и что присутствие в них вещей, осязаемых чувствами, не дозволяет мне долее на этом останавливаться. Вот почему я перехожу к третьему вопросу, а именно: какое именно из расстройств является наихудшим — любовь или ненависть? Но оказывается, что на него ответить мне гораздо труднее, чем на два первых, по той причине, что вы не достаточно разъяснили, в чем здесь состоит ваше намерение, а также потому, что эта трудность может пониматься в различных смыслах, которые, как мне кажется, должны быть рассмотрены по отдельности. Можно сказать, что одна страсть хуже другой по той причине, что делает нас менее добродетельными; или потому, что она противоречит нашему удовольствию; или, наконец, потому, что она доводит нас до больших крайностей и нас располагает причинять больше зла другим людям. Но если задаться вопросом, которая из этих двух страстей доводит нас до больших крайностей и делает способными причинять больше зла другим людям, мне кажется, что я должен ответить, что это любовь; тем более что она естественно обладает большей силой и большей крепостью, нежели ненависть; и что часто аффекция к какому-то малозначительному предмету причиняет несравнимо больше зла, нежели могла бы причинить ненависть к предмету более значительному. Кроме того, самые великие злодеяния любви отнюдь не те, которые она творит при посредничестве ненависти; самыми главными и  самыми опасными злодеяниями любви являются те, которые она творит или заставляет творить только ради удовольствия предмета любви или своего собственного. Мне вспоминается одна реплика Теофиля, которую можно привести здесь в качестве примера; в уста персонажа, гибнущего от любви, он вкладывает такие слова:

С е р г е й  Ф о к и н

239

Боги, какую прекрасную Парис прекрасный имел добычу! Как влюбленный этот славно поступил, Когда пламенем сжег он Трою, Чтобы притушить его в себе! 32

Трудно не  согласиться с  французским биографом Кристины, утверждающим, что это пространное послание, откуда мы привели едва ли треть, является настоящей «философской диссертацией»33, тему которой можно было бы определить без всяких околичностей в  латинской формулировке: De Amore. Впрочем, в  архивах Клода де Клерселье (1614–1684), зятя Шаню, парижского адвоката, друга и  переводчика латинских текстов Декарта на французский язык, а также первого издателя эпистолярного наследия философа, это письмо так и помечено: «Диссертация о любви»34. Поистине речь идет об одном из самых важных текстов Декарта, относящихся к философии любви, морали и метафизике в ее отношениях с теологией. Более того, речь идет об одном из самых важных текстов Декарта, относящихся к философии литературы, или, точнее, к изящной словесности как неотъемлемой части философского сочинения. В этом плане весьма показательным кажется замечание Асмуса, утверждавшего в свое время, что ответ философа — «не трактат педанта, а письмо остроумного литератора. Декарт не отказывается от серьезного разъяснения по существу вопроса, но в то же время принимает все меры к тому, чтобы изложение получилось привлекательным в литературном отношении»35. Писать, чтобы нравиться, — этот непреложный закон французского классицизма был непреложен и для Декарта. Особенно в  письмах, особенно если эти письма были обращены не к «педантам», а к друзьям или ученым женам, тем более к венценосным особам. Галантный век обязывал к галантности, но в иных галантных письмах Декарта было также что-то вычурное, наигранное, чрезмерное, как если бы, обращаясь к ученым женам, Декарт намеренно переходил на язык прециозниц, язык салонной культуры, который всего через несколько десятилетий будет высмеивать Мольер. Вместе с  тем не  стоит забывать, что литература эпохи классицизма характеризуется не  только законами, нормами, правилами, но  и  определенного рода беззаконием, анормальностью 32. Descartes R. Correspondance, 2. P. 687. 33. De Raymond J.-F. Pierre Chanut, ami de Descartes. Р. 68. 34. Descartes R. Correspondance, 2. P. 687. 35. Асмус В. Ф. Указ. соч. C. 287.

240

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

и аморальностью: речь идет о своеобразной изнанке, оборотной, потаенной стороне классицизма, которую, собственно, и образует либертинская словесность. В этом отношении как нельзя более красноречивой является та деталь, что в конце своего письма Декарт приводит цитату из поэтического сборника «Стансы» Теофиля де Вио (1590–1626): речь идет об одном из самых ярких представителей французского литературного либертинства, чье творчество, да и сама жизнь, может рассматриваться как наиболее жесткая антитеза высоким «моралям великого века»36. Действительно, в фигуре Вио (или просто Теофиля, как его упоминает Декарт и  как его называли в  кругах парижских либертинцев 1620–1630-х годов) воплотилась фигура «проклятого поэта» avant la lettre: приговоренный к смертной казни через сожжение на костре за участие в поэтическом сборнике «Сатирический Парнас» (1623), где уже в  первом сонете поэт давал обет мужеложства, Теофиль одно время был в бегах, потом сидел в парижской тюрьме Консьержери, вышел было на свободу, но в скором времени скончался, не вынеся выпавших на его долю злоключений. В поэзии Теофиля либертинство давало себя знать на трех уровнях: эстетическом (вольное отношение к классицистическим канонам), экзистенциальном (свободные нравы) и религиозном (богохульство). Для нас, однако, важнее, что поэта судили как главу некоего полутайного сообщества, которое прямо сравнивалось с розенкрейцерами37. Неизвестно в точности, был ли знаком молодой Декарт с Теофилем в пору бурной светской жизни в Париже, о которой сам писал позднее, оправдываясь перед одним из педантов, что «…не давал обета целомудрия и не думал быть святым»38, зато доподлинно известно, что целый ряд друзей философа входил в ближний круг проклятого поэта — одного из самых почитаемых и читаемых в свое время. Не станем перечислять всех, укажем лишь на двух литераторов, тесными связями с  которыми особенно дорожил Декарт: на знаменитого писателя и фрондера Жана-Луи Геза де Бальзака (1597–1654), автора знаменитых «Писем» (1624), ставших со временем эталоном эпистолярного жанра в XVII веке, на первое издание которых молодой Декарт написал развернутый отзыв 36. Bénichou P. Morales du Grand Siècle. P.: Gallimard, 1973. 37. Dupas M. La sodomie dans l’affaire Théophile de Viau: questions de genre et de sexualité dans la France du premier XVII siècle // Les Dossiers du Grihl. Janvier 2010. URL: http://journals.openedition.org/dossiersgrihl/3934. 38. Descartes R. Correspondance, 1 / J.-R. Armogathe (ed.) // Œuvres complétes. P.: Gallimard, 2013. T. VIII. P. 342.

С е р г е й  Ф о к и н

241

в лучших традициях галантной словесности; а также на почти безвестного аббата Клода Пико, который, судя по всему, был одним из наиболее близких Декарту друзей-либертинцев — в его доме останавливался философ, когда бывал в Париже, он занимался финансовыми делами автора «Рассуждения о  методе», в  отсутствие отца Мерсенна выступал посредником в переписке, подолгу гостил у философа в Голландии, наконец, предоставил в распоряжение Декарта, когда тот стал готовиться к путешествию в Швецию, своего камердинера Шлютера… Строго говоря, проблема связей Декарта с отдельными либертинцами и либертинством как таковым заслуживает отдельного рассмотрения и лишь в последнее время стала привлекать внимание исследователей39. В связи с характеристикой отношений философа и королевы подчеркнем, что Декарт, не исповедуя слишком явно и тем более не проповедуя в открытую либертинского образа жизни и мысли, находился в том же или сходном семантическо-экзистенциальном пространстве, где искала себя мятущаяся Кристина, где навлекал на себя проклятья бесчинствующий Вио и где кардинальный вопрос о свободе — веры, любви, мысли, чувствований — сопрягался с вопросом о власти человека над самим собой и другими. Возвращаясь к  цитате из  Вио, заметим также в  заключение этого раздела, что само месторасположение поэтического отрывка придает ему амбивалентную функцию: с одной стороны, представляя, до каких злодеяний способен дойти человек, находящийся во власти слепой страсти, он служит как бы контрпримером к тем рассуждениям о любви как усилии воли и разума, которые представлены в  основной части эпистолярного рассуждения; с другой стороны, само упоминание имени проклятого поэта в письме, адресованном близкому другу, а через него — королеве, могло указывать на существование какой-то иной, более непосредственной, но и более потаенной связи мысли философа с той стихией всевластия страсти, которую воспевал в своей поэзии Вио. В конечном счете следует думать, что, резко противопоставив любовь волевую, интеллектуальную, разумную, полностью подвластную человеку, любви-страсти, всегда готовой его поработить, лишая «естественного света» разума и толкая на всякого рода беззакония, Декарт утверждал возвышенный и героический идеал французского классицизма в духе «Сида» Корнеля, который, кста 39. Staquet A. Descartes et le libertinage. P.: Hermann, 2009.

242

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ти, вышел в свет в один год с «Рассуждением о методе». Этот идеал не мог оставить королеву равнодушной, тем более что в конце эпистолярного манифеста интеллектуальной любви философ оставлял лазейку, позволявшую эрудированной читательнице более снисходительно относиться к иным способам любить и чувствовать. В общем, следует думать, что Шаню прекрасно справился со своей ролью интеллектуального посредника: после письмадиссертации о любви Кристина стала все больше интересоваться трудами Декарта, все настойчивее стремиться к прямому диалогу с философом, который начался 20 ноября 1647 года. Тогда Декарт, узнав из очередного письма дипломата, что королеве было угодно узнать его мнение относительно понятия Суверенного Блага, написал Кристине напрямую, и  она через некоторое время откликнулась на послание мыслителя восторженным письмом. Партия философского трио, превосходно разыгранная Шаню на эпистолярной сцене, должна была уступить место прямому диалогу мыслителя и правительницы. До рокового приглашения Декарта в Стокгольм оставались считаные месяцы.

Во власти «злого гения»? В каком именно настроении пребывал Декарт, собираясь в Стокгольм, можно судить по письму философа дипломату Анри Брассе (1591–1654), служившему во французском посольстве в Гааге. Это один из самых литературоцентричных текстов мыслителя, заключающий в себе, с одной стороны, веер цитаций из античной и библейской мифологии, с  другой — ряд автобиографических реминисценций, приоткрывающих самоощущение философа накануне принятия фатального решения. Сударь, Никто не находил странным, что Одиссей покинул волшебные острова Калипсо и Кирки, где мог предаваться самому невообразимому наслаждению, и что он к тому же презрел пение Сирен, и все ради того, чтобы вернуться в гористую и бесплодную страну, поскольку она была ему родиной. Признаюсь, однако, что человек, который появился на свет в садах Турени, а теперь проживает в земле, где если и не больше меда, нежели в той, что была обещана Господом иудеям, то  где, вполне вероятно, побольше будет молока, не может так легко решиться ее покинуть, чтобы отправиться на проживание в страну медведей, между скал и льдов. Тем не менее по той причине, что и там тоже живут люди, а также потому, что королева, что ими правит, облаС е р г е й  Ф о к и н

243

дает более обширными познаниями, большим пониманием и разумом, чем все монастырские и университетские педанты, в изобилии взращенные землей, на которой я пожил, я убеждаю себя, что красоты места не обязательны для мудрости и что люди отнюдь не похожи на те деревья, по которым видно, что они не растут так хорошо, когда земля, куда их пересадили, более худосочна, нежели та, в которой они когда-то пустили корни. Вы скажете, что я отделываюсь здесь лишь воображениями и баснями взамен важных и доподлинных известий, которыми вы соблаговолили поделиться со мной; но мое одиночество не приносит сейчас лучших плодов, и радость, в которой я пребываю, узнав, что Франция избежала крушения в страшной буре, так переполняет мой рассудок, что я не могу здесь сказать ничего серьезного, разве что остаюсь вам верным… и т. п. Рене Декарт40

Письмо датировано 23 апреля 1649 года: во Франции только что установилось хрупкое перемирие, положившее конец «парламентской Фронде» — по сути, гражданской войне, вынудившей королеву и юного Людовика бежать из восставшего Парижа, вскоре осажденного королевскими войсками во главе с принцем Конде, о чем Брассе, который получил эти известия из Франции только 16 апреля, сообщал философу, томившемуся в неведении в тихом Эгмонде. Из письма следует, что, готовясь к поездке в Швецию, Декарт воображает себя Одиссеем, возвращающимся на родину, чему не препятствуют ни воспоминания о садах родной Турени, где рос философ, ни мысли о милой Франции, терзаемой политическими волнениями, ни соображения о том, что новая родина не столь благодатна, как Голландия, где мыслитель прожил к этому времени около 19 лет, то есть большую часть своей творческой жизни. Более того, в словах о «монастырских и университетских педантах» прорывается то ли горечь, то ли усталость Декарта, раздраженного, по всей видимости, слишком жаркими спорами о его философии, разгоревшимися в  голландских университетах, где его обвиняли в безбожии. К этим треволнениям добавлялась озабоченность денежными вопросами: к концу жизни финансовое положение философа, прежде позволявшее ему вести достаточно независимый образ жизни, становилось все более шатким. Так что посулы «северной Минервы», обещавшей наставнику весьма по-

40. Descartes R. Correspondance, 2. P. 581.

244

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

рядочное денежное содержание, также могли сыграть свою роль в решении отправиться в «страну медведей, между скал и льдов». Однако главным мотивом путешествия все же следует считать совершенную очарованность образом не  по  годам мудрой правительницы. Эта тема доминирует в целом ряде писем философа весны–осени 1649 года и могла бы быть проиллюстрирована довольно представительной галереей галантных портретов Кристины кисти Декарта. Довольствуемся здесь лишь тем, что был написан под непосредственным впечатлением от первых встреч с  государыней и  представлен в  письме к  принцессе Елизавете от 9 октября 1649 года: Пока я только два раза имел честь видеть королеву; но мне кажется, что я ее уже достаточно хорошо знаю и смею сказать, что она имеет не меньше достоинств и гораздо больше добродетели, нежели приписывает ей молва. Великодушие и величие, что блещут во всех ее деяниях, дополняются кротостью и добросердечием, которые обязывают всякого, кто почитает добродетель и удостоен чести быть к ней приближенным, быть всецело преданным ее служению. Едва ли не первое, о чем она спросила, не имел ли я от вас известий, и я, не таясь, сказал ей сразу, что я думаю о Вашем Высочестве; ибо, заметив силу ее разумения, я не побоялся, что это пробудит в ней ревность, равно как убежден, что Ваше Высочество не будет ревновать к тому, что я так свободно описываю свои чувства к королеве41.

Оставим на будущее анализ этого письма и тех чувств, что мог испытывать философ, разрываясь между двумя учеными женами королевских кровей. А сейчас, возвращаясь к письму к Брассе, заметим, что в этом послании обращает на себя внимание одно слово, о котором, не боясь преувеличения, можно сказать, что оно является ключом ко всему образу мысли и письма Декарта: речь идет о «басне» или, что в данном случае почти то же самое, «фабуле» (fable). В  русских переводах трудов философа, равно как и  в  русской литературе о  Декарте, это слово практически не  встречается, за  характерным исключением одного пассажа у  Мераба Мамардашвили: Есть портрет Декарта (не Хальса, а другого художника), на котором изображено мягкое и задумчивое лицо и какие-то странные волосы, такие волосы бывают обычно у очень мягких и немно 41. Descartes R. Correspondance, 2. P. 305–306.

С е р г е й  Ф о к и н

245

го уродливых людей. Художник видел Декарта, а мы не видели, и ему, художнику, очевидно, было виднее. Так вот, на этом портрете Декарт держит в руках книгу, на которой написано: mundus est fabula. То есть «мир — сказка». Или… мир есть описание. А научное описание мира есть язык. И только язык. Фабула. Рассказ в смысле правдоподобной сказки. Язык в смысле способа говорения, у которого есть свои законы42.

Действительно, речь идет о  понятии, к  которому столь охотно и столь часто прибегал философ в своих размышлениях и сочинениях, что не  приходится удивляться его присутствию почти в  самом центре прижизненного портрета Декарта, написанного незадолго до его отъезда в Стокгольм голландским художником Яном Баптистом Вениксом (1621–1660): философ, напоминающий престарелого мушкетера, изображен на нем держащим книгу, на открытой странице которой можно прочесть эти слова: mundus est fabula. Для Декарта-философа мир есть не реальность, как бы ни трактовалось это понятие, а фабула, то есть представление и, главное, описание — работа воображения, изображения, изобретения, письма. Именно в этом смысле понятие «фабула» фигурирует в раннем космогоническом трактате «Мир», о котором Декарт писал в 1630 году отцу Мерсенну, что «фабула моего Мира мне слишком нравится, чтобы я  не  преминул ее завершить»43; в этом же смысле оно задействовано в «Рассуждении о методе», где мыслитель призывал читателя рассматривать свое сочинение «в виде истории или, если вам будет угодно, фабулы»44; в таком же смысле оно используется в приведенном письме 1649 года и в целом ряде других текстов философа45. Метафизика Декарта диктуется исключительно воображением, выливающимся в некое допущение, или вымысел, или фабулу, исходя из которой разум, или рассудок, или ум выстраивает определенную метафизическую конструкцию. Разумеется, фабулы Декарта не равнозначны басням Лафонтена, хотя речь идет об одном и том же слове; тем не менее следует думать, что в обоих видах словотворчества доминирует структура литературного воображения, просто баснописец следует определенному жанровому канону, восходящему 42. Мамардашвили М. К. Картезианские размышления // Он же. Философские чтения. СПб.: Азбука-классика, 2002. С. 579. 43. Descartes R. Correspondance, 1. P. 453. 44. Ср. канонический русский перевод: «Но, предлагая настоящее сочинение только как рассказ или, если угодно, как вымысел…» (Декарт Р. Рассуждение о методе // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 1. С. 253). 45. Grimaldi N. Descartes et ses fables. P.: Presses Universitaires de France, 2006.

246

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

к античным авторам, тогда как философ оперирует сердцем фабульной функции: он измышляет некую ситуацию, персонажа, событие, отталкиваясь от которых выстраивает более рациональную или даже рационализированную метафизическую конструкцию, очевидная крепость которой скрадывает иллюзорное начало. Словом, Декарт, конечно, не баснописец, но фабулистом назвать его вполне позволительно, если вспомнить одно из значений этого слова в русском языке XVIII–XIX веков: «человек, выдающий за действительность выдуманное им». Чтобы проиллюстрировать это положение, достаточно будет обратиться к одному из самых известных вымыслов философа. Речь идет о пресловутом Боге-обманщике, или «злом гении» (le malin génie), выведенном под занавес первой из «Метафизических медитаций» (1641). Поскольку канонический русский текст этого трактата, начиная с названия и кончая делением на абзацы, оставляет желать лучшего, представим здесь новый русский вариант этого пассажа, более верный как латинскому оригиналу, так и новейшему французскому переводу: Итак, предположу, что имеется не истинный Бог, каковой есть суверенный источник истины, но некий злой гений, столь же хитроумный и  склонный к  обману, сколь и  могущественный, который приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы меня обмануть. Я буду мыслить, что небо, воздух, земля, цвета, фигуры, звуки и все вообще внешние вещи, которые мы видим, являются не более чем иллюзиями и обманами, которыми он пользуется, чтобы поразить мою доверчивость. Я сам себя буду рассматривать, будто не имею ни рук, ни глаз, ни плоти, ни крови, равно каких-либо чувств, но ложно полагая, что обладаю всем этим. Я буду упорно пребывать на привязи к такой мысли; и если таким образом не в моей власти достичь познания какой бы то ни было истины, то по меньшей мере я властен приостановить свое суждение. Вот почему я тщательно поостерегусь принять на веру все эти ложности и столь славно предуготовлю свой ум ко всем хитростям этого великого обманщика, что, сколь могущественным и хитроумным он ни был бы, он никогда и ничего не сможет мне навязать. Но такого рода замысел является тягостным и многотрудным, и известная леность увлекает меня в обыкновенный ход моей жизни. И все же, как раб, что во сне наслаждался воображаемой свободой, когда начинает подозревать, что его свобода не более чем сон, боится, как бы его ни разбудили, и тайком сговаривается с этими приятными иллюзиями, чтобы они подоле им злоупотребляли, так и я незаметно снова впадаю в мои прежние мнения С е р г е й  Ф о к и н

247

и опасаюсь пробудиться от этой дремоты из страха, что многотрудные бдения, что воспоследуют за покоем этого отдохновения, вместо того, чтобы принести мне какой-то проблеск и какой-то свет в познании истины, будут не в состоянии осветить мрак всех этих только что затронутых сложностей46.

Почти все, кто когда-либо писал о  Боге Декарта, замечали, что он невзрачен, невиден, невообразим: в приведенном пассаже ему уделено одно-единственное относительное, можно даже сказать, «дежурное» предложение. Паскаль некогда говорил, что Бог Декарта — это Бог геометра, чистая абстракция, это не Бог теолога или тем более страстно верующего человека. Впрочем, в процитированной выше диссертации о любви философ сам признавал, что если и можно любить Бога, то любовью волевой, интеллектуальной, разумной. Иное дело «злой гений»: здесь под пером философа-фабулиста рождается сколь живописный, столь и  могущественный литературный образ, достоверность которого основательно подкрепляется сравнением с властью сновидения над человеческим рассудком. Не  вдаваясь в  детальное толкование этого пассажа, отметим наскоро лишь три наиболее важных момента: во-первых, «злой гений» настолько изобретателен на приятные иллюзии и хитроумный обман, что большая часть повседневной жизни человека находится в его власти; во-вторых, cogito во «Второй медитации» выстраивается в противовес «злому гению» и требует невероятного и тягостного напряжения воли, которое не может долго длиться и является посему одномоментным; в-третьих, говоря «Я мыслю, следовательно, я существую», человек Декарта не только заклинает «злого гения», все время угрожающего соблазнить человеческое сознание леностью или праздностью, но и самого себя убеждает в том, что он не пребывает во власти иллюзии, совершая тем самым суверенный перформативный акт. В завершение этой работы возвращаясь к истории отношений Декарта и  Кристины, следует предположить, что «злой гений», власти которого над собой он столь опасался, сыграл с философом злую шутку, приняв вид добродетельной, мудрой и  очаровательной королевы, сулившей к тому же обедневшему ученому золотые горы. Мыслитель что есть сил убеждал себя в этой иллюзии подобно тому, как человек Декарта должен был все вре 46. Descartes R. Méditations métaphysiques; Objections et réponses, suivies de quatre Lettres Chronologie, présentation et bibliographie de Jean-Marie Beyssade. P.: Garnier-Flammarion, 1979. P. 44.

248

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

мя убеждать себя в том, что ежели он мыслит, то непременно существует. Но  человек существует не  только мыслью, он существует также баснями, сказками и россказнями: Декарт сочинил для себя волшебную сказку про «добронравную королеву», а та, в свою очередь, придумала себе «философа-мудреца», способного наставить чудо-женщину, которой она себя ощущала, на путь истинный. Судя по всему, личные встречи быстро рассеяли взаимные иллюзии; во всяком случае в последнем письме, написанном Декартом из Стокгольма 15 января 1650 года, то есть за две недели до начала болезни, встречаются строки, наглядно свидетельствующие, что баснословное умонастроение, с которым мыслитель ринулся в Швецию, явно улетучилось, уступив место тоске по покою и уединению: Клянусь вам, что желание вернуться в свою пустыню, которое я испытываю, крепнет изо дня в день. Не то чтобы во мне не было прежнего превеликого рвения услужить королеве, а она не благоволила ко мне так, как я только могу здравомысленно желать. Но я здесь не в своей стихии и хочу лишь отдохновения и покоя, то есть тех благ, которые даже самые могущественные на свете короли не могут предоставить тому, кто сам не умеет их заполучить47.

В последней фразе слышатся отголоски рассуждений о Суверенном Благе, с которых начался прямой диалог Декарта с Кристиной: очевидно, что все блага властительницы, которыми она соблазнила философа, не возымели власти над теми ценностями, которые он ставил превыше всего и которые для него выступали условиями отправления мысли, — уединение, покой и воля. Приходится думать, что королева также разуверилась в  мыслителе или, наоборот, снова в  нем обманулась, приняв страсть к  независимости и верность собственной мысли за обыкновенную манию величия. В одном из редких развернутых высказываний Кристины о Декарте образ философа предстает совершенно неприглядным. Отвечая 9 марта 1650 года филологу Клоду де Сомезу, поделившемуся с ней своими соображениями о личности и философии только что скончавшегося Декарта, королева была как нельзя более высокомерна: Я благодарю вас, Сударь, за то, что вы соблаговолили сообщить мне ваши чувства касаемо Декарта. Некогда он казался мне 47. Descartes R. Correspondance, 2. P. 533.

С е р г е й  Ф о к и н

249

таким, каким вы его представляете, как в плане личности, так и в плане учения; несомненно, что он имел хорошие стороны, но истинная правда в том, что он судил о себе слишком выигрышно, и хорошее мнение, которое он имел о себе, побуждало его презирать всех остальных людей, один раз в моем присутствии он хвалился, что только ему ведома истина и что остальные смертные ее знать не знают, мне это было довольно трудно переварить, не такой у меня сильный желудок, а в скором времени он заболел и скончался, и мне кажется, что своей смертью он засвидетельствовал, что его расчет был ложным, suaque illum oracular fallunt; скажу как на духу, что в течение его жизни я довольно высоко его ценила, но я ценила бы его много больше, если бы он смог скрыть от меня презрение, которое он испытывал к словесности и ко всем, кто ею занимается, а главное, я нахожу, что он умер, будучи недостойным имени философа, которым хвалился, и признаюсь, что эта причина не была одной из самых немаловажных среди тех, что помешали мне оценить по достоинству его Философию, поскольку мне кажется, что всю свою жизнь он с излишком предавался страстям и что он завершил свои дни, обнаружив такое упрямство и такую гордыню, которые отнюдь не подобают имени Философа, коим он себя называл48.

Трудно сказать, чего больше в этой эпистолярной зарисовке: раздраженного злословия сумасбродной государыни, осознавшей собственное бессилие перед той волей к власти разума, которой отличался образ жизни и мысли философа и которую она просто списала на его непомерную гордыню, или уязвленного самолюбия ученой жены, ставившей изящные искусства выше метафизики и не сумевшей уяснить смысл учения философа. Во всяком случае портрет этот трудно назвать беспристрастным, хотя, разумеется, в определенной исторической верности ему отказать тоже нельзя: если перефразировать здесь формулу Мамардашвили, Кристина знала Декарта, а мы нет. Вместе с тем это письмо проливает новый свет на историю болезни и смерти Декарта, в которой королева не увидела ничего, кроме упрямства мыслителя, хотя в действительности эта кончина, заключая в себе загадку или тайну, предопределялась в некотором смысле его медицинской философией. Наконец, обвиняя философа в том, что он был слишком склонен предаваться страстям, Кристина, по всей видимости, просто валила с больной головы на здоровую: единственной страстью Декар 48. Perrot M. Descartes, Saumaise et Christine de Suede. Une lettre inédite de Christine à Saumaise du 9 mars 1650 // Études philosophiques. 1984. № 1. Р. 4‒5.

250

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

та оставалась свобода, при этом трактат «Страсти души» (1649), который также могла иметь в виду королева, вменяя философу в  вину излишнюю преданность страстям, был написан, как известно, в ходе эпистолярного диалога с принцессой Елизаветой и был многим обязан последней, что тоже не могло не задеть самолюбия высокомерной правительницы, не  особенно жаловавшей, судя по всему, интеллектуальную соперницу. Строго говоря, философия Декарта была не философией любви и  тем более не  философией страсти, которой домогались от него ученые жены, а философией свободы, где «ад — это другие», а  рай — милая сердцу «пустыня», которую он мог создать себе в  любом уголке странноприимной Голландии, но  которая оказалась неуместной при шведском дворе. Разум был и  остался для Декарта единственной страстью, которой он мог отдаться вволю, то есть он был для него волей к абсолютной власти разума, что, в частности, сыграло свою роль в истории болезни и смерти философа в Стокгольме. Но это тема другой работы49. В общем, можно сказать, подводя предварительные итоги этой части нашего исследования, что Суверенным Благом философа была редкая возможность безраздельно владеть своей мыслью: соблазнившись было услужением государыне, он в общем и целом изменил своему призванию. Суверенным Благом властительницы было самодержавие как таковое, в том числе страсть к себе самой как чувственному субъекту отправления власти. Власть разума против разума Власти. *** Язык философа в  двух письмах к  королеве Кристине, которые публикуются ниже, играет четырьмя гранями, которые, сколь отдаленными одна от другой ни казались бы сегодня, были неотъемлемыми составными элементами политики эпистолярного жанра в классический век. Во-первых, пишущему важно показать, что действительно мыслит: рассуждение о Суверенном Благе, представленное в первом письме, служит наглядным примером этой философии в письмах, где мыслитель может позволить себе гораздо более свободный ход размышлений, нежели в предназначенных «педантам» опубликованных сочинениях. Во-вторых, пишущий играет роль светского остроумца, хочет блистать, произвести впечатление, отсюда некоторые почти крамольные суждения, 49. Фокин С. Л. Болезнь и здоровье в философии Рене Декарта // Вестник СПбГУ. Философия и конфликтология. 2018. № 3 (в печати).

С е р г е й  Ф о к и н

251

в  которых философ ставит под сомнение необходимость абсолютного подчинения человека, почитающего свободное волеизъявление высшим благом, божественной инстанции. В-третьих, собственно философское рассуждение может периодически разрежаться литературными реминисценциями, и, хотя в письме о Суверенном Благе упоминаются только античные авторы, литературная составляющая в эпистолярном наследии философа неизменно обращает на себя внимание, особенно в письмах к ученым женам, с которыми мыслитель так или иначе делился личной библиотекой изящной словесности. В-четвертых, обязательные галантные формулы эпистолярного жанра порой способны настолько перекрывать ход мысли философа, что письмо может граничить с упражнением в светском пустословии; об этом наглядно свидетельствует последнее послание философа к королеве, о котором первый издатель переписки заметил, что оно «не достойно ни гения, ни имени господина Декарта»50.

Приложение Письма Рене Декарта к Кристине Шведской Эгмонд — Биннен, 20 ноября 1647 года Сударыня, От господина Шаню мне стало известно, что Вашему Величеству было бы угодно, чтобы я имел честь изложить свои мнения касательно Суверенного Блага, рассматриваемого в том смысле, в каком говорили о  нем древние философы; и  это повеление я  почитаю за такую великую милость, что желание ему повиноваться отвлекает меня от  всякой другой мысли и  заставляет меня, не принося извинений за несовершенства, изложить здесь в нескольких словах все, что мне пришлось знать об этой материи. Можно рассматривать благость всякой вещи в ней самой, безотносительно с чем-то другим, в коем смысле очевидно, что это Бог является Суверенным Благом, поскольку он несравненно более совершенен, нежели тварные вещи; но можно также соотнести благость с нами, и в этом смысле я не вижу ничего, что нам следовало бы почитать, за исключением того, что нам так или иначе принадлежит и что таково, что иметь его для нас есть само совершенство. Так, например, древние философы, которые, не буду 50. Descartes R. Correspondance, 2. P. 1013.

252

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

чи освещены светом веры, ничего не знали о сверхъестественном блаженстве, рассматривали лишь те блага, которыми мы можем обладать в этой жизни, и именно среди них искали то, которое могло быть суверенным, то есть преглавнейшее и превеликое. Однако, с тем чтобы я мог его определить, я полагаю, что мы должны почитать со  своей стороны те блага, которыми мы обладаем, или же те, которые имеем возможность приобрести. Исходя из этого положения, мне кажется, что Суверенным Благом всех людей вместе является скопление или собрание всех благ как души, так и тела, равно как фортуны, каковые могут быть в некоторых людях; однако благо каждого в частности — это совершенно другое, и оно состоит лишь в твердом волении благо делать и в удовлетворении, которое это деяние порождает. Какового основание в том, что я не замечаю никакого другого блага, которое казалось бы мне столь великим, ни того, что оно находится всецело во власти каждого. Ибо что касаемо благ тела и фортуны, то  они абсолютно не  зависят от  нас; блага же души соотносятся все с двумя заглавными, из коих одно в том, чтобы познавать, а другое — волить то, что является благом; однако познание зачастую выше наших сил; вот почему остается лишь наша воля, каковой мы можем абсолютно располагать. И я совсем не вижу, что как-то возможно располагать ею лучше, нежели все время обладать твердой и постоянной решительностью делать в точности все такое, что можно считать наилучшим, и использовать все силы своего рассудка на то, чтобы это хорошо познать. Только в этом состоят все добродетели; только это, собственно говоря, заслуживает похвалы и славы; наконец, только из этого все время проистекает величайшее и твердейшее удовлетворение жизнью. Таким образом, я считаю, что в этом именно состоит Суверенное Благо. И посредством этого я полагаю согласовать два наиболее противоречивых и наиболее знаменитых мнения древних, а именно мнение Зенона, который вкладывал такое благо в добродетель или в честь, и мнение Эпикура, который вкладывал его в удовлетворение, коему он дал имя наслаждения. Ибо, поскольку все пороки идут лишь из недостоверности и слабости, каковые являются следствием неведения и порождают посему раскаяние, добродетель состоит лишь в решительности и в силе, с каковыми мы устремляемся делать вещи, которые считаем благими, при том условии, что эта сила идет не от упрямства, но из того, что мы знаем, что рассмотрели эти вещи настолько, насколько нам достало моральных сил. И хотя то, что мы делаем тогда, может быть дурным, мы тем не менее убеждены в том, что исполняем свой С е р г е й  Ф о к и н

253

долг; тогда как, если мы исполняем какое-то добродетельное деяние и, однако же, полагаем, что поступаем дурно, или же не даем себе труда узнать, как с этим в точности обстоит дело, нельзя сказать, что мы действуем как люди добродетельные. Что касается чести и хвалы, то зачастую их соотносят с другими благами фортуны; однако, поскольку я уверен, что Ваше Величество почитает больше свою добродетель, нежели свою корону, не побоюсь сказать, что мне не кажется, что есть что-то помимо этой добродетели, что было бы достойно похвалы. Все другие блага заслуживают лишь того, чтобы их почитали, но не того, чтобы их удостаивали чести или хвалы, разве что мы предполагаем, что они приобретены или получены от Бога надлежащим использованием свободного волеизъявления. Ибо честь и хвала являются своего рода вознаграждением, но нет ничего, что зависело бы от воли, что требовало бы вознаграждения или наказания. Мне остается еще доказать здесь, что именно от благого употребления свободного волеизъявления происходит самое большое и самое прочное удовлетворение жизнью; что мне кажется не очень трудно, поскольку, тщательно рассмотрев, в чем заключаются наслаждение или удовольствие и вообще всякого рода удовлетворения, которые мы можем испытывать, я замечаю в первую очередь, что нет среди них ни одного, что не заключалось бы всецело в душе, хотя многие из них зависят от тела; ведь это душа видит, хотя через посредство глаз. Затем я замечаю, что ничто не может принести удовлетворения душе, кроме мнения о том, что она обладает каким-то благом, и зачастую это мнение является в ней весьма расплывчатым представлением; кроме того, союз души с телом является причиной того, что обыкновенно она представляет себе некоторые блага несравненно более великими, нежели они суть на самом деле; а ежели она отчетливо знала бы их истинную ценность, ее удовлетворение было бы всегда пропорционально величине блага, из которого это удовлетворение проистекало бы. Замечаю также, что величина некоего блага, в отношении нас самих, должна измеряться не только ценностью вещи, в коей оно заключено, но главным образом также посредством того способа, которым оно с нами соотносится; и помимо того, что свободное волеизъявление является самой что ни есть благородной вещью, которая только может быть в нас, — ибо только оно уподобляет нас некоторым образом Богу и, кажется, даже нас избавляет от того, чтобы быть ему подданными, и что, следовательно, его, свободного волеизъявления, благое употребление является самым превеликим из всех наших благ, — очевидно также, что оно явля254

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ется также как нельзя более собственно нашим и имеет для нас самое превеликое значение, откуда следует, что именно из него могут проистекать наши самые основные удовлетворения. Вот почему, как можно видеть, например, что умственное отдохновение и  внутренняя удовлетворенность, каковые испытывают те, кто знают, что они никогда не преминут сделать все наилучшим образом как в плане познания блага, так и в плане его приобретения, представляют собой такое наслаждение, которое несравненно более сладостно, более продолжительно и более твердо, нежели все те, что предоставляются чем-то иным. Я  опускаю здесь множество прочих вещей, поскольку, представляя себе количество дел, которые встречаются в ходе правления огромным королевством и о которых Ваше Величество должны беспокоиться, я  не  осмеливаюсь требовать более долгого внимания. Но я отсылаю господину Шаню несколько бумаг, где я  более обстоятельно изложил свои чувства относительно той же материи с тем, чтобы, ежели Вашему Величеству будет угодно их посмотреть, он соблаговолил их вам представить, и дабы это могло засвидетельствовать, с каким рвением и преданностью я остаюсь вашим… и т. д. Рене Декарт Эгмонд — Биннен, 26 февраля 1649 года Сударыня, Если бы случилось так, что с самих небес мне было ниспослано письмо и я воочию увидел, как оно спускается с облаков, я не поразился бы более и не мог бы получить его с большим почтением и обожанием, нежели я получил то, что Вашему Величеству было угодно мне написать. Но я признаю себя столь мало достойным тех благодарностей, которые оно содержит, что могу принять их лишь как благоволение и милость, в отношении которых остаюсь столь обязанным, что никогда впредь не смогу от этого чувства совершенно избавиться. Честь, которой я удостоился, — быть испрошенным со стороны Вашего Величества через посредство господина Шаню касаемо Суверенного Блага — с избытком оплатила предоставленный мной ответ. И с тех пор, узнав через господина Шаню, что этот ответ был благосклонно принят, я  чувствую себя столь премного обязанным, что не мог даже надеяться на что-то еще, не пожелать чего-то большего за такую малость; особенно от Государыни, которую Бог вознес так высоко и котоС е р г е й  Ф о к и н

255

рая вся занята весьма важными делами, каковые составляют суть ее забот, и от малейших действий которой настолько зависит всеобщее благо всей земли, что все те, кто почитают добродетель, должны полагать себя весьма счастливыми, когда им представится случай оказать ей какую-либо услугу. И поскольку сам я принадлежу к числу последних, осмелюсь возразить Вашему Величеству, что она не сможет испросить у меня чего-то столь сложного, что я всегда не был бы готов исполнить; и что ежели мне было суждено родиться шведом или финном, я не мог бы с большим рвением, ни с большей совершенностью заверить вас в том, что остаюсь вашим… и т. д. Рене Декарт Библиография Badiou A. De la langue française comme évidement // Vocabulaire européen des philosophies / B. Cassin (ed.). P.: Seuil; Le Robert, 2004. Baillet A. La Vie de Monsieur Des-Cartes. P.: D. Horthemels, 1691. T. 2. Bee S. Christine de Suède: un premier “trouble dans le genre” au XVII siècle // Une femme invertie en vaut deux. URL: http://unefemmeinvertieenvautdeux.wordpress.com/projet-dhistoire/ christine-de-suede-un-premier-trouble-dans-le-genre-au-xviie-siecle. Bénichou P. Morales du Grand Siècle. P.: Gallimard, 1973. Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence. P.: Serf, 2008. Cavaillé J.-P. “Le plus éloquent philosophe des derniers temps”. Les stratégies d’auteur de René Descartes // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 1994. Vol. 49. № 2. P. 349‒367. Cavaillé J.-P. Libérer le libertinage. Une catégorie à l’épreuve des sources // Annales. Histoire, Sciences Sociales. 2009. Vol. 64. № 1. P. 45‒78. Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède // Les Dossiers du Grihl. January 2010. URL: http://dossiersgrihl.revues.org/3965. De Raymond J.-F. La Reine et le philosophe. Descartes et Christine de Suede. P.: Lettres Modernes, 1993. De Raymond J.-F. Pierre Chanut, ami de Descartes. Un diplomate philosophe. P.: Beauchesne, 1997. Denis D. Classicisme, préciosité et galanterie // Histoire de la France littéraire / M. Pringet (ed.). P.: PUF, 2006. T. 2. Classicismes, XVII‒XVIII siècle / J.-Ch. Darmon, M. Delon (dir.). Derrida J. S’il y a lieu du traduire. La philosophie dans sa langue nationale // Idem. Du droit la philosophie. P.: Galillé, 1990. P. 311–342. Descartes R. Correspondance, 1 // Œuvres complètes. P.: Gallimard, 2013. T. VIII / J.-R. Armogathe (ed.). Descartes R. Correspondance, 2 // Œuvres complètes. P.: Gallimard, 2013. T. VIII / J.-R. Armogathe (ed.).

256

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Descartes R. Méditations métaphysiques; Objections et réponses, suivies de quatre Lettres Chronologie, présentation et bibliographie de Jean-Marie Beyssade. P.: Garnier-Flammarion, 1979. Dupas M. La sodomie dans l’affaire Théophile de Viau: questions de genre et de sexualité dans la France du premier XVII siècle // Les Dossiers du Grihl. January 2010. URL: http://journals.openedition.org/dossiersgrihl/3934. Foucault D. Histoire du libertinage: des goliards au marquis de Sade. P.: Perrin, 2007. Foucault M. “Mon corps, ce papier, ce feu” // Idem. Dits et écrits II. P.: Gallimard, 2001. P. 245–268. Grimaldi N. Descartes et ses fables. P.: Presses Universitaires de France, 2006. Hildesheimer F. Monsieur Descartes ou La Fable de la Raison. P.: Flammarion, 2010. La littérature française: dynamique & histoire / J.-Y. Tadié (dir.). P.: Gallimard, 2007. Lemaignan M. La souveraineté ancrée dans le corps // L’Atelier du Centre de recherches historiques. Novembre 2013. URL: http://acrh.revues.org/5256. Perrot M. Descartes, Saumaise et Christine de Suede. Une lettre inédite de Christine à Saumaise du 9 mars 1650 // Études philosophiques. 1984. № 1. Quilliet B. Christine de Suède. P.: Fayard, 2003. Rodis-Lewis G. Descartes et les femmes: l’exceptionnel apport de la princesse Élisabeth // Donne filosofia e cultura nel seincento / P. Tovaro (dir.). Roma: Consiglio nazionale delle ricerche, 1999. P. 155–175. Staquet A. Descartes et le libertinage. P.: Hermann, 2009. Voltaire. Lettres philosophiques / R. Pomeau (ed.). P.: Flammarion, 1964. Асмус В. Ф. Декарт. М.: Госполитиздат, 1956. Григорьев Б. Королева Кристина. М.: Молодая гвардия, 2012. Декарт Р. Рассуждение о методе // Соч.: В 2 тт. М.: Мысль, 1989. Т. 1. Кротов А. А. Декарт и розенкрейцеры // Сократ. Журнал современной философии. 2011. № 3. С. 66–69. Мамардашвили М. К. Картезианские размышления // Он же. Философские чтения. СПб.: Азбука-классика, 2002. Фокин С. Л. Болезнь и здоровье в философии Рене Декарта // Вестник СПбГУ. Философия и конфликтология. 2018. № 3.

С е р г е й  Ф о к и н

257

RENÉ DESCARTES AND CHRISTINA OF SWEDEN: OBSESSION WITH REASON AND PASSION FOR SOVEREIGNTY Serguei Fokine. Head, Department of German, Romance and Scandinavian Languages and Translation, Faculty of Humanities, [email protected]. St. Petersburg State University of Economics (UNECON), 4 Moskatelny ln, 191023 St. Petersburg, Russia. Keywords: René Descartes; Christina of Sweden; letters as instrument of philosophy; libertinism; “malin génie”; “souverain bien”; love. The article describes and comments on a number of epistolary documents pertaining to the last journey of René Descartes and specifically to his enigmatic relations with Queen Christina. Those relations were conducted at first as a kind of “epistolary novel” and may be regarded as one of the examples of a dialogue between a thinker and a ruler. As the historical tradition clearly indicates, the relationship ended in a radical rift between power and philosophy. It is important for us to understand why Descartes, who had shunned all the temptations of power throughout his life, so recklessly succumbed to the charms of the “northern Minerva” and agreed to assume the role of court philosopher even though his whole way of life, as well as his philosophy, argued against such a choice. The author traces out a series of hypotheses. First, what was dominant in the relationship between Descartes and Christina was not so much the mostly rational framework of a “philosopher” encountering a “sovereign” but a sort of confrontation between two obsessions: the thinker’s arrogant trust in the omnipotence of an absolute reason that nevertheless had its blind spots, and the untrammelled will of sovereign power on which the young queen based her existence. Second, turning to some of the themes in Descartes’ own philosophical thought and in particular to the “malin génie” from Meditations on First Philosophy (1641), one may infer that this rather literary or even poetic figure at some point took the form of a kind of “femme fatale” that preoccupied the philosopher’s thinking and filled his life with an existential turmoil which contributed to his fatal decision to go to Sweden. The ultimate conclusion is that the “Souverain Bien” for the philosopher was the rare opportunity for his thinking to reign supreme; but by succumbing to the temptation to serve the Empress, he betrayed himself. The “souverain Bien” for the ruler lay in autocracy as such, and specifically in a devotion to herself as the embodiment of the administration of power. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-223-257

References Asmus V. F. Dekart [Descartes], Moscow, Gospolitizdat, 1956. Badiou A. De la langue française comme évidement. Vocabulaire européen des philosophies (ed. B. Cassin), Paris, Seuil, Le Robert, 2004. Baillet A. La Vie de Monsieur Des-Cartes, Paris, D. Horthemels, 1691, T. 2. Bee S. Christine de Suède: un premier “trouble dans le genre” au XVII siècle. Une femme invertie en vaut deux. Available at: http://unefemmeinvertieenvautdeux.wordpress.com/projet-dhistoire/christine-de-suede-un-premier-trouble-dans-le-genre-au-xviie-siecle. Bénichou P. Morales du Grand Siècle, Paris, Gallimard, 1973. Cassirer E. Descartes. Doctrine. Personnalité. Influence, Paris, Serf, 2008.

258

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Cavaillé J.-P. “Le plus éloquent philosophe des derniers temps”. Les stratégies d’auteur de René Descartes. Annales. Histoire, Sciences Sociales, 1994, vol. 49, no. 2, pp. 349‒367. Cavaillé J.-P. Libérer le libertinage. Une catégorie à l’épreuve des sources. Annales. Histoire, Sciences Sociales, 2009, vol. 64, no. 1, pp. 45‒78. Cavaillé J.-P. Masculinité et libertinage dans la figure et les écrits de Christine de Suède. Les Dossiers du Grihl, January 2010. Available at: http://dossiersgrihl. revues.org/3965. De Raymond J.-F. La Reine et le philosophe. Descartes et Christine de Suede, Paris, Lettres Modernes, 1993. De Raymond J.-F. Pierre Chanut, ami de Descartes. Un diplomate philosophe, Paris, Beauchesne, 1997. Denis D. Classicisme, préciosité et galanterie. Histoire de la France littéraire (ed. M. Pringet), Paris, PUF, 2006, T. 2: Classicismes, XVII‒XVIII siècle (dir. J.-Ch. Darmon, M. Delon). Derrida J. S’il y a lieu du traduire. La philosophie dans sa langue nationale. Du droit la philosophie, Paris, Galillé, 1990, pp. 311–342. Descartes R. Correspondance, 1. Œuvres complètes, Paris, Gallimard, 2013, T. VIII (ed. J.-R. Armogathe). Descartes R. Correspondance, 2. Œuvres complètes, Paris, Gallimard, 2013, T. VIII (ed. J.-R. Armogathe). Descartes R. Méditations métaphysiques; Objections et réponses, suivies de quatre Lettres Chronologie, présentation et bibliographie de Jean-Marie Beyssade, Paris, Garnier-Flammarion, 1979. Descartes R. Rassuzhdenie o metode [Discours de la méthode]. Soch.: V 2 tt. [Works: In 2 vols], Moscow, Mysl’, 1989, vol. 1. Dupas M. La sodomie dans l’affaire Théophile de Viau: questions de genre et de sexualité dans la France du premier XVII siècle. Les Dossiers du Grihl, January 2010. Available at: http://journals.openedition.org/dossiersgrihl/3934. Fokin S. L. Bolezn’ i zdorov’e v filosofii Rene Dekarta [Disease and Health in Rene Descartes’s Philosophy]. Vestnik SPbGU. Filosofiia i konfliktologiia [Herald of St. Petersburg University. Philosophy and Conflictology], 2018, no. 3. Foucault D. Histoire du libertinage: des goliards au marquis de Sade, Paris, Perrin, 2007. Foucault M. “Mon corps, ce papier, ce feu”. Dits et écrits II, Paris, Gallimard, 2001, pp. 245–268. Grigor’ev B. Koroleva Kristina [Queen Christina], Moscow, Molodaia gvardiia, 2012. Grimaldi N. Descartes et ses fables, Paris, Presses Universitaires de France, 2006. Hildesheimer F. Monsieur Descartes ou La Fable de la Raison, Paris, Flammarion, 2010. Krotov A. A. Dekart i rozenkreitsery [Descartes and Rosicrucians]. Sokrat. Zhurnal sovremennoi filosofii [Socrates. Journal of Contemporary Philosophy], 2011, no. 3, pp. 66–69. La littérature française: dynamique & histoire (dir. J.-Y. Tadié), Paris, Gallimard, 2007. Lemaignan M. La souveraineté ancrée dans le corps. L’Atelier du Centre de recherches historiques, November 2013. Available at: http://acrh.revues.org/5256. Mamardashvili M. K. Kartezianskie razmyshleniia [Cartesian Meditations]. Filosofskie chteniia [Philosophical Readings], Saint Petersburg, Azbuka-klassika, 2002.

С е р г е й  Ф о к и н

259

Perrot M. Descartes, Saumaise et Christine de Suede. Une lettre inédite de Christine à Saumaise du 9 mars 1650. Études philosophiques, 1984, no. 1. Quilliet B. Christine de Suède, Paris, Fayard, 2003. Rodis-Lewis G. Descartes et les femmes: l’exceptionnel apport de la princesse Élisabeth. Donne filosofia e cultura nel seincento (dir. P. Tovaro), Roma, Consiglio nazionale delle ricerche, 1999, pp. 155–175. Staquet A. Descartes et le libertinage, Paris, Hermann, 2009. Voltaire. Lettres philosophiques (ed. R. Pomeau), Paris, Flammarion, 1964.

260

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Приключения метода: Кембриджская школа (политической мысли) в контекстах Александр Павлов

Доцент, Школа философии, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ); заведующий, сектор социальной философии, Институт философии РАН. Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: политическая теория; социальная философия; республиканизм; интеллектуальная история; Кембриджская школа; контекстуализм; Квентин Скиннер; Джон Покок; Джон Данн. Кембриджская школа политической мысли объединяет нескольких историков (Джон Покок, Квентин Скиннер, Джон Данн), начавших работать в 1960-е годы в Кембридже и предложивших уникальный подход к исследованию социально-политических идей. Авторы настаивали, что политическое мышление по своей природе исторично и потому его необходимо изучать в историческом и идеологическом контекстах, а также что политические идеи не следует понимать как оторванные от жизни понятия или как «традицию», ведущую от Платона до наших дней. В последнее время в России ученые предпринимают попытки «адаптировать метод» Кембриджской школы. Однако автор статьи считает, что по определенным причинам это практически невозможно сделать. Особенно очевидным это становится,

когда деятельность Кембриджской школы помещается в разные контексты: социогуманитарного и философского знания в Британии 1960-х годов, американской политической теории последней четверти ХХ века и республиканской социальной философии начала ХХ века. Во-первых, методология кембриджцев претерпела существенные изменения уже в середине 1970-х годов, и, во-вторых, интересы ученых сместились в сферу политической теории либо же в ту область истории, в которой их установки по конкретным причинам неприменимы. Таким образом, продолжение их проекта, как это показано в статье, возможно скорее и в лучшем случае в области современной социальной и политической философии, нежели в европейской политической мысли XV–XVII веков или американской политической мысли XVIII века.

261

Введение

Б

Е З В С Я КО ГО преувеличения, издание русского перевода двух томов фундаментального исследования Квентина Скиннера «Истоки современной политической мысли»1 можно назвать маленьким шагом для издательства и большим — для отечественной гуманитарной науки и даже шире — для российского интеллектуального климата как такового. Именно с выходом этой книги дискуссия о том, что получило известность как Кембриджская школа истории политической мысли2, приобретает не  только узкий академический, но  и  широкий публичный характер. До  сих пор внимание к  этому феномену было уделом ученых, а также ресурса Gefter.ru (если бы охват аудитории этого сайта был широк, можно было бы вести речь о том, что Кембриджская школа уже какое-то время пользуется спросом большого круга читателей). На одном из более популярных сайтов появилась статья «Квентин Скиннер и основания „кабинетной идеологии“» двух стажеров центра Res Publicа Европейского университета в Санкт-Петербурге, Марии Пономаревой и Никиты Туманова, приуроченная к публикации двухтомника Скиннера. Авторы вводят читателя в курс дела, репрезентируя Скиннера для неспециалистов, и несколько высокопарно заявляют в финале: В  рамках скиннеровского подхода получается, что история — это, в первую очередь, нарратив, рассказанная история 1. См.: Скиннер К. Истоки современной политической мысли: В 2 т. М.: Дело, 2018. 2. Самым точным обозначением этой школы было бы просто «Кембриджская школа». В целом же можно считать, что «Кембриджская школа истории политической мысли» — наиболее точное из  используемых названий по причинам, которые будут изложены ниже. Другие варианты названия — «Кембриджская школа интеллектуальной истории», «Кембриджская школа истории идей» и  даже «Кембриджская школа истории политической философии». Так школу называет Николай Поселягин (Поселягин Н. От редактора // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 19).

262

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

и  такое высказывание, которое разрывает старые контексты и сложившиеся предрассудки. Принципы построения такого высказывания сами по  себе глубоко политичны. Они демонстрируют, они воспитывают, они взывают к  историческому мышлению как свойственному политическому субъекту европейского типа — гражданину. В нашем случае такое мышление воспитывается Кембриджской школой интеллектуальной истории. Именно поэтому для русского читателя так важен и нужен русский перевод «Истоков современной политической мысли» Квентина Скиннера3.

Авторы приписывают научному тексту серьезные политические импликации: ознакомившись с  двумя томами, посвященными ранневременной истории социально-философской и  политической мысли, российский читатель должен стать ни много ни мало «гражданином» (или может приблизиться к этому). В более ранней и, что немаловажно, академической публикации другие авторы приходят фактически к тому же выводу: «…кембриджская методология не только имеет значение в контексте современных исторических и  культурологических исследований, но  и, шире, способна сформировать рефлексивную политическую культуру в России»4. Тем самым мы сталкиваемся с первой, хотя и не главной, проблемой репрезентации Кембриджской школы в  нашей академической и общественной жизни — ее политическим потенциалом, который, впрочем, отечественные авторы скорее подразумевают, чем обнаруживают в действительности. Однако политический потенциал рецепции Кембриджской школы в  России становится предметом другой, более широкой проблемы — того, что можно было бы назвать запросом на  «интеллектуальные франшизы». К этой теме мы вернемся в последнем разделе, а пока ответим на вопрос, что такое Кембриджская школа. О ней и ее подходе можно прочитать в вышеупомянутой статье Михаила Велижева и Тимура Атнашева, а также в последующих публикациях рубрики, составителями которой они стали. Главное, что скрупулезно описывают Велижев и Атнашев, — это методология школы. Если же попытаться кратко сформулировать, что представляет собой 3. Пономарева М., Туманов Н. Квентин Скиннер и основания «кабинетной идеологии»: к выходу русского перевода «Истоков современной политической мысли» // Colta.ru. 15.01.2018. URL: https://www.colta.ru/articles/ literature/17045. 4. Атнашев Т., Велижев М. “Context is king”: Джон Покок — историк политических языков // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 39.

А л е к с а н д р  П а в л о в

263

Кембриджская школа, то можно обратиться к одному из ее представителей — Джону Данну. В 2009 году я и мой коллега Дмитрий Узланер взяли интервью у Данна, и первый вопрос, разумеется, касался именно этой темы. Тогда Данн ответил так: Едва ли мы можем говорить о существовании Кембриджской школы политических исследований как о  едином организме. Но когда о ней упоминают, то обычно связывают с ней три имени. Во-первых, это я. Во-вторых, Квентин Скиннер, мой хороший друг. Кстати, в течение долгого времени мы были с ним очень близки интеллектуально, а по ряду вопросов были абсолютными единомышленниками. Наконец, третий ученый — это Джон Покок. Он старше нас. Кроме того, Покок не является урожденным британцем, по происхождению он новозеландец5. Всех нас всегда интересовали разные вопросы, но объединяло одно убеждение: политическое мышление по своей природе исторично, оно возникло в определенном времени и пространстве, и его нельзя понять, если не учитывать обстоятельства того, как оно возникло и развивалось. Размышлять о нем как об абстрактном процессе, как о манипулировании набором понятий — значит не понимать того, что представляет собой политическое мышление. Кроме того, существует ряд общих для нас троих выводов, вытекающих из этого убеждения. Этих выводов мы стараемся строго придерживаться6.

Данн стоял у истоков формирования школы, однако впоследствии он, как выразился Покок, проследовал «по своей собственной траектории»7. Хотя и Покок, и (чаще) Скиннер постоянно упоминают о вкладе Данна в формирование Кембриджской школы, отечественные авторы в лучшем случае отделываются проходным упоминанием и одной-двумя ссылками на его ранние тексты. Как мы убедимся позднее, если не учитывать участие Джона Данна в деятельности группы в принципе, то можно прийти к не совсем правильному пониманию вклада Кембриджской школы в актуальную политическую философию.

5. На самом деле Покок родился в Лондоне, однако три года спустя переехал в Новую Зеландию, так что называть его новозеландцем не такая уж большая ошибка. 6. Данн Д. Политическая философия  — будущее человечества // Русский журнал. 17.05.2009. URL: http://www.russ.ru/pole/Politicheskayafilosofiya-buduschee-chelovechestva. 7. Покок Д. Г. А. Квентин Скиннер: история политики и  политика истории // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 81.

264

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

В контексте истории идей Когда исследователи высказывают мнения о Кембриджской школе, то, как правило, не  делают того, что сами ее представители считали главной установкой своих штудий, — не обращают внимания на контекст возникновения группы и, главное, на то, что их взгляды претерпевали значительные изменения. Поэтому неизбежен вопрос, почему появились разговоры о специфическом методе. Получив ответ, мы сможем понять «революционный потенциал» деятельности Скиннера, Покока и Данна. Дело в том, что в Англии в середине ХХ века уже сложился конкретный способ политического теоретизирования и  определенный подход к  изучению истории политической мысли. Лучше всего его иллюстрируют работы Майкла Оукшота и Исайи Берлина. Несмотря на то что оба автора принадлежали к разным идеологическим направлениям политической мысли (либерализм в случае Берлина и консерватизм в случае Оукшота), сам стиль их мышления оставался одинаков в главном. Это были относительно вольные рассуждения на избранную тему, как правило, в жанре эссеистики. Например, чтобы увидеть главную опасность современной эпохи, охарактеризованную им как «рационализм в политике», Оукшот обращался к ранней нововременной философии и прослеживал ее влияние на политический процесс в Англии. Исайе Берлину принадлежат аналогичные экзерсисы в области истории идей: например, он искал истоки фашизма в политической мысли французского традиционалиста Жозефа де Местра8. Такой вид философствования напрямую противоречил популярной на тот момент в Великобритании лингвистической философии, а также исторической науке, стремящейся соблюдать высокие научные стандарты. Вместе с тем, если допустить некоторые грубые обобщения, то политические теоретики типа Оукшота и Берлина если не монополизировали «историю идей», то занимали на «рынке» этой области знания доминирующее положение. Причем крайне важно, что речь шла именно о политических теоретиках, а не о таких философах, как Бертран Рассел или Карл Поппер, которые, заработав философский авторитет, обращались к политической философии лишь по случаю и рассуждали о ней еще более вольно, нежели Оукшот или Берлин. 8. Оукшот М. Рационализм в политике // Он же. Рационализм в политике и другие статьи. М.: Идея-пресс, 2002; Берлин И. Жозеф де Местр и истоки фашизма // Он же. Философия свободы. Европа. М.: НЛО, 2002.

А л е к с а н д р  П а в л о в

265

Когда Данн, Скиннер и Покок заговорили о методологии изучения истории мысли, тем самым они попадали сразу в два интеллектуальных контекста. Первый — английский национальный контекст (о втором речь пойдет в следующем разделе). В Англии они не просто вторгались на чужую интеллектуальную территорию, но выступали против сложившегося и влиятельного подхода к истории идей. Вольному изложению мысли, упражнениям в риторике и некорректным обобщениям они противопоставили научную строгость, последовательность аргументации и стандартные для историков требования изучать контекст возникновения мысли и ее развитие. Иными словами, они утверждали, что одни и те же известные понятия политической философии, употребляемые в разных исторических ситуациях, имели совершенно разное значение; таким образом, они выступали против устоявшегося представления о сложившейся традиции политической философии. Собственно, первое методологическое эссе Джона Покока, написанное еще в 1962 году, было направлено против установок Майкла Оукшота. Правда, необходимо упомянуть, что и сам Оукшот пытался экспериментировать с «методологией», однако его усилия объяснить политическую теорию за  счет анализа понятий и спекуляций с древнегреческим языком нельзя назвать убедительными. В лучшем случае это интеллектуальное упражнение, но достичь понимания предмета философские рассуждения Оукшота явно не позволяют9. Уже в самом названии статьи Покока содержалось то, что прежде было практически невозможно встретить в текстах, посвященных интеллектуальной истории: «История политической мысли: методологическое исследование». Через нагромождение синтаксических конструкций и повторение одной и той же идеи на разный манер Покок пытался показать, какие преимущества историк политической мысли имеет перед «философами» и почему именно подход историка будет настоящим философским исследованием: Следовательно, историк политической мысли вовлечен как в процесс исторической реконструкции, так и отчасти в процесс философской реконструкции — он пытается понять политическую мысль прошлого, поднимая ее на более высокий уро-

9. См.: Оукшот М. Что такое политическая теория? // Политическая теория в XX веке / Под ред. А. Павлова. М.: Территория будущего, 2008.

266

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

вень обобщения и абстракции. В результате история политической мысли часто переходит в философию10.

Спустя несколько десятилетий, когда Покок станет признанной величиной в гуманитарной науке, он скромно отметит: «…я не претендовал на связь с философией (если только Сократ позволит мне избежать оной) и  лишь стремился найти лингвистические средства, позволяющие представить акт политического теоретизирования как акт, совершаемый в истории»11. Однако в статье «История политической мысли: методологическое исследование» Покок еще не обнаружил этих лингвистических средств и полагал, что берковско-оукшотовское описание процесса построения теорий в политике характеризуется «отходом от традиции или ее ограничением». И так как Покок еще не открыл для себя «теорию речевых актов», его статья даже сегодня кажется более концептуально эвристичной, то есть применимой на практике, нежели его последующие тексты, посвященные методу: по крайней мере понятно, с кем он спорил и чего добивался. Вместе с тем, чтобы бросить вызов «традиции», нужно было противопоставить ей что-то  пусть не  такое же мощное, но  довольно солидное, то есть строго научное. Кембриджские историки обратились за помощью к лингвистической философии, прежде всего к идеям Джона Остина, которые могли бы помочь понять «чужие сознания» политических мыслителей. Можно быть уверенным, что обращение к Остину было не случайным. Дело в том, что когда мы употребляем словосочетание «Кембриджская школа», то не очень хорошо представляем себе все последствия этого словоупотребления. «Кембриджцев» объединяло отнюдь не только то, что они буквально работали в Кембридже, но то, что они работали в  Кембридже в  определенное время. В  середине ХХ века Кембридж оставался наиболее влиятельным центром лингвистической философии прежде всего благодаря деятельности Людвига Витгенштейна, хотя и не только ей. Остин работал там же и точно так же занимался проблемами обыденного языка. То  есть лингвистическая философия уже стала очень влиятельной интеллектуальной традицией, к которой хотели приобщиться многие авторитетные мыслители, состоявшиеся в других сферах. 10. Pocock J. G. A. Political Thought and History. Essays on Theory and Method. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. P. 6. 11. Покок Д. Г. А. Квентин Скиннер: история политики и политика истории. С. 81.

А л е к с а н д р  П а в л о в

267

В частности, тот же Исайя Берлин, прославившийся в итоге как политический теоретик, однажды приехал в Кембридж, чтобы сделать доклад о способах познания психического состояния другого человека в  Клубе моральных наук — еженедельном семинаре студентов и преподавателей философии, частым гостем которого был Витгенштейн. Последний задал выступающему несколько вопросов, произнес колкость («…так об этом не говорят. Позвольте-ка мне. Хватит философии. Дело нужно говорить. Просто дело»), а через час встал, пожал докладчику руку и вышел из аудитории. «Эта встреча ознаменовала символический, если не реальный, закат философской деятельности Берлина»12. После этого эпизода Берлин уже не обращался к философии языка и стал исключительно политическим теоретиком13. Таким образом, сам интеллектуальный климат во  многом требовал от исследователей-гуманитариев следовать определенной моде. И то, что к философии языка вновь обратится кто-то другой, было лишь вопросом времени. У Берлина это не получилось, попытки Оукшота работать со  словами сложно назвать достаточно успешными, а Рассел и Поппер даже не думали применять к политической теории философские методы. Настал черед историков мысли. Вклад Джона Данна в становление Кембриджской школы заключался в том, что он первым придумал использовать методы Остина для изучения истории идей. Что характерно, его статья «Особенность истории идей» была опубликована в философском журнале, и в ней он активно ссылался на Джона Остина, Арту 12. Эдмондс Д., Айдиноу Д. Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами. М.: НЛО, 2004. С. 35. 13. Спустя десятилетия Данн так охарактеризует результаты работы Берлина как историка идей: «Что касается интеллектуального потенциала Исайи Берлина, его вклада в историю политической мысли, то вклад этот нельзя назвать значительным. Берлин не был значительным политическим философом, скорее, его можно назвать поверхностным. В то же самое время он был одаренным историком; среди его достоинств — грамотная, красивая речь. Также он отлично понимал некоторых интеллектуалов прошлого, особенно русских интеллектуалов. Но в политическом смысле у него не было ни одной идеи, которая могла бы иметь хоть какое-то значение. Таким образом, у Исайи Берлина не было своего подхода к истории политических идей, который был бы отличен от всех прочих и как-то бы вписывался в национальный контекст. У него было личное отношение к политическим событиям, очень яркое воображение и замечательные ораторские способности. Не думаю, что это имеет какое-либо значение для понимания политики» (Данн Д. Политическая философия — будущее человечества).

268

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ра Данто и Джона Пассмора, а также использовал слова «намерения» и «речевые акты». Именно Джон Данн, забытый сегодня член «кружка», а не Скиннер или Покок сформулировал программу методологической базы Кембриджской школы, заявив о необходимости понимания намерения в закрытом контексте: Если утверждение рассматривается в полностью открытом контексте, его значение может быть любым лексически связанным набором в рамках излагаемых положений. Человек может понимать под этим все что угодно. Проблема интерпретации — всегда проблема закрытия контекста. А контекст фактически закрывается намерением (или, шире, опытом) говорящего14.

Первый методологический манифест Скиннера появится лишь в следующем году. Опубликовав несколько исторических текстов, посвященных истории мысли, но не возымевших должного эффекта, Скиннер, как и его коллега, решил обратиться к проработке методологии истории идей. Очертив в нескольких ключевых статьях то, как он работает и собирается работать с материалом, Скиннер вернется к собственно историческим источникам лишь позднее. На протяжении пяти лет он развивал методологию. Всего у него вышло пять ключевых статей15, но для иллюстрации его подхода мы возьмем два текста — «Смысл и его понимание в истории идей» и «Некоторые проблемы в анализе политической мысли и действия»16, которые достаточно репрезентативны для того, чтобы можно было понять намерения автора. Казалось бы, незначительная, а на деле немаловажная деталь: в историческом журнале Скиннер говорил об «истории идей», в то время как в издании, посвященном политической теории, — о «политической мысли». Этот акцент не случаен: как историк, Скиннер намеревался распространить свой проект далеко за пределы исторической науки и с представителями каждой дисциплины, на территорию которой заходил, говорил на их языке. Мы не ошибемся, если предположим, что, как и Данн, Скиннер искал опору в теории речевых актов Джона Остина. Установки на необходимость изучения исторического контекста, прово 14. Dunn J. The Identity of the History of Ideas // Philosophy. 1968. Vol. 43. № 164. Р. 98. 15. Все представлены в книге: Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics / J. Tully (ed.). Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988. P. 29–132. 16. Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. 1969. Vol. 8. № 1. P. 3–53; Idem. Some Problems in the Analysis of Political Thought and Action // Political Theory. 1974. Vol. 2. № 3. P. 277–303.

А л е к с а н д р  П а в л о в

269

дившегося и до Скиннера, оказалось недостаточно для методологической программы, для переворота в изучении истории идей, и потому историк заимствовал аргумент иллокутивной силы, которая наравне со смыслом сказанного/написанного была обязательна для понимания исторического текста. Скиннер писал: …чтобы … заявлять о понимании какого-либо высказывания в прошлом, недостаточно отследить, что было сказано, или даже отметить, что значение сказанного могло измениться с тех пор. Недостаточно исследовать даже то влияние, которое мог оказать на смысл высказывания социальный контекст. Следующим шагом обязательно должно быть исследование того, каким образом подразумевалось то, что было сказано, и какая зависимость могла быть между различными высказываниями в рамках общего контекста17.

Скиннер пошел даже дальше и заявил, что рассуждения Остина относительно иллокутивной силы должны быть расширены, чтобы у нас имелась возможность размышлять о менее явных, косвенных и, возможно, непризнанных иллокутивных актах. Данный, вполне ожидаемый вывод был нужен Скиннеру, чтобы оспорить предшествовавшие подходы к изучению интеллектуальной истории. Скиннеру было очень важно нанести удар не только по политическим теоретикам (вольно обращающимся с идеями) и историкам (изучающим контекст мысли), но и по политическим философам (интерпретирующим тексты) с позиций лингвистической философии. Эта ничем не спровоцированная агрессия не могла остаться без ответа: на Скиннера организовали атаку с разных фронтов, а он в ответных, новых статьях отражал критику и формулировал новые аргументы. Спустя несколько лет его статьи все еще были чрезвычайно полемичными. Это касается текста «Некоторые проблемы в  анализе политической мысли и  действия», посвященного дискуссии о том, как правильно понимать интенции или идеологию того или иного автора. В целом статья затрагивала даже не столько метод, сколько различные позиции, к которым приходили иные историки в результате своих изысканий. Конечно, Скиннер нашел способ, каким образом представить эту полемику как методологию, но по большому счету был вынужден отказаться от того, на что делал ставку с самого начала, — от некоторой строгой философичности подхода: 17. Idem. Meaning and Understanding in the History of Ideas. P. 47.

270

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Другой дефект моего первоначального представления заключался в том, что я неправильно использовал аргумент, который заимствовал у Д. Л. Остина об «иллокутивной силе» высказываний. Я попытался применить его в ходе атаки на идею, что политические теории являются только производными от политических практик, — атаки, которая, как я теперь чувствую, полностью потерпела неудачу18.

Теперь мы можем развеять устоявшийся миф относительно использования Скиннером теории речевых актов. Отечественные авторы — хотя не только они — до сих пор убеждены в том, что философия Остина остается актуальной для методологии Скиннера19. Впрочем, так думают не все. Например, Олег Хархордин замечает: ……для кого-то больше подходит теория речевых актов повседневного языка, на чем основывается Витгенштейн с Остином и якобы основывается Скиннер20.

Как можно заметить, Скиннер в самом деле основывался на философии Остина, но  уже в  1974 году признал ошибочность использования остиновского аргумента. Было бы непростительной ошибкой полагать, будто Скиннер с тех пор мог передумать. И  в  дальнейшем имя Джона Остина в  его текстах появлялось лишь в качестве упоминания, Скиннер всего-навсего использовал «жаргон» философа21. Но, хотя Скиннеру пришлось отказаться от  «неправильного использования» речевых актов, в  его методологическом арсенале остались два кита Кембриджской школы — идеологический и исторический контексты политической мысли. Однако этим скиннеровские приключения с методологией не заканчиваются. Дело в том, что у него оставался еще один методологический козырь, который историк уже разыграл в статье «Смысл и его понимание в  истории идей», активно апеллируя к  установкам английского философствующего историка Робина Коллингвуда, 18. Idem. Some Problems in the Analysis of Political Thought and Action. P. 284. 19. Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч. С. 29; Пономарева М., Туманов Н. Указ. соч. 20. Интервью с Олегом Хархординым // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 131. Курсив мой. — А. П. 21. «Пользуясь жаргоном Джона Остина, необходимо знать, в каких речевых актах может использоваться слово» (Скиннер К. Язык и политические изменения // Логос. 2005. Т. 15. № 3. С. 146).

А л е к с а н д р  П а в л о в

271

который обрел некоторую популярность только после смерти, в 1950-е годы. В нескольких своих трудах Коллингвуд, формируя социально-философский подход к истории, обращался к вопросу о  верном понимании мыслителей прошлого, используя словарь лингвистической философии, но специально отмечая, что употребляет термины Остина как логические категории, — к полемике с философами языка он, видимо, был не готов. Коллингвуд требовал возвращения историков идей именно к  тем вопросам, которые мыслители прошлого сами ставили перед собой. Кроме того, он утверждал, что контекст рождения мысли, и то не всегда нам известный, отличается от контекста, в котором мы к этой мысли обращаемся22. А это было выпадом против «ценностных абсолютистов», утверждавших, что идея, высказанная когда-то в тексте, остается той же самой, актуальной для нас, то есть «вечной». От  наследия Коллингвуда Скиннер потом не  отречется, но  в  итоге, скорее, оставит его в  покое. В  более поздней статье — «Коллингвудовский подход к истории политической мысли: становление, вызов, перспективы» — историк в очередной раз воздаст похвалы Данну, Пококу, а также историку Питеру Ласлетту и сообщит, что тексты политических мыслителей являются действиями, за  которыми стоят конкретные намерения/интенции. Именно эти интенции призывает вслед за  Коллингвудом обнаруживать в истории идей Скиннер23. Главное, однако, в том, что в этой более поздней статье он хотел не столько в очередной раз объяснить, что он делает в  рамках истории, сколько оспорить антиинтенционалистские установки в деконструктивистской интерпретации — тогда в американских университетах это был популярный и активно используемый метод работы с текстами. Таким образом, Коллингвуд вновь пригодился Скиннеру лишь в определенном контексте, и то в качестве полемического аргумента. Дело в том, что, сопоставляя тексты Скиннера разных лет, мы вновь обнаруживаем некоторое несоответствие позиций. В начале карьеры он допускал возможность, что даже Коллингвуд мог заблуждаться: «Ошибка самого Коллингвуда связана с тем, мне кажется, что главным оружием его атаки на вечные ценности был мощный тезис: мы не можем даже сказать, что 22. Коллингвуд Р. Идея истории. Автобиография. М.: Наука, 1980. С. 287–288. 23. Скиннер К. Коллингвудовский подход к истории политической мысли: становление, вызов, перспективы // Неприкосновенный запас. 2004. № 66. С. 55–66.

272

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

тот или иной мыслитель реализовал задачи, которые поставил перед собой, коль скоро мы в состоянии узнать только о тех задачах, которые он разрешил»24. Тогда еще вооруженный арсеналом философии Остина, Скиннер отмечал, что «эти рассуждения ничем не отличаются от той путаницы, о которой я уже говорил: нужно различать намерение сделать что-либо и намерение, заложенное в какое-то действие (намерение-смысл)»25. Однако спустя пару десятилетий, когда историку, отказавшемуся от теории речевых актов, вдруг пришлось оспаривать американскую моду на Деррида, именно авторитет Коллингвуда пришелся как нельзя кстати26. Мы не ошибемся, если предположим, что теория речевых актов Джона Остина должна была проявиться и в методологических текстах Джона Покока. В отличие от Данна и Скиннера, он сохранял верность этой установке намного дольше, чем то даже требовалось. Так, в тексте 1981 года «Реконструкция дискурса: к историографии политической мысли» Покок, на  тот момент уже перебравшийся в  США, пускается во  все тяжкие лингвистической философии, пытаясь показать, как идеи Остина могут помочь историку политических идей. В тексте он старается совершить следующее: …проследить, каким образом историки реконструируют политическую мысль как дискурс, то есть как последовательность речевых актов, осуществляемых агентами в контексте, который определяется социальными структурами и историческими ситуациями, а  также — и  во  многом даже более непосредственно — политическими языками, с помощью которых осуществляются эти акты. Предполагается, что эти акты осуществляются в отношении, а также изменяют статус: 1) слушателя или читателя, к которому направлена речь, 2) самого говорящего или пишущего текст, на которого также всегда влияет «его» собственный акт, 3) структуры языка, которая подкрепляется либо модифицируется речевыми актами и условиями, в которых они 24. Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas. P. 50–51. 25. Ibidem. 26. Хотя метод Скиннера моментально начали критиковать с позиций лингвистической философии (Graham K. How Do Illocutionary Descriptions Explain? // Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics. P. 147–155), потребовалось очень много лет, чтобы кто-то попытался проанализировать, как в его подходе одновременно уживаются Остин и Коллингвуд: Hamilton-Bleakley H. Linguistic Philosophy and The Foundations // Rethinking the Foundations of Modern Political Thought / A. Brett et al. (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006.

А л е к с а н д р  П а в л о в

273

осуществляются. Моя непосредственная цель — разработать концепцию дискурса как серии речевых актов, которые осуществляются в языках27.

Несмотря на то что этот текст был написан через несколько лет после выхода главной книги Покока — «Момент Макиавелли», в нем историк описывал post factum, как он якобы делал то, что в итоге написал в этой книге. Однако та часть текста, в которой он обращается к эмпирическому материалу (случаи, когда Покок говорит о  своих предшествующих изысканиях в  области истории, а не метода), имеет весьма опосредованное отношение к его пространным экскурсам в теорию речевых актов. Одним словом, попытка Покока придать своей работе флер утонченной философской методологии, по крайней мере, с позиции сегодняшнего дня не выглядит такой уж успешной. Точнее было бы сказать так: изящная и эффектная методология Покока мало пересекалась с его «прикладными текстами».

В контексте политической теории Самое большое удивление читателя ожидает, если он сравнит методологические тексты Покока и его эмпирические работы. Первые — многословные и излишне усложненные, не во всем ясные и  практически полностью оторванные от  предмета изучения. Другие тексты, в  которых Покок, отодвинув методологию, выступает как историк, выходят на совсем другой, более качественный уровень. В отличие от Скиннера, на что обращает внимание Олег Хархордин28, Покок был куда более амбициозен, когда пытался доказать, что республиканские идеи гражданского гуманизма проникли в Соединенные Штаты, чем ожидаемо навлек на себя гнев американских историков. Статья «Между Гогом и  Магогом: республиканская идея и  американская идеология» являет собой уже совсем другой случай первоклассной политической полемики с  авторами, которые упрекали Покока, с  одной стороны, за  то, что он упраздняет «марксистскую историографию», а с другой — за то, что он как ревизионист приписывает американцам республиканские идеи, в  то  время как

27. Pocock J. G. A. The Reconstruction of Discourse: Towards the Historiography of Political Thought // MLN. 1981. Vol. 96. № 5. Р. 959. 28. Интервью с Олегом Хархординым. С. 119.

274

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

в  основе создания Соединенных Штатов лежит либерализм29. Этот заход на  американскую почву в  том числе определил интерес американцев к  идеям Кембриджской школы. Имя Покока очень быстро стало узнаваемым среди гуманитариев, и уже через какое-то время с ним начали спорить не только историки, но и политические теоретики. Тем самым Кембриджская школа постепенно перешла в иной национальный интеллектуальный контекст — американский. Таким образом, Покок — и  в  этом тоже секрет его популярности — автор нескольких лиц. Мы видим Покока — методолога истории идей и Покока — историка политической мысли. Точно так же, как и в случае Скиннера, в итоге методология Покока претерпела серьезные изменения: когда ретроспективно он описывает свой вклад в дисциплину, известную как «история политических идей», то указывает именно на те вещи, которые со временем составили ему славу и кажутся работоспособными до сих пор. Однако — подчеркнем еще раз — его методология остается не вполне применимой в действительности. По большому счету она ограничивается изучением «дискурса» (или «дебатов») с эпизодическими обращениями к историческим примерам. Вопрос в том, стоит ли под такую установку подводить серьезный философский фундамент. С еще большими основаниями мы можем сказать это же о Скиннере. Есть Скиннер — методолог истории политических идей, Скиннер — практикующий историк и Скиннер — политический теоретик. Все эти уровни работы у него органично сочетаются. И все же несмотря на то, что Скиннер обходится с методологией более аккуратно, о применимости его метода к эмпирическому материалу мы могли бы задать несколько вопросов. В частности, если мы задумаемся, что именно из всего методологического арсенала, так подробно описанного и разобранного Скиннером, мы встретим в его «Истоках современной политической мысли», то правильным ответом будет: ничего. Или почти ничего. Как и в случае с Пококом, методология Скиннера и его кропотливая работа историка — две разные сферы деятельности. Будьте уверены, мы не найдем в двухтомнике ссылок на Людвига Витгенштейна и Джона Остина, упоминаний речевых актов, иллокутивной силы или чего-нибудь еще в этом роде. Не найдем мы их и в книге Покока «Момент Макиавелли». В библио 29. Pocock J. G. A. Between Gog and Magog: The Republican Thesis and the Ideologia Americana // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. № 2. Р. 325.

А л е к с а н д р  П а в л о в

275

графии работы Покока — лишь три исторических текста Квентина Скиннера, опубликованных им до того, как он обратился к рассуждениям о методе. Это же касается библиографии Скиннера: все источники, даже тексты Джона Данна и Джона Покока, относятся строго к  предмету исследования. Разумеется, Скиннер «работает в соответствии с методом», то есть рассматривает политические идеи в историческом и идеологическом контекстах, подробно исследуя разные традиции политической мысли, их влияния и разрывы. Конечно, закономерным было бы отметить, что и это уже немало, если бы это не был подход типичного историка. И все же книга Скиннера отличается от других исторических работ тем, что автор, используя максимум материала, может прийти к более точным или неожиданным выводам, впрочем иногда злоупотребляя обобщениями. Собственно метод Скиннер описывает в самом начале первого тома: 1) представить обзор основных текстов политической теории Средних веков и раннего Нового времени, 2) использовать тексты политической теории Средневековья и раннего Нового времени, чтобы показать, как в исторической перспективе образовалось понятие the State, 3) предложить особый подход к изучению исторических текстов30. Выглядит этот инструментарий довольно лаконично, по крайней мере в сравнении с теми сложными теоретическими изысканиями, которыми он занимался в предшествующие десять лет. Для примера возьмем случай Никколо Макиавелли. Скиннер не описывает его политическую философию последовательно, вместо этого сравнивая книги Макиавелли, как и заявлялось, с  множеством других источников. Он рассказывает, что у  Макиавелли было общего с  современными ему итальянскими авторами, чтобы в итоге показать, что оригинального предложил философ в «Государе». В конце концов Скиннер приходит к выводу, что Макиавелли был убежденным республиканцем, а трактат «Государь» писал, руководствуясь конъюнктурными соображениями, о которых заявляет в начале текста. И уже в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия», как показывает Скиннер, когда ставка на «Государя» себя не оправдала, Макиавелли по 30. Скиннер К. Истоки современной политической мысли. Т. 1. С. 7–9. Несмотря на то что третья цель декларируется, в действии упоминаемый метод обнаружить очень трудно. Кстати, Скиннер в сноске ссылается на установки Коллингвуда, Покока и особенно благодарен Данну. В источниках, однако, он упоминает лишь свои методологические тексты.

276

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

зволяет себе выступить традиционным республиканцем. Нельзя сказать, что это было серьезным прорывом для политической и социальной философии, но все же главная заслуга Скиннера заключалась в другом — во всестороннем освещении современной политической мысли и попытках понимания разных авторов в контексте их работы. Если какое-то из указанных намерений Скиннера и было выполнено, так это второе — показать преемственность словаря политической мысли раннего Нового времени и возникновение новых понятий. Но Скиннер, в конце концов, хотя бы следовал установке работать с историческим контекстом. Если же мы обратимся к книге Покока, то увидим, что тот, в отличие от Скиннера, относится к методу куда более пренебрежительно, в  частности предлагая авторскую интерпретацию «Государя» (например, сосредоточивая внимание на фигуре «политика-инноватора»), что для исходных позиций автора является довольно волюнтаристским решением31. Еще раз: и «Истоки современной политической мысли», и «Момент Макиавелли» оказались чрезвычайно важными и основательными книгами в  области интеллектуальной истории, но  методологически не были выдержаны. Серьезные проблемы с  применимостью метода, однако, ни в коем случае не должны умалять заслуг Скиннера и его коллег, и вот почему. Чтобы представить объем работы, выполненной Данном (который уже в конце 1960-х годов совершил с политической философией Локка то, что его коллеги осуществят с  итальянцами и  англичанами несколько лет спустя), Пококом и Скиннером, достаточно обратиться к двум исследованиям, посвященным истории конкретных идей. Это книга социолога Роберта Нисбета «Прогресс: история идеи» и работа политического теоретика Кори Робина «Страх: история политической идеи»32. В первом случае автор просто пересказывает все когда-то прочитанные им книги, обнаруживая идею прогресса даже там, где ее не могло содержаться в принципе. Он группирует материал как пожелает, а тексты выбранных им мыслителей рассматривает настолько тщательно, насколько ему вздумается. Вместо того чтобы сконцентрироваться на мыслителях, действительно имеющих от 31. Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton: Princeton University Press, 1975. P. 156–182. 32. См.: Нисбет Р. Прогресс: история идеи. М.: ИРИСЭН, 2009; Робин К. Страх: история политической идеи. М.: Территория будущего, 2009.

А л е к с а н д р  П а в л о в

277

ношение к теме, и обрисовать истинную историю идеи прогресса, Нисбет, скорее, являет пример выдающейся эрудиции. Подход Кори Робина отличается, но он, опять же, интерпретирует политические идеи произвольно выбранных мыслителей (Гоббс, Монтескьё, де Токвиль, Арендт — а где Макиавелли?), чтобы показать, будто в основании их теорий лежала идея страха. Это скорее относительно удачная, но волюнтаристская реконструкция, нежели аккуратная работа со смыслами. Приходится констатировать: историки таким образом не поступают. Однако, если мы взглянем на  некоторые тексты историков конкретной политической мысли, то  увидим, что установка изучать идеи в  контексте отнюдь не  нова. Убедительные примеры тому — книги Луиса Харца «Либеральная традиция в Америке» и Бернарда Бейлина «Идеологические истоки Американской революции»33. Харц попытался показать, почему либерализм — это естественная идеология Соединенных Штатов и почему ей не могло быть альтернатив. Бейлин, как то и предполагает этос честного исследователя, решил не принимать на веру тезис, что идеология революционной эпохи в США была всегонавсего переложением идей естественного права. Подробно изучив колоссальный массив имеющейся литературы, а не только ключевые тексты по политической философии, Бейлин пришел к выводу, что идеи Американской революции носили весьма эклектичный характер, но главный их исток он усматривал в «республиканской философии» британских мыслителей — утверждение, к которому, между прочим, пришел и Джон Покок в своем труде «Момент Макиавелли». Можно быть уверенным, что, когда его оппоненты стали ставить его труд в один ряд с книгой Бейлина, о чем упоминает сам Покок34, эти утверждения были не голословными. Труд Бейлина, на тексты которого Покок, кстати, ссылается, разумеется, подсказывает верность выводов самого Покока. Но дело не в этом, а в том, что «Идеологические истоки Американской революции» вышли на тринадцать лет раньше «Момента Макиавелли». Если называть вещи своими именами, то  в  конце 1970-х годов стало очевидно: Кембриджской школе нужно было найти что-то, кроме метода, что помогло бы пока-

33. Харц Л. Либеральная традиция в Америке. М.: Прогресс; Прогресс-Академия, 1993; Бейлин Б. Идеологические истоки Американской революции. М.: Новое издательство, 2010. 34. Pocock J. G. A. Between Gog and Magog. Р. 325.

278

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

зать выгодное отличие от предшествующих работ, выполненных в том же ключе. Некоторым спасением для ученых Кембриджской школы мог быть их  старший коллега Питер Ласлетт, который одним из  первых предложил изучать политическую мысль исторически, то есть помещать ее в исторический и идеологический контексты. Так, Ласлетт, можно сказать, открыл миру политическую теорию Роберта Филмера, что помогло выставить в новом свете и политическую философию Джона Локка35. Не один текст представителей Кембриджской школы истории политической мысли начинается с уважительной ссылки на Питера Ласлетта36. Вместе с тем эти ссылки нужны лишь для того, чтобы указать на его роль первооткрывателя: сам Ласлетт, работавший в Оксфорде, не был так одержим методологией, что характерно для ранних работ его младших коллег-последователей. Питер Ласлетт, однако, важен совсем в другом контексте. Он был не просто историком, но таким историком, который заходил на почву политической теории. Именно с его подачи на несколько десятилетий в  англоязычной политической философии стало популярным утверждение, что «на настоящий момент политическая философия мертва»37, высказанное в конце 1950-х годов. Точка зрения, будто политическая теория находится в кризисе, упадке, на закате, в отставке и т. д., была очень популярна в среде социальных философов, историков, теоретиков и ученых до 1971 года, когда политическая теория якобы возродилась. И здесь мы подходим к главному.

35. К слову, мой коллега Александр Мишура и я уже обращались к Ласлетту и его исследованиям политической философии Роберта Филмера: Мишура А. М., Павлов А. В. «Патриархия»: политическая философия Роберта Филмера // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз. 2014. № 1. С. 92–105. 36. Скиннер К. Коллингвудовский подход к истории политической мысли; Покок Д. Г. А. The State of the Art // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 46; Он же. Квентин Скиннер: история политики и политика истории. Отечественные ученые воспроизводят этот паттерн, например Михаил Велижев и Тимур Атнашев (Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч. С. 33). Интересным ходом было бы сравнить установки на исследование истории идей Коллингвуда и Ласлетта, что могло бы либо привести к выводу об очередном противоречии Кембриджской школы, либо, напротив, показать хоть какие-то органические связи и последовательность их методологии. 37. Его будут цитировать не раз, в частности: Ганнел Дж. Политическая теория: эволюция дисциплины // Политическая теория в XX веке. С. 64.

А л е к с а н д р  П а в л о в

279

Британский политический теоретик Бхику Парех отмечает в одном из своих текстов, что до 1971 года политическая философия вовсе не была мертвой. Имена Эрика Фегелина, Ханны Арендт, Лео Штрауса, Майкла Оукшота, Исайи Берлина, Карла Поппера и т. д., с точки зрения Пареха, яркое тому подтверждение. Вместе с тем эти авторы мало общались между собой, и каждый из них предлагал собственный проект политической теории. Благодаря этой разобщенности и  отсутствию единого дискурсивного пространства оказались возможны постоянные нападки на политическую теорию со стороны политических ученых бихевиористского толка, а  также представителей других гуманитарных дисциплин. И хотя Покок сетует на то, что в политической теории в 1950‒1960-е годы доминировал антиисторический подход, но историки, такие как исследователь Французской революции Альфред Коббан, объясняли политическим теоретикам, чем должна быть политическая теория, а чем не должна. Подход Коббана сложно назвать удовлетворительным: для него идеалом политического теоретика был Эдмунд Берк, являвший собой блестящий пример практического политика и политического философа в одном лице. Ничего более конструктивного он не предложил38. Кембриджская школа пыталась выдвинуть свой вариант понимания политической теории — противопоставить относительно популярной на тот момент истории политической философии (которая, впрочем, была основным предметом критики) в виде изучения «великих текстов» историю политической мысли, помещенную в  идеологический контекст39. По  публикациям текстов и ссылкам на конкретных авторов мы видим, что представители Кембриджской школы двигались именно в этом направлении. Впрочем, Джон Данн и Квентин Скиннер приняли решение стать самостоятельными политическими теоретиками. Однако они выбрали разные «карьерные стратегии». Данн, оставив историю мысли, решил начать сначала и стать оригинальным политическим теоретиком40, Скиннер же сохранил верность позици 38. Коббан А. Закат политической теории // Политическая теория в XX веке. С. 219–236. 39. Опять же, и в этом представители Кембриджской школы не были пионерами. Так, Ричард Эшкрафт искал в текстах политической философии идеологические импликации: Эшкрафт Р. Политическая теория и проблема идеологии // Политическая теория в XX веке. С. 364–387. 40. Одним из результатов его деятельности на этом поприще стала книга, изданная даже на русском языке: Данн Д. Не очаровываться демократией. М.: Издательство Института Гайдара, 2016.

280

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ям школы, не отказываясь окончательно от метода и своего главного интереса — республики. Именно поэтому спустя много лет Данн скажет: Меня в  основном интересует политическая история мира и в особенности современная политическая история. Мне интересно настоящее, но в большей степени будущее. Ни Джон Покок, ни Квентин Скиннер не питают серьезного интереса к политике. Их не интересует будущее, они почти ничего не знают о современной политике. Я же потратил всю жизнь на изучение и размышления об этом предмете. Поэтому я — очень нетипичный представитель Кембриджской школы. Типичным представителем этой школы является как раз Квентин Скиннер. Именно для него характерно то особое отношение к политике, которым вдохновляются люди, приступая к изучению истории политических идей. Это отношение уже превратилось в форму исторического понимания41.

Однако в  конце 1980-х годов даже Данн (и  уж  тем более Скиннер) не отказывался от идеи изучения ключевых политических понятий, что нашло отражение в его тексте «Революция», опубликованном в книге «Политическая инновация и изменения понятий»42. Впрочем, по тексту мы видим, насколько далеко Данн отошел от установки на контексты, работая с «понятием». Открывала же сборник статья Скиннера43. Примечательно, что редактором книги стал политический теоретик Теренс Болл, разделявший со Скиннером нелюбовь к засилью постмодернизма в американской политической теории44. Примерно в то же время вышла книга под редакцией Джеймса Талли «Значение и контекст: Квентин Скиннер и его критики», посвященная критике методологии

41. Он же. Политическая философия — будущее человечества. 42. Джон Данн в том же сборнике рассуждает о понятии революции уже совсем не в тех категориях, которые он использовал на рубеже 1960–1970-х годов. Русский перевод этого текста см.: Он же. Революция // Концепт «революция» в современном политическом дискурсе. М.; СПб.: Алетейя, 2008. 43. Скиннер все еще сохраняет некоторую верность своим истокам, в доброжелательном тоне упоминая имена Витгенштейна и Остина. См.: Скиннер К. Язык и политические изменения; Skinner Q. Language and Political Change // Political Innovation and Conceptual Change / T. Ball et al. (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1989. 44. Болл Т. Куда идет политическая теория? // Политическая теория в XX веке. С. 387–411.

А л е к с а н д р  П а в л о в

281

Скиннера45: с ним в том числе спорили состоявшиеся политические теоретики типа Джона Кина и Чарльза Тейлора. В свою очередь, Джон Покок понял, что политическая теория — куда более привлекательная сфера для карьеры, чем история, и  стал, оставаясь историком, широко цитировать американских политических теоретиков (Шелдон Уолин, Джон Ганнел и  Ричард Эшкрафт — самые яркие примеры)46. В итоге уже в 1996 году такой авторитет политической науки, как Гэбриэль Алмонд, описывая историю дисциплины, пусть и в контексте разговора о ренессансной политической теории, почтительно сослался на Покока и Скиннера47. Вместе с тем даже в середине 1990-х годов доминирующей в американской политической теории оставалась нормативная парадигма, в  которую представителям Кембриджской школы с их идеями вписаться было тяжело. Однако решение вскоре было найдено.

В контексте республиканизма Фактически Квентин Скиннер вступил на территорию политической философии в 1984 году, указав на путаницу в понимании негативной свободы в современной ему политической теории. Убедительно продемонстрировав, что негативная свобода определяется разными авторами частным образом и волюнтаристски, он обратился к богатому историческому материалу, отчасти уже изложенному в  его «Истоках современной политической мысли». При этом его текст, некоторым образом формулируя структуру классической республиканской теории свободы, имел в прямом смысле негативную установку — доказать несостоятельность представлений современных политических теоретиков о  понятиях используемого ими словаря вообще и о негативной свободе в частности. Чтобы превратить эти труды в позитивную программу, то есть предложить реальную альтернативу в существо 45. См.: Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics. 46. Покок Д. Г. А. The State of the Art. С. 59, 67, 69. Кроме того, в 1971 году Покок уже атаковал одного из самых влиятельных американских историков политической теории, Джорджа Сэйбина. Подход последнего Покок не мог признать историческим ни при каких обстоятельствах. Ученый заклеймил его как устаревший, хотя и снисходительно добавил, что рекомендует читать эту «великую американскую классику» студентам-новичкам (Pocock J. G. A. Political Thought and History. P. 21–22). 47. Алмонд Г. Политическая наука: история дисциплины // Политическая наука: новые направления / Под ред. Р. Гудина, Х.-Д. Клингеманна. М.: Вече, 1999. С. 76.

282

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

вавших дискуссиях, потребовался новый автор, который разделял бы при этом ключевые тезисы главным образом Квентина Скиннера, а  не  Кембриджской школы вообще. Таким автором стал Филипп Петтит, который в итоге сформулировал самостоятельный проект политической философии республиканизма и  четко очертил новый вариант свободы, отличающейся от  негативной и позитивной. В 1997 году Петтит выпустил книгу «Республиканизм. Теория свободы и государственного правления»48. Отдавая дань уважения Квентину Скиннеру как историку, он провозгласил, что вновь открытая последним республиканская теория свободы может стать новым словом в  современной политической теории. При этом Петтит работал в нормативной парадигме — парадигме, получившей главенство в академической политической философии в последней четверти ХХ века. Разумеется, ни Скиннер, ни Покок, ни  даже Джон Данн, который уже активно работал в  жанре политической теории, не имели к ней отношения. Вместе с тем, хотя нормативная теория не  предполагает обращения к  истории, в «Республиканизме» первая глава «До негативной и позитивной свободы» носит исключительно «исторический» характер. Вопрос, которым сразу же задается читатель, осведомленный о том, что такое нормативная теория, состоит в следующем. Если Филип Петтит отчетливо позиционирует свою политическую теорию как нормативную, а себя как нормативного политического философа, а не историка идей, понятий, идиом или дискурсов, зачем ему понадобилось писать «историческую» главу «Республиканизма»? Собственно, текст посвящен истории политической идеи республиканской свободы как не-доминирования в том виде, как ее представляет Петтит, — ее возникновению, появлению в текстах ранних нововременных мыслителей, а также тому, как постепенно она была вытеснена иным пониманием свободы — негативной свободой как не-вмешательством. Джону Ролзу, например, не требовалось обращаться к текстам Платона или Прудона, чтобы отделить свою теорию справедливости от предшествующих и  уж  тем более найти какую-то  преемственность. Дело в том, что если Ролз предлагал на суд публики собственную теорию, то Петтит, обращаясь к очень давней традиции, не изобретал новую идею, которая бы соответствовала самым высоким политическим стандартам, но всего лишь напоминал о ней. Он 48. Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления. М.: Издательство Института Гайдара, 2016.

А л е к с а н д р  П а в л о в

283

не просто возвращал к жизни старое (новое) понимание свободы, но упразднял сложившиеся за несколько столетий представления о двух пониманиях свободы. А так как республиканское понятие свободы существовало задолго до появления политических идеологий (в частности, либерализма), то республиканизм должен был предстать не идеологическим проектом, но главным образом политико-философским. Однако предприятие Филипа Петтита по  своему содержанию ничуть не  менее идеологическое, чем политико-философское (Петтит и сам сопоставляет его с либерализмом и популизмом49). Республиканизм, хотя и начинает с понимания свободы как не-доминирования, распространяется далеко за пределы политической философии — в экономику, юриспруденцию, публичное пространство — и даже предлагает республиканскую концепцию демократии. Петтит делает все, чтобы его нормативная теория выглядела реализуемой на  практике и  не  оставалась лишь теорией. В этом свете становится понятным, зачем Петтиту понадобилась история идеи: он проводит линию демаркации, разделяющую тех политических теоретиков, которые вытеснили республиканскую свободу из  политического дискурса за  счет снижения предъявляемых к идее свободы требований (Томас Гоббс, Иеремия Бентам и Уильям Пейли), и тех, кто может быть вписан в историю петтитовского республиканизма (Никколо Макиавелли, Джеймс Гаррингтон, Шарль-Луи Монтескьё и авторы «Федералиста»). При этом Петтит особым образом работает с «историей идей», обращаясь в основной части к цитатам из текстов упоминаемых им авторов и не утруждая себя объяснениями, насколько эти цитаты вообще важны для общего замысла этих мыслителей. Если учитывать данный нюанс, может создаться впечатление, что Петтит всего лишь изобретает легенду, в которую для большей убедительности вписывает хорошо знакомые имена. Таким образом, современный республиканизм приобретает определенную солидность и респектабельность, возрождая к жизни забытые политические идеалы. И эти идеалы Петтит вписывает в актуальную политическую теорию второй половины ХХ века. Ирония, однако, в том, что в этой главе он не просто не соблюдает 49. В этом смысле когда Михаил Велижев и Тимур Анташев называют его подход «республиканским либерализмом», то допускают существенную неточность: республиканизм является альтернативой либерализму. Даже не вдаваясь в суть философии Петтита, этой неточности можно было бы избежать, вспомнив название книги Скиннера «Свобода до либерализма», вышедшей на русском языке.

284

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

методологические установки Кембриджской школы, но делает нечто ей противоположное: его аргументами, с которыми, впрочем, соглашается Скиннер, становятся вырванные из контекста цитаты, образующие «традицию» и «разрыв». И как бы точно эти цитаты ни отражали замысел авторов, они все равно остаются лишь цитатами50. Очевидно, что Петтит не просто повторяет то, что сделал Ролз, но и расширяет поле политической дискуссии, привлекая к разговору о республиканизме всю историю политической философии и  почти всех современников — феминисток, социалистов, коммунитаристов, зеленых и т. д. Но давайте посмотрим, на кого из авторов, работавших до Ролза, ссылается Филип Петтит. Если внимательно прочитать «Республиканизм», а также ознакомиться с обильным списком литературы, может создаться впечатление, что щедрому автору не составит никакого труда дать ссылку на того или иного мыслителя. Однако это кажущаяся щедрость: Петтит очень внимательно выбирает авторов, которых упоминает. Это видно не только по тому, как он смотрит на историю идеи республиканизма, но и по его взгляду на современность. Во-первых, разумеется, он не может обойтись без ссылки на Исайю Берлина, так как ему необходимо снять дихотомию негативной и позитивной свободы, чтобы вывести разговор в совершенно иную плоскость. В  этом смысле Берлин — традиционная «груша для битья» представителей Кембриджской школы — нужен Петтиту только как точка, с которой можно стартовать, чтобы забыть о нескольких десятках лет дискуссий о свободе. К слову, представители Кембриджской школы обратились к  критике непосредственно Берлина значительно позже — в середине 1980-х годов, но с тех пор он является одним из самых упоминаемых (конечно, 50. Иногда Петтит позволяет себе еще более парадоксальные вещи. С его точки зрения, политическая философия Руссо не имеет никакого отношения к продвигаемому им проекту республиканизма, однако она может быть «республиканской» в  петтитовском смысле, но  при конкретной республиканской интерпретации: «Среди выдающихся представителей современной республиканской традиции  — Гаррингтон, Монтескьё и, возможно, Токвиль; к ней следует причислить и Руссо, хотя, по-моему, это можно сделать только при условии не-популистской интерпретации его взглядов» (Петтит Ф. Указ. соч. С. 57). Как видим, ни о какой строго определенной интенции автора политического текста в случае Петтита речи быть не может. Напрашивается вывод, что если это так, то его предшествующие выдержки из работ Макиавелли, Монтескьё и других авторов являются не более чем интеллектуальным кульбитом.

А л е к с а н д р  П а в л о в

285

в негативном ключе) «философов», как язвительно охарактеризовал его Покок. Во-вторых, еще одну «негативную ссылку» Петтит делает на Ханну Арендт. Эту ссылку можно было бы охарактеризовать как снисходительную. Петтит называет ее имя лишь для того, чтобы показать, что собирается упразднить или оспорить ее копирайт на термин «республиканизм». Снисходительность не только в том, что Петтит упоминает Арендт для того, чтобы от  нее отмахнуться, но  и  в  том, что он отмечает: на  момент середины 1990-х годов слово «республиканский» связывали с коммунитаристским и популистским подходом («вероятно, под влиянием Ханны Арендт»). Иными словами, он не просто оспаривает ее копирайт на «республику», но вообще сомневается в том, есть ли у нее этот копирайт. Кроме того, ссылок на Лео Штрауса, Майкла Оукшота и Эрика Фегелина в «Республиканизме» Петтита мы не обнаружим: они ему просто не нужны, потому что: 1) они были неактуальны, 2) их трудно вписать в то дискурсивное поле нормативной политической теории, которое формирует сам Петтит. Вне всяких сомнений, Петтит несколько раз позитивно цитирует Ролза, но тому есть следующие объяснения: а) он прокладывает дорогу от «возрожденной политической философии», которая на тот момент все еще имела монопольное право на единое дискурсивное пространство, к своей собственной; б) теория Ролза является для Петтита актуальной политической философией. Обратимся, например, к  антологии «Современная (contemporary) политическая философия», составленной Филипом Петтитом и Робертом Гудином в 1990-е годы. Мы вновь не обнаружим в  ней ни  Арендт, ни  Лео Штрауса, ни  Карла Шмитта или кого-нибудь из  неомарксистов. Зато найдем либерала Джона Ролза и  либертарианца Роберта Нозика, коммунитаристов Аласдера Макинтайра, Чарльза Тэйлора (показательно, что в  антологию включен его текст «Что не  так с  негативной свободой?»), Майкла Сэндела и Майкла Уолцера, феминисток Кэрол Пейтмен и  Айрис Мэрион Янг, аналитического философа права Герберта Лайонела Адольфуса Харта, непременно Исайю Берлина, а  главное — Квентина Скиннера51. Единственный ав 51. См.: Contemporary Political Philosophy: An Anthology / R. E. Goodin, P. Pettit (eds). Oxford, UK: Blackwell, 1997. В другой антологии редакторы меняют концепцию и выбирают уже совсем другие тексты, обращаясь к еще более современным авторам и темам. См.: A Companion to Contemporary Political Philosophy / R. E. Goodin et al. (eds). 2nd ed. Oxford, UK: Blackwell, 2007. Vol. I.

286

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

тор, который выбивается из  списка, — это Мишель Фуко, который, впрочем, нужен для того, чтобы осветить «постмодернизм». Итак, большинство упоминаемых в «Республиканизме» имен Петтит интегрирует в свой проект, заявляя, что каждый из этих политических философов найдет для себя в республиканизме что-то привлекательное. Уже в  следующем году после выхода работы Петтита свет увидела книга Скиннера «Свобода до либерализма», в которой он, хотя и  с  куда большей основательностью, развертывал аргументацию Петтита, называя его «самым мощным сторонником неоримской свободы»52. С этого момента Петтит становится надежным союзником Кембриджской школы, позволяя распространить ее влияние в  сферу нормативной политической философии53. Главное дело Скиннера с тех пор — доказывать существенное значение забытого понимания свободы, которую он открыл. Хотя может сложиться впечатление, будто Скиннер говорит то же самое, что и раньше, несложно заметить новый акцент на том, что он сделал существенный вклад в историю политической философии: Я полагаю, что интеллектуальные историки могут произвести нечто, представляющее более чем антикварный интерес, если просто будут делать свою работу. Вполне достаточно того, чтобы они открывали богатства нашего интеллектуального наследия, которыми мы зачастую пренебрегаем, и предъявляли их публике54.

Основный вывод из  всей этой истории в  том, что отныне для Скиннера ключевым стал отнюдь не метод, но то, что удалось открыть в процессе исследований и четко сформулировать с помощью Петтита, — республиканская свобода. Так Скиннер фактически окончательно превратился в политического теоретика.

В контексте отечественной гуманитарной науки Вкратце рассмотрев историю деятельности Кембриджской школы, мы можем поставить вопрос о том, насколько важна методо 52. Скиннер К. Свобода до либерализма. СПб.: ЕУСПб, 2006. С. 73. 53. Конечно, позиции Петтита и Скиннера не совпадают во всем, о чем оба заявляют, однако в главном они соглашаются — в продвижении республиканского проекта. 54. Там же. С. 98–99.

А л е к с а н д р  П а в л о в

287

логия ее представителей и работает ли она вообще, если учесть, что в итоге все они так или иначе от нее отошли, включая даже Покока, не  слишком заинтересованного в  проекте современного республиканизма. Особенно любопытно то, применим ли этот метод к иному историческому материалу. По большому счету имя Квентина Скиннера уже давно знакомо отечественному читателю — по крайней мере тому, кто тщательно следит за тенденциями в нашем интеллектуальном климате. Можно сказать, что бренд «Кембриджской школы» вообще и Скиннера в частности продвигают у нас два центра интеллектуальной силы — вышеупомянутый центр Res Publicа Европейского университета в Санкт-Петербурге и издательство «Новое литературное обозрение» (НЛО). Мы видим, что для обоих «акторов» Квентин Скиннер важен не сам по себе. В первом случае центр Res Publicа использует методологию, исторические исследования и политическую теорию Скиннера, чтобы предложить отечественному читателю то, что Пономарева и Туманов называют «кабинетной идеологией» республиканизма, — показать политическую альтернативу иным формам правления и  политическим режимам и, как сформулировали авторы, способствовать формированию политического мышления европейского типа. Во втором случае Кембриджская школа важна для того, чтобы использовать ее методологию и, следовательно, бренд для исследования российской истории. Так, после публикации серии материалов о Кембриджской школе в одном номере НЛО отечественные филологи и историки в следующем выпуске попытались применить разработки Квентина Скиннера и в большей мере Джона Покока к нескольким кейсам российской истории. Некоторым образом центр Res Publicа делает то же самое, но в ином ключе, а главное — не ограничивается историей, концентрируясь на политической теории, в то время как для авторов НЛО, кажется, важен именно метод. И центр Res Publicа55, и НЛО56 на протяжении какого-то времени продвигали бренд Кембриджской школы, с  завидной регулярностью публикуя тексты прежде всего Квентина Скинне 55. Он же. О свободе республик // Современная республиканская теория свободы: коллективная монография / Под науч. ред. Е. Рощина. СПб.: ЕУСПб, 2015. Ссылки на другие тексты Скиннера, опубликованные центром, см. в примечаниях ниже. 56. Он же. Амброджо Лоренцетти о силе и славе республик // Новое литературное обозрение. 2017. № 146. С. 39‒60. Остальные публикации см. в примечаниях ниже.

288

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

ра, которому из всех представителей школы больше всего повезло быть представленным в России (впрочем, заслуженно, о чем речь пойдет дальше). Чтобы не  возникло недоразумений: лично я  всецело приветствую деятельность обоих центров и  каждый раз радуюсь публикации очередного перевода Скиннера, и  даже тогда, когда его позиции пытаются придать политический смысл, — в конце концов, это самостоятельный политический философ, а  потенциал политической теории республиканизма в самом деле велик. Вместе с тем, если мы взглянем на деятельность центра Res Publicа и НЛО, то увидим, что, во-первых, они не  вполне критично подходят к  методологии, которую активно используют, во-вторых, тем самым они становятся добровольными проводниками не просто научно-методологического, но и идеологического проекта, не предполагая некоторой дистанции, с той лишь разницей, что Res Publicа делает это более сознательно и более последовательно. Разобрав ключевые установки Кембриджской школы, мы можем сказать, почему Res Publicа более удачно продвигает идеи Скиннера, нежели авторы НЛО. Сперва еще одна маленькая, но существенная ремарка. Центр Res Publicа и НЛО — не единственные акторы интеллектуальной силы, которые знакомят отечественных читателей с  Кембриджской школой. Несмотря на то что первые публикации Скиннера на русском вышли благодаря деятельности центра Res Publicа и «Неприкосновенного запаса»57, журнал «Логос» довольно давно также опубликовал два ключевых текста Квентина Скиннера — «Язык и  политические изменения» и «Идея негативной свободы: философские и исторические перспективы»58: первую статью через год после публикации «Неприкосновенного запаса», вторую — спустя восемь лет. Авторы НЛО отмечают заслуги центра Res Publicа, но удостаивают «Логос», скорее, снисходительной ссылкой. В частности, они ссылаются на публикацию статьи Скиннера «Идея негативной свободы: философские и исторические перспективы» в «Политической концептологии», отмечая, что она была переиздана в «Логосе». И все же впервые текст был опубликован в пер 57. См.: Он же. The State // Понятие государства в  четырех языках. СПб.: ЕУСПб; Летний сад, 2002. С. 12‒74; Он же. Коллингвудовский подход к истории политической мысли. 58. См.: Он же. Язык и политические изменения; Он же. Идея негативной свободы: философские и исторические перспективы // Логос. 2013. Т. 23. № 2. С. 155–186.

А л е к с а н д р  П а в л о в

289

вом и единственном номере «Журнала политической теории»59, шеф-редактором которого был нынешний главный редактор «Логоса». Впоследствии по его инициативе в «Издательстве Института Гайдара» и издательстве «Дело» РАНХиГС вышли принципиально важные для политической теории, истории политических идей и, шире, для социальной философии книги — «Республиканизм. Теория свободы и государственного правления» Филипа Петтита и двухтомник Скиннера «Истоки современной политической мысли»60. Чем отличается позиция «Логоса» от вышеназванных центров интеллектуальной силы, так это отсутствием идеологической и методологической установки на слепое принятие предлагаемых Кембриджской школой и сторонниками республиканизма идей. Однако некоторым образом выгодоприобретателем выхода «Истоков современной политической мысли» становится центр Res Publicа, вписывая издание Скиннера в политический контекст. Само по себе это не возбраняется, но мы должны задаться вопросом, есть ли на самом деле этот контекст в названных книгах Скиннера. И как видно, его нет: деятельность Скиннера ограничивается пределами академической политической теории. Далее. Вступительная статья Михаила Велижева и  Тимура Атнашева «„Context is king“: Джон Покок — историк политических языков»61 к  подборке материалов в  журнале «НЛО», посвященных Кембриджской школе, является прекрасным примером серьезной научной работы, призванной познакомить читателей с не вполне известным в нашем контексте интеллектуальным феноменом. Авторы подробнейшим образом описывают метод школы, освещают биографии Покока и  Скиннера, а  затем поднимают вопрос о  необходимости применения этой методологии в России. За их текстом следуют две статьи Покока. В первой он представляет свой подход к истории политической мысли, а  во  второй — описывает интеллектуальную траекторию Квентина Скиннера. За  этим блоком следуют три интервью: одно с социологом Александром Бикбовым, историком Александром Дмитриевым и историком Денисом Сдвижковым, второе — с историком Алексеем Миллером, третье — с историком

59. Он же. Идея негативной свободы: философские и исторические перспективы // Журнал политической теории. 2010. № 1. С. 170–182. 60. Петтит Ф. Указ. соч. 61. Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч.

290

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Олегом Хархординым62. Во  всех беседах обсуждаются возможности применения методологии Кембриджской школы в работах по русской истории. Но если Олег Хархордин последовательно отвечает на поставленные вопросы, то Алексей Миллер, как бы часто интервьюеры ни апеллировали к именам Покока и Скиннера, скорее раскрывает собственный взгляд на исторические исследования, чем отвечает на конкретные реплики. Один из тех, кто пытается поставить метод историков под сомнение, — Александр Бикбов. Реагируя на один из вопросов, он заметил, что методология Кембриджской школы не просто претерпевала изменения, но все еще является открытой для серьезных корректив. Именно этот взгляд почему-то оставляют без внимания, хотя интервьюеры и критикуют заявление Бикбова относительно «анахроничности» методологии Кембриджской школы как не во всем справедливое. В итоге они описывают методологию Кембриджской школы как нечто устоявшееся и состоявшееся, хотя это, как мы видели, не соответствует действительности. В частности, обращаясь к ранним текстам Скиннера и Покока, они объясняют их идею «контекста» как «полемическую языковую ситуацию», однако впоследствии делают оговорку, что Покок признает наличие социального и классового контекстов, а Скиннер вообще рассматривает все это как часть «контекста»63, в чем мы могли убедиться. Вместе с  тем авторы, хотя сами ссылаются на статьи Покока и Скиннера, не обращают нашего внимания, что Покок и Скиннер сделали эту корректировку уже в середине 1980-х годов. Точно так же авторы, вслед за Пококом, проговаривают, что Скиннер работает на трех уровнях: как историк политического дискурса, как методолог и как политический теоретик (они называют его «нормативным», что совершенно не так), однако все равно продолжают настаивать на значении имеющейся в  нашем распоряжении методологии Кембриджской школы, в итоге опуская другие сферы исследовательского внимания прежде всего Скиннера. Зачем потребовалось навязчивое обращение к методу и представление о нем, как о чем-то состоявшемся, становится понятно к концу их статьи — по стремлению применить эту практику на материалах конкретно русской истории. В  этом номере, однако, авторы лишь заявляют о  своих интенциях, а  уже в  следующем работают с  описанной методологией 62. См. рубрику «Дискуссия вокруг Кембриджской школы» в: Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 93–132. 63. Атнашев Т., Велижев М. Указ. соч. С. 27, 28.

А л е к с а н д р  П а в л о в

291

в рубрике «По следам Кембриджской школы: антропология языка социальности». Статья Михаила Велижева представляет собой пример добротной исторической работы, в  которой он тем не  менее ссылается на Покока лишь единожды. И хотя он начинает ее с рассказа о Питере Ласлетте, а в конце вновь упоминает о важности программы Покока и Скиннера, его текст остается самостоятельным проектом и мало походит на то, что сделали Скиннер в «Истоках современной политической мысли» и Покок в «Моменте Макиавелли». Екатерина Правилова ни разу не ссылается на Кембриджскую школу, но обращается к американским корифеям интеллектуальной истории, таким как Ричард Пайпс и Марк Раев. Татьяна Борисова ссылается на Покока единожды, и то не на его методологическую работу. Тимур Атнашев, вначале проговаривая, что он, конечно, использует подход Скиннера и Покока, ссылается на Покока лишь однажды64. Разумеется, отсутствие ссылок автоматически не означает, что авторы не работали в рамках указанного метода. Однако вопрос в том, какую именно часть метода Кембриджской школы заимствуют исследователи. То, что в названиях всех четырех текстов фигурирует слово «язык»? Постоянные обращения к «авторскому тексту», «дискурсам» (но не к «речевым актам», «намерению», «иллокутивной силе», свободе, добродетели и т. д.) и неоднократные упоминания «Кембриджской школы» не выглядят убедительными. Еще раз: сами по себе упомянутые тексты — качественные исторические исследования, но это точно не «интеллектуальная франшиза». Самое существенное замечание по поводу взглядов русских авторов на Кембриджскую школу состоит в следующем. В частности, Велижев и Атнашев пытаются разобраться, можно ли использовать по отношению к группе английских историков термин «интеллектуальная история», упоминая, что сам Скиннер его не очень жалует. Вместе с тем Скиннер сыплет им на страницах хотя бы книги «Свобода до либерализма». Впрочем, это, скорее, 64. Велижев М. Язык и контекст в русской интеллектуальной истории: первое «философическое письмо» Чаадаева // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 71–87; Правилова Е. «Частная собственность» в языках российского общества конца XVIII — начала XIX веков // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 88–100; Борисова Т. «Необходимая оборона общества»: язык суда над Засулич // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 101–118; Атнашев Т. Реформаторы в поисках языка: книга Егора Гайдара «Государство и эволюция» // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 119–139.

292

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

упрек в адрес самой школы. Мы видели, насколько пренебрежительно авторы относятся к той области гуманитарного знания, которой занимаются, используя термины «история идей», «политическая мысль», «политическая теория», «языки», «дискурсы» и т. д. Иные политические теоретики всегда были очень аккуратны, классифицируя историю идей на «мысль» и «философию». Кембриджская школа настолько сильно погружена в  размышления о методе и контексте, что в итоге так и не определилась с  тем, что изучает, ограничившись указанием периода и  места своего интереса. Но, разумеется, в  сферу внимания историков попадает именно то, что традиционно считается политической философией. Теперь становится ясно, почему «адаптация метода» в  России не  выглядит убедительной: по  той простой причине, что подход Кембриджской школы контекстуален в  прямом смысле этого слова. Скиннер и Покок исследуют преимущественно итальянскую, английскую и  американскую политическую философию (помещенную в контекст мысли) раннего Нового времени, а  также прослеживают традицию и  разрывы с  традицией от  XIV до  XVIII столетия. В  фокусе их  внимания остается свобода и  ее понимание в  республиканской и  альтернативных ей традициях. Их  контекстуализм ограничен географическими, историческими и  предметными рамками (свобода республик и  относительно долговременные изменения ключевых понятий политического словаря). Например, скольких мы можем назвать последователей Кембриджской школы, активно применяющих ее методологию? Сам Покок упоминает несколько имен. Это финн Кари Полонен и канадец Джеймс Талли. При этом Покок делает две ключевые оговорки. Для Полонена Скиннер важен прежде всего как политический философ, но не как историк. Талли и его коллеги подробно разбирают в первую очередь методологические исследования Скиннера. Покок пишет, что, хотя Талли является историком и политическим философом, «…содержание его тома состоит из аналитических разборов методологических позиций Скиннера»65. Остается лишь добавить, что когда Талли вновь обратился к чествованию Скиннера, то решил в очередной раз разобрать вместе с другими авторами ключевое значение «Истоков современной политической мысли» для ин-

65. Покок Д. Г. А. Квентин Скиннер: история политики и политика истории. С. 77.

А л е к с а н д р  П а в л о в

293

теллектуальной истории66 вместо того, чтобы в самом деле поработать с методом. Но это все. Когда Талли изучает историю политической мысли, то обращается непосредственно к периоду, остающемуся в фокусе внимания Кембриджской школы, — к контексту политической философии Джона Локка67. Наконец, Филип Петтит, как уже отмечалось, нашел способ развивать республиканский проект, но он работает в рамках нормативной политической философии. Итальянский историк и политический теоретик Маурицио Вироли, также упоминаемый Пококом наряду с Петтитом, работает в том же ключе. Как и Талли, он изучает все те же темы — политическую философию Макиавелли, и когда обращается к  республиканизму, что происходит довольно часто, то вписывает его в современный политической контекст. В  частности, современную политическую ситуацию в  Италии Вироли критикует с  республиканских позиций68. Таким образом, последователи Кембриджской школы либо обсуждают методологию Скиннера (а если и применяют ее в редких случаях, то не выходят за рамки названного контекста), либо обращаются к республиканизму. Иными словами, «интеллектуальная франшиза» Кембриджской школы возможна, но самого по себе упоминания бренда недостаточно. В  этом смысле направление работы центра Res Publica куда более продуманное и потому оправданное. Несмотря на то что исследователи нередко обращаются к отечественной истории, они концентрируют внимание именно на республиках, пытаясь обнаружить эту форму правления в самых неожиданных местах (например, в  Армении), или на  республиканской свободе. Более того, они не ограничивают сферу своих интересов Кембриджской школой и историей как таковой, активно продвигая самые разные исследовательские проекты, в центре которых все равно остается республиканская идея. Однако даже в случае, когда центр Res Publica обращается к политической философии, у отечественных исследователей явно недостаточно сил, чтобы достойно проработать материал. В коллективной монографии «Современная республиканская теория свободы» мы находим три текста русских авторов. Один из них — вступительная обзорная статья 66. Rethinking the Foundations of Modern Political Thought. 67. Tully J. An Approach to Political Philosophy: Locke in Contexts. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. 68. Вироли М. Свобода слуг. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014.

294

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Евгения Рощина, второй — исследование Бориса Маслова, который работает в США (кстати, его обращение к материалу отечественной мысли в контексте республиканской свободы и контексте политического дискурса выглядит куда более привлекательно, нежели авторов НЛО), и третий — текст Олега Хархордина69. Все равно это очень осторожный и качественный подход, потому что в рамках политической философии работать сложнее, нежели с историческим материалом. Так что, даже если иметь в виду некоторые политические импликации отечественных авторов, которые обращаются к Кембриджской школе сегодня, можно сказать, что, разумеется, их работа вносит неоценимый вклад в интеллектуальное развитие России. Вместе с тем почти пятьдесят лет деятельности Кембриджской школы нуждаются в  более детальной, основательной и глубинной рецепции, прежде чем мы могли бы развивать их «кабинетную идеологию» и методологию на нашей почве. Библиография A Companion to Contemporary Political Philosophy / R. E. Goodin, P. Pettit, T. Pogge (eds). 2nd ed. Oxford, UK: Blackwell, 2007. Vol. I. Contemporary Political Philosophy: An Anthology / R. E. Goodin, P. Pettit (eds). Oxford, UK: Blackwell, 1997. Dunn J. The Identity of the History of Ideas // Philosophy. 1968. Vol. 43. № 164. P. 85–104. Graham K. How Do Illocutionary Descriptions Explain? // Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics / J. Tully (ed.). Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988. P. 147–155. Hamilton-Bleakley H. Linguistic Philosophy and The Foundations // Rethinking the Foundations of Modern Political Thought / A. Brett, J. Tully, H. HamiltonBleakley (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 20–33. Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics / J. Tully (ed.). Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988. Pocock J. G. A. Between Gog and Magog: The Republican Thesis and the Ideologia Americana // Journal of the History of Ideas. 1987. Vol. 48. № 2. P. 325–346. Pocock J. G. A. Political Thought and History. Essays on Theory and Method. Cambridge: Cambridge University Press, 2009. Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton: Princeton University Press, 1975. 69. См.: Рощин Е. Введение // Современная республиканская теория свободы. С. 7–24; Хархордин О. Почему Res Publica — не государство: грамматика стоиков и дискурсивные практики Цицерона в его теории республики // Современная республиканская теория свободы. С. 137–179; Маслов Б. Свобода вне либерализма: пиндарическая ода и трансформация поэтики старого режима // Современная республиканская теория свободы. С. 212–250.

А л е к с а н д р  П а в л о в

295

Pocock J. G. A. The Reconstruction of Discourse: Towards the Historiography of Political Thought // MLN. 1981. Vol. 96. № 5. P. 959–980. Skinner Q. Language and Political Change // Political Innovation and Conceptual Change / T. Ball, J. Farr, R. L. Hanson (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 6–24. Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas // History and Theory. 1969. Vol. 8. № 1. P. 3–53. Skinner Q. Some Problems in the Analysis of Political Thought and Action // Political Theory. 1974. Vol. 2. № 3. P. 277–303. Tully J. An Approach to Political Philosophy: Locke in Contexts. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Алмонд Г. Политическая наука: история дисциплины // Политическая наука: новые направления / Под ред. Р. Гудина, Х.-Д. Клингеманна. М.: Вече, 1999. С. 69–112. Атнашев Т. Реформаторы в поисках языка: книга Егора Гайдара «Государство и эволюция» // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 119–139. Атнашев Т., Велижев М. “Context is king”: Джон Покок — историк политических языков // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 21–44. Бейлин Б. Идеологические истоки Американской революции. М.: Новое издательство, 2010. Берлин И. Жозеф де Местр и истоки фашизма // Он же. Философия свободы. Европа. М.: НЛО, 2002. С. 206–298. Болл Т. Куда идет политическая теория? // Политическая теория в XX веке / Под ред. А. Павлова. М.: Территория будущего, 2008. С. 387–411. Борисова Т. «Необходимая оборона общества»: язык суда над Засулич // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 101–118. Велижев М. Язык и контекст в русской интеллектуальной истории: первое «философическое письмо» Чаадаева // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 71–87. Вироли М. Свобода слуг. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. Ганнел Дж. Политическая теория: эволюция дисциплины // Политическая теория в XX веке / Под ред. А. Павлова. М.: Территория будущего, 2008. С. 41–66. Данн Д. Не очаровываться демократией. М.: Издательство Института Гайдара, 2016. Данн Д. Политическая философия — будущее человечества // Русский журнал. 17.05.2009. URL: http://russ.ru/pole/Politicheskaya-filosofiyabuduschee-chelovechestva. Данн Д. Революция // Концепт «революция» в современном политическом дискурсе / Под ред. И. Савкина. М.; СПб.: Алетейя, 2008. Интервью с Олегом Хархординым // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 119–132. Коббан А. Закат политической теории // Политическая теория в XX веке / Под ред. А. Павлова. М.: Территория будущего, 2008. С. 219–236. Коллингвуд Р. Идея истории. Автобиография. М.: Наука, 1980. Маслов Б. Свобода вне либерализма: пиндарическая ода и трансформация поэтики старого режима // Современная республиканская теория свободы / Под ред. Е. Рощина. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015. С. 212–250.

296

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Мишура А. М., Павлов А. В. «Патриархия»: политическая философия Роберта Филмера // Полития: Анализ. Хроника. Прогноз. 2014. № 1. С. 92–105. Нисбет Р. Прогресс: история идеи. М.: ИРИСЭН, 2009. Оукшот М. Рационализм в политике // Он же. Рационализм в политике и другие статьи. М.: Идея-пресс, 2002. С. 7–37. Оукшот М. Что такое политическая теория? // Политическая теория в XX веке / Под ред. А. Павлова. М.: Территория будущего, 2008. С. 94–106. Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления. М.: Издательство Института Гайдара, 2016. Покок Дж. Г. А. The State of the Art // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 45–74. Покок Дж. Г. А. Квентин Скиннер: история политики и политика истории // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 75–92. Пономарева М., Туманов Н. Квентин Скиннер и основания «кабинетной идеологии»: к выходу русского перевода «Истоков современной политической мысли» // Colta.ru. 15.01.2018. URL: http://colta.ru/articles/ literature/17045. Поселягин Н. От редактора // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 19–20. Правилова Е. «Частная собственность» в языках российского общества конца XVIII — начала XIX веков // Новое литературное обозрение. 2015. № 135. С. 88–100. Робин К. Страх: история политической идеи. М.: Территория будущего, 2009. Скиннер К. The State // Понятие государства в четырех языках. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, Летний сад, 2002. С. 12‒74. Скиннер К. Амброджо Лоренцетти о силе и славе республик // Новое литературное обозрение. 2017. № 146. С. 39‒60. Скиннер К. Идея негативной свободы: философские и исторические перспективы // Логос. 2013. Т. 23. № 2. С. 155–186. Скиннер К. Идея негативной свободы: философские и исторические перспективы // Журнал политической теории. 2010. № 1. С. 170–182. Скиннер К. Истоки современной политической мысли: В 2 тт. М.: Дело, 2018. Скиннер К. Коллингвудовский подход к истории политической мысли: становление, вызов, перспективы // Неприкосновенный запас. 2004. № 66. С. 55–66. Скиннер К. О свободе республик // Современная республиканская теория свободы / Под ред. Е. Рощина. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015. С. 25–42. Скиннер К. Свобода до либерализма. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2006. Скиннер К. Язык и политические изменения // Логос. 2005. Т. 15. № 3. С. 143– 152. Харц Л. Либеральная традиция в Америке. М.: Прогресс; Прогресс-Академия, 1993. Хархордин О. Почему Res Publica — не государство: грамматика стоиков и дискурсивные практики Цицерона в его теории республики // Современная республиканская теория свободы / Под ред. Е. Рощина. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015. С. 137–179.

А л е к с а н д р  П а в л о в

297

Эдмондс Д., Айдиноу Д. Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами. М.: НЛО, 2004. Эшкрафт Р. Политическая теория и проблема идеологии // Политическая теория в XX веке / Под ред. А. Павлова. М.: Территория будущего, 2008. С. 364–387.

298

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

PEREGRINATIONS OF A METHOD: THE CAMBRIDGE SCHOOL (OF POLITICAL THOUGHT) IN VARYING CONTEXTS Alexander Pavlov. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities; Chair, Social Philosophy Sector, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: political theory; social philosophy; republicanism; intellectual history; Cambridge School; contextualism; Quentin Skinner; John Pocock; John Dunn. The Cambridge School of political thought embraces several historians (John Pocock, Quentin Skinner, John Dunn) who began working at Cambridge in the 1960s and offered a unique approach to the study of social-political ideas. These authors insisted that political thinking is historical in its nature, and for that reason it should be studied in historical and ideological contexts. They also insisted that political ideas should not be considered as concepts that are separated from life or as a “tradition” which has persisted from Plato to the present. In recent years there have been attempts to adapt the method of the Cambridge School to a Russian context. The author insists that there are specific reasons why this is nearly impossible to achieve. This becomes obvious when the activity of the Cambridge School is situated in different contexts — in the context of the social and philosophical thinking in Britain of the 1960s, in the context of American political theory from the last quarter of the 20th century, and in the context of republican social philosophy of the early 20th рcentury. One then finds first that the methodology of the Cambridge School went through considerable transformations as early as the mid-1970s; and second that the interests of scholars shifted either to political theory or to history for which their approach is not applicable for certain reasons. The author concludes that a continuation of the project of the Cambridge School is possible at best only in the field of contemporary social and political philosophy and not in the study of European political thought of the 15th through 17th centuries or American political thought of the 18th century. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-4-261-298

References A Companion to Contemporary Political Philosophy (eds R. E. Goodin, P. Pettit, T. Pogge), 2nd ed., Oxford, UK, Blackwell, 2007, vol. I. Almond G. Politicheskaia nauka: istoriia distsipliny [Political Science: The History of the Discipline]. Politicheskaia nauka: novye napravleniia [A New Handbook of Political Science] (eds R. Goodin, H.-D. Klingemann), Moscow, Veche, 1999, pp. 69–112. Ashcraft R. Politicheskaia teoriia i problema ideologii [Political Theory and the Problem of Ideology]. Politicheskaia teoriia v XX veke [Political Theory in Twentieth Century] (ed. A. Pavlov), Moscow, Territoriia budushchego, 2008, pp. 364–387. Atnashev T. Reformatory v poiskakh iazyka: kniga Egora Gaidara “Gosudarstvo i evoliutsiia” [Reformers in Search of a Language: Yegor Gaidar’s “State and Evolution”]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 135, pp. 119–139.

А л е к с а н д р  П а в л о в

299

Atnashev T., Velizhev M. “Context is king”: Dzhon Pokok — istorik politicheskikh iazykov [“Context is king”: John Pocock, Historian of Political Languages]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 134, pp. 21–44. Ball T. Kuda idet politicheskaia teoriia? [Whither Political Theory?]. Politicheskaia teoriia v XX veke [Political Theory in Twentieth Century] (ed. A. Pavlov), Moscow, Territoriia budushchego, 2008, pp. 387–411. Baylin B. Ideologicheskie istoki Amerikanskoi revoliutsii [The Ideological Origins of the American Revolution], Moscow, Novoe izdatel’stvo, 2010. Berlin I. Zhozef de Mestr i istoki fashizma [Joseph de Maistre and the Origins of Fascism]. Filosofiia svobody. Evropa [Philosophy of Liberty. Europe], Moscow, New Literary Observer, 2002, pp. 206–298. Borisova T. “Neobkhodimaia oborona obshchestva”: iazyk suda nad Zasulich [“The Necessary Defense of Society”: The Language of the Zasulich Trial]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 135, pp. 101–118. Cobban A. Zakat politicheskoi teorii [The Decline of Political Theory]. Politicheskaia teoriia v XX veke [Political Theory in Twentieth Century] (ed. A. Pavlov), Moscow, Territoriia budushchego, 2008, pp. 219–236. Collingwood R. Ideia istorii. Avtobiografiia [Idea of History. Autobiography], Moscow, Nauka, 1980. Contemporary Political Philosophy: An Anthology (eds R. E. Goodin, P. Pettit), Oxford, UK: Blackwell, 1997. Dunn J. Ne ocharovyvat’sia demokratiei [Breaking Democracy’s Spell], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2016. Dunn J. Politicheskaia filosofiia — budushchee chelovechestva [Political Philosophy — Future of Mankind]. Russkii zhurnal [Russian Journal], May 17, 2009. Available at: http://russ.ru/pole/Politicheskaya-filosofiya-buduscheechelovechestva. Dunn J. Revoliutsiia [Revolution]. Kontsept “revoliutsiia” v sovremennom politicheskom diskurse [The Concept “Revolution” in Contemporary Political Discourse] (ed. I. Savkin), Moscow, Saint Petersburg, Aleteiia, 2008. Dunn J. The Identity of the History of Ideas. Philosophy, 1968, vol. 43, no. 164, pp. 85–104. Edmonds D., Eidinow J. Kocherga Vitgenshteina. Istoriia desiatiminutnogo spora mezhdu dvumia velikimi filosofami [Wittgenstein’s Poker. The Story of a TenMinute Argument Between Two Great Philosophers], Moscow, New Literary Observer, 2004. Graham K. How Do Illocutionary Descriptions Explain? Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics (ed. J. Tully), Princeton, NJ, Princeton University Press, 1988, pp. 147–155. Gunnell J. Politicheskaia teoriia: evoliutsiia distsipliny [Political Theory: Evolution of Discipline]. Politicheskaia teoriia v XX veke [Political Theory in Twentieth Century] (ed. A. Pavlov), Moscow, Territoriia budushchego, 2008, pp. 41–66. Hamilton-Bleakley H. Linguistic Philosophy and The Foundations. Rethinking the Foundations of Modern Political Thought (eds A. Brett, J. Tully, H. HamiltonBleakley), Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 20–33. Hartz L. Liberal’naia traditsiia v Amerike [The Liberal Tradition in America], Moscow, Progress, Progress-Akademiia, 1993. Interv’iu s Olegom Kharkhordinym [Interview with Oleg Kharkhordin]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 134, pp. 119–132.

300

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

Kharkhordin O. Pochemu Res Publica — ne gosudarstvo: grammatika stoikov i diskursivnye praktiki Tsitserona v ego teorii respubliki [Why Res Publica is not a State: The Stoic Grammar and Discursive Practices in Cicero’s Conception]. Sovremennaia respublikanskaia teoriia svobody [Contemporary Republican Theory of Freedom] (ed. E. Roshchin), Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2015, pp. 137–179. Maslov B. Svoboda vne liberalizma: pindaricheskaia oda i transformatsiia poetiki starogo rezhima [Liberty beyond Liberalism: Pindaric Ode and the Transformation of the Poetics of Ancien Regime]. Sovremennaia respublikanskaia teoriia svobody [Contemporary Republican Theory of Freedom] (ed. E. Roshchin), Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2015, pp. 212–250. Meaning and Context: Quentin Skinner and his Critics (ed. J. Tully), Princeton, NJ, Princeton University Press, 1988. Mishura A. M., Pavlov A. V. “Patriarkhiia”: politicheskaia filosofiia Roberta Filmera [“Patriarchy”: Robert Filmer’s Political Philosophy]. Politiia: Analiz. Khronika. Prognoz [Politia: Analysis. Chronicle. Forecast], 2014, no. 1, pp. 92–105. Nisbet R. Progress: istoriia idei [History of the Idea of Progress], Moscow, IRISEN, 2009. Oakeshott M. Chto takoe politicheskaia teoriia? [What is Political Theory?]. Politicheskaia teoriia v XX veke [Political Theory in Twentieth Century] (ed. A. Pavlov), Moscow, Territoriia budushchego, 2008, pp. 94–106. Oakeshott M. Ratsionalizm v politike [Rationalism in Politics]. Ratsionalizm v politike i drugie stat’i [Rationalism in Politics and Other Essays], Moscow, Ideiapress, 2002, pp. 7–37. Pettit P. Respublikanizm. Teoriia svobody i gosudarstvennogo pravleniia [Republicanism: A Theory of Freedom and Government], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2016. Pocock J. G. A. Between Gog and Magog: The Republican Thesis and the Ideologia Americana. Journal of the History of Ideas, 1987, vol. 48, no. 2, pp. 325–346. Pocock J. G. A. Kventin Skinner: istoriia politiki i politika istorii [Quentin Skinner: The History of Politics and the Politics of History]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 134, pp. 75–92. Pocock J. G. A. Political Thought and History. Essays on Theory and Method, Cambridge, Cambridge University Press, 2009. Pocock J. G. A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition, Princeton, Princeton University Press, 1975. Pocock J. G. A. The Reconstruction of Discourse: Towards the Historiography of Political Thought. MLN, 1981, vol. 96, no. 5, pp. 959–980. Pocock J. G. A. The State of the Art. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 134, pp. 45–74. Ponomareva M., Tumanov N. Kventin Skinner i osnovaniia “kabinetnoi ideologii”: k vykhodu russkogo perevoda “Istokov sovremennoi politicheskoi mysli” [Quentin Skinner and Grounds of “Armchair Ideology”: To the Russian Translation of “The Foundations of Modern Political Thought”]. Colta.ru, January 15, 2018. Available at: http://colta.ru/articles/literature/17045. Poseliagin N. Ot redaktora [Editor’s Foreword]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 134, pp. 19–20. Pravilova E. “Chastnaia sobstvennost’” v iazykakh rossiiskogo obshchestva kontsa XVIII — nachala XIX vekov [“Private Property” in the Languages of Late

А л е к с а н д р  П а в л о в

301

Eighteenth-Century and Early Nineteenth-Century Russian Society]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 135, pp. 88–100. Robin C. Strakh: istoriia politicheskoi idei [Fear: The History of a Political Idea], Moscow, Territoriia budushchego, 2009. Skinner Q. Ambrodzho Lorentsetti o sile i slave respublik [Ambrogio Lorenzetti on the Power and Glory of Republics]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2017, no. 146, pp. 39‒60. Skinner Q. Iazyk i politicheskie izmeneniia [Language and Political Change]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2005, vol. 15, no. 3, pp. 143–152. Skinner Q. Ideia negativnoi svobody: filosofskie i istoricheskie perspektivy [The Idea of Negative Liberty: Philosophical and Historical Perspectives]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2013, vol. 23, no. 2, pp. 155–186. Skinner Q. Ideia negativnoi svobody: filosofskie i istoricheskie perspektivy [The Idea of Negative Liberty: Philosophical and Historical Perspectives]. Zhurnal politicheskoi teorii [Journal of Political Theory], 2010, no. 1, pp. 170–182. Skinner Q. Istoki sovremennoi politicheskoi mysli: V 2 tt. [The Foundations of Modern Political Thought: In 2 vols], Moscow, Delo, 2018. Skinner Q. Kollingvudovskii podkhod k istorii politicheskoi mysli: stanovlenie, vyzov, perspektivy [The Rise of, Challenge to and Prospects for a Collingwoodian Approach to the History of Political Thought]. Neprikosnovennyi zapas [Reserve Stock]. 2004, no. 66, pp. 55–66. Skinner Q. Language and Political Change. Political Innovation and Conceptual Change (eds T. Ball, J. Farr, R. L. Hanson), Cambridge, Cambridge University Press, 1989, pp. 6–24. Skinner Q. Meaning and Understanding in the History of Ideas. History and Theory, 1969, vol. 8, no. 1, pp. 3–53. Skinner Q. O svobode respublik [On the Liberty of Republics]. Sovremennaia respublikanskaia teoriia svobody [Contemporary Republican Theory of Freedom] (ed. E. Roshchin), Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2015, pp. 25–42. Skinner Q. Some Problems in the Analysis of Political Thought and Action. Political Theory, 1974, vol. 2, no. 3, pp. 277–303. Skinner Q. Svoboda do liberalizma [Liberty before Liberalism], Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, 2006. Skinner Q. The State. Poniatie gosudarstva v chetyrekh iazykakh [The Concept of State in Four Languages], Saint Petersburg, Izdatel’stvo Evropeiskogo universiteta v Sankt-Peterburge, Letnii sad, 2002, pp. 12‒74. Tully J. An Approach to Political Philosophy: Locke in Contexts, Cambridge, Cambridge University Press, 2006. Velizhev M. Iazyk i kontekst v russkoi intellektual’noi istorii: pervoe “filosoficheskoe pis’mo” Chaadaeva [Language and Context in Russian Intellectual History: Chaadaev’s First “Philosophical Letter”]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2015, no. 135, pp. 71–87. Viroli M. Svoboda slug [La a liberta dei servi], Moscow, HSE, 2014.

302

ЛОГОС · ТОМ 28 · #4 · 2018

И НС Т И Т У Т Э КО НОМ И Ч Е С КО Й ПОЛ И Т И К И

И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА  — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно-методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар. В 2010 году по инициативе коллектива в ­соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара. Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.

ЛОГОС

В   М А ГА З И Н А Х ВА ШЕГО ГОР ОДА

Москва

MMOMA Art Book Shop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21 БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ , ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, [email protected] Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57 Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, [email protected] Москва, ул. Тверская, 8, стр. 1, (495) 629-64-83, 797-87-17 Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91 Остроухов, Трубниковский пер., 17, стр. 1, (495) 695-46-18, [email protected] Книжная лавка У Кентавра в РГГУ (ИОЦ «Гуманитарная книга»), ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, [email protected] Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, [email protected] Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42 Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, [email protected] Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, [email protected] Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездниковский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, [email protected]

СанктПетербург

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, [email protected] Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, [email protected] Все свободны, наб. р. Мойки, 28, (911) 977-40-47, [email protected] Факел, Лиговский пр-т, 74 (Лофт-проект «Этажи»), (911) 700-61-31

Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр-т, 28, (812) 448-23-55, [email protected] Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91 Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136-05-66, [email protected]

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, [email protected] Воронеж

Екатеринбург

Краснодар

Красноярск Нижний Новгород Новосибирск

Пермь

Ростов-на-Дону

Ставрополь

Киев

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ , 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, [email protected] Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485-79-35

Bookowsky, ул. Рашпилевская, 106, маркет-зона Культурного центра «Типография», (909) 460-71-41, [email protected] Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288-20-82, [email protected] ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, [email protected] Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73 Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, [email protected]

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35 Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963-94-81, (928) 329-13-43, [email protected] Архе, ул. Якира, 13, +380-63-134-18-93

ЛОГОС

в интернете

Интернетмагазины

http://www.libroroom.ru/ http://www.labirint.ru/ http://urss.ru/ http://www.ozon.ru/

В  электронном виде

http://www.litres.ru/ http://bookmate.com/ http://www.ozon.ru/